Путь в тысячу пиал

Размер шрифта: 13

* * *

Копирование, тиражирование и распространение материалов, содержащихся в книге, допускается только с письменного разрешения правообладателей.

Пролог

В шатре пахло ячменными лепешками и кислым пивом. Санму́ повела плечами, скидывая овечий тулуп и оголяя грудь. От жары на ее коже, бронзовой в свете жаровни, бисерился пот. Негромко хлопали, обжариваясь, зерна, что она просеивала над огнем. Приготовление ца́мпы всегда отнимало много времени, ведь сначала обжаренный ячмень нужно было размолоть, и уж только потом смешать получившуюся муку с чаем и маслом яка. Фигура Санму размеренно двигалась в такт языкам пламени, отбрасывая на черное полотнище шатра еще более черную тень.

– Свиная голова! Это Нанг Лха! – раздался детский возглас из-под вороха тонких шерстяных одеял в углу.

Санму бросила взгляд на стенку шатра и помахала рукой с растопыренными пальцами, делая свою тень еще причудливее.

– Хранитель домашнего очага заглянул к нам в гости, – с напускной серьезностью заявила она. – Нанг Лха машет своим трезубцем, призывая удачу в наши судьбы.

– Ох… – донеслось из угла.

Санму улыбнулась, и даже Чоэпэ́л, глава семьи, что сидел тут же, рядом с жаровней и вырезал что-то из кости, не сдержал усмешки. Шумно отхлебнув пива, он вновь принялся за дело, что-то еле слышно напевая себе под нос. Снаружи всхрапнул як, привлекая внимание людей. Арми́н был лучшим в стаде, самым мощным и норовистым. Пока ему не пробили носовую перегородку кольцом из можжевельника, даже опытные пастухи боялись подходить к зверю близко. Но и теперь от огромной горы мышц и черной шерсти так и веяло опасностью.

– Волков чует? – Чоэпэл поднял голову, прислушиваясь. Но на улице было тихо.

Он снова смочил горло пивом и вернулся к прерванному занятию.

– Что это будет, па? – снова послышался сонный детский голос из вороха одеял. – Заколка с лотосом, как ты мне обещал?

– Кое-что поважнее, – хмыкнул отец. – Амулет, отгоняющий злых демонов и ракша́сов.

– А вот седая Лу из дальнего шатра вечно бормочет, что от ракшасов не спасет ничего, потому что духи земель нас оставили и…

– Не слушай эту сумасшедшую старуху. Она давно умом тронулась. То ли от испуга, то ли от горя – после того, как ее младшего сына пометили проклятьем. А может и от всего вместе.

– Ну хватит уже! Нечего поминать демонов на пороге ночи, – недовольно оборвала его Санму, а затем добавила тише: – Спи уже, детка. Завтра встанем пораньше, чтобы насобирать дикого лука на обед. Он хорош с жареным мясом.

Армин снова захрипел и забился на привязи. Было слышно, как он взрывает землю копытами, и мелкие камни отлетают на стенку шатра. Чоэпэл поднялся.

– Не дело. Проверю.

От резкого движения его длинная черная коса хлестнула по плечу. Взяв топор, он откинул дверное полотно и, хмурясь, вышел. Осторожные шаги раздались прямо у стенки шатра.

– Ну-ну, Армин, чего ты… – Чоэпэл успокаивающе прицокнул языком. – Что тут у те…

Громкий крик разорвал тишину над становищем:

– Ракша́…

Чоэпэл не закончил, и звук его голоса сменился горловым бульканьем.

Санму в панике вскочила на ноги, но не успела ничего сделать. Полотнище, закрывающее вход, сорвало, словно порывом ветра, бушующего над горными перевалами зимой. На пороге возникло чудовище, что стало проклятьем их народа в последние десятилетия.

Ракшас. Порождение демонской бездны, что разверзлась в жерле священной горы Ундзэ́н не иначе как за людские прегрешения.

Ростом со среднего мужчину, ракшас был с ног до головы покрыт темной шерстью, свалявшейся настолько, что цвет не различить. Голой оставалась только загрубевшая желтая кожа на ладонях. Узловатые пальцы, так похожие на человеческие, хищно изгибались, оканчиваясь длинными когтями.

Санму вскрикнула от ужаса, но тотчас собралась, готовая до последнего вздоха защищать свое дитя. А ракшас словно сразу же учуял, что в шатре притаился ребенок. Они всегда выслеживали младенцев с такой неистовой устремленностью, будто то было их любимое лакомство. Могли издалека учуять даже плод в утробе матери. Вот и теперь вывернутые наружу ноздри демона затрепетали, он повел косматой головой и безошибочно уставился в тот угол, где возвышался ворох одеял.

Второй раз вскрикнула Санму, на этот раз яростно и воинственно, отвлекая внимание существа на себя, но ракшас не повернулся на звук, продолжая всматриваться в одеяла, вслушиваясь в испуганное биение маленького сердечка. Воспользовавшись заминкой, Санму с силой ударила ногой по жаровне, опрокидывая ее на чудовище. Угли веером разлетелись по шатру, хлестнули ракшаса и опали у его нечеловеческих ног. К смраду чудовища добавился запах паленой шерсти.

Санму схватила нож, которым обычно рубила мясо, и бросилась на ракшаса, но он лишь лениво взмахнул одной из длинных волосатых рук, словно отгоняя назойливую мошкару. Санму отлетела к стене шатра и неудачно приземлилась, вывернув колено. Раздался хруст кости, и она взвыла от боли и беспомощности.

Больше внутри никого не было. Никого, кто мог бы встать между демоном и его вожделенной целью. Ракшас засеменил вперед небольшими шажками, словно боялся, что ребенок сбежит. Казалось, он даже стал издавать какой-то низкий горловой звук, вроде успокаивающего мурлыканья, чтобы не спугнуть свою жертву. Или то было сладостное предвкушение пиршества?

Внезапно у входа в шатер послышались шаркающие шаги, а затем Санму, задыхаясь, с надрывом просипела:

– Чоэпэл… спаси… там…

Мужская фигура с безумным остекленевшим взглядом, выросла из-за спины ракшаса. Из чудовищной раны на горле толчками выходила кровь, окрашивая светлый тулуп в алый. В руках Чоэпэл держал топор. Высоко воздев его над головой, он захрипел и завалился вперед, обрушивая оружие на спину демона, налегая всем весом своего умирающего тела, чтобы покончить с порождением бездны.

Глава 1. Джэ́у

Без малого семьдесят лет назад священная гора Ундзэ́н изверглась огнем и ядовитым пеплом, а из глубин ее вместе с лавой хлынули орды свирепых демонов – ракша́сов. Испуганные люди побросали жилища, скот, привычную жизнь и тех несчастных, кто бежать был не в силах. Казалось, сама смерть распростерла над ними крылья. Тхиба́т стонал, утопая в страданиях и ужасе. А хранители этих земель, благие тэ́нгри, что должны были защитить своих детей, смолчали, не ответили на мольбы, не помогли. Лишь сыны дракона, монахи гомпа И́кхо, встали на пути ракшасов, подняли мечи и боевые жезлы против порождений огненной бездны.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

– Тхиба́т не терпит слабых, – бормотала Джэу, ожесточенно натирая песком бок котла столь огромного, что его кромка доходила ей до груди. – Тхибат не терпит слабых. Тхи…

– Повторяй себе это почаще, – раздался ехидный голос изнутри посудины. – И, возможно, однажды поверишь.

Джэ́у наклонилась, подобрала с земли камень и с силой ударила им по котлу. Глухой металлический гул заполнил небольшой внутренний двор го́мпа, отражаясь от монастырских стен.

– Эй, у меня же уши отвалятся! – возмутился Лобса́нг, высовывая голову.

– А лучше бы язык!

С самого рассвета Джэу вместе с прочими работниками и послушниками трудилась на кухне. Сначала они рассыпа́ли ячмень на дымящиеся от жара каменные плиты и разравнивали, обливаясь по́том. Затем дробили уже готовое зерно из предыдущей партии. Каменная чаша, в которой это делалось, весила примерно с саму гору Ундзэн. Чтобы вращать размещенный внутри чаши жернов, на деревянные ручки, отходившие во все стороны, словно спицы колеса, наваливалось одновременно по пять человек. Конечно, после того, как удавалось сдвинуть жернов с места, шагать становилось уже не столь тяжело, и послушники даже распевали хором мантры. Но до того всем приходилось изрядно попотеть.

Джэу сделала шаг назад, придирчиво рассматривая результат своих усилий, и кивнув, передвинулась правее. Колокол уже дважды созывал монахов к молитве, а у нее до сих пор не получилось полностью обойти огромный котел по кругу.

– От моей каша́и, – она брезгливо одернула одежду, заново утягивая ткань поясом на талии, – несет как от ракшаса, искупавшегося в моче яка.

– Всего лишь? – тут же откликнулся Лобсанг. Его насмешливый голос звучал приглушенно через металлическую стенку. – Кажется, кто-то старался недостаточно усердно.

– Да ты вообще только пришел! – возмутилась она. – Прохлаждался во время медитации, пока я тут работала, не разгибая спины!

– Думаешь, это так просто – сидеть, не шелохнувшись, и наблюдать, пока солнечный луч не переползет положенную отметину! А на кухне и вовсе никто не делает различий между послушниками и работниками. Гоняют одинаково! Твоя кашая всего лишь воняет, а у меня в подоле появилась очередная дыра. Кажется, прожег, пока подбрасывал топливо. – Он замолчал, возмущенно пыхтя. – Меня до сих пор мутит от этого запаха горящих ячьих «лепешек». Я не понимаю, зачем вообще кипятить столько чая?

Джэу фыркнула:

– А основу для цампы ты чем будешь разводить? Собственной слюной?

Впрочем, возражала она больше из чувства противоречия, а на самом деле была согласна с приятелем, хоть и находилась с ним по разные стороны не только котла, но монастырской жизни в целом. Хоть Лобсангу, как и прочим послушникам, и вменялось в обязанность участвовать в хозяйстве наравне с наемными работниками, такими как Джэу, но судьбы их ожидали разные. В начале пути они вместе выполняли всю грязную работу, чтобы никого не постиг грех гордыни. Но послушники также посещали учебные занятия и при должном усердии могли однажды стать монахами.

А Лобсанг, ко всему прочему, был не просто послушником. Ему не так давно исполнилось шестнадцать, а его уже взял в ученики кушо́г[1] Цэ́ти Нгян – старший астролог монастыря И́кхо. Это являлось великой честью и в то же время служило поводом для завистливых взглядов других, менее удачливых послушников. В отличии от юного Лобсанга, смотрящего на мир наивными глазами, Джэу частенько подмечала такие взгляды в его сторону.

«Конечно! Его-то не заставляют до изнурения отрабатывать всевозможные способы сражения с ракшасами, как монахов-воинов».

То, что Лобсанг не чурался разговоров с ней, также не добавляло ему уважения среди прочих послушников. Хотя общение между обитателями монастыря-гомпа не было запрещено, Джэу сторонились. Ее саму, впрочем, это более чем устраивало. Она нанялась сюда прислуживать не для того, чтобы завести друзей. Так что много лет усердно создавала себе образ куфии – змеи в человеческом обличии, плюющей ядом даже в ответ на доброе отношение. Лишь Лобсанг смог каким-то образом проникнуть под защитную чешую ее сердца и прочно там обосноваться.

Когда котел, наконец, был начищен до блеска и Лобсанг убежал отчитываться, Джэу со стоном растянулась прямо на земле, в спасительной тени стены. Хотелось хоть немного отдохнуть перед тем, как ей выдадут очередное поручение.

«Вот переведу дух и пойду умою лицо, чтобы надеть маску…»

Перед работой на кухне маску приходилось снимать, как бы не противилось этому все ее существо. Ничего не поделать: от жары и пота тонко выделанная кожа яка дубела. Так что Джэу была вынуждена терпеть липкие любопытные взгляды, то и дело ощупывающие левую половину лица – там, где ее уродовал давний шрам, стягивающий кожу, как на верхушке пельменя-момо.

«Неприятно, зато даром: не придется тратиться на новую маску. А деньги мне нужны для другого, не зря же я столько лет терпела суровую дисциплину И́кхо и ненавистных монахов».

Словно воплощение мыслей Джэу, во внутренний двор вошла группа монахов-воинов. Поджарые, голые по пояс, обритые парни в одинаковых запыленных штанах бурого цвета только что выдержали очередную жесткую тренировку и направлялись в зал медитаций. Жаркие лучи солнца золотили кожу на их разгоряченных широких спинах, ярче подчеркивая извивающегося черного дракона – знак принадлежности к ордену. Рисунок этот наносился монахам на кожу не сразу. Приходилось работать над собой до изнурения, оттачивать боевое мастерство, переходить с одной ступени обучения на другую – только после этого нанесенные в ранней юности контуры татуировки постепенно дополнялись и обретали форму и цвет, подстраиваясь под телосложение.

Монастырь Икхо, что означало «Путь дракона», был самым влиятельным го́мпа во всем Тхибате. Пожертвования от благодарных жителей лились рекой, и крыши его сверкали золотом. Настоятель Икхо по имени Бермиа́г-ту́лку пользовался всеобщей любовью и почетом. Уже второе телесное воплощение подряд он стоял во главе монастыря, посвящая свое служение укреплению духа и тела сынов дракона. Именно он ввел суровые порядки, вынуждая послушников до изнеможения оттачивать смертоносное боевое искусство. Нападения ракшасов по-прежнему случались, но хорошо натренированные монахи-воины научились справляться с этой напастью.

Другие девушки, что прислуживали в го́мпа, млели от одного взгляда на фигуры воинов, но только не Джэу.

Она стиснула зубы, но все же поспешно вскочила на ноги и согнулась в поклоне, так, чтобы вошедшим была видна лишь ее макушка, а не лицо.

«Хоть бы обошлось…»

Увы, ее хитрость не сработала.

– Кто это у нас здесь?

Ссориться с воинами было неразумно, хоть от одного их вида злость внутри Джэу клокотала, как лава в горе Ундзэн. Так что она выпрямилась и спокойно прижала руки к груди.

– И тебе светлого утра, кушо́г Намга́н, – не поднимая взгляда, произнесла она, но не отказала себе в удовольствии добавить мысленно: «Чтоб ты сдох, грязный чурбак».

– Оно перестало быть светлым, как только я увидел твою жуткую физиономию, сморщенную, как подмышка обезьяны.

Раздались негромкие смешки, и, бросив быстрый взгляд перед собой, Джэу увидела, что несколько монахов-воинов из группы остановились, чтобы послушать намечающуюся перепалку.

– Похоже ты немало знаешь об обезьянах, уважаемый. Их случайно не было у тебя в роду?

По стоящим воинам вновь прокатилась волна приглушенных смешков.

– Ах ты… – Лицо Намгана, и до того раскрасневшееся после тренировки, побагровело. – Кусай воздух сколько угодно, безродная псина.

– Ты уж определись: собака или обезьяна? Тебя послушать, так я вылитая пэн-хо́у – дух тысячелетнего ка́мфорного дерева.

Намган осклабился, и Джэу поняла, что допустила ошибку.

– Пэн-хоу? Уродец из легенд Ла́о с телом собаки и лицом человека? Ну надо же, какие удивительные у тебя познания. Н-е-ет, в твоем случае все совсем наоборот: тело-то человека, а вот лицо… – Он сделал многозначительную паузу, а парни позади него, посмеиваясь, стали предлагать свои варианты, один другого противнее. Расплывшись в довольной ухмылке, Намган добил: – Вместо того, чтобы слушать тупые сказочки тупых варваров Лао, лучше б потрудилась выучить тхибатский алфавит, дуреха.

Теперь уже щеки Джэу вспыхнули от злости – на тхибатском она и правда до сих пор читала с трудом. Да и когда бы ей было практиковаться? Между оттиранием присохшего жира от котлов и дроблением жареных ячменных зерен?! Мерзавец Намган знал ее уязвимые места.

Створки ворот лязгнули, и во внутренний двор гомпа вошел еще один человек, при виде которого Джэу напряглась сильнее. Задержавшийся монах-воин, на полголовы выше прочих – кушог Рэннё. Он никогда не задирал ее, как Намган и другие, но от него всегда исходили такие ледяные волны презрения, что Джэу словно ощущала их физически. Вот и теперь, несмотря на жару, по спине пробежал холодок.

– А Рэннё, вот и ты! Опаздываешь на представление! – хохотнул один из парней. – Что, старик заставил тебя накинуть лишний круг по тропе?

Рэннё едва заметно кивнул на заданный вопрос и окинул взглядом внутренний двор, отмечая, где стоит каждый из присутствующих, и лишь Джэу удостоил привычным безразличием, словно она пустое место.

– С лучшего из нас – и спрос больше. – Один из монахов, стоящий ближе всех, хлопнул Рэннё по плечу.

Джэу мысленно скривилась, с трудом удержавшись, чтобы не закатить глаза.

«Благие тэ́нгри, ну и подхалим! Ему самому-то не противно от себя?»

Никак не отреагировав на похвалу, Рэннё негромко произнес:

– Медитация.

И все присутствующие вздрогнули, как будто резко вспомнили, куда до этого направлялись.

– Да, конечно, идем, друг мой. – Намган кивнул Рэннё. А затем гадко подмигнул Джэу, намекая на продолжение, и неторопливо направился в сторону монастыря. Остальные монахи переглянулись и потянулись вслед за ним.

Рэннё перевел взгляд на Джэу, и на его лице мелькнула какая-то сложная смесь эмоций, подобие раздражения пополам с брезгливостью. Помолчав несколько мгновений, словно борясь с собой, он, наконец, разжал губы и обронил:

– Озеро отражает свет луны и звезд, но о своей глубине не признается.

Взвинченная перепалкой с Намганом, Джэу не сумела сдержаться и выпалила:

– И что же это, забери тебя ракшас, значит?

Но на лицо Рэннё вновь опустилась маска равнодушия, и развернувшись к Джэу спиной, он молча направился на медитацию. Ее непозволительно дерзкий вопрос так и повис в воздухе неотвеченным.

