Клуб Вечности. Реставратор

Пролог

Как художник, я знаю, что красота имеет свою цену.

Но не догадываюсь, чем придется заплатить, за обуглившийся кусок деревянной доски, который, при мне называют «картиной» на блошином рынке.

На свою беду, именно здесь и сейчас, я впервые вижу настоящую красоту. Ту, что погубит не только меня.

Солнечный свет слепит глаза, обжигает кожу злым зноем. Я лениво мажу взглядом по пыльным пледам, на которых лежит старая посуда, пожелтевшие от времени книги и картины.

Весь мусор, что вытащили из домов, надеясь продать за бесценок.

И здесь, я вижу её. Исчезают сварливые голоса ссорящихся старух, жара, пыль. Всё исчезает, кроме картины.

Сюжет картины незамысловат. Красивая девица, глядя на зрителя, недобрым, но будто призывным взглядом, лежит на светлых простынях.

Она явно не стесняется аккуратных полушарий груди, но прикрывает живот и все, что ниже, шёлковой молочного цвета полупрозрачной простыней.

Картина немного хаотична, постель в беспорядке, как и волосы девушки. Но это лишь придаёт изюминку и какой-то особый уют.

Идеально поставленный и прорисованный мягкий свет делает её лицо ещё более привлекательным.

В тот же миг остальной мусор, вынесенный на продажу и названный антиквариатом, перестал меня интересовать. Теперь, я вижу только её.

Сказать, что она прекрасна – банально. Скорее, она идеальна. Идеальна и в хаотичности, и в беспорядке, в лёгком эротизме, в желтом свете.

Гармонична даже в своей дисгармонии. Даже в том, что её взгляд,э на самом деле – хищный. Что её лёгкая улыбка – надменная.

Почему-то, сразу думается, что художник скорее представил эту девушку, чем рисовал с натуры. Или очень много добавил от себя. Её образ нереален. Невозможен.

Возможно, эта картина была бы шедевром, если бы не продавалась сейчас в столь гиблом месте.

И да – если бы она не была бы испорчена.

Я же уже говорил, что она обуглена?

Так вот – она ещё и изуродована временем.

Беспощадная к искусству гарь, покрывшая добрую половину холста, пачкает светлую кожу девушки. Из-за непонятной мне деформации, её лицо кажется искаженным, будто она зло сощурилась.

Дополняет изъян на холсте, небольшое отверстие, аккурат в левом глазу. Совсем крошечное, но его придется латать.

Я художник – я вижу красоту. Даже скрытую от глаз других.

И сейчас я увидел картину, такой, какой она когда-то была. Какой её задумывал художник.

А теперь это наваждение пропало.

Я удивлённо оглядываюсь, а затем снова смотрю на холст.

Да, она снова испорчена. А то, что я увидел, было лишь каким-то наваждением. Видением. Но теперь я знаю, какой она должна быть. Я будто уснул на мгновение, увидев её истинный облик.

Теперь окружающий мир снова валится на меня какофонией звуков, запахов, образов. Но это всё неважно.

Я уже не могу оставить её здесь.

– Где вы её нашли? – спрашиваю я у продавца.

Мужчина средних лет только пожимает плечами.

– Да под землей.

– Это как?

– Картошку копал и нашел, – он неуверенно мнется. – Ещё хорошо, что лопатой по ней не попал, так хоть рама есть. Рама хорошая, крепкая. Возьмешь?

– Может, в музей бы отнесли, вдруг что-то ценное? – я говорю, а сам понимаю, что я не готов помыслить о том, чтобы картина принадлежала кому-то другому.

Она – моя.

– Да какая там ценность и что мне музей даст?! Я её из рамы вытащить сам не могу. Заберешь раму, а?

Киваю.

– Сколько?

Он машет рукой.

– Господи, да что есть. Меня жена убьет, если я обратно притащу.

Я несдержанно смеюсь, встретив в ответ только укоризненный взгляд собеседника.

– Ревнует?

– Говорит спать не может, когда картина дома. Что голова у неё болит, что девка злая и будто гонит её. Чушь всякую, бабскую. Двести рублей дашь? Но раму сам освободишь. Я сломать боюсь. Да хоть что, но забери её. Пожалуйста.

