Судьбы

НИКОЛАЙ БАЖОВ – АБРАМОВ

СУДЬБЫ.

                                                                                                        Повесть.                                                       ***

      Вот и настал в тот день. Зоя, дочь Альбины Егоровны, того дня: ждала и не ждала. Помнила, конечно, в письме отцу обещала приехать на каникулы летом, сразу как сдаст сессию в университете за третий курс. Хотя ей уже, все равно было: поедет она к отцу, или, не поедет. Три года прошло с тех пор, как она сразу же после окончания средней сельской школы, перебралась к маме в областной город.

Что и говорить. Зоя росла в сложной, неустойчивой семье. Ее мама, сегодняшняя расфуфырка – Альбина Егоровна, а тогда, просто Альб – так папа Зоина звал ее тогда. Не сказать, что безумно он ее любил, но уважать ее, уважал. Сказалось, наверное, не испугалась трудностей. Дала ему согласие, родить ему ожидаемого ребенка. А тянули они с рождением ребенка, только потому, у них не было собственного элементарного угла. А надеяться на скорый свой угол, надежды в перспективе у них не было. Где он, Степан, трудился инженером на телевизионном заводе, надежды там получить квартиру у них перспективе уже не было. А после того, как он и она оказались за воротами родного завода, как отработанными материалами, в наличностях у них в сберкнижке числилась всего 480 рублей, после Павловской реформы и отнимание денег у населения. Кто не знает, или забыл: 480 рублей – это до реформы, было около 50 тысяч рублей. Была у них еще дочь – Зоя. Да еще: машина «шестерка», почти новая. Как раз, перед реформой Павлова, успели выцыганить через Северных чукотских знакомых, эту «шестерку». Бабка, которая, сдавала им временно двушку, как только узнала, что они теперь бомжи – безработные, сразу же поставила им невыполнимое условие.

«Теперь,– сказала она, – каждый день будете платить мне, «с рыла! – по 100 рублей. Иначе распрощаться придется…»

Это сколько? Сума сойти.

Поэтому им пришлось, временно, так решили они тогда, перебраться в поселок – у Степана там родительский дом сохранился. Кстати, не плохое там место было. И дом был добротный – пятистенка. Рядом еще живописное вытянутое озеро, почти к его дому поступала. На взгорке, почти у крутизны берега, стоял бревенчатый дом – пятистенка. Но, Альб, надо было ее знать, последний момент, воспротивилась с намерением мужа, переехать туда.

– Я не для того когда-то из деревни уехала, чтобы назад возвращаться! – сказала она ему запальчиво.

Что поделаешь. Парткомов теперь нет. Слезу теперь некому в этой новой России пускать. Договорились так. Он будет жить вместе с дочерью в поселке, а она, остается здесь в городе.

– Пока,– делая ударение на это слово, сказала она ему, – буду так совать на семейной машине.

Но «пока», это у нее, что-то все время откладывалась на потом.

В начале, она говорила, веря все еще, что это «пока», недолго продлится. Ну, люди тогда не верили, что Ельцин своими руками, разрушит страну. А чуть позже, стала говорить, успокаивая себя.

«Раз молчат, им и без меня там хорошо».

Время шло. Альб рулила, крутила баранку, да и это деликатное чувство – называемое верность к своему мужу, подзабывать стала. Особенно, это когда ей интим предлагали пассажиры, которых она развозила по городу. Сама она, Альб, иногда, когда изучала после бурного интима себя перед зеркалом, удивленно всегда хмыкала:

– Чудно. Ничего же во мне нет. Даже, титек нормальных, а липнут. Нет. Чудно.

       И это ее окрыляло, делала Альб даже чуть уверенней к своей особе. А то ведь она, когда смотрела себя пристально в зеркало – и это у нее случалось в каждое утро. Наводить, как она говорила себе: «Марафет». Подкрасить веки, ресницы, губы, серость лица – из завода она вынесла – пудрила под загар. И все это проделав, Альб бросала через плечо бабусе «чао», у которой она снимала угол, садилась в свою машину.

– Свежести, свежести мне надо,– говорила она себе, и, когда это, возможно, стекло со стороны водителя, всегда она держала приспущенной.

А то, что эти, не плановые интимы, часто у нее стали случатся – сказывалась это, она устала жить без мужика ласки. «Прогладь» – она насытила. Ей теперь, хватало и на оплату съемного угла, и на себя. О дочери, будто уже забывать она стала. А если и, уличные, встречные девочки, напоминали ей о ее существовании, она отряхивала эту «блажь», шла дальше, с теми же возникшими в голове оправдательными словами.

«Да, ладно. Не умрут же. Деревня ж, все – тки, огород…»

То, что теперь деревня другая, не похожая на ту, в котором она была до университета, Альб об этом смутно теперь знала. В телевизоре, то, что она видела, не верила.

«Совсем что ли я,– говорила она,– чтобы их сказки верила? Врут же они».

       А то, что сейчас творится в ее родной деревне, Альб, к стыду своему, действительно, ничего не ведала. Университетские каникулы, она не ездила в деревню. В каникулы она, устраивалась на случайную временную работу – одеться, деньги были нужны, а деревня, ну, что ее мама одна могла помочь ей. Она ей как-то писала, когда она еще работала на заводе, что устала жить одной, и поэтому она пустила, чтобы одной не жить, Максима Максимовича, соседа своего, который, она писала, схоронив свою Акулину, остался один.

«Мы, доченька, решились после ее кончины, жить вместе».

Альб, конечно, помнила этого дядю Максима, соседа, который, когда еще она бегала еще девчоночкой, коротенькой юбке в клуб. Где, Максим Максимович, тогда заведовал клубом и параллельно совмещал еще кочегара. Летом клуб никогда не оттапливался.

Десять вечера он открывался. Включал Максим Максимович магнитофонную запись, застарелыми призывающими к подвигу песнями, и стоя на пороге двери клуба, ждал спешивших клубу девчат. В том числе туда спешила и Альб, надеясь, вот сегодня к ней точно подойдет ей нравившийся мальчик – Семен, муж ее по штампу паспорта теперешний, и папа Зои, а тогда, он был для неё недостигаемой мечтой.

А жил Семен, соседнем в леспромхозе, Васильевке, в пяти километрах от ее деревни. Поэтому, чтобы ему попасть вечерний час клуб, приходилось проделать пятикилометровый путь на своем мотоцикле «Юпитер». Только у одного из всех ее класса, был такой мотоцикл. Эта техника, конечно, Семена и облегчал путь до школы, но в клуб приехать в эти часы, ему приходилось всячески изощряться. Родители, конечно, были не против таких вылазок своего сына. Но требовали осторожности. И особенно, его мама. Она у него еще была тогда жива, просила сына всегда быть предельно внимательным, перед этой техникой. Потому, сама покалечилась, после того как ее муж, Епифан, мужичок ноготок, как она соседям и знакомым в шутку, или, всерьез (смеялись над нею ведь, что он ей на голову ниже) говорила: «А у меня он, метр с шапкой. Но, за то, там у него… я тебе дам». Или иной раз, по дороге, вслед слышала, усмешки знакомых: «Япона мать!» Это потому, видимо, там, в Японии, муж всегда сопровождал жену, посади себя. Так, или не так, но ведь в Японии из поселка никто не был.