Глава 2. Цэри́н

В Тхиба́те почитают гору Ундзэ́н как место обитания тэнгри, духов-хранителей земли, и те из жителей, что живут в отдалении, мечтают хоть раз в жизни увидеть ее. Некоторые проходят пешком через всю страну, чтобы добраться до горы, измеряя путь собственными телами и постоянно бросаясь на землю; часто такие путешествия длятся годами. Живут паломники подаянием и надеются, что наградой за это станет более высокое воплощение в следующей жизни. Впрочем, так было прежде. До того, как из жерла Ундзэн выбрались ракшасы и расселились по ее окрестностям.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

Невесомое колебание воздуха мягко скользнуло по щеке, тронуло волосы у виска и растворилось во тьме. Цэри́н протянул руку, сгребая каменистую пыль, осевшую на тропе. Растер между пальцами и со вздохом ссыпал обратно.

«Нужно двигаться дальше», – убеждал он себя, хотя после каждого следующего привала подниматься и продолжать путь по нескончаемой пещере становилось все сложнее и сложнее.

От скалистых стен исходил холод, обманчиво влажный. Но Цэрин мог лишь проводить кончиком языка по пересохшим губам и мечтать, как припадет к журчащему горному источнику, сделает жадный глоток…

В начале своего пути – сколько времени прошло? снаружи солнечный день или уже лунный? – он еще грезил о добротной ячьей шкуре, в которую бы замотался, как в теплый кокон. Или о подбитых мехом ботинках, что обогрели бы израненные ступни. Но проход все тянулся сквозь скалы и непроглядную тьму, а Цэрин все шел и шел, потерянный во мраке безвестного подземелья и в хаосе собственного беспамятства. Холод, терзающий нагое тело, перестал ощущаться так сильно, уступая всепоглощающей жажде.

«Пожалуйста… умоляю… помоги ему!» – отчетливо прошелестело в темноте, и Цэрин нервно дернулся.

– Мне бы кто помог, – выдохнул он и с трудом поднялся, опираясь на неровные каменные стены.

Никак не мог Цэрин привыкнуть к безликим голосам, которые слышал с тех пор, как очнулся. Возможно, это они его и разбудили в… где бы он теперь ни находился.

Сначала они шумели оглушающей лавиной, не разделяясь на отдельные фразы. Потом стали затихать, чередоваться. И вот у него уже стало получаться вычленять отдельные слова. Цэрин пытался отвечать, но его не слышали. Кричал невидимым духам, что терзали его, но тщетно. Затыкал уши и катался в пыли, думая, что сходит с ума. Ничего не помогало – голоса продолжали умолять, проклинать, благодарить, ему грозили карами и обещали богатые дары. Тогда Цэрин решил отрешиться, не обращать внимания на неведомую напасть, но и это у него не всегда получалось – время от времени едкие комментарии так и срывались с его потрескавшихся губ.

«Нужно двигаться дальше».

И снова он пустился в путь, извивающийся в недрах горы, а каждый шаг, как набатом, отстукивал в голове одно лишь слово:

«Пить… пить… пить».

Внезапное появление светлого пятна вдалеке показалось Цэрину злой насмешкой, издевательством неблагих тэнгри, хранителей местных земель, смеющихся над его беспомощностью. Но пятно не исчезало. Наоборот, ширилось, отвоевывая пространство у мрака. Теперь даже стены пещеры приобрели видимые очертания, а Цэрин поднял ногу выше, перешагивая через валун, об который наверняка бы споткнулся, не будь этого мягко струящегося сияния.

«Да сколько можно!» – рявкнул очередной дух у него за плечом. – «Мы уже света белого не видим!»

– Зато я вижу, – пробормотал Цэрин.

Проход становился все шире и светлее, пока наконец не вывел несчастного скитальца в зал удивительной красоты. Острые каменные пики тянулись от пола ввысь, стремясь соединиться с такими же каменными наростами, свисающими с потолка. Какие-то из них оставались серыми, но иные излучали мягкое перламутровое свечение. Но сколь не было бы оно прекрасным, Цэрин все же чувствовал себя ягненком, угодившим в пасть громового дракона – острозубого дзонг-кэ.

Время шло, но каменные челюсти так и оставались недвижимы. Не слышно было ни дыхания, ни рычания, ни громовых раскатов, коими в легендах славились все дзонг-кэ. На всякий случай Цэрин все же медленно склонил голову, проявляя уважение ни к кому конкретно, но ко всему вокруг. Он даже высунул язык, демонстрируя, что не таит злых умыслов, а затем повернулся правее и повторил нехитрый обряд. Застыв в поклоне, он вдруг заметил то, от чего тут же засаднило пересохшее горло. Не сдерживаясь более, Цэрин неуклюже рухнул на колени и жадно припал к ближайшему «клыку дзонг-кэ». Он торопливо прижался ртом к блестящей от влаги поверхности, пытаясь собрать мелкие, отливающие перламутром капельки воды.

«Пи-и-ить».

Жидкости не хватило и на маленький глоток, но даже одно прикосновение иссохших губ к прохладе, как ни странно, принесло облегчение.

Внезапно резкая вспышка ослепила Цэрина. Он крепко зажмурился, но блестящие пылинки перламутра все равно жгли глаза, кружась в беспорядочном танце. Прижав ладони к лицу, он застонал, и голос его эхом покатился по странной пещере. А в следующий миг все стихло и погасло.

Из глубин сознания пришли слова молитвы. И только пропев ее тихим шепотом, Цэрин осмелился отнять руки от лица и осмотреться. Вокруг по-прежнему лился ровный мягкий свет и безмолвно застыли «клыки дзонг-кэ» – все, кроме того, к которому он прикоснулся.

Заостренная каменная глыба словно истаяла в воздухе. Цэрин от удивления повел рукой перед собой, но невидимых глазу преград не ощутил.

– Что за проделки горных лха? – недоуменно прошептал он и завертел головой, осматриваясь и в то же время опасаясь увидеть зловещие силуэты.

Никого не обнаружив, Цэрин решил поскорее покинуть странное место. Он поднялся на ноги, в которых более не ощущалось слабости от голода и истощения. Разве что босые ступни по-прежнему саднило. Но стоило сделать шаг вперед, как в израненную кожу подошвы впился камешек.

– Кйакпа!

Цэрин охнул, зажимая себе рот ладонью, и снова заозирался – не прогневал ли он высшие силы ругательством, невольно вспыхнувшем в памяти и неосторожно сорвавшимся с языка?

Он тут же вновь склонился в уважительном поклоне и только тогда заметил, что наступил вовсе не на камешек. Небольшая перламутровая жемчужина лежала на месте исчезнувшего клыка дзонг-кэ и источала такое же мягкое сияние, как и каменные пики вокруг.

Замерев в нерешительности, Цэрин рассматривал странную находку. И чем дольше разглядывал ее, тем отчетливее понимал, что хочет взять ее себе. Как он ни боролся с собой, а устоять не смог. Протянул руку и крепко сжал в ладони необычное сокровище.

В этот самый момент в дальнем конце зала что-то протяжно заскрипело. Цэрин в страхе метнулся в тень, затаившись за валуном у стены, и мысленно запел молитвы. Следом за скрипом донеслись неразборчивые голоса и глухое мычание.

На противоположной стене зала росли и множились тени. Казалось, сами горные лха пожаловали за ним. Два силуэта скользили впереди, еще два чуть отстали – но лишь потому, что в их руках извивалась и дергалась пятая, совершенно бесформенная тень.

Цэрин замер истуканом, забыв и о жажде, и о холоде. Сжатая в ладони жемчужина щипала кожу.

– Сюда! – воскликнул первый из бесплотных духов, взмахивая длинной тонкой рукой-отростком.

Тени продолжали двигаться, но становились короче, а злое мычание раздавалось все ближе.

Глава 3. Джэу

В Тхибате маски из выдубленной кожи – обычное дело, особенно для женщин. Те, кому приходится проводить много времени в седле, пользуются ими для защиты лица от пронизывающего ледяного ветра, дующего с предгорий. Те же, кто работает в полях, предпочитают маски, закрывающие лишь половину лица, защищая от палящих лучей солнца, падающих, как правило, с одной стороны. У некоторых на маске даже нарисовано лицо хозяйки. Конечно же, моложавое и красивое, вне зависимости от настоящего возраста.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

На лицо Джэу резко упала чья-то тень, вынудив ее вздрогнуть от неожиданности. А в следующий миг рядом с ней со стены спрыгнул Лобсанг. Сыны дракона уже покинули внутренний двор, и Джэу смогла наконец расслабиться и выдохнуть. Она прислонилась к кладке, чувствуя лопатками жар нагретого камня через ткань каша́и.

– Все слышал, да? – устало выдохнула она, прикрывая глаза.

Лобсанг в ответ виновато пожал плечами:

– Извини, но связываться с Намганом себе дороже.

– Все нормально.

– Нет, не нормально! – возмутился Лобсанг. Он сжал кулаки и пнул землю, вздымая в воздух фонтанчик пыли. – Как только я достигну нужной ступени посвящения и стану астрологом, я…

– Успокойся, Ло. Я же сказала: все нормально. Меня совершенно не волнуют те слова, что извергает из себя это вонючее отродье кула́нга.

Он засмеялся.

– Уверен, что с диким ослом нашего красавчика Намгана еще никто не сравнивал.

– Серьезно? Очень странно. Он же вылитый куланг, это всякому видно! Даже свои не в меру крупные зубы скалит так же.

– Джэу! Ну ты как скажешь… Вот бы мне научиться так ругаться! Нет, но Рэннё тоже хорош! – снова насупился Лобсанг. – Никогда не думал, что мой брат может быть настолько равнодушен к несправедливости и при этом еще и подозрителен.

– Подозрителен? – по спине Джэу вновь пополз холодок. – Относительно меня?

– Ты же слышала, что он сказал, уходя… Про озеро.

Джэу смутилась и пробормотала:

– Я не особо поняла, что это означало…

Признаваться в собственном невежестве, даже и перед приятелем, было стыдно. Выросшая в горах, вдали от крупных поселений, Джэу до сих пор иногда попадала впросак с фразами, которые с детства были знакомы любому городскому ребенку. Но Лобсанг не стал над ней насмехаться, а лишь спокойно пояснил:

– Мы видим, как плещется вода на поверхности озера, но не знаем, что таится в его глубинах. Раз он так сказал… Полагает, что ты не та, какой хочешь казаться. Скрываешь что-то.

– Чушь! – слишком поспешно выпалила она и, опомнившись, добавила: – Ну что я могу скрывать, кроме… – Джэу провела пальцами по щеке, ощущая под подушечками шероховатые рубцы, которые особенно бледнели и выделялись на коже, если она злилась. – Но это Рэннё уже и так видел.

Лобсанг виновато развел руками:

– Может Намган чересчур сильно настучал ему по голове на парной тренировке? Видят тэнгри, я стащу у Рэннё ритуальный до́рдже и огрею брата по темечку его же собственным боевым жезлом, чтобы мозги встали на прежнее место.

«О, я была бы не против», – Джэу даже слегка улыбнулась, однако внутри занозой засела тревога. – «Что он заподозрил?»

Они с Лобсангом пересекли двор и двинулись вдоль ряда молитвенных барабанов, установленных у восточной стены. Закрепленные на деревянных рамах и вертикальных осях, металлические цилиндры хранили внутри свитки со священными мантрами. Лобсанг вытянул руку и повернул первый барабан, едва слышно пропевая слова:

«Ом Мани Падме Хум…»

Джэу шла следом и повторяла заученные движения, но губы ее оставались сомкнуты. Ведь молитвы не обязательно произносить вслух, чтобы их услышали благие тэнгри. Так считали все вокруг. Сама же Джэу столь долго жила в страхе, что привыкла полагаться больше на себя, а в высших силах давно была разочарована. Вот и теперь вместо тихих напевов ее мысли всецело занимал широкоплечий сын дракона, начавший что-то подозревать.

«Чем же я выдала себя? Может, когда…»

– Джэу? – Лобсанг тронул ее за плечо.

Похоже он что-то спросил, а она не расслышала, погрузившись в раздумья. Они уже прошли стену и поднялись на крыльцо. За столько лет, проведенных в монастыре, Джэу выучила здесь каждую ступень и шагала уверенно, даже не глядя под ноги.

– Я говорю, что прошлым солнечным днем в город прибыл караван из Лао. Вот бы посмотреть, что привезли торговцы!

– Прихоти земные не должны смущать твой разум, Лобсанг, – раздался за спиной строгий голос.

– Учитель! – Лобсанг тут же склонил голову.

Джэу спешно последовала его примеру:

– Светлое утро, кушог Нгян.

Взгляд она устремила на жилистые щиколотки старшего астролога, виднеющиеся из-под тяжелого подола цвета охры.

– Ты переписал тот раздел священной книги Ганджур, который я тебе задал? – Цэти Нгян нахмурил кустистые брови, обращаясь исключительно к ученику и не удостаивая взглядом работницу.

– Конечно, учитель.

Лобсанг послушно засеменил вслед за астрологом, успев напоследок подмигнуть Джэу. Когда они скрылись за поворотом, она не стала медлить и направилась в умывальню. Там быстро ополоснула лицо, нацепила свою простую черную маску и наконец облегченно расправила плечи, чувствуя себя увереннее от прикосновения мягкой кожи ко лбу и левой щеке.

Растягивая мгновения перед очередным поручением от управляющего гомпа, Джэу пригладила волосы и переплела длинную черную косу, которую она носила на мужской манер. Прическа была еще одним камнем преткновения, из-за которого обитатели монастыря так и не приняли ее за свою. Прочие девушки-прислужницы поднимали волосы вверх в женские прически, перевитые ремешками и схваченные костяными заколками, оставляя примитивные косы мужчинам. Но Джэу не нравилось возиться со своим внешним видом. Она бы и вовсе побрилась наголо, как монахи-воины, но такого попрания обычаев ей бы точно не спустили с рук.

Солнце уже близилось к закату, когда очередной удар колокола, созывающий монахов на молитву, застал Джэу в дальней кладовой. Поджав ноги, она сидела у горы использованных ламп и вычищала из них прогоркшее масло, одновременно обдумывая то, что Лобсанг сказал утром про караван из Лао.

«Чужеземные торговцы уже пару лет не появлялись в наших краях. Они и прежде были нечастыми гостями в Тхибате, страшась встреч с ракшасами. Ведь нанимать в охрану обоза монахов-воинов не каждому по карману, разве что везут на продажу что-то особо ценное. Если удастся найти повод и спуститься в город, то я могла бы наведаться в тасса́м. Приезжие торговцы наверняка, как и в прошлый раз, остановятся там, в гостевом доме на окраине…»

– Вот ты где, Джэу! – Ее размышления прервала другая работница, заглянувшая в кладовую. – Я все ноги отбила, пока тебя отыскала.

Шакпо́ри демонстративно потерла одну голую лодыжку о другую и уселась рядом, потеснив Джэу с тюфяка своими пухлыми бедрами.

– К воротам приходил посланец. Кто-то из горожан отправил свою душу в Бардо́ готовиться к следующему перерождению[2]. Говорят, какой-то богатей! – Шакпори подмигнула, а затем мечтательно причмокнула: – Наверное, прощальный обед будет неплох. Может, подадут засахаренные бутоны рододендрона…

Джэу поморщилась. В целом ей было плевать, что кто-то там умер, но обсуждать с толстушкой Шакпори угощения на предстоящих похоронах даже ей казалось неуместным.

– Спасибо за новости, Шакпори, это очень интересно и важно для меня, особенно теперь. – Джэу кивнула на свои руки, по локоть вымазанные копотью и остатками масла, и ехидно добавила: – Ты специально искала того, кто не сможет заткнуть себе уши во время твоей пустопорожней болтовни?

– Побереги свой яд для кого-нибудь другого. – Шакпори обиженно вздернула подбородок. – Я бы ни за что добровольно не стала искать тебя, но кушог Нгян велел сообщить, что удовлетворил твою просьбу присоединиться к похоронной процессии.

– Не врешь?! – Джэу стиснула в руках лампу, которую чистила, и с восторгом уставилась на Шакпори, но та лишь с притворным сочувствием покачала головой.

– Я всегда знала, что ты не в себе, Джэу. Но теперь окончательно уверилась: неблагие тэнгри, а то и вовсе проклятые духи бон высосали разум из твоей головы. Ведь всем понятно, что прислужникам дозволяется присоединиться к монахам во время похоронных обрядов лишь для того, чтобы… А-а-а, – она махнула рукой, вставая, – да чего тебе говорить! В этих лампах и то человечности больше!

Когда Шакпори ушла, резко крутанувшись на месте, Джэу отложила лампу и закрыла глаза, пытаясь унять колотящееся сердце.

«Наконец-то! Справлюсь ли я? Получится ли осуществить то, что задумала?»

Она вдыхала и медленно выдыхала прохладный воздух до тех пор, пока не успокоилась окончательно. И когда она открыла глаза, в них не было ни сомнения, ни страха.

Глава 4. Цэрин

Монастырей-гомпа в Тхибате всего четыре, но монахи их населяющие – лекари, геоманты, астрологи и воины – весьма уважаемы простым народом. Зачастую гомпа имеют жесткую иерархию и дисциплину, и простой монах может достичь ступени ламы лишь великим усердием, благочестием и приверженностью шести добродетелям, коими являются щедрость, мудрость, воздержанность, правдивость, сочувствие и мироотвержение.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

Страх сковал Цэрина так, что казалось он враз позабыл слова молитвы. Тени близились, пока наконец меж клыков дзонг-кэ не показался…

«Монах?» – с удивлением уставился Цэрин на выбритую голову высокого старика, закутанного в многослойную буро-оранжевую каша́ю. И даже его тень теперь выглядела вполне обыденно.

Однако импульсивный порыв вскочить на ноги и броситься к людям был перечеркнут вновь раздавшимся хриплым мычанием. Теперь Цэрин мог рассмотреть, что двое, шедшие последними, также были монахами, однако поверх традиционных одежд на их плечи были наброшены плащи с капюшонами из грубой темной ткани. В руках они тащили холщовый мешок, в котором кто-то отчаянно брыкался. А странные звуки, если задуматься, весьма походили на приглушенные стоны из насильно заткнутого рта, но этого, конечно, за плотной тканью было не разглядеть.

