Гипербола

Последняя капля

– Это последняя капля! Моё терпение лопнуло! Вы всё время что-то вытворяете! – громко сказала Мария Ивановна четвёртому «Вэ», и сделала глоток воды прямо из графина на учительском столе. Её левая рука невольно прижалась к груди слева, там, где можно было почувствовать биение сердца. Учительница сдвинула брови, и грозно посмотрела на детей. Её сердитый взгляд из-под очков, казалось, не предвещал ничего хорошего.

Дети перешептывались, боязливо поглядывая в сторону любимой учительницы. Обычно милая, совершенно искренняя улыбка, сейчас пропала. Мария Ивановна выглядела очень озабоченно, что было естественным, если учитывать сложившуюся ситуацию.

Учительница изучала лица детей: красивые, добрые, иногда смешные, и такие родные. Дети, которые скоро вылетят из-под её крыла, как птенцы из гнезда. Ещё несколько месяцев, и гнездо, то есть кабинет, где почти четыре года размещался теперь уже четвертый «Вэ», опустеет.

Мария Ивановна остановила свой взгляд на светловолосом мальчике, озорном, но от этого не менее любимом. Мысль, что этот мальчишка с взъерошенными волосами, наверное, свёл бы с ума любого учителя своими проделками, посетила Марию Ивановну уже не в первый раз.

– Смирнов, – сказала она строго, – признавайся, это был ты?

Смирнов покачал головой со взъерошенными волосами. А затем низко склонился к парте, как будто прячась от пронизывающего насквозь взгляда Марии Ивановны.

На задних партах зашушукались. Мария Ивановна стукнула ладонью по столу с возгласом:

– Всем тихо! Я и так знаю, что это был Смирнов!

– Нет, Марьиванна, не я, – тихо подал голос Смирнов с первой парты.

– А кто? – удивилась Мария Ивановна, – у нас больше некому…

Смирнов считался первым и единственным кандидатом. Никто и мечтать не мог о такой славе. Бывало, ещё вообще ничего не произошло, а все уже знали, что это дело рук Смирнова. Даже мама Смирнова отвечала на звонок учителя не привычным «Алло», а вопросом: «Что на этот раз?». Смирнов даже книгу начал писать: «Дневник моих подвигов», чтобы потом, когда вырастет, вспоминать не пришлось. Сейчас он как раз работал над третьим томом дневника.

Мария Ивановна села на учительский стул. Она рукой провела по своим гладким чёрным волосам, как обычно, собранным в строгий пучок, сняла очки и стала тщательно протирать их идеально чистые стекла.

– Я вынуждена принять крайние меры. И я буду их применять, пока Смирнов не сознается, – печально промолвила учительница, на минуту переведя взгляд на окно. За окном уже звенела первая капель: крыши просыпались от зимней спячки. По-весеннему теплое солнце озорными лучиками призывало ребят на улицу играть в снежки. Последний урок на сегодня, и можно бежать на все четыре стороны, забыв о школе на целых три дня. Мария Ивановна тоже хотела немного поиграть.

– Мамедова к доске! – учительница всё также методично протирала очки.

Весь класс замер: такого подвоха от Марии Ивановны не ожидал никто. Все знают, что Мамедова больше всего боится отвечать у доски. И Мария Ивановна тоже знает: она старалась всегда спрашивать Мамедову с места. Сама Мамедова замерла ещё сильнее.

Ребята переглядывались: что же Мария Ивановна ещё придумает, чтобы узнать правду? Ведь у каждого, каждого из них была черта или особенность, на которую можно было надавить. Но выдать Смирнова, значит предать друга. И все ребята решили держаться до последнего, хотя скрывать особо было нечего: итак, все знают, что это был Смирнов. Даже сама Мария Ивановна.

Мамедова медленно двигалась вдоль парт к ненавистной доске. Её сердце громко стучало от страха, отдавая в уши.

– Декламируй стихи! Любые! Желательно подлиннее! – скомандовала Мария Ивановна Мамедовой, многозначительно посмотрев на Смирнова.

