Карп, который мечтал стать драконом

Кайдан[1]

С самого детства Катаси считал, что его ждёт совершенно необычная судьба. Уверенность эта началась с бурного потока реки.

– Катаси, немедленно вернись! Что скажет твой отец?

Голос сестры звучал за спиной, сливаясь с шорохом травы и июльской трелью кузнечиков. Босоногий мальчик бежал всё быстрее, совершенно не намереваясь возвращаться. Разве можно было думать о кистях, чернилах и ровных штрихах на ученической бумаге в такой день? Лето кружило ему голову, впитывалось в кожу ароматом разнотравья и целовало солнцем его тёмную макушку. Катаси было восемь лет.

– Вернись, кому я сказала! Несносный мальчишка!

Сестра кричала ему вслед что-то ещё, но мальчик уже не разбирал слов. Только собственный звонкий смех заполнял всё вокруг да радость от скорости, на которую были способны ноги.

Солнечный луг сменился рощей. Меж зелёных деревьев ярко искрилась река. Только когда он коснулся коры старого дуба, такого высокого, что до самых низких его ветвей не мог бы дотянуться даже отец, Катаси остановился.

Сердце стучало от быстрого бега и лихого озорства. Налетевший ветерок пах морем: солью, йодом и сыростью.

Катаси знал, что отец не станет его наказывать слишком уж сильно, а мать лишь посмотрит с укором. Она вернётся вечером, принеся с собой остатки дневного улова и, может быть, рис. Только сестрица могла бы отвесить ему оплеуху сгоряча, если бы успела догнать.

Он с улыбкой смотрел на искрящуюся реку, на качающийся на ветру тростник, на старую лодку, оставленную здесь кем-то из деревенских много лет назад. Непогода и отсутствие людской заботы давно проделали дыры в её днище.

Переведя дух, мальчик отправился по берегу реки к старым мосткам, одному из мест, куда ходить ему строго-настрого запрещалось. Оттого удержаться от нарушения родительского наказа было невозможно. Катаси вновь бежал, ловко минуя корни деревьев. Причин торопиться теперь у него не было, но ему было куда проще бежать, чем спокойно идти. Будто бы его ноги всё время пытались получить награду за долгие часы, проведённые за каллиграфией.

Мостки едва были заметны меж отросших зарослей камыша. Когда мальчик подошёл ближе, ветер заставил его светлые венчики затрепетать. Шуршание прибрежных трав было столь громким, что по коже бежали мурашки.

Говорили, что в этой реке живут аякаси, духи, которые обычно не вмешивались в дела людей. Однако их всё равно стоило опасаться. Ведь не все из них были добросердечными, да и сердце было не у каждого. Впрочем, Катаси не боялся, даже наоборот.

Старые доски были влажными, тёмными и скрипучими. Деревянная пристань кончалась далеко от берега. Кто построил эти мостки? Когда? Может быть, то был неизвестный владелец той брошенной лодки? Может быть, то был маявшийся от скуки дух, о которых так часто любили рассказывать старшие? Так или иначе, шаги мальчика были осторожными. Ведь он понимал, что дерево под его ногами старое и гнилое. Тем не менее это знание совершенно не было способно отвратить его от задуманного.

Катаси лёг на самый край старого причала, как делал это множество раз прежде. Течение здесь было невероятно быстрым, а потому вода завораживала его. Под её гладью, зеленоватой, но тем не менее прозрачной, были видны лишь верхушки бурых и зелёных пресноводных водорослей. Река торопилась скорее воссоединиться с океаном, где воды её станут солёными и кристально прозрачными. Здесь же всё было иначе. Катаси не знал, насколько здесь глубоко, но предполагал, что длинные стебли водорослей начинаются где-то очень далеко внизу.

Солнце поднималось всё выше над верхушками деревьев, на кончик старой деревяшки села, сверкнув крылом, тёмно-синяя стрекоза. Мальчик лежал теперь неподвижно. В голове медленно сменяли друг друга образы морд свиней, копошащихся в загоне на заднем дворе, лица его старших сестёр, две из которых уже осваивали ремесло матери. Они были ама[2], жемчужные девы – так звали ныряльщиц в их местах. Он вспомнил и отца, потрепавшего его по взъерошенным волосам перед уходом. Тот шёл в город, что обосновался неподалёку на этой же реке. Там он продаст расписанные бумажные веера, украшенные изображениями трёх благородных растений: сосны, бамбука и цветущей сливы. Их отец любил рисовать больше всего, говорил, что они пример стойкости, потому что не боятся даже зимних морозов. Катаси был уверен, что у него самого никогда не получится так изящно рисовать сливовые цветы.

Он почти задремал, застыв у кромки воды, точно сам был вовсе не мальчиком, быстрым и ловким, а камбалой, что лежит неподвижно на морском дне. Вдруг что-то привлекло его внимание в воде, какое-то движение, выбившееся из общего ритма. Он встрепенулся, стал всматриваться в кончики водорослей. Когда Катаси почти уверился в том, что ему показалось, что-то сверкнуло среди них, точно золотой слиток. Мальчик потянулся ближе, чтобы разглядеть получше таинственную искру… Дерево под ним хрустнуло как-то тихо и лениво. Старые доски надломились, лишив Катаси опоры. Он полетел в воду.

Катаси с детства хорошо плавал, как и все в его семье. Однако вода сомкнулась над его головой совершенно неожиданно, сменив летний воздух холодным покровом. В ушах зашумело, и на пару мгновений Катаси потерялся, перестал понимать, где верх и низ. Этого оказалось достаточно для того, чтобы ноги его запутались в водорослях. Он с трудом освободился, на секунду ему даже удалось выплыть на поверхность, жадно глотая воздух. Однако из плена реки он вырваться не смог. Течение понесло его в сторону океана.

Вода кидала его из стороны в сторону, мальчик совершенно не мог ничего поделать. В голове яркой вспышкой сверкнула мысль, что надо плыть к берегу. Да куда там! Река несла его по своей воле всё дальше. Пару раз он будто бы терял равновесие. Тогда голова его скрывалась под поверхностью, а гортань обжигала ледяная вода. Он тонул, а ноги будто бы тянули ко дну чьи-то невидимые руки.

Он не понял, когда силы покинули его. Вода будто проглотила мальчика, и его тело, тяжёлое и сонное, потянулось ко дну. Водоросли над его головой становились всё гуще, пока солнечный свет и вовсе не померк. Пузырьки воздуха летели вверх, рассыпаясь, точно горошины.

Вдруг стало светло. Свет ослепил его. Мальчик подумал, что, может, именно так выглядит смерть, но это была не она. В мгновение ока что-то выдернуло его из воды к спасительному воздуху. Перед глазами мелькнули плавники, переливающиеся зелёным, красным и золотым, что-то больно кольнуло над правой бровью. Вода вокруг забурлила… Катаси оказался на мелководье.

Женский визг убедил его в том, что он ещё жив. Катаси кашлял. Вода покидала его лёгкие и желудок, грудная клетка казалась исцарапанной изнутри когтями голодного зверя. Его потащили к берегу. Это были жительницы их деревни, местные вдовы, служившие прачками при семьях ныряльщиц за жемчугом – те приносили в семью доход, но не могли уследить за чистотой собственных домов.

Одна из них, говорили, была ещё и ведьмой, обладавшей силой видеть незримое. Именно она заставила Катаси, всё ещё слабого, сесть. Пальцы её больно вцепились в подбородок, а ладонь другой руки убрала со лба отросшую чёлку. Её пытливый взгляд был прикован к тому месту над бровью, где всё ещё пульсировала боль.

– Надо кровь остановить, – пролепетала одна из женщин. – Шрам точно останется…

Ведьма цокнула языком. Катаси навсегда запомнил этот звук как пренеприятный.

– Да и не только шрам, – сказала та. – Он теперь меченый.

Позже женщины уверяли, что видели, как из воды мальчика к берегу вынес огромный карп, плывший против течения.

Глава 1

Где-то в горах

Катаси

Иваки Катаси жил на свете двадцать один год и совсем не собирался умирать. Эта мысль посетила его в тот момент, когда земля под его ногами не просто содрогнулась, но разошлась в стороны, поднимая клубы пыли. Юноша полетел вниз и невольно вспомнил случай из далёкого детства, когда совершенно так же потерял под собой опору и неожиданно рухнул. Однако теперь под ним была не река, а глубокая трещина в земле. Рядом не было никого, кто мог бы ему помочь, а на явление волшебного карпа надеяться не приходилось.

Пыль лишила его зрения ещё до того, как падение завершилось. Руки судорожно цеплялись за короб с кистями и чернилами, будто бы от этого зависела его жизнь, шляпа, прежде защищавшая от солнца, слетела с его головы… Затем он ударился затылком, в ушах зазвенело, а сознание его покинуло.

Когда Катаси очнулся, он с удивлением обнаружил, что всё ещё жив. В этом не было никаких сомнений, так как голова его гудела, а глаза сквозь прикрытые веки всё ещё были способны различать свет. Несомненно, даже если бы он стал призраком, едва ли он бы мог ощущать головную боль. Его плоть буквально вопила о жизни, сохранившейся в ней каким-то чудом, не иначе.

Он попытался сесть, но движение вышло слишком резким, и к горлу подступила тошнота. Что-то коснулось его губ. В рот полилась терпкая жидкость. Женский голос, удивительно ласковый, но при этом какой-то неестественно холодный, произнёс:

– Не время, милый мой, тебе просыпаться, пей, пей, набирайся сил. Они мне понадобятся.

Смысл фразы ускользнул от него, и позже он с трудом смог вспомнить неясный шепот.

Следующее пробуждение оказалось приятнее.

Катаси сел, осторожно на этот раз. Однако опасения его были излишними. В теле не осталось тошноты или боли. Разве что небольшая слабость да лёгкое головокружение. Такое бывало после слишком долгого сна в неудобной позе. Правая рука немного онемела. Он понял вдруг, что она перевязана от локтя до самого запястья. Юноша порадовался, что ведущая рука у него левая, в отличие от многих сверстников. Значит, и кисть он сможет держать, а это главное.

Комната была незнакомой. Свет падал через открытое окно, на полу танцевала кружевная тень деревьев. Те росли к дому так близко, что ветви их так и норовили забраться внутрь. Воздух был чист, но, казалось, какой-то необъяснимый и тревожный запах затхлости портил его вкус. Катаси стало неуютно.

Впрочем, мысль эта быстро покинула его, потому что одна из перегородок со знакомым шуршанием отъехала в сторону. В комнату влетели две девушки в простых, но опрятных одеждах. Они без особого изящества поклонились ему и, прежде чем он успел хоть что-то сказать или сделать, вновь скрылись за створкой.

Он ничего толком не понял. По крайней мере он, похоже, попал к людям, которые были готовы о нём позаботиться. Очень быстро створка открылась вновь. На этот раз безмолвная служанка несла изящный лаковый поднос. В животе заурчало.

– Здравствуй, – попытался начать разговор Катаси.

Однако девушка не издала ни звука, отчего юноша растерялся. Она оставила угощение, поклонилась и вновь покинула его. Пустой желудок напомнил о себе, стоило Катаси лишь взглянуть на принесённое угощение. Тофу, тушёные овощи, зелёные бобы, горка полупрозрачных крохотных рыбок, каких он только мельком видел, да никогда не пробовал. Лакомство было ему не по карману. Плошка риса… Белого риса, чистого и ароматного! Такой он мог позволить себе только на праздник Нового года[3].

Раз уж он вновь избежал неминуемой гибели да к тому же попал в дом к людям, которые были готовы кормить его как самого императора, кто он такой, чтобы противиться воле богов?

Именно в тот момент, когда он закончил есть, точно по волшебству створка вновь отъехала в сторону. В этот раз в комнату вошла женщина. Движения её были до неприличия стремительны, но всё равно не лишены грации и плавности.

Руки и кожа её были белы, точно звёздный свет, длинные волосы были цвета угля, а губы подведены алым. Дорогие одежды и шпильки в волосах, длинные ногти, подведённые брови и невероятная стать выдавали в ней госпожу. Пусть лицо её и было обеспокоенным, незнакомка к тому же показалась Катаси невероятно прекрасной. Он никогда не видел таких удивительных женщин.

Юноша попытался поклониться ей, но женщина, к его удивлению, остановила его, удержав на месте изящным и властным жестом. Когда голая её ладонь коснулась его плеча, по телу побежали мурашки. Взгляд юноши невольно остановился на алых приоткрытых губах. Он повиновался, лишь на секунду уловив собственную мысль: разве благородные женщины позволяют себе так просто касаться незнакомцев?

– Не вставай, милый мой гость, иначе труды мои пропадут зря. Ты всё ещё слаб.

Голос её напоминал струйку ледяной воды и тягучую патоку одновременно. Катаси был растерян. Воздух сорвался с губ женщины, опаляя лицо ароматом пионов и багульника, перебив едва ощутимые нотки затхлости, утопив зачатки тревоги, что ещё не успели укрепиться в сердце юноши.

– Прошу простить меня, госпожа, – постарался учтиво ответить он, – я доставил вам много хлопот.

К его удивлению, красавица рассмеялась. Она села на край пёстрого одеяла, которым он был укрыт до пояса. В позе её появилось нечто небрежное.

– Не нужно церемоний, мой дорогой, – сказала она, нарушая все правила приличия, какие были только на свете. – Меж нами осталось мало преград в тот момент, когда я вправляла твою кость и поила тебя целебным эликсиром. Что последнее ты помнишь?