Вот, он, Епифан, когда с женою ехал на «Урале», на мотоцикле, из деревни Альб – у озера справа, почти недалеко от его дома, где дорога проходила у крутого обрыва – хотя ведь и ехали днем. Епифан, то ли тогда, размечтался в пути. Хотя много оправдывался потом, что руль мотоцикла не удержал. А сам ведь сообразил, успел спрыгнуть с мотоцикла, а вот жену оставил в люльке. Мотоцикл упал вместе женою с обрыва, в озеро. Когда, «Урал» опрокинутый верх колесами упал в озеро, а она, вылетевшая первая с люльки, погрузилась воду, но следом и «Урал» упал, сильно ее ударив по обеим ногам. С тех пор она с костылями могла только ходить. А увлечение сына с мотоциклом, согласие свое дала только из-за этой школы. В поселке четырехклассная только была школа, а дальше – выбор только был: или сюда в школу, в Альб деревню, или совсем переехать на другое место жительства. Некоторые так и поступали. Но куда им было трогаться. Она инвалидка, а Епифан, хотя, в леспромхозе был он не последним человеком, все же – они остались жить, как и прежде тут.

А Максим Максимович, как схоронил свою Акулину, правда, не знал, чем занять себя, оставшись один. Хотя и числился в клубном стаже, получал и деньги – для деревни по тому времени были не малые – целых (когда миллионы ввели), три тысячи рублей. Но, скучал он, по умершей жене. Ведь ничего не предвещала о скорой кончине, а как однажды на веранде, споткнувшись об пол, упала, так и не встала после.

      «Инсульт, или как тут в деревне, по старинке, говорили, «жаба» поточила ее. Раньше, у нее поболит, поболит, подмочит губы слюнями, убегала «жаба», оставляя ее в каждый раз взволнованной. А на этот раз «жаба» убила ее навсегда. Максим Максимович, он мужик еще был крепеньким, как его жена в шутку, или в гневе – семья все ж, случались и ссоры, говорила, когда касалась о его здоровье.

«Ты ж тяжелее своего, меж ног, что болтается, ничего не поднимал. Все скакал, хорохорился, а я – в школе…»

Она в школе вела урок русской грамматики и литературы, и уроки давалась ей с кровью. Когда ее дети в школу приходили, не выучив уроки, она переживала, нервничала, а иногда и приходилось ей кричать на них.

«Что же вы… Что же вы, свой язык так не любите? В учебе мысли должны созревать, а вы… на что себя готовите? Не умной стране, не умные действие совершают люди. Вот, как сейчас. Не подумав, как следует, страну развалили».

Но кто ее слушал. Дети – они мало понимали жизнь. И не их эта была вина. Они ж видели, что творится с их родителями. Постоянный «прогладь». Денег нет. Колхоз, который кормил до этой смены новой власти, разграбили, упростили – работы нет, а детям кормится, одеться надо. Где ж брать эту «прогладь» – деньги, когда кругом разруха в этой Горбачево – Ельцинской стране. Они ж, по словам «премьера»:» … хотели лучше, а получилось, как всегда…»

После, Максим Максимович, ушел в себя. Днем в доме что-то делал, а как наступал вечер, шел торопливо клуб, будто кто – то сзади гнал его, а открыв, снова у него сужался кругозор: глухота, тоска и серость неба окружало плотно его, не давая полной грудью дышать и выдыхать. А патриотические песни, вначале открывая клуб, он специально включал, по своему понятию. «Это нужно молодежи»,– говорил он себе, разговаривая в одиночестве в холодном клубе, ожидая ребятню.

***

Это на его глазах разыгралась тяга Альб к Степану. Он, когда подъезжал к клубу на «Юпитере», машина тяжеленая, ребятня на время оставлял клуб, шли гурьбой встречать Степана. Эти секунды Альб не знала, как вести себя. Другие девчонки, визжа, вешались на Степане, а она, всегда со стороны ревностно любовалась, и, ждала. И ведь знала, он непременно, перед тем как идти в клуб танцевать, всегда подходил к ней, и, шепотом, наклоняясь к ней, говорил.

«Привет, Альб. Все стоишь – ждешь?»

А после проходил, оставляя ее одной в прогалине. Впереди солдат – памятник минувшей войны – сзади – крыльцо клуба, а по бокам – сад школьный, а другом – соседствовал сельская мэрия.

Хотя и обидно было, что он оставлял ее одной в этой прогалине, но Альб от этого старалась не делать трагедию. Понимала, конкурсантов для Степана и без нее хватало, вешающихся на его шее.

«Ладно. Погоди. Знай,– говорила он себе со злостью. – Ты мой, мой. Только мой».

Сейчас, кто бы из тех девчонок спросила, как она: «Сохнет ли до сих пор по Степану», она бы, конечно, сначала засмущалась, потом рассмеялась бы в лицо этому человеку, а тогда, когда у Степана в один год – и это произошло как раз перед выпускными экзаменами в школе – сначала умерла его инвалидная мама. Пошли гангрены на ее ногах, а потом и его отец, Епифан, маленький человечек, с горя после смерти жены, через месяц и сам слег. Слава бога, этот маленький человечек, в леспромхозе был не последним человеком, а помощником директора по коммерции леспромхоза. Степана, на правах «бывшей элиты» – леса, быстро сопроводили в местный республиканский университет. Директор леспромхоза его пожалел, и даже добился, чтобы оплатить его учебу. А так бы… пойти только в бандиты оставалось ему в лесном поселке своем. Хотя, там, «громил» леса, и без него хватало. Но Степану, все же, повезло. Он не стал бандитом, но какая-та сносная жизнь вдалеке, все же, светилось после окончания университета. А у Альб, мама была жива, да и, когда она следом за Степаном поступила университет, Максим Максимович, ей вначале помог с деньгами. Хотя, кто он ей?.. Но у Альб тогда выбора не было. Да и мама ей тогда крепко в сердцах сказала. «Ну, что вытаращила глаза. Бери, раз дают!»

Альб, догадывалась, что-то не то происходит между ее мамой и соседом, промолчала, не знала их отношение до конца. Но была безмерно счастлива – мечта не обманула ее, она была рядом Степаном, которого она, страшно до слез любила, наверное.

«Совсем того, наверное, была»,– говорила теперь она, когда изредка, тяжело вздыхая, вспоминала мужа, лежа в интиме в обнимку с очередным ухажером.

И удивлялась:

«Ну, что в нем было такое, что сходила по нему сума?..»

***

А собственного угла у них так и не было. Пока учились, мыкались по углам «общага» университета, а когда по окончании учебы устроились оба в телевизионный завод, в стране пошли эти перемены. Что интересно, деньги успели собрать на собственный угол. Скопили почти пятьдесят тысяч рублей – несколько квартир на них можно было купить, на те, деньги, в то время. Но не было возможностей, а очередь на получение квартиры была расстоянием луны. Да и, Горбач даже вначале своей перестройки наобещал, в каждой семье по квартире. Это потом Альб поняла, в злой шуткой люди говорили же, в Москве, по Горьковскому проспекту, своим он обеспечил квартирами, но не народ. А когда у них эти накопленные деньги пропали с Павловскими реформами, то им вовсе стало плохо.

«Так почему же,– говорила Альб возмущенно,– я должна страдать за этих неумных правителей. Ждать, что ли, когда рак заговорит человеческим языком?»

И она теперь уже, сознательно пошла поэтому, адову кругу, хотя, и не выгодному ей со всех сторон: морально, нравственно и физически – изменяла мужа, дочь. Теперь она была на плаву. Пусть даже таким способом. Плевать ей на других, что о ней люди скажут. Она знала одно только. Когда, ни будь, да, она выловит крупную рыбешку.

«Ну и к черту, что будут осуждать меня. Пропади оно пропадом. Не до нравственности, элементарно выжать бы в этом бедламе».

И, вот, однажды, Альб дождалась так – и своего часа. Такую рыбу она не могла упустить, приплывшую к ней прямо в руки.

