Сестры

Люби родной, могучий род,

Живых и совершивших переход…

Пролог

Сестра Соня создала общий чат, группу «Сестрёнки». Тепло мне от названия. Переписываемся между собой и с Леной. Они двоюродные сестры, а родной у меня нет.

Наши матери родные сёстры – Надя, Вера и Валя. Матери-тётки дружны, все выходные и праздники проводят вместе. Мы выросли рядышком. Ездили на дачу, за грибами, водили мамки нас в театр.

Поход в городскую общественную баню – важное мероприятие. Тётя Валя с утра мусорила в ванной комнате, замачивая берёзовый веник. Заваривала чай в термос и разводила морс в армейскую фляжку. Мыла тазы, чтобы в своих, а не в цинковых общественных намываться. Готовила ужин. Отваривала картошку, умасливала, обильно посыпала укропом и закутывала в одеяло, чтобы не остыла, когда мы после баньки придём к ней в гости отдыхать распаренные. Стол, накрытый белой скатертью, с праздничной посудой из серванта ждал банщиц в центре гостиной. Мамки пили крепкую вишнёвку, закусывали солёной селёдочкой и картошкой.

У меня и сестёр любимое занятие в доме у тётки – разбирать её наряды и украшения. Дербанили содержимое деревянной резной шкатулки. Валентина работала в транспортном отделе, хорошо зарабатывала и тратила почти всю зарплату в комиссионке. Щедро снабжала семейства сестёр одеждой, обувью, постельным бельём, посудой. Её слабостью были недорогие украшения, бусы и броши покупала к каждому наряду. Я испытывала наслаждение, когда прикасалась к разноцветным каменным, стеклянным нитям бус, раскладывала прелесть, сидя на ковре, и завидовала Лене, жившей среди этих несметных сокровищ.

Летом и осенью сбор сестёр был под лозунгом «Все в лес!» Заботливая тётя Валя набирала провизии полную сумку. Вилочки, полотенчики, кружечки…, всё есть. Сохранилось чёрно-белое фото. Сидим чумазые в дурацких вязаных шапках и спортивных трико с лампасами на клетчатом покрывале с набитым ртом и в руках пузатые огурцы.

Трудно поверить, но мне и сёстрам нравились походы на кладбище. Бабушки Мария и Анна похоронены на старом Власихинском, сейчас уже закрытом для захоронений. Матери ответственно относились к дням поминок. Каждый год к датам рождения и смерти загодя убирались на могилках, чтобы было чистенько, окрашено. Придём всем табором. Без ошибок найдём могилы. Никто не плутает среди чужих памятников и оградок, не читает надписи, все знают указатели: по асфальту до часовни, потом по узкой тропке мимо двойной из чёрного мрамора, повернуть на могиле парня, который повесился из-за девушки и его мать часто-часто навещает, оттуда уже видать берёзку и рябину Марии, которые бабушка ещё до смерти попросила посадить. Подойдём, на лавку поставим сумки. Тётя Валя зайдёт в общую оградку. Меж могил листьями трепещет берёза из двух стволов, чуть наклонённых над пристанищем усопших. Смахнёт пыль с портретиков тряпочкой, поцелует лики в овальных рамках на памятниках. Скажет: «Мы пришли, родные, вас проведать. Деток привели…»

Бабушку Машу я знаю только по рассказам старших, никогда не видела, потому что появилась на свет спустя пять лет после её смерти. Хорошо помню двоюродную бабушку Анну. Родную сестру моей Маши. Красивые у них имена. Анна – самое известное на планете женское имя, палиндром. Так звали бабушку Христа. Мария – величайшее из имён, и все знают почему.

Когда я была ребёнком, то часто ездили к бабушке Ане в гости. Зимой мне не нравилось, потому что она жила на окраине города Барнаула в районе Булыгина, в глухом частном секторе, где бегали бродячие собаки злобными стаями. Свалявшаяся шерсть свисала с их боков грязными катыхами. Зимой голодные псы щерились зубами и бежали следом за прохожими. Я боялась, что догонят и станут хватать за валенки сзади. Страшно от тьмы леса через дорогу, от гор снега, наметённого ветром с пустыря в сугробы. Одинокий подвесной фонарь качается, машет железной плошкой. Блестит снег искрами у автобусной остановки маршрута пятёрочки.