Цэрин в своем укрытии нахмурился, пока не понимая, что именно предстало его взору. Если бы кто-то спросил его о том, кто он такой и откуда, как оказался в темной пещере, в памяти его всплыло бы лишь свое имя. Да еще, пожалуй, смутное ощущение собственного достоинства. Но в остальном в памяти зияли бездонные дыры, черные, как мрак той бесконечной пещеры, что осталась позади. Однако же при этом Цэрин был твердо уверен, что и монахи не должны скрытно бродить в пещерах, как горные лха, хранители сокровищ земных недр. И уж тем более не должны пленять людей, завязывая их в мешки, явно не с добродетельной целью. Это было столь же очевидно для Цэрина, как и все прочие знания об окружающем мире, что по какой-то таинственной причине не исчезли из его памяти.

– Учитель, мне кажется, в этот раз мы забрались дальше, чем прежде. – Один из монахов в накидке привлек внимание того, кто шел впереди их маленькой группы. – Он словно чувствует приближение бездны и сопротивляется все сильнее с каждым шагом.

Пожилой монах в оранжево-бурой каша́е замедлился и на ходу кивнул:

– Знаю, До́ржо, я тоже чувствую вибрацию энергии Бардо́. Пройдем еще немного и приступим.

– Да, но…

Возражения прервал еще один из группы, следующий сразу за стариком. Он шикнул на Доржо и добавил негромко:

– Хватит. Когда учитель говорит, ученики-ши́шья не перечат, а раскрывают свой разум и внемлют.

Доржо смешался и замолчал, и в наступившей тишине странная группа прошла мимо валуна, за которым затаился Цэрин, и удалилась вглубь зала так, что их почти не стало видно за выступающими из пола клыками дзонг-кэ.

«…обобрал нас до нитки, мерзавец!» – всхлипнула женщина у Цэрина в голове. – «Украшения, отцовский кинжал, даже его плащ на меху…»

Цэрин отмахнулся от очередного призрачного голоса, закусил губу, размышляя, но затем все же двинулся за неправильными монахами.

«Сдаться на их милость? Нет уж… Не стоит привлекать внимания. Лучше прослежу за ними до выхода из подземного лабиринта».

Вскоре он наткнулся на сложенные у одного из каменных клыков плащи – вероятно, монахам, что несли мешок, стала мешать дополнительная одежда. Недолго думая, он подхватил одну из накидок и с тихим вздохом блаженства укутался в нее.

Странная процессия тоже остановилась неподалеку: монахи опустились на колени, сев вокруг серого, не излучающего свет клыка дзонг-кэ – одного из немногих подобных. К нему привязали свою ношу, и человек в мешке дергался и мычал пуще прежнего, словно предчувствуя неладное. Цэрин собственной кожей ощущал исходящие от него злость и страх, но сам продолжал стоять, не шелохнувшись, хоть бездействие и давалось ему с трудом. Пришлось с силой вцепиться в один из каменных клыков, удерживая себя на месте. Как бы ни хотелось помочь несчастному пленнику, он не собирался оказаться на его месте – во втором таком мешке улечься по соседству. А Цэрин был уверен, что именно так с ним и поступят. Да и что мог сделать он – израненный и изможденный – против трех крепких монахов, пышущих здоровьем и силой. Даже их пожилой учитель наверняка бы в одиночку справился с Цэрином, измотанным долгими скитаниями по пещерам.

Тем временем монахи тихо запели неизвестную мантру: шипящую и прерывистую. Будто во время напева все разом забывали следующее слово и замирали, выжидая. А затем вновь принимались растягивать слова, ровно до следующего обрыва. Наконец мантра закончилась, монахи подались вперед, припадая лбами к земле. Воцарившуюся тишину нарушало лишь злое мычание пленника. Цэрин был уверен – не будь его рот заткнут, он бы уже проклял всех вокруг или вовсе стал призывать духов бон, выменивая спасенье на собственную душу.

Окончив первую часть непонятного обряда, монахи зашуршали одеждами и вытащили на свет ручные молитвенные барабаны, представлявшие собой небольшие железные цилиндры, надетые на палочку-ось. Они уселись поудобнее, поджав под себя ноги, барабаны взяли в правую руку, уперев свободный конец палочки в колено, и стали раскручивать их. Округлые гирьки на цепочке, закрепленные ближе к верху цилиндра, застучали по железным бокам барабанов, и зал наполнился ритмичным боем. Вскоре к ним присоединились напевы, но мантра, так легко слетавшая с губ монахов, снова была Цэрину не знакома. Хотя он мог поклясться, что знает все молитвы. Их он помнил, в отличие от своего прошлого. Но здесь, под щетинистыми сводами пещеры, происходило что-то совсем необычное.

Привязанный человек неистово бился в путах и хрипел в агонии. А голоса монахов становились все громче и громче, словно наливаясь силой. Мантра отражалась от каменных сводов пещеры и словно проникала под кожу, порождая мурашки. Цэрин передернул плечами, сбрасывая наваждение. Он оглянулся назад, туда, откуда пришли монахи, раздумывая, как бы незаметно броситься прочь отсюда. Смотреть на мучения несчастного пленника и слушать жуткие песнопения больше не было сил.

«Мне не к кому обратиться, взываю к милости твоей…» – снова раздался громкий возглас, и Цэрин замер – не услышат ли монахи? Но нет, ни один из них не обернулся. Это окончательно убедило Цэрина в том, что голоса звучат лишь в его воображении.

Он поднялся, сгорбился в попытке стать неприметнее, и вышел из-за валуна. Монахи все также гремели барабанами и распевали мантры, прикрыв глаза и не замечая того, что происходит за их спинами. Стараясь не шуршать плащом, Цэрин осторожно зашагал… к пленнику.

Хоть все инстинкты так и кричали убираться отсюда, он все равно не смог остаться безучастным, когда творилось такое безумство!

Он медленно подходил все ближе, и в то же время сердце в груди неистово колотилось, опасаясь, что вот-вот мантра оборвется, а монахи очнутся от медитации и… Схватят его? Привяжут?

Затаив дыхание, Цэрин проскользнул между двумя ближайшими монахами и замер, оглядываясь на них. Не почувствовали ли, как всколыхнулся рядом с ними воздух? Не уловили ли поступь его шагов?

Они – нет. А вот привязанный мычать перестал. Из мешка теперь доносились другие звуки, будто он, не видя и не слыша ничего вокруг, теперь полагался на свое обоняние и с шумом втягивал носом воздух. За ритмом барабанов Цэрин мог бы ошибиться, но даже холщевая ткань трепетала в такт вздохов пленника.

Выждав немного, Цэрин шагнул, затем еще раз и еще, пока не оказался на расстоянии вытянутой руки от пленника. Нос забил неприятный запах нечистот, вынуждая морщиться.

«Наверняка поймали бездомного нищего бедолагу. Таких никто не хватится, никто не защитит…»

Он протянул руку и схватился за веревку, завязанную пучком сверху мешка, мысленно прикидывая, сможет ли распутать мудреный узел.

В этот момент мантра оборвалась, а барабаны резко смолкли. Цэрин бросил испуганный взгляд на монахов. Те опустили свои инструменты, а головы задрали выше, словно сквозь сомкнутые веки силились рассмотреть потолок пещеры или впитать в себя переливчатое излучение каменных клыков.

«Кйакпа!»

Не мешкая более, Цэрин дернул узел. То ли от волнения, то ли от холода и лишений, что он испытал в этих пещерах, его одеревеневшие пальцы слушались плохо. Да и пленник, как назло, вновь задергался. Так и хотелось шикнуть на него или стукнуть слегка, чтоб не мешал освобождению.

– Ом-м-м… – протяжным хором пропели монахи и внезапно выкрикнули разом: – Хик!

Цэрин вздрогнул от неожиданности. Эхо от пронзительного возгласа заметалось по пещере.

«Кйакпа, кйакпа, кйакпа…» – в мыслях не осталось ничего кроме ругательств.

По спине струился холодный пот, ногти соскальзывали с узла, обламываясь. Пленник уже не мычал, а трясся и хрипел. Или даже рычал, видимо, от ужаса и бессилия.

– Ома-а-а-ши-и-и… – снова затянули монахи, тщательно выводя грудные ноты песнопения. И опять выкрик: – Пхат! Хик! Пхат!

Слова словно рубили воздух, приводя его в движение, сдвигая целые пласты и закручивая небольшие вихри энергии, которые становились видны невооруженным глазом.

«Давай же!»

Цэрин с силой дернул чуть поддавшуюся петлю узла…

– Демон! – Он не сдержал испуганного вскрика, когда сползшая вниз ткань открыла уродливую морду, густо заросшую свалявшейся шерстью. Тот, кто смотрел на него, определенно не был человеком. Вывернутые наружу ноздри раздувались, а взгляд желтых глаз горел неистовой яростью.

В следующий миг Цэрин уловил движение сбоку, перед его собственным лицом мелькнул кулак. Следом по телу разлилась глухая боль, а все вокруг утонуло в перламутровом сиянии. Цэрин охнул и повалился вбок, крепко зажмурившись.

Глава 5. Джэу

Воистину народ Тхибата прогневил своих богов. Казалось бы, какая напасть может быть страшнее нашествия ракшасов? Бездушные – вот ответ. Эти младенцы, что рождаются все чаще и чаще, являют собой пустой сосуд, телесную оболочку без души. Они смотрят на мир мутным, отсутствующий взглядом, не реагируя, не видя ничего и никого. Вместо плача – мычат, не раскрывая ртов. Не могут есть, и их несчастным матерям приходится насильно вливать им сцеженное молоко и молиться. Бесконечно долго молиться, чтобы благие тэнгри смилостивились и послали их детям души. Но хранители остаются глухи.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

Джэу распахнула глаза с первым ударом колокола. Хорошо, хоть не от удара палкой, как это бывало в ее ранние годы пребывания в гомпа, когда она, еще совсем юная, только перешагнувшая порог тринадцатилетия, обладала крепким сном и неспособностью подниматься, опережая рассвет. Но эту дурь из Джэу быстро выбили.

Она села на жесткой лежанке и зябко повела плечами. Другие девушки тоже просыпались и вовсю шуршали тканью, облачаясь в коричневые монастырские одежды. Но сегодня Джэу не собиралась вместе с ними привычно соскребать прогорклое масло с котлов. Наступил тот самый, высчитанный старшим астрологом день, подходящий для похоронного обряда-пховы и последующего небесного погребения.

Выйдя на улицу, она сразу же почувствовала, как ледяной воздух пробирается под ее многослойную каша́ю.

«Неудивительно, что звезды указали Цэти Нгяну благоприятное время для похорон именно сегодня. В такой холод любая душа сочтет за счастье поскорее уйти на перерождение!» – скептически хмыкнула Джэу про себя, трогая носком кожаного ботинка жесткую заиндевевшую траву, казавшуюся в это предрассветное время почти черной. – «Придется приложить больше усилий, чтобы показать, что холод мне не помеха, а возложенные обязанности – по силам».

Джэу вернулась в спальную комнату и накинула поверх кашаи утепленный халат-чу́бу с высоким воротником и длинными рукавами, подпоясалась кушаком, а ботинки сменила на сапоги.

«Чу́бу, конечно, придется снять, когда начну обряд. Хорошо, если к тому времени распогодится… Хотя, я в любом случае справлюсь!»

Очередной удар колокола застал ее в комнате ритуальных мечей. Длинная рукоять па-дама дрогнула в ладони, едва не выпав, и Джэу быстро вернула оружие на крючок в стене. Торопливо перебрав еще несколько мечей, она остановилась на рэ-ти, короткая рукоять которого удобно ложилась в ладонь, а остро заточенное лезвие не казалось таким уж тяжелым.

«Справлюсь!» – повторила она, прикрывая за собой дверь оружейной.

Еще несколько дней назад она ликовала от открывшейся возможности. Прежде ей всегда отказывали, хоть желающих принять участие в похоронном обряде и было немного. Это считалось нечистым занятием. Теперь же, Джэу хмуро шла по коридору, думая о том, что будет, если она испугается в самый ответственный момент, если дрогнет рука, если не удержит меч…

Тем не менее, снедаемая волнением изнутри, она пересекла двор и уверенным шагом приблизилась к группе у центральных ворот монастыря. Джэу почтительно склонилась, приветствуя монахов. Астролог Цэти Нгян и лама Мимар Таньшу были облачены в традиционные шафрановые каша́и, но сегодня в лучах занимающегося рассвета на них также поблескивали и церемониальные нагрудники, расшитые золотыми нитями. Они что-то встревоженно обсуждали вполголоса, даже не взглянув на Джэу. Настоятеля Бермиага почему-то не было, хотя обычно он всегда давал напутствия перед столь важным ритуалом.

За спинами почтенных кушогов безмолвно стояли двое сынов дракона, выбранных сегодня в сопровождение, а третий… Рэннё как раз отошел от колодца с черпаком воды и сделал жадный глоток, словно не замечая холода. По утрам, таким прохладным, как сегодня, на поверхности воды обычно плавала тонкая ледяная корка. Поежившись, Джэу вновь поклонилась.

– Волнение не устраняет завтрашних проблем, но забирает сегодняшний покой, – изрек Рэннё в своей обычной туманной манере, проходя рядом с ней.

Мимоходом он бросил скептический взгляд на меч Джэу. Она ответила ему тем же, демонстративно осмотрев его до́рдже, мысленно ругая себя, что ее переживания так заметны.

«Или он опять имел в виду что-то другое?! Ракшас его задери, почему нельзя нормально открыть рот и сказать нормальные человеческие слова?!»

По двору разнеслось протяжное гудение металлических дунгченов. Духовые трубы, установленные на одной из стен монастыря, возвещали, что лунный день сменился солнечным. Процессия двинулась в путь.

От гомпа шли в строгом порядке и торжественном молчании. Первыми выступали монахи-воины, за ними следовали кушог Нгян и лама Таньшу, затем гуськом шагали двое учеников астролога и Джэу. Замыкал цепочку Рэннё, и она постоянно чувствовала, как свербило между лопатками от его взгляда. К сожалению, Лобсанга среди участников шествия не было, но Джэу немного знала того из учеников, что шел прямо перед ней.

«Может хоть с Тобгялом удастся перекинуться парой слов… Иначе день обещает быть нескончаемо долгим», – тоскливо думала она, разглядывая окрестности.

Широко простирался горизонт, окаймленный острыми пиками горных вершин, вгрызавшимися в светлеющее небо. Где-то за ними, в Лао, Джэу могла бы наконец сбросить маску – без опаски, без оглядки, прекратив заниматься опостылевшим делом. Но день, когда это могло бы произойти, еще не наступил. Вздохнув о несбыточном, она уставилась под ноги, где стелилась неровная каменистая тропа, исхоженная бесчисленными паломниками. Одинокий куст лекарственной ромашки гнулся к земле, придавленный порывом ветра. Джэу нестерпимо захотелось горячего лаосского чаю – душистого, ароматного, ромашкового. Она вновь вздохнула.

У Икхо, города, расположенного вблизи монастыря и имеющего такое же название, никакого ограждения не имелось. В нем не было необходимости – хищники и ракшасы обходили крупные людские поселения стороной, предпочитая нападать на отдаленные деревни и одиноких путников. И лишь ряд старинных камней с высеченными молитвенными словами отмечал границу, отгоняя злых лха, духов бон и нечистые намерения.

Дома жались друг к другу в хаотичном порядке: песочно-желтые – пониже и попроще; светло-серые, укрытые сверху вязанками дров – побогаче. У крайнего строения их уже ожидали – молодой мужчина верхом на осле и два музыканта со своими инструментами. Всадник спешился и отвесил монахам поклон. Но не земной, а как равный равным. С его левого уха свисала длинная серьга почти до самого плеча – знак высокого положения. А длинные волосы были убраны в высокую замысловатую прическу, которая смотрелась особенно изысканно на фоне бритых затылков монахов и простой косы Джэу.

«Шакпори была права. Умерший и впрямь принадлежал к знатному роду».

– Уважаемые кушог Нгян, лама Таньшу, – незнакомец снова слегка склонил голову, – я лично прибыл, чтобы встретить вас и проводить в мой скромный дом, который постигло величайшее горе утраты.

– Это честь для нас, кушог Ра́мпа, – ответил астролог и добавил церемониальную фразу: – Мы готовы следовать за вами, чтобы провести пхову. Душа вашего сына, вернувшаяся в Бардо, не должна заплутать на дороге перерождений.

«Сына? Мы идем хоронить ребенка?» – промелькнула мысль у Джэу, но она не успела ее как следует обдумать, услышав, как один из учеников астролога еле слышно пробормотал себе под нос:

– Было бы чему возвращаться…

Осознание пришло яркой вспышкой:

«Вот же вымя ослиное! Так вот почему в этот раз меня допустили к обряду! Облагодетельствовал меня, как же! Старая вонючая обезьяна!» – Джэу стиснула кулаки и позволила себе бросить лишь один злобный взгляд в спину мерзкого старикашки Нгяна. – «Умерший. Ребенок. И у него не было души, которая могла бы вернуться в Бардо для перерождения… Бездушный!»

Очевидно, все прочие могильщики просто отказались. Хотя после смерти тела таких детей не несли никакой заразы, никто не хотел добровольно дотрагиваться до останков.

Пару лет назад Джэу впервые узнала о Бездушных детях от монаха, который раз в неделю вел занятия для работников монастыря. Младенцы эти внешне никак не отличались от обычных, но в течение нескольких месяцев после рождения Бездушные тихо угасали в своих колыбелях, редко доживая до полугода. И ничто не могло удержать их на этом свете или излечить. Монах-учитель тогда сказал, что смерть – это благо для Бездушных. Но Джэу была с ним не согласна: это было благом для их страдающих матерей и отцов.

Народ Тхибата шептался об очередном наказании, постигшем страну – сначала ракшасы, теперь Бездушные. Говорили и о нарушении привычного плавного хода колеса Сансары, бесконечного цикла перерождений душ. Но были и те, кто искал виновных среди живых. Среди тех, кто всегда относился к тхибатцам, народу пастухов и скотоводов, с пренебрежением и презрением – чужакам из соседнего Лао.

Отводя беду, Джэу интуитивно погладила подушечкой большого пальца перекрестье своего рэ-ти, нащупывая на нем полустертую гравировку головы Кирти-Мукхи. Меч был старый, явно старше самой Джэу – нынче на перекрестьях больше не изображали стражей, охраняющих врата Бардо и не выпускающих ракшасов в мир людей. Всем было очевидно, что Кирти-Мукхи не справились со своей задачей, так зачем же продолжать их восхвалять?

