Последний декабрь
Глава Ⅰ. Петля
«Это должно закончиться… должно прекратиться… Сегодня…»
Пятьдесят миль в час.
Шестьдесят.
Стрелка бьет к семидесяти. Мотор ревет о помощи на последнем издыхании. Удивительно, что эта японская малышка вообще на такое способна.
Дорога ведет желтый хэтчбек все выше в горы Баварских Альп. Тьма поглощает в себя деревья густого леса, оставляя взору лишь блеск извилистого пути и влетающие в лобовое стекло будто перья ускользающей снежной птицы хлопья.
За очередным изгибом дороги зажигаются белые огни. Два маленьких шарика света в кромешной темноте, несильно увеличивающиеся по мере приближения. «Должно быть, машина. Еще далеко», – уверенно заключает водительница, исходя из уклона дороги и высоты расположения фар. Нога вдавливает педаль газа смелее.
Не далеко. И не машина. Свет фар слишком скоро дотягивается до источника.
Шерсть. Кровь. Рога. Возвышающееся над асфальтом словно гора черное нечто .
Руки машинально сворачивают руль на встречную полосу. И, можно было догадаться, на таком ледовом катке машину начинает мотать во все стороны. Жалкие попытки выровнять лишь усугубляют положение – контроль утрачен окончательно.
Секунда – миллисекунда – мгновение.
Свист шин. Крахмальный скрип стремительно проминающегося снега. Стук десятка веток, цепляющих вторгающегося в их мир гостя.
БАМ!
Дальше – лишь темнота.
Белые огни. Вовсе не огни – глаза – отражающие свет фар глаза среди черной клочковатой шерсти. Изгибающиеся длинные рога, добавляющие этому еще больших размеров.
Горный козел? Разве что гигантский козел, высота его с рогами была метра три, не меньше.
Олень? Лось? Стоял он, кажется, на своих двоих.
Гризли? С несоизмеримо длинных передних конечностей свисали огромные даже для медведя когти. И пасть… С обнаженных клыков на шерсть стекала свежая кровь…
Теплая кровь…
Стекает…
Щекотно стекает по лбу. Достигнув брови, следует по ней к кончику, продолжает свой путь по щеке. В лицо тычет свои тонкие хвойные отростки, напоминающие паучьи лапки, еловая ветвь, так бессовестно превратившая лобовое стекло в золотую паутинку. Желтые фары тупятся в стволы, правая мигает через раз, но тем самым не мешает лицезреть замявшую капот виновницу – вековую черную ель.
«Бедный Шмель…»
«Шмель» – так Герти называла свою миниатюрную «хонду» за пчелиный цвет и некоторую «пузатость». Трепетным мечтам о зеленом «торино» сбыться не посчастливилось, но, может, оно и к лучшему – впустую разбить шедевр автомобилестроения сейчас было бы в разы огорчительнее.
Из побелевшей кожи намертво вцепившихся в руль рук торчат куски стекла, иные разлетелись по салону. Лицо саднит, но в остальном на вид тело, кажется, в порядке. Скачок адреналина спадает, и ее сильно клонит в сон. Снаружи завывает вьюга – холод и мрак, внутри – тепло и есть немного света, это убаюкивает.
Из бездны сознания вытягивает застревающий в ушах нечеловеческий вой: пронзительный, исходящий откуда-то из глубин черного леса. Вытягивает не до конца, настырно припоминая ужас увиденного: вспышки глаз, длинная шерсть как на ее новой дубленке, толстые рога, окровавленные клыки и когти. За образами на тело накатывает леденящая волна. Жадный глоток воздуха, и перед глазами снова затянутое вязью трещин стекло. Огромная сущность на дороге походила на самое настоящее чудовище из сказок, коим матери грозят своим детям за непослушание.
«Почудилось… Может, медведь тащил тушу оленя? Точно, потому и размеры такие».
Встретить гризли не хотелось, но и мучительно умирать на морозе заманчивым не представлялось. «По крайней мере, сейчас гризли сыт и наверняка крепко спит»,– в поддержку того думается ей. Наверняка.
Открытию двери ничто не препятствует, но почему выйти не удается затуманенный разум понимает не сразу.
«Ремень безопасности? Серьезно, Герти?» – бранит она себя.
Раз на третий попытка отстегнуться знаменуется удачной, позволяя вывалить свою тушу в неглубокий снег. Идти вниз – единственное верное решение в голове. Идти вниз подальше от дороги и источника воя, к низине, где обычно селятся люди.
От декабрьской стужи не спасают ни джинсы-клеш, ни бордовая овчинная дубленка до колен. Мороз просачивается под слои одежды, к коже, от нее в нутро. Ветер, к нему в напарники, уныло завывает меж высоких деревьев, до треска раскачивая верхушки. Звездное небо сегодня могло бы даже показаться красивым, если бы не страх, накатывающийся во все больший и больший ком с каждым сделанным шагом.
Хруст веток, уханье сов, мелкий топот и свист – с разных сторон они раздаются все чаще, что уже перестают походить на обычные звуки леса. Хотя, много ли довелось Герти шастать в ночи по зимним лесам? Это вряд ли. Но все рецепторы накаляются до предела, равно как и каждая мышца тела.
Сердце на мгновение останавливается: по стволу проскользнула черная тень.
Ей, кажется, привиделось, но шагу Герти прибавляет. Снег по мере спуска становится только глубже, колени уже ноют, а тени, меж тем, попадаются на глаза все чаще и чаще с разных сторон. Высокие, низкие, насыщенно-черные и едва заметные. Их когтистые лапы, и мелкие топотки, и свист меж их клыков, и хруст их костей.
«Почему так?! Почему все должно закончиться именно так?! Я НЕ ЭТОГО ХОТЕЛА! НЕ ТАК!»
Ей страшно; в панике она несется вниз меж деревьев уже изо всех сил, в голос рыдая. Герти чувствует себя дичиной, ради свежего мяса которого ведется охота всем вражеским лесом: медведь ли, чудовища ли – какая разница.
Черная полоса леса внезапно обрывается.
Герти падает прямо в снег. Ей хочется отдаться чувствам и закричать в полную силу, но, поднимая глаза, она улыбается. Теперь когтистые лапы чудовищ не дотянутся, потому что здесь нет места лесному мраку – здесь свет луны ложится на заснеженную долину; множась от снежинок, он позволяет увидеть все вокруг, даже вершины гор вдали, нависающих над низиной. Бескрайний звездный небосвод и читаемый простор позволяют вдоволь надышаться. И главное, то, из-за чего с уст сходит полупрозрачный выдох облегчения, – охотничий домик на склоне. На вид пустой: ни света, ни следов, даже дыма из трубы не выходит. Но оно и неудивительно: желающих поохотиться в такой снежный сезон встретишь нечасто. Герти заглядывает в окна – не шале, но вполне уютно: камин, софа, небольшая кухонька. Продрогшая путница с порога спешит к камину, но на полпути замирает в ужасе от замеченного боковым зрением. «Только бы показалось». – Желанию не суждено сбыться: медленный поворот шеи, веки распахиваются шире.
Белые огни.
Бездушные глаза без зрачков совсем как у мертвого оленя с дороги смотрят точно на нее. Ямы в глазницах, впадины на щеках, бледная, обескровленная кожа сомнений не оставляют – это преследующая с леса тень мертвеца.
Кровь разогревающе приливает к голове – вот и подоспел очередной выброс гормона, заставляющий действовать. Герти вскрикивает и срывается с места прочь, к гризли, чудовищу, на холод – только бы подальше от зловещей тени. Сердечный пульс учащенно бьется в ушах, дыхание сбивается, ноги уже онемели от крутого спуска и низких температур, но позволь секундную передышку, и тьма поглотит тебя навеки.
«Почему я?! Да что с этим местом не так?!»
Пока грудь разрывает тяжелая одышка от мерзлого воздуха в легких, разум силится найти спасение. Отвлечение не играет на руку: один камешек, выглядывающий из-под сугроба, – и она уже летит в объятия холодного пуха, колюче проезжается щекой по снегу, кубарем летит под уклон.
«Это ад, – снизошло озарение за миг до спотыкания. – Это мой собственный ад…»
Рыже-красные лучи рассвета мягко рассеиваются, проходя через украшенное росписью морозца окно. Засоня жмурится от света и переворачивается на бок, еще глубже зарываясь в плед. Возвращающаяся в тело чувствительность шепчет: «Тебе не шесть, Герти, а это вовсе не мамин дом». Смутные воспоминания последних событий пробуждают менее щадяще.
Жгучее трение скулы о снег, неподвластная ноша тела, летящая под уклон. Темнота.
Некто тащит под плечи в гору – явно не стиль гризли или тени, а значит, человек, а значит, подоспела подмога. Организм позволяет себе вновь перейти в режим энергосбережения.
Потрескивание горящих поленьев и доходящие волны тепла. Ссадины на лице щиплет. В этот раз пробуждают отнюдь не приятные хлопки по щекам. Перед глазами плывет.
– У тебя нет аллергии на ацетилсалициловую кислоту? – настойчиво требует ответа незнакомец. – Ответь, тебе можно Аспирин?
– Да…
Горечь таблетки теряется за глотком воды.
Незнакомая клетчатая обивка дивана.
Герти поднимается, дабы осмотреться, и в ту же секунду об этом жалеет: о себе напоминают ноющее плечо и тягучая ломота во всем теле. С трудом, но силы осмотреться она все же находит: камин, диван, кухня, стол – тот самый дом на склоне. И тот самый дверной проем, где ночью стоял… «призрак»? Не успевает она и сопоставить все факты, как дубовая дверь распахивается и с ледяными порывами метели входит он…
Что ж, с румянцем на щеках, в светлом свитере на рубашку, а не в старомодной ночной сорочке, и с дровницей-переноской вполне себе сойдет за человека. Единственное, что выступает в защиту разыгравшегося воображения, – зрачки, а точнее: их пугающее отсутствие на белесой, словно заиндевевшей, радужке.