Смирнов сильнее вжался в парту. Казалось, ещё немного, и он провалится сквозь неё. А может, и вообще, сквозь школу, а там, и сквозь землю, недалеко. Мамедову ему подставлять не хотелось, но «Дневник подвигов» сам не напишется: пришлось идти на жертвы.

Мамедова в школе ни разу не читала стихов, поэтому Мария Ивановна надеялась увидеть слёзы на глазах у Мамедовой, а на лице Смирнова – искреннее раскаяние. Но учительница поняла, что просчиталась, когда Мамедова, начала по памяти, без запинки, читать поэму «Руслан и Людмила».

Дети застыли в немом восторге: сила, воля и характер были у скромной трусишки Мамедовой. Этот день она и они будут помнить вечно. Мамедова, как день падения её собственных страхов, а ребята, как день единения класса. Учительница бросила им вызов, они его приняли и отразили.

– Один-ноль, Марьиванна, – прошептал Смирнов.

Мария Ивановна не стала показывать разочарования. Конечно, она не могла предусмотреть, что Мамедова – вундеркинд. А кто бы смог? Учитель физкультуры Александр Павлович? Он только подтянуться пятьдесят раз может. А детей разглядеть – это вершина педагогического мастерства. Мария Ивановна стремилась к вершинам, старалась, и то Мамедову проглядела. Нет, Александр Павлович не смог бы.

Учительница встала, подошла к Мамедовой на фразе «…И медленно в душе твоей Надежда гибнет, гаснет вера…»

«Не угаснет моя надежда, не надейтесь», – подумала Мария Ивановна. Вслух же она произнесла: – Спасибо, Мамедова, пять в четверти. Да, что там, годовую пятерку поставлю за столь впечатляющие познания в классике. Теперь будешь нам по праздникам стихи читать. И на городской конкурс чтецов поедешь, я позабочусь.

Мамедова, юная робкая девочка с черными косичками и курносым носом, с надеждой в голосе спросила у своей первой учительницы:

– А можно и на областной конкурс? Это моя мечта!

Ещё в жизни никто так не гордился Мамедовой, как четвертый «Вэ», даже её родители, когда она им дома «Руслан и Людмилу» наизусть читала. Папа только на секунду оторвался от смартфона, чтобы удовлетворительно хмыкнуть. А мама, по-быстрому, вытерев руки об фартук, погладила дочь по голове, и продолжила лепить пельмени.

Мария Ивановна растерянно кивнула и жестом показала Мамедовой на её место за партой. Учительница невольно прошлась у доски вперед-назад, продумывая дальнейший план операции под кодовым названием «Кто, кроме Смирнова?» Секунда, и её в голову пришла гениальная мысль, и она сделала не менее гениальный ход:

– Я всё равно выясню, кто из вас это сделал! Жданов, Кобылкин, Микитюк и Степанов сдают мне свои смартфоны!

Все обладатели перечисленных фамилий переглянулись. «Мушкетеры четвертого «Вэ» – так они называли себя. Марии Ивановне, конечно, было известно, что мушкетеры имеют свой собственный чат. И в чате можно обнаружить не только секреты мушкетеров, но и других ребят.

Это был удар ниже пояса. Мария Ивановна решила прочитать переписку мушкетёров, а это значило, что Смирнов разоблачён. По классу пробежал ропот облегчения, но с ним не согласились классные мушкетёры.

Степанов сразу громогласно заявил:

– Смартфон, Марьиванна, это личное имущество, и Конституция разрешает мне Вам его не отдавать. Только если по решению суда, а у Вас его нет.

Мария Ивановна едва не поперхнулась, но быстро взяла себя в руки, и спросила:

– Степанов, кто тебя такому научил? Мы же проходили, на специальном уроке, что всё в классе общее и надо обязательно делиться друг с другом, даже личными вещами.

– Папка научил. Сказал, что если Мария Ивановна ещё раз возьмёт мой телефон, он сам придёт в школу, и заставит учительницу поделиться с ним чем-нибудь.