– Землетрясение да ещё ваш голос, госпожа.

– Славно, – ответила она. – Значит, лечение даёт свои плоды. Я Сойку, хозяйка этого места. Единственная, кто владеет этим домом, предваряя твой вопрос. Тебя нашли мои служанки и принесли ко мне. Ты спал несколько дней. Рука твоя ещё поболит немного, но заживёт быстро, а вот удар головой мог принести куда больше неприятностей. К счастью, нам повезло: раз ты помнишь землетрясение, есть надежда, что и эта хворь отступит.

Створка двери вновь отъехала в сторону. Молчаливые девушки вошли в комнату. Одна несла лаковый столик, другая – большое блюдо с пирожными. Воздух наполнился ароматом чая и сладостей. Катаси окончательно позабыл о своих опасениях.

Тут он вспомнил о том, за что так цеплялись его руки во время падения. Беспокойство за, возможно, навсегда утерянное главное его сокровище заставило сердце пропустить удар. Видно, это отразилось и на его лице, потому что Сойку спросила:

– Тебя всё-таки что-то беспокоит, мой дорогой?

– Да… Я… При мне были кое-какие вещи.

Девушка улыбнулась так очаровательно, что показалась нарисованной, а вовсе не живой.

– А я-то гадаю, что же так тревожит моего гостя. Должно быть, ты о рисунках, стихах да коробе с кистями больше прочего волнуешься, Катаси?

Парень почувствовал, как смущение заставляет гореть уши.

– Вы знаете, как меня зовут?

– Да, из писем, которые были при тебе. Уж прости мне моё любопытство: да только вещи твои я изучила ещё в первый день, как ты появился. На месте и стихи твои, и листы бумаги… Бунтующая земля куда больше навредила тебе, чем им.

– Вы читали мои записи?

– Да, – ответила женщина.

Она потянулась, точно кошка в пятне солнечного света. Катаси смутился ещё больше от этого томного жеста, какой не должна позволять себе женщина при мужчине. Кем была эта странная красавица?

Она придвинулась ближе. Так близко, что юноше захотелось отшатнуться, но он не позволил себе этого сделать. Не стоило обижать ту, кто выручил тебя из беды.

Воздух вновь наполнился ароматом пионов и багульника, его сладость была удушливой. Он осмелился поднять взгляд. Её лицо, нежное и юное, казалось, несло печать многолетнего опыта. Полуприкрытые глаза обрамляли густые ресницы. Она вновь улыбнулась и распахнула их, чёрные и глубокие. Их взгляды встретились. Он будто бы смотрел на змею, не в силах отвернуться. Женщина не должна так смотреть на чужого мужчину.

– Я была заинтригована, – будто бы издалека раздался её голос.

Юкия

Тасиро Юкия прожила на свете восемнадцать вёсен. В местах, где она родилась, женщины уже были при муже к этому возрасту, а то и становились матерями. Однако, видно, ей было не суждено познать то, как полнится сердце радостью в миг, когда руки твои держат собственное дитя.

Юкия была дочерью сливы. Вернее, подкидышем, которого нашли в саду те, кого считала она родителями. Ей говорили, что появилась она в ночь, когда меж горных вершин висел яркий и полный диск белоснежной луны, до того огромной, что казалось, будто она вот-вот упадёт на землю. Местный предсказатель уверил её приёмных родителей, что девочка двух недель от роду вырастет красавицей, каких эти края не видели несколько столетий, и принесёт удачу её опекунам, а боги отметят её особой, несравненной судьбой. Так и случилось. Ведь всего через пять лет в их деревню молва привела местного господина.

Тот не был скуп, труслив или слаб. Однако была у него одна тяга, которая делала его опасным для хорошеньких служанок и дочерей местных ремесленников. Оттого, стоило лишь дойти до его ушей слухам о словах предсказателя, он появился на пороге дома, который малышка уже считала родным. Её приёмные родители охотно отдали ему свою пятилетнюю воспитанницу, взамен получив золота столько, что хватило бы на безбедную жизнь и им, и их единственному сыну, и его сыновьям. Обещанная удача посетила их, после чего, преисполненные благодарности богам, они предпочли позабыть о существовании Юкии.

Она не была на них в обиде.

Господин растил девочку взаперти. Маленький дом в предгорье, слуги, сад за высокой стеной, где цвели магнолия и вишни… Красивые вещи отныне окружали Юкию. Да и сама она была одной из них. Она не видела больше своего хозяина, хотя знала, что однажды, когда тело её станет похоже на женское, они встретятся вновь. Господин растил себе наложницу, красивую настолько, что никто не смог бы с ней сравниться.

Однако его чаянию не суждено было сбыться. Наверное, думала Юкия, её сочли погибшей в пожаре. Ведь она исчезла из дома среди дыма и копоти. Возможно, покровитель её даже погоревал о ней. Немного, так, будто бы разбилась его самая ценная фарфоровая чашка. Скорее всего, было бы лучше и впрямь сгинуть в огне в ту самую ночь, когда за ней пришла та, что звала себя госпожой Сойку.

Боги впрямь отметили Юкию не только восхитительной красотой. У неё был дар, который пугал служанок и приводил в восторг наставника, учившего её петь. Кто-то и вовсе предпочитал объяснять странное поведение девочки слишком хорошим воображением, застав ту за разговором с вишнёвым деревом или невидимым для большинства приятелем, свившим себе гнездо под крыльцом дома.

Юкия видела не только то, что Сойку хотела ей показать. За обликом красавицы скрывалось чудище. Взгляд её тёмных глаз был алчущим и голодным. Она тащила её через лес, а девочка обдирала руки о ветви деревьев, за которые пыталась уцепиться.

– Ты принесла её, сестрица, принесла?!

– Лакомый кусочек, сладкая наша девочка.

Двенадцатилетняя Юкия жмурилась, не желая видеть лики своих похитителей, но их голоса, шипящие и рокочущие, были полны нетерпения.

В пещере, сокрытой от людей пологом водопада, было темно, однако, когда она осмелилась всё-таки открыть глаза, девочка сумела разглядеть, как одно из чудовищ достаёт гадальные кости. Те с глухим стуком ударились о камень пола.

– Шесть лет, – изрекло чудовище.

– Так долго?

– Мы подождём…

Так Юкия оказалась в другом плену. Она прекрасно знала, что должно было произойти по истечении этого срока, как и то, что отмеренные ей дни окончатся уже через пару месяцев, когда первый снег укроет лес.

Едва ли что-то могло изменить её судьбу. Потому она почти ничего не чувствовала, когда смотрела на ещё живого человеческого юношу, которого слуги вносили во двор Сойку на носилках. Разве что лёгкую печаль: ему она тоже ничем не могла помочь, пусть это и был первый человек, которого она видела за много лет.

Глава 2

Белая ширма

Юкия

Она знала, что сон – тоже своего рода умение. Проваливаться в забытьё и спать столько, сколько могли только кошки или другие бессловесные звери, давно стало её привычкой. Юкия научилась этому взаперти, в этой самой комнате. Сон был её спасением от страха, одиночества и безделья. Порой сквозь дрёму ей удавалось вспомнить книги и свитки, что читал ей учитель, звук сямисена, плачущий и нервный, или вкус рисовых лепёшек. Правда, лица людей, голоса их и имена постепенно стирались из памяти. Если сон не шёл, она проводила своё время, сидя у частой решётки единственного окна. Сквозь него она видела сад Сойку, странное место, где лесные деревья становились кривыми и тёмными. Правда, видела она и полупрозрачную иллюзию того, что показывала сама госпожа. Возможно, именно так эта земля выглядела до того, как чудовище поселилось здесь. Тогда она и впрямь была красива.

Раз в день дверь в её комнату отпирали. Тогда безмолвная служанка приносила Юкии еду. То были какие-то растения, плоды с местных деревьев, мелкие и пожухлые, лепёшки с привкусом плесени. Если Юкия не ела сама, её заставляли. Пища предназначалась не для услады её вкуса, а для того, чтобы поддерживать в девушке жизнь до того момента, который указали волшебные кости.

Однако порой что-то менялось.

Прошло три дня с тех пор, как Юкия увидела юношу во дворе Сойку. Она хотела не думать о нём, но не получалось. Последний раз Сойку заманила в своё логово человека год назад, тот не прожил и часа. Однако незнакомец всё ещё был жив, девушка отчётливо это чувствовала. Невольно она вспоминала то, как сама попала в этот дом. Неужели и неизвестный юноша обладает особенными силами, которые заставили сестёр смирить свой голод на время?

Когда дверь в её комнату отворилась и вместо бессловесной служанки вошла сама Сойку, держа в руке деревянную плошку, по спине Юкии пробежал холодок. Госпожа нечасто навещала её, и у девушки не было ни малейшего желания видеться с ней, даже несмотря на одиночество.

Сойку улыбнулась ей. Та иллюзия, которую она создала для себя сейчас, смутно напоминала саму Юкию, разве что немного старше.

– Не рада видеть меня, девочка?

Юкия предпочла промолчать.

– Даже не смотришь на меня, неужто тебе не по вкусу моё платье?

Женщина рассмеялась собственной шутке. Она прекрасно знала, что пёстрые шелка не скрывают от Юкии истинный её облик, а тот всякий человек посчитал бы отвратительным.

Она поставила на стол плошку. К изумлению девушки, в ней был бульон. Она с удивлением узнала знакомый аромат соевой пасты и лука.

– Паста была в сумке у нашего гостя, угощайся, он сам точно не будет в обиде. В конце концов, он уверен, что здесь его кормят куда лучше.

Женщина вновь рассмеялась. Юкия не была глупа. Юноша не обладал истинным зрением: госпожа держала его во власти иллюзии.

– Зачем он вам?

Девушка сама не заметила, как вопрос сорвался с её губ. Болезненное любопытство сделало её смелее. Она совсем не ожидала, что ещё способна испытывать нечто подобное. Не ожидала, видимо, этого и Сойку. Её брови взлетели над изящно подведёнными глазами, созданными колдовством, а настоящие – все как один – забегали в разные стороны. Юкия не могла привыкнуть к этому зрелищу.

– Малышка Юкия стала любопытной? Не волнуйся, ты его переживёшь… Он сильный духом, да падок на красивых женщин. Потому легко и чарам поддаётся, рад обмануться тем, что я хочу заставить его увидеть и почувствовать. Он хорош собой, молод, да поэт к тому же. Есть повод растянуть удовольствие. Если хочешь, могу дать и тебе с ним поиграть. Скажем, в качестве прощального подарка.

Теперь Юкия корила себя: глупо было думать, что это существо так просто расскажет ей о мотивах своего поступка. Правда, возможно, Сойку и не лукавила, когда говорила, что просто хочет поиграть с добычей. Если бы интуиция не подсказывала девушке, что это только часть правды. Причём меньшая часть.

– Вновь молчишь? Такая покорная, так совсем неинтересно, малышка Юкия.

В мгновение ока женщина оказалась так близко, что смрадное дыхание опалило лицо девушки. Когти впились в подбородок, заставляя поднять голову. Запах тления смешивался с тошнотворным ароматом пожухлых цветов. Юкия инстинктивно попыталась вырваться, но оттого когти лишь сильнее впились в её кожу, оставляя на ней глубокие отметины.

Юкия много раз зарекалась выказывать слабость перед своей похитительницей, но ни разу не смогла исполнить это намерение.

– То-то же, – сказала Сойку. – Не забывай, что я твой самый большой страх. Ешь. Раны не забудь обработать.

Юкия не шелохнулась вплоть до того момента, пока дверь её комнаты вновь не закрылась. Тогда она отёрла подбородок краем рукава сероватого кимоно. Когда-то оно было нежно-розовым, но ткань износилась. Теперь на ней ещё и алели пятнышки крови из царапин, оставленных когтями чудовища. Она достала мазь. Сойку была практична, потому у её пленницы были дорогие лекарства, рецепты которых составляют только самые просвещённые целители. Где уж она их добывала, Юкия предпочитала не знать.

Комната полнилась тишиной и ароматом знакомой с детства еды, где-то под половицами билось человеческое сердце. Она почувствовала, что незнакомец очнулся.

Катаси

Ещё два дня Катаси провёл в постели, хотя он был готов взвыть от безделья в первый же вечер. Ко всему прочему в голове его роились мысли, которые едва ли можно было назвать приятными. Он вспоминал непонимание на лицах товарищей из мастерской, когда рассказал им о намерении покинуть Эдо. Он невольно представлял лицо отца, когда тот узнает, что Катаси покинул место, которое могло обеспечить ему скромную, но безбедную жизнь. Его одолевали сомнения, ведь после двух полных дорожной пыли месяцев путешествия он так и не сумел найти то, что искал… Верно ли он поступил? Не было ли его стремление покинуть Эдо просто юношеским заблуждением?

Госпожа Сойку присылала ему записки с пожеланием выздоровления всякий раз, когда его комнату посещали служанки. Девушки были всё такими же безмолвными. Если бы юноша вздумал нарисовать одну из них, то основой стала бы сильно разбавленная тушь, похожая на невнятный туман: серый и полупрозрачный.