«Слепой?» – в мыслях предполагает Герти.
Закрыв проход стуже, незнакомец удивительно точно для невидящего проходит к камину и, присев на корточки, начинает подкидывать в несмелое полымя поленья из дровницы, подталкивать те кочергой. Стоило бы, наверное, подать голос, дать знать о своем пробуждении, да только подходящий момент упущен и сейчас это делать несколько неловко.
Не отвлекаясь от поддержания огня, молодой человек, на вид которому около двадцати, спрашивает неожиданно спокойным голосом:
– Как ты себя чувствуешь?
Герти сомневается в том, адресован ли вопрос ей, но все же решается ответить:
– Нормально. – Даже одно простое слово исходит от нее довольно несуразно.
Так же резко его голос в ущерб предшествующему соболезнованию приобретает горячности.
– Собиралась меня ограбить? Проще простого обокрасть слепца, не правда ли? Что уже успела утащить? И не думай бежать, у меня твой паспорт, с которым я пойду прямиком в участок, если не вернешь все, что взяла, на свои места!
«Разве мой паспорт не остался в бардачке?..» – сомневается в его угрозе Герти.
Невиновная подозреваемая еще раз бегло оглядывает убранство охотничьего домика. Глаз цепляется лишь за головы козлов и прочей живности на стенах, но исключительно из-за их жути.
– Да что тут красть? Послушай, я вовсе не пыталась…
Не дав толком объясниться, он, не поднимаясь из приседа, разворачивается и грубо перебивает:
– Тогда отвечай, что ты делала ночью в моем доме!
Все же слепой, поскольку смотрит не на нее: глаза, вопреки грозному лицу, пусты.
– На дороге было…
Что сказать, Герти не находит и судорожно трет виски. Она всегда плохо переносила спешку, в такие моменты ощущая себя скотиной, подгоняемой на убой. Из-за нервов ее речь превращается в неказистые обрывки.
– Я попала в аварию… Машина съехала с дороги… Я просто искала укрытия – холодно…
Собеседника они успокаивают на мимолетное мгновение, но недоверие снова натягивается на его лицо.
– Укрытия? Почему тогда испугалась и сбежала?
И тут Герти начинает мяться. Вряд ли мнительный незнакомец поверит в ее россказни про не то медведя, не то козла и погоню теней.
– Мне показалось, ты… – «тень», – опасен.
Если судить по выражению его лица, вряд ли ответ вышел убедительным.
– Опасен?
– Я не ожидала никого здесь встретить: ни света, ни следов, ни дыма из трубы. Как ты вообще здесь живешь? Будто скрываешься от кого-то. Как преступник.
Лучшая защита – это нападение, так? Герти избрала именно такую тактику.
– Право, я выгляжу как преступник? – спрашивает он чуть в огорчении.
Герти смятенно жмет плечами.
– Не знаю…
Она и не думала, что подобный выпад способен кого-то задеть, но ответ незнакомец принимает на личный счет и холодеет.
– Света не было, потому что, очевидно, мне он не нужен и, к тому же, я уже спал. Дом долго держит тепло, нет нужды поддерживать очаг всю ночь. А следы… Все, за чем я хожу, – дрова из поленницы.
Герти уж не стала заикаться, что называть теплом бы ту мерзлоту не спешила. Спрашивает другое:
– А вода?.. Еда?..
На столе стоит керамический кувшин, в умывальнике тоже наверняка не пусто.
Слепец начинает хрустеть костяшками.
– Маринэ должна была привезти продукты… Еще и линию оборвало. Боюсь, что-то не так.
Наличие у странного незнакомца пассии удивляет Герти, но, по крайней мере, делает его не таким жутким в ее глазах.
– День только начался, – пытается успокоить она его, глядя на окно.
– Уже вечер.
– Что?
Часы с кукушкой неутешительное подтвердили: почти полпятого. Окно окрашено не лучами восхода, а лучами заката.
– Выходит, я проспала весь день?
– Выходит, так, – безрадостно отзывается безымянный спаситель. – Если ты и правда попала в аварию, тебе нужна настоящая медицинская помощь, а не антисептик и таблетка Аспирина. Попробую дозвониться до скорой.
Красный телефон находится в спальне – это Герти уже успела заметить, – туда и уходит хозяин дома.
Три стрекота диска, и томительное ожидание в гробовой тишине.
– Бесполезно. Ни гудка, – по возвращении обезнадеживает он. – Пешком до общины не дойти. Обычно правят за пару часов, а тут… – По всей видимости ситуация действительно из ряда вон, раз молодой человек так взволнован. – Скорее всего произошло что-то серьезное: сход лавины или вроде того. Боюсь, ты здесь застряла.
– Ладно. Подожду здесь, пока все не наладится, если ты, конечно, не против.
– Можно подумать, у меня есть выбор. Я заварю нам чай?
– А ты… можешь? Мне уже лучше, я могу…
На вежливость он снова обижается:
– Разумеется, я не немощный.
«Что за чувствительная натура?» – поражается Герти.
Вечереет в это время года в Баварии стремительно. Кровавые лучи за окном сменяет пустота гудящего мрака. За круглым столом и двумя кружками горячего чая из местных трав двое наконец находят время друг другу представиться.
– Мое имя Йонас, Йонас Фаульбаум. Здесь живу уже… – на секунду задумывается, – лет двенадцать так точно. Дом не мой, принадлежал друзьям. Одну из них… – Он опускает подбородок и чувствительно стихает в голосе. – Убили. Второй обезумел от мести и пустился по следу убийц. Предполагаемых убийц. С тех пор, а было это почти десять лет назад, мне о нем ничего не известно.
Конец истории звучит как-то совсем уж безнадежно.
– Оу… сочувствую…
– Не бери в голову. Я просто должен был объясниться за свою острую реакцию. Этот дом и все, что в нем находится, – единственное, что у меня от них осталось. Возможно, однажды мой друг вернется, я не знаю… Хотелось бы, чтобы все оставалось на своих местах.
Слишком долгая пауза едва не провоцирует Герти на ответ, но собеседник возвращается:
– Как бы то ни было, несправедливо было нападать на тебя. Еще и после аварии.
– Все в порядке, я понимаю. Наверное… Ладно, моя очередь… Меня зовут Герти Шмитц, и я хотела… вернуться в родную гавань, а в итоге попала в аварию. – Она в самоиронии вскинула руками. – В этом вся я.
Чуть ободрившийся собеседник усмехается.
– Куда именно? Ленгрис? – Герти подтверждает мычанием. – Немного не доехала. Сколько тебе? У меня хорошая память на голоса и имена, но тебя в школе не помню.
– Двадцать шесть, но я в нее и не ходила. Мы уехали как раз, когда мне исполнилось шесть.
– Сверстники. Школа у нас довольно неплохая, так что ты многое упустила, – в шутку говорит он.
– Правда? Расскажешь?
На удивление за чаем разговор пролетел незаметно. Невольно повстречавшиеся обсудили и шебутную жизнь в Мюнхене, и горячо любимую Герти машину, желтая груда от которой сейчас покоится где-то в снежном лесу. Отсутствующий взгляд собеседника нисколько ее не смущал, напротив, не приносил дискомфорта, как бывает обычно при общении с малознакомыми людьми. Однако фактами о себе Йонас делиться не спешил и на все вопросы о прошлом отвечал односложно.
– Твои друзья в Бога не верили? – праздно любопытствует Герти, когда замечает бледные квадратные и крестообразные следы на старых деревянных стенах.
Он определенно не понимает вопроса. Герти только тогда вспоминает, что ее кивок на стены не может быть учтен.
– Крест сняли. И предположу, там были иконы.
– Нет, – смешком вырывается из него. – Они, пожалуй, набожными не были, но в Бога верили. Это я снял.
Герти заинтригована.
– Зачем?
– «Не сотвори себе кумира».
– А-а, так ты протестант, значит, – быстро догадывается она, но тот неопределенно мычит. Из сомневающихся. – Ты же их все равно не видел, разве так уж принципиально было снимать?
– Больная тема, – вздыхает Йонас. – Члены моей семьи – потомственные священники. Католики.
Герти удивляется, ведь обычно католические священники дают обет безбрачия, но вдаваться в тонкости не осмеливается.
– Я нахожу их взгляды довольно… устаревшими. Ленгрис последние годы пользуется невиданной популярностью у туристов, здесь много приезжих, но Преподобные не считают своим долгом пускать их даже покаяться. Они верят в праведность лишь исконных жителей этих земель, а прочих не воспринимают. Это абсурд! Запрещать людям взывать к милости Господней – разве это по-христиански? Я уже молчу об иерархии и жажде почета. Ни одна месса не начинается без упоминания, что наш род берет начало от Виттельсбахов1, и не заканчивается без поцелуя руки пастора Еремиаса!
– От Виттельсбахов?!
– Да-да, тех самых. Поэтому для Фаульбаумов сделано исключение на безбрачие. И, думаю, наша семья является хорошим примером, почему исключения не должны быть допустимы. Так что сейчас я уже и не знаю в кого верю, католик я или протестант, да и есть ли вообще во всем этом смысл.
– На мой взгляд, что те, что другие жертвы властей, – не подумав, брякает Герти. На другой стороне стола брови в непринятии сдвигаются. Отступать уже поздно, поэтому она пытается объяснить свою позицию: – Верой в высшее легко заставить человека делать то, что тебе угодно. Постись и не чревоугодничай, потому что мы не хотим расхлебывать проблемы с голодом. Не прелюбодействуй, чтобы не распространять по стране всякую заразу. Не убий, но, если вера того потребует, то все же убей, как было во время Религиозных войн. И мое самое любимое: – заостряет она внимание тоном и выставленными указательными пальцами, – «Не верь в иных богов». – И ударяет ладонями по столешнице. – Даже капли свободомыслия не допускается.