«Как быстро повзрослели дети», – промелькнула мысль в голове у Марии Ивановны. Ещё недавно, на первой линейке смотрели они на неё, как вылупившиеся птенцы смотрят на свою мать. И галдели также. Только не в поисках пищи, а поисках знаний. И теперь, только еще четвертый класс, а они уже отстаивают своё мнение, забыв про её уроки.

Остальные мушкетёры, посмотрели на своего Д’Артаньяна с уважением, выкинули два пальца правой руки, приложили их к кулаку левой и громко крикнули:

– Один – за всех, и все – за одного! – и плюхнулись за парты с громким гоготанием.

Класс захлебнулся хохотом.

Учительница опять вглядывалась в окно. На карниз прилетела галка в поисках оттаявших насекомых. Птица стучала клювом в углу окна, пытаясь достать добычу из прошлогодней паутины. Мария Ивановна смотрела на труды пернатой и думала, о том, что галке совсем невдомек, что такое настоящая весна. Это когда можно бежать, бежать вприпрыжку, на ходу надевая легкую курточку, и лепить, лепить снежки, и из последних сил защищать снежную крепость. И пусть волосы уже растрепались, а курточка намокла, главное, удержать крепость, не сдаться и выйти победителем в игре.

– Два-ноль, в нашу пользу! – Смирнов сказал сам себе чуть громче, чем следовало, и даже немного поднял голову от парты. Он решил, что непременно, добавит героев-одноклассников в сегодняшнюю главу «Дневника подвигов», не забывая, конечно, о своей главной роли.

Мария Ивановна растерялась: она не успела заметить, как потеряла контроль над классом. Учительница опять вглядывалась в лица детей. Мамедова с горящими от радости глазами что-то бубнила себе под нос. Смирнов совсем не думал сдаваться.

«Нет, определённо я что-то не учла» – подумала Мария Ивановна и покачала головой.

Дети выглядели радостными, даже слишком, радостными. Был ли этому причиной последний урок перед длинными выходными или это от яркого солнца, проникающего в окна и призывающего к веселью, учительница не знала. Возможно, причина в событии, в котором виноват Смирнов… Марии Ивановне хотелось быстрее всё выяснить.

– Шапкин к доске! Интегралы решать будем.

Шапкин был отличник, но даже он не знал, что такое интегралы. Мария Ивановна тоже не знала, но не успела придумать ещё, чем поднять свой резко упавший авторитет.

– Мария Ивановна, интегралы в старшей школе проходят, а мы, даже в среднюю, не перешли, – сказал Шапкин застенчиво. Ему было стыдно чего-то не знать, поэтому он твёрдо решил после школы разобраться с этими интегралами. И на следующем уроке Шапкин будет в полной боевой готовности, на случай, если Смирнов ещё что-нибудь сделает.

– Никогда не спорь с учителем, Шапкин! Мама не обрадуется, – сказала Мария Ивановна. – Я же говорила: крайние меры!

Мама у Шапкина была очень строгая, поэтому надо Шапкину было хорошо учиться. И много всего знать, и желательно, больше остальных. Пятерки Шапкина искорками счастья светились в маминых глазах. Мальчик очень любил эти лучистые искорки, а также тихий спокойный смех и ласковую улыбку. Но, отчего-то улыбка появлялась только от пятерок Шапкина, и исчезала от четверок. Четверки вообще сжимали губы матери в тонкую, совсем невеселую, линию.

Шапкин опустил голову вниз и закусил губу, не зная как ответить Марии Ивановне. Щеки пылали красным от стыда.

– Тогда уж лучше логарифмы, – подал голос Степанов с последней парты. – Они красивее.

Класс опять зашёлся смехом. Шапкин улыбнулся уголком рта: ему понравилась шутка Степанова, в ней была дружеская поддержка. И на минутку у него появилась надежда, что сегодня он не будет разбирать интегралы, или даже логарифмы, а будет с друзьями играть в снежки. Ему бы очень этого хотелось.

Смирнов, сидя за первой партой, спиной почувствовал, что симпатии класса очень быстро переходят на сторону Степанова. Конкуренция Смирнову была, как кость в горле.

