Сгинь!
STEKLO. То, что всегда происходит с кем-то другим
© Реньжина Н., 2025
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Пролог
Объявления о пропаже молодой женщины когда-то висели по всему городу. За несколько месяцев они отклеились, истрепались, поверх них наклеили другие объявления: поиск квартиры славянской парой и компьютерный мастер, что живет рядом, оказались куда важнее.
Еще одна женщина, не молодая и не старая, но превратившаяся в развалюху за эти месяцы, вот уже в который раз звонила в полицию:
– Есть какие-нибудь новости по нашей Оленьке?
Лейтенант вздыхал. Ему было жаль женщину, но она его уже достала. Новостей не было. Он прощался с ней дежурным «Мы позвоним», клал трубку и наверняка знал, что сейчас женщина начнет рыдать.
И она рыдала.
Смотрела на мужа, прикованного к постели недавним инсультом, – не выдержал. Смотрела в окно, смотрела на стены. Лишь бы не смотреть на шкаф. Там, в шкафу, фотография Оленьки в деревянной рамочке. Там Оленька улыбается, а на руках у нее годовалый сын. Внук.
Там на фотографии все хорошо.
– Оля-Оля, как же так? – расходилась женщина. – За что ты меня оставила? Господи, дай мне знак, что она еще жива.
Но знака не было.
Молчаливый Господь не выдаст Оленьку, оставит ее мать страдать.
– Оленька… Степашка… – всхлипывала женщина. – За что мне все это? – вспоминала о муже и добавляла: – За что нам все это?
Муж согласно стонал.
– Сейчас-сейчас, – говорила женщина, начинала суетиться, ухаживать за мужем, чтобы хоть как-то себя занять.
Не то захлестнет.
– Еще же и Андрей, – шептала она, поднося ложку с бульоном ко рту мужа.
Муж согласно моргал. Хотя оба они знали, что хоть Андрея и жалко, да не до него сейчас, не до него всегда. Своя дочь всегда важнее. Поэтому Андрея упоминали всегда вскользь, полушепотом, двумя-тремя словами, чтобы не обижать.
– Господи, как все это выдержать?!
Женщина включила телевизор.
Дикторша равнодушно чеканила:
– В лесу Вологодской области егерь обнаружил три трупа. Личности погибших, как и причины их смерти, не установлены. Ведется расследование.
– Час от часу не легче, – пробормотала женщина и выключила телевизор.
Им и своих бед предостаточно, нечего на чужие смотреть. Чего доброго, еще один инсульт у мужа случится.
Кто первым оказался у трупа – тот и убийца.
Кто из них был первым?
Она лежала на кровати, сжимала одеяло. Не могла пошевелиться, лишь кулаки хватали-отпускали ткань. Хватали. Отпускали.
«Дожить бы до конца зимы, – думала она. – Дотянуть. И можно будет уйти».
Сейчас никак – сейчас лес не пустит. Съест.
«Зачем я на это согласилась? Зачем за ним пошла?» Меньше чем за полгода это уединенное место превратилось для нее в тюрьму.
Она уставилась глазами в потолок, хотя высматривать там было нечего. Просто с закрытыми страшнее. Она вытаскивала воспоминания одно за другим, но до того, как они нашли труп, ничего не случалось. В их лесной избушке посреди великих снегов однотипные дни тянулись друг за другом.
Менялась лишь погода.
Сначала была оттепель.
Припекало хорошо. Казалось, вот она – весна. Пришла. Проходи-садись, красавица. Пора бы уже – март по календарю давно настал.
Сосульки на крыше устроили прощальный перезвон: не знали бедняжки, что это не последний их день, скоро нарастут они с новой силой, заматереют вновь. Сейчас же, раззолоченные солнцем, пели свою грустную песню: «Кап-кап-кап. Как-как-так. Кап-кап-кап. Как-так-как-так».
Снег подтаял. Исчезал быстро, словно не намело за зиму сугробы чуть ли не по пояс. Вон там ступи – до земли провалишься. Из леса то и дело доносился глухой шум: сосны сбрасывали с ветвей снежные одеяла – осточертели они им за зиму, тяжело. Эх, несчастные, скоро вас снова укроет-укутает, но хоть передохнули немного, и то хорошо.
– По воду не пойду, – сказала она мужчине осторожно, почти вопросительно, точно разрешения просила.
Он лишь кивнул в ответ.
К реке сейчас и впрямь спускаться опасно. Высоченные сугробы могут ухнуть и опасть в любой момент. Проглотят вместе с ведром и обратно не выплюнут. И вдруг река пойдет. Лед на ней толстый, еле прорубь сделали, сама речушка узкая, чуть ли не канава, но и такая может враз вырваться из ледяных оков, вылезти недовольно из берегов и захлестнуть студеной водой.
