Бог нашептал

1. Тамарочка

Кабинет директора выполнен в светлых, не давящих тонах. Самые тёмные предметы в нём приятного шоколадного цвета – массивный стол и шкафы с документацией и наградами. Самые яркие – грамоты и дипломы школы в рамках на мягко-жёлтых стенах. Герман расположился в комфортном кожаном кресле напротив стола, за которым сидел Альберт Рудольфович. Сидел тот, переплетя пальцы и постоянно крутя вокруг друг друга большие. Daumenfinger. Если он этого не делал, то брал белый платок из нагрудного кармана и вытирал им и без того сухой лоб.

Альберт Рудольфович мужчина с приличным весом, щёки его выпирают, второй подбородок трясётся, когда он не занят ни своими большими пальцами, ни платком – в промежутке между ними, пока руки снова не будут сцеплены в замок для того, чтобы ощутить почву под ногами, хотя та была – мягкий ковёр и кресло. Но, возможно, именно шаткость и податливость офисного сидения на колёсиках смущали самоощущения Альберта Рудольфовича, которому для полной уверенности нужно было встать на ноги, выйти из кабинета, школы, уйти подальше, встать на заложенный несколько лет назад асфальт и вздохнуть.

Его ментальное положение неустойчиво, он из последних сил держит себя в руках, пытаясь оставить на лице высокомерное равнодушие, которое покажет, что ничего не случилось, всё в полном порядке, виноватых и умерших нет. Все живы. Все здоровы. Он повторял это мантрой, но сама мантра знала, что он врёт, не верит и поэтому не оседала в его сердце спокойствием. Наоборот, она указывала на просчёты системы и выполняла обратную функцию – повышала уровень его тревожности, который, как заметил Герман, возрастал с каждой минутой его пребывания в директорском кабинете.

– Итак, Герман Павлович… не буду скрывать и спрошу открыто: вы понимаете, почему открылась вакансия?

– Да, конечно. Я читал новости, следил даже за ними. То есть начал следить, когда заголовки статей заговорили о «закономерности».

– Именно, «закономерность»…

Альберт Рудольфович опустил голову и перестал вертеть пальцами, сжал губы и неуверенно решил задать ещё один вопрос:

– И вас всё устраивает?

– Вы предлагаете работу, я предлагаю вам свой человеческий ресурс.

– Но вы ведь понимаете, – директор вздёрнул голову, – это уже не просто работа школьного психолога!

– Да, похоже на работу экстренной психологической помощи, и я это прекрасно осознаю. – Герман сверкнул своими зелёными глазами. – Почему вы меня отговариваете? Не хотите терять ещё одного психолога или боитесь, что на вас ещё «званий» навешают?

Званий у школы за последние три месяца прибавилось, и СМИ активно ищут повод добавить новое, как некто ещё ищет возможность добавить жертв в список.

С начала учебного года четыре ученика покончили жизнь самоубийством. Первое произошло в конце сентября: семнадцатилетний Артём Море повесился в собственной комнате на ручке шкафа. Изучение истории его браузера показало, что перед смертью он посещал сайты суицидологии, оттуда и узнал, что повеситься можно не только повиснув на перекладине. О его самоубийстве никто не говорил, потому что это казалось случайным стечением обстоятельств. Было что-то, что его беспокоило, и это довело. Класс погоревал, но со временем тема остыла.

Второй была Копейкина Анжела, пятнадцати лет. В середине октября. Именно со второго самоубийства СМИ начали шевелиться. Кто-то оговорился, что ведь недавно, вот только что буквально, кое-кто уже умер. Из этой же школы. Совпадение? Бывают ли такие совпадения? Никто верить не хотел, и на школу начали давить, появилось первое прозвище: «Рассадник травм». Травм, которые доводят детей до смерти.

Альберт Рудольфович говорил, что школа не имеет к смертям отношения, и дело бы заглохло, если бы в конце ноября не стало известно, что Мельник Саша – отличник и гордость школы, ушёл из жизни. Родители первое время скрывали его смерть, не рассказали, что их сын отравился бытовой химией, а как рассказали… так и привлекли всеобщее внимание. Связь казалась нерушимой: мальчик-отличник так старался быть хорошим, «отличным», что это его и довело, а учителя только поддерживая его позицию, заставляя быть на первых местах в конкурсах и олимпиадах.

Закрепила дурную репутацию последняя смерть Лизы Гордиенко на зимних каникулах, когда она отдыхала с родителями в Египте. Осталась одна в гостиничном номере и наглоталась обезболивающих. Умерла, задохнувшись собственной рвотой. Родители и не предполагали, что возвращаться в Россию им придётся с телом собственной дочери.