«Дневник моих подвигов, а не подвигов Степанова, – подумал Смирнов. – Придётся сдаваться, чтобы не предали, и чтобы гордились, как раньше». А сам продолжал тихо сидеть. Правда, быстро повернулся к Степанову, пока учительница не увидела, и жестом рук показал: «Три – ноль». Степанов, в ответ, подмигнул ему. Меж тем, от урока прошло больше двадцати минут.

«Как медленно тянется время», – думали ребята, изредка поглядывая на часы. Но с другой стороны, Марию Иванову понять тоже можно: такой поступок, а об его исполнителе ничего не известно, кроме того, что это был Смирнов, собственной персоной.

Дети знали, что Смирнов, сам, никогда не признается, но и выдавать его не желали. Стремление к справедливости было одной из главных черт четвертого «Вэ». А так как Смирнову всё время доставалось ни про что, класс был за него горой.

– Дети, вы не оставляете мне выбора: придётся вас пытать. Глазырина, вставай и пой «Катюшу» – милым, спокойным тоном произнесла Мария Ивановна со своего учительского места, доставая из сумки затычки для ушей.

Глазырина робко поднялась с места и виновато посмотрела на одноклассников. Ребята опустили глаза и закрыли уши руками. Девочка оглядела весь класс, чтобы убедиться, что все приготовились её не слушать.

Глазырина запела, сначала тихо, протяжно, а потом во всю мощь своего уникального голоса. Она знала, что очень громко поёт, но к её удивлению, за четыре года в школе, никто из одноклассников даже не посмеялся над этим. Дома же смеялись: и папа, и мама, и даже брат с сестрой, хотя они гораздо младше. И даже дедушка и бабушка, когда Глазырина ездила к ним на выходные погостить.

Девочка была выше одноклассников, и крупнее. В свои десять лет она выглядела на четырнадцать. Втайне Глазырина мечтала стать оперной певицей, но домашние репетиции не удавались. Маша Морозова, самая красивая девочка четвертого «Вэ», сказала, что Глазыриной нужно заниматься вокалом с преподавателем, и тогда, обязательно, придут результаты. Мама с папой сказали, что это неудачная шутка со стороны одноклассницы, и запретили Глазыриной петь совсем.

Учительница музыки, Екатерина Анатольевна, сказала, что школьный репертуар не подходит Глазыриной, только услышав, как она поёт. Поставила ей пятёрки до конца курса музыки и разрешила вообще на неё не ходить. Теперь Глазырина – единственная ученица в школе, которая не участвует в смотрах песни. Потому что «Катюша» Глазыриной – это событие школьного масштаба. Никто не забудет такое, произошедшее в первом классе, и которое, сейчас, повторяется, в четвёртом.

Так и есть. Не прошло и двух минут, как кабинет четвертого «Вэ» посетили директор школы и завуч с обеспокоенными выражениями на лицах. Им не терпелось узнать, что могло случиться с Марией Ивановной, что Глазырина на всю школу голосит победную песню. Увидев Марию Ивановну живой, они очень удивились.

– Мы репетируем песню к будущему смотру – спокойно проговорила Мария Ивановна тоном, не терпящим возражений. Затычки в ушах помогли бы от словесных возражений, но директор и завуч не думали словесно возражать. Они просто не уходили, ожидая окончания концерта. Пришлось учительнице сдаться и в этот раз. Мария Ивановна разочарованно вздохнула и сказала:

– Спасибо, Глазырина, ты явно делаешь успехи. Вот только у нас школа, а не оперный театр, и не рассчитана на такие нагрузки. Но мы, вместе, придумаем, как развить твой талант.

Глазырина села на стул, улыбаясь: ей была приятна похвала учителя. Повеселели и другие дети, потому что других пыток, кроме громового пения девочки, они не знали. Мария Ивановна, скорее всего, тоже.

Директор и завуч тихо закрыли за собой дверь. Директор шёпотом, ведь в школе шли уроки, сказала:

– Я обязательно выпишу премию Марии Ивановне по итогам четверти, потому что она, бедняжка, старается изо всех сил.