Да, по воду пока лучше не ходить.
Женщина решила устроить уборку: захотелось обновления. Весна на пороге, надо встретить как полагается.
Она выволокла тканые половики, раскидала по снегу, припорошила сверху – пускай освежаются. Простучала палкой, оставив на белых сугробах темные пятна пыли, развесила половики на заборе.
Подрядила на работу и мужчину.
– Пойдем, – мотнула головой. – Надо лавки перетащить. Пол мыть буду.
Говорила вкрадчиво: стеснялась и просьбы своей, и того, что уборку вдруг затеяла.
Они зашли в избу.
Грубый сруб в один этаж, с грубой же крышей, покрытой дерном. По весне она обещала расцвести ярким и зеленым, превратить избу в хоромы лешего или какой другой лесной нечисти. А пока это приземистый домишко, чуть сутулый под тяжестью снега, черный от времени и лесной сырости, мрачно зыркающий крохотными оконцами на лес.
Первой в дом зашла женщина. Тусклые волосы ее были стянуты в косу, которая доходила до середины спины. Впалые щеки, нахмуренные брови, грустные карие глаза под нависшими веками, серая кожа с ранними пигментными пятнами и несколько морщин – между бровями, на лбу, у уголков губ. Ничего привлекательного. Сплошная усталость и скорбь. Ей всего тридцать пять, хотя легко можно дать лет на десять-пятнадцать больше. Говорят, о возрасте женщины можно судить по рукам. У нее же руки до того огрубели от работы, что по ним узнаешь лишь то, сколько белья она перестирала в ледяной воде.
Женщина сняла с себя старомодную безразмерную фуфайку, под ней обнаружилось хрупкое, чуть ли не девичье тело – узкие плечи, маленькая грудь. Остальная одежда тоже ужасно старила ее: мешковатая юбка в пол, растянутая серая кофта. А перед кем здесь красоваться? Перед белками? Или перед соседом? Вот еще!
Он зашел следом. Скинул на пороге валенки, на правой ноге размоталась портянка, волочилась теперь, оставляя за собой мокрый след. Странная привычка носить портянки поверх носков. Ты уж выбирай – или одно, или второе. Он не выбирал: как хочу, так и ношу.
Мужчина прихрамывал: это врожденное, сколько себя помнит, всегда хромал. Может, конечно, он приобрел этот недуг в раннем детстве, но разве точность сроков избавит от проклятой хромоты? Да и он к ней привык. Приноровился с ней жить и даже бегать. Просто делал это чуть неуклюже.
Лицо мужчины непримечательное, не за что зацепиться. Обычные глаза, обычный нос, обычный рот. Смотрел на все угрюмо, не улыбаясь. И всего одна особенность – шрам во всю щеку. Выпуклый, красный, так и притягивает взгляд. Волосы с сединой на висках, нечесаные, залысин нет. Под ногтями – грязь.
Мужчина недовольно ворочал лавки, кряхтел и поглядывал на женщину злобно, топал и грохал мебелью. Она же повернулась к нему спиной и пол принялась намывать. Спина ее то и дело вздрагивала, будто женщина вспомнила что. По избе разнесся запах хлорки. Закрой глаза – и ты словно в больнице.
Она и закрыла. Она и представила. Прижала к бедру мокрую тряпку. По голой ноге побежали грязные ручейки, но женщина словно не чувствовала их. Вот бы в больнице его найти, маленького, жалкого, в палате, в бинтах, с синяками под глазами. Почему не в больнице? Почему даже не в гробу?
Вот бы в больнице, все было бы не так и не здесь.
Уборка не обновила, не сделала весенним их жилище.
Приземистая снаружи, внутри изба была столь же неуютна. Стены и потолок давили, прижимали к полу. Оконца потемнели от печной копоти. Электричества нет. Вечером в избе царил уютный полумрак: мужчина развесил по потолку лампы-фонари на батарейках, но им не хватало сил осветить каждый уголок.
Одна большая комната. Все деления на коридоры, кухни и закутки – условные. Стены возведены мысленно.
Правый дальний от входа угол отгорожен красной занавеской на натянутой леске – там кровать женщины. Посреди комнаты неуклюжая печь, не большая, не маленькая, сделанная не по уму – как попало. Кирпичик не к кирпичику, цемент кой-как намазан. Затопишь ее, как поползет меж кирпичей едкий дым, а от топки вверх чернота. Женщина когда-то оттереть ее пыталась, да только размазала, хуже сделала.
Сразу у входа – череда самодельных вешалок, на них ворох тряпок. В углу, где больше окон, пристроился неуклюжий деревянный стол и две не менее неуклюжие табуретки. На столе – скатерка с мелкими голубыми и розовыми цветочками да чайник на подставке. Цветочки от времени поблекли, а сама скатерть покрылась дырками, но заменить ее нечем, приходится терпеть такую.