Именно они привлекли большее внимание СМИ к проблеме суицидов учеников одной и той же школы. Такими совпадения не бывают. Все подумали именно так, и начались гонения в информационном пространстве, окрестившую школу оплотом абьюза, травматизации, сборищем некомпетентных идиотов, которые не умеют учить детей и лучшее их место за её пределами. В сети были ролики, как учительница кричит на ученика, как дети и взрослые препираются, как взрослые говорят, что таких тупых поискать надо, позже подключились и ролики-разоблачения, которые копали под учителей, завучей, самого Альберта Рудольфовича, брали интервью у учеников, которых буквально выхватывали на улице возле школы. Таких «отбитых» на территорию не пускали, выпроваживали, стоило только увидеть, что у них есть камера или телефон направлен своими тремя глазами ровно в человеческие глаза. В сети достаточно видео, где люди говорят: «Расскажите правду!», а учителя сбегают подальше. Кто-то пускается в агрессию: «Куда вы лезете? Кто разрешал снимать? Телефон убери! Я кому говорю?!» Кто-то отвечает и говорит трагично заунывным тоном, что никто на самом деле не понимает, что происходит, что оставьте, пожалуйста, в покое, думаете, мы не переживаем? Думаете, нам нормально со всем этим? Думаете, нам нормально, что наши ученики так уходят из жизни?

Герман не говорил этого, но, кроме статей, он постарался просмотреть как можно больше видеоматериала, но быстро понял, что правда одна – никто не знает, что произошло с мальчиками и девочками. Людям проще думать, что это школа, потому что так будет понятно, на кого направить свою злость, грусть, тоску. Своё горе, в конце концов. Другие варианты даже не рассматривают: что это была собственная семья или друзья, разрыв с парнем или девушкой, потому что личные переписки умерших показали, что ничего подобного не было. Так же переписки показали, что никто не давил на учеников, никто не третировал, ни с кем свои суицидальные настроения они не обсуждали.

Между собой умершие знакомы не были, все учились в разных классах. В коридорах школы пересекались, возможно, сказали пару слов в адрес друг друга, но тесный контакт исключён. Никто не мог сказать, что он существовал, что они «сговорились», но самым загадочным в их смертях было то, что никто не оставил предсмертной записки. Ни один из четырёх. Один, два – ещё ладно, но чтобы все четверо? Артём, Анжела, Лиза, Саша – четыре разных подростка, но каждый из них решил уйти из мира молча. Ничего никому не сказал, не предупредил. Возможно ли такое?

Герман сомневался и намеревался выяснить, что на самом деле произошло. Виновата могла быть как и школа, которая замалчивает свои грехи, покрывает своих нерадивых учителей, так и семья, которая не выносила сор из избы. Так же закономерность могла оказаться случайной последовательностью. На самом деле могла, потому что обратное ещё доказано не было. Никто из полиции этого не сделал, никто из тех людей на ютубе с тысячами или десятком подписчиков на канале – никто из них не подобрался к правде, а Герман собирался в неё погрузиться, как выйти в открытый космос. Главный вопрос состоит в том, будет на нём скафандр или нет, испарится жидкость в его организме и тело распухнет от водяного пара в мягких тканях и в венозной крови или он будет под защитой от радиации, ультрафиолета и электромагнитного излучения, услышит он ответ или останется глух на те секунды, что будет пребывать в сознании.

Грузный как медведь, Альбер Рудольфович только вздохнул и достал платок.

– Всё это очень сложно. Я не могу быть в ответе за всех, но… получается так, что обязан. Это и есть работа директора, но, когда единиц слишком много, я не могу за всеми уследить, поэтому и нужен замдиректора, а за ним и завучи, и учителя, но мы не идеальная машина… Мы тоже допускаем ошибки, но неужто… мы совершили именно такие ошибки?

Едва ли не задыхался. Кряхтел. Подбородок дрожал. Опора всё менее плотная. Директор завалился на спинку кресла и запрокинул голову.

– Я здесь буду для того, чтобы узнать, в чём дело, – утвердил Герман.

Альберт Рудольфович смотрел с неверием. Откуда такие громкие слова? Зачем? А что делать будешь, если ничего не узнаешь? Если смерть ребёнка снова повторится? Если ты не сможешь это диагностировать и пресечь? В чём тогда будет смысл этих пустых и пафосных слов? Хочешь сделать их ложью? Хочешь выставить себя героем? Кем ты хочешь быть, Герман Павлович?