Но уж лучше стискивать рукоять меча, чем цыплячью шею Цэти Нгяна, который оказал Джэу эту «великую милость», дав место в похоронной процессии. От злости она сильнее сжала пальцы.

Глава 6. Цэрин

Гостеприимство – первый закон в горных деревнях Тхибата. Не поможешь голодному – тэнгри запомнят, и потом не жди ни обильного урожая, ни приплода от скотины. Конечно, это правило распространяется только на своих. Если чужак, заявившийся в деревню, бледнокож или раскос глазами, как мы, жители славного Лао, и уж тем более не знай он языка – такого неминуемо прогонят прочь.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

Цэрин разжал ладонь. Маленькая светлая жемчужина переливалась нежным перламутром и слегка разгоняла тьму. Нет, светить, словно факелом, ей не выходило. Но она давала ровно столько тепла и блеска, чтобы окончательно не потерять разум в проклятых пещерах.

Что с открытыми, что с закрытыми глазами Цэрину постоянно мерещились вспышки, наподобие той, что произошла, когда он сдернул мешок с пленника. Уродливая демоническая морда тоже все еще стояла перед глазами. Порой даже казалось, протяни он руку – и коснется смрадной свалявшейся шерсти.

Зябко передернув плечами, Цэрин сунул свое маленькое сокровище в карман плаща, а затем потер ноющую скулу. Удар здоровяка-монаха – последнее, что он помнил перед тем, как все утонуло в белом свете. Теперь слезы уже не шли, но тогда… Яркая вспышка словно выжгла глаза. И, судя по крикам, не только ему. Совершенно ослепленный, Цэрин бросился прочь из страшного зала, пронизанного клыками дзонг-кэ. Помнил, как налетел на один из них, ударившись ребрами, потом ненароком пнул распростертое на земле тело и сам растянулся рядом, расшибив локти. Если он правильно оценил направление, то, скорее всего, это был пожилой учитель. Что с ним, Цэрин выяснять не стал – поднялся и побежал тэнгри ведают куда, лишь бы подальше.

И снова время сплелось с тьмой и холодом, обволакивая пространство. Цэрин невольно стал думать, что умер давным давно, а его душа застряла в Бардо и скитается в бескрайних лабиринтах, терпя лишения и муки.

«Но кто были те монахи?.. А может привиделось все?»

В моменты сомнения он запускал руку в карман и сдавливал пальцами жемчужину, убеждаясь – нет, все случилось на самом деле.

Он медленно шагал вперед, уже не чувствуя ног, понимая, что скоро остановится совсем. Навсегда. Даже голоса в его голове стихли, словно тоже истощили запас своих проклятий и просьб.

Шаг, другой, третий… Цэрин вдруг с удивлением отметил, что различает выступающие грани на каменных стенах. Мир вокруг неспешно приобретал форму и цвет – так медленно, как и светлело небо над головой. Сперва чуть-чуть желтоватое, с вкраплением размытых оранжевых всполохов, оно ширилось, впуская в мир солнечный день.

Цэрин неверяще смотрел, как лучи просыпающегося небесного светила золотят скалы ущелья и туман, в котором утопали его ступни.

«Когда я выбрался из пещеры?.. Как?.. Или все-таки привиделось?»

Но жемчужина по-прежнему была с ним, словно немая свидетельница. Как и украденный плащ, полами которого он бы мог полтора раза обернуть свое отощавшее тело.

Наступил новый день. А вместе с ним призывно заурчало в животе – изможденный организм требовал пищи. Эти простые человеческие потребности словно подстегнули Цэрина, и он, окрыленный, зашагал дальше, радуясь каждому новому оттенку, проступающему сквозь уходящую тьму: серые скалы, рассеченные светлыми полосами известняка; буро-зеленый мох, ползущий по камням; и небо, еще не голубое – оранжево-серое, но уже такое бескрайнее.

Ветерок откуда-то донес тихий протяжный гул металлических труб. Цэрин знал – так в монастырях провожали лунный день, встречая солнечный. К людям хотелось неимоверно, нестерпимо. Но только не к тем, что возносили молитвы демону.

«Будь ты проклят!» – тихо прошелестело совсем рядом.

Цэрин вздрогнул, но обернувшись вновь никого не увидел.

– А я уж понадеялся, что наваждение сгинуло вместе с темнотой, – проворчал он, плотнее завернулся в плащ и поспешил прочь.

Встреченный на пути кустик саган-дайля разбавил серость пейзажа яркими розовыми цветами и легким сладковатым ароматом. Цэрин сорвал несколько плотных, зеленых листочков и сунул в рот, смакуя терпкую горечь – совсем не то, как если бы из них, хорошо просушенных на солнце, заварить чай.

– Ча-а-й, – мечтательно простонал он. – С ма-а-аслом.

«Этот чай мы даруем от сердца», – раздался женский голос, исполненный отчаянной надежды. – «Пожалуйста… У нас больше ничего нет. Лишь молитвы и чай…»

В тщетной попытке обнаружить говорившую Цэрин кинулся вперед, огибая каменистый уступ, но за ним опять не было никого.

– Да чтоб вас всех! Хватит! – Он постучал костяшками пальцев по виску. – Смолкните!

Далеко внизу простиралась небольшая долина, зажатая грозными скалами. И там, у подножья горы, жался друг к другу десяток-другой домов, над крышами которых вился дымок, а чуть поодаль черными точками на зеленом лугу бродили яки.

Чем ближе он подходил, тем отчетливее слышался манящий аромат свежеиспеченных ячменных лепешек, от которого рот тут же наполнился слюной, а в желудке вновь требовательно заурчало.

Наконец он добрался до первого дома и, привстав на цыпочки, заглянул в небольшое окно. Комната не была богато убрана, но даже простые обшарпанные четыре стены и крыша над головой были пределом его мечтаний. Что уж говорить про глиняную крынку с молоком, стоящую на столе под окном. Цэрин жадно облизал губы и поспешил найти дверь.

Завернув за угол дома, он неожиданно встретился взглядом с девушкой и вздрогнул. Странное теплое чувство шевельнулось в груди. Тонкую талию, на которую вдруг захотелось опустить ладони и придвинуть ближе к себе, девушка опоясала широким темным кушаком с нарядной вышивкой и кисточками на концах. Он контрастно выделялся на фоне плотного желтого платья, туго сходящегося на пышной груди, к которой вдруг захотелось прижаться щекой, согреваясь в уюте женской ласки. Цэрин тряхнул головой, прогоняя неуместные мысли.

У ее ног, склонив голову над каменном желобом, тянущимся куда-то вниз по улице, сидела на корточках вторая девушка, одетая в плотный халат блеклого песочного цвета, а оттого не столь приметная. С ее черных мокрых волос в желоб стекала вода. Первая незнакомка запоздало охнула и выронила ковш, из которого поливала волосы подруги.

– Пасса́нг! – воскликнула та, что сидела. – Ты чего?! Руки не держат?

– Там…

– Да, вон там. – Она указала на оброненный ковш. – Поднимай быстрее! Я замерзла уже. Полоскать волосы на ветру то ещё…

– Чужак!

Сидящая резко обернулась и вытаращилась на Цэрина. На юном лице отразилось удивление пополам с испугом.

– Светлого дня, красавицы, – сипло поздоровался он и, сложив руки вместе, прижал их к груди, показывая, что пришел с миром. Даже язык высунул и затем попытался дружелюбно улыбнуться. Но, видимо, подбитое лицо и обветренные губы произвели обратный эффект.

Убегая, мокрая девица крикнула подруге:

– Пассанг, не стой столбом, зови своих мужей!

«Мужей? Своих?»

Девушка в желтом словно отмерла, ее пышная грудь приподнялась на вдохе, красиво очерченные губы разомкнулись:

– Да́ва! Чу́нта! Цзянья́н!

И не было в ее голосе ничего приятного. Мнимая теплота истаяла, и Цэрин плотнее закутался в плащ. На зов выбежали мужчины, похожие друг на друга, словно братья – кто из дома, кто из хозяйственной пристройки. Они встали перед Цэрином, сжимая кулаки и загораживая Пассанг.

– Ты кто такой? Чего нашу жену пугаешь? – выступил вперед бородач.

«Нашу? Одну на всех?» – вновь удивился Цэрин, но выяснять подробности не стал. Время и место для обсуждения чужой семейной жизни явно было неподходящее.

После того, как он поведал о своих злоключениях, местные оттаяли, пригласили передохнуть и разделить с ними пищу. Во время трапезы посмотреть на чужака сбежались все соседи, кто был дома. Даже дети, которых не пустили на порог, заглядывали в окна. Цэрина засы́пали вопросами, но у него не было ответов. Он ведь и сам не мог вспомнить, кто он такой и как оказался в подгорных пещерах.

Женщины заваривали чай, подносили на стол ячменные лепешки, крупные пельмени-момо, приготовленные на пару, горные бобы и овощи, а оставшиеся не у дел соседи топтались вдоль стен, с нескрываемым любопытством прислушиваясь к каждому слову, переглядываясь и перешептываясь. Да, гостеприимство обязывало с почтением отнестись к скитальцу, однако доверия к нему не было. Чунта, щуплый угловатый мужчина без двух передних зубов, шепелявя и брызжа слюной, принялся рассказывать о том, куда ведут дороги из их деревни. И за этим скрывался вежливый намек, что честь Цэрину оказали, но пора бы чужаку покинуть эти места.

– Но мне некуда идти, – ответил он, понимая, что у него нет сил даже подняться с лавки. Хотелось прикрыть глаза и тихонько застонать от усталости, как это периодически делала беременная женщина с огромным животом, сидящая через пару человек от него.

Перешептывания стали громче.

– Северная тропа непременно приведет тебя в Икхо! – воскликнул Чунта, перекрикивая остальных.

– Да-да. Монастырю всегда нужны трудолюбивые руки! – подхватили за столом.

– Не так уж и далеко.

– Верно! Всего пара пиал пути![3]

Возгласы сливались, смешиваясь с внутренними голосами, которые никак не желали выветриваться из головы. Но Цэрин так устал, что уже не обращал внимания. Разомлев от обильной пищи, он начал проваливаться в дрему.

– Перестаньте! – с лавки поднялся мужчина в овечьей шапке, которую отчего-то не снял. – Ну куда же ему идти, когда он и сидит-то с трудом.

– И что ты предлагаешь, Пху́бу? Оставить его в доме?

– Может и оставить, – кивнул тот.

– Да ты что? – возмутилась Пассанг, расплескав чай. – Посмотри на него! Избитый. И эти волосы… Он же странный! Мы ведь его не знаем!

– Так узнаем, – твердо заявил Пхубу, поводя плечами. – Помощники в деревне не помешают, да вот хоть бы и мне. А не сойдемся, так путь в монастырь всегда открыт.

Снова поднялся гул голосов, но Цэрин уже не мог вслушиваться. Он чувствовал теплую благодарность к человеку, так и не снявшему шапку. Но дремота все сильнее утягивала в мир снов, и, казалось, что никакие звуки уже не смогут вырвать Цэрина из ее вожделенных объятий.

Глава 7. Джэу

Знатные тхибатцы стараются без нужды не расставаться со своей личной гау. Это специальная амулетница для ношения на груди, в которой хранятся реликвии – тексты с мантрами или изображения тэнгри. Обычно гау сделаны в виде небольшого полого цилиндра и часто изукрашены янтарем и кораллами, а на шнурок могут быть нанизаны бусы из дорогой отшлифованной бирюзы.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

Низкий рев гьялинга вырвал Джэу из размышлений – один из музыкантов поднес к губам длинную деревянную трубку, оканчивающуюся металлической воронкой, и зашагал впереди процессии, явно зная дорогу. За ним в прежнем порядке потянулись все прочие, а последним на этот раз пристроился второй музыкант, барабанщик. Его инструмент издавал глухие рокочущие звуки, похожие на громовые раскаты вдали, над верхушками гор, нависающих над тхибатским плато.

Дом кушога Рампы, к которому подошла траурная процессия, был трехэтажным и большим квадратом огораживал внутренний двор. На первом этаже размещался скот, а в верхних помещениях, судя по всему, жили семья и слуги, один из которых и встретил монахов:

– Почтенные ламы, проходите, прошу, почтенные ламы… – Невысокий щуплый паренек беспрестанно низко кланялся всем пришедшим, не делая различий между учениками, воинами и учителями.

Молитвенная комната, куда он их сопроводил, была маленькой, но богато убранной. Перед алтарем с деревянными скульптурами горели масляные светильники. Семь чаш со свежей водой, приготовленные на случай, если тэнгри придут и захотят напиться, блестели, словно их начищали по несколько раз в день. Ученики астролога сразу же затянули мантры, знаменующие начало пховы, а кушог Нгян и лама Таньшу величественно направились вслед за хозяином дома.

«Не иначе, сходу за поминальный стол», – с издевкой подумала Джэу. – «Нужно настроиться на верный лад, чтобы молитва была страстной, и благие тэнгри ее точно услышали».

Сама она тихо выскользнула из молитвенной комнаты и вслед за монахами-воинами спустилась во двор. Прошло немало времени, пока о них вспомнили, и мальчик принес горячего маслянистого чая в изукрашенных пиалах. Размешивая цампу, Джэу придумывала, что она наврет Шакпори про деликатесы на поминальном пиру:

«Скажу, что подавали шамдре из телячьего языка. Да! А к чаю бутоны рододендрона, вымоченные в медовом сиропе и…»

Она замечталась, представляя завистливое выражение на лице Шакпори, и поняла, что ее зовут, лишь когда слуга боязливо дотронулся до ее плеча.

– Пора… Время пришло… – пробормотал он и шарахнулся в сторону, когда Джэу резко открыла глаза и вскочила на ноги.

От ворот, где в позе для медитации сидели монахи-воины, донеслось негромкое:

– Суета ума уводит с пути к познанию.

Джэу непочтительно хмыкнула и дернула плечом, даже не сомневаясь, кто из троих сопровождающих облагодетельствовал ее очередной своей мудростью.

Следуя за провожатым, Джэу поднялась под самую крышу и остановилась у приоткрытой двери. Слуга почтительно поклонился и торопливо ушел, словно присутствие рядом с рогьяпой – нечистой могильщицей, могло испортить ему карму. А может побежал оттирать щелочью пальцы, которыми пришлось дотронуться до Джэу.

«Так даже лучше! Никто не будет заглядывать через плечо».

Она зашла в комнату и осмотрелась. Окно было прикрыто ставнями, которые почти не пропускали свет. Вдоль стены выстроились несколько раскрашенных узорами шкафчиков для платья и маленький низкий столик. В углу перед неизменным деревянным алтарем горели масляные светильники, распространяя по комнате едкий запах благовоний. Тело умершего ребенка, завернутое в белое погребальное полотнище, лежало на тюфяке, резко выделяясь в полумраке.

Джэу не стала задерживаться: взвалив жесткий куль с уже окоченевшим телом на спину, она в тишине спустилась по лестнице и побрела прочь, из дома и из Икхо. Никто из семьи не прощался с мертвецом, лишь сопровождающие пристроились за ней, след в след – Тобгял и Рэннё собственной персоной.

Выйдя со двора и свернув на улочку, Джэу заметила сгорбленную спину женщины, сидевшей на выложенной из камней низкой ограде. Та обхватила себя руками и медленно раскачивалась из стороны в сторону, глядя куда-то перед собой. Рядом на земле валялся молитвенный барабан со сломанной палочкой. Только совсем отчаявшийся человек, утративший веру в тэнгри, мог бы допустить такое кощунство.

«Наверное, мать», – вздохнула Джэу и отвернулась, продолжив путь.

Ветер немного стих, уже не толкал в спину, но все еще вздымал пыль и песок с дороги. В тени каменных стен было прохладно, но на открытых участках припекало. Старики выбирались из домов, стелили ячьи шкуры прямо на земле и, провожая взглядами монахов, рассаживались, готовясь к распеванию мантр.

Джэу резко затормозила на узкой улочке, когда прямо перед ней из дома вышел осел, навьюченный мешками и погоняемый хозяйкой, на лице которой была маска, как и у самой Джэу, скрывающая половину лица. Рэннё негромко прикрикнул, и женщина спешно поклонилась, а затем проворно затащила осла в ближайший проулок, освобождая дорогу похоронной процессии.

Недалеко от города, на небольшом возвышении плотно подогнанные камни складывались в плиту, над которой кружили бесчисленные стервятники и вороны. Там Джэу сгрузила свою скорбную ношу, сняла чубу и отерла пот со лба. Рэннё сел на колени неподалеку, достал небольшой барабан и принялся отстукивать ритм, негромко напевая мантры. Тобгял тоже подхватил мотив.

«Ну вот, начинается!»

В Тхибате верили, что тела без души, которая после смерти отправилась в Бардо, уже не имеют никакого значения. Умерших бедняков, семьи которых не способны были заплатить монахам за пхову и небесное погребение сбрасывали в реку. Знатных же людей и лам после воспевания молитв отдавали хищным птицам. И теперь Джэу предстояло то, ради чего ее взяли в похоронную процессию – выполнить работу рогьяпы.

Она развернула погребальное полотнище, передала ткань Тобгялу и с тяжелым сердцем посмотрела на Бездушного. Монах-учитель оказался прав – младенец действительно казался совсем обычным: руки, ноги, голова, смуглая кожа…

Отрешившись разумом от происходящего, Джэу взвесила в руке свой рэ-ти и со вздохом сделала первый надрез. Острое лезвие почти не встречало сопротивления окоченевшей плоти.

«Так нужно… Так положено… Так птицам удобнее будет клевать…»

Она старалась занять свои мысли, не думать, что еще недавно эти ручки и ножки…

«Нет, не думать! Или меня стошнит…»

Джэу остановилась и перевела взгляд вперед, на вершины горного хребта. Работа не была настолько тяжелой, но руки все равно дрожали, а по лбу катился пот. Тобгял воспринял заминку, как перерыв. Он поднес Джэу и Рэннё захваченный из дома кушога Рампы чай, чтобы подкрепить их силы, а затем принялся отгонять алчущих плоти птиц – обряд еще не был завершен. Джэу метнула злой взгляд на воина, медитирующего в нескольких шагах от каменной плиты.