Она же таксист, таксует – свежие новости иногда даже мешали ей нормально существовать. Альб, за это короткое время, научилась любить и свое плотское, с яркими губами лицо – и она, действительно, неплохо выглядела. Вот бы сейчас увидел ее муж, то, точно, он на нее заново влюбился. Она раздалась, седалище ее, вроде даже, как бы округлилась, даже не было, и это удивительно, дряблости. Ростом она нормальная – метр семьдесят – это ей хватало, чтобы ее не обзывали, как некоторым – жыбзиком. Таксисты, они ведь, прирожденные психологи. Сразу видели в человеке изъяна. А у Альб, после долгих процедур – сауна, тело окрепло. И даже, после отлучки от дочери, «сиски», у нее заново налились, округлились до третьего размера. Она потому бюстгальтер не любила носить – это, как она позже поняла, оттеняла ее прелесть. Поэтому, когда это возможно, летом, конечно, старалась, поверх тела красивую блузку только надеть, а грудь сегодняшнее – это была ее богатством. И сама она, подолгу разглядывая себя голой ванной, каждый раз, трогая их руками эти прелести, не могла досыта не нарадоваться. До того они были хороши. Было бы возможно, сама бы пососала их губами, как в интиме ухажеры теряли головы, когда держали, широко открытыми глазами, их в своих ладонях. Они, даже, удивлению самой Альб, не колыхались как студень, а были, как созревшие антоновские яблоки: торчащие. А животом, Альб никогда не мучилась. И даже, когда родила свою Зойку, после, живот, как у других, не отвисло со складками, а теперь после стольких процедур, Альб просто выглядела великолепно.

«Вот, что значит по утрам спорт», – говорила себе Альб и с головой окуналась в эту «серую нынешнюю жизнь», отбрасывая их в сторону и радуясь мимолетными своими успехами.

А тем более теперь, когда она случайно – и зачем это она поехала на свой бывший телевизионный завод в этот день?..

«Пес, наверное, попутал меня»,– говорила она себе потом, когда ей на дорогу вылетел этот мужичок, в костюме и в галстуке, при такой жаре на улице. Да еще, Альб сразу глазом таксиста, отвергла у мужика галстук. Он не шел к его лицу. Он был смуглый, ростом почти, как и она, а этот галстук на нём, нелепо висел на его груди. Видимо, он не был любителем носить, этот «неудобный» багаж: костюм и галстук.

– Вы все смотрите на мой галстук,– смеясь, говорит ей этот пассажир, который попросил ей, чтобы она его быстро домчала до «Белого дома» – республиканского правительства.

– Да, конечно. Галстук вам не к лицу – это правда.

А потом неожиданно, сама не ожидала такой наглости, добавила.

– Хотите, я вам помогу с подбором этого галстука. Правда. Не пожалеете потом.

– Хорошо,– соглашается он ей, смущенно. – После «Белого дома», я полностью буду вашим. Договорились?..

В конце еще представился:

– Меня зовут Вадимом. Я, так сказать, новый хозяин вашего телевизионного завода. Будете ждать?..

Альб, от такой неслыханной просьбы, просто вначале потеряла дара речи, но привычно, как всегда она делала, незаметно приспустила пуговку на блузке, чтобы апатичные груди ее ослепили, на этого упавшего «с неба» Вадима.

И осталась ждать, как и обещала.

Интересно было наблюдать за нею, когда она в ожидании этого Вадима, осталась сидеть за рулем своей машины. Первое, она торопливо привела порядок перед зеркальцем свою мордашку. Губы, накрашенные красно, стерла, подкрасила их заново под почти цвет лица, по краям затемнив чуть – с ума сойти, как она преобразилась. Волосы у нее белые, густые, заплетены, чтобы они не мешали при работе. Их она распеленала, распустила по покатым напряженным плечам, одернула блузку вниз к ногам, а юбку – джинсы она не любила, мешали они ей в работе, наоборот, чуть оголила налитые крепкие ноги. А сама она, как у тетивы стрела к выстрелу, уже готова была. Сама чувствовала, еще минута, лопнет от напряга, потому была готова сейчас на все.

«Сколько их можно, попусту кормить этих кобелей своим телом,– говорила она себе сейчас. – Хватит. С мужем ничего не получается. Этого я не упущу. Главное, не обманул, что придет».

Дальше, она знала, как убить его своими прелестями. Ученная, научена этой жизнью, в которой она пребывала, существуя, как полу раздавленный земляной червь, после дождя.

Но он, все не шел почему – то. Прошел час, в ожидании. Альб надо работать, крутить по городу баранку, а она все сидела, ждала, нервничая. Пятая, или уже шестая сигарета выкурена. Вот бы увидел ее сейчас, курящую муж, упал бы сразу в обморок перед машиной от удивления. А то, ведь, когда вместе жили в этой съемной двушке с мужем и дочерью, до увольнения завода, не знала, как упрекнуть его, чтобы он не курил в доме, а теперь, пожалуйста. Даже, пришла к выводу, что сигарета ее успокаивает в этой ее сложной дурашной жизни. И сигареты у нее появились дамские: длинные, тонкие, одно удовольствие пососать их в ожидании пассажиров, у стоянок торговых точек. Так как она в городе, почти одна была из «дам» таксист, то привилегии мужики – таксисты делали ей с удовольствием. Знали, Альб, когда нужно, сама любого выручит. И здесь ее, недалеко от «Белого дома», даже милиция была к ней снисходительней. Как же. Такая, такая, она, убивающей внешностью. Подмигни, любого может на «рога» поднять, если надо. И Альб об этом знала, и поэтому не очень боялась в таких местах мозолить свое отражение – обаяние. Но он, как-его-то имя, как бы, не забыть. Кажется, он ей представлялся Вадимом. Все не шел. Пошел уже второй час. Альб уже есть хочется, живот ее уже кричит: есть хочу.

«Да погоди ж ты!» – чуть не сказала она животу, забываясь, с кем она разговаривает.

И, вот, наконец. Выплыл он из «Белого дома». Такой далекий, маленький стоит на крыльце «Белого дома» от неё, в ожидании шага немедленной. «Ну чем не Наполеон?.. Господи!» Альб не сдержалась, выскочила из кабины машины, торопливо замахала бегущего к ней Вадима.

– Ты молодчага, Альбина. Сколько ждала. А я там сижу, нервничаю. Уедешь без меня. А глава, то есть, президент ваш того, толковый.

Не удержалась, Альб не сказать.

– Конечно. У него ведь восемь: братьев и сестер. Понимать надо, каким толковым надо быть. Всем обеспечить теплые, денежные места сегодня.

– Зависть, плохая штука, а?.. Как думаешь?.. – говорит ей Вадим, насмешливо, беря смело ее за руку.

– Понимал бы ты, Вадим. Зависть. А ты потасуй с университетским образованием день только, поймешь сразу, откуда торчит у людей – эта зависть.

Вадим расхохотался, обнял Альб, закружил ее по кругу. Альб, хотя, это и не понравилось выходка Вадима, сдержалась, тоже схватила руками за его голову, а то бы, точно, упала вместе с ним, тут же, напротив окон Белого дома – курам на смех.

– Поехали выбирать галстук. Или уже раздумал?.. – сказала ему, после как он ее опустил на «священную» землю.

– Я в твоем полностью распоряжении. Ладно, – машет он затем рукою. – Гостиница подождет, после. Поехали.