– Но я не обещаю, – обязательная помарка, – что смогу изменить. Моя работа не в том, что отговаривать людей, а том, чтобы привести их к разрешению проблемы. Иногда людям уход из жизни кажется большим благом, ведь жизнь слишком невыносима и тяжела. Но я понимаю, что для окружающих последствия такой смерти ещё более травматичны, чем естественная смерть. Всё неоднозначно, но я буду стараться, иначе в чём смысл?

– Спасибо, – выдохнул Альберт Рудольфович. – Но предупреждаю, это будет непросто для всех.

– Наверное, родители каждый день наведываются?

– Не каждый, но раз в неделю точно. Несколько учеников уже перевелись от греха подальше. Не могу их судить. Никто бы не захотел, чтобы их ребёнок находился в месте… как говорят? В месте, которое собирает негативную энергию. Говорят ведь, что такие эмоции даже на растения влияют, а тут целый человек – живой организм с живыми клетками, который очень хорошо может… атмосферу пронимать. И вот в такой атмосфере учиться… Едва ли я могу сказать, что это возможно. Не знаю, смог ли я сам на их месте.

– Я удивлён, что вы можете даже на своём месте, ведь все наковальни падают на вас, вы перед всеми отчитываетесь: СМИ, репортёрами с ютуба, родителями, учениками, и такое крутить в себе каждый день – я бы не смог, это невозможно. Слишком тяжело.

– Поэтому Тамара Олеговна и не может. Многое на неё одну свалилось. Она и так работала одна, всё второго психолога найти не могли, а тут ей ещё прилетает такое… такие, эти… смерти.

– Понимаю. Головой понимаю, что это такое. Досталось ей. И вам тоже. Но гнев людей считается праведным.

– Да уж…

Тяжеловесность Альберта Рудольфовича с каждым предложением становилась более ощутимой для собеседника. Она давила как гравитационное притяжение Юпитера, такой же большой планеты, как и директор со своими габаритами. Хоть он и не Солнце в солнечной системе школы, но он «самая важная шишка». Фигурально и, возможно, фактически.

– Я правильно понимаю, – уточнил, – что вы останетесь с нами?

– Конечно, куда я денусь? Я, сказать честно… Нет, пожалуй, честно говорить не буду. Передумал, извините. Я просто думаю, что это действительно сложно, а без психолога уж совсем не пойдёт. Да и очень надеюсь, что сам вам подойду.

– А если не секрет, почему ушли с прошлого места работы?

– Непримиримые разногласия подойдут? – ухмыльнулся Герман, чем ошарашил Альберта Рудольфовича. Не к месту пришлось.

– С кем-то не поладили, выходит?

– Выходит. Иногда такое случается, я ведь тоже человек.

– И конфликт было не разрешить?

– А кто говорил, что был конфликт? Просто я недостаточно понравился, вот и получилось. Сам не ожидал. Неприятно, когда на тебя так остро смотрят, будто иголочками колют, как куклу вуду. Очень уж давит. А вы… и сами понимаете, сами под микроскопом.

– Только колют не иголочками.

– Гвоздями, я так понимаю.

– Будет ли у вас время сегодня?

– Смотря для чего.

– Я бы познакомил вас с Тамарой Олеговной, она бы объяснила что-нибудь, показала, насколько времени бы хватило, а потом бы вы договорились о том, когда ещё можно встретиться. Многое вам, Герман Павлович, наверное, придётся тут выучить.

– Я в школе работал, но согласен – на новом месте новые правила. Отказываться не буду, это же мне самому пойдёт плюсом.

Они закрепили решение кивками и покинули кабинет.

Шли уроки, стояла тишина. Стенды с объявлениями и фотографиями лучших учеников, стенгазета преследовали по руку.

Герман видел фотографию в интернете, где на такой же газете было написано огромными чёрными буквами «УБИЙЦЫ», в этом же самом коридоре. Подобного смысла надписи красовались баллончиками на стенах школы снаружи. Их закрашивали, но они снова появлялись, словно просвечивали сквозь белую краску, как звёзды из космоса.

Несколько кабинетов – и они стояли рядом с табличкой «Психолог». Альберт Рудольфович постучал несколько раз и зашёл, Герман – следом.

Тамара Олеговна была женщиной в достопочтенном возрасте. Седые полосы покрывали чёрные волосы. От Юпитера она находилось далеко, но и не слишком близко к Меркурию. Вес ей шёл, создавал благородный аристократский образ, но несмотря на свой собранный по кусочкам вид: тёмно-вишнёвое вязанное платье, белые бусы на шее, круглые перламутровые серьги, стянутый сеточкой пучок, весь он коробился её невыносимой усталостью.