Я засовываю руку в карман, нахожу смятые купюры. Киваю и мужчина, не скрывая радости, оборачивает полотно в плед.

Наблюдаю за этим процессом.

Если аккуратно снять верхний слой краски, подчистить, подправить, подрисовать…

Думаю, я смогу её вернуть.

Ты не Нострадамус

Я освобождаю её от рамы легко, будто она сама поддается. Располагаю на мольберте в центре своей мастерской.

Работы оказывается куда больше, чем я думал. Картина словно становится капризной, как истинная женщина.

Более я не вижу в ней красоты, хоть и помню то навязчивое ощущение, как погружение в сон, гипноз, чувство абсолютной гармонии, который увидел в ней поначалу.

Подступаясь к картине со всех сторон, я пытаюсь найти тот самый ракурс, в котором я увидел её истинный облик. Но передо мной только девушка с кривым лицом, вся вымазанная сажей.

Я с сожалением отмечаю, что в некоторых фрагментах краска и вовсе потерялась, а значит, придется едва ли не заново дорисовывать.

– Уродство, – слышу я сзади звонкий голос. Медленно натягиваю улыбку.

– Умеешь подбодрить, кисунь, – хмыкаю я. – Как всегда.

Моя девушка, Лера стоит опершись о дверной косяк и ехидно смотрит на меня.

– Полнейшее уродство. Ты нарисовал?

– Как бы успел? – я пожимаю плечами.

– А, – протягивает она и машет рукой. – Ну тогда ладно, весьма симпатично. Запомни, все девки, кого ты рисуешь будут страшными. Кроме меня.

Она спускается ко мне по небольшой лестнице, только сейчас вглядываясь в картину. Я же наблюдаю за ней.

Лера моя… сложно сказать одним словом.

Она была моей симпатичной соседкой, девочкой с параллельного класса, затем первой женщиной, а теперь, вроде как, гражданской женой, хотя мы ни разу так друг друга не называли.

Я всегда считал её прелестной. По её плечам струились чёрные прямые волосы, фигуру можно было без ложной скромности назвать точеной, а выражение лица у нее всегда было жестким, этот эффект дополняли похожие на два осколка льда синие глаза.

– Ладно, если честно, с таким лицом её пришлось бы сильно фотошопить, – бормочет она. – Нафига ты это притащил в дом?

– С каким лицом? – лениво уточняю я.

– Кривым и перекошенным, – Лера с явным неудовольствием разглядывает картину.

Вздыхаю. Да, она тоже не увидела того, что я. Теперь нужно восстанавливать это видение в памяти, иначе я действительно просто трачу время.

– Понимаешь, она идеал.

– Чего?!

На лице Леры столько непонимания, что я начинаю быстро объясняться.

– Красота, женская, имеется в виду, понятие очень субъективное. Кому-то нравятся худые, кому полные, светловолосые, темные, рыжие, смуглые, бледные. Любая женщина стоит в центре между теми, кто будет её красивее, или же некрасивее, но эта… она абсолютный идеал.

Я подхожу к картине вплотную и оборачиваюсь на Леру, чей взгляд не выражает ничего доброго.

– Зая, ты слепой?

– Наоборот! Я увидел в ней то, чего не видит никто. Я увидел и очень хочу вернуть ей первозданный вид, чтобы другие тоже увидели. Чтобы и ты увидела. Это сложно описать словами.

Лера молчит. Хлопает длинными, наращенными ресницами.

– Ты заказ доделал?

Несколько моделек для компьютерной игры. Морщусь.

– Уже отослал. Приняли. Гонорар вышлют в понедельник.

– Хорошо. Тогда… можешь продолжать, что ты там делаешь, – Лера морщит носик, явно пытаясь подобрать слова, а я расплываюсь в улыбке.

Насколько же она милая, когда так крепко задумывается. Я обожаю наблюдать за её эмоциями, чувствами, как они отражаются на её лице, как на мониторе. Ничего не скрыть.

И она сама не представляет, какой бывает удивительно, умопомрачительно хорошенькой. Именно тогда, когда не пытается быть таковой.