Летом не страшно. Жила баба Аня в доме на четыре квартиры. Барак с нужником на улице и с общей территорией палисадника. Участок земли порублен на надельчики для грядок. У неё есть дочь Люба и внучка Юля – моя троюродная сестра, но они живут далеко и нечасто её навещают. Матери-тётки заботятся о бабушке. Приезжают в гости, везут продукты, помогают в огороде и нас двоюродных ей оставляют на школьных каникулах.

Домишко у бабы Ани сутулый. Завалинка кривая, укрыта старыми досками, и дед Василий сидит на ней вечерами, покуривает. Вход в квартиру отдельный из верандочки, где всегда сумерки и заставлено всамделишной мебелью. Есть стол и тумбочка для готовки в летнее время. Дальше кухня-прихожая с печью, белоснежной, как лебедь и большой, как кит. Ведёрко с разведённой известью и мокнущей в нём измочаленной кистью из лыка стоят готовые освежить белёные стенки. Жилая одна комната. Вот и все хоромы.

В квартирке всегда чисто. Бабушка моет посуду тёплой водой, потом стерев жир со стенок таза, кладёт тряпицу в ковшик, стругает туда хозяйственное мыло ножиком и ставит на плиту, чтобы прокипятить. Развешивает посудную тряпочку на верёвочку у печи, она всегда кипенно-белая.

От меня и сестёр шумно и суетно. Баба греет нам воду, чтобы помылись перед сном. Сначала каждая из нас моет лицо, уши, руки щипучим мылом, потом моем пирожки и ноги. Дед ждёт на улице, пока мы не уляжемся спать на полу и не укроемся простынями. Баба сверху кинет на нас покрывало, пальто и фуфайку, чтоб не мёрзли, шикнет: «Быстро спать». Она строгая, и я побаиваюсь её сурового нрава и заведённых порядков. Утром нас накормят расстегаями со щавелём, и мы побежим купаться. День перекатывается в следующий и кажется, что так было всегда и лето никогда не закончится.

Жила бабушка недалеко от пруда с плотным песчаным дном. Рядышком журчит, петляя, речка Барнаулка. Густой сосновый лес на берегах пруда манит прохладой в летнюю жару. С утра я и сёстры собирались идти купаться, отпрашивались у дедов, канючили. Баба Аня отговаривала нас, волновалась. Дед Вася говорил: «Аннушка, пусть идут уже. Суетня. Не отстанут ведь», – и махнув рукой на нас: «Ну смотрите, если потонете, то домой не приходите!»

Купались долго и притомившись расстилали старые застиранные полотенца под ветвями прибрежных ив. В тенёчке валялись на тёплом песке. Соня полежит чуток и уйдёт. Сядет на корточки и разглядывает букашек, подставив макушку и спину с торчащими лопатками под жгучее солнце. Ей всегда интересно знать, куда тащат муравьи соломинку. Переваливаясь на согнутых ногах, как тощая гусыня, скрывается с пляжа в тёмный лес. Муравьи увлекли за собой…

Бывало, что уходили на пруд без разрешения. Страшно возвращаться, попадёт. Осенит блестящая идея – трусы надо высушить, тогда не догадаются, что мы ходили купаться. Наденем трусы на головы, идём – сушим. В кустах, обжигая щиколотки крапивой, натянем на себя подсохшее бельё. Баба Аня спросит: «На пруд ходили?», а мы в ответ: «Нет, гляди» и тянем вверх ситцевые платья, демонстрируя сухие трусы. Потом она нас ругала, отмывая от песка.

В субботу приезжали матери с гостинцами. Вели нас купаться и сами наплававшись вволю лёгкие и босые возвращались неспешно, обласканные солнцем, забросив полотенца на плечи. Вечером взрослые садились за стол во дворе и неспешно вели беседы, пели. Начинала тётка Валя со своей любимой про то, что девушки зачем-то любят красивых. Тянула с тоской, и мне казалось, что она поёт про дядю Витю, с которым ей грустно жить. Как ещё объяснить, что она всегда о нас заботится, а о нём нет? Потом баба Аня говорила: «Давайте Машину любимую споём, про рябину». Они начинали про качающуюся тоскующую рябину. Как же красиво у них получалось, голоса дрожали и поднимались ввысь, прямо к звёздам в синее небо. Мы в сторонке слушали взрослые разговоры, приглушённые голоса, дружный смех и эхом отзывавшиеся в нас песни. Внутри было ощущение прикосновения к большим тайнам и посвящённости в чужие секреты.