– Здравствуйте, – сипло произнесла она, отрываясь от компьютера.

Её – будущий кабинет Германа – был выполнен в идентичных цветах, что и кабинет директора. Ничего нового, ничего более привлекательного, разве что на стенах дипломы, принадлежащие лично Тамаре Олеговне, а в шкафах психологические методики разного спектра действия.

– Здравствуйте, Тамарочка, – чуть повеселел Альберт Рудольфович, складывая руки вместе, – я к вам нового психолога привёл, – говорил он это с отчаянной надеждой на то, что новый психолог задержится на подольше, – побеседуете? Герман Павлович изъявил желание остаться с нами.

Тамарочка подняла свои заплывшие от наваждения глаза.

– Правда?

– Правда-правда. – Альберт Рудольфович положил руку на спину Германа, заставляя того лишь бросить взгляд.

Быстро директор переобулся из состояния «мы летим вниз» к состоянию «у нас есть возможность снова взмыть в небо». Действительно порадовал ответ Германа? Или он боялся перед своими показать минутную слабость? Всем и так досталось, хоть кто-то должен дать надлежащий пример, вот и ведёт себя… как самая крупная планета.

– Поговорю, конечно, – без радости ответила Тамарочка. – Приятно познакомится, Герман.

– И мне.

– Тогда я вас оставляю! Герман Павлович, где меня искать, вы знаете. Номер ваш у меня есть, оставьте его и Тамарочке тоже. Здесь, я думаю, вы и сами разберётесь.

– А куда мы денемся, – поддержал его настрой, а потом глянул на коллегу.

На товарища по несчастью, с которым он остался один на один в просторном, но медленно сжимающем кабинете, всасывающим в себя как чёрная дыра. Это состояние Тамарочки. На её лице запечатлено истощение прошедшего школьного полугодия, в её глазах боль и разочарование, подавленность и беспомощность.

Она рассчитывала, что самой её большой проблемой будет ЭГЕ для одиннадцатиклассников, их нервозность и тревожность. До суицидов не все доходят, не в каждой школе, не каждый год, все выдерживают, переживают, и Тамарочка на это рассчитывала, что будет переживать и выдерживать вместе с ними год за годом, но не сложилось. Ситуация поменялась, и теперь ей надо что-то думать о том, почему ученики её школы один за другим, стабильно раз в месяц уходят из жизни. Или ей больше нужно думать о том, что говорят родители ещё живых учеников, как обвиняют педсостав, некомпетентного психолога, который не увидел проблему, не помог? Толку от него раз он в полгода проводит тестики на компьютере? Что с этих тестиков взять, если дети умирают?

Тамарочка теперь тоже так думала.

– Что ж, Герман… Я на «ты», на «вы» нет сил, не против?

– Не против. Что расскажете?

– Присаживайся. – Она указала нежным движением на стул около тёмного стола.

Многих так к себе уже приглашала, уже выработала привычку. Эта нежность была и в её потухшем голосе, который звёзд не видел, от которых он не разгорался, даже если те блеснули. Угасла. Потеряла себя. Поэтому и решила уйти, освободить место, а занимать его никто не стремился, представляя себе то, из чего может состоять «место ментальной инвалидизации».

– У нас есть программа, куда занесены все ученики, здесь же есть их электронные дневники, наши дневники, доступ к которым можем получить только мы с тобой, а потом и только ты сам будешь. Тут можно записывать все наблюдения, замечания касательно учеников. – Прозвенел звонок и через пару секунд из коридора донеслись десятки торопливых шагов. – Большинство тестов ученики проходят в классе информатики, там им открывают тесты, они выбирают ответы, а мы потом получаем результаты. Если что-то нас будет волновать, мы уже можем обратиться непосредственно к ребёнку.

– Здорово, что этот процесс автоматизирован.

– Согласна. Не представляю, сколько бы времени уходило на ручную проверку. Моя работа тогда только из этого и состояла бы, – отшутилась без капли улыбки на лице. – Что ещё… Так же есть методики в печатном виде, – указала на шкаф, – по ним информацию тоже можно занести в программу. После, как ты начнёшь работать с детками, сможешь ознакомиться с тем, что я писала. Захочешь – удалишь, захочешь – сохранишь. Это лишь подсказки нам. Сложно передавать своих…

Череда громких стуков, и дверь открылась. Из щёлки выглянула мальчишеская голова.

– Тамара… Ой, – сказал парень и было попятился назад.

– Заходи, Лёша, что такое?