Выросший в набожной семье молодой человек посмеивается с ее речей.
– Собрала ты, конечно, все в одну кучу, – со снисхождения начинает он, – но некоторый смысл в твоих словах имеется. И все же человеческая натура такова, что требует веры. Так в какого же бога веришь ты?
– Я?..
Замечая в лице собеседника какое-то неясное любопытство, скептик понимает, что попал в капкан. Критиковать гораздо проще, чем занять позицию. Пока думает, Герти потягивается, звучно всасывая сквозь зубы воздух.
– Я считаю так: либо разум человека не обладает силой познать сущность истинного бога, либо… Бога вообще не существует.
Только последнее слово сходит с ее губ, как сквозь завывающую за стенами вьюгу слышится знакомый ужасающий вопль, не принадлежащий ни человеку, ни животному. Визгливый как резание стекла, громогласный словно клич динозавра.
– Ты тоже это слышал? – шепотом спрашивает она.
В туманных глазах собеседника, направленных сквозь стену, застыла оторопь.
– Да… – так же тихо отвечает он.
– Думаешь, это гризли?
– Гризли сейчас должны быть в спячке.
– Может тогда шатун?
Его глаза начинают хаотично плясать, утаивая за пеленой тысячи беспокойных мыслей.
– Все возможно. Очаг сегодня гасить не будем – звери боятся огня. Ты слишком крепко спишь, поэтому следить буду я.
Следом за истошным воплем была лишь заунывная песнь метели. Но и того хватило, чтобы захватить в тиски страха сердца двоих, оставшихся один на один на поле брани с безжалостным декабрем.
Ночью мороз и не думал спадать, только усилился, оборачивая наледью окно во все более толстый слой. Сильные ветра взяли домик в окружение наметенными сугробами, но внутри сохранялось тепло. До поры, до времени…
Началось с конечностей. Стопы и ладони промерзли до онемения. Герти все ерзает на спине, кутаясь в два слоя пледов, но холод стремительно распространяется по телу, что игнорировать его уже становится невыносимо. Подняв веки, она обнаруживает, что в комнате темно – костер прогорел. Пытается встать – безрезультатно: тело парализовано, что даже пальцем не шевельнуть. Дискомфорт перерастает в удушающий страх: в доме ощущается присутствие постороннего.
За подлокотником медленно вырастает черная фигура. Сначала козлиная морда с высокими, закругляющимися рогами, следом покрытое клочковатой шерстью туловище человека. Вытянутая пасть раскрывается, и меж несвойственных для травоядных клыков пролезает длинный острый язык.
Во власти у Герти остались лишь глаза. Они мечутся поочередно: то на нависающего зверя, то на дверь спальни.
«Как его зовут?! Черт!.. Да как же…». – Имя нового знакомого все вертится на языке, да только вспомнить его никак не получается. Она пытается закричать: «Эй! На помощь!», однако ни писка не в состоянии вымолвить потухшие голосовые связки.
Рогатое чудовище раззявило пасть настолько широко, что нижняя челюсть, того гляди, отвалится. Тело не слушается приказов мозга, бьется в судорогах. Герти до последнего пытается вымолвить хоть один вскрик, но каждая ее потуга тщетна.
«Йонас!» – вспомнила вдруг она.
– Йонас! – кричит уже вслух.
– Герти!
Он трясет за плечи, появившийся во мраке словно из ниоткуда. Взбудораженная страхом девушка безотчетно вцепляется в него, как утопающий цепляется за спасательный круг, – тело оттаяло.
– Что, что случилось?! – в беспокойстве спрашивает Йонас.
Чуть отдышавшись, Герти приходит в чувство и, осознавая нарушение границ едва знакомого человека, отстраняется. Оглядывается: поиски зла приводят к трофейной голове горного козла на месте раззявиной клыкастой пасти. Показалось. Опять просто показалось.
Вихрь противоречивых чувств срывает с места. Толстые шерстяные носки – ничто против холодных половиц. Замерзла не она одна: Йонас взялся разжигать костер.
– Не расскажешь, что произошло? Ты кричала и билась в припадке. На мои попытки разбудить не просыпалась.
– Это все не по-настоящему, – бубнит она себе под нос, – это мое наказание… Мой лабиринт с минотавром…
– Что? – Бросив разведение огня, он устремляет на собеседницу поблескивающие, словно льдинки, глаза. – Что ты имеешь ввиду? Причем здесь Кносский лабиринт?
Окружение расплывается во время откровения.
– Я не всю правду тебе рассказала. Я не просто хотела посетить Ленгрис. Я хотела… здесь разбиться.
Тишина после ключевого, переворачивающего все слова затягивается.
– Разбиться?
– На машине. Думала доехать до серпантина и гнать, что есть мочи, пока Шмель не впишется в поворот и… Без шансов на выживание.
– Но, почему?..
Вопрос заставляет вернуться во вне и перевести взгляд на собеседника.
– Скука. Бессмысленность. Жестокость. Почему нет? «Почему нет?» – спрашивала я каждого пойманного прохожего. В этом мире столько боли и зла. Как получается у них жить с этим? Откуда в них силы вставать по утрам? Как они не устали? Как хватает им духу жить так дни, годы, десятилетия? Или вы и вовсе ничего не чувствуете? Ответь мне, прошу, я чувствую себя в бесплотной пустоте, где нет никого, потому что я не слышу ответа на свой вопрос.
Он совершенно точно не знает, что ответить. Шмыгнув носом, Герти на ожидаемое молчание кивает, но вдруг Йонас отвечает:
– Забвение.
– Забвение?
– Если не слушать новости по радио, избегать сближения с людьми, не жалеть себя и отгонять всякие мысли о прошлом. Жить одним днем, выполнять рутинные дела по наитию и не задумываться. С годами к этому привыкаешь, – такое предлагает он.
Рваными рукавами лонгслива Герти вытирает стоящие в глазах слезы и с нервным смешком вопрошает:
– Что же в таком случае от меня останется? Болванчик? Шпиц?
– Зато сможешь находить счастье в мелочах, – в отличии от нее, говорит Йонас тихо и спокойно.
– Каких мелочах? – с искренней растерянностью вырывается от нее вопрос. – Кренделе с утра? Кормежке уток? Комедийном шоу ровно в семь? Этого недостаточно. Прикажешь бороться со вселенской печалью кренделем? А вселенское счастье… Разве оно возможно?
– Разумеется, возможно, – с непоколебимой уверенностью в голосе заверяет тот. – В близких, в друзьях, в семье. Вспомни самое лучше, что у тебя было, и ты почувствуешь эту теплоту.
Но Герти лишь беззвучно мотает головой. Что еще можно было ожидать от религиозного человека? Что блаженный поймет ту безразмерную дыру в ее груди?
– Это неважно. По моему следу уже идет минотавр.
– Что ты имеешь в виду?
– Ждал меня тогда на дороге, весь в крови. Потому и тебя испугалась, была на нервах. И сейчас вот, стоял надо мной с раскрытой пастью… Поглотить хочет… – всхлипывает она. – И правильно. Я заслужила.
– Подожди… – вдруг прерывает Йонас. – Насколько высокий? Ты уверена, что это не лось?
– У лосей нет клыков и когтей. Я уж всяко думала: и о лосе, и о медведе с тушей оленя. Но сейчас знаю наверняка: это был минотавр.
Йонас бледнеет сильнее и во мраке вновь приобретает сходство с призраком. Развернувшись к так и не зажженному камину, в суете приговаривает:
– Нет, нет, нет…
В топку мигом залетает трут, тут же мнущиеся старые газеты. Но в тонких трясущихся руках Йонаса огниво бесполезно.
Герти спешит к нему на выручку и чуть ли не с боем отбирает инструмент. Лишь на пятый раз скрежет по огниву выпускает достаточное количество искорок, чтобы бумага вспыхнула. После маленькой победы она обнаруживает Йонаса всего съеженного, зарывшегося пальцами глубоко в волосы.
– Что происходит?
– Связь не появится, – как приговор оглашает он. – Мы должны добраться до семьи, только они помогут. Утром попробуем вывести твою машину.
Все же смелой в заявлениях девушке разговаривать с религиозными и особенными по восприятию людьми прежде не доводилось. Под гнетом вины за необдуманно произведенное впечатление Герти аккуратно кладет свою руку на его запястье в попытке утешить.
– Йонас… Я полагаю, это зло метафорично: минотавру нужна лишь душа Тесея. Тебе ничего не грозит.
– Ты не понимаешь, мы все в опасности, Герти. Это не твой минотавр, это – Крампус.
Глава Ⅱ. Внутри снежного шара
Светает. За долгую ночь нежданная стужа только крепчала. Продолжать отсиживаться в пока еще теплой норке опрометчиво – ресурсы не бесконечны. Йонас это тоже понимает, поэтому сразу после подъема достает с полки керосиновые фонари и набивает карманы своей дубленки, пока что висящей на кривом гвозде, всякой всячиной: спичками, сигнальной ракетницей, патронами к ней и прочим – будто они собираются идти не к машине, а в пеший поход.
– А ты совсем ничего не видишь или частично?
– Совсем, – бегло отвечает он и, в подтверждении того, едва не сносит распивающую чай гостью, пока тянется к шкафчику с медикаментами.
Герти, восприняв это за дерзновение (слишком уж то выглядело неестественным), заглядывает снизу в ледяные радужки с целью уличить во лжи, но безуспешно. Похоже, единственное, к местоположению чего он пока привыкнуть не может, – это она.
