Разговор с богом

Рассказ.

Когда потерял он свою жену, на целых двенадцать часов, он и тогда, не очень и удивился. И мыслей черных, в голове у него не возникли. «Ладно,– говорил он, хотя и с горечью. – Видать, а и правда, баба бесится. Сидит, видимо, снова у своей подруги».

А у нее эти выходки, с исчезновением из дома, было уже не первый раз.

– Боюсь я, – говорила она ему, еще до переезда сюда, в этот город. – Чувствую. Данька так у меня и не родится – умрет. И я ему тогда, никогда не буду мамой».

Да, беременность, у нее всегда тяжело проходила. А что удивляться. Жили они тогда, на Крайнем Севере. Она там преподавала в школе, русский язык и грамматику, а он, трудился в районной газете, журналистом. И вот, однажды, к нему в редакцию, прибегает женины подруга, с которой она приехала по распределению из Магадана, кричит ему уже с воплем:

– Паша! Паша! Приди же себя! Наталья, твоя жена, слышишь ты, умирает».

А он, в это время, сидел в обеденном перерыве с коллегами, травил анекдоты. От ее выкрика, он прямом смысле, слетел с кресла. Руки у него затряслись, а сам он весь побелел.

– Что?! – выдохнул он, вздрогнувши.

–Умирает. Не слышишь, что ли? Роддом наш, куда я звонила: кричат мне. Надо ее в Магадан отправить самолетом. Иначе…».

Мысли у него от этого сообщения, путаются, трясет голову, чтобы прийти в себя.

Его кто – то из коллег, подхватывает, трясет его, чтобы он, наконец, пришел в себя. Да и после, когда он чуть пришел в себя, долго он еще не понимал, когда ему наперебой стали кричать.

– Ну ты даешь… Ты это прекрати… Не пугай ты нас…

Это уже потом, через какое – то время, видимо, он все же пришел в себя. Да и коллеги, спасибо им. Хором закричали:

«Надо звонить первому секретарю, чтобы он самолет срочно дал на вылет в Магадан».

Тогда, в то советское время, видимо, было чуть проще, простым, советским гражданам. Надо самолет, – смешно это сегодня говорить, – телеграфировали в Москву, на имя Леонида Ильича Брежнева, не задумываясь даже о последствиях. Север ведь все же. Репрессия, лагеря, этого никто не забыл. Особенно те, которые гнили в то время в лагерях. Остатки страха, остались все же у них, впитавшись в кровь.

Почему я тогда не полетел? До сих пор этого понять не могу. Да и секретарь, мне отговаривая, сказал:

– Не беспокойся. Довезут твою жену. Целости и сохранности…»

Она улетела. Но, все было напрасно. Прямо в самолете она, родила нашего сына. Но уже мертвого. А после этого случая, с нею что – то начало твориться. То впадала в уныние, то кричала мне в лицо, с разъяренным воплем:

– Я хочу умереть! Даньки, моего нет! Не мешай! Я хочу умереть!

Что делать мне было? Тоже вместе с нею умирать? Что только я ей не говорил:

– Будут! Будут у нас еще дети.

А она мне, даже до конца не выслушивая мои доводы, выкрикивала:

– А, зачем? Даньки все равно моего уже нет! Зачем тогда мне жить.

Однажды, после такой очередной выходки, устал я слушать её вопли, решительно сказал:

– Довольно! Мы переедем на «материк». Комментарий не будет. Там и родишь этого ребенка».

Конечно, если б у меня тыла не было, я бы не знал, что и предложить ей. Благо у нас «на материке», и дом уже был готовый – кооперативный, из двух комнат. Тогда северянам было легче с квартирным вопросом. Однажды, уже не помню, кто – то спросил. То ли в шутку, то ли всерьез?

– Хочешь кооператив вступить?»

Я говорю ему, без всякого желания.

– А, зачем? Да и денег нет у меня».

Старанием этого человека, занесли все же меня в список.

–На всякий случай»,– сказал он мне, похлопав по плечу.

Вскоре и деньги нашлись. Благо, всего-то надо было две тысячи рублей – это первоначальный взнос. (Деньги тогда еще советские были). Выбор тогда был большой: мог и в Москве получить квартиру, кооперативную, мог и в Подмосковье. Но Москва меня, тогда не очень прельщало. Большой город, суета. Уставал я там. Поэтому, я отказался тогда от этого выбора. Теперь бы я с удовольствием. Москва, Петербург – это те города, где можно комфортно жить, в нашей новой уже России. Да эти города, если уж откровенно, разительно разнялись от других наших провинциальных городов. Эти города, в народе, как-то относились, как к другому что ли государству. Государство в государстве. Вроде бы и народ один, а живёшь там, как в чужбине. Да и в столицу просто так, нельзя было приезжать. Особенно, такие драконовские методы стали проявляться в этой новой России. Всюду милиция (теперь уже, милицию, сменяемым президентом – переименовали, на полицию), на каждом шагу, проверка документов. Будто, казалось, ты забрел случайно, занятый неприятелем город. Как мои знакомые, горестно, шуткой, говорили:

– Первый сорт, второй сорт.

После переезда, у нас, вроде, все стало налаживаться. Но я, видимо, поторопился, ошибся в своих прогнозах. Где – то уже к осени, на втором году, ей взбрело в голову, или как мы иногда любим в шутку говорить: «Моча в голову ударила», отправилась она пешком, на нашу недавно купленную дачу. А дача наша находилась от города, восемнадцати километрах. Это, ведь, долго идти. Я об этом вначале не знал, пока она сама мне в слезах не рассказала. Осенью ночи холодные. Что она там, на даче, делала в это время года? Дача, только название было. Домика там не было, кроме, как клетушки – туалета.