Письма хозяйки были написаны изящным почерком, стремительными движениями кисти, каким могли бы позавидовать некоторые мастера. Бумага была молочно-белой и пахла сухими цветами. Катаси ждал следующей встречи с Сойку и робел при мысли о ней. Он хотел спросить, почему она так добра к незнакомцу. Что за история привела эту красавицу в лесную глушь? Что она имела в виду, когда сказала, что его записи заинтриговали её? Как всякий молодой художник или поэт (Катаси был и тем и другим), он не мог выкинуть подобное из головы. Особенно зная, что женщина могла прочесть то, что он не осмеливался показать никому прежде.

В конце концов на исходе второго дня он решил, что лечения с него достаточно. Юноша решительно откинул расшитое цветной нитью одеяло и встал. Голова противно закружилась, но он справился.

Хозяйка дома сидела в саду, на столике подле неё стояла фарфоровая чашка. Сойку курила, привычно держа в пальцах длинную и тонкую трубку, на кончике которой мерцал тлеющий огонёк. Она выпустила изо рта колечко дыма. Губы её были такими же ярко-алыми, как запомнилось Катаси. Взгляд её смело коснулся его лица, а затем медленно и выразительно скользнул ниже. Тут парень вспомнил, что до самого пояса на нём нет ничего, кроме повязки на правой руке. Это осознание, а точнее, насмешливое выражение на лице прекрасной госпожи заставило его растерять былую решимость.

Сойку вздохнула. Изящным и ленивым движением она подозвала служанку.

– Принесите нашему гостю хаори[4] получше, а то мне холодно на него смотреть. Я надеюсь, дорогой гость, отдых пошёл тебе на пользу.

Катаси, надев стоявшие у крыльца мужские сандалии, подошёл к Сойку. Здесь, среди начавшего золотиться красками осени сада, под небом, ещё по-летнему чистым, она вовсе не производила на него того пугающего впечатления. Глядя на Сойку, Катаси гадал, как вообще её взгляд мог напомнить ему змеиный. Насмешливо вскинутая бровь да лёгкая, не по-женски хитрая улыбка – вот и всё, что видел он сейчас.

Служанка появилась быстро и бесшумно. На плечи Катаси опустился хаори. Ткань была одновременно тяжёлой и нежной, тёмной, но расцвеченной яркими нитями цвета медовых хризантем.

– Не нужны мне такие почести, – с досадой сказал Катаси. – Я странствующий художник без гроша, мне нечем вам отплатить.

– Оставь это. Коли одинокая женщина решила о ком-то заботиться в меру её скромных возможностей – лучше не мешать ей.

Она вновь заставила его ощутить себя незрелым мальчишкой.

– Лучше расскажи мне, как ты оказался один на отдалённой горной дороге, да ещё и в разгар землетрясения. Потешь моё любопытство.

Колечко дыма вновь сорвалось с её алых губ, он невольно задержал на них взгляд.

– Я был подмастерьем у мастера гравюр в Эдо[5], но мне хотелось увидеть места, которые хвалили поэты и философы. Да к тому же в Эдо я лишь копировал чужие работы, а мне…

Катаси осёкся. Он вдруг подумал, как глупо, должно быть, такая правда будет выглядеть в глазах этой женщины, но она и тут его удивила:

– А тебе хотелось стать известным художником, чтобы уже твои работы копировали мастера гравюр, не так ли? Славное стремление для молодого мужчины.

– Вы говорите так, как сказала бы моя бабушка, но вы ведь так молоды.

Зачем он это сказал? Ну что за дурак! Однако Сойку рассмеялась.

– Сочту это за похвалу, дорогой Катаси. Приятно знать, что ты видишь во мне мудрость твоей бабушки. Считаешь меня слишком красивой для подобного?

Взгляд её подведённых тёмной краской глаз опалил его. На мгновение он забыл, как дышать.

– Не смущайся, я и впрямь старше тебя, но ещё далека от поры увядания. Да к тому же здесь меня некому порадовать комплиментом. Коли ты задумал стать поэтом, привыкай к тому, что женщины будут ждать от тебя изящных слов. Я видела твои рисунки. Они интересные. Ты изображаешь не только знаменитые события, красоты природы, но и простых людей. Мне казалось, такие темы не в почёте у художников. Не лучше ли изображать красивых женщин среди цветов, а не крестьянина в поле?

Катаси не знал, что на это ответить. Его самого посещали такие сомнения, да только как объяснить то, что он чувствовал? Что ему, выросшему в деревенском доме, казалось верным научиться изображать весь мир так, как видел его он сам.

– Да не слушай глупышку Сойку, будто бы я хоть что-то в этом понимаю! Главное, что у тебя лёгкая рука!

Катаси не стал спорить, однако невольно вспомнил изящные письма хозяйки и штрихи, точности которых можно было бы позавидовать.

Смех женщины утих, огонёк на конце трубки погас, и она отложила её в сторону. В сад вышла служанка. Катаси совсем не удивился, что в руках у неё был очередной лаковый поднос. Тот был полон рисовых пирожных и спелых гранатов. Неприлично было постоянно есть, да разве только что сама хозяйка не сказала, что нужно позволять женщине заботиться о себе?

– Угощайся, сладости приготовила я сама. Для тебя, мой дорогой гость.

Если бы Катаси был внимательнее, он различил бы тонкие холодные нотки в обманчиво беззаботном голосе. Если бы он был внимательнее, он увидел бы злорадную усмешку, промелькнувшую на лице госпожи всего на миг, когда он взялся за пирожное.

Подмастерье в мастерской гравюр – служба хорошая, да жить на широкую ногу она не позволяла. Потому он искренне наслаждался угощениями, которые казались ему изысканными. Однако он не мог есть чужой хлеб с лёгким сердцем, если не предложил ничего взамен.

– Я хотел бы отблагодарить вас за доброту, госпожа. Может, я могу выполнить какую-то работу в доме?

– Убеждать тебя в том, что в этом нет необходимости, бессмысленно, полагаю? Что ж, есть у меня одна идея.

Она встала, как и подобает госпоже: величественно, опираясь на руку подоспевшей служанки.

– Пойдём со мной.

Катаси поторопился последовать за Сойку. Та двигалась плавно и стремительно, заходя в дом. Юноше вдруг померещилось, что коридор, по которому они идут, бесконечный, а скрип половиц под носками таби какой-то совершенно неправильный. Он не мог догнать стремительно двигавшуюся женщину, точно та парила над землёй. Все его усилия обернулись звоном в ушах. Пожалуй, он всё-таки далёк от полного выздоровления… Как ещё можно было это объяснить?

Наконец Сойку остановилась. Бумажная створка двери отъехала в сторону. То была красивая комната с лаковыми панелями. В самой её середине стояла ширма, мастерски выполненная, но белая, точно первый снег.

– Распиши её для меня.

В тоне её было что-то властное и снисходительное.

– Как именно?

– Как пожелаешь.

Глава 3

Бамбук, сосна и цветущая слива

Катаси

В мастерской гравюр Катаси переводил тонкие линии чужих рисунков на деревянные дощечки. В просторном помещении было тепло, светло и пахло вишнёвым деревом терпко и тонко. Он настолько привык к этому запаху за последние годы, что, казалось, тот впитался в его кожу и волосы накрепко. Катаси не представлял, чего стоило отцу устроить его подмастерьем. Догадывался только, что это было трудно. Ведь это была не только работа, которая могла дать крышу над головой. Это было ремесло, способное обеспечить будущее.

Ему было двенадцать, когда он впервые появился на пороге мастерской. Мастер, помнится, посмотрел тогда на его рисунки пристально, пробормотал что-то с размеренным довольством и усадил Катаси в углу комнаты, поближе к окну. Когда мальчик с огромным усердием принялся повторять нехитрые действия наставника, тот смотрел на него с одобрением.

Он клеил тонкую рисовую бумагу с рисунком к вишнёвой доске, разглаживал её так, что та будто бы становилась частью дерева, а затем начинал вырезать всё, что оставалось белым, избегая тёмных штрихов туши. Бумажный рисунок ловкого художника переставал существовать, а на его место приходили сотни копий, снятых с резной заготовки.

Наверное, Катаси мог бы проработать на этом месте в светлой комнате, пахнущей вишнёвым деревом, всю свою жизнь. Он продолжал копировать чужие работы месяц за месяцем. Ремесло давалось ему легко, да только была одна загвоздка: Катаси было этого мало.

Чем старше он становился, тем острее чувствовал, что теряет время. Он хотел так много узнать, так много увидеть и почувствовать, а чужие рисунки, на основе которых делались гравюры, начали вызывать смесь зависти и осуждения. Он знал, что может ничуть не хуже. Недаром же он все свои свободные деньги тратил на кисти и тушь, на редкие минеральные краски и бумагу, молочно-белую и гладкую. Он писал стихи, и слова его выглядели на бумаге точно рябь на воде: тонкие и живые. Он рисовал прекрасных женщин, и черты их выходили ещё более изысканными, чем на гравюрах известных мастеров, которые он копировал, вырезая на поверхности дерева.

Ему не было достаточно крыши над головой и возможности продавать расписанные веера на улице, как делал его отец, которого он давно превзошёл. В то же время Катаси понимал: не показав чего-то по-настоящему нового и удивительного, он не сумеет убедить кого-либо увидеть в нём благословлённого небом художника, а не только талантливого ученика гравёра.

Как его ни отговаривали, Катаси покинул Эдо. Он верил, что путешествие по местам, изображения которых он видел в редких свитках и рассказы о которых слышал от странствующих монахов и торговцев, поможет ему. Юноша с упрямством молодого мечтателя стремился найти способ стать тем, кем так желал быть.

Землетрясение застало его всего лишь на третий день пути. Он оказался на безлюдной горной дороге, надеясь увидеть особенно живописные места.

Ему повезло избежать смерти. Однако его ждало ещё одно испытание: белая ширма, которую нужно было расписать так изящно, чтобы всякий, кто увидел её, пожелал узнать имя мастера. Так решил для себя Катаси. Правда, похоже, этой мыслью он загнал себя в тупик. Потому что все идеи, что приходили ему в голову, больше подходили для дешёвых бумажных вееров, которые он привык украшать прежде.

Целый день он провёл в комнате с ширмой, а молчаливые служанки приносили всё новые листы ученической бумаги и уже растёртую тушь. Сойку сама готовила её, будто он, Катаси, был вовсе не проходимцем без гроша за душой, а благородным господином. Это смущало его чуть ли не больше, чем необходимость создать что-то воистину великолепное.

Вечером в комнате появилась и сама хозяйка, принеся с собой неизменный аромат приторно-сладкого цветения. Она изящно присела возле окна, наблюдая за юношей и попивая чай из звенящей чашки. Отчего работать над эскизами стало вовсе невозможно. Он отложил кисть в сторону.

– Ты уже выбрал сюжет, дорогой мой? – спросила она. Голос показался юноше таким же приторным, как запах багульника.

Он показал два рисунка, которые были не слишком плохи. На первом была бегущая река, быстрая и стремительная. По берегам её цвели ирисы. В прибрежных зарослях прятались две утки-мандаринки. Второй же выглядел строже и торжественнее. Здесь было горное озеро и танцующие над его зыбкой поверхностью журавли.

Женщина покрутила рисунки в руках, придирчиво разглядывая. Уже по одному этому жесту Катаси отчётливо понял: ей не нравится. Она натянуто улыбнулась и произнесла:

– Не люблю воду… А птиц тем более.

Ужин был ещё более роскошным, чем накануне, да только Катаси был мрачнее тучи. Кажется, Сойку это даже забавляло. Он бы всю ночь просидел без сна, но сам не заметил, как уснул после чашки саке прямо в саду, хотя такого прежде с ним не бывало. Должно быть, он и впрямь был всё ещё нездоров… Завтрак он ел, почти не задумываясь о вкусе еды, хотя та была так же прекрасна, как и прежде. Наскоро запив всё чаем, он поспешил в комнату с ширмой. Юноша даже не обратил внимания, как Сойку с раздражением захлопнула веер, глядя на его удаляющуюся спину. Все его мысли были заняты ширмой, красками и бумагой.

В конце концов он принялся рисовать то, к чему руки его были привычны. Три зимних друга, сюжет, который так сильно любил его отец. Бамбук, сосна и цветущая слива… Тут-то он и услышал тонкие нотки чужого пения, до того тихого, что засомневался: не почудилось ли ему?

Мелодия была простой и незамысловатой, но голос был на диво приятным и отчего-то совершенно не вписывался своим звучанием в роскошную обстановку дома госпожи Сойку. Кто же это поёт? Может, сама хозяйка? Едва ли. По крайней мере, Катаси совершенно не мог представить, чтобы именно она была обладательницей чудесного голоса, светлого, точно искрящийся на солнце ручей… Тихая песня смутно напоминала ему о доме, о стрекотании луговых сверчков, о высоких деревьях, в тени которых он, будучи ещё мальчишкой, был так счастлив. Да только слов было не разобрать.

Художник осторожно и тихо вышел в длинный коридор, прочь из комнаты с белой ширмой, прочь от испорченной ученической бумаги и бесполезных набросков, которые не понравились и госпоже, и их создателю. На улице стоял полдень. Удивительно яркое солнце не по-осеннему разливалось в саду, прогоняя густые тени, которые окутывали его прошлым вечером. Катаси шёл на голос неизвестной девушки, пока, к удивлению своему, он не понял, что песня льётся из маленького зарешёченного окошка на втором этаже. Оно было едва различимо меж скатов крыши и, похоже, вело в крохотную комнату чердака…

Колебался Катаси недолго, даже перевязанная рука не остановила его. Он ловко ухватился за нижнюю ветку растущего рядом с домом дерева, оттолкнулся от земли и перелез на черепичный скат крыши без особого труда.