– Ого, аккуратнее! Я уж хотела восхититься, как легко ты ориентируешься.
– К сожалению, не дальше трех сотен метров от дома.
Собственное замечание напоминает ему взять с собой складную трость из пыльного угла.
– Вряд ли это поможет, снаружи такая пурга… – Герти обреченно глядит на белоснежный ворох за окном. – Да и я видеть буду не больше твоего. Точно потеряемся… Может, как альпинисты?
– Что ты имеешь в виду?
– Есть у тебя трос или веревка?
Немой вопрос в нем сходит в озадаченность местонахождения походного снаряжения. Спустя несколько минут поисков он возвращается со старым синим тросом, на вид не бывавшим в ходу лет этак десять, не меньше. Перед выходом оба берут по зажженному фонарю и, как в связке альпинистов, обвязываются тросом вокруг талии.
Тело сбивает снежными вихрями, каждый следующий шаг дается все с большим трудом. Ветер того и гляди завалит в сугроб, а после в секунды заметет до подобия снеговика. Пробираться через колючую метель приходится практически вслепую, изредка поглядывая на ориентир леса – деревья – через щелки век. Но вдруг Герти вспоминает о своей оплошности: «Фары!»
Когда веки на короткое мгновение поднимаются, ослабевшие ноги врастают в снег.
Силуэты. Настолько бледны они, что практически невидимы в белизне метели. Герти срывается вбок – и там облики. Их сорок, они повсюду: спереди, по обе стороны, сзади, близко и непостижимо далеко. Четкие силуэты страждущих: загибающихся от боли, рыдающих, висящих в петлях и сдирающих с себя кожу. Что нужно им? Ради чего или кого они здесь? Не тени, но и не людские создания.
Герти мечется, пытаясь не столкнуться с безликими, но куда бы и сколько она не бежала, вокруг одна лишь бесконечная пустота и немые мученики. Голос ее ничто для вне, уши ее нырнули в безмолвие, ноги ее не приведут никуда, руки не дотянутся до осязаемого.
Ничего. Сколь бы фантомов не окружало, ее удел – оставаться средь вечной зимы, мерзлоты и глухой тишины.
«Я потерялась… Я потерялась!»
Опустив голову, Герти с облегчением обнаруживает на себе трос, разворачивается: он натянут словно сапфировая тетива. Руки хватаются за спасительную ниточку. Та уходит в глубину снежного тумана, да только никак не оканчивается, сколько ни иди. Тогда она уже бежит со всех ног, запинаясь, сбивая голеностопы. Быстрее, и быстрее, и быстрее…
И наконец натяжение сходит на нет.
Светлая овчинка, опущенные веки – человек. Стоит, словно был тут всегда. Миражи стаили в молоке непогоды. Вокруг воет вьюга, позади высится едва обозримый черный лес.
– Что случилось?! – перекрикивает вой Йонас.
– Где ты был?.. – Ее голос тих, но его ушам слышен.
– Шел за тобой!.. Почему ты остановилась?!
«Что же, выходит? – осознает Герти. – Он не стоял и не ждал меня, а все произошло лишь в моей голове?»
В этот момент она даже позавидовала слепоте Йонаса: никаких иллюзий и никаких влетающих в глаза снежинок.
– Надо возвращаться!.. – кричит она.
– Почему?!
– Я забыла… Я забыла выключить фары!.. Мы не сможем завести машину!.. Аккумулятор такой мороз точно не пережил!..
Он отчего-то в этом сомневается.
– Мы должны попытаться!..
– Это бессмысленно!..
– Я знаю, просто!.. Просто поверь мне!..
Его уверенность Герти не разделяет, но все же, доверившись, ступает в лабиринт черного леса. Высотой доходящий до небес, однообразный, практически голый и тихий. Ветра зимы здесь теряют свою мощь, но, несмотря на это, гнет леса предстает перед ней во всем своем величии.
И вот! Мелькнувшее средь черно-белых полос пчелино-желтое пятнышко.
Хозяйка со всех ног прорывается сквозь снежные толщи к незаменимой «хондочке». Второй участник связки едва за ней поспевает.
«Фары…» – Герти замирает в приятном ступоре. Из кружочков исходят едва заметные полосы света.
Она скорее забирается в машину и пытается завести.
Бр-р, бр-р-р, бр-р-р-р-р-р… Тщетно.
Еще раз.
И еще.
На четвертый раз попытка знаменуется уже не ожидаемым успехом. Герти облегченно выдыхает и целует Шмеля в холодный руль. «Умница».
Однако завестись – полбеды, выехать задним ходом в гору по свежему снегу – задачка позаковыристей. Герти расчищает путь щеткой, собирает ветки, дабы хоть что-то подложить под колеса для лучшего сцепления, и объясняет напарнику, где и как ему предстоит толкать машину.
Пару попыток двигатель глохнет, несколько – буксуют колеса, еще одну – едва удается не скатиться обратно на Йонаса, но наконец Шмель возвращается на дорогу. Осталось усадить незрячего помощника на соседнее кресло и избавиться от лобового стекла. Будет холодно и снежно, но всяко лучше, чем езда в калейдоскопе.
– Что это, если не божье благословение? – по возвращении на водительское место спрашивает она.
– Тебе это далось непросто. Не похожее на благословение, – не впечатлен утомленный ожиданием пассажир.
– Ты напросто ничего не смыслишь в машинах! Из такой ямы не выбрался бы и сам Лауда2.
– Кто, прости?
Герти победно усмехается.
– Я же говорю.
Но не дающая покоя мысль вскоре смахивает улыбку с ее лица.
– Однако то, что аккумулятор выдержит, ты знал. Откуда?
– Не знаю… – отвечает Йонас в не меньшем недоумении. – Происходит что-то странное, я чувствую это. Связи нет, но электричество при этом есть. Радио с утра проверял – одни помехи. И, опять же, лампочки выбило.
– Скачки напряжения? – выдвигает предположение реалистка. – Может, коммунисты? Тестируют на нас какое-нибудь электромагнитное оружие, чтобы потом использовать на Америке?
Однако собеседник над тем только потешается:
– Знаешь, твоя теория звучит куда фантастичнее восставшего Крампуса.
«Как знать».
Теней и призраков она ведь тоже видела? Или все они лишь последствия пережитой аварии?
Заметенная дорога нудно тянется бесконечной лентой. За рдеющее в белой пелене оранжевое пятно на встречной полосе глаз цепляется сразу.
– На дороге что-то… Машина вроде…
– Возможно, это Маринэ, – сразу оживляется Йонас.
Как только автомобиль останавливается, он чуть ли не первее вылезает и окликает знакомую. Но Герти уже известно, что рыжий седан пуст. Стоит без единого признака жизни, обильно заметенный, с открытой нараспашку водительской дверью. Только вот: масло течет.
Подойдя ближе, она обнаруживает, что темная лужа под днищем – это вовсе не масло. Багровый след тянется в костлявый лес.
– Кровь?.. – Йонас, очевидно, тоже слышит этот подчеркнутый морозом сильный жестяной запах.
Озвучивать детали кровавой картины не хочется. Но иначе никак, сам он увидеть не сможет.
– Крампус забрал ее…
– Куда? Мы должны что-то сделать. Возможно, она жива, нужно найти ее… – начинает тараторить он.
И делает смелый шаг, но осекается по шлепку разума. В безвыходной панике его глаза мечутся, веки учащенно моргают.
– Я боюсь, что…
– Просто отведи меня!
– Это абсурд! Мне жаль, что произошло с твоей девушкой, но тут слишком много крови и она не приехала вчера. Даже если эта тварь оставила ее в живых, она умерла от кровопотери или обморожения. Я не пойду туда, где почивает Крампус! Нет, нечестно просить меня об этом.
Йонас все еще встревожен, однако его прежняя порывистость сдает. Полный смятений он расхаживается, от нервов трет руки, лицо. И в конце концов сдается:
– Да, ты права… Сейчас превыше всего остановить этот кошмар, пока не стало слишком поздно.
– Только дай мне секунду…
Тщательный осмотр машины не дает ничего: ни еды, ни воды – ровным счетом ни-че-го. Ни в салоне, ни в багажнике.
– Йонас, тут пусто.
– Как? Совсем? Не понимаю… Зачем Крампусу забирать еду? Хочет заморить голодом? Какое-то безумие…
Перед возвращением в машину наметанный взгляд автомобилистки цепляется за подозрительно спущенные колеса седана.
В полной тишине пролегло около километра. Каждый молчал о своем.
– Маринэ Кляйн было под сорок, она была соцработницей. Ей никогда не нравилось, когда к ней обращались фрау Кляйн, поэтому я звал ее Маринэ.
– А, то есть… Извини, я думала, что…
Герти поставила их обоих в неловкое положение своим поспешным суждением.
– Нет, не извиняйся, это даже лестно, что кто-то подумал, будто у меня может быть девушка. Обычно когда фройляйн видят меня, то в ужасе кричат и бегут на верную смерть, – нашел, что еще припомнить тот.
«Фройляйн» окончательно сконфузилась.
– Нет, я не… Я просто… Ты здесь не при чем, это все испуг. – Определенно, своими словами она делает только хуже.
– Ни к чему это, я понимаю.
Путь до развилки проходит в еще более душной тишине. Но на ней нужно сделать выбор, для которого не обойтись без сопоставления данных карты с примерным расположением церкви со слов местного жителя. И уже через полчаса желтый хэтчбек останавливается у нее. На вид старинной, со стрельчатыми окнами и небольшими крестами на острых углах крыши. Храм одиноко возвышается на белоснежном пустыре, куда свои пальцы-корни не осмеливаются запускать даже жадные стражи леса.