Парень всё-таки зашёл внутрь, перетёк из коридора, полный людей, в кабинет, где почти никого не было. Волосы тёмные, жидкие, распущены, до плеч не доходят. Веки полуопущены, придают сонный вид, когда мальчишка не выражает эмоций. На лбу косой шрам с правой стороны, который переходит на левую. Губы пухлые, яркие. Тело тонкое, вытянутое. Одет по форме: белый верх, чёрный низ.

– Да я заглянуть к вам хотел. Проведать перед тем, как уйдёте.

– Мне ещё три дня здесь.

– Ну вот, три дня! – взмахнул парень руками, шурша сильно свободной рубашкой. – Я бы не успел. – Он подлетел к столу. – Ну, может, останетесь? Ну куда вы от нас?

– Лёша, я говорила, что устала. К сожалению, я тоже человек.

Парень поджал губы, сложил брови домиком и опустил голову. В этот момент Лёша напомнил Герману девушку. При определённых ракурсах, при определённых эмоциях андрогинность парня выбивалась из общего контекста.

– Ну, тогда, может… это, как его… С нами хоть попрощаетесь? Ребята сказали, что купят всего, а мы проводим вас?

– Извини, Лёша.

Этого ответа было достаточно, чтобы Лёша поджал с одной стороны губы и принял своё поражение, соглашаясь со старшей парой кивков.

– А вы новым будете? – спросил он у сидящего рядом Германа.

– Буду. Надеюсь, что смогу заработать столько же доверия, сколько его есть у Тамары Олеговны.

Мальчишка на этих словах улыбнулся:

– Попробуйте. Но это будет непросто! Ладно, Тамара Олеговна, я к вам ещё потом загляну, так что ждите!

Дверь за ним закрылась, а Тамарочка вздохнула, потирая переносицу.

– С ним что-то не так? – спросил Герман.

– Много чего не так и много чего так. Лёша… Лёша Небесный – сложный мальчик, пусть и пытается казаться простым. У него тяжёлая история, но он очень старается сделать её лёгкой. Я ничего по нему не записывала, и, если он захочет, сам всё расскажет. Я не буду. Конечно, я тебе передаю деток, всех этих деток, но есть среди них особенные.

«Деток» Тамарочка очень любила. Это чувствовалось в её отношении, обращении к ним. Будто её собственные. Света так же говорит о своих маленьких пациентах, которые сидят в её стоматологическом кресле. Эту любовь ни с чем не спутать. Эта любовь основывается на том, что взрослые знают, что дети это – не цветы жизни, это капитальная ответственность, которая высосет из тебя силы: сначала физические, когда нужно будет в первый год жизни вставать по любому призыву, справляться со всеми проблемами, болезнями и изменениями, а потом и моральные, когда родитель поймёт, что он не доглядел, и теперь пожинает плоды своих ошибок. Эти взрослые любят детей несмотря на то, что они бывают сложными, трудными, неконтактными, злыми, агрессивными. Герман детей не любил, но и не ненавидел. Он относился к ним, как к любому человеку в этом мире – с долей принятия и благостного безразличия, когда никто никого не касается. В этом плане он завидовал таким людям как Света и Тамарочка. Они знали ценность детства чужого человека.

– Они будут по вам скучать, – сказал Герман.

– Я тоже буду. Но давай не отходить от темы, что я ещё могу тебе рассказать и показать? Можешь сам посмотреть, какие методики у нас есть, отложить себе те, которые ты используешь чаще всего. В шкафах находятся и листы бумаги, и карандаши, краски. Всё просила купить песочницу, но так ничего и не получилось, зато есть много кукол и игрушек. Дети сами приносили, теперь целый «Детский мир».

Её голос звучал трепетно, но лицо оставалось непроницаемым, железным как дверь сейфа банка из голливудского фильма, в котором хранились пачки долларов и золото – сокровища, которые нельзя отдавать людям просто так.

Тамарочка не могла отдать свои эмоции сейчас. Понимала, что если сделает это, то разобьётся на осколки. Она держалась этой напускной холодностью и «извини, Лёша». Она бы хотела провести время с детками, хотела бы с ними попрощаться как следует, поела бы с ними конфеты, рулеты, пироги, чипсы, выпила газировку, окрасила свой язык в оранжевый или коричневый цвет, посмеялась бы с ними, сказала напутственную речь, но всё это обрывалось воспоминаниями о том, что четыре ученика школы уже умерло. Будет ли больше или кошмар на этом закончится? Lieber ein Ende mit Schrecken als ein Schrecken ohne Ende. Это волновало её сильнее всего. Даже не то, что родители постоянно донимали и какие-то блогеры с ютуба, а именно то, что детки умерли. Её детки.