А завуч, согласно кивая, ответил, тоже шёпотом:

– Педагогика Марии Ивановне дана от природы! И я Вам напоминаю, что именно я, а никто другой, Вам советовала взять её учителем в школу.

– Ладно, Вас тоже поощрим, – кивнула директор школы, и они вместе направились в красиво украшенный холл, где уже их заждались с поздравлениями родители выпускников.

– Четыре – ноль! – жирными цифрами вывел в тетради Смирнов.

Мария Ивановна смотрела в окно. Она мысленно удивлялась, что сегодня в нём её так привлекает. Ещё белоснежные сугробы, сверкающие на ярком солнце или чистое голубое небо, или переживания, от скорого расставания с учениками. Быть первым учителем важная задача. Призвание. Надо уметь уладить первые в их жизни конфликты, нужно научить уважать друг друга, вложить знания об окружающем мире и родной литературе и языку, помочь быть лучше, интереснее, открыть в них то, что скрыто даже от них самих. И целых три с половиной года Мария Ивановна старалась, как могла. Для них, для себя, для будущего. Ещё немного, чуть больше четверти, и уже другой учитель назовёт их «мои ученики», и будет мостить для них дорогу в неизвестный мир.

– Дети, задумайтесь! Праздник на носу, а вы мне не можете сказать, кто это сделал? Я чувствую, что Смирнов, но мне точно надо знать, понимаете? – Мария Ивановна растерянно оглядела весь подопечный ей четвёртый «Вэ».

За партами было тихо; многие из детей отводили глаза, чтобы не встречаться взглядом с учительницей. Никто не хотел выдавать Смирнова, ведь это не по-дружески, не по-коллективному. Предавать кого-то из своих – это значит быть Ябедой-Корябедой и Букой-Бякой. Именно так, именно этому, долгих три с половиной года учила Мария Ивановна свой любимый класс.

– Да, я это, я сделал! – вскочил Смирнов из-за парты, густо краснея. – Я больше не буду!

– А больше и не надо – тихо ответила Мария Ивановна.

Огромный букет тюльпанов расположился на столе учителя в изящной вазе. Они были желтые, красные, фиолетовые, розовые… Прекрасные весенние цветы в такой же прекрасный предпраздничный мартовский день.

– Спасибо, Смирнов. Это самые красивые цветы, которые мне когда-либо дарили! – Мария Ивановна была растрогана до слёз. И её обычно милая, совершенно искренняя улыбка, опять появилась.

– Точнее мы! Мы, все! Весь класс! – продолжал Смирнов, совсем осмелев, обводя рукой одноклассников позади него.

– Эх, ты! Не выдержал! – с разочарованием в голосе сказал Степанов. – А до конца урока ещё десять минут осталось.

Мария Ивановна улыбнулась:

– Я разрешаю вам делать, что хочется. Можно болтать и даже бегать. А если хотите, я музыку включу, и будем танцевать: ведь у нас праздник!

Дети развеселились, а Смирнов громко крикнул:

– Три-четыре!

И четвертый «Вэ» разразился громким:

– С восьмым марта, Мария Ивановна!

Спустя десять минут Мария Ивановна бежала на школьный двор, бежала вприпрыжку, на ходу надевая весеннюю курточку, играть в снежки и защищать ледяную крепость. И её сопровождали двадцать озорных и не очень, скромных, робких, веселых, добрых, наивных и милых ребят, которых она ещё целую четверть с хвостиком может называть «мои ученики». А спустя ещё два часа третий том «Дневника моих подвигов» пополнился ещё одной записью, сделанной Смирновым. Собственноручно.

Уроборос

Сергей Петрович, судья в третьем поколении, пришёл на работу и узнал, что суд закрыт. Закрыт навсегда. Именно сегодня новым законом были упразднены суды в стране. Даже такие маленькие, до сих пор топившиеся дровами, районные. Страна решила, что суды ей не нужны, а значит, и судьи тоже. А Сергею Петровичу до почетной отставки два месяца осталось.