Уже на выходе из машины строение вызывает у Герти восхищение:
– Не Фрауэнкирхе, конечно, но… вау…
– Только, пожалуйста, не упоминай Фрауэнкирхе, иначе от их рассказов об истории собора мы неминуемо уснем.
Створки арочных дверей плотно закрыты. Оно и неудивительно – мороз стоит лютый. Время до мессы еще остается, поэтому они без стеснения отворяют тяжелые двери. Неплотные клубы, порожденные встречей не сильно различающихся между собой температур, оседают, и перед нежданными посетителями возникают десятки стеклянных глаз. Пустые, бледные, не выражающие ничего, кроме враждебности к чужакам. Прихожане глядят с полированных скамей точно на них, не произнося ни звука. Запоздало оборачивается и священник, неохотно прервавший свой просмотр скульптуры Христа.
Красочное, пугающее своей достоверностью изображение распятия над алтарем и вправду приковывает к себе взгляд. Из прибитых ладоней сочится точно свежая кровь. Еще реалистичнее выглядят ссадины, глубокие раны и дорожки стекшей каплями крови на изнеможенном теле мессии. Оттого и муки на лице Иисуса ощущаются самыми, что ни на есть, истинными.
Тишина звенит в ушах колокольчиками. То, что так лишь в ее голове, Герти понимает, когда обнаруживает около Йонаса двух священников в черных одеждах.
– Только посмотрите, затворник пожаловал в отчий дом… – говорит более дружелюбный из них.
Он улыбается, но эта улыбка к себе не располагает, даже несмотря на правильные черты лица. Родство с Йонасом в нем прослеживается, но он темнее и волосом, и глазом. Второй священник выглядит не менее отталкивающим.
– Какова цель твоего визита, блудный брат? – шипит он и переводит практически черные точки глаз на Герти. На слух кажется молодым, но взгляд как у старика. – Еще и в обществе безбожницы.
«Вообще-то, я крещеная и в церковь ходила…» – уж не стала встревать она. Похоже, скверные нравы местного духовенства Йонас нисколько не преувеличивал.
– Еремиас, выслушай, происходит дьявольщина. Герти….
– Ты отрекся от церкви, от нашего дела, от святости рода! – в сердцах перебивает тот, не стесняясь прихожан. – У нас начинается месса. Брат Отто, брат Тобиас, прошу, выпроводите отрекшегося и очередную приезжую.
На его кивок мигом реагируют двое прихожан и встают со скамей. Под звон колоколов, знаменующих начало литургии, крепкие мужчины довольно настойчиво принимаются выгонять из Храма Божьего неугодных пастве.
– Эй! Не трогайте меня!.. Еремиас, послушай!.. Пастор Еремиас, община в опасности!..
Возгласы Йонаса теряются в глубоких звуках органа. Паства вслед за пастором, с величавой осанкой следующим к аналою, разворачивается и встает. Один лишь темноглавый священник, чье имя Герти так и не узнала, внимательно следит за их изгнанием, пока не исчезает за створками вместе с музыкой органа.
– Герры Фишеры, сообщите всем, что Ленгрис в опасности! Крампус на свободе! – твердит Йонас двум вышибалам. Холод мгновенно подчеркнул их необычные лица румянцем. Однако что именно в них необычного, Герти не успевает распознать, потому что шокирована другим: у одного из них нет глаза: на правой половине лица кожа без зазоров с морщинистого лба переходит в обвисшую щеку.
– Крампус? – с хохотком переспрашивает другой.
Они оба не верят, но Йонас, конечно, этого увидеть не может, поэтому со всей серьезностью сего происшествия продолжает:
– Да, Маринэ Кляйн мертва, а Герти… все видела.
Оба незнакомца предельно скептично зыркают на чужачку.
Теперь высказывается одноглазый:
– При всем уважении, брат Йонас, ты провел в отшельничестве без веры десяток лет, а пристрастившимся к дурману туристам, иной раз, и большая ересь мерещится.
– Чего сразу судишь, Отто? Вдруг несчастная вправду одержима Нечестивым?
Герти воспринимает это за шутку, но на лицах не видит улыбок. Йонас и вовсе бледнеет до того, что по цвету едва ли уступает снегу.
– Не посмеете, – шипит он и вдруг идет на попятный: – Мы уходим.
Сидеть в машине смысла нет: внутри еще холоднее, чем снаружи. Герти, облокотившись спиной на Шмеля, разглядывает витражное окно-розу, пока Йонас суетливо утаптывает перед ней снег.
– Это невыносимо! Не переношу чувствовать себя слепой калекой, которая не в состоянии ничего предпринять!
– Я не слепа, но чувствую себя примерно так же, – находит она, чем приободрить. – Справедливости ради, я бы тоже себе не поверила. А долго проповедь идет?
– Около часа, но еще молитвы и причастие. Все вместе займет около полутора часов.
Герти осматривается: ничего поблизости кроме густого пихтового леса.
– Тебе нужно в больницу, – советует Йонас. – Она в центре, у ручьев.
– А ты?
– Я в аварию не попадал и с горы не падал. Буду дожидаться снисхождения Преподобных.
– Будешь стоять здесь на холоде полтора часа?
– Ничего, подожду.
– Ты же ничего не ел. Поехали.
Она открывает пассажирскую дверь и, обойдя машину, садится в припорошенный салон. Ее примеру неохотно следует и попутчик.
С подъездом к поселению просторные шале и небольшие белые домики мелькают все с большей частотой. Прохожие и машины возникают на пути все чаще и, само собой, внимание к себе Шмель привлекает немерено. Чему удивляться: помятый капот, многочисленные царапины, в довершение картины редкие осколки вместо лобового стекла.
– Как только изгоним Крампуса, сразу отдам Шмеля в мастерскую, – в шутку говорит Герти, хотя уже и не уверена, сочтут ли здесь это за шутку.
Йонас издает мрачный, но все же смешок. Можно считать успехом.
– Ты дала имя автомобилю.
– Разумеется да.
Он вздыхает.
– Все в Мюнхене такие материалисты?
– Это ты мне говоришь? Забыл, как угрожал жертве аварии за пожитки охотничьего домика?
Снисходительную улыбочку и задранный длинный нос эти слова быстро опустили.
– Неуместное сравнение.
Желтая машина занимает одно из свободных мест на парковке перед зданием, миниатюрного, для больницы, размера. Клиника ютится в гуще строений по соседству со множеством подобных белых каркасных домов.
– Приехали. Тебя отвести или?.. – Судя по выражению его лица, обида еще не прошла. – Ах да, у тебя же есть палка.
– Трость. Не палка, – строго уточняет тот и демонстративно выходит. Перед тем, как безжалостно хлопнуть дверью, дает знать: – Буду ждать тебя на площади.
Герти сидит еще в машине какое-то время, совершенно не понимая, как ей на все это реагировать.
В травматологии надолго не задержали: обработали раны, наложили пару швов да повязали бандаж на потянутое плечо. Однако за это время снегопад успел возвратиться. Радости у автолюбителей он не вызывает никогда, а у автолюбителей без лобового стекла и подавно.
Искать главную площадь нет необходимости – та совсем неподалеку и является единственным источником навязчивых рождественских запахов. Тут по кругу расположились прилавки с игрушками, глинтвейном, имбирными пряниками, кексами с марципаном. Ввиду выходного дня, даже в ранний час народ бродит, суетится, что-то приобретает. Совсем как в Мюнхене. Как будто и не было этого черта на дороге. Герти тоже берет кружечку глинтвейна и подсаживается за деревянный столик к своему знакомому.
– И снова здра…
– Тс!
За спиной слышится:
– …я не могу дозвониться до Лукаса уже вторые сутки. С ним что-то произошло, я сердцем чувствую…
– Сохраняйте спокойствие, фрау Шульте. Бригада уже выехала на разрыв.
– Комиссар! – внезапно вторгается в диалог запыхавшийся третий. – Комиссар Зингер, еще одна пропажа. На этот раз ребенок…
– Да что такое! Никто сегодня не позволит мне выпить и одну чашку кофе! – Женщина совершенно точно не рада подвернувшейся работенке.
Йонас протягивает обильно посыпанный кунжутом брецель в бумажном пакете.
– Я взял тебе.
Это не может не вызвать улыбку.
– Крендель! Теперь этот день не так уж и безумен.
– Всяко лучше, чем ничего. Который час?
Зрячая сверяется с уличными часами.
– Без пяти минут десять.
– Как же долго сегодня тянется время. Едва сдерживаюсь, чтобы не закричать всем бежать и спасаться, но, боюсь, кончу в лечебнице.
– Они никогда ничего не замечают, – озвучивает аксиому она и отпивает своего пряно-виноградного напитка. – Даже того, что творится прямо у них под носом. Либо считают это наваждением, что немногим лучше.
– Зачем вам глаза, если вы им не верите?
– И вправду, – вырывается смешком. Говоря, она почему-то не задумывалась о себе.
Покончив с ароматным брецелем, Герти спрашивает:
– Поедем? Может, закончат раньше?
– Давай ты отвезешь меня, а дальше я сам.
– Почему? Потому что я «туристка-наркоманка» и они не станут слушать, даже если я единственный выживший очевидец?
– Если они вдруг посчитают тебя одержимой…
– И что? – с беспечным задором усмехается она. – Побрызгают на меня святой водой?
– Ты не понимаешь… После их обрядов экзорцизма люди превращаются в запуганных кукол, а иной раз и вовсе… не выдерживают.
– Умирают? – выпадает она, с трудом завершив глоток напитка. – Что же такое происходит, что люди… не выдерживают?
Йонас подается ближе и сходит на шепот:
– Их заковывают в цепи, морят голодом, изгоняют Лукавого раскаленными крестами, а от подробностей, как они очищают Святой водой я лучше воздержусь.