Историю жизни Анны и Марии в родне рассказывали часто, я не раз слышала её, но обдумывать начала много позже. Возникали образы от старых снимков, как из тумана проступали лица двух женщин. Они проявлялись, обретали очертания, как на фотографиях, опущенных в лотки с жидкостью под красным фонарём. В воображении слышались голоса. Бабушки-сёстры становились живыми, словно стоящими рядом со мной. Вижу, как наяву картины чужого прошлого, когда путешествовала в тех местах, где они были. Волнения собственной жизни принесли понимание поступков и желаний ушедших. Когда мне плохо или хорошо, в страхе, тревоге, в удаче и радости обращаюсь к ним: «Род мой, предки, помогите. Защитите меня и детей моих. Покажите путь, успокойте, дайте сил. Всех вас поминаю – Анна, Мария, Михаил, Владимир, Катерина, Василий, Пётр…»

Прадед говорил своим детям Анне, Марии и Ивану, что они чалдоны, и предки жили между Чалкой и Доном. Я сомневаюсь. Действительно, есть история о народности с места, где сливаются Чалка и Дон, и жили там исконно русские племена, ставшие первыми переселенцами в Сибирь, прибывшими в район Омска. По определению в словаре чалдон – это бродяга, беглый, каторжный, варнак. Только чалдоны с желтоватой кожей, суженными глазами не очень похожи на мою родню, светловолосую, рослую и голубоглазую. Не были предки первыми переселенцами и не жили на территории ныне сильно пыльной Омской области.

Ионовы

В Сибирь семья Ионовых переселялась большим обозом в 1921 году. В селе близ Самары они были крестьянами-середняками. Деньжата водились, но богато не жили. Сеяли пшеницу для себя и на продажу. Держали в хлевах скот – дойных коров, свиней на убой, лошадок для пахоты.

Матвей и его два брата подумывали уехать с обжитого места после революции, но засобирались в двадцатом году. Всё имущество распродали, выручили хорошую деньгу. Должно было хватить на дорогу и на первое время.

Отправились в долгий путь в апреле, ранней и необычно жаркой весной, когда просохли дороги от грязи. Двигались грузовыми повозками, запряжёнными в одну лошадь с высокими бортами и крытыми поверху шатрами. Снарядили шесть возов. Сгрузили провизию: мешки с семенной картошкой, вяленое мясо, завёрнутое в тряпицы просоленное сало.

Переселялись с Поволжья. Словно кто-то тайно шепнул братьям, что нужно спешно уезжать. Гнал из дома голод, который наступал с осени прошлого года. Перезимовали тяжко, скупились в тратах, готовясь в дорогу. К весне 1921 года ели прошлогодние жёлуди, молодую наросшую траву – лебеду, клевер, кандык, согнали со двора собаку.

После революции трудно было прокормить большое семейство. С семнадцатого года ввели хлебную монополию. Излишки зерна должно было передать в распоряжение советов. У крестьян излишков не бывает. Урожай делили на еду, семена и продажу. Продотряды стали отбирать запасы силой под флагами продразвёрстки. Красные демоны выгребали все из амбаров. Обыскивали усадьбу, находили схроны и оставляли без семян на будущий год. Все пускали как излишки и отправляли в центр, в города, на прокорм Красной Армии. Зерно начали изымать ещё во время большой войны с немцем, а после революции и в гражданскую продолжался круговорот бесовский. Жёсткая хватка нужды и голода всё туже сжимала крестьянское горло.

Братья Ионовы чудом за год до начала страшного мора, пока не обнищали окончательно и есть силы двинулись на новые земли. Решили рискнуть.

Матвей заранее выспрашивал про Сибирь. Болтали люди, что земель там много и крестьяне живут богато, по свободе. Вычитал в газете, что специальные комиссары учреждены для переселенцев, которые помогают прибывшим, дают подъёмные. Рассказал братьям, начал уговоры, они его послушали, ведь он учёный, грамотный.

Старший Ионов закончил четыре класса церковно-приходской школы. Отец был из крепостных и расстарался обучить хотя бы одного из сыновей. Матвей с образованием мог учительствовать и плотничал хорошо. Его старшей дочери Анне исполнилось четырнадцать лет, сыну Ивану было девять.