Герман понимал, как это будет некрасиво, нетактично, но у Тамарочки осталось три дня, больше может и не подвернуться возможности:

– Тамара Олеговна, вы общались с теми учениками, которые умерли?

Умерли, а не покончили жизнь самоубийством, чтобы не напоминать о способе ухода.

– Только с Сашей. Мельник который. Умный, способный, мог проскочить через несколько классов, но оставался со своими друзьями, пусть и было скучно. С Артёмом, Лизой и Анжелой мне не доводилось общаться, ко мне они не приходили, но я смотрела, – она защёлкала мышью, открывая данные учеников, – последние их тесты никаких отклонений не показывали. Но и тесты эти были проведены в начале года, а началось всё это… – «Всё это» бьёт десятикилограммовой гирей. – Позже. Но до этого за ними никаких… подобных настроений замечено не было. Никто не знает, в чём дело. Знаешь, Герман, – она посмотрела своими карими глазами, распахнула длинные, намазанные тушью ресницы, – наши учителя не идеальные, но не такие, которые могут довести людей. Я верю им. Я общалась с ними. Да, на них иногда жалуются, но они не такие… просто не такие. Совсем. Дело в чём-то другом, я уверена, просто… Может быть, полиция не всё рассказывает? Может, они не доглядели, что-то пропустили? Мне так кажется. Чего-то не хватает, но чего, никто не скажет.

Герман тоже верил в существование злостной вестницы несчастий. Что-то должно было повлиять на каждого из четырёх. Ничего не могло не быть. Если это не учителя, то кто? Что? Внутренние конфликты? Почему тогда никто не поделился этим с друзьями? Или друзья бояться говорить, потому что чувствуют вину за то, что не помогли, не уберегли? В чём дело? Кто «вестница»? Где она прячется? Как комета по небу, она не проскользнёт. Она будет прятаться в тени, действовать исподтишка. Но сначала стоит узнать о каждом из четырёх, чтобы понять, от чего отталкиваться.

– А как отношения у Саши были с родителями?

– Я тоже об этом думала… Но я знаю лишь то, что он сам мне рассказывал, поэтому я передам тебе то, что он дал мне знать. – Герман принял правила игры. – Натянутость была, но не критичная. Он никогда на них не жаловался, не говорил, что они давят на него, заставляют хорошо учиться. У него были разные оценки, и они все их принимали. Если ему нужно было ехать по олимпиаде в другой город, давали денег, никогда не говорили, что у него нет такой возможности. Он говорил, что благодарен им за такую свободу, но при этом какого-то тепла в их отношениях не было. Они позволяли ему всё, иногда хвалили, но в целом он чувствовал, что всё не так просто. Что чего-то не хватает. Он ещё переживал, что это ему так кажется, что на самом деле его любят и ценят, просто он этого не чувствует. Пожалуй, это всё.

– И впрямь, сложно отсюда взять какое-то зерно.

– Либо всё – зёрна, либо ничего из этого, и искать нужно в другом месте, о котором он умолчал.

– А с остальными… Лучше спросить у их классных руководителей?

– Думаю, что стоит лучше у них, но я не уверена, что они дадут достаточную информацию, ведь полицейским не было что рассказать. Даже если вы зададите правильный вопрос, навряд ли у них будет правильный ответ.

– Ничего, я ведь просто собираю информацию.

– Герман, – вот здесь она усмехнулась, и улыбка эта была как трещина, ползущая по глиняной античной вазе, – ты решил расследованием заняться?

– Нет, однозначно нет. Я просто хочу понять, что произошло.

– То есть заняться расследованием, – провела она руками. – Если что-то узнаешь, обязательно расскажи полиции, это будет важно. Тем более сам познакомишься со всеми учителями, посмотришь, могли они… довести или нет. Сам решишь. Может, ты примкнёшь к тому лагерю. Тебе говорили, что из-за этого от нас ушли учителя русского и математики? Теперь у нас по два учителя на эти предметы. Замену сложно найти всё-таки. Удивлена, что ты пришёл.

– Совру… – Остановился, подумал. Снова хотел сказать лишнее.

– Соврёшь? Сразу признаёшься в таком?

Герман засмеялся и махнул рукой.

– Скажу лишь, что мне была необходима работа, а тут объявление, вот и пришёл.

– Понятно. Смотри, чтобы с таким отношением тебя не выжали эти родители.

– Читал, что это началось из-за родителей Лизы… Про них речь или про всех?