Герти торопеет. Хотя она никогда не имела особого доверия к Католической Церкви, все же о таких зверствах со стороны духовенства и подумать не могла.
– Какой кошмар… А разве… Разве так можно? Не нужно разрешение Папы?
– Разумеется, так сейчас никто не делает. Это средневековье…
Стук челюстей щелкунчиков-орехоколов за прилавком напротив вдруг становится невмоготу громким, что приходится различать слова собеседника по динамике его губ. Тук… Тук… Тук…
– Разрешение от епископа не нужно, если достаточно покрывания паствы. Они и правда верят, что лишь наш род способен на спасение человечества.
Тук… Тук… Тук…
– И ты тоже… участвовал в этом?
– Лишь единожды… – Тук. Внутри все иглисто сжимается в один комок. Его отчужденный взгляд еще больше проваливается куда-то внутрь себя. – Это было ужасно… Их было двое… Оба погибли. Чтобы не восприняться одним из пособников Дьявола, нужно присутствовать до конца.
Отпустив воспоминание с полным выдохом, Йонас возвращается.
– С тех пор не желаю иметь с Церковью ничего общего. Кроме одного… – Последнее он произносит, бесшумно шевеля губами, и касается центра груди. Под свитером определенно что-то таится.
– Не вини себя. У тебя не было выбора. – Хотелось бы ей сейчас быть помягче голосом, да только все вокруг вдруг стало ощущаться искусственным.
– У человека всегда есть выбор, и моим стало малодушие.
Они оба молчат с пару минут.
– Пора отправляться. Отвезешь меня?
На обратном пути через ярмарку все взгляды захватывает прилавок с мерцающими снежными шарами самых разнообразных сюжетов: прибывающий поезд, катания горожан на коньках, игры ребятишек в снежки, испускающие свет милые деревушки. Словно маленькие миры, чьи жители обречены на вечное прозябание в стеклянных камерах. Взор Герти падает на запутавшиеся в ее светлых волосах, будто мотыльки, снежинки, а после охватывает окружение. Снежные крупицы, подобно блестящему конфетти, неспешно опускаются на жителей. Много ли у них отличий с узниками снежных шаров? Целый мир – для них, один шар – для Крампуса.
Помятый автомобиль вновь останавливается перед обособленным храмом. Основная масса прихожан к этому моменту уже разбредалась по округе. Не на транспорте – пешком. Уходили в лес или сгорбленно шли вдоль обочин, несмотря на отсутствие всяких построек в радиусе трех километров.
Без году неделя друг с белой тростью идет внутрь; Герти, как и договорились, остается ждать в машине. Проходит двадцать… тридцать… сорок минут, что продрогшее тело велит заглушить двигатель и самой пойти в Храм Господень, и только она выходит из машины, как створка арочной двери приоткрывается, а за ней появляются хорошо различимые и за сотню метров беззрачковые глаза.
– Пастор хочет тебя выслушать, – докладывает их владелец, как только расстояние было преодолено.
Однако идти туда он ей не позволяет.
– Но ты не обязана. То, что я сказал тебе, не было преувеличением. Садись в машину, уезжай прочь и не возвращайся в Ленгрис никогда. Придумаю другой способ их убедить.
Рассказ о методах Фаульбаумов не показался Герти недостаточно впечатляющим, но что-то не позволяет ей сбежать, как она сбегала всегда. Что-то манит войти в храм с темным окном-розой. И это даже не морозный воздух, склеивающий ноздри.
– Не просто же так я здесь, верно?
«Здесь» – место неопределенное, многозначное. Где именно «здесь»? В Ленгрисе? Перед старой церковью? В этом мире? Но Йонас смыл понимает и убирает руку с плеча.
Внутри холодно. По крайней мере, снимать верхнюю одежду, в отличие от остальных, Герти не хочется. Йонас провожает по каменной лестнице на второй этаж с рядами дверей, за одной из которых находится кабинет пастора.
Мрачный, холодный, со множеством свитков и священных книг (не только лишь Библии, но и прочих, о коих Герти прежде даже вскользь не слышала). Отец Еремиас и темноволосый священник спорят о чем-то со стариком. Тот тоже из духовенства, судя по сутане. Их спор завершается не из-за посторонней, а из-за безапелляционного и хлесткого: «Но сейчас Я пастор». Старик только тогда замечает пришлую, рявкает: «Libera nos a malo!3» и шаркает прочь.
Прежде стоящий у окна пастор нерасторопно садится в свое добротное кожаное кресло.
– Брат Йонас поведал, что вы родом отсюда, – медленно, почти не размыкая тонких губ и даже не глядя, обращается он. – Вы крещеная?
– Да.
– Если вас крестили здесь, то брат Лука… – Он обменивается кивком со вторым священником. – Сможет найти ваше имя в архиве.
Не получив ответа, он переводит на нее свой тяжелый взгляд.
«Он ждет имя…» – догадывается она.
– Герти… Герти Шмитц.
Пастор с вялым раздражением моргает и уточняет:
– Полное. Данное при крещении.
Она закрывает глаза, мечтая провалиться под землю от своей бестолковости.
– Гертруда Шмитц.
– Никогда не слышал. Проверь, Лука.
Лука, тот самый темноволосый священник, берет поручение в исполнение, не упустив возможности бросить снисходительный взгляд перед уходом.
Вопреки ожиданиям, разговор не продолжается, будто от одной строчки напрямую зависит ценность слов Герти. Под один лишь стук снежинок о продуваемое окно проходит минута за минутой; колени затекают, приходится переминаться с места на место, ведь единственное сиденье предусмотрено для хозяина кабинета. Тот, разумеется, дискомфорта не испытывает: потирает старинный орден на себе и улыбается своим мыслям.
Наконец деревянная дверь распахивается.
– Никакой Шмитц, никакой Герти, никакой Гертруды Шмитц, – докладывает Лука приподнято, будто сам тому рад.
– Послушайте, – вступается Йонас, – Герти не выбирала уезжать отсюда и не выбирала, где ее крестить. Ее мать не считала нужным водить дочь в церковь. Однако несмотря на жизнь в большом городе, Герти сама ходила каждое воскресенье во Фрауэнкирхе. Это был ее выбор.
Каждую мышцу лица героине рассказа приходится усиленно контролировать, дабы не выдать ошеломление от откровенного, хотя и довольно убедительного вранья из уст, кто бы мог подумать, Йонаса.
– Она вернулась на святую землю, потому что это был ее выбор. И после ужасов, что она пережила, не испугалась и не сбежала, а пришла сюда, потому что ей небезразлична судьба общины.
«Правда, насколько же я обезумела…»
– И Герти убедила меня вернуться в паству, если вы, конечно, позволите… – окончательно разбивает он сомнения братьев. Только вот самой Герти такая жертвенность кажется непозволительно дорогой после всего им рассказанного.
Священники переглядываются между собой и пастырь нисходит:
– Расскажите в подробностях, что произошло от начала и до конца.
Герти выдала не больше, чем Йонасу, избегая упоминания теней и призраков. Священники после ее рассказа вновь переглянулись, но на этот раз гораздо продолжительнее.
– Полагаю, нет никаких оснований не верить вашим словам. Однако, нет никаких оснований и тревожить паству. Крампус забирает лишь грешников.
– Но… – теряет дар речи от такого ответа Йонас. – Люди пропадают. Дети! А как же Маринэ? Она всю свою жизнь была прилежной прихожанкой.
– К великому сожалению, греховны не только взрослые. А сестра Кляйн… – Он вздыхает. – Сестра Кляйн на днях покаялась мне в ужасных вещах.
– Каких еще «ужасных»?
Еремиас единожды чавкает сильно выдающейся вперед челюстью.
– Твоя подруга, Минна. Пока бедняжка мучилась от боли, фрау Кляйн забирала себе ее морфин и предавалась греховному дурману.
– Не может быть… Этого… не может быть.
– Боюсь представить, сколько лекарств недополучил ты, брат мой, из-за ее пристрастий. Что касается вас… – Он перекатывает черные шарики глаз на Герти, от которых по спине бежит холодок. – Верю, неслучайно Бог привел вас в Собор Пресвятой Девы Марии, с первого положенного камня основанный нашим святым родом, коему принадлежит не только лишь корона Баварии, но и всей Британии. Однако, наше наследие уже давно оккупировано безбожниками, притворствующими носителями слова Господня. Догадываюсь, что сам Иисус, направляя на путь истинный, завел тернистыми тропами вас к нам. Паства у нас расширяется не часто, однако… – Он выжидает важную паузу. – Чтобы примкнуть, придется изрядно постараться. Готовы ли вы на изменения?
– Да, я понимаю, – бездумно отвечает Герти. – Ради веры я готова.
Подбородок единственного доверенного в этой комнате лица в удивлении опускается. Йонас определенно не представлял, к чему приведет его ложь.
– В таком случае, вы оба можете рассчитывать на укрытие в стенах храма. У нас есть свободные кельи. Гертруда, зайдите к сестре Тересии, она посвятит вас в правила нашей церкви и даст приличную одежду заместо этого. – Он обводит ее пальцем и с пренебрежением корчится. – Являться в этом в храм Божий – не что иное, как осквернение.
Девушка непонимающе оглядывает себя, чтобы убедиться в том, что она не потеряла ничего из своего гардероба: джинсы, лонгслив, футболка под ним, еще и дубленка сверху – нет, все типично. Да, местами дыры и кровь, но им же известно об аварии.
– Но в Мюнхене все так ходят…
– А вы желаете уподобляться большинству? – аж со смакованием спрашивает пастор. – Судный день уже грянул, а вознесения удостоится далеко не большинство.