Далее – полупустой шкаф. Скорее, гроб для вещей. Махина, грубо сколоченная из необработанных досок, неровные полки, кривые ножки, кое-как собранные из тех же досок дверки. Шкаф самодельный, собирали его наспех и без любви. Этакому уродцу и названия нет, но по привычке именовали шкафом.
На нем покоилось радио, ужасно старое, барахлящее и большую часть времени бесполезное. Иногда вдруг поймает волну, заиграет песню, становится чуточку веселее. А то притащились в такую даль без телефонов (условие мужчины), телевизора не имели, книг тоже, довольствовались друг другом (ха!), лесом и скукой.
Скука – то еще удовольствие.
Еще одна красная занавеска, на сей раз в другом углу, и кровать мужчины за нею же. Сундук – тоже самодельный из досок, тоже больше на гробину похож. И лавки, лавки, лавки вдоль стен.
Когда-то по стенам еще и нары были прибиты – постели в два этажа, но их в первые же дни разобрали, а доски на растопку бросили. Без нар стало уютнее.
Были также половики, старые, серые, затертые до дыр, но женщина их уже на улицу вытащила.
Лавки на место поставили, полы просушили. Стали весну ждать.
А та и не пришла.
Обманула.
Март выдался не весенним.
После оттепели поднялась такая пурга, какой за всю зиму не видали. Фонарь над входной дверью раскачался от ветра до громкого протяжного скрипа, невозможно слушать – ноет и ноет. Словно знал, что вот-вот беда случится. Словно оплакивал умершего. Словно предупреждал: «Высоко сижу, далеко гляжу, ярко свечу – открывайте ворота несчастью, оно уже на пороге».
Женщина выглянула в окно и не увидела ничего: белая снежная стена закрыла собою двор и лес. Зачем-то она побежала к другому окну, потом к следующему, но везде показывали одно – снег. Ветер уже пробрался в печную трубу и гудел там, запугать хотел.
«Ничегошеньки у тебя не получится!» – подумала женщина и хлопнула заслонкой.
Застынет печь – мерзни потом.
За полчаса сугробы намело по самые окна. Мужчина попытался открыть входную дверь, та двинулась на три сантиметра и встала – завалило. Через щелочку пурга тут же попыталась ворваться в дом: в трубу не пустили, так я тут войду!
В приоткрытой двери вьюга выглядела еще страшнее: снег раздирало ветром, он метался в разные стороны, затем поднимался столбом вверх и, усталый, бросался на землю.
Фонарь над входом заскрипел настойчивее и громче, будто завидев людей, умолял его спасти и забрать в дом.
Мужчина захлопнул дверь, мрачно глянул на снег в коридоре. Женщина намек поняла, сбегала за метлой, сгребла все в кучу, затем на совок. Долго стояла: думала, куда же выбросить. Свалила в таз. После присела к печи, где уже грелся сосед. Сунув в валенки руки, он задумчиво елозил ими друг о друга.
Женщина прижалась спиной к печи плотнее, еще ближе к драгоценному теплу, так, чтоб аж через лопатки жар проник в тело.
К ночи потушили свет – каждый фонарь пришлось отщелкать. Отправились каждый за свою занавеску.
Женщина осторожно разделась, оставив на себе лишь простенькую хлопковую рубашку и такую же незамысловатую юбку. Замерла, и дыхание задержала: ме-е-едленно положила снятое на стул возле кровати. Вот так, тихонечко, не брякнуть.
Осторожной такой она не всегда была. Когда-то шумно сбрасывала с себя одежду, раскидывала вещи по квартире, швыряла с ног сапоги, те разлетались по квартире, собирай потом поутру.
Когда-то – это задолго до прихода в лес. Сейчас она не могла себе этого позволить.
В самый первый день здесь, после того, как они обустроились, повесили занавески, отгородили себе по личному пространству и разошлись по углам, женщина принялась раздеваться. Не тем развеселым способом, а как обычный человек. Стянула свитер, тот щелкнул – синтетический. Села на кровать, потянула за носок, потеряла равновесие, чуть не шлепнулась. Ойкнула. Побродила взад-вперед, раздумывая, куда бы свое барахло пристроить.
Тут мужчина рявкнул из своего закутка:
– Что там развозилась, что собака шелудивая?
Женщина замерла. Потом резко сунула свитер и носки под матрас и улеглась. Остальное снимать не стала, так спала и шелохнуться боялась.
На следующий вечер повторилось. На сей раз мужчина сравнил ее с кошкой, что блох без конца вычесывает. Что за желание такое – уподобить ее животному?
С тех пор женщина раздевалась медленно, тихо, боясь потревожить чуткий слух соседа.