«Это не просто удар судьбы, это произвол!» – подумал Сергей Петрович и в сердцах пнул входную дверь. Та отозвалась глухим стуком, но не открылась.

Судья был зол, напуган и растерян одновременно. Дело в том, что у него на столе несколько дел нерассмотренных осталось, да пусть бы их и вовсе не было, но за них уже было заплачено, а Сергей Петрович благополучно потратил оплату на европейском горном курорте.

Хоть Сергей Петрович и был одним из трех районных судей, к нему попасть на рассмотрение было особенно выгодно, потому что его прайс-лист был самым скромным. Другими судьями были женщины, а они скромностью не отличались: меха и золотые украшения стояли первыми в списке. Сергей Петрович брал продуктами: птицей, рыбой, мясом, ягодами, грибами, банками с солёными огурцами. Сергей Петрович понимал, что в сельской местности надо хватать то, что дают. Результат рассмотрения дела определялся простым взвешиванием. А на что ещё статуя Фемиды на первом этаже под лестницей? Скульптор так расстарался, что греческой богине привесил вместо символических весов настоящий безмен, килограммов двадцать-пятьдесят выдерживал. Конечно, по пятьдесят Сергею Петровичу не приносили, в селе одни старички большей частью остались, так что Фемиду сильно не перегружали. Подвесит Сергей Петрович на одну сторону весов авоську Прихлебалкина, а на другую – сумку Доносчикова, и сразу понятно: Доносчиков в этот раз не донёс. Но были и те, кто в люди выбился; они деньги в килограммах приносили, если дело стоило того.

Сергей Петрович понурил голову и побрел восвояси. Где же он возьмет средства, чтобы отдать за нерассмотренные дела? Около своего дома, на завалинке, сидела Глафира Степановна, его первая учительница.

– Эх, ты, горемычный, сплавили тебя за ненадобностью? Так тебе и надо, Серёженька. Нечего было в прошлом году на меня тыщу целковых штрафа накладывать. Последние деньги были. А тут ты с этой тыщей. Да и администрация наша, никудышная, ещё. Дура эта набитая, Дашка, из земельного. Уж я говорила Марье, что не сможет она эту фифу уму-разуму научить. Так и получилось. Пришла ко мне с транспортиром забор измерять: да и транспортир-то вверх ногами приложила! А потом и говорит мне: «Что это, бабушка, у вас угол какой-то неадминистрированный? У нас по регламенту угол покосившегося забора не должен превышать десять градусов. А у вас девяносто». Я ей тычу в транспортир и говорю: «Если б на девяносто, то он бы на земле лежал». А она: «На девяносто лет скидки нет, в суд пойдёте штраф на вас наложить надо». Я ей изъясняю, еле сдерживаясь: «Матом тебя, дуру, обложить надо, да я ведь учительница, мне не положено. Ты мне, Дашенька, скажи вот, ежели у меня денег на забор нету, откуда они у меня на штраф?» А она и отвечает: «Так не моё это дело, бабушка. Кредит возьмёте, например. А я потом приду, забор ещё раз проверю. Не заплатите штраф – снесем забор, не поправите забор – изымем участок». Отт уж дура, так дура!

Сергей Петрович почти не слушал чаяния старушки: привычка, выработанная ещё с её уроков. Он рассматривал ветхие штакетины, ухоженный цветник за забором, аккуратные рядочки клубничных кустов, терпеливо выжидая, когда жалобщица выговорится. Это был навык, с помощью которого Сергей Петрович краем уха улавливал только ключевые слова для поддержания диалога.

– На меня смотри, Голубев, когда учитель с тобой разговаривает! – рявкнула Глафира Степановна.

Сергей Петрович вздрогнул от резкой перемены тона, но взгляда на собеседника не перевел. Он думал о свалившемся на него несчастье, а остальное его мало беспокоило.