Улыбается он пренеприятнейше, приподнимая одни лишь уголки губ.
По пути в крыло келий Йонас полушепотом, но сильно раздосадовано вопрошает:
– Зачем ты согласилась вступить в паству? Ты хоть понимаешь, на что подписалась?
– Все мы в одном шаре, Йонас. И лучше уж я буду с теми, до кого когти Крампуса дотянутся в последнюю очередь.
Глава Ⅲ. Распятие
На усталую ребристую кожу отбрасывает свет керосиновая лампа. Меркло в келье даже утром, но тем ярче горит ненависть в глазах напротив. Из-под натиска этих черных очей хочется убежать, спрятаться за ладонями, да хотя бы немедля отвести взгляд.
Моток одежды врезается в живот.
– Надень это.
– Спасибо, сестра…
– Говори не больше, чем с тебя спрашивают. Дают – молча берешь и кланяешься.
Эта враждебно настроенная девушка немногим старше Герти, но выглядит сильно измученней: лицо опухло, наплыв на горловину платья; волосы не то грязные, не то золотые чуть выглядывают из-под черно-белого платка. Неудивительно, что любезность у нее в дефиците.
Нерадивая ученица скорее кивает, чем кланяется.
– Переодевайся. Сейчас же.
Герти топчется, ведь тяжелого взора та так и не сводит. Смирившись с тем, что этого не произойдет, начинает с верхней одежды. В комнате кроме иссохшей тумбы и запылившейся кровати больше ничего, поэтому дубленка летит на последнюю. С первого взгляда было понятно, что келья давно не видала гостей (и не только по непроведенному внутрь электричеству): пыль осела бархатным слоем на неровных стенах, забилась в глубокие трещины, в углах ссохли паутины, оконная рама свистит. От сквозняка бросает в дрожь, когда подступает пора снимать лонгслив.
Серым мотком оказывается бесформенное платье не самого деликатного материала – кожа под ним зудит. Из жесткой шерсти связано не только одеяние Герти и Тересии, но и паствы.
– А снизу?
– Этого будет достаточно, – она указывает на неприглядные кожаные туфли (вернее сказать, тапки) у кровати.
– Но у меня только носки…
Незнакомые шерстяные носки с орнаментом в неопределенный момент оказались на ее ногах. Помнится, Герти надевала самые обычные, белые.
– Никаких носков, – отрезает Тересия, – снимай.
Промерзлый храм не годится для прогулок практически босиком (подошва туфель довольно тонкая), но гостья не спорит. По крайней мере, плотное платье защищает от холода от запястий до колен.
Весь день новоприбывшая проводит с сестрой-наставницей. Та дотошно твердит ей безразмерный список правил, велит читать книги из скудной на ассортимент библиотеки, цитирует Библию и крайне настырно препятствует общению с другими (в основном с Йонасом), ссылаясь на острую необходимость погружения несведущей в священные писания.
Серость за окном сменяется мраком, с коим настает время добровольно-принудительного приготовления ужина. Ввиду адвента, мяса, ожидаемо, не предусмотрено, поэтому они варят в огромном закоптившемся чане похлебку с картофельными клецками. Герти ободряет внезапное появление Йонаса, однако Тересия не позволяет обменяться двоим и парой слов, а остаток готовки смотрит на девушку наисквернейше, будто уличила ту в чем-то постыдном.
С ужином ситуация не выправляется. Только портиться. При молитве Герти сильно выбивается и ловит на себе косые взгляды. Сейчас, когда все собрались за одним столом, сестра Тересия со всей своей строгостью выглядит на фоне остальных даже дружелюбно. Чего не скажешь о пасторе. И чего уж точно не скажешь о старом священнике по правую руку от него. В тусклом свете ламп глазницы старика напоминают две свежевырытые ямы с черными глянцевыми гробиками. Глядит, не говоря ни слова, точно на нее. Только к концу он подает голос, бубня какую-то несуразицу, никак, вызывая дьявола из преисподней:
– Venit dies, quando lancea in domum columba intulit… 4
Еремиас и Лука невпечатленно переглядываются друг с другом, из-за чего горячность мужчины в летах только крепчает.
– Venit dies, quando lancea in domum columba intulit! – повторяет он уже неистово. – Lancea in domum! LANCEA IN DOMUM!
Заканчивается все тем, что Еремиас велит Тересии увести постороннюю. Не очень гостеприимно, но не сказать чтобы Герти обижена. Она и сама не горит желанием сидеть за столом со старым маразматиком.
Трухлявая дверь со скрипом несмазанных петель отворяется, пропуская в темную келью рыжего света керосиновой лампы.
– Помолимся на сон грядущий. Сегодня я прослежу за тобой, но впредь ты будешь делать это одна.
Почерневший от времени деревянный крест сиротливо прячется в уголке, за дверью. Сбросив туфли, Тересия подходит и смахивает с него пыль худым куском ткани. Затем опускается на колени и поднимает над головой сцепленные в замке руки. Во свете лампы ее голые ноги синевато-сиреневы. Герти передергивает, но она спешит присоединиться, чтобы не сыскать недовольства вновь.
– Благодарю Тебя, Господи, за этот прожитый день, великодушно подаренный Тобою.
После продолжительной паузы сестра вдруг совсем не покорно рявкает:
– Повторяй!
Подобные ритуалы в семье Шмитц не проводились, поэтому Герти теряется и в очередной раз путается:
– Благодарю тебя, господи, за день… за подаренный тобою день.
Вряд ли сестра остается довольной, но продолжает:
– Огради меня, Господи, силою честного и животворящего креста Твоего… – Герти старается поспевать за ней слово в слово, иначе опасается не запомнить. – И сохрани меня в эту ночь от всякого зла. В руки Твои предаю дух мой. Ты же благослови меня, и помилуй, и жизнь вечную даруй мне. Аминь. Иисус, Мария, святой Иосиф, вам поручаю мое сердце, мою душу и мое тело. Аминь.
Молитва оканчивается, но с колен они не поднимаются. Ученица подглядывает: ее наставница стоит с опущенными веками в глубоком сосредоточении. Так проходит минута. Другая. Коленные чашечки болят от шершавого пола.
– А сколько… – едва подает голос, но сию секунду оказывается хлестко заткнута:
– Сколько потребуется! Иисус воздерживался от еды сорок дней, а ты на сытый желудок и нескольких минут простоять не можешь?
Спустя еще какое-то время издевательство над коленями наконец заканчивается. Узнать об этом доводится исключительно по скрипу пола – никаких пояснений. В привычном положении ноги теперь нудят.
– Сорочку найдешь под подушкой. По нужде… – она кивает в угол на медный горшок.
Герти изо всех сил держится, чтобы не показать своего отвращения. «Интересно, когда последний раз его использовали? В прошлом веке? Пожалуй, это и к лучшему».
– До рассвета келью не покидать. Тем более, – тут она повышает тон, – не ходить в сторону мужских келий. Это все.
И громко захлопывает за собой дверь. Так заканчивается первый день в церкви Фаульбаумов.
Ночь выдается беспокойная. Мешает все: и твердое ложе, и свист ночного ветра сквозь щели оконной рамы, и непонятный шум. Шум превалирует над сном. Какая-то песнь играет издалека, теплая и мелодичная. Герти всяко ворочается, но звук пленит.
В этот час келья даже светлее – пронизана белым холодом луны. В коридоре темно, но песнь продолжает играть. Манящие звуки исходят справа, с противоположной стороны.
Все громче, и громче, и громче с каждым сделанным шагом.
От музыки отделяет одна лишь дверь. Однако теперь песнь то прерывается новостями, то сильными помехами, то снова заигрывает. Кажется, радио, только новости будто из недалекого прошлого…
«…Военная помощь США уже насчитывает свыше тысячи несравнимых «Хьюи», а численность американских солдат во Вьетнаме достигла 540 тысяч. Соединенные Штаты Америки вносят неоценимый вклад в демократическое будущее Вьетнама!» – оглашает звонкий женский голос.
Ш-ш-ш-ш… – помехи.
«…Италия стала полем боя ультралевых и ультраправых экстремистов. Количество поджогов и нападений продолжает расти».
Помехи. Музыка. Бормотания: «In nomine et virtute Domini Nostri Jesu Christi, eradicare et effugare a Dei Ecclesia, ab animabus ad imaginem Dei conditis ac pretioso divini Agni sanguine redemptis… 5»
«…В день Праздника Тела и Крови Христовых в Мехико было убито около 120 демонстрантов, выступающих против политических репрессий. Возраст одного из убитых по официальным данным – четырнадцать лет».
Чтобы слышать лучше, Герти прижимается ухом к деревянной двери.
«…Вчера была найдена повешенной в своей камере одна из лидеров террористической “Фракции Красной Армии”, Ульрика Майнхоф. Однако, Церковь, исходя из исповеди погибшей, отказывается признавать ее самоубийцей».
Новости, одна другой неприятнее, прорезают кожу…
«…”Война Судного дня” откликнулась на другом континенте. Президент США, Ричард Никсон, призвал сограждан к экономии после наложения нефтяного эмбарго. Напомним, что в результате нападения коалиции арабских стран на Израиль в один из важнейших праздников иудаизма погибло в общей сложности около двадцати тысяч человек».
«Imperat tibi Deus altissimus; imperat tibi Deus Pater; imperat tibi Deus Filius; imperat tibi Deus Spiritus Sanctus 6». – Сейчас сомневаться не приходится: монотонные заговоры произносит старый священник. Его голос хоть и преисполнен ненавистью, но страх выдает.
«…В Индии прошло успешное испытание ядерной бомбы, названное “Улыбающийся Будда”». Ш-ш-ш-ш… «…В городе Таншане, Китай, спящие жители оказались похоронены заживо землетрясением магнитудой 8,2 по шкале Рихтера. Количество жертв превышает 242 тысячи человек».