Юкия

Юкия была уверена: будь у неё возможность увидеться с неудачливым гостем госпожи, она тотчас же предостерегла бы его. Не теряя ни секунды, закричала бы: «Беги! Беги что есть сил, спасайся!»

Однако в её жизни редко что-то шло так, как она задумывала.

В полдень ясного дня, когда солнечный свет был особенно силён, Сойку и её слуги, рождённые среди теней и сырости, предпочитали держаться подальше от сада. Когда-то, узнав об этой их особенности, девушка предприняла опрометчивую попытку побега. Однако она не смогла отбежать от ворот и на двадцать шагов. Стоило лишь густым теням лесных деревьев сомкнуться над макушкой пленницы, она угодила в одну из ловушек, что оставили госпожа и её сёстры. Даже если бы она смогла миновать её, слуги Сойку нагнали бы беглянку: ведь всего через несколько мгновений они появились будто из-под земли и вернули девушку назад.

Пусть даже ей и не удалось убежать в тот день, Юкия считала полдень самым приятным временем дня. Ведь в лучах ясного солнца за её окном были только листья деревьев, а появления чудовища можно было не опасаться. Девушка просто закрывала глаза, подставив лицо солнечному свету, и вспоминала песни, которым учили её в прежней, начавшей забываться жизни. Она пела о влюблённой в морского духа девушке, о белых чайках и о волнах на солёной воде, которых сама Юкия никогда не видела. Она не открывала глаза, пока песня не закончилась…

Только затихли последние ноты мелодии, веки её распахнулись, а взгляд встретил другой. Она так давно не видела лица настоящего человека, что даже не сразу поняла, кто смотрит на неё сквозь решётку распахнутого окна. Прежде чем Юкия сумела совладать с собой, она испуганно вскрикнула и отшатнулась, пытаясь забиться в самый тёмный угол комнаты.

Сердце стучало как бешеное скорее от неожиданности, чем от испуга. Лишь пару мгновений спустя она осознала собственную ошибку и ощутила настоящий стыд, который не бередил её душу уже очень давно.

Глава 4

Заложница страха

Катаси

Катаси не успел разглядеть девушку, голос которой привёл его к маленькому окошку, закрытому ажурной решёткой на китайский манер. Он только и успел, что увидеть её удивительно глубокие юные глаза, смотревшие на него с испугом. Она вскрикнула, а он потерял равновесие от неожиданности. Его ноги, обутые в сандалии, заскользили по черепице, грозя падением в наказание за любопытство. Катаси повалился на четвереньки, с трудом сумев удержаться на скате крыши.

– Дорогой гость, скорее слезайте, вам нельзя быть там: госпожа разгневается! – раздался голос со стороны залитого полуденным светом сада.

Горе-исследователь посмотрел вниз и увидел одну из служанок, похожих на бесцветную тушь. Та смотрела на него с нескрываемой тревогой и, пожалуй, произнесла слов больше, чем он слышал от неё за всё время пребывания здесь.

Девушка выглядела откровенно напуганной. Она продолжала сбивчиво просить его спуститься на землю, кланяясь через каждые два слова суетливо и неестественно.

Когда ноги Катаси вновь твёрдо стояли на земле, ему пришла в голову мысль, что, возможно, он навлёк неприятности на эту маленькую бесцветную девушку.

Могла ли Сойку наказать её за то, что не уследила за гостем, который, оставшись в одиночестве, увидел то, что для его глаз было не предназначено? За годы жизни в Эдо юноша не один раз слышал страшные рассказы о жестокости, на которую были способны хозяйки богатых домов по отношению к своим работницам. Порой они срывали на девушках свою злость, а результатом становились поломанные судьбы тех, чья вина не была соизмерима с пережитым наказанием.

Катаси вспомнил взгляд Сойку. Вспомнил и её длинные изящные пальцы, с несвойственной для женщин властностью сжимавшие трубку для курения; её тягуче-плавные движения… Он понял: да, она точно могла. Почему-то юноша был уверен в том, что Сойку сумела бы придумать действительно жестокое наказание для провинившейся служанки. Пусть с ним она была добра и ласкова, приветлива и даже заботлива.

Он послушно пошёл за девушкой в дом, вернулся в комнату, служившую ему спальней. Досада не давала ему больше работать, а мысли невольно стремились к маленькому окошку и девушке, голос которой показался ему удивительно красивым. Ему бы забыть о случившемся, просто вычеркнуть эту случайную встречу из сердца и памяти, но он не мог. Кем она была? Почему прежде он её не видел? Он понимал, что Сойку скрывала от него само существование обитательницы комнатки на втором этаже, но почему? Что за секрет оберегала прекрасная госпожа?

Вскоре створка сёдзи отъехала в сторону. Катаси не мог с уверенностью сказать, та же это была девушка, что вела его в дом в залитом полуденным солнцем саду, или другая: служанки были слишком похожи. Вошедшая склонилась в глубоком поклоне и произнесла едва слышно:

– Госпожа Сойку приглашает вас выпить с ней чаю, дорогой гость.

Катаси последовал за ней. Девушка семенила перед ним, уводя его вглубь дома. Он старался запомнить дорогу, но отчего-то их путь совершенно не мог удержаться перед внутренним взором.

Аромат роз и багульника Катаси различил прежде, чем увидел саму хозяйку. Смутная тревога лизнула его сердце буквально на мгновение. Однако створка сёдзи отъехала в сторону, и пред ним предстала Сойку, такая же прекрасная, как и прежде. Она сидела на циновке подле небольшого лакового столика. Перед ней уже стояло блюдо с краснобокими сливами, спелыми и блестящими, и сладости, названия которых Катаси не знал.

Сойку ничего не сказала, она лишь улыбнулась ему открыто и очаровательно. Алые губы её слегка приоткрылись, обнажая ровные жемчужины зубов. Веер в её руке с тихим хлопком закрылся. Она указала им на место подле себя, но Катаси не поспешил занять его.

Он принял решение стремительно: он упал перед женщиной на колени и сложился в поклоне глубоком и уничижительном.

– Прошу простить меня, госпожа Сойку, в случившемся только моя вина! Не наказывайте слуг!

Сойку рассмеялась звонко и переливисто. Катаси в который раз почувствовал, как краска смущения заливает его уши и шею, но головы не поднял.

– Встань уже, не собираюсь я никого наказывать, впрочем, ты и впрямь увидел кое-что, что не следовало. Поговорим об этом?

Она не казалась расстроенной, обеспокоенной или смущённой. Казалось, ситуация и впрямь веселила её. Она продолжала улыбаться, когда художник сел на указанное место. Служанка подала им чай. Густой, ароматный, цвета прибрежной морской воды, когда на мелководье зацветают водоросли.

Сойку не спешила продолжать разговор, казалось, её куда больше волновал аромат напитка.

– Я услышал пение, – подал наконец голос Катаси, – и пошёл посмотреть, откуда оно доносится.

– Да, Юкия действительно обладает приятным голосом, – нарочито беспечно отозвалась Сойку.

– Юкия? – переспросил он.

Отчего-то сердце в груди подскочило. Сойку кивнула.

– Моя племянница, сирота к тому же… Видишь ли, девушка боится незнакомцев, да и с манерами у неё не очень. Потому-то она и живёт в своей комнате, почти её не покидая. Её прошлый дом был уничтожен пожаром почти шесть лет назад. Бедняжка с тех пор сама не своя, да разве можно её в этом винить?

Голос Сойку был напевным и плавным, Катаси сразу понял, что слова её заготовлены были заранее, будто бы она разучила реплику из театральной постановки. Значит, готовилась к их разговору. Будь юноша чуть внимательнее, он заметил бы, как пристально смотрит на него Сойку, пока он, прикрыв глаза, обдумывает сказанное. Возможно, он бы догадался, что хозяйка гадает: купился он или нет?

Катаси же вспомнил ужас в огромных тёмных глазах, больше подходивших оленю или другому прекрасному, но дикому животному. Неужели всё это время племянница госпожи не выходила из своей комнаты потому, что так сильно боялась незнакомца, поселившегося в их доме?

– Мне стоит уйти, чтобы не пугать Юкию, – сказал он наконец.

Тонкий фарфор слишком громко ударился о лаковую столешницу. Сойку резко поставила напиток, расплескав несколько капель.

– Нет! Ты не можешь уйти сейчас, дорогой мой Катаси. – Слова её звучали взволнованно. – Только не сейчас. Погости ещё немного… В конце концов, и ширму ты ещё не расписал!

– Я планировал добраться до храма в Наре ещё до наступления холодов, чтобы переждать там пору снегопадов, да и вам всё равно не нравятся мои эскизы, – сказал он как можно более мягко.

– Попробуй ещё, – возразила она.

В голосе Сойку послышались капризные нотки, которые не были к лицу взрослой женщине.

Он задумался на миг. Этой заминки было достаточно, чтобы Сойку приблизилась к нему. Она села на циновку непозволительно близко. Если в минуты, когда она лечила его, это можно было хоть как-то объяснить, то сейчас ей не было оправдания. Он отчётливо почувствовал, как колено женщины, скрытое дорогой тканью шёлкового наряда, касается его бедра. Прежде чем он успел опомниться, её ладонь, удивительно мягкая, но в то же время настойчивая, накрыла его руку.

– Останься, Катаси, прошу тебя, – сказала она почти шёпотом.

Её голос вызвал дрожь в его теле. Катаси вновь был заворожён, не в силах противиться очарованию госпожи.

– Но ваша племянница… – слабым голосом попытался возразить он.

– Если тебя это так волнует, пусть Юкия завтра же познакомится с тобой лично. Считай, что помогаешь мне побороть её недуг.

Катаси почудилось, что в голосе Сойку появились какие-то жёсткие холодные нотки, когда она давала это обещание. Однако он не придал этому значения.

– Хорошо… Тогда я закончу роспись ширмы: трёх дней должно хватить.

Он убрал руку из-под бархатной ладони женщины. Ему было не по себе от того, как легко она касалась его, как дерзко разговаривала с ним. Могла ли она быть наложницей какого-то богатого господина? Да только это не объясняло ни вольностей, которые она себе позволяла, ни того, что делает эта красавица в глуши.

Она вновь улыбнулась и одарила его таким взглядом, будто бы прекрасно знала, о чём он подумал в этот момент. Сойку вернулась на своё место неспешно, да и к тому же она не спешила отводить взгляд. Катаси вновь подумал о змее: изящной, по-своему прекрасной, но опасной и ядовитой.

Вдруг она подхватила что-то с циновки.

– Лови!

Катаси вовремя подставил ладонь. Это был её веер с ярко-красной шёлковой кисточкой.

– Распиши его для меня, пока думаешь над рисунком для ширмы, – велела она тоном приторно-игривым.

– Что же пожелает увидеть госпожа Сойку? Не птиц, полагаю?

– Нет, никаких мерзких птиц! – сказала она, скривившись, будто речь шла о чём-то уродливом. – Изобрази что-нибудь приятное… Бабочек?

Катаси совершенно не понимал, отчего бабочки госпоже милее птиц. Однако предпочёл не выспрашивать о причинах этой странности. Подумаешь: ещё одна причуда одинокой и богатой женщины. Разве это имело значение?

Юкия

– Госпожа прогневается, очень прогневается, страшно прогневается, – сбивчиво шептала служанка.

Она прибежала, услышав шум, раздавшийся из комнаты Юкии. Не по-людски юркая и суетливая, она, как правило, молчала в присутствии пленницы, но сейчас её губы не переставали бормотать одни и те же слова. Раз за разом, раз за разом…

Юкия проклинала себя за то, что не смогла удержать рвущийся наружу крик. Теперь она была уверена: кем бы ни был юноша, который гостил в доме Сойку, какие бы планы на его счёт ни лелеяла госпожа, его жизнь оборвётся сегодня же.

Служанка не пробыла в комнате Юкии долго. Осознав, что произошло, она покружила по маленькой спальне. В пятне солнечного света плясали пылинки, а воздух всегда оставался здесь сырым. Служанка знала это, но затхлость и запустение для таких, как она, бедой не были. Юкия не раз задавалась вопросом, почему подобные ей служат Сойку. Ведь по всему выходило, что работница дома госпожи должна была изо всех сил избегать подобного соседства. Девушке никогда не хватало духу спросить об этом. Правда, едва ли ей охотно бы дали ответ.

Юкия подозревала, что всем, кто служит Сойку, запрещено было с ней разговаривать. По крайней мере, так казалось. Возможно, госпоже было на руку, что Юкия чувствовала себя одинокой. Ведь если ты одна, разве способна ты бороться хотя бы даже за собственную жизнь?

Дверь вновь оказалась заперта снаружи.

Сидя в углу комнаты, девушка с отчаянием прислушивалась к биению человеческой жизни под половицами. Оно, мерцающее, точно звенящий светлячок, подсказывало ей, что юноша всё ещё был там, а сердце его всё так же билось. Девушка с содроганием и в то же время с необъяснимым нетерпением ждала того момента, когда эта мерцающая искорка угаснет. Она надеялась, что это произойдёт быстро, а ожидание просто сводило с ума.