Да, девушка из картины – идеал женской красоты. Но Лера больше чем идеал. Для меня Лера – всё.

Всё что осталось в моей жизни, после помешательства и гибели матери, после убийства отца в 90-ые. После смерти тётки, от которой мне и достался этот маленький дом на две комнаты и подвал. У меня осталась только Лера.

– Пошли есть, Микеланджело. Я кое-что купила, – бурчит она.

Я провожаю взглядом свою девушку, оглядываюсь на картину, киваю, будто прощаясь с ней, и иду за Лерой.

Мы поднимаемся по скрипучей лестнице, я держусь за перила, понимая, что, рано или поздно, моя нога явно провалится в одну из ступенек.

Лера подходит к окну и открывает его. Под лай соседской собаки, она начинает разбирать небольшой пакет из супермаркета. Я же прислоняюсь к стене и бормочу:

– То, что я увидел в ней, Лер, вызовет у тебя синдром Стендаля, когда ты тоже увидишь.

– Чего?

– Ну, это такой эффект подавленного состояния, когда ты видишь нечто настолько превосходное, что оно тебя опустошает. Я думаю, на это не меньше месяца уйдет, но…

– Месяц, – фыркает Лера. – А мне неделю всего ждать, до красоты.

– Ждать чего?

Лера замирает с пакетом молока в руке. Поднимает на меня неловкий взгляд и также улыбается.

Виновато.

Чёрт!

Я чувствую укол в сердце, выдыхаю воздух тонкой струёй.

– Я не хотела так говорить, думала, мы сначала поедим, – бормочет Лера. – Извини.

И ведь «извини» не за то, что она сделала, а за то, как я это узнал.

– Ты пошла к нему?

– Ну да, конечно же, я пошла, – Лера показательно отворачивается от меня. Теперь, она решает действовать иначе, не быть виноватой. Идёт к маленькому холодильнику.

– «Конечно же»? – повторяю я.

– Портфолио будет через неделю. Обрабатывать нужно не так уж и много, так что, это даже быстро, – пытается сменить тему.

– Лера. Я же просил. Вчера. Я просил тебя.

Она недовольно закатывает глаза.

Лера знает о том, что мои сны имеют противное свойство сбываться. Это было еще с моего детства.

Мне снились тёмные твари, что поселялись в теле моей матери, а потом мать потеряла рассудок. Я видел во сне, как убивали моего отца, а потом, узнал этих убийц на судебном заседании. Видел сон, как будто заживо гниёт моя тётка. Уговаривал её пойти к врачу, и, когда уговорил, было уже поздно.

Я редко вижу сны, но не помню ни одного, который бы не сбылся. Они являют мне образы будущего, или же скрытого от меня же настоящего.

И я четко видел сон, который говорил о том, что поход к фотографу, что обещал бесплатное портфолио принесёт беду. Что-то чёрное, липкое, грязное, что окутывало Леру.

– И, как видишь, всё хорошо. Со мной ничего не случилось! Олег, я не буду отказываться от своей мечты из-за твоей паранойи и душащей ревности! С чего бы? – Лера соизволяет обернуться и наградить меня злым взглядом. – Я имею право на свои мечты, на свои цели и я к ним иду. И буду идти!

– Да, хорошо, что ты вернулась, – холодно отмечаю я.

– Олежа, не нуди, – протягивает Лера. – Как видишь, ты не такой уж и Нострадамус – я жива и здорова. Всё. Будь попроще.

Она подходит ближе, гладит меня по щетине и улыбается. Я только осторожно киваю, получая мокрый и громкий поцелуй в губы. Ощущаю вкус её вишневой помады и снова киваю. Обида на сердце тает.

Может она и права? Может, я слишком много надумываю?

Здравствуй, Сновидец

Только к часу ночи, я прекращаю крутить в голове мысли о картине.

Главной проблемой для меня оказывается то, что я действительно слабо помню тот мелькнувший в голове оригинал. С каждым часом видение всё больше рассеивается из памяти, и я уже не уверен в том, что действительно что-то увидел, а не придумал.

Впечатление, озарение, помутнение – что бы это ни было, оно погасло. Теперь я в ступоре. Боюсь подойти к полотну, чтобы ещё больше его не испортить.