Пока ехали до этого «Центрального универмага», а это почти в центре города, Альб, то и этак строила в голове о будущем с Вадимом отношение. А то, что это отношение у нее осуществится на этот раз, Альб почему-то верила. Бывает же так?.. В других делах, она бы еще сомневалась, взвешивая мысленно на весах: правильно, или неправильно она поступает, завлекая очередного своего пассажира, а тут она сразу пришла к мысли – верные мысли ее никогда не подводили, чтобы она не решала. Даже в мелочах, она расставляла сетями мысли в голове – знала, малейшая оплошность, а тем более таксист, что – либо что-то решает, то должен он все варианты предвидеть. Черт знает. Пассажир, вроде бы не бандит, и не совсем того, но заглянуть чуть душу, Альб это считала в работе первостепенной. А то, как повезешь такого пассажира куда-то на «куличку», когда за окнами машины ночь, глухота, а ты одна с этим пассажиром в пути. Промахи, конечно, и у нее бывали. Некоторые пассажиры, доехав до указанного адреса, говорили: «Шас, деньги вынесу». Уходил он, а после иной раз, и, не дождавшись, приходилось искать другого пассажира, чтобы восполнить не плановую потерю. А этот, сидит, углубился в свои думы, сопит, как говорится, две дырки, почесывает свой с короткими волосами затылок.

«Озабочен. Наработался»,– констатирует Альб, но тоже, пока есть время в пути, помалкивает.

– Разглядела весь меня? – говорит ей вдруг Вадим. Ну и как я? Подхожу я тебе, или? Как? – И хохочет.

– Вроде, да,– говорит ему, Альб, смущенно. – Но мне, кажется, ты, Вадим, в пиджаке давно не ходил. Скованный в нем ты.

–Ты права, Альбина. Не люблю пиджаки. Мне нравится проще, в рубашке. Но тут я обязан был, надеть на себе, это. С президентом вашим не пойдешь знакомиться без этих регалий. Статус.

– а ты, Вадим, к нам надолго?.. Я догадываюсь, у нас все заводы москвичам продают. Ты из Москвы?

–Ну, да. Из Москвы. Но это потом, Альбина. Хорошо?.. Ты обещала мне подобрать галстук. Так?

– Так, Вадим.

И Альб, от такой его манеры, ушла сразу в стопор. Она ведь думала, он сейчас ей раскроется – мужики ведь все одинаковые – любят иной раз приврать от своих успехов, а тут, на те, он ее сразу одернул, поставил на место. И Альб сразу заскучала, занервничала, и даже от возмущения, в блузке пуговки застегнула до самой шеи.

«Размечталась. Ага. Так и надо мне, – с горечью сглатывая слюнки, с обиды, ругает себя Альб. – Сотнями в кармане. Кто я ему?.. Нищета. А у него…» – Не успела мысли переварить, услышала, сбоку от себя, голос Вадима.

– Я, вот, что подумал, – сказал он ей, чуть сомнением в голосе. – Помнишь, Альбина? Ты сидела в машине напротив телевизионного завода, а глаза у тебя тогда были, ну, такие, такие, словно у тебя что-то отняли. Я прав? Ты давно оттуда уволена?

– Ты, Вадим, о заводе?..

– Ну, да. Такая моя профессия – психолог я. Я все примечаю, вижу. И в тебе я тогда был уверен, что подождешь меня, хоть до утра даже.

Альб хотелось этому «толсто суму» как-то покрепче сказать, но за место этого только глубоко вздохнула, соглашаясь с ним.

– Да. В головном. Инженером я там была вместе с мужем. И в один день уволил нас этот старый «кобель». – И не удержалась, не сказать еще. – Сука он. Ограбил завод, а сам после ничем остался. Поделом ему, суке.

– Ты, Альбина, злая.

– Да, не злая я, не злая, – неожиданно расплакалась она. – Не злая. Так же подло нельзя было с нами?.. Нас с мужем, он выкинул за ворота, решил – хозяин. Суки. Всю страну такие «кобели», вот и ограбили.

– Выходит, и я – сука, – вздыхает он, с потерянным голосом. – Я тоже также участвовал в ограблении. Откуда ты думаешь у нас, такие деньги, купить такие заводы? Оттуда только. От грабежа. От бесплатного. Но вины я свое, Альбина, во всяком случае, не чувствую. Не я бы в то время, другой ограбил. Какая разница. Не надо было тогда уступать этому Казаннику Алексею Ивановичу, свое депутатство, этому Ельцину. Что там говорить, после. Все, все в этом виноваты: ты, я, и все население страны.

Альб, из-за досады, что совершила ошибку, подкусила губы. Слава бога, хоть, к универмагу подъехали. Пока выйдет, прикроет дверь машины, запрет на пультовый замок, есть время отвлечь его.

«Да – а, – удивлялась она от своей выходки. – Расплакалась перед незнакомым человеком, раскисла, дала повод подумать о себе совсем не то. – Ладно, – сказала она снова, когда закрыла машину на пульт. – Бывает и поруха. Не бог же я – просто баба русская…»

***

В универмаге, она, действительно, сумела подобрать Вадиму к его лицу галстук. И продавцы оказались профессионалами. Вышколила их эта жизнь в стране. Сразу сообразили, упускать такого клиента никак нельзя. Повели их специально в другой отдел, где не для народа по средствам товар. А этот, олух, как сразу окрестила его Альб, не моргнул даже глазом, выложил сразу названную сумму. В уме Альб сразу подчитала: «Мне эту сумму бы пришлось, три дня колесить по городу, чтобы купить такой галстук». А он еще ей, спасибо за это сказал. Как мальчишка обрадовался. И сразу повязал на шею.

– Спасибо, Альб. Даже в Москве такое сразу не подберешь. Теперь в магазин продуктовый, и едем к тебе, твою обитель. Согласна?

– Как хочешь, – с трудом выдавливает Альб, эти слова.

Ей даже от его просьбы, жарко стало. С блузки чуть не все пуговицы не оборвала, раскрыла перед ним свое богатство – прелести.

– Умру, – почему-то он так сказал. – Сейчас умру, Альбина. Хватит здесь торчать, бегом к машине, и в магазин за продуктами. – И что-то вспомнив, как споткнулся, раскрытым ртом. – А – а, муж?.. – наконец он выдавил.

– Муж, объелся груш, Вадим. Он живет в деревне с дочерью. И давно. А я, сама по себе – здесь, баранку кручу, чтобы не умереть в этом бедламе сегодняшнем. Да я и забыла, есть он, или нет. Три года его не видела. Так же и дочь. Скоро школу заканчивает. Дождусь. Потом ей надо будет где-то учиться. Заберу ее от отца.

– Ну, раз так, бежим…

***

Сказать – это удовольствие любить чужого человека, значит, нечего говорить…

Альб, тоже была согласна с таким плоским изречениям. Да и нельзя было уверовать, что она до этого волшебного полета – любить, не испытала этого до Вадима. Это было бы с ее стороны не верным, а проще сказать – обманом. Что у нее не было такого волшебного полета любви с мужем, Степаном?.. Было. И не раз. Она ведь, и, правда, любила своего Степана. Слов нет, как любила. Если бы не эти, неумные сегодняшние правители, которые сегодня пришли к власти. До сих пор продолжала бы любить, и не было бы этой измены. Да и с завода, когда их уволили, перед отъездом мужа и дочь в деревню, не зря же она, Альб, специально постаралась, чтобы их последняя любовь была запоминающей и ему, и ей. Всю ночь она на его плечах проспала, с перерывами между интимами. Все, казалось, выжгла тогда, сполна. Потому она ни разу не пожалела, что так провела последний раз с мужем, зная, если он уедет, у них закроется, точно, навсегда для обеих дверь, и открыть его уже ни ей, и ни ему не в силах уже будет снова. А те короткие интимы, которые случались у нее с пассажирами – это у нее было, как потребность, и более ничего. Нечего за это её осуждать. При такой жизни в сегодняшней стране. Поэтому, на завтра он уже забывался, как и новый день. Появлялись другие – снова она перелистывала ушедшие в никуда странички, и все ждала, надеялась, когда, когда этот другой постоянный объявится на ее горизонте, и, осчастливит ее на всю оставшуюся жизнь. Но все же ей, по-человечески, жалко своего Степана, и стыдно, что она тут творит, за спинами своих родных, дорогих людей. Но, а что делать ей, что делать ей было в ее положении? Мужику понятно. Он и так мужик, не пропадет, если не больной еще головой, а бабе?.. Что осуждать ее за это? Ведь до сих пор угла собственного у нее нет. И немало уже, её года. А потащится следом за семьей в деревню?.. Имела ли она право сейчас это делать?.. Примет ли ее муж назад такую? «Ох, господи», – вздыхает она, собираясь встать с помятой постели и привести себя в порядок, пока не проснулся рядом ее новый ухажер, Вадим. Голова у нее, после этой, бурно проведенной ночи, как чугунная, трудно воспринималось, что это с нею происходит, или уже произошло с нею в эту ночь. Слова он какие-то странные говорил ей.