Минул полдень, солнце медленно прокатилось по склону за окном, перестав освещать верхушки деревьев, ветви которых склонялись близко к деревянной решёточке окна в комнате девушки. Наступал вечер, но сердце юноши всё ещё билось. Юкия не понимала почему. Она боялась радоваться тому, что неудачливый путешественник всё ещё жив; гнала от себя надежду, которая наверняка была ложной. Девушка разучилась надеяться ещё год назад, когда после очередной неудачной попытки побега её перестали выпускать из комнаты. Юкия почти забыла, каково это: ощущать траву под ступнями ног, пусть бурую и увядающую, но всё-таки настоящую.

Наступило время обеда, но дверь оставалась запертой.

Чтобы унять тревогу, она попыталась вызвать картинки из прошлой, такой далёкой теперь жизни. Хоть у Юкии не было родителей, но детство её можно было считать счастливым. По крайней мере в ту пору, когда она жила в маленьком доме и готовилась служить новому господину, будущее не страшило её.

Ей отчего-то вспомнилось, как однажды во время прогулки, будучи ещё маленькой девочкой, она заметила кого-то спрятавшегося под крыльцо.

– Наверное, мышь или ящерица, – сказала ей нянюшка, когда она спросила её об этом.

Однако это была вовсе не мышь.

Ей часто после этого казалось, что кто-то наблюдает за ней, когда она играла с мячом во дворе. Маленькая и невинная, в ту пору Юкия не ведала, какую опасность может навлечь на неё дар видеть незримое. Не понимала она и того, что взрослые, её окружавшие, и впрямь не могли разглядеть многое, что девочке казалось совершенно обычным. Так, погожим летним днём она поняла, что пара внимательных глаз принадлежит не ящерице или другому маленькому созданию из тех, что рождаются и умирают, как все смертные. Это была маленькая старая чашка со сколотым краем. Тёмные глазки её были ясными, а из боков торчали тоненькие ручки и ножки.

– Какая ты хорошенькая! – воскликнула девочка, спугнув крохотное создание, убежавшее в своё укрытие тут же.

– С кем это ты разговариваешь, Юкия? – спросила нянюшка.

– С чашечкой, – ответила малышка.

Будучи ребёнком, Юкия не понимала, почему создания, подобные маленькой чайной кружке, пугают большинство людей. Вернее, она даже не подозревала, что кто-то столь крохотный может напугать кого-то из взрослых.

– Маленькая выдумщица, – ласково подразнила её нянюшка тогда и погладила по тёмной макушке.

Как бы ни пыталась Юкия убедить её в реальности живой чашки, подглядывающей за играми, у неё не получалось. Единственное, чего она сумела добиться, – наказания за неподобающее поведение. Игры играми, но ведь нельзя докучать тем, кто старше, разными небылицами!

Сидеть неподвижно Юкия не любила ужасно! В тот день её заставили сидеть на этом самом крыльце так долго, что заныла спина, а голова стала в три раза тяжелее обычного.

Возможно, со временем Юкия даже поверила бы, что выдумала маленькое создание, если бы не её учитель.

Тот был стар и слыл мудрым. По крайней мере так говорила о нём нянюшка. Юкия звала его почтительно: учитель Наоми, тщательно выговаривая каждый звук его имени. Да с таким важным видом, что все вокруг улыбались, глядя на неё.

Юкия любила, когда на неё смотрели с радостью и улыбкой.

– Что с тобой сегодня, Юкия? Не можешь повторить за мной движение кисти уже третий раз. На тебя это не похоже, – сказал он ей во время занятия каллиграфией.

Чуть помедлив и посмотрев на неё так пристально, что по спине мурашки побежали, он добавил:

– Ты чем-то расстроена? Это из-за вчерашнего наказания?

Взгляд маленькой Юкии устремился в пол, но тем не менее она кивнула.

– Полагаешь, что оно было несправедливым.

На этот раз учитель не спрашивал. Голос его был полон уверенности. Девочка промолчала, опустив голову ещё ниже. Юкии хотелось, просто очень хотелось поделиться с кем-нибудь тем, что было у неё на сердце. Однако она подозревала, что учитель не поверит ей точно так же, как нянюшка и сестрица Мико, служанка, которая следила за порядком в доме и готовила для его немногочисленных обитателей.

Учитель вздохнул тяжело и протяжно. Он сел подле девочки на циновку, хотя предпочитал стоять во время их занятий: говорил, что так проще для его больной поясницы.

– Расскажи мне правду, Юкия, – попросил он, и голос его показался девочке и ласковым, и уставшим. – Обещаю не наказывать тебя как бы то ни было.

Девочка сомневалась в том, что это хорошая идея. Однако её привычка говорить с наставником без утайки была сильнее опасений.

– Я боюсь, что вы не поверите мне, учитель Наоми, – начала она.

Голос её был едва ли громче шёпота, точно она собиралась выдать страшный секрет. Отчасти это была правда. Учитель усмехнулся и потянулся за курительной трубкой. Он часто просто держал её во рту, даже не раскуривая, просто по привычке.

– Я постараюсь поверить, девочка, – сказал он.

– Под крыльцом живёт чашечка… Вернее, она очень похожа на чашку для чая, только с глазками, ножками и ручками. Вот такая…

Девочка сложила ладошки лодочкой, показывая размер крохотного существа. Она робко посмотрела на лицо учителя: не сердится ли он? Однако тот выглядел таким же спокойным и задумчивым, как несколько мгновений назад.

Не то что Мико: та принялась верещать, точно увидела ящерицу, стоило Юкии лишь заикнуться об этом. Ящериц Мико боялась пуще морового поветрия.

Воодушевлённая реакцией учителя, девочка осмелилась продолжить:

– Я видела её несколько раз, я не придумываю, честное слово! Ей нравится смотреть, как я играю с мячом.

Не зная, что ещё добавить, Юкия умолкла.

– Вот как, чашечка… – задумчиво промолвил учитель.

Он не торопился сказать что-то ещё, а Юкия замерла, ожидая… чего-то. Впрочем, ей уже было спокойнее оттого, что он не назвал её выдумщицей сразу же. Тишина длилась так долго, что, когда голос учителя раздался вновь, Юкия вздрогнула.

– Я верю тебе, Юкия, – сказал он всё так же задумчиво. – Давай расскажу тебе кое-что.

Девочка заулыбалась. Она любила, когда наставник рассказывает истории: у него это получалось мастерски. К тому же, значит, он действительно на неё не злился. Это было чудесно!

– Каждая вещь, если её сделал истинный мастер, даже самая обычная на вид, имеет душу.

– Как это? Она же неживая…

– Мастер вкладывает в неё частичку своего сердца, Юкия, тем он и отличается от обычного ремесленника. Не перебивай старших!

Наставник строго посмотрел на воспитанницу, но, к счастью, рассказа своего не прервал.

– Когда вещь обладает душой, это чувствуется… Вот, например, эта трубка: какой-то голландец[6] выточил её из дерева давным-давно. Она служит мне верно, а с годами становится только приятнее глазу. В ней точно есть собственный дух, жизненная сила, вложенная в неё автором. Так может случиться с любым предметом, даже со старой керамической чашкой.

Многие верят, что вещь способна обрести жизнь, если минет столетие со дня её появления на свет. Люди называют таких созданий цукумогами. Может, существо, что ты видела, как раз одно из них?

– Если так, то почему нянюшка и сестрица не поверили мне?

– Не все способны видеть подобных созданий, Юкия, это редкий дар. Я не удивлён, что им наделена ты: Юкия – девочка особенная, я всегда это знал.

– Вы тоже можете их видеть, учитель?

– Нет, – ответил он.

Юкия сама была удивлена тому, насколько расстроил её ответ наставника. Внезапно она почувствовала себя одинокой так остро, что к глазам подступили слёзы.

– Знаешь, ты могла бы подружиться с этой… чашечкой, – на удивление весело заметил наставник. – Это было бы забавно, не находишь?

Грусть вмиг сменилась радостью: идея девочке понравилась.

– Как? Она ведь прячется всякий раз, когда я пытаюсь подойти ближе.

– С ней надо как с диким зверем. Как бы ты приручала оленёнка?

– Никогда не пробовала, – ответила Юкия. – Может, угостила бы его чем-то?

– Неплохая идея, – ответил Наоми. – Думаю, можно принести ей немного чая или даже тёплой воды с лепестками ароматных цветов: это же чашка, хоть и столетняя. Только не говори больше о том, что видишь незримое, кому-то, кроме меня: большинство людей боятся того, чего не могут увидеть собственными глазами. Договорились?

Юкия кивнула. В тот день у неё так и не получилось повторить движения кисти идеально, но дело пошло несравнимо лучше, чем до разговора о крохотном аякаси, духе старой чашки, в существование которого было трудно поверить.

С тех пор Юкия приносила к крыльцу угощение почти каждый вечер: блюдце тёплого молока, немного чая, взятого тайком от нянюшки, несколько ароматных долек мандарина, припрятанных во время обеда. Она совершала свои вылазки в час, когда взрослые были уверены, что подопечная спит. Она тихо, точно мышка, проскальзывала в коридор.

Как правило, Юкия была послушным ребёнком. Потому никому даже в голову не пришло, что девочка может зачем-то уходить на улицу в часы, когда солнце пряталось за верхушками гор.

Чашечка не сразу привыкла к ней, но вскоре стала выходить из своего укрытия ещё до того, как девочка отойдёт подальше. В один прекрасный день девочка обнаружила: крохотное существо ждёт её, выглядывая из-за столбика крылечка. Позже оно и вовсе выбегало навстречу, радостно протягивая ручки к человеческой подруге, ожидая угощения.

В конце концов они и впрямь подружились. Юкия полагала, что это случилось в тот день, когда она играла в саду после полудня, а чашечка наблюдала за мячом в её руках: ту явно завораживала непонятная людская забава. Поддавшись порыву, Юкия вытащила из волос заколку и, приложив немного усилий, оторвала от неё одну из бусин. Девочка положила её на ладонь, а сама присела на корточки, глядя на молчаливую наблюдательницу.

– Это тебе, – сказала она. – Теперь ты тоже сможешь играть.

Чашечка посмотрела на неё долгим внимательным взглядом, прежде чем подбежала к предложенному подарку. Маленькая ручка подхватила блестящую бусину. Прежде чем скрыться под крыльцом, крохотное создание прижалось глянцевым боком к кончикам пальцев девочки, будто стремясь выразить благодарность.

Прикосновение аякаси было ни на что не похоже…

Звук открывающейся задвижки показался Юкии оглушающе громким.

Сойку влетела в комнату так стремительно, что ноги её едва успевали касаться пола. Юкия даже не успела вздохнуть прежде, чем рука госпожи пригвоздила её к полу. Когда-то в детстве учитель рассказывал ей, что голландцы собирают редких бабочек и других насекомых, насаживая их крохотные безжизненные тела на булавки. Этот образ всплыл в её сознании с пугающей ясностью. Девушка не могла пошевелиться.

Дыхание госпожи источало знакомый аромат падали и сухоцветов. Взгляд множества глаз был устремлён на пленницу. Если бы даже она не держала её за горло, Юкия не нашла бы в себе сил пошевелиться, придавленная их пристальным вниманием.

Пальцы, почти человеческие, но невероятно сильные для смертной женщины, впились в её белое нежное горло. На мгновение ей почудилось, что вот-вот шея её переломится.

– Слушай меня, несносная девчонка, – сказала Сойку без привычной ложной ласковости. – Раз уж не сиделось тебе тихо – придётся исправлять то, что натворила! Запомни: ты не посмеешь рассказать нашему гостю о том, кто я есть и для чего он должен оставаться в моём доме. Не посмеешь, потому что я клянусь тебе: если ты проговоришься – ускоришь его гибель. Я убью его и запру тебя здесь, в этой паршивой комнатушке, в компании его разлагающегося трупа. Ты будешь смотреть, как тлен пожирает его плоть с костей, до самого дня первого снегопада! Если тронешься рассудком к тому времени – мне в том какая печаль?

Юкия не могла никак ответить Сойку, но та и не ждала от неё ни оправданий, ни обещаний. Хватка на горле ослабла. Девушка поспешно села, растирая горящую кожу шеи. Там, где чудовище касалось её, теперь будто бы плясали языки пламени.

На колени её упал какой-то свёрток. Юкия взглянула на него, и прежде, чем она поняла, что это такое, Сойку сказала:

– Завтра ты спустишься в сад. Утром пришлю к тебе кого-нибудь помочь одеться.

Госпожа больше не сказала ни слова. Юкия не посмела проводить взглядом её удаляющуюся фигуру. Она вообще не шевелилась и почти не дышала, пока не раздался щелчок закрывающейся задвижки.

Девушка с опаской развернула свёрток и не поверила своим глазам: это была одежда. Оттенки новой ткани были насыщенными. На фоне серой полутёмной комнаты они показались слишком яркими. Она провела пальцами по тонкому узору из алых стеблей цветов. Те вились на фоне светлом, почти белом, смутно напоминающем что-то из прошлого. Юкия заворожённо смотрела на прекрасные одежды. Здесь они выглядели настолько неуместно, что девушке показалось, что они ей просто привиделись. Она расстелила фурисоде[7] на своём футоне[8] и отошла к двери, чтобы полюбоваться. Однако стоило ей взглянуть на свою постель в полумраке, она вздрогнула. Прекрасное кимоно напомнило ей человека, недвижимого и безжизненного.