Под вечер меня начинает терзать дурацкое желание, уснуть рядом с ней. Рядом с девушкой с картины.

То есть, с картиной.

Иду на компромисс с собственным безумием, и переношу её в нашу с Лерой спальню.

С мольбертом она бы заняла слишком много места, поэтому я снимаю её, переношу на стул около окна, прямо напротив кровати.

Пока я в темноте прислоняю её к стене, слышу резкий голос за спиной:

– Она что, будет спать с нами?!

Оглядываюсь и вижу Леру, что стоит в проеме двери спальни. Свет единственной включенной лампы бьет ей в спину, и потому, выглядит она скорее силуэтом, тонким и изящным, маленьким силуэтом.

Который, явно зажал микрофон в телефоне. А потом, решив, что собеседнику надо объяснить ситуацию, Лера прижимает телефон к уху.

– Мариш, он тут такое учудил!

– Она будет жить с нами, – говорю я чётко и громко, чтобы собеседница Леры точно услышала. – Её зовут…

Лера подскакивает фурией, хватает маленькую подушку с моей стороны кровати и швыряет в меня.

– Идиот! – шипит она. – Нет, Мариш, он шутит… Хотя это даже хуже, блин! Он притащил картину, с мусорки. Ага. Клопов сам выводить будешь! – последнее обращено явно ко мне.

Лера исчезает в коридоре, бросив напоследок на меня недобрый взгляд, не прекращая тараторить с подругой. Я только хмыкаю, едва сдерживая улыбку.

Дверь с громким хлопком закрывается, и я остаюсь в кромешной тьме, прокручивая в голове незаконченную фразу «её зовут».

«Настя».

Спокойная мысль навещает мой разум. Просто врывается в сознание и остаётся там.

Её зовут Настя.

Я оглядываюсь, глаза уже привыкают к темноте и я вижу очертания полотна.

– Настя, – произношу я. – Пусть будет Настя.

Я неторопливо раздеваюсь, залезаю под тонкое одеяло и смотрю в потолок. Сон медленно надвигается на меня, будто волна и я позволяю ей унести себя. .

Сплю я недолго. Что-то резко толкает меня в спину, и я, продрав глаза сажусь на постели. Оглядываюсь но Леры нет. Как и её части кровати.

Как и моей кровати.

Я встаю, понимая, что всё исчезло. Я нахожусь в абсолютной тьме. Ни цвета, ни света, ни звуков. Но я не чувствую страха. Скорее любопытство.

Иду по холодному, будто бы стеклянному полу босыми ногами. Пытаюсь нащупать стену, выключатели. Но комната, где я нахожусь бесконечна. В ней нет стен.

К горлу подкатывает паника. Я нервно озираюсь, верчу головой. Хочу открыть рот, чтобы закричать и вдруг, взгляд цепляется за желтое свечение.

Может быть, выключили свет и Лера только сейчас нашла свечу?

Свечение очень далеко. Я бегу на него и замираю, когда осознаю, что свет действительно идёт от свечи, которую зажгла девушка.

Но это не Лера.

Девушка с картины. Такая же идеальная красота, которую я увидел этим утром. Только теперь воплощённая. Реальная, насколько это возможно во сне.

Облаченная в тонкое белое одеяние, девушка стоит на коленях, держа в руке небольшой серебряный подсвечник с почти погасшей свечой.

Я осторожно приближаюсь к ней. Кажется, что она сейчас рассеется словно мираж, растворится, превратится в дым и улетит, а я останусь один во тьме.

– Здравствуй, Сновидец, – она улыбается, когда я подхожу ближе.

Протягиваю ей руку, она, схватившись за неё встаёт. Её прикосновение не просто холодное, оно ледяное..

Я одёргиваю руку и отступаю назад.

– Я сплю? – сначала спрашиваю, а потом понимаю, что спрашивать глупо. Да, конечно же я сплю!

– Сновидец, – она повторяет бесстрашно. Её голос высокий, звучит будто бы в моей голове и одновременно везде. Также, как и прозвучало её имя этим вечером.