«Можно подумать, Рэннё так уж утомился!»

Она сделала глоток, не ощутив вкуса, а чай, скатившись в желудок, едва не исторгся обратно. Джэу вернула почти полную пиалу Тобгялу и продолжила ужасную работу.

Когда все было закончено, она обтерла рэ-ти пучком травы и, пошатываясь от усталости, побрела в сторону небольшого островка кустарника. По легенде саган-дайля вырастал в тех местах, куда воины, возвращавшиеся после победы в нелегкой битве, вонзали копья, и его распускающиеся бутоны наполняли их здоровьем и свежими силами.

На этих кустах цветов не было, а листья слегка пожухли, но Джэу надеялась, что в словах легенды есть хотя бы крупица истины. Она бы не отказалась от чего угодно, что могло придать ей хоть немного сил, душевных и физических.

Прежде ей много раз приходилось бывать в местах небесного погребения, она видела и подготовленные для птиц тела, и уже очищенные стервятниками кости. Но никогда прежде она сама не выполняла скорбные обязанности рогьяпы.

«Это оказалось много тяжелее, чем я предполагала… А ведь еще надо будет вернуться через два дня и завершить ритуал».

Рэннё встал и пошел за ней. Он ступал практически бесшумно.

– Не нужно следовать за мной, кушог, в зарослях саган-дайля ракшасы не прячутся. Я хочу немного побыть наедине с собой.

Когда он отошел, так и не произнеся ни слова, Джэу украдкой запустила руку за ворот кашаи, туда, где кушак плотно прижимал ткань к телу. Вынув ладонь, она некоторое время стояла молча, наслаждаясь ощущением приятной тяжести. А затем взглянула на свою добычу – в лучах солнца на ладони богато переливалась золотом амулетница гау. Джэу немного встряхнула рукой – судя по глухому звуку, внутри гау тоже не пустовала.

«Оно того стоило! За такую дадут немало полновесных шрангов!» – убеждала она себя, стиснув зубы. Пытаясь выбросить из головы воспоминания о том, чем только что занималась. – «Если добавить все мои накопления, то, может, у меня получится избавиться от маски уже в этом году… Да, определенно оно того стоило!»

За спиной вновь раздались шаги одного из монахов, и Джэу торопливо сжала ладонь с украденным, делая вид, что расслабленно наблюдает за солнцем, клонящимся к закату.

Глава 8. Цэрин

В удаленных деревушках горной части Тхибата зачастую практикуется многомужие. В день свадьбы старшего сына имена его братьев упоминаются во время церемонии, и девушке разрешается взять их всех в мужья. Обычай этот относительно нов, первые упоминания о подобном встречаются всего лишь около сотни лет тому назад, но о причинах можно лишь гадать.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

Просыпалась деревня рано, с первыми лучами солнца: драли глотки петухи, яки и ослы, бренчали молитвенными барабанами люди. Цэрин распахнул глаза и вспомнил, как после обильной трапезы Дава, старший муж Пассанг, передал его, чуть ли не спящего на ходу, из рук в руки Пхубу. Тот отвел его в свой дом и выделил угол, где Цэрин и рухнул, как подкошенный, окончательно засыпая.

В доме негромко тянула мантру седовласая старуха, одновременно гремя посудой.

– Помолишься со мной? – спросила она, заметив пробуждение гостя. – Я приветствую солнце и утренний свет.

У Цэрина болел живот, и ныло все тело, укрытое ячьей шкурой, а особенно ступни. А еще страшно хотелось помыться. Но пренебречь предложением он, конечно, не мог. Цэрин кивнул, неуклюже сел и подхватил знакомый мотив:

– Ом-м-м… Храим Савитри Намаха…

Когда мантра подошла к концу, старуха протянула небольшую пузатую склянку, в которой плавали сухие травинки:

– Пхубу принес тебе это. Нужно обновить припарки.

Только теперь Цэрин откинул шкуру и обнаружил на ногах повязки. От тканевых полосок тянуло женьшенем, можжевельником и еще чем-то терпким.

– Быстрее заживут твои порезы, – объяснила она. Но Цэрин откуда-то знал это и без нее.

– А перевязывал кто?

Она пожала плечами:

– Когда Пхубу, когда я. Ты проспал два лунных дня и два солнечных, – тепло улыбнулась старуха. – Немудрено. Долго ты бродил во тьме. Уж не столько ли, что поседеть успел? Лицом вроде молод, но волосы белее моих…

– Зато память явно хуже твоей, – вздохнул он, потирая виски.

– Может со временем тэнгри смилостивятся и вернут тебе воспоминания, а может они же их и высосали, и не стоит тебе ворошить былое. Зови меня Лха́мо, кстати. А Пхубу – мой сын.

Весь день Цэрин то жевал лепешки, запивая маслянистым чаем, то вновь проваливался в сон, то разглядывал желтые узоры, ползущие по бордовому настенному ковру, с верхней кромки которого свисали еще и амулеты да плетеные обереги.

А еще он слушал болтовню Лхамо, попутно обтирая себя тряпками, смоченными в травяных настоях. Говорила старуха в основном о своей деревне, как у них все устроено, сколько жителей и чем они живут, или о богах. Улучив подходящий момент, Цэрин спросил:

– Скажи мне, Лхамо, все ли монахи в вашем краю почитают тэнгри и придерживаются шести главных добродетелей?

Та удивленно вытаращилась на него. Даже ее тонкие седые, постоянно змеящиеся от суеты косицы замерли.

– Ох, не повредился ли ты головой? – наконец вымолвила она.

«Вполне может быть. Я видел такое… Я слышал… И слышу до сих пор».

Непонятное многоголосье так и продолжало терзать его душу, но он всеми силами старался оттеснить это на задворки сознания, так что по большей части оно лишь шуршало, будто песок, который гоняет туда-сюда ветер.

Старуха тем временем подцепила крючковатыми пальцами один из оберегов в виде пушистой черно-желтой кисточки и шустро намотала его Цэрину на запястье. Но у него перед внутренним взором все равно стояло видение, где четверо монахов, рассевшись в круг, воспевали демона. Пальцы по привычке потянулись было к жемчужине… вот только краденного плаща на нем больше не было.

– А… где?..

Лхамо сразу поняла, о чем он спрашивает.

– Да вон, лежит на сундуке твоя одежка. Хорошая ткань, добротная. Хотела почистить, но стоило мне взять щетку, как ты начинал метаться во сне, будто раненый волк. Словно там в кармане лежит твой чинта́мни! Ну я и не стала…

Старуха с любопытством взглянула на Цэрина, и тот смутился, попытался пятерней расчесать длинные спутанные лохмы своих волос.

– Ну какой чинта́мни! Если б у меня был волшебный камень, исполняющий любые желания, я бы тут же повелел ему разогнать туман в моей голове. А это… Да просто подобрал в пещере жемчужину. Ничего особенного, но она вроде как теперь мой талисман.

Лхамо с недоверием хмыкнула:

– Ну да, жемчуга в пещерах под горой – то обычное дело.

– Так, а… что же вы, вдвоем живете? – Цэрин попытался неловко сменить неудобную тему.

Старуха кивнула и отвернулась к окну:

– Нынче да.

Видно было, что теперь уже ей тема не по нраву. Но ему нестерпимо хотелось разобраться во всем – в себе в первую очередь, но в том, где он оказался и кто его так радушно приютил. Цэрин жаждал знать все, так что выжидающе смотрел на хозяйку.

– Са́джа, жена Пхубу, ушла от нас прошлой зимой, – ровным голосом произнесла Лхамо.

Настал его черед удивляться.

– Это из-за того, что женщин в деревне немного, как ты до этого говорила? У Пхубу нет братьев, и потому она выбрала другую семью, где больше мужчин, чтобы иметь больше мужей?

Лхамо поджала губы.

– Некоторые так поступают. Думают только о себе и том, как зажить получше да побогаче. Но Саджа бы не стала… Я имела в виду, что она ушла в Бардо. Ее душа отправилась на перерождение. А тело… Пхубу сам отнес его к водам реки Наа́г.

– О, – Цэрин нахмурился. – Мне жаль.

– Теперь такое часто происходит. – Лхамо села на лавку у окна, взяла в руки клубок шерстяных нитей и начала выплетать новый оберег. – Тэнгри за что-то разгневались на нас и посылают нашим матерям Бездушных.

– Кого?

Хотя Цэрин, похоже, забыл только то, что касалось его личного прошлого, с остальным проблем обычно не возникало. В голове услужливо всплывали и слова молитв, и местные обычаи. Но что за Бездушные такие он не мог вспомнить, как ни силился.

– Нет, все же тэнгри знатно полакомились твоими воспоминаниями… – Она тяжко вздохнула. – Еще пару лет назад жены, готовясь стать матерями, с трепетом лелеяли надежду на то, что родится сын. Это таким глупым кажется теперь. Все изменилось, Цэрин, все теперь не так, как прежде. Нынче мы молимся благим тэнгри, чтобы те ниспослали младенцу душу. Неважно, какого пола родится дитя – главное, чтобы душа в теле имелась.

Цэрин слышал, какое отчаяние звучало в словах старухи. Нет, она не лгала, не придумывала страшную байку. Она говорила свою правду.

– Вот и у моего Пхубу родился… Той зимой. Саджа не вынесла горя. Да и он сам пока не смог забыть… Не говори с ним об этом. Его раны еще слишком глубоки.

Пхубу вернулся только к вечеру. В первый день Цэрин запомнил лишь его серую овечью шапку, теперь же рассмотрел полностью. Мужчина лет сорока, плотный, но не высокий.

«Может потому и большую шапку носит, чтобы казаться повыше?»

За ужином они сговорились, что с утра отправятся на выпас вместе. Не помня себя, не понимая, куда и зачем ему идти дальше, Цэрин подрядился помогать со стадом яков, чтобы отплатить за доброту, кров и пищу.

* * *

Солнце нового дня лениво выползало из-за горизонта, когда они вышли на пастбище. Оно золотило горбы грузных животных, их черную шерсть, короткую по телу и свисающую с брюх густой бахромой, когда те склонялись к земле и жевали траву, порой издавая нелепые похрюкивающие звуки.

Цэрину выделили кое-что из одежды Пхубу. Сапоги, правда, оказались великоваты, а штаны коротковаты, но Цэрин был рад и этому. А вот пастушьей шапки ему не досталось – не заслужил еще. Зато выдали гребень, и он смог распутать свои длинные снежно-белые волосы, заплести их в косу, и теперь выглядел вполне прилично. А еще ему предложили маску из выделанной кожи.

«Какая же скучная и не тягостная работа», – размышлял Цэрин, глядя, как Пхубу расположился на прихваченной циновке и неспешно наливал в пиалу чай из старого железного чайника с коротким носиком.

Солнце припекало, лицо под маской вспотело и зачесалось. Так что, недолго думая, Цэрин спустил маску и перекинул ее болтаться за спину. После скитаний по пещерам и горам возможная сухость кожи его совершенно не пугала.

Рядом вдруг всхрапнул один из яков, заставив вздрогнуть от неожиданности.

«Злобный темный демон!» – взвизгнул женский голос в сознании Цэрина.

Он окинул взглядом животное и мысленно возразил невидимому духу:

«Вовсе нет. Демонов ты, очевидно, не видела!» – Он поморщился и тряхнул косой, отгоняя образ заросшей шерстью смрадной рожи пленника из пещеры. – «А як… Зверюга, конечно, огромная, но совсем не демон».

В подтверждение мыслей Цэрин подошел ближе, протянул руку и потрепал яка по мохнатой морде. Тот не стерпел посягательства: высоко вскинул голову, вздыбил мочалку хвоста и яростно сверкнул глазами.

– О, спокойнее, приятель… – только и успел произнести Цэрин.

Як мотнул массивной головой, метясь вспороть рогом его живот, и обязательно бы это сделал, если б Цэрин каким-то чудом не увернулся, не отскочил на несколько шагов. Однако на этом удача отвернулась от него – а вот камень под ногу, наоборот, подвернулся. Грузное животное издало агрессивный хрипящий крик и ринулось на падающего Цэрина. Из-под толстых округлых копыт взлетели ошметки земли… А Цэрин, не успев среагировать, опрокинулся навзничь, больно ударился спиной и затылком. Да так, что глаза заволокло яркой вспышкой боли, совсем как тогда, в пещере.

Шум. Топот. Хрипение.

Цэрин зажмурился и интуитивно откатился, пытаясь уйти из-под копыт разъяренного животного…

– А ты не так прост, дорогой гость, – раздался совсем рядом голос Пхубу.

– Что?

– Говорю, ты не из этих, случайно, не из сынов дракона?

– Каких еще сынов? – Цэрин приподнялся на локте, держась за ноющий затылок. На удивление, тот огромный як, что пытался его затоптать, теперь мирно обкусывал мох с валуна. Когда только успел успокоиться и отойти?

Цэрину показалось, что прошло всего несколько мгновений после того, как он опрометчиво приласкал злобную скотину. Но видимо он сильно ударился головой – опять – и потерял счет времени, ведь Пхубу стоял рядом и деловито, с видом истинного пастуха, чесал лоб под шапкой, на которую сверху надвинул свою маску. А животные мирно паслись чуть поодаль.

– Спасибо! – Цэрин осторожно встал и чуть поклонился Пхубу, выражая благодарность за спасение и внутренне называя себя трусливым идиотом, который только и смог, что крепко зажмуриться до белых точек перед глазами.

«Не тягостная работа?» – вспомнил он свои недавние мысли и скептически хмыкнул.

– Мне-то за что, – пожал плечами Пхубу и добавил, явно придя к каким-то своим заключениям: – А ты явно не из наших, не из деревенских.

Цэрин пожал плечами:

– Кто ж знает? Я-то не помню. Но, вероятно, не посмел бы забыть, будь моим папашей дракон. – Он хохотнул. – Но да, с яками я тоже, похоже, дел не имел… Или забыл…

– Да уж, и животные на тебя странно среагировали. Они и на волков-то так не кидаются. Только на ракшасов бросаются разве что…

– Ракшасов? – Очередное незнакомое слово не отзывалось в памяти.

– Попрошу мать помолиться за твою голову, – улыбнулся Пхубу. – Чаю хочешь? Пойдем.

Они расположились на циновке, поодаль от стада, и Пхубу завел неторопливый рассказ:

– Они к нам с гор пришли. В аккурат, когда священная гора Ундзэн дрожала и извергала пламя. Не иначе как из самого пекла и вылезли, твари проклятые. – Он покачал головой и взялся за чайник. – Отец мой ребенком в горной деревне жил. Так не осталось от их домов ни камня. Все смело́. Что не пламенем, то ракшасами. Злобные, голодные, когтями да зубами они задирали скот и людей.

Цэрин поморщился:

– Звучит, как страшная сказка, которыми детей пугают.

– Да ты слушай дальше. Как раз дети им больше всего по нраву! Маленькие или в утробе еще – все одно.

– Пхубу…

– Да ты любого спроси! Отец мой еле уцелел, а вот брат его… А… – Он махнул рукой и отхлебнул чая. – Что с тобой говорить, когда ты и себя-то не помнишь. Помолюсь за тебя.

Пхубу отставил пиалу и унесся взором куда-то за вершины гор, неспешно шевеля губами.

Так с тех пор и повелось. Солнечные дни сменялись лунными, а Цэрин жил у Пхубу, помогал его матери по хозяйству, а самому пастуху – с выпасом яков. Довольно быстро он осознал, что его приняли, перестали считать чужаком. Израненные ноги зажили, да и сам он быстро окреп на молоке и сытных лепешках Лхамо. А потому все чаще замечал девичьи взгляды, обращенные в его сторону, а порой и томные вздохи.

Тем днем был черед Пхубу коротать время на дальнем пастбище в компании косматых зверюг. Переделав все, о чем просила старая Лхамо, Цэрин вышел со двора и направился на долгожданную встречу. На его губах играла предвкушающая улыбка. Но в этот раз все пошло не по плану.

В разгар свидания Цэрин нехотя оторвался от сладких девичьих губ и прислушался: кто-то выкрикивал его имя. Пассанг открыла затянутые поволокой глаза, ее грудь бурно вздымалась.

– Что? Почему ты остановился?

– Прости, милая, – Цэрин поправил ткань, укрывая ее оголенное плечо. – Меня зовут.

– Показалось, наверное. – Она прильнула к нему, не желая отпускать. – Не обращай внимания. Мой Дава скоро вернется, нужно поторопи…

– Похоже, что-то случилось, – оборвал ее Цэрин и отступил. – Продолжим в другой раз, ладно?

На лице Пассанг отразилось разочарование. Он потрепал ее по щеке, как несмышленого щенка, оправил свою одежду и вышел на улицу. Чумазый мальчишка как раз выбегал со двора.

– Стой! Здесь я, чего голосил, как перелетная нгангпа?

– Сам ты гусь, Цэрин. Скорее! Где тебя ракшасы носят?! Меня старая Лхамо прислала…

Мальчонка уклонился от подзатыльника, который Цэрин хотел отвесить тому за дерзость, и рванул вперед, постоянно оглядываясь. Можно подумать, Цэрин не знал дорогу к собственному дому – ведь он жил у Пхубу и его матери уже немало дней, уж успел выучить по именам не только жителей деревеньки, но и яков из деревенского стада.

К дому он подбежал почти одновременно с Лхамо, что тащила бадью с водой, постоянно всхлипывая. Цэрин забрал тяжесть из ее трясущихся рук.

– Что случилось-то?

– Беда, ой, беда… – Она зашлась в рыданиях, и Цэрин похолодел.

Глава 9. Джэу

Средоточие мира окружено четырьмя
благородными животными, что испокон веков благоволят к тхибатским астрологам и геомантам.
Бирюзовый дракон пробуждает солнце на востоке, Желтый Тигр гасит закат на западе, Красная Птица-Гаруда пламенеет на юге, Снежный Лев охраняет северные пределы.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

Холодная примочка из тряпицы и горсти заиндевелых камней, тайком принесенных из монастырского ледника – вот и все, чем она могла помочь приятелю.

– Беда не приходит одна, – пробурчал Лобсанг, потирая больное плечо, на котором краснели следы от ударов палкой.