– Ты куда, Сереженька, смотрел, когда штраф этот выносил? Я-то грешным делом думала, что научила тебя, а ты! Хоть бы слова «погрешность измерений» вспомнил, в третьем классе учили. Хотя всё-то ты забыл: и про погрешность и про греховность. Говорила, говорила на уроках, а как об стенку горох. Эх, жива бы мать твоя была, стыдно бы ей было за тебя. С родной учительницы штраф. Ажно тыщщу. Это ж в неденоминированных – мильон. Ты представляешь, сколько я брюликов могла б в восемьдесят пятом купить на мильон, чтобы больше не видеть вас, неучей? Жила б на Багамских островах сейчас, а не здесь с забором в 90 градусов. Эх, ты, гуманитарий! Думала, в люди тебя вывела, гордилась. Даже на школьную доску почёта пыталась повесить. Но директриса тогда не разрешила, сказала: «Негоже это, Глафира Степановна, Голубева на доску, хоть он и голубых кровей. Он за то, чтобы его в пионеры приняли, взятку у меня вымогал, уже тогда навыки отрабатывал. Ну и что, пусть и судья, но и они не вечны». Вот права была директриса наша, упокой, Господь, её душу. Пойду, свечку ей поставлю в мясопустную. Пусть знает, что напророчила тебе судьбинушку. Нравственная была женщина, хоть и в Ленина верила. Не то, что ты: за тыщу любого на штраф.

– Так я ж не себе, Глафирушка Степановна, – подал голос Сергей Петрович, уловив слово штраф. – Я ж в бюджет.

– В бюджет он, а у меня тоже свой собственный бюджет: пенсия, растаскиваемая мудаками по клочкам, называется. На забор надо, на крышу надо, на дрова надо. Ты знаешь, что дрова подорожали и стоят, как целые бревна? Да, откуда тебе! Тебе ж газ провели в прошлом году, единственному во всём посёлке. А до этого, думаешь, не знает никто, что Борька, бандит лесозаготовочный, дрова тебе привозил? Тепло было дела его рассматривать? А бывшая жена у Борьки осталась и без квартиры, и всего остального добра.

– Зато с тремя детьми – возразил Сергей Петрович.

– Но без алиментов. Что, не стыдно? Хорошая девка, училась на одни пятёрки, не то, что нынешняя, потаскуха.

– Ой, не надо так говорить про Ксению Ивановну!

– Ааа, это тебе она – Ксения Ивановна, директор ликёро-водочного завода. А для меня – Ксюха-потаскуха. Я что, думаешь, не знаю, чем она этот завод заработала? А заодно и лесопилку Борькину. Теперь Борька лесом занимается, а она – распилом. Всё нормально: семейный подряд, бизнес по-современному. А вот мне скажи, Голубев, а ты свой бизнес как называешь?

Глафира Степановна смачно плюнула на ботинок уже бывшего судьи и надменно отвернула лицо в сторону. Сергей Петрович был в негодовании от назидательной проповеди старушенции, а уж тем более от такого проявления неуважения к своему авторитету, но его теперешнее положение не позволяло спорить в открытую и проявлять характер.

– Забыл я, идти ж мне надо! – сказал Сергей Петрович, подавив волну гневного возмущения, и побрел дальше. С понурой головой шёл, осунулся весь, хоть и почти сто килограммов весил. Что же он теперь делать то будет? Закон-то, вышедший, суров оказался: ни пенсии, ни выплаты, ни даже льготных путёвок в санаторий.

«Может, амнистируют ещё?» – думал Сергей Петрович. – «Сейчас домой приду, письмо им туда, вверх, напишу, что они переходный период для таких, как я, не предусмотрели. И сразу всё перепишут: и льготы будут, и пенсия. Как раньше».

Из-за угла вывернул Максимка, дурачок местный, алкоголик. Сергей Петрович в двух заседаниях ему прямо говорил, что не сможет тот выиграть дело, а Максимка не слушал, в правосудие верил. Вот и прозвал его Сергей Петрович дурачком и два года дал.

Максимка встал на пути у Сергея Петровича.

– Слышь, а ну дай пройти! – зыкнул судья.

У Максима на лице играла улыбка. Такая лёгкая, ироничная, всё знающая. Может пьяный, а может, и нет, кто разберёт.