Весной и летом 1921 года пришла в Поволжье страшная засуха, урожая собрали меньше посеянных семян или не собрали вовсе. Разразился голод, принёсший муки и забравший миллионы людских жизней молодой советской России. В Самарской губернии остался один из братьев Ионовых и замужняя сестра. Не решились ехать и сгинули, померли от страшного голода целыми семьями в 1922 году. Ели траву, кору, собак и кошек. Сначала умирали дети, потом старики, последними же те, кто повыносливее. После голодной смерти сестры никого из Ионовых на Самарской земле не осталось.

В обозе переселенцев было восемнадцать душ, маленькая община получилась. Дети и бабы ехали великим сибирским путём, как цыгане в кибитках, мужики шли рядом, вели лошадёнок под уздцы, чтоб меньше нагружать. Останавливались на ночлег, распрягали лошадей, давая им роздых.

Жена Матвея – Татьяна была на сносях большим сроком, болезная, ослабела ещё с зимы. Всё время пути лежала в тряской телеге. Глаза обрамились коричневыми тенями, руки истончали, видна синева вен сквозь бледную кожу. Дорога измотала её окончательно.

В июле Татьяна зарожала. Обоз встал в роще у деревни. Смастерили для Тани шатёр. На рубленные берёзовые колья натянули шитое полотно из домотканого льна. С боков накидали веток с листвой.

Роды выдались тяжёлые. Женщина сутки мучилась в бесплодных попытках разрешиться от бремени. Жёны братьев, сменяя друг друга, приходили к ней, подносили воду, обтирали, молились, просили сил матери и благополучного начала для дитя. Татьяна металась, стонала в жару и бреду. Матвей бродил как неприкаянный вокруг шатра, откидывал полог, заглядывал, смотрел на Таню. В нос шибало каким-то первобытным духом, кислым потом, смешавшимся с запахом увядающих листьев порубленной берёзы. Видел босые молочные ноги жены, слышал её стоны, бормотание. Дочь Анна крутится рядом, завсегда подать, принести готова. Закусывает губу, знать волнуется сильно за мать.

Разразились в ночи небеса грозой, лютуя штормовым ветром. Огни костров потухли. Темень кругом. Татьяна в шатре с Анной, она отказалась уходить от матери. У дочки блестят тёмные, глубоко посаженные глаза то ли от слёз печальных, то ли яростью от бессилия плещут. Нос заострился, губы сжаты. К четырём ночи смогла Татьяна явить на свет синюшную девочку, которая даже не кричала, обессиленная рождением, но вдохнула сама, расправила лёгкие и тихо урчала. Анна приняла ребёночка на колени, в подол ситцевой юбки. Смотрела в свете лампы на сморщенные ладошки, пальчики, округлые пяточки, не ступавшие по земле, пропитанные материнскими водами. Поцеловала в лобик, прикоснулась губами к опухшим векам, рассмотрела синие глазки. Обтёрла малышку и завернула в простыню.

Через два дня Татьяна умерла. Истекла её жизнь с рождением последнего ребёнка. Не ела и не пила, к груди дочку не прикладывала. Лежала на постели из веток и листвы в беспамятстве, тихая, белая, хрупкая. Похоронили Таню в леске, где стоял обоз. Выкопали неглубокую могилу для худенького тела, обернули голову платком. На небольшом холмике поставили крест из тех же берёзовых кольев, из которых делали полог её родильни, привязав поперечину верёвкой. Ионовы двинулись дальше. Никто не запомнил название деревни, около которой её оставили. Осенью под дождями могила осела, крест покосился, упал. Через год поросло травой место погребения, сравнялось в разнотравье шумной берёзовой рощи, незримо теперь.

Семья следовала великим трактом, Бабиновской дорогой, соединяющей центральную Россию с Уралом и Сибирью.