Джэу сочувственно вздохнула. Она и по себе знала, что наставников и почтенных кушогов лучше слушаться во всем. А уж ученикам астролога, видимо, и подавно. То ли Цэти Нгян был слишком строг, то ли Лобсанг слишком ребячлив в свои шестнадцать, но его частенько ссылали помогать работникам, воспитывая дух и наказывая тело.

– Говоришь, как твой брат. Пока еще не столь мудрено, но… – она улыбнулась, надеясь, хоть немного отвлечь Лобсанга.

Но он лишь всунул ей в руки успевшую нагреться примочку, сильнее сжал черенок метлы и стал яростно скрести каменные ступени двора, явно на что-то злясь. Обычно с легкостью и задором переносивший все наказания, в этот раз он был сам не свой.

Джэу тронула его за локоть:

– Ло, ну ты чего? Сойдутся еще твои звезды…

– Так уже! – воскликнул он и отшвырнул метелку. – Сошлись! Я все посчитал!

– Ну вот. Это же хорошо…

Она замолчала, сбитая с толку. На глаза Лобсанга едва ли не слезы наворачивались. В таком отчаянии Джэу его никогда прежде не видела.

– Может мне позвать Рэннё? – предложила она, сама не веря, что эти слова выскочили из ее рта. – Твой брат мог бы…

– Джэу! Вот ты где! – Шакпори неторопливо пересекала двор, покачивая бедрами. – Собирайся!

За последнее время Джэу уже привыкла к внезапным вызовам, которые обычно означали только одно: пришло время еще одной пховы. В свой первый раз она не посрамилась, и Цэти Нгян, а может, и сам настоятель Бермиаг закрепил за ней постоянное место рогьяпы в похоронной процессии, но только в тех случаях, когда умирали Бездушные. Где-то глубоко внутри такое отношение злило. Но Джэу молчала, прятала мысли под маской и делала то, что требовалось.

– Поняла, – кивнула она, ставя свою метлу к стене. – За рэ-ти только схожу. – Затем она обернулась к Лобсангу: – Позже мне все расскажешь, что ты там высчитал, хорошо?

Шакпори замахала руками, от чего ее коричневая кашая чуть сползла с левого плеча:

– Да нет же! Тебе велено отнести обед настоятелю Бермиагу в место его уединения.

«Вот же…» – Джэу мысленно скривилась, но на лице сумела сохранить равнодушное выражение. Лишь слегка склонила голову в знак того, что услышала и приняла к сведению.

Добираться до пещеры, где настоятель уже несколько солнечных и лунных дней предавался медитации и самосовершенствовался, было далеко и неудобно, особенно когда несешь на себе корзину с провиантом и сосуд с водой. Вблизи от пещеры не имелось источников или рек, поэтому работникам и послушникам, что каждый день по очереди навещали почтенного Бермиага-тулку, приходилось нести на себе и запас воды, чтобы смыть нечистоты, если потребуется.

Джэу всю дорогу размышляла над тем, почему, именно ее, годную только для похоронных ритуалов или уборки, вдруг направили к самому́ настоятелю. И с каждым пройденным шагом ответ становился все яснее:

«Шакпори. Неповоротливая толстуха и половину этого пути не прошла бы. Наверняка хитрая куфия всучила мне свои обязанности…»

Место уединения представляло собой небольшую пещеру в песчанике, где когда-то давно жили отшельники. С тех пор там осталось множество древних деревянных и глиняных статуэток тэнгри и священных тхибатских книг. Помещение было необжитое, но намоленное, наполненное энергией умиротворения и созидания, поэтому настоятель Бермиаг всегда удалялся туда из монастыря, когда ему требовалось обдумать нечто важное.

Вот и теперь он неподвижно сидел в глубине пещеры в позе лотоса и никак не отреагировал на появление прислужницы. Его фигуру, укутанную в горчичную кашаю, освещало пламя нескольких масляных ламп. Их огоньки трепетали от дуновения воздуха и отбрасывали на стену тени, одну причудливее другой. Над головой настоятеля словно бесновались в танце темные духи бон – то ли пытались вырваться на волю, то ли наоборот радовались обретению свободы. Джэу на мгновение пожалела, что у нее с собой нет амулета, отводящего беду. Впрочем, она тут же отогнала недостойные мысли – что плохого может произойти с ней в присутствии самого́ Бермиага-тулку, просветленного ла́мы, воина и истребителя ракшасов?

Не желая привлекать к себе внимание, она прокралась вдоль стены, как мышь Длиннохвостка из детской сказки, что хоть и хвасталась, что не боится кота, но, стащив кусок сыра-чху́рпи, ела его, давясь от спешки и с опаской глядя по сторонам. Однако, стоило Джэу переложить принесенные продукты на плоский камень, заменяющий в пещере стол, настоятель внезапно издал сдавленный стон.

Она вздрогнула и обернулась. Бермиаг по-прежнему сидел в глубине пещеры, но теперь что-то в его облике казалось странным. Замерев на месте, Джэу наблюдала за настоятелем: он оставался неподвижным, но черты лица его постепенно менялись. Оно сморщилось, приобретя выражение, которое Джэу никогда не видела у него прежде.

Наконец он открыл глаза. И Джэу вновь вздрогнула: этот человек, на которого она смотрела, не был больше настоятелем гомпа Икхо. Кто-то другой, совершенно ей незнакомый, с трудом пошевелил губами и произнес голосом, непохожим на голос самого Бермиага:

– Деревня Тцаро́нг, что в шестнадцати пиалах пути к Снежному Льву, сильно пострадала от оползня, почтенный Бермиаг-тулку. Сыновья дракона да придут на помощь.

Настоятель замолчал и через несколько мгновений медленно закрыл глаза. Черты его снова изменились, разгладившись, и стали чертами Бермиага. Он глубоко вздохнул и словно обмяк, стал заваливаться вбок. Джэу наконец пришла в себя после увиденного.

– Кушог Бермиаг? Кушог Бермиаг!

Она бросилась к настоятелю и подхватила его за плечи, и тот вновь открыл глаза, словно только что осознал ее присутствие.

– О, бхикшу́ни, благодарю… – пробормотал он и отстранился.

– Нет, настоятель, – она с почтением поклонилась, – я не бхикшуни, не монахиня. Даже не послушница, лишь простая работница. – Джэу смущенно указала на камень с продуктами. – Принесла вам обед из гомпа. Но тут случилось…

Она замялась, не зная, как описать увиденное.

– Все в порядке, не волнуйся, дитя, – успокоил ее настоятель тихим, но благожелательным голосом. – Мне нужно лишь немного передохнуть. После мысленного разговора на расстоянии всегда чувствуешь непомерное утомление.

«Мысленный разговор? Как такое возможно? Ходят слухи, что просветленным дамам доступно то, что и не не снилось обычным людям, но такое… Нужно рассказать Лобсангу!»

Настоятель подтянул к себе небольшую пиалу, выудил из мутного раствора небольшую тряпицу, пропахшую травами, и протер ею глаза, словно те болели или гноились.

Было видно, что Бермиаг постепенно приходил в себя, и Джэу больше не делала попыток до него дотронуться. Лишь молча замерла поодаль, чтобы помочь в случае необходимости. Настоятель со стоном встал, опираясь на стену, но до сих пор покачивался. Его кашая сползла с плеча, обнажая сухое тело пожилого человека, и Джэу увидела, что по его спине тянется не только знак дракона, чуть поблекший за прожитые годы, но и россыпь сине-зеленых пятен.

«Синяки? Что случилось? Я думала, что настоятель в его почтенном возрасте уже давно не присоединяется в вылазках к монахам-воинам…»

Бермиаг попытался пройтись вдоль стены, едва переставляя ноги и беспрестанно охая, словно слепой и болезный старец, но затем силы окончательно оставили его, и настоятель вновь опустился на пол пещеры.

– Ну что ж… Значит, благие тэнгри не просто так привели тебя ко мне, дитя. Ты хорошо слышала слова, что произнес… произнесли мои губы?

– Да, кушог, – вновь поклонилась Джэу. – Я все слышала, но не совсем поняла.

– Тебе и не нужно. Ты станешь моими ногами, моими глазами и моим голосом. Поторопись обратно в монастырь и передай кушогу Рэннё мое слово: в деревне Тцаронг, что в шестнадцати пиалах на пути к Снежному Льву от монастыря, случился оползень. Он знает, что дальше делать. Все поняла?

– Да, кушог, – склонила голову Джэу.

– Затем ступай в дом гарпёна Но́рбу, что управляет городскими делами в Икхо, и слово в слово повтори все. Пусть гарпен подготовит цампу и теплые одеяла для жителей Тцаронга, а затем передаст все это монахам-воинам, что вскоре выступят на помощь из гомпа Икхо. – Он чуть помедлил, переводя дыхание, после длинной тирады. – Ты запомнила, дитя?

– Да, кушог, – вновь смиренно повторила Джэу, склонив голову, и настоятель с облегчением вздохнул. – Вот только… кушог Рэннё знает меня, но с гарпеном Норбу я никогда не встречалась. Как он поймет, что я говорю ему правду?

Бермиаг поднял на нее взгляд и некоторое время молчал.

– Тебя ведь зовут Джэу, верно?

Она кивнула.

– Я помню тебя. Ты хорошая работница, Джэу, и неплохо проявила себя во время небесных погребений. Разве стала бы ты обманывать гарпена – тем более во время такого бедствия?

Джэу невольно усмехнулась наивности пожилого настоятеля, но тут же скрыла это за почтительным поклоном:

– Всем известны мудрость и великодушие кушога Бермиага-тулку. Он относится ко всем с участием и добротой и, верно, судит всех прочих людей по себе.

Настоятель долго рассматривал Джэу, размышляя о чем-то, а затем опустил руку в складки кашаи и достал четки из драгоценной бирюзы.

– Вот, возьми. Гарпен не посмеет усомниться в твоих словах.

Джэу округлила глаза при виде гладко отшлифованных бусин с шелковой кистью на конце петли.

– Благодарю, кушог, но ваши тренгхва слишком ценные, чтобы…

– Это всего лишь четки, Джэу, – мягко оборвал ее Бермиаг. – Жизни людские много ценнее тренгхва. Бери и иди.

Глава 10. Цэрин

С уверенностью признаю, что лекари в Тхибате менее сведущи, чем в Лао. Самыми просвещенным в вопросах здоровья считаются ламы из монастыря Лхундуп, но даже и они используют варварские методы врачевания, вроде наложения молитвенной печати на больное место или, в тяжелых случаях, прижигания раны каленым железом. Домашних животных пользуют также. Неудивительно, что при дворе ченг-по, правителя Тхибата, всегда рады лекарям из Лао.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

– Ох, пусть же мой Пхубу выживет! – причитала Лхамо, суетясь рядом с сыном.

Его спину опоясывали четыре рваные полосы, будто злой демон скрючил когтистые пальцы, вонзил в тело и соскреб кожу, раздирая плоть.

– Пхубу? – позвал Цэрин, приближаясь к раненому.

Тот оглянулся. Лицо его выглядело не лучше – будто як потоптался, разбивая в кровь губу и скулу.

– Ой, беда-а-а, – всхлипнула рядом Лхамо. Она взяла из рук Цэрина ведро и принялась промывать раны, командуя, где подержать, где повернуть Пхубу. – Проклятые волки! Проклятые яки! Все уцелели, а мой Пхубу… – По ее морщинистым щекам бежали слезы. – Он ведь такой, защищать будет до последнего, словно он сын дракона, а не простой деревенский пастух.

Сам Пхубу пребывал в каком-то странном состоянии: то проваливался в полудрему, то с болезненными стонами выныривал из забытья. Лхамо перевязала его, как умела. От тряпиц тянуло лекарственными травами, они быстро пропитались кровью и пришлось снова их менять.

Вскоре подоспел и Цзяньян – младший муж Пассанг. Он вел под руку древнего ссутуленного старика – ламу Намхабала.

– Лекари! Слава тэнгри! – кинулась к ним Лхамо. – Сделайте же что-нибудь!

Цзяньян засуетился, подготавливая все для своего наставника. Из-за пазухи он достал сверток с медной масляной лампой, зажег ее и поставил у лежанки, на которой стонал Пхубу. В углу установили треногу и зажгли конусы благовоний, которые тут же наполнили помещение резким тяжелым запахом. Цэрин принюхался.

«Можжевельник, розмарин и что-то еще… Благие тэнгри, ну и вонь! На месте Пхубу я бы постарался выздороветь поскорее только ради того, чтобы выйти на свежий воздух».

Ему было интересно следить за действиями врачевателей – прежде он наблюдал их в деле только тогда, когда лечили домашнюю скотину. Но на первый взгляд порядок действий был тот же, разве что благовония на открытом воздухе не так смердели, уносимые порывами ветра.

Цэрин слышал в деревне, что старик обучался медицине в монастыре Лхундуп, что находился на другом краю Тхибата, в нескольких десятках пиал пути в сторону Красной Птицы-Гаруды. Как он оказался в этой забытой тэнгри горной деревушке без названия, было неизвестно. Однако его с радостью приняли. Еще бы, сам ученый лама-лекарь! Редкое поселение может таким похвалиться. А в скором времени он взял Цзяньяна в ученики, что было великой честью и подспорьем для местных.

Время шло, но ничего не происходило. Старый лама Намхабал сидел у лежанки больного и бормотал молитвы, периодически прерываясь, чтобы наложить на особенно разодранные места молитвенную печать. Иногда он покачивался, словно впадая в транс, и Цзяньян подхватывал его за плечи, легонько встряхивал, приводил в себя.

Скоро Цэрин и сам почувствовал, как тяжелеет его голова от душного воздуха, наполненного ароматами благовоний. Он поспешил на улицу дожидаться окончания лечения, и, чтобы занять руки, принялся перетаскивать на крышу заготовленную на зиму партию топлива – высушенных на солнце ячьих «лепешек». На некоторое время он забылся в тяжелой работе, пока из монотонных действий его не вырвал полный боли крик Пхубу. В несколько прыжков соскочив с крыши, Цэрин кинулся было в дом, но Лхамо, стоявшая на пороге, не пустила.

– Не мешайся. Они выжигают каленым железом скверну, прогоняют злых духов бон, что успели поселиться в ослабевшем теле! – Ее седые волосы растрепались, глаза опухли от слез, но голос был тверд. – Побудь лучше со мной, Цэрин.

Он чуть поклонился Лхамо, и она ответила тем же. А затем они сели рядом, на ступеньку крыльца, и зашептали молитву.

* * *

Пхубу отличался крепким здоровьем и уже через четыре лунных дня смог встать. По рекомендации лекарей в тот же день ему следовало отправиться на горячий источник с целебной грязью, что находился в пиале пути от деревни. Цэрин, конечно же, поехал с ним. Одна из молодых соседок Лхамо, Бяньба, одолжила ему для поездки на источник упрямую ослицу, которую время от времени приходилось хлестать хворостиной, а иногда и вовсе спешиваться и едва ли ни силком толкать ее под зад. Это изрядно веселило Пхубу, который даже раненый со своим ослом управлялся куда лучше.

Каменистая дорога вилась вверх и местами проходила по самому краю обрыва, так что порой дух захватывало. Ветер трепал волосы и уныло подвывал в ущельях, Пхубу сильнее кутался в чубу и натягивал овечью шапку на уши, а Цэрин словно не замечал свежести этого утра. Наоборот, ему хотелось раскрыться, раскинуть руки в стороны и с наслаждением вдыхать прохладный воздух, пахнущий горными ручьями и ароматами цветущего саган-дайля.

– Кйакпа! – Ослица Цэрина снова уперлась, и ему пришлось спрыгнуть на землю. – Упрямая же ты скотина!

Но в отличие от предыдущих остановок, в этот раз ослица обеспокоенно переступала ногами, вертела мордой, то навострив уши, то наоборот, прижимая их к голове. У второго осла дела обстояли так же, правда Пхубу все еще находился в седле.

– Неладное чуют, – заметно напрягся пастух и тоже стал всматриваться в окрестности.

Склоны в этом месте были не так круты, но поросли можжевельником и низенькими корявыми соснами. И вот среди кустов метнулась рыжеватая тень. Цэрин ясно ее видел, но не успел распознать.

– Вон там! – крикнул он. – Лисица?

Пхубу покачал головой, сжимая в ладони костяную рукоять небольшого ножа.

«Вот же! А я, дурак, не додумался взять оружие», – Цэрин упрекнул себя за беспечность и схватился за хворостину, которой понукал осла. – «Все лучше, чем ничего».

Кусты вновь шевельнулись, теперь значительно левее. Послышалось низкое глухое рычание. Ослица испуганно попятилась, Цэрин едва успел схватить ее под уздцы.

– Благие тэнгри, сберегите, – залепетал перепуганный Пхубу. Нож в его руке мелко дрожал, а лицо побледнело, бескровными казались даже губы. – Не оставьте, не отдайте… Он пришел за мной…

– Пхубу…

– Нет, послушай! – выкрикнул вдруг тот, словно ужас схватил его за горло, добавляя в голос визгливых нот. – Он заберет меня! Он за мной пришел! Завершить… Но я не сдамся! Слышишь ты, про́клятый всеми богами… волк?!

Голос Пхубу был полон неподдельного изумления. А на тропу и правда выскочил красный волк. Его буро-серая шерсть неопрятными клочьями свисала с исхудавших боков, пасть он грозно щерил и рычал, косясь то на людей, то на ослиц.

– Да он, верно, больной или бешеный! – воскликнул Цэрин. – Чего б ему нападать в одиночку на двух взрослых мужчин! Прочь! Ну!

Последние слова он выкрикнул, взмахивая руками и угрожающе топая. Волк припал на передние лапы, готовясь к прыжку, и вновь зарычал. Из-за его спины, отзываясь на клич вожака, выступили еще несколько рыжих силуэтов.

– … а может, и не в одиночку, – закончил Цэрин.

А Пхубу невпопад ляпнул, возведя взгляд в небо:

– Слава благим тэнгри, это волки!

«Слава?! Совсем у бедолаги от страха помутился разум!»