– Сергей Петрович, весь посёлок гудит, что вы без работы остались. Я вот лично пришёл удостовериться, что справедливость есть всё-таки.

– О да, это недоразумение какое-то! Завтра все образуется, отменят. А так выходной, дополнительный, нам дали, получается.

– А вы мне два года дали ни за что ни про что! – прервал его Максим.

– Почему ни за что? Вы же со своим подельником с завода шесть подшипников унесли.

– Мне зарплату не платили восемь месяцев! Да вы знаете. Колхоз развалили, работы не найти, вот я и устроился в город. А там, как оказалось, на зарплату подшипник забили, деньги – в карман, и были таковы. У меня жена, дети, мать лежачая была тогда. Подумаешь, шесть подшипников, когда директор их на шесть миллионов налево продал. Директору ничего, а мне два года.

– Вот директору и надо было помогать, а не самодеятельностью заниматься! Директор входы и выходы знал, а ты – птенец неоперённый. Я-то чем бы тебя выручил, когда директор эти шесть подшипников, неучтённые, учёл и на вас, дружков, вышел? Рядом с тобой присесть? Посидеть, поддержать? Нет уж, извиняй. Закон есть закон, и нечего слюни распускать. Сам взял подшипники, сам и отвечай.

– Да, а крайняя необходимость? Так адвокат говорил, назначенный.

– Вы же краденое продать не успели и жене деньги принести, что я тут поделаю? Было б доказано, что на нужды семьи, может, и смягчил бы. А так что есть, извиняй, ещё раз.

– Не извиню! Мать умерла сразу, как только ей про приговор сказали, и на похороны, совсем нищие, не отпустили. А жена без денег опустилась, по рукам пошла, чтобы маленьких прокормить. А потом вообще сгинула, а дети в детдоме оказались. Где теперь, неизвестно. Мне, что было делать по возращению? Работать не берут, хоть и руки, говорят, золотые. Я с такой статьёй не нужен никому. И всё Вы виноваты! Могли бы условный дать…

– Дать, дать! Всем от меня нужно что-то. А в девяносто четвёртом у меня тоже жена и дети были. О них-то ты и не подумал? Всё честно, по нашим поселковым законам: все должны заботиться друг о друге, а в первую очередь, о семье судьи.

Не ожидал Максим такой откровенности. Да, он бы Сергея Петровича на руках тогда б носил, если б тот условный срок назначил. Всю жизнь бы работал на него, по дому помогал и с ремонтом; мужик рукастый. Максим добро не забывал. И жена б жива была, и мать, и дети рядом. Только не было добра в Сергее Петровиче. Максимка опешил. Все эти годы он смотрел в горло бутылки от непонимания, что он сделал Сергею Петровичу настолько плохого, что тот был так несправедлив. Теперь же в его душе загоралась ненависть оттого, что оказались Сергею Петровичу безразличны люди и их судьбы.

«Пойду на мокруху, мне терять нечего», – подумал Максимка.– «Отомщу за мать и детей, а ещё и за жену, она тоже из-за Сергея Петровича пострадала».

Сергей Петрович побрёл дальше. Хоть посёлок был и небольшой, дом судьи был почти у окраины. Лет десять назад глава района сказал: «А что, Серёга, ты в таком лилипутском домушке ютишься? Давай я тебе соток пятьдесят выделю, построишь себе родовое имение. Сын-то у тебя, хоть и прокурор, всё равно судьёй станет, рано или поздно. Надо б увековечить род Голубевых. Бизнес подрядим, построят тебе в два счета за аналогичную услугу. И технику пригоним, МУПовскую, побольше солярки спишем. Карьер точно у тебя в долгу, так что и гравий, и песок, считай, уже заготовил». Так у Сергея Петровича возникло непреодолимое желание стать латифундистом. Дом поставили быстро. Ксения Ивановна подкинула бруса на дом, а Сергей Петрович протянул сроки рассмотрения по нарушениям на её ликеро-водочном подполье. Дело было закрыто за давностью и благополучно умерло в судейском сейфе.