Глава 5

Белые цветы, красные бабочки

Катаси

Утро для Катаси началось с улыбки. Ещё в полудрёме, до того, как он открыл глаза, душа наполнилась необъяснимой уверенностью: его ждёт хороший день. В последний раз нечто подобное он испытывал в далёком детстве, когда просыпался в родительском доме.

День ещё только-только сменил ночь. Катаси встал и постарался одеться бесшумно. Его одежда сегодня была не столь роскошной и вычурной: к счастью, госпожа Сойку прислушалась к его просьбе. В конце концов, он мог испортить дорогие ткани. Катаси надеялся, что сумеет проскользнуть в комнату, служившую ему теперь мастерской, никем не замеченным, но маленькая служанка появилась в его комнате раньше, чем он успел окончательно проснуться.

Она поклонилась низко и посмотрела на него. Её глаза, тёмно-серые, были слишком внимательными. Уже через несколько мгновений художнику стало не по себе под их немигающим взглядом. Скорее чтобы унять тревогу, а не получить желаемое, он сказал:

– Доброе утро… Я хочу скорее взяться за работу, не могла бы ты принести мой завтрак в комнату с ширмой?

Девушка только кивнула и мигом скрылась за бумажной створкой раздвижной двери. Катаси с досадой понял, что вновь не спросил, как её зовут. Ничего не поделаешь: всякий раз, когда одна из служанок оставалась с ним наедине, он терялся в её присутствии. Это волнение не имело ничего общего с тем, которое положено испытывать юноше в компании хорошенькой девушки. Более того: ни одну из работниц дома он не мог назвать миловидной. Виной его растерянности была необъяснимая тревога, странное ощущение, что он ведёт себя совершенно не так, как должно. Возможно, дело было в том, что ему никогда прежде не приходилось жить гостем в доме, где были слуги.

Откинув ненужные мысли, Катаси направился в комнату с ширмой. Он с лёгкостью нашёл дорогу туда. Оставалось удивляться: как так вышло, что в первый раз коридор, по которому они шли с хозяйкой, показался ему тёмным и почти бесконечным.

Здесь всё было так же, как он оставил накануне. Катаси просил девушек не убирать его вещи, и они, видно, послушались. Оттого пол был почти не виден из-за эскизов, удачных и неудачных, разложенных на полированном дереве. Столик для каллиграфии стоял там же, где он его и оставил. Даже лужица чернил была той же формы, только подсохла. Здесь же лежал и белый бумажный веер, отданный ему Сойку накануне.

Художник поторопился сесть на циновку, смахивая смятые листы ученической бумагой, валявшейся тут со вчерашнего дня. Катаси торопился и в то же время пытался успокоиться, потому что знал: без внутренней гармонии не будет хорошего штриха.

Он медленно дышал, стремясь успокоить сердце, но не утерять того светлого чувства, что заставило его скорее взяться за работу. Пока он растирал тушь, пока готовил кисти и веер, он представлял бабочек, нежных и хрупких, но в то же время лёгких и стремительных.

Молодой человек знал, что старые мастера предпочитали лишь чистые оттенки туши, где каждый её тон мог передать, хоть и упрощённо, красоту мира, расцвеченного яркими красками. Однако Катаси любил цвет. Он, выросший в прибрежной деревне, где океан встречается с сушей, а растения раскрашены сотнями тонов зелёного, не мог не признать: нельзя передать природу вещей одними лишь тенями и белизной фона. Потому, кроме туши, он использовал и пигменты. Одни делались из минералов, другие, те, что попроще, из соков и порошков, добытых из растений. Все они были безумно дорогие, и юноше приходилось экономить на еде, чтобы купить их. Как бы ни пугала его властность госпожи Сойку, он был благодарен ей за всё, что она сделала для него. Потому он решил, что веер её будет не просто чёрно-белым.

Красная киноварь стоила немало, однако он не колебался, когда готовил для работы и её тоже. Перед его внутренним взором танцевали бабочки, алые, точно спелые ягоды вишни, яркие, точно губы хозяйки, тронутые улыбкой.

Катаси давно не чувствовал такой уверенности, когда работал. С первого же штриха он знал: рисунок выйдет великолепным.

Сойку просила нарисовать его что-нибудь приятное. Он и рисовал. Прозрачное белое утро, распустившиеся цветы сливы и первых бабочек, очнувшихся от долгого зимнего сна. Таких ярких и живых, что замирало дыхание при взгляде на них.

Катаси был доволен. То, с какой лёгкостью и быстротой он завершил рисунок, само по себе говорило о многом.

Он отложил веер для просушки, преисполненный радости. Однако та померкла, стоило его взгляду упасть на всё такую же белую ширму. Три створки её, затянутые шёлком, ждали той минуты, когда Катаси всё-таки сумеет создать эскиз достаточно хороший, чтобы понравиться и ему самому, и госпоже Сойку. Если крохотный бумажный веер Катаси испортить совершенно не боялся, то к ширме он всё ещё не знал как подступиться.

Юноша уже пожалел, что пообещал закончить её за три дня! Он мог бы сделать это и за день, будь у него хоть одна стоящая идея. Однако в голове его царила звенящая пустота. Оттого радоваться скромному вееру, расписанному в это утро так искусно, уже не получалось.

Катаси принялся за эскизы. С куда меньшей охотой он готовил бумагу и тушь, совершенно не представляя, что же будет рисовать. Потому он почти не думал, когда кисть касалась поверхности листа в это утро. Горный пейзаж, ветка цветущей вишни, склонившаяся над водой ива… Хозяйка же не любит воду! Так не годится.

Миновал полдень, а за ним пришёл и обеденный час. Вновь трапеза его была похожа на праздничную. Ароматный белый рис, зелёные бобы, тофу, нежный, точно облачко. Он так привыкнет к роскоши! Ещё один повод скорее покинуть этот дом.

Катаси и сам не знал, почему мысль о скором уходе посещает его так часто.

Наступил вечер. С толикой разочарования художник выбрал с десяток сносных рисунков и отправился в сад.

Хозяйка уже ждала его. Несмотря на раннюю осень, вечер был по-летнему тёплым. Чудно было видеть на плечах Сойку меховой воротник, отливавший медью в лучах закатного солнца.

– Рада видеть тебя, Катаси, – сказала Сойку, оторвавшись от трубки для курения. – Садись подле меня скорее, доставь удовольствие старушке Сойку.

Женщина рассмеялась собственной шутке. Катаси устроился напротив неё, недалеко от угольной жаровни, источавшей слабый аромат сандалового дерева. Он хотел было заговорить с ней о ширме, но не успел.

– Вот и малышка Юкия. Наконец-то! – воскликнула госпожа.

На крыльце появилась девушка.

Она была необычайно красива, но не только это поразило Катаси. Стоило Юкии выйти из дома, как всё вокруг померкло. Будто бы и старый особняк, и молчаливая служанка, сопровождавшая её, и, как ни странно, прекрасная госпожа Сойку были куда менее реальными, неживыми и тусклыми. Пусть это длилось всего мгновение, но подобное чувство, коли оно хоть раз зародилось в сердце человека, запоминается навсегда. Юкия двигалась изящно, но в каждом её жесте виделась робость. Катаси вспомнил, как Сойку говорила, что девушка боится незнакомцев. Молодому человеку вновь стало совестно за то, что он нарушил привычный уклад жизни обитателей дома. Однако, вопреки обыкновению, он вовсе не почувствовал острое желание поскорее уехать. Нет, наоборот: когда Юкия надевала деревянные сандалии, когда маленькая её ладонь взметнулась к лицу, чтобы поправить выбившуюся прядь волос за ухо, художник осознал, что нет ничего более правильного, чем быть рядом.

«Что за глупости, – подумал Катаси. – Я вижу её первый раз в жизни!» Внутренний голос подсказал не без ехидства: второй раз. В первый раз он напугал девушку, точно лесное чудовище, забравшись на крышу, чтобы поглазеть в её окно. Не самое лучшее начало знакомства, как ни крути.

Ступив на землю, Юкия наконец подняла взгляд. Её глаза, тёмные и глубокие, посмотрели на него. Девушка замерла, широко распахнув их, всматриваясь в его лицо. Мгновением позже Катаси понял: её внимание привлёк шрам над бровью, оставшийся после встречи с волшебным карпом в детстве. Он не смог побороть желание пригладить чёлку, отчего смутил девушку ещё больше. Та поняла, что он заметил, куда она смотрит, и поспешно отвернулась.

Юкия молчала, когда Сойку с наигранной ласковостью пригласила её присесть с ними. Молчала она и тогда, когда служанка наливала ей чай. Руки девушки дрожали: Катаси увидел это, когда красавица принимала чашку.

Сойку, казалось, вовсе перестала замечать племянницу, стоило ей лишь сесть на указанное место. Всё её внимание было направлено на Катаси. Она говорила о поэзии, затем о романе «Повесть о Гэндзи», который минувшим летом стал популярен в столице. Юноша поддерживал разговор отстранённо, без должного внимания, хотя прежде (когда они были с Сойку вдвоём) с оживлением обсуждал книги, которые читал. Он никак не мог придумать, как вовлечь в разговор Юкию, да ещё так, чтобы это выглядело прилично. Девушка же совершенно не собиралась упрощать его задачу. Она, почти неподвижная, даже не смотрела в их сторону. Чай в руках её медленно остывал.

– Ты, должно быть, устал сегодня, дорогой мой гость, – сказала Сойку. – Прежде наши беседы увлекали тебя куда больше.

Её взгляд всего на мгновение метнулся в сторону притихшей племянницы, и девушка, точно почувствовала её обжигающее внимание, едва заметно вздрогнула.

Катаси, пойманный с поличным, вспомнил о веере. Обрадовавшись, что он может сгладить неловкость, он достал вещицу и протянул её хозяйке.

– Ваш веер готов, госпожа, – сказал он. – На нём порхают алые бабочки, которые, смею надеяться, порадуют вас.

Сойку не спешила принимать протянутый веер, но улыбнулась обворожительно. Тонкая бровь её взлетела вверх. Катаси раскрыл веер и взмахнул им.

Юкия удивлённо ахнула. Едва слышно, но этого хватило, чтобы привлечь внимание. Девушка смотрела на веер с неподдельным изумлением.

Бедняжка: неужели жизнь в глуши сделала её настолько непритязательной, что простой, хоть и мастерски расписанный веер так удивил её?

Сойку рассмеялась и протянула обе руки, чтобы с почтением принять подарок. Да какой это был подарок? Катаси отругал себя за тщеславие: её же вещица, пусть и преображённая его рукой, едва ли могла считаться таковым.

Сойку покрутила веер в руках. Взмахнула им раз и другой, полюбовалась сперва алыми бабочками и цветами, затем пожеланиями благополучия[9], которые Катаси изящным почерком изобразил на обратной стороне полотна.

– Тебе и впрямь удалось меня порадовать, Катаси, – сказала Сойку.

Довольство, пропитавшее звук её голоса, сделало его томным и глубоким. Она посмотрела на племянницу. Ухмылка исказила нежные черты её лица.

– Тебе даже удалось выманить мою дорогую племянницу из своего панциря, жаль, что ненадолго. Не будем к ней слишком строги: то, что она спустилась сегодня в сад, уже замечательно!

Девушка смутилась и вновь опустила взгляд. Подвески её заколок звякнули жалобно. Катаси вновь почудилось, что нежность в голосе Сойку была поддельной, наигранной, искусственной… Неужели она недовольна тем, что ей навязали родственницу-сироту? Может быть, она завидует юности и красоте воспитанницы? В любом случае Катаси понимал: лишнее внимание хозяйки Юкии не в радость. Он попытался отвлечь Сойку. Благо у него был отличный повод.

– Я принёс несколько эскизов для ширмы, – сказал он.

Стопка рисовой бумаги оказалась в руках Сойку. Она перебирала рисунки, и по её лицу нельзя было понять, нравится ли ей хоть что-нибудь. Женщина больше не хмурилась, как когда смотрела рисунки с утками-мандаринками, но и не улыбалась, как когда смотрела на расписанный веер. Катаси и сам понимал, что не предложил ей ничего особенного. Художник заметил и то, что Юкия больше не смотрит на чашку в своих руках. Она наблюдала за шуршащими эскизами. Заметила это и Сойку.

– Юкия! Скажи-ка ты, какой тебе из рисунков приглянулся, – сказала хозяйка, протягивая ей пачку просмотренных рисунков. – В конце концов, это в твою комнату мы поставим ширму!

Девушка с недоумением и опаской приняла эскизы из рук тёти. Она принялась перебирать их с куда большим вниманием, чем делала до этого Сойку. Хозяйка же закурила. Весь её вид выражал одно: ей совершенно всё равно, что выберет Юкия. Катаси же медленно осознавал тот факт, что ширма, которую он должен был украсить, предназначалась для девушки.

Юкия остановилась. Один из набросков привлёк её внимание, и она долго всматривалась в него. Настолько долго, что Сойку воскликнула:

– Да что же ты там так долго разглядываешь?

Совершенно бесцеремонно женщина выхватила рисунок из рук воспитанницы. Катаси не понял, как у неё это получилось: движение её было очень быстрым и смазанным, да и к тому же Юкия сидела, казалось, слишком далеко. Может, он погрузился в свои мысли настолько глубоко, что стал рассеянным?