Она мне потом рассказывала:

– Дошла еле – еле. Каблук на сапогах сломала. И весь этот путь шла, чуть не босиком, по осенней дороге.

–Зачем?

– Не знаю. Я хотела умереть. Данька меня звал.

Я понял тогда, ее спасти может только, новорожденный ребенок. Но я теперь опасался. У нее гипертония. Временами у неё за двести доходило давление. Я был тогда, действительно, на изломе. Я уже не говорю, что она предприняла перед отъездом из Севера. Я журналист, все время в поездках, дома редко я бывал. Помню, когда приехал я из очередной командировки, мне она и сообщила, будто как купила, какую-то редкую вещь:

– Я изменила тебя, чтобы родить Даньку. Решила, раз с тобою не смогла родить, то от него – уж точно я смогу.

Я был в шоке. В моем роду, не принято было, бросать своих законных жен. Заскрежетал зубами, от бешенства, расколол купленный недавно в магазине телевизор, а чуть поостыв, решил этот случай забыть. А куда мне было деться.

Сказал только:

– Хочешь, уедем? А его забудь.

Потом помолился перед образом, сказал себе, взмолившись:

– Господи! Избавь меня от этого позора.

А затем стал уговаривать ее, уже всерьез, чтобы мы уехали из этого Крайнего Севера.

Север, конечно, мне жалко было оставлять. Здесь до меня, мучился в арестантской робе, дядя, отца брат. Его при Никиты Сергеевича Хрущева, позже реабилитировали. Но, а тогда. Чего только я не навидался здесь. Побывал на Колыме, на трассе жизни, где каждый метр был усеян костями, умерших от болезней, расстрелов в затылок, узников, да и где я жил, следы лагерей, все еще оставались целыми, утыканными ими сопки, а их безымянные кресты, с номерами … живущим, помнить, не забывать… и все это, что зря… оставлять? Мне тогда всего было двадцать четыре, как некоторым узникам: рано умершим, безвинно расстрелянным, а у меня в жизни, одни неприятности, предательство. Я был тогда, как у карликовой березы лист, цепляющихся за выступы камней. Звенел из последних сил, под шквальным ветром, цепляясь, за жизнь, как она цеплялась, за каменный выступ сопок. И такая тоска вокруг меня создалось, как та осенняя погода, с низко летящими облаками, над безымянными могилами. Я думал тогда только о том, чтобы не узнали соседи, друзья, пока не уехали, предательством и безрассудством жены. Фуражку даже с козырьком купил, Жириновскую. В одно время, мода тогда пошла, чтобы мои глаза печальные, никто на улице не мог увидеть.

Вскоре она забеременела от меня. Мы, особенно я, был безмерно счастлив. Зная ее хорошо, с нее взял слово, чтобы она меньше думала, о «мифическом» Даньке своем. Но судьба, вновь и вновь меня ставила, на то самое место, той «параши», что остались разбросанными в лагерях у сопок. Я был до предела завинчен. Трос моих жил, был натянут, до того самого, предела. Еще жим, и трос – лопнет. Однажды, я этого никогда не забуду. Меня вызвали в роддом. Я, напуганный, все и всего, бросил все дела, побежал к ней, к моей жене.

– Господи! Господи! – кричу, молясь на ходу.

Но не пожелай бог никому, кто в этот миг, окажется на моем месте. Да и я, никому не желаю, то, что я испытал, несясь из последних сил к роддому. От меня шарахались люди. Встречные, крестили меня вслед.

Шептали:

– Господи! Что это с ним? Лица в нем нет…

А в действительности, пожар полыхал у меня в груди. Полыхал он и обугливался, отдавая боль во всех моих нервах, да и природа была не очень ко мне благосклонна в тот день. Скользили ноги, под мокрым бетоном. Я падал, вновь поднимался, как на последний бой. Давился, наполненным углекислотой, легким, хрипел, выплевывал на бетонный тротуар, мокроту. Рвался вперед, выпучив глаза, кричал, хотя я и не слышал, или я этого не обращал:

– Господи! Господи! Где ж ты. Отзовись! Зачем не поддерживаешь меня.

Добежал. Отдышаться не могу. Лемеха просто не дают мне дышать, выпрямится. Пот на лице. Сколько я бежал? Господи! Легче ведь на автобусе, доехать. А я, безголовый, одолел это расстояние все – таки. Стою потерянно, с поникшей головой, на крыльце роддома, оттираю с лица пот, тру глаза, чтобы снять эту пелену.

 Мужик я, или баба. Ведь разговор мне предстоит серьезный. А я трусь, шевелю членами своими и прошу у господа бога, чтобы он ослабил трос моих нервов.

Наконец я стер с лица пот, рванул дверь входной на себя. Сбоку, солнышко пальнула на меня, да еще дохнул со свистом, заблудившийся ветер.

Фойе, куда я попал, людей было, как туча мух. Перемещались, жужжали, как крылья комара. Ну, куда, куда мне, и кому свое нечленораздельное слово вписать. Ага. Окошечко. Бегу туда и почти кричу, сидящей за столом молоденькой. Она еще переспрашивает, перебивая меня.

–Молодой человек. Повторите еще раз, что вы сказали?

Возмущаться?.. Да, о каком, возмущении, может пойти речь. Залепетал снова. Говорю, говорю, и даже успеваю, не произвольно, стереть из своих губ, запекшую слюну. О! воспитанность. Природа, или, все же, мать, наделила меня к той воспитанности, не забывать, как я буду выглядеть в глазах чужих людей. А она мне в детстве всегда внушала: не опускайся никогда в глазах других людей. – И, поучительно еще, добавляла.