Сестру Анна назвала Машей, отец одобрил. В обозе боялись говорить, что может помереть ребёночек, но так думали. Маруська была хилой, мало плакала, будто не по силам ей было громко заявить о приходе в мир и оплакать мать. Думали, что без Татьяны не выходить новорождённую, но Аннушка мысли такой не допускала. Быстро смекетила, что кормить будет жена дяди Андрея, у которой был двухлетний малой на руках и молоко ещё не пересохло. Да и надо то Маше чуток, капельки. Сестра не спускала младенца с рук, берегла. Смастерила переноску из пухового платка, связав концы на плече, грела крошку своим теплом, пела, баюкала, утешала. Люльку на ночь из корзины сделала, ручку ленточками цветными украсила, треплются они на ветру, нарядно, как на Масленицу. Перетрясла пуховую подушку для перинки, застелила пелёнки, вот и постелька готова. Заворочается маленькая, заурчит, а старшая уже тащит её к соседней телеге до молочной матери Тамары, к груди приложить. Днём и ночью шастала. Спать бабёнке мешала. Отдаст Машу и стоит рядом, ждёт, когда покормит её тётка. По ночам глаз не спускает с кормилицы, чтобы не присыпила, не задавила пышной грудью хрупенькую. Анна на вид тонкая, как жеребёнок, но с заботой о сестре, упрямый взгляд стал совсем как у взрослой. Нянчась с дитём, Аня восполняла утрату матери, её наполняла любовь.

Переезд до Сибири тяжёлый и опасный путь. С октября пришли холода и ночные заморозки, начали болеть ребятишки. Жались путники к кострам от колких, порывистых осенних ветров. В лесах водились волки, которые выли по ночам, нагоняя ужас на переселенцев. Дороги кишели странным разбойным людом. Опасаясь конокрадов и воров, обоз выставлял пост на ночь. Братья Ионовы несли караул, спали по очереди. Если удавалось, то пристраивались к другим караванам, хуралом ехать сподручней. Деньги сильно потратили, припасы заканчивались, съели семенную картошку, оставляя кожуру потолще с глазками для посадки, надеясь, что по прибытии удастся разжиться местными клубнями.

В конце ноября 1921 года через восемь месяцев пути приехали Ионовы в село Павловск одноимённой волости Алтайской губернии, что в шестидесяти километрах от города Барнаула. Туда их направили крестьянствовать, осваивать земли. В переселенческом пункте был фельдшер, столовая, склад орудий для работы. Выделенные участки – голое поле, заросшее степной травой. Земля с отметинами, вбитыми колышками, а с окраины лес. Для переселенцев управление должно было создавать условия для житья. Вырыли два колодца и на этом помощь закончилась. Землю передали в пользование. Ионовы сами выбрали себе наделы. Ссуд никаких переселенцам не дали, сказали только для тех, кто ехал в Кулундинскую степь и тайгу и то давно уже, с революции столыпинские подъёмные закончились.

Заняв участки, Ионовы сначала вырыли землянки, устелили полы дёрном, пахучими ветвями сосен и уж потом стали спешно строиться, чтобы успеть до жгучих морозов. В конторе им указали деляну, на которой можно валить лес. Тягали они брёвна, пилили на доски, готовили дрова. Сооружали жилье-времянки, сараи.

Тяжело было Матвею с тремя детьми. Боялся, что не перезимует, помрёт маленькая Маша в землянке, не уберечь. Хоть Анна исправно следила за сестрой, но супротив сибирских морозов, снегов, метелей не выстоять. Одной заботы мало, нужны печь, дрова, одежда тёплая. Ещё до большого снега пошёл отец сиротского семейства к переселенческому чиновнику просить помощи.

– Мне бы работёнку, да угол для житья. Жена в дороге родами померла, трое на руках остались, – понурив голову и сминая в широких ладонях шапку, просил он.

Чиновник оказался отзывчивый, не злой.

– Сказывай, что делать умеешь?

– Крестьяне мы. Плотничать могу. Четыре класса церковно-приходской школы кончил. Писать, читать и считать обучены, – гордо сказал Матвей, подняв взгляд на комиссара.

– Слушай, ты-то нам и нужен! Учитель треба. Есть флигель при школе в одну светёлку с печью. Будешь заодно топить школьную избу, дров выделим. От крестьянства тебя отымаем. Землю братьям можешь пока передать.

Матвей просветлел. В преддверии лютой, не испытанной ранее зимы он вмиг обрёл спасение, дом, работу. Про себя думал: «Проживу теперь с учительским доходом, да плотником пойду по людям наниматься и будет приработок. Хватит мне с дитями».

Земельный надел отошёл братьям. Они, перезимовав без потерь, весной распахали землю. Раздобыли, заняли и прикупили семян. Посадили в огородах картошку, морковь, свёклу, репу. Засеяли поле зерном. Обживались.

Матвей с детьми – Анной, Машей и Иваном переехал в комнатушку при школе с отдельного крыльца и стал учительствовать.