– Вы Настя? – проверяю я свою догадку.

Девушка кивает, снова улыбается, только теперь половиной рта. Она подходит ко мне. Понимаю, что под шелковыми одеяниями, у неё нет одежды.

Надо не думать об этом. Надо отвести взгляд и смотреть только в глаза.

Она протягивает руку, а я, не в силах пошевелиться, одурманенный не то страхом, не то любопытством, не то ещё чем-то, позволяю ей коснуться моей груди.

Ещё издали, ощущаю леденящий холод от её рук. Но когда она касается ткани моей рубашки, даже не доходя до кожи, меня обдает таким леденящим, пронизывающим морозом, что кажется, будто сердце сейчас просто застынет.

– Не стоит, – я мягко перехватываю ладонь Насти и увожу её в сторону. Моя кисть будто окоченела от холода, я сжимаю руку второй ладонью.

В этом сне слишком яркие ощущения.

– Чего же ты хочешь, Сновидец? – шепчет она.

Поднимаю на неё взгляд

– Ты… как будто сама, пришла. Так что лучше тебе ответить, на этот вопрос.

– Но ты звал меня. Весь день ты звал меня. И я пришла к тебе, – её голос тихий, тонкий, очень женственный, вкрадчивый. Глаза большие и доверчивые, сейчас она совершенно не кажется мне хищной, или хитрой. Скорее наоборот, невинной и наивной.

Глупо смотрю на девушку. Звал её. Когда и как?

Когда думал о ней? Когда вспоминал её? Когда пытался запомнить улетучивающееся видение?

– Запоминай меня, – Настя будто отвечает на мои мысли и отходит на шаг.

– То есть?

– Тебе же нужно помнить меня, чтобы восстановить картину, – говорит она. – Пойми, какой я должна быть и стремись к этому, Сновидец. Запоминай.

– Хорошо, – покорно говорю я. И понимаю, что если просто очнусь, то будет как днём. Я снова забуду её. Я должен ощутить. – Позволь… позвольте запомнить вас.

Протягиваю руки, пытаясь знаками пояснить, что я имею ввиду. Девушка улыбается и слегка вытягивает лицо, приглашая меня.

Осторожно ступаю к ней и касаюсь её лица, стараясь не замечать пронизывающего мороза её кожи. Настя закрывает глаза, покорно позволяя касаться её.

Стараюсь не думать о том, что она почти обнажена. Послушна. Что мы одни. И что это сон. Думать только о её лице, о картине, о творчестве. Она моя муза. Не более.

Она будто понимает мои мысли, мягко и чуть насмешливо улыбается. Я отстраняюсь, злясь на себя, за то, как глупо выгляжу. Как мальчишка, который впервые увидел женщину.

– Я достаточно запомнил, – произношу, стараясь удержать свой голос от дрожи.

Она дарит мне мягкий взгляд и лёгкий кивок.

– Твоей женщины здесь нет. Это просто сон.

Пропускаю реплику мимо ушей и отвожу взгляд.

– Кто тебя… нарисовал? Кто автор картины? – спрашиваю я, не знаю, зачем. Просто чтобы сменить тему.

– Он мертв.

– Его наследники…

– Ты можешь продать её. Назвать своей. Поверь мне, люди захотят её купить. Купить меня, – она произносит это тихо, разворачивается и идёт во тьму.

Едва я ощущаю лёгкую панику оттого, что она сейчас исчезнет, как Настя снова поворачивается ко мне и неожиданно резко садится, на только ей видное кресло.

Нет, не кресло. Постель. Она укладывается в позу, как на картине и я всматриваюсь, пытаясь запомнить детали.

– Хорошо. Если вы разрешаете, использовать её, я…

– Он не будет против.

Кто?

Автор.

Секундное замешательство.

Он мёртв, – повторяю я её слова.

И он не будет против, – повторяет она снова. – Только восстанови её. Пожалуйста. Это очень важно. И сделай её такой, какой она была. Прошу тебя.

Киваю.

– Я – Олег, – зачем-то говорю я и тут же злюсь на себя же. Как же глупо я себя веду. Была бы тут Лера, она бы высмеяла меня, и влепила бы по лицу за это. И, возможно, была бы права.