И почему он ей еще сказал с упреком?

– Альбина, разберись со своим. Не стоит его в тени водить.

И еще. Утром, довольный ночным бдением, прихлебывая кофе за столом на кухне, странно было ей слышать, когда он ей сказал, что он на два дня исчезает. И потребовал еще зачем – то ее паспорт. Зачем?.. Но отдала паспорт ему без задних мыслей.

Он сам ей не сказал, зачем ему ее паспорт. Просто встал, и ушел загадочной ухмылкой на губах.

Что ей оставалась – только пойти на работу, крутить баранку, зарабатывать деньги на себя и на таксомоторной фирме – проценты, то, что она от них работала, приходилось в каждый день отстегивать по пятьсот рублей в сутки. Да и время пришло, отдавать хозяйке, у которой она снимала угол, еще три тысячи рублей. Деньги, по сегодняшнему дню, не малые, но куда ей было деться. Своего угла у нее нет, да и средства, себе купить квартиру, у нее на горизонте не предвиделось, пусть даже ипотеку, – на такси денег много не заработаешь. Себя хоть содержать – и то спасибо, не с голоду подыхает. Знала, жили другие и хуже, чем она. Осознавала она и свою вину перед дочерью, но она этого наружу никому не выказывала, держала за семью замками в себе, зная – лить слезы на виду у всех – это смешно сегодня. А с другой стороны, это никому и не нужно было. Все, поголовно в большинстве, в провинциях, так жили, в этой… как сам же Вадим ей с иронией сказал: «В этой сегодняшней стране». Знала, в этой ее жизни, только сильный человек может выжить, а что делается плохо в стране – не её эта была вина, и обращать, попусту горевать за неё, уже не было сил и смысла. Сама иногда, выслушав беды в семьях таксистов, говорила: «Выживу – хорошо, а нет, жалко…» Жалко, конечно, было. Ей ведь всего было тридцать пять. В самом соке женщина, незаметно пропадала, не видя впереди конкретности смысла жизни. Кто был в этом виноват?.. Она, сама, или такова заранее заложена была на нее природой печать?.. Этого она не могла знать, да и если бы и знала, что изменилось?.. Не она ли говорила о себе: «Не на том месте в очереди у бога стояла». И это было верно. И ничем, никак нельзя было изменить эту ее теперешнюю жизнь. Даже университетское знание ей не помогала. Выбросили, выбраковали ее, как в телевизоре деталь, на помойку, в этой ново строящейся стране. Поэтому, Альбу жалеть свою жизнь не стоило. Да, она и не жалела. Жила просто, как все остальные провинциалы. Где возможно, любила, где нет, выжидала подходящего момента.

И знала, ниже ей опускаться нельзя. Дальше, уже была, смерть. Но и умирать она не хотела раньше времени – не все еще ею не понятно была жизнь в стране. А знать хотелось.

«Не зря же меня мама родила?» – временами в унынии кричала она себе, в отчаянии.

Да и Вадим, странно, куда-то исчез.

Извелась вся, все углы в квартирке, в ночные часы, натыкаясь, изучила, где там изъян, не доработка, все подмечала. Будто этого она раньше не видела. В конце – концов довела себя до того состояния, в отчаянье решилась впервые за три года посоветоваться со своим мужем, Степаном. Что же ей делать?.. Позвонила в его сельскую школу. Но там её вначале не поняли, долго допытывали: кто она, и почему она требует к телефону Степана Епифановича.

Она понимала, почему она им не представилась. Кто она ему теперь? Ни мама, ни жена. Да и он был хорош. За три года отлучки, ни разу не позвонил, не попытался добиться встречи.

Но Альб ошибалась. Она еще не знала и не ведала, как уже второй раз он приезжал за нею в город, и все два раза, он ее, и это странно и интересно, заставал, то ее в машине, занимающейся сексом, то, целующейся своим пассажирам. После второй такой встречи, Степан, начисто отбросил желание встречаться с нею.

Ничего об этом Альб не знала. Поэтому этот ее запоздалый звонок не взимало никакое действие.

***

А что Степану еще оставалось делать?

«Жизнь моя кончена», – говорил он, эти долгие вечера, оставаясь один с дочерью в этой пятистенке. Он, как и Альб, все уже углы осмотрел в пятистенке. Измерил шаги от одной комнаты, к другой. Пугал дочь своими ночными охами, вздохами, когда ночью неожиданно просыпаясь, выбегал, выжитый как лимон, на крыльцо, и мутными глазами смотрел на свинцовую поверхность озера, катящей небольшие волны к изрезанным выступам берегу. Здесь, у обрыва, уставив разгоряченное лицо, от приступа злобы, клокочущей у него в груди с болью, Степан, или, как его теперь, с уваженьем звали в родном поселке, Степан Епифаныч, смотрел на этот поверхность воды озера и судорожно, от бессилия сжимал свои кулаки, поливал свои слезы о навсегда потерянном своем Альб. Днем, он еще контролировал себя, сдерживал вырывающий из груди боль. И даже заставлял себя, через силу, где надо, улыбаться, шутить. Но вот, беда, когда оказывался на погосте у могил своих родителей, или ночью, когда дочь засыпала, у него и начиналась. В нем просыпался уже не примерный отец. И, не отличник учитель, болеющих за знанием своих учеников. А бешенный, злобный, жизовидный отрок. В такие минуты лучше было не попадаться на его пути. Мог запросто любого отлупить, а утром бежать к тому, чтобы он его простил за горячность. Люди, кто знал его родителей, но не знал причины его злобы, говорили о нем всегда сочувствием. «Видимо, из-за мамы переживает. Бедненький». Эти слова он не раз от других сам слышал и радовался в душе, что и дочь его так же думает.

Ну, не хотел он, чтобы и дочь его страдала вместе с ним.

«Достаточно мне страдать, кусать кулак от обиды».

Да, обидела, действительно, его Альб. Хотя, он и понимал ее. От такой нестабильной формы жизни, происходящей в стране, что было, на нее злобится. И не ее вина была. Четвертый десяток уже перевалило, а что он и она добились в жизни?.. Ничего. В полном смысле. Все мечты песком засыпаны: ни у нее до сих пор нет собственного угла, да и у него. Кто был в этом виноват?.. Горбачев, со своей неумной перестройкой, или все же этот Ельцин, со своими Чубайсами и Гайдарами?.. Слава бога, хоть тут у него чуть стабильно стало. Дочь сыта, одета, не хуже других. Но ведь, он понимал, дочь страдает, скучает по матери. Иногда, такое он видел в ней, что сердце начинал болеть, помочь ей ничем не может. Возможно, взрослела?.. Дочь его уже почти девушкой стала, стала стесняться, уходить в себя, в тот их волнующий в молодости мир, а он, Степан, с годами подзабывать стал тот мир, где юность, радость, увлекала их к мечтам, желаниям. Дочь, нет, да нет, может иногда ему упрекнуть, сказать.