Глаза зверя, что стоял впереди, предвкушающе сверкали, а из пасти свисала длинная нить слюны. Верхняя губа была поднята, демонстрируя острые клыки, готовые вонзиться в мягкую сочную плоть. Ослица судорожно мотала головой, пытаясь вырвать упряжь из руки Цэрина. Пхубу подвывал благодарственную мантру, а осел под ним не шелохнулся – то ли оцепенел от ужаса, то ли проникся молитвой хозяина и позабыл все инстинкты.

– Пху…

В этот момент в ущелье позади взвыл ветер. Взмыл ввысь и волк, мощно оттолкнувшись задними лапами. Цэрин видел, как из-под них вылетели мелкие камушки; как приближается к нему ржаво-бурое пятно; как алчный взгляд сосредоточен на его собственной шее, как широко раскрывается пасть. Пахнуло несвежим, кисловатым дыханием… Только и успел Цэрин выставить вперед хворостину… и все утонуло в сияющем белом свете.

Глава 11. Джэу

Жители Тхибата невероятно суеверны. И даже просвещенные монахи гомпа не пытаются искоренить народные заблуждения, а порой и вовсе их поддерживают. Например, это касается отметин на коже, что появляются у несчастных, которым не посчастливилось столкнуться с ракшасом. Люди с отметинами считаются про́клятыми. Их изгоняют из поселений, невзирая ни на пол, ни на возраст. Увы, ни у кого из мудрецов Лао так и не получилось до сих пор изучить эти отметины и выяснить, что на самом деле вызывает их появление.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

По глазам ударил яркий солнечный блик, что отразился от пузатого бока начищенного котла. Далеко не такого огромного, какие частенько доводилось отмывать Джэу в гомпа. Однако, женщинам, рассевшимся вдоль уличного желоба с водой и с утра до ночи полощущим в студеной воде то утварь, то белье, то собственные волосы, она не завидовала. Кожа их рук давно загрубела, по обветренным лицам ползли морщины, а скупые улыбки зияли щербинами или прорехами меж зубов.

Икхо считался крупным городом Тхибата и был полон знатных домов. Но именно это и делало его городом бедняков. Ведь на каждого важного кушога приходился десяток, а то и два наемных работников. Но как бы там ни было, все они: и знать, и бедняки – оказались равны перед общей напастью – рождением Бездушных.

Джэу старалась не думать об этом, не искать ответов и уж тем более не рассуждать о милости тэнгри. У нее была другая мечта, семья и дети туда не входили. Да и кто бы взял в жены такую, как она? Из приданного к Джэу прилагался лишь уродливый шрам на половину лица. А потому она день за днем стойко сносила монастырские лишения и украдкой откладывала все хоть сколько-нибудь ценное.

Передав Рэннё слова настоятеля, Джэу торопилась исполнить и второе поручение, осознавая его важность. Шагая по улочкам Икхо, она сунула руку в карман и в который раз ощупала полученное от Бермиага сокровище.

– Всего лишь четки… Всего лишь… – зло бормотала она себе под нос. – Да даже за половину из этих ста восьми бусин я могла бы… А если отдать их старой Хиён – та и вовсе бы обезумела от восторга… Подумать только, тренгхва самого Бермиага-тулку. Эх!

Она сжала в кулаке злополучные камни, не видя для себя возможности не передавать четки гарпену. Во-первых, ее и правда могут просто прогнать со двора, а то и палок за пустую болтовню всыпят. Во-вторых, настоятель легко может проверить или даже запросить четки у гарпена обратно. И тогда…

Задумавшись, она едва не налетела на чью-то спину с татуировкой драконьей морды, чуть островатой, с мелкой чешуей, расширенными ноздрями и свисающими тонкими усами, которые убегали под шафрановую кашаю. Этот дракон частенько мозолил ей глаза в гомпа и, конечно, не нравился. Ни рисунок, ни его владелец. Джэу вообще всегда казалось, что знак на спинах монахов-воинов никогда не выходит одинаковым, как должно быть. Вот у того же Рэннё дракон шире, будто плотнее и мясистее. А у этого – скользкий змей, такой же, как и сам Намга́н.

«Хотя, быть может, все дело в ширине плеч», – пронеслось у нее в голове, пока она пятилась, отступая за угол ближайшего дома. – «Рэннё здоров, как дикий як… А что вообще происходит?»

Помимо противного Намгана она узнала еще двоих воинов из гомпа, а вот остальными в толпе были, очевидно, местные. И женщины, и мужчины стояли полукругом у одного из обветшалых домов, перешептывались, охали, бормотали молитвы. Над входом висела гирлянда из разноцветных флажков и традиционная засушенная бычья голова, отгоняющая злых духов бон, но в этот раз оберег, по-видимому, не помог, не отвел несчастье. Изнутри дома доносились женский плач, возня и шум, будто громили мебель. Решив, что ничем хорошим подобное не закончится, Джэу уже собиралась было уйти, свернуть на обходную дорогу, но дверь вдруг с грохотом распахнулась. Голоса и вопли, прежде скрытые за толстыми стенами, вырвались на улицу, а вместе с этим из проема вышли еще двое сынов дракона. Последний тащил за собой брыкающегося мальчишку лет восьми. Абсолютно голый, он плакал, сквозь всхлипы моля его отпустить. Даже сумел извернуться и едва не выскользнул из захвата, но монах ловко перехватил тощего мальца, вывернув ему локти в суставах. Мальчик взвыл, за ним заголосила и его мать, выскочившая следом.

– Пожалуйста! – Она бухнулась на колени, – Ракху́ ни в чем не виноват. Молю…

Намган вышел вперед, ухватил ребенка пальцами за шею и внимательно всмотрелся в заплаканное лицо:

– В том нет его вины, женщина, и я сочувствую твоему горю, – произнес Намга́н, но голос его оставался холодным и безучастным, несмотря на сказанные слова. – Случилось то, что случилось. И не нам противиться судьбе, что приготовили твоему сыну тэнгри!

Он надавил ребенку на шею, заставляя согнуться, и повернул его спиной к толпе у дома, демонстрируя его обнаженную поясницу всем собравшимся, словно доказательство правомерности своих действий.

– Мама!

Мальчик неистово бился в руках монаха, но взгляд Джэу, как и всех прочих, был прикован к уродливому темному пятну на его смуглой коже. Толпа ахнула и попятилась в едином порыве, словно пытаясь оказаться как можно дальше от рыдающего ребенка.

– Но как?..

– Благие тэнгри…

– Откуда у него?..

– Как посмела укрывать?..

Шепотки и возгласы перемежались с бормотанием молитв. Кто-то творил руками знаки, отводящие беду.

Все понимали, что пятно на коже – не грязь, не сажа и не расплывшийся синяк. Метка ракшасова проклятия, будто живая, пылала неровными красноватыми прожилками и шелушилась, словно шкура змеи-куфии. Но все понимали, как она появилась, и что виной тому вовсе не змея.

– Мама!

– Ракху!

– А я говорила! Говорила, что видела! – Женщина средних лет в старом выцветшем платье выступила из толпы. – А вы мне не верили! Но мои глаза не обманывали меня. Про́клятый!

– Нет! Он не виноват! – заголосила ползающая в ногах монахов мать ребенка. Она хватала их то за подолы кашаи, то обнимала их ноги, снова и снова моля об одном: – Пожалуйста, отпустите моего Ракху…

Но слово уже было произнесено и теперь стремительно разносилось по толпе:

– Про́клятый… – Сначала людские роптания были едва слышны, но с каждым вдохом их голоса обретали силу, сливаясь в единый хор: – Про́клятый! Про́клятый!

Джэу яростно сжала в кармане четки Бермиага, так что бусины болезненно впились в ладонь; стиснула зубы в бессильной злобе; и бросила на Намгана полный ненависти взгляд, жалея, что не обладает великой силой сынов дракона, способной порой творить невозможное. Уж она бы постаралась стереть с его лица безразличие, заставила бы прочувствовать всю тяжесть горя, а затем испепелила бы пламенем горы Ундзэн и плюнула на прах его костей…

Но силы у Джэу хватило разве что сдержать язык за зубами и тихо отступить за угол дома. Она поспешила прочь обходной дорогой, задыхаясь в собственной ярости.

– Про́клятый! – все еще звенело в ушах. – Про́клятый! Про́кля… тая! Проклятая!

Дома и встречные люди расплывались от влаги скопившейся в уголках глаз.

Глава 12. Цэрин

Средь прочих монастырей Тхибата гремит слава гомпа И́кхо. Его монахи-воины носят на спинах знак дракона и гордо именуют себя его сынами. Местные верят, что это не фигура речи. Говорят, что в давние времена один из тэнгри, духов-хранителей этих земель, что обычно пребывает в облике дракона, полюбил прекрасную деву. А может и нескольких, легенда о том умалчивает. Потомки таких союзов получили необыкновенный дар подчинять себе силу природы. Неясно, дело в божественной крови или чем-то ещё, но я лично лицезрел, как монахи Икхо творят чудеса.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

По щекам струились слезы, в спину болезненно впивался острый камень, правую руку тянуло куда-то, выворачивая в суставе. А в голове снова очнулись голоса, неистово восхваляющие и проклинающие тэнгри. Звук слов становился все громче, сливаясь в оглушающий напев, пока из общего шума не выделился отдельный голос. Знакомый.

– Пхубу?

Мантра оборвалась, сменившись кряхтением и шорохом подошв по каменистой тропе.

– Цэрин? Я знал… – Ладонь друга легла на его плечо, то благодарно похлопывая, то с чувством сжимая. – Я знал, что благие тэнгри послали тебя к нам не просто так, сын дракона.

– Чего? – Цэрин наконец разлепил слезящиеся глаза. Намотанная на запястье упряжь докрасна натерла кожу, но ослица продолжала упрямо дергать шеей. – А где волки?

Голодных хищников не было видно. Но в другой руке обнаружилась хворостина, вся словно опутанная перламутровыми нитями, которые блестели на солнце, но медленно, одна за другой, исчезали, растворяясь в воздухе, и в конце концов оставили палку в ее изначальном виде. Будто и не было ничего.

Цэрин моргнул, не веря своим глазам. Раз. Другой.

С кряхтением и болезненно морщась, Пхубу вновь взгромоздился на своего осла, оставив вопрос Цэрина без ответа. Неторопливо перебирая ногами, животное побрело вверх по тропе, а Цэрин не решился вновь спрашивать. Так молча он и шел, снова и снова сортируя в голове моменты произошедшего, силясь понять, что же случилось.

Вскоре тропа разделилась, и путники свернули вправо, ныряя в горную пещеру. Цэрин передернул плечами, вспомнив, что не так давно он скитался под такими же тесными сводами, и не было извилистому лабиринту ни конца, ни края. Но он послушно следовал за Пхубу, доверяя его знанию дороги.

Тяжелый влажный воздух, явственно пропахший протухшими яйцами, давал понять, что горячий источник совсем близко. Так и вышло: за следующим поворотом обнаружилось маленькое горное озерцо. Над его зеленовато-голубой поверхностью клубился пар, уходя куда-то ввысь, теряясь под сводами пещеры, откуда также струился тусклый рассеянный свет.

Раздеваясь, Пхубу засуетился, поправляя повязку на груди и правом плече, а затем прямо в ней полез в воду. Цэрин прежде не замечал за приятелем стыдливости, но все же деликатно отвернулся, делая вид, что рассматривает пещеру. Затем скинул одежду и присоединился. Когда они оба вдоволь натерлись лечебной грязью, что горстями черпали прямо со дна, а затем смыли серые разводы с разгоряченных тел, Цэрин наконец решился заговорить.

– Пхубу, объясни мне толком, – начал он, – что произошло там на тропе?

Пастух покачал головой и поправил мокрую повязку, что так и норовила сползти.

– Не мне о том судить, друг, но знаю точно: ты не такой, как мы.

– Как кто?

– Люди из нашей деревни. Да и вообще… люди.

– Хочешь сказать, я не человек? – Цэрин дернулся, и по озеру пошли волны, нарушая гладкое спокойствие воды.

Пхубу смерил его хмурым взглядом.

– Расскажи еще раз, что ты помнишь? Как оказался в подземных пещерах? Что там видел?

– Я же уже говорил: пытаюсь об этом думать – перед глазами словно блестящая пелена, в ушах шум тысячи голосов.

Цэрин растерянно замолчал, даже теперь не желая признаваться, что стал свидетелем странного обряда поклонения – как он теперь понимал по описанию – демону-ракшасу. Да и про то, как каменный отросток превратился в сияющую жемчужину, стоило лишь его лизнуть. Такими откровениями и с друзьями лучше не делиться, уж это Цэрин прекрасно осознавал.

Пхубу вздохнул.

– Не ведаю и я, как ты очутился в пещерах. Может заплутал, а может наказали тебя тэнгри за какие прегрешения. Да только неподвластно простым людям то, что ты умеешь. Только сыны дракона из гомпа Икхо по ту сторону хребта умеют делать… всякое. – Он неопределенно поводил руками в воздухе перед собой.

– Всякое?

– Зверьми повелевать. Свет источать. Природу подчинять.

– О чем ты, Пхубу?! – Цэрин окончательно растерялся. – Ну ладно, от волков как-то отбился. Допустим. Но причем тут природа?

– А ты не замечал, что мы с тобой постоянно на одно и то же пастбище ходим изо дня в день?

– Ну да, конечно, а что не так?

– А то, друг, что яки и самки их дри вытаптывают да выщипывают поле за неделю. Надобно менять места. Но с тобой трава зеленеет на глазах, словно в сезон дождей. Обнимает тебя, ластится, вытягивается, стоит лишь присесть тебе на землю.

Цэрин фыркнул.

– Ну скажешь тоже, трава ластится! Будто я какой нгаспа-колдун. Разве ты видел у меня флейту из кости девственницы? Или может ожерелье из ста восьми крысиных черепов? Глупости это все!

– Ну-ну, дело твое, можешь закрывать глаза. Но как решишь суть свою познать да прошлое себе вернуть – дорога тебе в гомпа Икхо. К другим сынам дракона. Только они тебя примут, как своего.

Над озером воцарилось молчание. Каждый задумался о своем, рассматривая, как пар вздымается над водой. Наконец Пхубу добродушно усмехнулся и, глядя на мрачное лицо Цэрина, добавил:

– Эй, ты чего? Я же не гоню тебя. Не хочешь монахом-воином становиться и ладно. Оставайся в деревне. Пойдешь четвертым мужем к Пассанг. Все знают, что она на тебя глаз положила, плутовка ненасытная, будто мало ей.

* * *

После того случая на пути в горный источник, Пхубу больше не заговаривал про необычную природу Цэрина. Насколько тот мог судить, пастух и вовсе ни с кем не обмолвился о случившемся, да и в целом ходил какой-то угрюмый, погруженный в свои мысли. Как ни пытался Цэрин его расшевелить, прежнего Пхубу будто смыли целебные воды источника. Даже свою мать, Лхамо, он сторонился: старался чаще бывать в поле, пропускал обеды, даже повязку и ту сам менял, хоть это было и не с руки. Словно что-то грызло его изнутри.

«Уж не из-за меня ли?» – порой задавался вопросом Цэрин. – «Может, мне и правда пойти к Пассанг четвертым мужем? Не стеснять больше друга своим присутствием в его доме».

Был и еще вариант – монастырь. Пхубу, похоже, уверовал, что Цэрин должен пополнить ряды великих сынов дракона. Но эта мысль претила.

«Только не после того, что я видел в пещере!»

Снова уродливая морда пленника пробралась в мысли, заставив тряхнуть головой.

«Посмотри, как он прекрасен!» – воскликнул в его голове надрывный женский голос: «Посмотри же!»

– Кйакпа! – ответил ей Цэрин, – Ты когда-нибудь замолкнешь?!

– Что? – переспросила Лхамо, вошедшая в комнату с мотками шерсти в руках.

– Да я так, не тебе.

Старуха посмотрела на него странно, затем оглядела комнату:

– Пхубу еще не вернулся?

Цэрин, сидящий на своей кровати, досадливо хлопнул себя по колену:

«Не хватало еще мне прослыть болезным на ум».

– Схожу за ним! – бросил он Лхамо и быстро выскочил на улицу.

Но сам направился к дому Пассанг. Мягкая, пышногрудая, в отличие, например, от своей подруги – угловатой и тощей Бяньбы – Пассанг словно обещала уют, тепло и женскую ласку. Она была на заднем дворе и выбивала палкой ячью шкуру, висевшую на заборе.

«Вот бы и из меня она чужие голоса так выбила!»

Не медля и не задумываясь, дома ли кто из ее мужей, Цэрин подошел к Пассанг и обнял сзади. Она испуганно охнула, но получив мягкий поцелуй в шею, тут же расслабилась и откинулась на Цэрина. Он же неторопливо скользнул руками по ее талии, поднимаясь выше. Грудь Пассанг словно налилась, давая прощупать мягкие изгибы сквозь ткань одежды.

– Пойдем в дом, – порывисто выдохнула она. – Дава и Чунта повезли ячмень в соседнюю деревню. – Она положила свою ладонь поверх ладони Цэрина, побуждая его не стесняться в ласках. – А Цзяньян ушел к Тхори, пока ее муж в Икхо.

Цэрин усмехнулся и провел языком по нежной шее Пассанг:

– Интересно получается. Мы с тобой, он с ней…

– Да нет же, ты верно не так понял. – Грудь Пассанг высоко вздымалась. – У Тхори начались роды.

Он вспомнил, что видел беременную женщину еще в тот самый первый день, когда попал в эту деревню. Но больше она ему на глаза не показывалась. Да и Цзяньян – лекарь, а не повитуха. Зарождающееся беспокойство ослабило его настрой:

– С ней все нормально?

– Мы с ней не особо ладим, поэтому подробностей не знаю. Но ходила она тяжело, хотя это не редкость. Скорее все переживают за ре… Цэрин, почему мы вообще говорим об этом? – Пассанг настойчиво потянула его в сторону дома. – Идем уже, вдруг роды пройдут быстро, и Цзянь…

– Переживают за что? – перебил он ее, уже посматривая в сторону улицы. – Может дойдем до дома Тхори? Узнаем, чего там и как.

– Цэрин?!

Пассанг возмутилась, вывернулась из его ослабевших объятий, а поворачиваясь хлестнула его косами по лицу. Но у Цэрина словно что-то сжалось внутри. Какое-то неприятное предчувствие, подтолкнувшее его покинуть двор Пассанг и двинуться вниз по улице.