Сельский класс всего из шестнадцати детей разного возраста. Научить надо малому – читать, писать, считать хоть до ста, вот и вся наука. Проведёт Матвей Михайлович уроки и распустит ребятню с обеда, чтобы по домам шли старшим в хозяйстве помогать. Своих детей Матвей в школу не определил, пусть в избе сидят. За день дрова наготовят, воды натаскают, в огороде на грядках порядок наведут. Анне некогда грамоте разуметь, у неё малая на руках, ещё и стряпнёй заведует на всё семейство.

Старшая дочь, которой только исполнилось пятнадцать лет, стала хозяйкой в доме, а для Маши – матерью. Вставала затемно после прерывистого сна рядом с люлькой. С утра печь затопит. Папку на работу провожает, накормит, чистую одёжу подаст. Младшим каши наварит, в избе прибирает, воды от колодца наносит, замочит грязное, щи приставит. Брат и сестра проснутся, их кормит, посуду прибирает. День пролетал быстро в трудах. Гулять как иным девушкам, хихикать на завалинке, семки лузгать, с парнями зубоскалить некогда. Пройдётся только разве что за молоком для сестры, которую пришлось оторвать от груди кормилицы, до которой ходить было далече. Спать после всех укладывалась, убаюкав сестрёнку, да испив водицы жадными глотками. Встанет в темноте напротив мутного старого зеркала, рукавом рубахи обтирает влажные от студёной воды губы, замрёт, увидев в отражении незнакомку. Засаленные русые волосы свисают вдоль худого, бледного лица. Нос тонкий, губы упрямо поджаты, тёмные глаза, в ночи блестят как слюда. Наутро снова круговерть. Ни выходных, ни праздников. Одна отрада – сестрёнка.

Вынесет Маруську во двор, усадит на травку, положит в руки всамделишную куколку из верёвки и цветных тряпиц и любуется, как гулит маленькая, перебирая пальчиками узелки да лоскутки. У Маши личико загорелое, кругленькое, носик кнопочкой, пухлые губки выставит умильно дудочкой.

Наскоблит ей сестра яблоко в ложку, покормит мякотью или жёвки в рот кладёт. До трёх лет Аннушка Маруську хлебными да картофельными жёвками кормила, даже привычка появилась еду не сразу глотать. В рот себе ложку сунет и замрёт, думает – сглотить или сестрёнке дать.

Одёжку Анна сама для Маши пошивала. Просила в сельмаге оставлять ей яркие куски ситца. Кроила платьица и косыночку из материи, чтобы её Манечка самая нарядная была, чтобы никто и думать не смел будто без матери плохо ей, чтобы все знали – Маруська не пропадёт с сестрой. Она о малышке лучше других позаботится.

Матвей по весне начал по дворам ходить, наниматься по плотническому делу у переселенцев и в соседних деревнях. Анне смешно было, как отец важничал. Братец поутру спросит:

– Батя где?

Аннушка ему и опишет:

– Ой, Ваня, наш-то учитель такой важный пошёл на заработки. Сапоги новые одел, голенища сальной коркой натёр, чтобы блестели. Пояс широко повязал, топорик за него воткнул и айда в улицу. Не плотничать, будто пошёл, а свататься.

Недалека была от истины дочь Матвея, чуяла отца, скуку его без жены и ласки. Второй год вдовствовал мужик. Стойко выносил тяготы, не пил, о детях заботился. Был он зрел и хорош собой, крепок телом. Когда ходил плотничать, то видел, как бабы смотрят на него, глазищами зыркают, через плечо вслед оборачиваются, хохочут над его прибаутками. Приметил одинокую бабёнку, жившую в доме на окраине села. Поправлял ей сарай, за что женщина отплатила хлебом из печи да шматом сала. Завернула в полотно и отдала со словами: «Матвеюшка, после рушник принесёшь. Свидимся ещё». От ласковых слов её заныло в груди. Понял знак Матвей и стал захаживать к Иванне. Зазнобе было тридцать с небольшим, пышна телом, красива лицом, черноброва, звонка голосом. Как говорят, и ступить, и молвить. Вдовствовала Ива давно, мужа её на первой мировой газами убило, худой славы в селе не имела, растила сына помощника, парню её шестнадцать исполнилось.

Матвей зачастил к Иванне, засиживался вечерами допоздна, а когда Анна начала на него смотреть дома исподлобья с укором, то и выводок стал с собой брать. Вечеряли, ужинали, на ночь оставались.

