Горемыка

– Пятилетняя Дашенька украдкой от взрослых каждый день прибегала на деревенское кладбище к своей маме, которую похоронили неделю назад. Она горько плакала над могилой, звала мать вернуться и жить с ней вместе, как раньше жили. Но мама не отзывалась на её слёзные просьбы. От горькой обиды Даша плакала и припадала губами к её фотокарточке, вделанной в рамку со стеклом и прибитой к деревянному кресту. Ей казалось, что её мама, будто шутила над ней, оставив её одну. Она смотрела на неё с фото с доброй улыбкой и ей казалось, она из какой-то, другой, жизни, о которой не помнила, но маму помнила—уже больную и ласковую с ней. И тогда она начинала всхлипывать, а потом и рыдать во весь голос. Утомившись от слёз, Даша устало брела домой в свою деревню, находившуюся в пятистах метрах от кладбища. Дорога была хоть и не шибко далёкой, но домой она приходила вконец обессиленной и, ополоснув в ведёрке босые ноги, устало ложилась на мамину кровать, в которой она умерла, и на короткое время засыпала. Даша так сильно уставала постоянно думать о маме, что голова начинала болеть, и, казалось, силы её совсем покидали, но больше думать ей было не о ком, да и не хотелось. Она ведь в этой жизни ещё мало кого знала, чтобы, о ком-то, так много задумываться, как привыкла думать о своей маме., всегда больной с почерневшим лицом и мокрыми от слёз глазами, когда она смотрела на неё, кутаясь в тёплую оранжевую кофту. Отца она не вспоминала, ни разу его не видела, да и дядя ПАША называл его ПРОХИНДЕЕМ, узнав о беременности её матери куда-то смылся и найти его ДЯДЯ Паша не смог и бросил это трудно доказуемое дело, как он в сердцах сказал однажды.

– Её тяжёлые раздумья, в вечерних сумерках, сердитым голосом прерывала тётка Агафья, жена дяди Андрея, родного брата её мамы, и выговаривала ей: «всё дрыхнешь и дрыхнешь, слезливая горемыка, хоть бы делом каким занялась, а то всё слёзы льёшь и льёшь да своим видом унылость на всех наводишь. Взбодрись хоть маленько, поиграй с подружками, отвлекись, а мамки типеря у тебя никогда не будет, раз померла, привыкай уж, как-нибудь, к своему горюшку». Даша ещё не знала, как ей можно привыкнуть к её горюшку, но с подружками играть без мамы не хотелось, а взбодриться тоже не умела и просто делала всё по домашней работе, на что ей указывала тётка. Изредка, в её маленькую комнатку, где они жили с мамой, заходил дядя Андрей, крупный, грузный, обычно с заросшим щетиной лицом, от которого всегда исходили запахи трактора и свежей скошенной травы. Даше нравились эти запахи, она к ним привыкла. Он устало присаживался к ней на кровать и глухим голосом спрашивал: «ну как ты, моя дитятка, всё поди-ка маешься со своим горюшком»? И гладил её по головке своей сильной грубоватой рукой. В ответ она припадала мокрым лицом к его руке и, молча, давилась слезами. При этом ей очень хотелось обнять его ручонками за шею, повиснуть на ней и прижаться к его лицу, но она стеснялась это делать, думала обидится. Кроме того, раньше, когда жива была мама, у неё такого желания при

виде дяди Андрея не появлялось. Своего родного отца она не помнила и никогда не видела.

– Тётка Агафья, иногда, с глухим раздражением говорила, будто её укоряла, что она нагулянная, а вот хорошо это или плохо, она ещё не понимала. Но почему-то не хотела, чтобы её так называли и смутно догадывалась, что этим прозвищем обижают её и беззащитную маму.

– Она помнила её всегда больной, постоянно, лежащей вот на этой кровати под ватным одеялом, в красной шерстяной кофте, всегда бледной, с тонкими чертами измождённого лица. Сколько помнила себя Даша, она играла в куклы возле мамы, при этом о чём-то с ними тихонько разговаривала и улыбалась. Также помнила, что мама всегда пристально за ней наблюдала со страдальческим выражением больших синих подёрнутых слёзной пеленой глаз. Иногда пальчиком подзывала её к себе, прижимала холодными и худыми руками к мокрому от слёз лицу и почти безжизненным голосом, с усилием, о чём-то, ей шептала в ухо, но Даша ничего из маминого шёпота не запомнила и сейчас об этом жалела. В эти летние дни в их большом доме, кроме Даши с мамой, никого не было до самого вечера, от чего было скучно и одиноко. Изредка поодиночке заходили проведать её маму деревенские женщины, при этом Дашу просили выйти из комнаты и немножко побыть в избе или в ограде. Она так и делала. Понимала, что они обихаживают беспомощную маму и в чём-то её убеждают, поскольку до неё доносились обрывки их слов: терпеть, смириться, надеяться и ещё что-то, иногда надсадными сердитыми голосами. Слыша это, Дашенька жалела маму, торопливо вбегала в комнату, порывисто прижималась к ней, стараясь её обнять, будто хотела защитить от всех обид, и сквозь слёзы, захлёбываясь, просила тётенек оставить их одних. Даше казалось, что её маме с ней станет легче. Вот и всё, что осталось в Дашиной памяти, в её коротенькой жизни с мамой. К тому времени старший сын дяди Андрея Виталий дослуживал в армии последние месяцы и скоро должен вернуться домой, а его двенадцатилетняя сестрёнка Оленька отдыхала в пионерском лагере. С соседними девочками Даша по своему малолетству не успела подружиться, и ей казалось, что девочки, её ровесницы, избегают её и боятся с ней дружить, видимо из-за того, что её мама находится при смерти. Конечно, Дашенька сознавала, что она ещё маленькая, многое из происходящего не понимает и не скоро поймёт и помочь своей маме ничем не может, и от сознания своего полного бессилия огорчалась. Из взрослых её никто особенно не утешал, а только гладили по головке и называли сиротинкой, непонятным для неё словом, чужим и неприятным, даже пугающим. Ещё при жизни мамы Даша несколько раз слышала разговоры за ужином между дядей Андреем и Агафьей, что после смерти её мамы Дашу будут оформлять в детский дом. Тётка Агафья всё чаще настаивала, что с этим делом надо поспешить, пока Даша по своему малолетству может не так тяжело пережить это горе, а после оно и вовсе из её памяти изгладится, ей же потом легче будет жить. А сейчас нельзя задерживаться с её оформлением, потом горя с ней не оберёмся. Дядя Андрей молча, похоже, соглашался с этим, но неприятный разговор всегда переводил на другую тему. -