– Три друга зимы[10], символизируют стойкость, – произнесла Сойку. – Чем же они лучше прочих?

Катаси понял, что речь идёт об эскизе, который сам бы он никогда не выбрал. Бамбук, сосна и цветущая слива – сюжет, который так любил рисовать его отец, а сам Катаси мог изобразить растения с закрытыми глазами. Хороший символ, но в одном Сойку была права: он ничем не был лучше прочих. Он был обыкновенным.

– В этом рисунке много жизни, – произнесла Юкия тихо, но уверенно.

Кажется, ответ её поразил их обоих. Сойку усмехнулась.

– Будь по-твоему!

Она пробормотала под нос еле слышно что-то ещё. Катаси не смог расслышать, что именно.

Юкия

Девушка плохо спала в эту ночь. Казалось, выработанная с годами способность спать по много часов подряд покинула её. Стоило ей заснуть, как образы, вязкие, словно дёготь, возникали перед внутренним взором и пугали её до ужаса. С колотящимся сердцем она вскакивала с футона, не в силах сразу понять: где граница между явью и ночными видениями.

Ей бы радоваться, что она выйдет на улицу. Хотя бы в сад! Её тело слабело без движения, а лёгкие нуждались в свежем осеннем воздухе. Однако ей было страшно. Она даже не знала, чего боится больше: проговориться и обречь тем самым смертного юношу на страшный конец или, наоборот, что ей не хватит сил рассказать правду, коли представится шанс.

Да разве могла появиться удобная возможность, чтобы рассказать что-то подобное? К тому же он мог просто не поверить ей. В итоге, что бы она ни сделала – оказывалась в проигрыше. Оставалось только слушаться Сойку и уповать на лучшее.

Однако девушка чувствовала: её сердце противится этому. Удивительно, столько лет безнадёжного заточения, а оно ещё хочет побороться если не за собственную жизнь, то хотя бы за свободу неизвестного молодого человека, заглянувшего к ней без спросу в окно.

Может, она не такая никчёмная, как ей казалось?

Утром ей принесли завтрак. Две пожухлые сливы со следами зарождающейся плесени, сушёная рыба и листья какого-то растения. Пышная рисовая булочка, лежавшая на подносе рядом с неприглядным угощением, выглядела почти как издёвка. Она, хоть и немного подсохшая, казалась самой съедобной из предложенного. Юкия съела всё. Она давно привыкла к скудным трапезам и понимала: будет привередничать – потеряет возможность хоть немного поддерживать в себе силы.

После завтрака её вывели из комнаты. Юкия хотела было возразить: ведь она не надела фурисоде, принесённое накануне госпожой. Её старое истрепавшееся кимоно она носила так долго, что то стало слишком коротким для неё, не говоря уже о том, что ткань выглядела грязной. Однако служанки вели её не в сад. Они спустились в одну из комнат на первом этаже. Юкия с удивлением поняла: её вели мыться. Она даже не знала, что в доме Сойку есть ванная! Однако большая деревянная бадья была наполнена хоть и холодной, но чистой водой. Юкия старалась не дрожать, когда работницы грубыми и бесцеремонными движениями мыли её. Старые тряпки тёрли её кожу яростно, пока та не стала чистой до красноты. Несмотря на это, девушка замёрзла. Ей приходилось сжимать челюсти изо всех сил, чтобы не дрожать совсем уж отчаянно.

Волосы её приводили в порядок с ещё большими усилиями. Девушки вычёсывали их гребнем, жёсткие зубцы которого с болью впивались в кожу головы. Порой, когда они разбирали спутанные пряди, из глаз Юкии лились слёзы. Однако, когда служанки закончили, она с удивлением обнаружила: локоны её всё так же отливают бронзой на свету и спадают ниже пояса. Она пожалела, что не может увидеть своего отражения: в богатом доме её детства были медные зеркала. Здесь же просить о чём-то подобном было попросту глупо.

Сойку предпочитала держать волосы распущенными, даже когда создавала иллюзию человеческого облика, но длинные пряди Юкии служанка собрала на затылке в тугой узел. Да и несколько цветных заколок нашлось: цветы из блестящих шелковых лент и шпилька со звенящими металлическими бусинами. Девушка так отвыкла от этого ощущения чистоты и опрятности, что даже привычная слабость отступила на второй план.

Она осторожно провела по макушке кончиками пальцев. Гладко зачёсанные назад волосы были на ощупь просто замечательными!

Она пообедала здесь же. Суп был приготовлен из какого-то корнеплода, а сушёная рыба, лежавшая поверх плошки, даже показалась вкусной. Только она закончила, девушки принялись одевать её.

Сойку питала странную слабость к красивой человеческой одежде. Юкия знала, что у чудовища в закромах была целая коллекция кимоно, как мужских, так и женских. Как бы странно наряды ни смотрелись в сочетании с её истинным обликом, она продолжала упорно носить их. Сёстры госпожи не утруждали себя подобными формальностями. Они вообще жили как существа более дикие, а люди интересовали их только в качестве добычи. Девушка догадывалась, что дело было в том, что Сойку была самой младшей из них, хотя и не могла сказать наверняка, как именно это влияло на предпочтения госпожи. Та, точно сорока, собирала в своём гнезде всё, что нравится, и совершенно не хотела делиться трофеями. По какой-то причине для Сойку было важно, чтобы гость не догадался о её истинной сущности. Иначе бы она никогда не стала бы дарить Юкии красивый наряд.

Фурисоде и впрямь было таковым. Когда служанки помогли ей надеть его поверх нижнего кимоно, она невольно залюбовалась рисунком цветов на длинных рукавах. Шёлк был слишком лёгок для этого времени года, но переливался дивным блеском дорогой ткани. Пояс оби был тёмно-коричневым и странным образом удачно сочетался с остальным нарядом. Юкия до того отвыкла от такой одежды, что даже страх ненадолго отступил от её сознания. Ей показалось, что всё происходящее – часть дивного сна. Видение о жизни, которая у неё могла бы быть, не повстречайся ей Сойку.

Однако это была реальность, а Юкия всё ещё была пленницей, и от её поведения зависела жизнь ни в чём не повинного человека. Потому страх вернулся, стоило ей выйти на крыльцо.

Она с трудом переставляла ноги, подходя к краю полусгнивших досок. Она могла видеть, какую иллюзию создала Сойку с помощью колдовства. Та полупрозрачным контуром окутывала настоящие вещи, придавая им мнимую новизну и лоск. Юкия не сомневалась: юноша, кем бы он ни был, пребывал в уверенности, что живёт в богатом доме. Может быть, только запах мог выдать истинную сущность Сойку. Однако девушка не была уверена, сможет ли различить обычный человек нотки гнили, перемешанные с ароматом цветов.

Она ступила на землю, чувствуя, как сердце её готово выпрыгнуть из груди. Ей было страшно до тошноты. Всё-таки ей пришлось взглянуть на Сойку.

– Вот и малышка Юкия. Наконец-то! – воскликнула госпожа.

Голос её был игривым и весёлым, таким, какой и впрямь подходил красивой, но чересчур смелой женщине. Сойку нравилось дурачить людей, хотя, как правило, её игры не длились долго.

Юкия взглянула на гостя и замерла.

Это и впрямь был обычный человек. Она не успела рассмотреть его тогда, когда юноша заглядывал в её окно, но сейчас это было и не важно. Не важны были и правильные черты, которые, должно быть, могли показаться привлекательными.

Над левой бровью его было нечто, что девушка не могла толком описать. Это был тонкий, едва заметный шрам. Он делал от природы ровный изгиб брови ломаным, но не это бросалось в глаза. Шрам источал сияние. Ярко-голубое, мерцающее, медленно переходящее то в лазурь, то в золото, то в оттенок лепестков розовых пионов. Живое, подвижное, совершенно необъяснимое. Она была уверена: именно эта метка, источавшая силу, привлекла внимание Сойку. Юкия никогда не видела ничего подобного.

Гость, заметив столь пристальное внимание, смутился и пригладил чёлку, скрывавшую и шрам, и свет, который он источал.

Юкия села на своё место молча. Она с досадой думала, что не стоило так явно показывать своё удивление. Ведь юноша мог и не знать о волшебной метке на собственном лбу. Ещё хуже было бы, если бы он знал, если бы он понял, что Юкия обладает способностью видеть незримое. Девушка не могла сказать наверняка, что сделала бы Сойку, если тот догадался.

Ей нужно было просто перетерпеть. Лучше вообще ничего не говорить, даже не поднимать лишний раз взгляд. Она держала в руках чашку, погружённая в собственную тревогу. Ей очень хотелось вернуться в ненавистную комнату.

Они говорили о чём-то малозначимом. О поэтах, имён которых Юкия не знала, о книге, название которой показалось ей смутно знакомым, но не более. Девушка следила за Сойку из-под опущенных ресниц, стараясь делать это как можно незаметнее, и вздрогнула, когда жгучий, полный раздражения взгляд чудовища встретился с её собственным.

К счастью, Катаси (так звали гостя) достал веер, который, судя по всему, расписал для Сойку. Юкия вздохнула с облегчением, ведь внимание Сойку вновь было обращено не на неё. Однако, когда веер раскрылся, Юкия не смогла сдержать удивлённого возгласа: бабочки на рисунке двигались.

Их крылья едва заметно трепетали, а когда Катаси взмахнул веером, Юкии показалось, что нарисованные создания и вовсе взлетели. Однако это было не так: они всё так же оставались всего лишь картинкой. Это не было похоже на иллюзию, они были слишком живыми!

Теперь Юкия пыталась взглянуть на другие работы художника. Сойку перебирала эскизы быстро и без должного внимания. Что-то подсказывало Юкии, что госпожа не видела ни движения бабочек, ни чего-то необычного в прочих картинках на бумажных листках.

Юкия удивилась всерьёз, когда Сойку сообщила, что якобы Катаси должен расписать ширму для её комнаты. В конце концов, в её комнатушку просто невозможно было бы поставить ширму. Однако девушка подыграла.

Она просматривала эскизы тщательно, но не находила следов жизни ни на одном из них. Все они были неподвижными и плоскими, не похожими на дивных алых бабочек и нежное весеннее цветение, которые украшали веер. Каждый из эскизов был совершенно безжизненным. Кроме одного.

В переплетении сосны, бамбука и сливы была необъяснимая гармония. Юкия с трудом могла понять, где начинается одно растение и заканчивается другое. Кое-где алой краской были отмечены яркие лепестки цветения, ветки были будто бы немного припорошены снегом. К тому же, если присмотреться, Юкия смогла различить колебание листьев, лёгкое движение ветвей сосны, едва заметный трепет цветов сливы. Будто бы их тронуло едва ощутимое дуновение ветра…

– Да что же ты там так долго разглядываешь?

Сойку выхватила из её рук рисунок прежде, чем Юкия смогла хоть как-то отреагировать на её вопрос. Госпожа взглянула на рисунок и усмехнулась.

– Три друга зимы, символизируют стойкость, – произнесла Сойку. – Чем же они лучше прочих?

Девушка поняла: Сойку и впрямь не видит в нём ничего особенного. Может быть, именно это открытие подарило ей достаточно смелости, чтобы ответить.

– В этом рисунке много жизни, – произнесла Юкия тихо, но уверенно.

Кажется, ответ поразил их обоих. Юкия же осознала: то, что она сказала о рисунке, – чистая правда. Это необычное движение было не чем иным, как дыханием жизни, вложенным в плоское изображение создателем.

Кем бы ни был этот Катаси, он точно далеко не простой человек! Девушка вспомнила, как в детстве наставник говорил о силе, которую мастер мог вложить в свои творения. Неужели это была именно она?

– Будь по-твоему! – сказала Сойку.

Она хлопнула в ладоши, будто бы выражая радость от принятого решения, и едва слышно добавила:

– Нахальная девчонка.

Глава 6

Учитель каллиграфии

Катаси

– Что ж, дорогой мой Катаси, – сказала Сойку, поигрывая веером, – это выглядит и впрямь намного лучше, чем я предполагала. Ты отлично справился!

Похвала из уст Сойку была полна снисхождения, но он и сам видел, что, несмотря на все его опасения, изделие выглядело отлично. Он не зря провёл целый день наедине с ширмой, работая над росписью.

Белый шёлк охотно поддавался движениям его кисти, хотя прежде Катаси редко доводилось иметь дело с тканями. Однако оказалось, что дешёвая рисовая бумага не так уж и сильно отличалась от дорогого шёлкового полотна, натянутого на раму ширмы. Разве что испортить намного страшнее. К вечеру он закончил, хотя сама тема рисунка всё ещё казалась ему слишком простой. Он полагал, что и Сойку так считала.

С другой стороны, её ведь выбрала Юкия, которой каждое утро предстоит смотреть на эту ширму после пробуждения.

Интересно, как выглядела та комнатка под крышей? Катаси представил небольшое, но просторное помещение. Вообразил комод, выстеленный изнутри красной бумагой, и саму девушку, расчёсывающую волосы гребнем перед маленьким медным зеркалом. Он с каким-то необъяснимым трепетом думал о том, как тонкие пальчики девушки выбирают заколки, чтобы украсить ими свою причёску. Все юные красавицы любят подобное, разве нет?

– Вы слишком добры ко мне, госпожа, – ответил Катаси почтительно. – Надеюсь, что и Юкия оценит мою работу.

– Юкия? – переспросила Сойку.