Недолго женихался Матвей с Иванной. Сговорились съехаться через три месяца, а то соседи стали смеяться над ними. Ионовы собрали пожитки из школьного флигеля и перенесли в дом на краю села. В избе было две комнаты. Взрослые спали в узкой дальней спаленке. Ребятня в просторной кухне. У сына мачехи были палати. Иван и Аннушка стелили постель на полу у печки, а поутру убирали. Маша выросла из люльки, и сестра её укладывала на сундуке, повыше от холодного пола и придвигала лавку, чтобы малая не брякнулась ночью.

На Аннушку, как на старшую навалили работы по дому. Стирала, убирала, готовила на всех. Мачеха не жалела Машу, не была ласковой, часто укоряла батю и Анну: «Иж, прынцессу себе нарастили! Чего ты, большуха, её с рук не спускаешь? Лишь бы делом не заниматься? Пусть проплачется. Да и наряжать её по пять раз на дню не требуется, всё одно измажется поползуха».

К старшей падчерице Иванна по имени ни разу не обратилась, большухой звала. Слова доброго не сказала, но не била, не гнала. Загружала работой, угол дала и в дому терпела. Анне исполнилось семнадцать лет, от большухи одно название. Росточком невелика, костью не раздалась, бёдра узкие, грудки чуть заметными холмиками, даже кровь ещё не пришла. Только руки натруженные, цепкие, жилистые. Иван вымахал как колонча, стал широкоплеч, походил на отца. Пропадал на вечёрках, посиделках с девчатами. На Анну парни не смотрели, гулять не звали, говорили, что вобла, доска. Сидела она дома, хозяйничала, слушалась мачеху и нянчилась с сестрой.

Когда Маше исполнилось шесть лет, Анна начала разговоры с отцом про учёбу младшей.

– Батяня, давай к осени Маруську в школу определять. Пусть в класс идёт, грамоте разуметь. Я ей одёжку пошью, для писания и уроков из твоих учительских припасов возьмём.

Матвей отмахивался:

– Погодь ты. Рано ей ещё. Мала совсем. Зачем её от тебя удалять.

Анна не отступала, капала словами каждый день, как вода на темечко. Как придёт отец в дом, а мачеха на двор, пристанет вновь:

– Скажи, что для школы надо, что требуется. Я, загодя, начну сбирать Машу, – говорит, а сама к отцу приступает, голову опустит и смотрит упрямо.

Матвей отнекивается:

– Может не будем в школу её отдавать. Иванна тоже говорит, что не надо. Дома начну обучать. Ты, Ванька, не ходили по классам и ничего, вон какие трудяги выросли.

Всегда смирная Анна не выдержала, вскипела. Вставила руки в бока и выдала:

– Не позволю Машу дома оставлять, посуду мыть, да горшки натирать! Меня вам хватит! Ты батя – учитель, а меня грамоте не обучил. Читать, писать не умею. Имени своего нацарапать не могу. Обиду я тебе не припоминаю, видать, так проживу, неучёная. Коль матери нет, так и заступиться за нас некому? Знай, сестру буду учить, чтоб грамоте, как все разумела. Не смей с Иванкой о ней такие разговоры вести. Одно слово – мачеха она! – сказала, как отхлестала батяню и пошла по хозяйству возиться.

Волчком по кухне кружится, подол развевается. Громыхает посудой, бухнула казанком, льёт воду – гудит ведро, трещит доска от стирки. Матвей сбежал от нежданной ярости во двор.

Глава семейства с лета отказался учительствовать, с женой хозяйством занялся. К осени, оробев от напора старшей дочери, боясь скандала с упрямицей, позволил записать Машу в школьный класс. Нарядили её и для ученья прикупили нужное. Анна сшила младшей серую сумку и платье из холщовой ткани. Пошла сестрёнка в школу. Аннушка провожала, а обратно она с ребятами возвращалась. Идут за руки сёстры золотистым утром, шуршат осыпавшиеся берёзовые листья вдоль дороги. Бодрит кристальный, напоённый прошедшим летом воздух. Анна подведёт Машу к школьному крыльцу. Косицы поправит, наказ даст: «Учись, Марусенька, хорошенько. Слушай учителя внимательно, всё разумей и запоминай. Придёшь домой, я тебя ждать буду. Всё мне обскажешь». Целовала в русую макушку и легонько подталкивала в класс, направляя вперёд к двери, откуда лился мягкий свет и дружным роем гудели ребячьи голоса.