«Мы, папа, действительно, мы как старик со старухой живем в этой дыре. Я – старуха, а ты, добытчик, как у Пушкина в сказке. Я требую, ты исполняешь, но если потребую, верни мою маму, ты вновь, как всегда посереешь лицом. И мне снова будет неприятно на тебя смотреть и будет мне стыдно».

Эти разговоры с дочерью, Степан старался всегда избегать, а где не успевал, после бегал по двору в бешенстве, не понимая сам, зачем он это делает.

В поселке, конечно, люди догадывались, что тут отношение их с Альб у него не совсем хорошо, но деликатно при нем, никогда не тыкали, ему с этими вопросами. Но Степан и сам понимал, видел по их глазам, те ждут его объяснения, но он не знал, правда, честное слово, не знал, что им сказать.

Он прекрасно понимал, всем сейчас плохо жилось, в связи с этими переменами в стране, но надежда, все же, была у него, и у нее. Оба ведь тогда говорили, как бы соглашаясь.

«Это же временно. Мы знаем. Совсем что ли они, чтобы сами своими руками разрушили страну. Перетерпим. Скоро все будет хорошо. Одумаются».

Но и говоря так, все же, беспокоились. Так до сих пор угла своего не было. Деньги, собранные с таким трудом, государство, на кого они надеялись, обесценило – соваться еще раз туда, уже не было никакого желания и охоты. А просто жить, это надо было еще научиться. Как это приспособиться жить, не завися этого государства. Школа, конечно, его выручала. Там у него и деньги появились, и не стыдно теперь ему, как в тот раз. Тогда он, по приезду свою деревню, из-за неимения денег, пересилил себя неудобство, пошел на поклон к матери Альб, чуть до получки занять у неё денег. А то ведь, когда приехали сюда: элементарного куска хлеба в доме не было. Все, что было, накоплено, ушло на дорогу. Приехали в поселок как нищие, соткой в кармане. Спасибо Максим Максимовичу. Помог с деньгами. А это неудобство, сказал лишь, отмахнувшись рукою.

«Что ж, понимаю. Всем сейчас тяжко. Забудь. Заработаешь, поможешь и мне».

Выкарабкались. Потом и свежая картошка пошла, лук. А рыбы – под носом, не ленись только. И сейчас он, когда есть, открытое «окно», иной раз пропадал целые ночи у берега озера. Иногда, брал и не любящей рыбалку дочь – Зою, чтобы та только в доме одна не оставалась. Хотя она и сопротивлялась, нудно покрикивала на него:

«Не хочу, не люблю».

Но шла, подгоняемым сзади отцом, а у озера, нарадоваться не могла, без устали бегала вдоль берега, пугая все вокруг, квакающих лягушек и резала руки, ноги, береговой осокой. Обратно домой возвращались отдохнувшие, радостные: что рыбы наловили много, и что отдохнули до самых краев.

После таких выходов к озеру, за отдыхом, и, конечно же, за рыбалкой, Степан недельку на два забывал о своих недугах и об отношениях его с Альб, но как только этот лимит отдыха иссякал, он снова становился возбужденным, нервным. Конечно, к его пессимизму лила «воду» и мама Альб, когда надо, или не надо, будто как специально выбегала на дорогу, по которой на мотоцикле с дочерью проезжал, направляясь в школу. Чтобы не огорчать ее, он каждый раз на несколько минут останавливался, давал теще, наговорится с внучкой. Но каково ему было смотреть на нее пустыми глазами, не зная в этом минуте, что ей ответить на ее просящую мимику, как он с дочерью, и как она там в своем городе? Прямо сказать, что Альб с ним не общается, у него язык немел, не имел он право при дочери, обсуждать отношение его с Альб.

«Ладно, – говорил он тогда. – Будет время, забегу. Поговорим, – и, тут же, трогался, боясь лишнего наболтать.

У школы, он полной грудью выдыхал и отпускал дочь, чтобы она поторопилась в класс, а сам, оставшись один у мотоцикла, рвал легкие, пока есть время, табаком.

***

Директор школы, Татьяна Васильевна, женщина еще в детородном возрасте, к нему относилась даже завышенной учтивостью. Это же было неслыханно. Один он был, из всех учителей, с университетским образованием, в этой провинциальной «дыре» деревне, в глухомани. И уроки у него проходили интересные, и даже самые отчаянные, перестали пропускать его уроки, как раньше до него бывало. А то, что он, продолжил эстафету своей мамы, учителя просто были без ума от его уроков. Особенно, женский персонал учительниц, гонялись за ним, что-то новое услышать от него, узнать, как он понимает, какой – либо сложный вопрос, об устройстве нынешней страны. Раньше, при коммунистах еще. Когда лектор приглашенный, приезжал из области, отбарабанивал только решением любимой партии. Что и требовалось тогда. А, что делается в стране, никто не мог толком раскрыть, объяснить. Теперь, когда просили об этом, он никого уже из политиков не жалел, как видел, понимал, выкладывал, что сердце говорил, но больше он старался разъяснять, почему они так плохо теперь стали жить, и что мешает труженику деревни сегодня хорошо жить и развиваться.

***

Начальству, из районного образования, не нравилось высказывание его, даже стучали кулаком по столу, требовали, чтобы он усмирил свой пыл. Говорили еще поучительно.

«Электорат нас не поймет. Вы должны, обязаны, это учесть».

А он тогда, возбужденно начинал доказывать.

«Я вам не ленточный транспортер, где лежат одинаковые детали».

Конечно, говорил он это в сердцах.

«Имитировать с людьми вас не надо учить. Особенно, на выборах, требовать, чтобы ваш «электорат» голосовал за того указанного вами человека.

И тихо, бросал им, говорящим вслед.

«Да пошли вы, со своими платными политтехнологами, в болото».

Это высказывание для него, далеко нелегко давались. Да еще и дочь его сильно беспокоила. Скоро ей учиться дальше. А помощи ждать не откуда. Денег для нее на учебу нет, а попытаться устроить ее бесплатно, он понимал, дочь его не была Ломоносовым, да и если и была, сегодня это уже не учитывалось, прошли те времена, где талантливые дети провинциалов, могли легко попасть учебное заведение. Это его больше волновало. А у Альб требовать, но как? Она сама сидела в галоше. Мог он, конечно, схитрить, как другие, кидаясь на жирные куски правящей партии, пойти на поводу. Но как? Сердцу это ведь не прикажешь? Кого любить, а кого презирать. Это же он его выкинул за ворота завода, оставил нищим, отнял накопленные с трудом деньги, отнял будущее его семьи.

Но ведь, была же, была возможность, когда его собственник завода, вызвав к себе, попросил его возглавить новый отдел по науке. Мог. Но не стал этим воспользоваться. Даже, Альб, об этом разговоре промолчал. Тогда он прямо и спросил у этого новоявленного хозяина:

«А кого я буду представлять в отделе?»

Тот, недоумевая:

«Как кого? Меня, конечно, будешь представлять. Меня! И никого больше. Я же теперь собственник завода?»

Тогда он и сказал ему, несдержанно.

«Пошел ты туда – знаешь. Поруганной Родине, да, а тебя – вору, никогда».

И в тот же день он их уволил.

Степан Епифаныч, нисколечко тогда не пожалел, что так произошло с переменами его жизни. Хотя, и было, что жалеть. Закрылся навсегда перед ним ворота телевизионного завода, куда он, когда-то с удовольствием вместе с Альб поступил на работу. Из мастера, дорос до начальника цеха, а параллельно еще разрабатывал будущим своим детищем. Голова даже тогда его кружилась от этого будущего – цифрового телевидения, но не успел, не усмирил себя. Мог он, конечно, запереть гордость на время, подальше, но когда понял, в каких руках это его детище окажется в будущем, он просто испугался.