На миг Катаси показалось, что женщина не могла вспомнить, при чём здесь её юная племянница. Однако она быстро поняла, о чём идёт речь.

– Ах, это же для её комнаты, – сказала хозяйка, раскрывая веер. – Уверена, здесь не будет никаких возражений.

– И всё-таки мне бы хотелось… – начал Катаси и осёкся.

Он понял, насколько бестактными могли показаться его слова. Что бы ему хотелось? Увидеть радость на лице застенчивой пугливой девушки? Разве он имел право просить о чём-то подобном?

– Ах, художники, – сказала Сойку и улыбнулась.

Она посмотрела на Катаси долгим, совершенно бесстыдным взглядом. Признаться, молодой человек даже уже привык к подобному. Говорили, что самые прекрасные куртизанки Киото[11] тоже так смотрели на мужчин: будто стремясь совершенно бесстрашно заглянуть в их души. Могла ли Сойку быть одной из них? Пожалуй, она достаточно красива и талантлива для этого, но всё-таки это вновь не объясняло, почему эта красавица живёт в этом богатом доме одна в компании воспитанницы и слуг.

– Когда-то я знала одного известного поэта, Катаси, – сказала вдруг Сойку. – Он был влюблён в меня, полагаю. Так он тоже стремился поймать взгляды восхищения всех девиц в округе независимо от их красоты или ума.

Она рассмеялась, хотя слова её не показались Катаси забавными. Он натянуто улыбнулся. В конце концов, он уже понял, что Сойку относится к племяннице с пренебрежением и ревностью. Всякое бывало: даже хорошие люди испытывают чувства, недостойные их.

– Будет тебе Юкия, завтра утром.

Сказав это, Сойку сделала нечто, что заставило Катаси оцепенеть. Она подошла к нему настолько близко, что тепло её дыхания опалило его подбородок. Её близость внезапно отозвалась непрошеным жаром в его теле. Таким, какой не дозволено мужчине испытывать наедине с одинокой женщиной.

– Жаль, что тебе меня одной мало, дорогой мой гость, – почти пропела она. – Пока по крайней мере.

Он не мог пошевелиться, пока женщина не покинула комнату.

Юкия

Юкия не знала, придут ли за ней на следующий день или нет. Возможно, Сойку посчитает, что хватит одного раза, чтобы больше не вызывать подозрений у гостя. Она не могла сказать наверняка, рада она будет или нет, если её оставят в покое в её маленькой, полной пыли комнатке.

В саду госпожи Сойку ей было страшно, но в то же время присутствие живого человека будило в ней чувства, давно позабытые. Они заставляли её надеяться на что-то если не для себя, то хотя бы для него. Надежды её редко сбывались, а потому проще было бы вовсе отказаться от них. Это было бы, может, и трусливо, но не так больно. Ей даже удавалось избегать пустых чаяний последние месяцы, но появление Катаси всё изменило.

– Катаси, – прошептала она, лёжа на футоне.

Голос её показался слишком громким в ночной тишине. Она устыдилась своего порыва, заставившего произнести это имя вслух. Будто бы и впрямь сделала что-то запретное и непристойное. Однако она произнесла вновь:

– Катаси.

Оно всё так же странно переливалось на кончике языка. Точно шёпот ветра в листве сливового дерева. Сердце её билось слишком громко и часто, но вовсе не от страха. Это было что-то ещё, нечто девушке незнакомое. Больше Юкия не осмелилась произнести его имя в эту ночь. Однако оно крутилось на языке и не покидало её мыслей, как навязчивый сон.

Утром служанка принесла ей завтрак. Юкия осмелилась спросить:

– Сегодня?

Она произнесла лишь одно слово, но работница поняла, что имеет в виду пленница. Она спешно мотнула головой и, будто бы испугавшись собственного порыва, юркнула в открытую дверь. Внешность-то, может, у неё и была человеческая, а повадки-то всё равно звериные.

Юкия не могла не признаться себе: её расстроил ответ. Хотя нужно было быть благодарной хотя бы за определённость, которую он ей подарил. Она много думала в то утро. Что за странный свет источал шрам молодого мужчины? Из-за него ли госпожа Сойку так интересовалась путешественником? Юкия знала: всякий раз, когда чудовищные сёстры губили чью-то жизнь, они поглощали не только плоть, но и духовную силу, заложенную в существе. Оттого и Юкия была их пленницей так долго. Волшебные кости почти шесть лет назад определили время, когда её дар разовьётся и достигнет пика. Может быть, и о Катаси они поведали нечто подобное?

Тот день мог пройти совершенно так же, как и множество дней до этого. Однако что-то необратимо изменилось внутри самой Юкии. Она не могла усидеть на месте. Неподвижность, которая казалась ей спасительной прежде, теперь вызывала отторжение. Она ходила взад-вперёд по комнатушке, металась в ней, точно зверь в слишком маленькой для него клетке. Воздух был невыносимо затхлым. Она становилась вплотную к решёточке маленького окошка – ненадолго ей становилось легче. Однако солнечные лучи не достигали её лица даже в полдень: в тот день было пасмурно. Ей хотелось наружу. Так отчаянно! Она давно не ощущала такого острого, жгучего желания выбраться из этой крохотной комнаты, просто выйти из неё и никогда больше не входить.

«Светлая Аматерасу, – произнесла она про себя, – как же я не хочу больше быть здесь!»

Обед и ужин прошли так же, как и прежде. На попытку заговорить служанка больше не реагировала. Ночью Юкия легла головой к окну, вопреки обыкновению. Она не могла видеть звёзды, но знала, что они где-то там, мерцают и искрятся. В детстве по ночам она нередко просыпалась и смотрела на них, пока нянюшка и сестрица Мико не заглядывали проверить: как там их непоседливое дитя. Юкия не знала, как относятся к детям в обычных семьях, но те, кто был её воспитателями и слугами, любили её. Как бы ей хотелось узнать, пережили ли они тот страшный пожар! Она навлекла на близких людей такую беду…

Она спала крепко в эту ночь. Ей ничего не снилось.

Утром служанка принесла ей завтрак. Юкия села за трапезу, ни на что не надеясь и ничего не спрашивая. Однако вдруг работница произнесла:

– Девочка должна спуститься вниз, как поест, я подожду.

Юкия даже не сразу поняла, что это её назвали «девочка». Прежде служанки Сойку не называли её вообще никак. Возможно, сейчас тонкий голос работницы произнёс больше слов, чем Юкия слышала от неё за все эти годы. Она быстро закончила, почти не чувствуя вкуса еды. Её заставляло торопиться нетерпение, которого она сама от себя не ожидала.

Её волосы вновь собрали в аккуратную причёску, да и к тому же в этот раз служанка подрезала ей чёлку острыми железными ножницами. На наряде её не было цветов, только широкие вертикальные полоски цвета мандариновой кожуры. Эта ткань была жестче и не выглядела настолько новой, как та, из которой был сделан её наряд два дня назад. Юкия совершенно не представляла, что её ждёт. Она могла лишь предположить, что Сойку решила продолжить игру. Видимо, хозяйка сочла приемлемым то, как девушка подыгрывала ей прежде.

Когда в волосы её был вставлен гладкий лаковый гребень, выглядевший старинным и удивительно изящным в своей лаконичности, девушку повели по коридорам дома. Белые носочки на ногах Юкии стали серыми уже через несколько шагов: пыль здесь лежала всюду. Сойку любила красивые вещи, но в равной степени ей нравились запустение и затхлость. Юкия не могла понять, как в ней сочетаются две настолько разные черты.

– Вот и ты, дорогая моя племянница, – раздалось прежде, чем Юкия успела переступить порог.

Комната, в которую она попала, была на удивление чистой. Здесь, в отличие от остального дома, по всей видимости, убирались совсем недавно. Обстановка комнаты не отличалась роскошью. На полу лежало несколько старых циновок, в углу неубранным лежал футон, застеленный грязноватым стёганым одеялом. Маленький стол для каллиграфии стоял подле него, а в другом углу красовался до нелепости неуместный здесь сундук, выполненный, должно быть, голландцами.

– Твоя новая комната готова, малышка Юкия, ты ведь уже стала слишком взрослой, чтобы прятаться от всех под крышей!

Девушка поспешно поклонилась Сойку. Она видела, что гость, ради которого затевался весь этот спектакль, внимательно смотрит на неё. Пусть госпожа выставляет её полоумной необразованной родственницей! Её это ничуть не задевало, если оставался шанс, что Катаси уйдёт из этого дома живым. Если нужно подыграть Сойку – она подыграет.

– Благодарю вас за хлопоты, – произнесла Юкия, не поднимая головы. И, замявшись на пару секунд, всё же добавила: – Тётушка!

– Ну надо же, о манерах вспомнила! Дорогой мой Катаси, твоё присутствие в доме влияет на мою племянницу как нельзя лучше.

Юкия выпрямилась, продолжая изучать комнату. Напротив двери стояла ширма, укрытая старой тряпкой.

– Подойди ближе и взгляни на работу нашего гостя, – сказала Сойку.

В тот же миг служанка потянула ветхий покров. Старая ткань послушно сползла на пол, открывая вид на ширму. Некогда простая затянутая шёлком рама теперь превратилась в нечто действительно прекрасное. Юкия смотрела на переплетающиеся ветви и стебли и не могла поверить глазам. Пусть она и знала уже о том, что некоторые работы художника обладают чудесными свойствами, реагировать спокойно у неё не получалось.

Бамбук, сосна и цветущая слива были точно живыми. Так же как и на эскизе, ветви и стебли едва заметно трепетали, тронутые несуществующим ветром. Юкия могла поклясться: розовые бутоны на узловатых сливовых ветках уже завтра начнут распускаться.

– Я хотел бы узнать, – сказал вдруг Катаси, – нравится ли вам моя работа?

Юкия посмотрела на него с недоумением. Разве могло нечто столь удивительное не понравиться?

Она хотела сказать это вслух, но, случайно встретившись с пытливым взглядом художника, внезапно смутилась. Боясь, что голос подведёт её, она только кивнула.

– Вот и славно, – сказала Сойку.

– На этом моя работа закончена, и я могу отправляться в путь, – внезапно сказал Катаси.

И Сойку, и Юкия, и безмолвная служанка разом посмотрели на гостя. Сердце Юкии забилось часто-часто. Как было бы хорошо, если бы он и впрямь уехал!

– Нет, – вдруг сказала Сойку, – я не готова отпустить тебя.

– Но и держать меня подле себя, госпожа, вам ни к чему больше, – ответил Катаси.

Особое зрение Юкии позволило ей увидеть, как забегали зрачки множества глаз хозяйки. Она волновалась и искала решение. Девушке в голову пришла страшная мысль: если Сойку не найдёт повода, который заставит остаться Катаси здесь добровольно, она просто убьёт его прямо здесь, на глазах Юкии.

Помимо собственного желания девушка живо представила, как кровь брызнет из пронзённой насквозь грудины гостя. Как её безобразные пятна расползутся на шёлке волшебной ширмы; как воздух наполнится запахом железа и желчи.

Юкию затошнило. Она покачнулась, но сумела удержаться на ногах. Шорох её носочка по старой половице привлёк внимание Сойку и, к счастью, подсказал ей решение.

– Мне нужен учитель для Юкии, – почти закричала женщина.

Катаси с недоумением посмотрел на госпожу, Юкия с тем же изумлением смотрела на них обоих. Поняв, что художник не спешит ей возражать, женщина продолжила куда спокойнее:

– Юкия давно не упражнялась в каллиграфии, – сказала она. – Мне не хватает терпения для преподавания, дорогой мой гость, а ей нужно учиться достойно себя вести в обществе. Здесь, в глуши, у неё не так много возможностей для этого: настоящая беда для наставницы!

Она подошла к Катаси ближе. Юкия увидела, как ладони его сжались в кулаки. Не от злости, от волнения.

– Ты мог бы перезимовать у нас, раз уж так сложилось, – сказала Сойку тоном медовым и вкрадчивым. – Остаться здесь со мной до весны… Ради Юкии, конечно. Да и зимы в горах приходят внезапно. Если снегопад застанет тебя в пути? Такого и врагу не пожелаешь, поверь мне.

Девушка увидела, как с губ Сойку льётся дурман. Облачко розоватого тумана, источающего аромат цветов и гниения. Она отравляла молодого человека и завораживала, стремясь если не подавить его волю, то склонить к верному решению.

Сойку была не властна заставить кого-то сделать то, что ей нужно. Однако она могла запутать человека настолько, что тому было трудно противиться ей. Её яд был смертелен, если попадал в кровь, губителен, если вдохнуть его полной грудью. Однако он был сладок и вызывал тягу настолько неутолимую, что многие просто не хотели сопротивляться. Сейчас она использовала совсем немного дурмана, чтобы не навредить Катаси слишком сильно, но сделать себя привлекательнее в его глазах. У неё, похоже, получалось.

Катаси колебался недолго. Возможно, он был бы способен сопротивляться, если бы осознавал опасность. Юкия не представляла, как можно было бы предупредить его, не навлекая ещё большую беду. Он посмотрел на неё. Юкия встретила его взгляд, хотя очень хотела отвернуться. Она надеялась, что он сумеет прочитать мольбу в её глазах.

«Не верь ей, не соглашайся!» – шептала она про себя.

На лице его отчего-то проступила жалость. Внутри всё заледенело, когда он сказал:

– Хорошо, я останусь. Только до весны.