– И про всех, и про них. Они к нам часто заглядывают. Всё требуют правды. А какую правду мы можем дать, если сами не знаем, в чём дело? Каверзный вопрос.

Звонок на урок, шаги ускорились, голоса утихли.

– Покажу я, что ли, как работать с программой. Подсаживайся поближе, а то на два фронта неудобно работать.

Тамарочка показала интерфейс, рассказала про кнопки, назначения, как с чем работать. Сложного было мало. Они договорились, что Герман придёт завтра, а на сегодня они заканчивают знакомство с обменом телефонов для поддержания связи. На три дня. Потом телефон Тамарочки можно смело удалять – сама так сказала, но Герман переубедил. Вдруг помощь понадобится? О ком-то что-то узнать? Такие номера нужно держать под пальцем, слишком много значат.

Тамарочка даже улыбки не удостоила, благосклонно опустила голову и согласилась, держа на губах «извини, Лёша». Извини, Герман.

Она чувствовала себя виноватой, уходя с поля боя. Думала, что оставляет всех своих: и деток, и взрослых коллег. Для неё это тоже было непростое решение, но это было лучшее решение для того, чтобы сохранить себя и не повторить участь тех четверых. Она бы не смогла такое выдержать. Она не могла. Улыбка была лишь одной из трещин, вся ваза была уже ими покрыта. Достаточно прикосновения – и она развалится, и собрать её не сможет никто. Тамарочка себе такой участи не желала. И правильно сделала, иначе бы сгорела с концами, и спасать уже надо было бы её.

Герман вернулся домой, в свою маленькую студию. Лофт-студию, как они называли её со Светой. Красные кирпичи с одной стороны и белые – с другой.  Минимализм в интерьере, практичное отсутствие лишних деталей, которые при переезде остались в коробках, заняв место в зеркальных шкафах.

Света ещё была на смене, поэтому Герман занялся мелкой уборкой, а ближе ко времени её приезда приготовил поздний обед – ранний ужин.

– Привет! – крикнула она с порога, снимая с себя белый пуховик. Герман забрал её рюкзак и целовал в висок. – Как у тебя прошло? – Она погладила его холодной рукой по спине.

– Меня взяли.

– Как здорово! – выдохнула с заметным облегчением. – Я думала, придётся сложнее. – Она стянула с себя дутые валенки и оставила их на половике, чтобы снег не стаял на другую обувь. – Сейчас. – Она чмокнула Германа в щёку и скрылась в ванной.

Помыв руки и переодевшись в домашнее, села за стол.

– Там, правда, всё хорошо? – уточнила она.

– Ты знаешь, что там не всё хорошо.

– Ну да… – Склонила голову. – Я про другое. Что тебе дали это место… Что ты им подходишь. Ты только сам не напрягайся, а то я знаю, как ты любишь! Потом из кабинета тебя не вытащишь, и это мне придётся за тобой ездить. А знаешь, зимой несильно хочется!

– Да я понял, понял, – безобидно рассмеялся Герман, – постараюсь следить за собой тоже.

– Ты в первую очередь должен следить за собой, – наставила она.

– Как скажешь. А у тебя как на работе?

– Блевашка сегодня был, – грустно улыбнулась Света. – Лечили в седации, говорили же девочки-администраторы, чтобы за четыре часа не ели и не пили, а они поели. Понимаешь, там блинчик по частям собрать можно было! Ну как так? Я их не понимаю, ребёнок же задохнуться может, это опасно! А они всё равно кормят. Понимаю, жалко голодом морить, но тогда выбирайте утреннее время, а не дневное… В общем, мрак страшный с этими блевашками. Аня потом ещё пол мыла, а из-за этой блевашки и так задержали пациентов на десять минут.

Первое, о чём подумал Герман, услышав, «может задохнуться», – это Лиза. Девочка, которая отравилась таблетками в Египте. Наверное, тоже поела, перед тем как проглотить обезболивающее. Пять звёзд, all inclusive, шведский стол, последняя радость утром, а потом горсть таблеток, а потом ещё одна и ещё. Почему именно в Египте, а не дома? Что именно могло её довести там, где она была дальше всего от проблем, школы, одноклассников? Родители? Так ли это?

Второе – это детки. Деток Света жалела. Не любила, когда их родители за ними не следили, ведь детский кариес – это заслуга старшего, который не научил ребёнка тщательно чистить зубы или не чистил их тогда, когда ребёнок был ещё на грудном вскармливании, зарабатывая себе бутылочный кариес. Света всегда с пониманием относилась к детям, но родителей позволяла себе ругать, и при этом всегда лечила постоянных пациентов, а родители благодарили её за внимание к деталям и дельные советы по воспитательной части. Не обходилось без эксцессов, но Света знала, что права и свою позицию могла отстоять. Перед этой её чертой многие родители оказывались безоружными и слабыми, словно сами были детьми. Детьми, но не детками.