Что уж теперь жалеть. Он давно уже понял, будущее за ним, как только пришел в эту школу. Конечно, не престижно, деревня, широко не развернешься. Но он верил, если его никто не помещает, он это сделает. Вот, сегодня – а в это время, Альб, наконец, дождалась Вадима – зачем его рано вызывает в район? Что им от него нужно? Ведь он понимал, вызывают его не для повышения в должности, а для какого – то конкретного разговора, в разгар, как раз, перед предстоящими выборами. Он ведь не пропагандист, и не состоит в никакой партии.

«Нечем им себе занять», – подумал он, вынужденно отменяя уроки в школе, и все планы дневные разрушив, эгоистическими желанием увидеть его в районе начальством.

***

«Ладно, поеду, проветрюсь», – сказал он дочери, которую настоятельно посоветовал, чтобы она сильно не гоняла на мотоцикле, направляясь и возвращаясь из школы. А сам, прямиком, привычным пешим ходом, пошел на трассу вдоль длинного озера.

«Куда мне торопится, – добавил он еще дочери. – Полюбуюсь с озером. Давно я не проходил вдоль нее. Посмотрю, подмечу, где еще есть хорошие места, потом, рыбачить пойдем, а может и сегодня. Если, конечно, раньше приеду».

Дорога была вдоль озера длинная, почти три с половиной километра она тянулась. Шоссейная дорога была, основная, с другого берега, с крутого, а здесь, берега были плоские, проросшими береговыми осоками. Да и дороги как таковой, здесь не было. Была тропочка, проделанной посельчанами, выходящей на трассу, а от трассы до района – это почти было сорок километров. Попутки, конечно, бояться не стоило, они брали, главное, пассажир дал ему на маленькие расходы: на сигареты, на небольшой завтрак – больше они и не требовали от этих несчастных. Поэтому, Степан Епифаныч, насчет попутки, нисколько не волновался – много раз сам проделывал такие поездки. Конечно, можно было дождаться и маршрутного автобуса, следующие меж – районами, но они больно не очень охотно останавливались. Днем еще, может пожалеть такого стоящего у трассы бедалака, но, а к вечеру – это было напрасно ожидать такого автобуса. Или они боялись вечернего гостя, или лень им притормозить, взять с собою попутчика, или попутчиков.

Вышел он на дорогу сразу же, как дочь отправил на мотоцикле в школу. Проводил ее, незаметно перекрестил, проделав в пустоте воздуха, похожий крест и спустился к озеру. Сразу же запахло сыростью и свежестью. Изобилие выделяемого кислорода озером запершило сразу его легкие. Он долго раскашливался, выплевывая из себя мокроту. После, присел у берега к воде, освежил лицо, и радостно, сияющими глазами, оглядел вокруг; на тот берег, возвышающий в мареве крутизной, проводил глазами стаю кричащих озерных чаек, в середине озера, вздохнул, успокаивающе, и потопал не торопясь, мимо береговых осок по направлению к трассе. До того, как было здесь хорошо. Даже ничего не хотелось думать. Только смотреть на эту спокойную гладь, зеркалом отражающую поверхность. Тот берег, пригретый утрешним солнцем, лежала в молочном мареве. А этот, сиял, слепил своим чистым отражением глаз. Сколько он уже помнит себя, и ведь четвертый десяток идет он по жизни, никогда не пожалел, что родился на таком прекрасном месте. Дальше ведь за маревом, за крутизной, в километре, начиналась лес, отцовские делянки. Сколько же время прошло?.. А ведь все это, казалось ему, недавно было, как сейчас перед его глазами, вспыхивали перед ним отдельные штрихи его беспечного детства. Как они гонялись вместе с отцом на мотоциклах: он на Урале, со своей люлькой, а он, купленным отцом и матерью на «Юпитере».

«Эге – ге!» – кричали они, обгоняя друг друга, разрезая сырого встречного упругого воздуха. Отец его, сам маленький, почти не видно его на мотоцикле, а гонял свой Урал, заправски, как какой гонщик. Конечно ему, надо бы осуждать отца. Это же он тогда, не среагировал, когда гнал рядом с обрывом мотоцикл, не справился с рулем, бросил мотоцикл с матерью, отправил ее под обрыв к воде. Тяжело думать сейчас ему об этом. Чтобы отвлечь себя, он подбирал камушку под ногами, запускал его по поверхности воды и по долгу, потом смотрел, как камень, подпрыгивая, катится по поверхности озера. Потом он разулся, дальше пошел босым, щекоча береговой травой пятки.

Ах! как было ему хорошо. Даже мысли, случайно забредающие в голову, отошли на задний план. Впереди он видел отражение воды и крики чаек, балующих вытаскиванием из поверхности воды мальков. А путь всего пройден километр. Ох, как долго еще ему топать по этой траве, вдоль береговой осоки, до трассы. Отсюда, озеро расходился на два рукава. И как кишки, они уходили, излучая светом солнца зигзагообразно, по рельефу оврага, к самой трассе. В середине их образовался, травой проросший островок, куда человек мог попасть только со стороны трассы. И как раз, у начала разветвления, он и догнал дядю Захара со своей женой, торопящие в районный рынок: с котомками лука, свеклы, морковки. Пенсия у них была мизерная, как у всех, наверное, провинциалов здешних. Жена его, тетка Таисия, женщина, как ломовая лошадь, еще была крепкая, с тонкими палочными ногами, прикрытая сейчас длинной, как у цыган, юбкой, а на ногах, как всегда бабы деревенские обувают – татарские галоши. В них любому, кто обувал, всегда чувствовал простор в ногах и нисколько не мешал в ходьбе.

– Здравствуй, Епифаныч, – говорит ему тетка Таисия, встав как памятник, словно, как уступая дорогу соседу.

– Здорово, тетя Таисия. Снова на рынок?

– Куда ж, – устало за нее отвечает, ее муж, Захар.

Он уже крепко вспотел от своей тяжести, что у него за спиною. То ли дело, он поправлял на худых плечах режущие в плечо ремни рюкзака и сплевывался в каждый раз, после затяжки своей закрутки.

– Черт ее взял. Бегаешь, бегаешь, а денег все нет и нет, – продолжает он. – Продаж, обрадоваться не успеваем: надо на попутку отстегнуть, хлеба прикупить, уже пусто в кармане. И так каждый день. Не жизнь, морока,– говорит он, и, закругляя разговор, смотрит на свою Таисию с молвой. Этот взгляд, Степан, уже в достатке изучил. Захар, просит Таисию чуть передохнуть, обсохнуть чуть – чуть от пота, и отдышаться ему не вредно. Кашлял он уж часто: или это его, действительно, астма мучила? Дышал он часто – часто, шумно, еще поглаживал впалый свой грудь натруженной ладонью.

Они Степану соседями были. Дети, которые у них были – было двое: сын и дочь – давно в областном городе жили. Редко приезжали, тоже у них жизнь была, не ахти хорошая. На заводе, где они оба трудились, зарплаты всегда у них получалось задержками, а квартплату, пени, плати вовремя. Откуда брать эту «прогладь» – деньги, они не знали. Приходилось, все время у родителей помощи просить. Те, жалея их, отправляли через почту посылкой целого гуся – это зимою, а летом, вот, то, что накопили от продажи ранней картошки и лука.

Когда они, все вместе, после небольшого отдыха тронулись вновь этот путь к трассе, Степан, чтобы только молча не шагать, повернувшись к Захару, спросил, указывая глазами на его тяжелый рюкзак.

– И на сколько тяжести сегодня несете на себе?