Подобные лезвиям черви ползут под кожей по направлению к голове…
«…Под режимом Пол Пота красные кхмеры с особым изуверством убили уже более двух миллионов человек, около четверти населения всей Камбоджи».
Они опутывают мозг словно змеи, сжимают его; дышать становится тяжелее.
«…Чудовищная катастрофа произошла в аэропорту Лос-Родеос, Испания. Там на взлетной полосе столкнулось два авиалайнера. Из 644 человек выжил только 61».
«Imperat tibi sacramentum Crucis, omniumque christianae fidei Mysteriorum virtus. Imperat tibi fides sanctorum Apostolorum Petri et Pauli, et ceterorum Apostolorum. Imperat tibi Martyrum sanguis… 7»
«Снежная буря обрушилась на Новую Англию, а также штаты Нью-Джерси и Нью-Йорк. Мощный шторм привел к смерти около 100 человек, а ранил около 4500».
Подчинив разум, паразиты подчиняют все – начиная от содрогающейся грудной клетки, заканчивая трясущимися кончиками пальцев.
«…В Табасе, Иран, землетрясение магнитудой 7,8 по шкале Рихтера унесло жизни от 15 до 22 тысяч человек».
Снова музыка… Совсем не подходящая этим новостям.
«…Планам религиозно-коммунистической секты “Храм народов” о получении гражданства и переезда в СССР так и не суждено было сбыться. 18 ноября в Джонстауне 909 членов движения по велению основателя совершили акт массового самоубийства, испив цианида с виноградным запахом».
Голос за дверью кричит громче: «Per Christum Dominum nostrum! Amen! Ab insidiis diaboli, libera nos, Domine! Ut Ecclesiam tuam secura tibi facias libertate servire, te rogamus, audi nos! Ut inimicos sanctae Ecclesiae humiliare digneris, te rogamus audi nos! 8»
И замолкает.
Замолкает и радио: ни помех, ни музыки, ни новостей. Тишина. Будто ничего и не было. Ее прерывает шум сзади: что-то звонко падает на пол. Слышатся надрывные препирающиеся шепотки. С поворотом головы будто ведомая за нити дверь скрипуче отворяется сама по себе.
Задранное шерстяное платье, обнажающее синие ноги. Заломанные руки, красное от слез лицо.
Сестра Тересия. И брат Лука. Заметив наблюдательницу, он ослабляет хватку, и жертва вырывается, однако из кельи не выходит.
К голове тут же приливает кровь, в ушах свистит.
– Боже… – все, что может выдавить из себя Герти. Надругательство было последним, что она ожидала увидеть в стенах храма.
Но реакция на поимку с поличным поражает еще больше.
– Не упоминай имя Господа всуе, сестра, – говорит мерзавец и, бесстыдно улыбаясь, закрывает дверь прямо перед носом.
Умом она понимает, что стоило бы вмешаться, что-то предпринять, кому-то сказать, да только по самоощущению ее будто превратили в игольницу. А что может сделать игольница?
За дверью, откуда доносились новости, все так же тихо. Не разделяя более, где закончился сон, а где началась реальность, на ватных ногах она возвращается в свою комнату.
Тяжелый звон колоколов мельчает в пелене тумана, на свой зов призывая прихожан. Тонкое шерстяное одеяло с характерным отсыревшим запахом от дубака не спасает. Наутро грань сна и реальности прошедшей ночи размылась до полнейшей неопределенности. Способствовало этому и то, что сестра Тересия вела себя так, словно ничего не произошло. Одно но: старика не было. Не появилось его и на мессе. Насколько это привычно, Герти понять не успела. Расспросила бы Йонаса, да только тот все утро вплоть до мессы неотрывно следовал за пастором. Сегодня он был с ними, среди пастухов в черной сутане, а не среди овец в жесткой серой шкуре.
«Возмездие ступило на крыльцо дома каждого грешника!» – под органную музыку страстная речь пастора не вызывает сомнений. Слушателю не остается иного, кроме как смириться с единственной гласной здесь истиной.
– Настал час, когда рука Господа очистит наши праведные земли от греха людского. Позволит нам наконец вдохнуть чистоты полной грудью, а не пороха и бензина! Позволит наконец взглянуть на мир в благоговении, а не с жалостью к грешникам, погрязшим во мраке насилия и разврата. Позволит жить среди братьев и сестер, а не среди волков!
Герти и сама не замечает, как начинает, подобно прочим, кивать в такт слов оратора. А как замечает, чуть трясет головой, прогоняя вложенное из головы.
– Гертруда Шмитц!
Орган затихает насовсем, а прихожане практически одновременно оборачиваются по указке проповедника.
– Она вернулась в Ленгрис спустя два десятка лет, ведомая словами Божьими.
Сама Шмитц робко хапает воздуха и хлопает глазами, прекрасно понимая, что от правды все дальше.
– И суждено было этой заблудшей душе узреть кару Господню, направленную на очищение наших земель от повинных. Телефон, радио, электричество, пропажи людей – это вовсе не совпадение…
Завороженные маски одна за другой трескаются: на одних появляется недоумение, на вторых – сомнение, на третьих – страх. Паства начинает беспокойно перешептываться.
– Маринэ Кляйн пропала! – На громком заявлении гомон тухнет. Многодетный прихожанин продолжает: – Получается, что мы все в опасности, пастор?
– Вам не о чем беспокоиться, дети мои, – мягко-насядающе заверяет тот. – Маринэ Кляйн покаялась мне в страшнейших, непростительных грехах, за что была изгнана из паствы. Но доколь вы верны стенам этого храма… – Его руки устремляются к потолку, попадая в солнечную пелену. – Пока вы верны пастве и своему пастору, никакое зло не в силах забрать ваши души. Мы будем теми, кому суждено из обломков оставшегося основать большее! Основать лучшее! Основать то, что будет угодно Господу!
От каждого нового слова внемлющие вдохновляются все больше и больше, что к концу речи некоторые и вовсе, зажмурившись, со слезами радости тихо молятся.
– Давайте же пред тем, как вкусить Тела и испить Крови Христа, поделимся с ним своею!
Никого кроме Герти зловещий призыв не удивляет, скорее, приятно будоражит. Каждый зачем-то выставляет свою дрожащую правую руку, никак попрошайничая.
– И сегодня честью этой удостоится… новоприбывшая!
Все чего-то ждут от нее, но чего именно, непонятно. Вернее, понятно лишь частично, из направления руки пасторы на алтарь. Там стоит чаша на ножке, обвитая заржавевшим змеем, а позади брат Лука. Все утро глаза Герти упрямо избегали его, но сейчас бежать им некуда. Вот он, стоит прямо перед ее лицом с протянутой рукой. И только сейчас до нее доходит, что именно в нем оттолкнуло еще с первого взгляда. Виной нечистоплотность, кроющаяся в мелочах: на голове и черной сутане крошки перхоти; волосы неровно отросшие до шеи, цветом темнее от сальности, которая и не сразу заметна из-за лохматости. Стоит только протянуть ему свою руку, как…
Прохлада, жжение, резкая боль – лезвие старинного кинжала легко рассекло и без того израненную кожу, пустив слабые струйки крови.
Он нещадно сжимает ладонь в холодные тиски своей руки, чтобы пустить больше. Жжет. Его улыбка, обнажающая верхний ряд клыков и заложенными морщинами подчеркивающая темные круги под глазами, делает больно до писка. Еремиас в это время чинно читает молитву, слов которой не разобрать.
– Хватит, она потеряла много крови, – прерывает молитву шепот.
У аналоя Йонас, но очередное болезненное сдавливание возвращает Герти к «долгу».
– Позволь я решу, когда хватит. Чаша полупуста, – цедит не намеревающийся давать слабину пастор. Это неправда. Хотя кровь и шла слабо, Лука заполнил ее больше, чем наполовину. – Или ты хочешь помочь, брат мой?
Тот сразу сникает и отступает. Почти сразу же после ей плохеет: сосет под ложечкой и кружит.
Кровь. Лезвие. Улыбка. Кровь. Белые огни в темноте. Рога. Окровавленные клыки. Кровь. Синие ноги. Заломанные руки. «Не произноси имя Господа всуе, сестра».
Герти вырывает руку.
– Я готов, – как кстати, раздается голос рядом. Рука Йонаса лежит на алтаре ладонью кверху.
Брат Лука, в отличие от пастора Еремиаса, недовольства его порыву не демонстрирует, скорее легкую досаду. Он-то заметил, что Герти вырвалась до самоотверженного жеста, только вот этого не заметил пастор.
Обрабатывает и бинтует свежую рану сестра Тересия. Затягивает она хоть и туго, зато наверняка. Эта боль ничто после кинжала. Йонас сильно морщится от надреза, непроизвольно дергает руку, чем делает себе хуже. Физиономия Луки же в это время, как в издевку, выражает полнейшее умиротворение.
Когда пастор останавливает экзекуцию, чаша полна до самого края. Лука уходит с ней по винтовой лестнице на балкон, аккурат за головой Христа. Зачем? Пока непонятно.
– Sursum corda 9, – глубоко, но негромко произносит пастор.
Паства ему отвечает:
– Возносим ко Господу!
– Gratias agamus Domino Deo nostro. 10
– Достойно это и праведно!
Из тернового венца по лицу Христа текут багряные дорожки, увлажняются ссадины, но большая часть крови вытекает из глубокой межреберной раны от копья. Кровь расходуется настолько филигранно точно, что вызывает искреннее восхищение мастерством безумной задумки. Неудивительно, что многие приспешники Церкви Фаульбаумов начинают плакать, молиться, повизгивая не то в смехе, не то в плаче.