Третье – Света не была перфекционистом, но всегда старалась уложиться в задаваемые рамки. Это Герману особенно нравилось, что у Светы есть этот контроль над ситуацией, и она знает, как его достигнуть, при этом не пав жертвой невротического «я обязана это сделать». Время своё она любила, чужое – уважала, поэтому никогда не позволяла себе бездумно им распоряжаться. Герман на время внимание не обращал, только если это не касалось консультации, в остальном – он был свободен и нерасчётлив. Света его в этом плане тоже контролировала и частенько написывала, когда вернётся, если Герману это принципиально важно.

– Значит, родителей надо учить.

– У нас Поклаков учит.

– Ваш анестезиолог?

– Именно. Он так расскажет, что родители будут за своё чадо трястись в раз десять сильнее. Умеет он сказануть так, чтобы все поняли, не хиханьки да хаханьки тут, а целая наука и работа!

Работу свою Света тоже любила. Попала туда, куда хотела, выучилась на того, кого надо, и работает с теми, с кем всегда хотела. Деток она любила и любить не перестанет. Герман не мог себе представить такой ситуации, при которой Света от них бы отвернулась. Не отвернётся, не оставит, ведь у неё уже есть «её» детки, которые ходят именно к ней и ни к кому другому. Называют её тётей Светой или уважительно Светланой Васильевной и отдают свою любовь, иногда игрушки или сладости.

– Но я очень надеюсь, Гер, что у тебя всё пройдёт хорошо. – Она положила свою ладонь на его. Согрела своими холодными с улицы пальцами. – И чтобы… никто тебе ничего не говорил.

– Если уж будут, я придумаю, что им ответить.

– Знаю, но меньше волноваться не получается. Всё-таки такое место… А если ещё кто-то умрёт? Что же тогда делать?

– Тогда могут сказать, что новый психолог ещё более некомпетентен, чем предыдущий, – пожал плечами. – Тамара Олеговна, может, и успокоится… Это психолог, на место которой я пришёл. Она очень плоха. Ей срочно надо уходить.

– Вот она и уходит. Трудно, да? Я бы тоже не выдержала, если бы узнала, что один из моих пациентов умер вот так… Точно бы не смогла. – Она покачала длинными каштановыми волосами и сжала пальцы на грубой коже. – Даже страшно представить, что бы тогда было… Это ведь горе и для родителей, и для бабушек с дедушками.

– Это так, – только и сказал Герман, а потом потянулся к Свете, обнимая её за плечи. – Плохая тема для разговоров у нас…

– Ну, ты выбрал такое место, что по-другому и не получится. Нельзя ведь о таком молчать, да? – Она подняла свои тёмные глаза, заглянула точно в душу, прощупывая, используя те знания, которые дал ей Герман в период их сближения, в период становления их пары куда более крепкой и устойчивой. – Смерть – это наша жизнь, даже такая… Сложно, но молчать нельзя, иначе будет хуже.

Герман кивнул.

– Нужно говорить о том, как больно и страшно, как плохо и тоскливо, как хочется всё исправить и вернуть назад. Я думаю, это испытывают сейчас все родители, которые потеряли детей. Надеюсь, что им есть, с кем это обсудить.

Герман вспомнил родителей Лизы. Те единственные, которые пришли с войной. Эта война – способ справится с горем, найти виноватого в смерти дочери и получить отмщение, потому что так должно стать легче. На время станет, а затем горе вернётся, снова нависнет, как Луна перед Солнцем в период затмения, погружения во тьму, обратно к своим демонам, которые могут выжить даже в открытом космосе.

– Гер, ты, если что, говори, я послушаю.

– Конечно, – он приобнял её, – без тебя я никуда.

Её руки обвились вокруг его спины. Уже согрелись и были тёплыми, приятными, чуточку строгими, заставляя закрепить в своей голове слова: «Ты можешь на меня положиться! Я тут и здесь, всегда, и никуда не денусь, слышишь? Не-де-нусь!». И Герман тоже надеялся, что никуда не денется, не пропадёт на этой работе, вытянет то, что сломило Тамарочку. С таким он ещё не сталкивался, но от проблем бежать нельзя, даже если это твои проблемы через пятое колено. Нельзя.

Герман не может. Хватит уже допускать ошибки.