– Сколько, сколько, – плюется от досады, и, кашляя, говорит ему, по ходу продолжая идти в ногу за своей Таисией, Захар. – В моем рюкзаке, рублей на двести, если ничего не изменится. Из них, плати за место – минус. Сколько – то отстегну этим бандитам, стриженным. А остальные… на хлеб, то все – ничего. У Таисии столько же. Всего обратно уносим, рублей двести – всего ничего. Но, вот, здоровьишки уже нет. Вон, кашляю.

– Вот и не кури – легче станет, – оборачиваясь, резко говорит ему жена. – А то, пока доедем до рынка, все уши прожужжишь своим кашлем.

– Знала бы ты, – ругается Захар, переругиваясь с женою. – Это у меня отнимешь, что мне остается? То – лучше, сразу в землю зарой.

– Заладил. Умру, умру, – говорит снова она ему, не оборачиваясь, через плечо. – Все мы там будем, когда – то. О детях надо думать, а он – умру, умру. Тьфу, на тебя.

Вот так и переругиваясь не злобно, Степан вместе с ними, где и помогал нести у Захара рюкзак, дошли они, наконец, до трассы. Там и будочка была для остановки маршрутного автобуса. Там они присели на пыльные бетонные лавочки все трое. Таисия, еще сбегала за угол естественными надобностями. А Захар, привычно, не торопливо сделал себе внушительную закрутку из вырезки газетки и закатил глаза от табачного удовольствия. Сам, Степан, хотя, тоже курил, но на этот раз, он не стал вместе Захаром раскуриваться. Просто присел на бетонную лавку, переобул ботинки, вытянул ноги для отдыха и прикрыл глаза, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями. А мысли у него сейчас одно. Зачем это его вызвали рано?.. Если бы его уволить, рано бы здесь не понадобилось. Татьяна Васильевна, сама бы без них этот вопрос решила. Сказала бы сразу:

«Вы, Степан Епифаныч, сегодняшнего дня уволены. Так попросили там из рано».

А тут и она сама была в неведении, сказала только, предположительно:

– Видимо, там с выборами у них что-то не ладится. Других аргументов я не вижу. Поезжайте. Зачем понапрасну мучить себя раньше времени, – сказала она ему, еще накануне.

Так, что не было никаких других аргументов. Но вызвали же.

***

«Значит, я им чем-то интересен»,– подумал он, и, хотел было уже выскочить на проезжую дорогу, голосовать очередного проезжающего фура, но как посмотрел на своих попутчиков, так сразу отказался от этой затеи. Жалко вдруг ему стало тревожить соседей, далеких сейчас в думах. Тетка Таисия, то и дело, как бы, заучено, привычно, вытянув подбородок, поправляла рукою повязанный на голову платок, тихо вздыхала. А дядя Захар, никак не мог накуриться, все пыхтел, кашлял, и смачно выплевывался под ноги плевки, озабоченно думая, о чем – то о своем, вслух бросал: «Эка. Черт с ним». Или: «Эхма, что ж тут делаем мы».

Зная его эту слабость разговаривать сам собою, Таисия, минуты две еще осуждено смотрит на него. Это, выходило, сдерживалась, чтобы вслух ему не накричать.

«Опять ты за свое».

Но она не одна ведь тут сидит на бетонной лавке. Хотя, что ей перед Степаном винится за своего мужа. Он и без нее сам знал, видел, какой он в жизни. Но все же, это его сам собою разговаривать, временами пугало ее, заставляла ее все время следить за ним, боялась, что он без ее присмотра, где-нибудь в одиночестве упадет и помрет. Как она тогда будет – та жить одна. Привыкла она за полвека лет жизни с ним к нему, прикипела. Нужны ей эти походы на районный рынок, если бы там, в городе, у нее дети жили в достатке. Нынче ведь всем говорят по радио, плохо живется. Да и невестка сына писала: денег нет, плохо живем. И все жаловалась. Вот, потому и приходится им как ломовые лошади ежедневно делать такие поездки в район, чтобы чуть подзаработать деньги и помочь нуждающимся деньгами. А так бы, провались она там – тар – тарарам. Не нужно ей: ни картошки, ни лука. Одна морока. На жуков, чтобы их извести, сколько денег нужно, а лук, поливай и поливай, неси воду из колодца в огород. Нет, сидеть где-нибудь в тени от солнца, отдыхать на старости лет, нет, придется, видимо, до смерти таскать эти рюкзаки в район, на рынок, насытить этот нищий «прогладь».

А автобуса все не было, которого они ждали. Да и время уже на часах поджимала. Было, что волноваться всем. Им на рынок ранним успеть, распродать: лука, картошку, морковку. А Степану Епифанычу, как штык, надо добраться, ну, хотя бы, к обеду рано. Как по злому умыслу, все не показывался на горизонте маршрутный автобус. Да и небо, как – то не вовремя, стала заволакиваться. Они неслись с юга и с востока, словно, как соревнуясь между собою. Как раз к их сторону – будке, а это уже было не смешно тут в ожидании сидеть. Ветер стал усиливаться.

– Ах! Ну, как так? Видать, попадем мы под дождь, – потерянно вздыхает Захар, отбрасывая на обочину закрутку, следом выплевывая тягучую свою слюнку. Но она не оторвалась, растянулась, как резинка, блеснула светом, прилипла к его двухдневной щетине. – Фу ты, ахти, – ругается он, оттирая их рукавом, а на это, увидев, тетка Таисия, кричит на него.

– Платок же есть у тебя в кармане. Остолоб. Есть. Остолоб. Совсем уж стар стал. Противно глядеть!

Услышав, как она его обзывает остолобом, Степан вспомнил, как его самого Альб, узнав, что он, уезжая в свой поселок, устроился в школе физиком и завхозом, обозвала так же его, в сердцах, как остолобом. Вспомнив ее, он скривился. Как, от боли. И, взволнованно, не обращая на ветра, не отворачиваясь от нее, отправил, нервным тиком, в рот сигарету. Спрятал в кулаке зажигалку, прикурил. Затем вздохнул, затянувшись, устремил влажные глаза на трассу, откуда по его предположению уже давно должен был показаться автобус. А затем, почему-то вслух сказал.

– Да. Дожил до четвертого десятка, а жизнь, считай толковую, не видел.

И эта была правда. Ну, что он, вообще, видел в этой своей жизни нового? Когда учился, думал об учебе, о другом, думать, не было времени, и возможностей, а когда получил диплом об окончании университета, встал вопрос, куда пойти работать. Женившись, пошли одинаковые будни: работа, дом, которую они снимали с Альб, а когда дочь родилась, то вовсе не стало свободных минут: пеленки, пеленание и беготни. Пока Альб сидела с дочерью дома, он рвал, метал, добывал лишние деньги, чтобы сносно как-то существовать. Что ж говорить, тяжело им было. Потом, Альб вышла на работу, дочь в садик – чуть стало легче, но все равно приходилось везде выкраивать, искать дополнительный приработок. Но как бы там не было, были и радости: дочь подрастала, денег, вроде, сумели собрать достаточно, чтобы хватило на собственный угол, утварь купить. И на те, в один день остались ничем, будто и не жили, не мучились. Эта такая была обида на государство, которая вычеркнула их, и, их подобных, из списка страны.

А теперь что? Почти потерял жену. Три года как чужие. Один единственный       был от нее звонок за все время. Ни она не хочет, первой повинится, ни он, что увидел, простить не может. А мог ведь он. И этого у него «мог» и не быть. Скажи он тогда солдафонски, как приучила жить людей эта страна: «Есть, господин хозяин», и все было бы в другом варианте. И Альб была бы с ним, и не пошла бы таксовать на машине, и не было бы у нее этих соблазн в стороне. Выходит, он сам обо всем виноват в разрушении семьи. И винить тогда Альб ему бы не пришлось.