Иванка была женщина вёрткая, ухватистая. Когда народилось у них с Матвеем двое деток погодок, то быстро заставила мужа с хорошим доходом работать. Он и плотник, и пахарь, и жнец, и косец. Засеяли пшеницей надел. Скотины полный хлев стали держать. На продажу мясо, молоко, масло, картошка. Добром обживались, деньжата водились.

С малыми детками мачеха сама нянчилась, на Аннушку не навешала. Если на двор идёт или в люди, малышей при себе держит. Жилы и руки ей тянут. Одного на бедро присадит, а второй за подол держится. Только домашние дела на большуху взвалила, и Маша оставалась заботой сестры.

Сыновья Матвея и Иванны покинули родительский дом, ушли жить в город, нашли работу. Иван устроился плотничать, обучившись ремеслу у батяни.

К двадцать восьмому году начали Павловских и из ближайших сёл крестьян сгонять в колхозы. Матвей прочёл в газете злую статью «Кулацкое лицо». Возмутился, сетовал жене:

– Ива, что же это делается? Пишут, что вся Сибирь – кулаки. Мы враги и отказываемся сдавать излишки хлеба. Колхозами пакостными заветы Ленина, революцию топчут! Он крестьянству обещал, что земля наша. Без пашни костлявая придёт. Насмотрелся я с Самары голодных, распухших. Лебеды да крапивы до оскомины наелся. Детей морить не дам! Силой будут что-ли сгонять, чтобы, как паны над нами править и бить кнутом?

Иванна степенно подошла к мужу, размахивавшему газетой, выхватила из рук и шваркнула по столу:

– Чего расшумелся, дурень. Думать нам надо, как добро сберечь. Не слышал разве, что Красная Армия пришла. Мятежи давят, людей судят, в ссылку, тюрьмы отправляют. И ты туда же захотел?

Матвей от её резкости разинул рот.

– Нас то, за что? Середняки мы?

– Слушай, повторю, чтобы втемяшить. Как кулачина у дознавателя пойдёшь по всей форме. Мешки на мельню возишь, каждый год – сезонные батраки. Торгуешь избытком. Бабы гуторят, что дали твёрдую разнарядку – все хозяйства сдать в колхоз. Не согласных под суд и в ссылку с волчьим билетом.

– Иванна, может, оброком обойдёмся с двора?

– Обманут они. Сравни: всё добро забрать или дань взимать. Такую плату поставят, что всё наше хозяйство туда уйдёт. Заданье дадут невыполнимое и всё одно отберут скотину и зерно. Токмо деньги не возьмут. От изъятия живности спасёт забой. Есть у меня мыслишка, надо   обмозговать. Только покамест никому ничего не говори, колхоз не ругай…

Через пару недель поутру Иванна выскочила на крыльцо в рубашке, прикрывавшей ноги до середины загорелых икр и не скрывавшей пышность груди. Заголосила, искривив алый рот: «Обокрали! Цыгане обокрали! Люди добрые, помогите! Как есть, без всего оставили!»

Иванна кричала как раненая птица, голос волнами исходил на четыре стороны, и воронова крыла волосы по-ведьмински вспыхивали от солнечных лучей рассвета кругом над её головой. Бабёнка бегала по двору, открывала сараи, причитала, будила соседей суетой и воплями.

Незадолго до этого утра сидели за полночь Матвей и Иванна и решили, скотину забить, мясо продать, урожай с огорода, зерно, муку из амбаров всё подчистую свезти на рынок. Живность забили под предлогом, что хворая стала, узлами шкура пошла, нарывами. Оставили одну коровку – кормилицу, поди её в колхоз не заберут, дети ведь малые в доме. Соседи опасались к ним заходить, боялись, что зараза на их хозяйства перекинется. Ночью грузил в телегу припасы Матвей и на рассвете с жинкой, крадучись уходили со двора. Возвращались к вечеру, нагрузив воз сеном по дороге. Матвей сваливал сенцо вилами на просушку, на виду трудился. Чужим и ребятне говорили, что ездят помогать братовьям. Хозяйка по ночам шуршала купюрами, прятала деньжата, запихивая в нишу за притолоку над дверьми. Успокоились, когда опустошили двор от накопленного добра, нечего изымать в колхоз, только маленько оставили на прокорм. Инсценировали, что их цыгане обокрали подчистую. Соседи и родня не поверили, но уличить не могли.