– Ну и не приходи больше, понял?! – прилетел ему в спину полный обиды оклик.

Он пожал плечами, но не обернулся. Все будто стало неважным, смазанным, помутневшим. Осталась только каменистая улочка, зажатая с двух сторон невысокими домами. Цэрин никогда не был у Тхори, не знал, где та живет, но что-то неведомое будто звало его, тянуло именно туда, к двери, над которой был приколочен бычий череп. Считалось, что он отгонит прочь от жилища всех злых духов бон. Духи и правда молчали, как и молчали все обитатели дома.

«Ведь не так должно быть при родах! Не так!»

Он взбежал по ступеням, ощущая, как беда щиплет кожу, проникает в него, скручивает узлом внутренности. Уже с порога почувствовал, как густо пахнет тут лекарскими благовониями, даже хуже, чем когда лекари лечили Пхубу.

В комнате с кроватью сперва обнаружились женщины. Они стояли словно в немом исступлении, возведя взгляды в потолок. По их щекам скатывались слезы. Был в комнате и Цзяньян, который при виде Цэрина скорбно покачал головой.

«Что все это значит?»

На кровати в окружении тряпок, перемазанных кровью, полулежала молодая женщина. Живая. К груди она прижимала младенца, уткнулась в него лбом и сотрясалась в безмолвных рыданиях. Но ребенок-то был жив. Цэрин явственно видел, как тот шевелит крохотными пальчиками.

«Что не так?»

У изголовья, сгорбившись, стоял лама Намхабал, учитель Цзяньяна. В его мелко трясущейся руке догорала палочка благовония, а пальцами второй он перебирал бусины своих тренгхва, шепча безмолвную молитву, от которой, все знали, уже не было проку. Но он делал это, потому что нужно было делать хоть что-то. Когда камушки четок звякнули особенно громко и застыли в старчески пальцах, он нарушил тяжелую тишину:

– Его душа не пришла в наш мир. Смирись, Тхори, и не привязываться к этому пустому сосуду-телу. Вскоре придется его отпустить.

Глава 13. Джэу

Монастыри Тхибата не делают различий между девами и юношами, желающими стать послушниками. Имеет значение не пол, а чистота помыслов и усердие. Прошедшие обучение и получившие посвящение послушницы становятся бхикшуни и пополняют ряды монашества выбранного гомпа наравне с мужчинами. Чаще всего девы выбирают стезю астрологов, геомантов или целителей, но иногда встречаются и бхикшуни-воительницы.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

– Отпусти меня, почтенная бхикшуни! – прорычала девочка, и тут же ответила сама себе, но тонким, писклявым голоском: – Ни за что, порождение бездны! Я отомщу тебе за все те невинные души, что ты сгубил. Готовься к смерти!

В руках у Джэу плясали тряпичные куклы, похожие друг на друга, как два ячменных зернышка. Но в воображении ее они выглядели совсем иначе – косматый ракшас стоял на коленях со вспоротым брюхом, а над ним воздела боевой меч па-дам монахиня-бхикшуни.

Мама бросила на нее неодобрительный взгляд поверх полотна ковра, который плела на продажу. Ей не нравилось, что Джэу вбила себе в голову стать бхикшуни и охотницей на демонов. Она вообще запрещала произносить дочери это слово – ракшас. Ее отца задрал разъяренный тигр. И точка. Никто не должен был узнать, что произошло тем лунным днем на стойбище. Впрочем, Джэу некому было о том рассказать.

После смерти отца они поселились за пределами деревни, в крошечной лачуге среди скалистых утесов. Раньше там ночевали пастухи, но уступили жилье Санму, сочувствуя ее утрате. Шутка ли – за один лунный день лишиться семьи. Соседи думали, что молодая вдова тронулась умом от горя. Но помогали не умереть с голоду, подбрасывая разные варианты заработка, вроде плетения ковров. Никто не знал, что Джэу выжила – Санму прятала дочь, не позволяя людям ее увидеть.

Во дворе раздался шум.

– Санму́, ты дома? – позвал знакомый женский голос.

Джэу испуганно замолчала, а мама наклонилась к крошечному окну, бросая взгляд наружу. И побледнела.

– Задняя дверь, – шикнула она. – Живо!

Джэу метнулась наружу, выронив незамысловатые игрушки, но далеко уйти не смогла.

– Стой, про́клятая!

Монах грубо схватил ее за косу, так, что голова дернулась, как у тряпичной куклы. И вскоре он уже тащил ее к основному входу, где дожидался еще один воин.

Мама, прихрамывая, выскочила из дома, уставилась на соседку, пришедшую с монахами, и тотчас все поняла.

– Это все ты, ты! – оскалилась она и схватила рогатину, прислоненную к стене дома. Соседка отпрянула, в ужасе попятилась.

– Да ты что, Санму… В тебя что ли злой дух бон всели?..

Но она не договорила. Прежде чем монахи успели что-то сделать, мама ткнула предательницу в живот. Рогатина вонзилась прямо под ребра, и женщина закричала от боли. Ткань на глазах окрашивалась алым, а мама, неистово взвизгнув, выдернула рукоять и кинулась на монахов…

* * *

Джэу пришла в себя в каком-то узком переулке. Нахлынувшие воспоминания оглушили и ослепили ее, и некоторое время она просто сотрясалась в беззвучных рыданиях, перебирая последние драгоценные моменты вместе. Сначала отец… потом мать… она лишилась всех. Будьте вы прокляты, злобные ракшасы, равнодушные тэнгри, бессердечные монахи!

«Ненавижу их всех!»

Джэу стиснула зубы и вытерла слезы. Она должна быть сильной. Санму не плакала и не умоляла, как сегодня та женщина в переулке, не унижалась. Зарычав, как снежный лев, мама исступленно защищала ту единственную ценность, что у нее осталась – своего ребенка.

Больше Джэу никогда не видела свою мать. Монахи ловко скрутили ее и увели, чтобы посадить в каменный мешок при местном монастыре, как поступали со всеми преступниками и смертоубийцами. А саму Джэу сперва отмолили, стуча барабанами, размахивая вокруг нее дымящимися пучками трав и…

Она поморщилась от яркого воспоминания, от которого даже щека заныла.

А после обряда монахи вышвырнули ее за камни, что обозначали границу поселения, не дав с собой ни еды, ни теплой одежды. Всем было ясно, что девочка не выживет, так зачем же переводить добротные вещи.

И по сей день Джэу не знала, как долго в тот ужасный день бродила меж скал, не разбирая пути, размазывая по лицу слезы, оплакивая себя, свою семью, свою судьбу. Помнила лишь, что выла от страха и одиночества. И помнила, как ей вторили дикие звери…

Прошло немало времени, прежде чем Джэу смогла собраться с силами и затолкать всколыхнувшиеся воспоминания в глубины памяти. Туда, где им и место. Прежде она никогда не становилась свидетельницей того, как изгоняли других про́клятых. И зрелище это оказалось ей не по силам.

– Ну же, давай, после работы рогьяпой уже ничего не страшно! – еле слышно подбадривала Джэу себя, подходя к дому гарпена. – Все это в прошлом. А впереди ждет то будущее, которое я сама себе устрою.

Жилище городского головы предсказуемо оказалось большим и красиво украшенным. Да и вязанки дров, разложенные на крыше, говорили о достатке и сытости. После ветхого домишки, из которого монахи выволокли несчастного мальчишку, идти по чистому и опрятному двору, окаймленному цветущими и ровно подстриженными кустами саган-дайля было неприятно. А уж слышать беззаботный женский смех, что доносился из распахнутого окна – и подавно. Наемный слуга, а как же иначе, сопроводил Джэу в большую комнату, где на цветастых подушках, в изобилии раскиданных на полу, расположился мужчина с пиалой чая. Рядом лежали исписанные свитки и пухлая книга.

– Светлого дня, гарпен Норбу. – Она почтительно склонилась. – Я прибыла из гомпа с посланием от настоятеля Бермиага-тулку…

– Что же, раз так… – Он кивнул на одну из подушек, предлагая присесть, и перевел взгляд на слугу: – Распорядись подать еще одну пиалу, Чоэпэ́л.

Джэу вздрогнула. Тоска острой иглой вновь уколола сердце. Это имя пробудило новое, давно забытое воспоминание:

– Что это будет, па? Заколка с лотосом, как ты мне обещал?

– Кое-что поважнее. Амулет, отгоняющий злых демонов и ракша́сов…

– Чоэпэл… Спаси… там…

Голоса пронеслись словно наяву, ярко запахло ячменными лепешками, кислым пивом и мерзкой паленой шерстью. Хрипение яка Армина смешалось с бульканьем в разорванном горле отца, с визгом матери и рычанием уродливой твари, ворвавшейся в их шатер…

– Чоэпэл… Спаси…

Отец и правда их спас. На последнем издыхании вонзил топор в ракшаса и не разжимал ладоней, пока тварь дергалась в агонии. Шерстяные одеяла, стремительно вбирающие в себя смрад, так и не смогли укрыть маленькую Джэу от всего того ужаса, что на нее навалился.

Джэу кашлянула в кулак, усилием воли возвращая себя в комнату гарпена из воспоминаний, разделивших жизнь на до и после. Садиться не стала. С поклоном спешно протянула ему четки, словно те жгли ей руки, и протараторила послание:

– В деревне Тцаронг, что в шестнадцати пиалах пути к Снежному Льву…

А затем наскоро раскланялась, солгав про другие срочные поручения от Бермиага, и выскочила из дома, в котором задыхалась. Отбежав дальше по улице, Джэу присела возле колодца, подняла маску и плеснула прохладной водой в лицо.

«Сегодня все не так! Все неправильно! Сначала Шакпори, потом Бермиаг, затем Намган и теперь вот… Чоэпэл. Неблагие тэнгри сговорились, не иначе. За что наказываете?»

Джэу долго просидела там, унимая чувства, что привыкла прятать глубоко внутри. Небесное светило неторопливо опускалось за крыши домов Икхо, предвещая, что вскоре солнечный день уступит лунному и принесет прохладный ветер, что норовит забраться под одежду. Живот болезненно заныл, требуя пищи. Обед в гомпа Джэу пропустила и вряд ли вернется к ужину, ведь в городе у нее оставалось еще одно дело. Личное, о котором никто не должен узнать – ни монахи, ни Хиён.

До тассама на окраине Икхо она добралась довольно быстро. Внутри гостевого дома пахло кисло-сладкими специями, а слух ласкали звуки чужестранной речи – громкие, звонкие, резкие… Привычные.

Потолкавшись в трапезной комнате, Джэу облегченно выдохнула, признав в одном из лаоских чужаков Ю Ханга – предприимчивого торговца, которому пару лет назад продала ритуальный до́рдже, украденный из монастырской оружейной.

«Хорошее завершение отвратительного дня».

Она с улыбкой направилась к нужному столу. В угольно-черные волосы Ю, стянутые в хвост на затылке, уже пробралась редкая седина, но она не делала его старым. В его глазах горел веселый огонек, в громком голосе звучала уверенность, да и сам он выглядел складно, хоть до тренированных монахов Икхо Ю было далеко.

– О, Джэу-сань! – Он поднялся из-за стола и радушно пожал ей руку, а затем переместил ладонь на ее спину, подталкивая к стулу. – Присаживайся, отужинай с нами и расскажи последние вести. Быть может, у тебя есть что-то интересное для меня…

Он выразительно подвигал темными кустистыми бровями, а Джэу вновь улыбнулась.

* * *

Лунный день давно опустился на Икхо, но ни прохлада, ни пропущенный в монастыре ужин не могли испортить Джэу настроения. Рис, залитый сладковатым соусом с дроблеными зернами, названия которых она не смогла запомнить, утолил ее голод и порадовал ярким вкусом, после пресной и однообразной пищи в гомпа. Мэйлинь – молоденькая и веселая жена Ю – то и дело подкладывала Джэу добавку из общего котелка. А деньги, что семья Ханга предложила в обмен на дорогую амулетницу гау и парочку ритуальных мечей, грели душу лучше самой теплой чубы. Оставалось лишь произвести обмен, но на это было полно времени, ведь караван, прибывший из Лао, планировал задержаться в городе.

«Пожалуй, не стоит нести Ю все сразу…»

Джэу нырнула в ворота монастыря, погруженная в мысли. Кое-где в окнах хозяйственных пристроек еще подрагивали отсветы свечей, но большинство обитателей уже должны были спать – рабочее утро в гомпа начиналось рано, и зачастую с удара палкой.

«Да, пусть хоть пять раз стукнут, зато у меня будут деньги. Да-а-а, лучше все же нести по частям. Мало ли что может…»

Вдруг кто-то резко выскочил из темноты и вцепился в ее руку. Джэу коротко вскрикнула от неожиданности и отшатнулась.

– Помоги, прошу!

Столько отчаянной мольбы было в этом хрипловатом детском голоске. А когда лунный свет выскользнул из-за туч, освещая напуганное лицо, у Джэу защемило сердце. Она признала в нем того мальчишку. Ракху. Знала она и правила гомпа – перед изгнанием про́клятый должен был провести несколько часов в монастыре в молитвах и медитации, а затем пережить болезненный обряд. Вот и теперь на его лбу уже расплывалась черная, неаккуратная отметина. Кожа вокруг припухла и покраснела, как и заплаканные глаза Ракху.

Джэу передернула плечами, отступая на шаг. Но Ракху сильнее стиснул ее руку, не отцепляясь. А что она могла? Деньги нужны были ей самой, своего дома у нее не было, даже одежда, и та принадлежала гомпа.

Она покачала головой, понимая, что что этого ребенка все равно вышвырнут прочь. На верную смерть. Жизнь на склонах гор была суровой даже для взрослого человека. Без крова, без пищи, без одежды. Ей ли не знать, что ребенку там не выжить.

Луна снова скрылась за тучами, погружая их во мрак. Ветер задул в спину. И Джэу со вздохом сняла накидку с плеч и протянула ее Ракху, а еще тихо прошептала:

– Если пойдешь к дому матери, постарайся сделать так, чтобы соседи тебя не видели. И помни, что именно там монахи будут искать тебя в первую очередь.

– Но куда же мне тогда ид…

– А ну стой! – донеслось со двора.

Ракху и Джэу вздрогнули одновременно. Шагов преследователя слышно не было, но Джэу знала, как бесшумно могут передвигаться тренированные монахи-воины. И, действительно, уже через мгновение рядом с ними выросла фигура Намгана. Он резко потянул Ракху на себя.

– Гаденыш мелкий. А ты, – Намган повернулся к Джэу, – обезьянья подмышка, не думай, что если поймала про́клятого, то лама раскланяется перед тобой в благодарностях.

– Я не…

– И на дополнительный выходной не рассчитывай. Скорее на дополнительный прогорклый котел. А если начнешь трепаться об этом, – он кивнул на Ракху, по щекам которого бежали слезы, – то я сам тебя в этом котле и сварю. Поняла?

Конечно, она поняла. Если б Ракху удалось сбежать, то Намган был бы опозорен: воин не смог уследить за ребенком… Джэу от души жалела, что этого не случилось, но все равно склонила голову в немом согласии.

Ракху вновь попытался выскользнуть из захвата, Нагман ловким движением вывернул ему руку и приложил щекой к стене, отчего тот болезненно взвыл.

– Пожалуйста, не надо, – всхлипнул Ракху. – Отпустите, прошу.

Эта мольба прошлась противным холодом по позвоночнику, вновь воскрешая в памяти Джэу ужасы ее собственного детства. Может быть, теперь пришло время отдать долг благим тэнгри, пославшим ей в тот далекий день встречу со старухой Хиён?

Эта мысль была такой яркой, такой справедливой, что Джэу неожиданно для себя шагнула вперед. В этот миг накидка, что она дала Ракху, сползла с острых мальчишеских плеч, привлекая внимание Намгана. Лунный свет выхватил в полумраке то, как он нахмурился, сопоставляя факты – откуда у про́клятого монастырская коричневая ткань? Но додумать Джэу ему не дала. Выхватила спрятанный в складках кашаи небольшой кинжал и коротким яростным движением загнала лезвие в шею Намгана.

Глава 14. Цэрин

В культуре Тхибата часто встречаются противоречия, которые приводят в недоумение жителей Лао, но не смущают никого из местных. Например, убийство живых существ, будь то человек или животное, идет вразрез с верованиями тхибатцев. Даже охота строго запрещена. Но это не никак не противоречит самому факту употребления мяса в пищу.
«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

Лезвие поднялось и вновь опустилось. Несчастный куст саган-дайля потерял еще часть веток под натиском остро наточенного топора. Земля у ног Пхубу уже была усыпана облетевшими листьями и розовыми лепестками, но они не могли смирить его ярость. Цэрин поначалу пытался его окликнуть и как-то унять, но Лхамо покачала головой:

– Не надо. Он выплеснет свою боль и успокоится. Такое бывает с ним, когда…

Она тяжко вздохнула, устремляя взгляд куда-то вдаль, за вершины гор, где занималась заря нового дня.

– Когда в деревне рождается Бездушный? – высказал догадку Цэрин.

– Пхубу стонал весь лунный день, попав в сети дурных сновидений. Даже амулеты были бессильны. Его мучали вновь всколыхнувшиеся воспоминания о собственном дитя. И о жене. И о реке, что унесла их тела…

В старческих глазах Лхамо блеснули слезы, но она подавила их, в очередной раз вздохнув, взяла таз с зерном и направилась кормить кур. Цэрин покачал головой, которая и без того была тяжелой от его собственных демонов. Сегодня они невнятно бормотали и завывали, видимо передразнивая Пхубу.

1 Уважительное обращение к вышестоящему лицу, «господин».

2 В Тхибате верят, что после смерти души отправляются в Бардо́, мир мертвых, там готовятся к следующему перерождению и затем вновь возвращаются в мир людей, обретая новое телесное воплощение.

3 Пиалами чая, точнее временем, отведенным на чаепитие, в Тхибате измеряют расстояние. Сколько проходит путник, пока потягивает чай из пиалы, и называют одной пиалой пути. Таким образом, эта мера довольно расплывчатая и весьма индивидуальная. Но по некоторым источникам одна пиала равна примерно восьми километрам.

Продолжить чтение