– Хорошо, – Настя улыбается и серьезно кивает, будто позволяя мне носить моё имя.

– А кем был этот художник?

– Это не имеет значения, – Настя снова говорит безразлично и смотрит куда-то позади меня.

– А вы? Кто вы? Или кем вы были?

– Это тоже не имеет значения, – повторяет она.

– Ну всё же?

– Он недоволен, – произносит Настя и быстро, ловко спрыгивает со своего лежбища. Подлетает ко мне и заглядывает в глаза.

– Помоги мне! Прошу! Восстанови картину, сделай её такой же, какой она… – она замолкает, смотря куда-то мне за спину. – Он недоволен.

Чувствую резкий толчок, будто землетрясение. А затем второй, более ощутимый в бок. Толчок маленького, крепкого кулачка.

– Подъем! – бурчит Лера.

Я с трудом разлепляю глаза. Морщусь от резкого солнечного света, перевожу взгляд на недовольную и сонную Леру.

Слышу громкий стук.

– Если это Лёша, передай: я его убью. В такую рань стучаться! – она снова толкает меня локтем вбок. Теперь я понимаю, что это было.

Только после того, как мой взгляд падает на полотно с картиной, я понимаю, что нужно срочно перенести образ Насти из головы на бумагу, чтобы снова не забыть.

Подскакиваю на постели, открываю тумбочку. Карандаш и скетчбук, подаренный Лерой, который я ни разу не использовал. Кто знал, что он мне пригодится?

Резкими штрихами я воссоздаю на листке лицо Насти. Образ, по тому, что я видел и что я чувствовал.

Не идеально, но очень похоже. Это поможет мне не забыть. Беру следующий листок и быстро рисую на нем образы. Взгляд карих глаз, шёлк волос. Белая ткань по телу. Как она выделяла талию, если там не было пояса?

Неважно. Следующий лист. Тонкие кисти, родинка на левой руке. Изящные, непропорционально длинные пальцы.

Выдыхаю, откладываю скетчбук. Смотрю в окно, на солнечный свет, вслушиваюсь в вечный лай соседских собак, в то, как скрипят металлические ворота, кто-то уезжает, где-то уже кричат дети.

Мир постепенно заглушает своими образами Настю. Она снова остается полузабытым сном, который оставил лишь послевкусие.

– Прекратили стучать, – слышу голос Леры. Она глубоко вздыхает, явно собираясь снова заснуть.

– Да, спи, – отвечаю я и касаюсь её руки. Она нежная на ощупь и такая тёплая. Даже непривычно. Не то, что Настина.

Одергиваю сам себя. Сравнивать свою реальную девушку с видением из своего сна, это, конечно, интересно.

А ещё на сердце скребется неприятное чувство вины. Будто я виноват перед Лерой за то, что думаю о другой. Но это глупость?

.

Я просто увлечен интересной ситуацией, как творческий человек. Всего лишь. Я же не влюблен, в эфемерный призрак, который, вполне возможно, сам и выдумал.

Решив не отвечать себе на этот вопрос, я встаю. Оборачиваюсь на картину и затем на Леру, которая закутывается в два одеяла и прячет голову. Да, Лера из тех, кто не будет включать кондиционер в тридцатиградусную жару.

Сейчас мне кажется это странным, даже, слегка раздражающим. Я разворачиваюсь, чтобы идти в душ, но снова оглядываюсь.

Вспоминаю того, кто продал мне картину. Его жена жаловалась на неё. Говорила, что не может спать. Может ли Настя присниться Лере?

Захочет ли?

– Чё стоишь? – полусонный голос Леры выдёргивает меня из размышлений.

– Давай, спи.

Лучше забрать её отсюда, от греха подальше. Не стоит Леру оставлять с ней наедине, тем более, беззащитную. Пусть лучше Настя снова будет в мастерской.

А ещё, пусть она будет рядом со мной.

Я подхожу к картине, и слышу сонное бормотание Леры:

– Разбудишь, как заработаешь бабла.

Ухмыляюсь.

– Кого бы мне об этом попросить?

Резкий и громкий стук в дверь заставляет меня дернутся.

Не