Сам мужчина засыпал моментально. Иногда не раздеваясь и не расстилая постель. Зачем? Так сойдет. Почти сразу начинал храпеть. Громко, раскатисто, аж крошечные оконные стекла дребезжали, им вторила посуда в полупустом шкафу.
Поначалу женщина не могла заснуть от этого заполняющего всю избу храпа, а если и начинала дремать, то часто видела сны о землетрясениях и взрывах, иногда вскакивала посреди ночи, но вскоре привыкла. Даже больше – теперь не могла уснуть без привычного «Хрр-р-р-р-р-р-р-р».
Наутро ветер стих. Снег тоже присмирел. Он медленно падал на землю крупными хлопьями.
Такую зиму женщина любила, хотя за четыре месяца эта северная злая зима ей осточертела. Таких вот безветренных и по-снежному красивых дней было всего ничего. Два, может, три.
И вот сегодняшний.
Проснулись одновременно. Молча прошли к умывальнику, каждый со своим полотенцем на плече.
По осени, когда они только заселились в эту избу, мужчина приспособил кособокую пристройку под душевую и туалет. Здесь было холоднее, чем в доме, намного холоднее, но все же лучше, чем ходить умываться на улицу.
Туалета изначально здесь тоже не было, даже деревянной будки где-то снаружи с оконцем в виде сердечка и с пугающей дырой в полу, с оранжевыми сосульками мочи и отсыревшей бумагой.
За уборную мужчина принялся чуть ли не в первую очередь. Возился долго, особенно с выгребной ямой. В итоге не обошлось все же без злосчастной дыры в полу, но теперь хотя бы не нужно было тащиться через двор и прятаться за соснами для того, чтобы справить нужду.
Душ вышел спартанским.
Под него пристроили старую лейку – ее дырчатый кончик. Сверху мужчина подвесил ржавый бак – больше непонятная емкость. Уж что нашлось. Вода в таком баке остужалась быстро, заканчивалась тоже быстро – хватало только на то, чтобы наспех намылиться и окатиться, надеясь на то, что скудную пену с кожи получится смыть.
Слива, разумеется, не было. Вместо него в полу зияли щели, из которых бесконечно дуло. И снег наносило. Душевая вода полностью не стекала под пол, доски то и дело покрывались коркой льда.
Каждый день один из них непременно поскальзывался.
Ближе к входу мужчина установил умывальник – железное древнее чудовище, откопанное в сарае позади избы. Вместо раковины под него поставил ведро. В нем, конечно, не было нужды, воду из-под утренних и вечерних умываний тоже можно было преспокойно лить на пол, чтобы та убегала в гигантские щели, но мужчина вдруг решил, что с ведром доски будут гнить чуточку медленнее.
Единственное крошечное зеркало с отколотым правым краем и затемнениями по краям повесили тут же, грубо прихватив его с четырех сторон ржавыми гвоздями.
Мужчина умывался первым.
Женщина скромно стояла за его спиной, пыталась разглядеть себя в мутном зеркале. Привычка из прошлой жизни – потаращиться на отражение мятого утреннего лица перед тем, как привести его в порядок. Не красотка, не уродка – нечто бесполое, безвольное смотрело на женщину в ответ. Серые крапинки ползли по лицу.
Ее крапинки или зеркала?
Мужчина умывался долго, основательно, всякий раз тщательно намыливал шею, прочищал уши и проходился мыльным пальцем внутри волосатых ноздрей. Толстый палец с трудом пролезал в нос, пытался там провернуться, нос морщился недовольно, волоски покрывались мыльным налетом – победа. Мужчина считал, что этакая экзекуция поможет избежать простуд: мыло убивает все бактерии в носу.
После завтракали.
Завтрак простой, но сытный: чай с молоком, пресные лепешки – вода, мука и соль. Женщина пекла их накануне, чтобы с утра долго не возиться. Отварные яйца, мед. В дни, когда мужчина возвращался после вылазки в поселок, на столе появлялись сыр, масло или колбаса.
Пир горой!
– Дорожки почищу, – сказал он, выходя из-за стола.
Женщина едва заметно кивнула и тут же принялась убирать остатки еды, хотя не допила чай и не доела лепешку.
Мужчина надел потрепанную ушанку – они нашли ее здесь, чуть изъеденную то ли молью, то ли мышами, что странно, так как казалось, в таком гиблом месте ни те, ни другие не водятся. Натянул тулуп – тоже наследство от прежних хозяев. Стащил с печи валенки, влез в них.
Входная дверь опять не поддавалась: за вьюжную ночь ее еще больше прижало снегом. Тщетная попытка замуровать их в избе до весны.
Минут пятнадцать мужчина провозился с дверью и на последнем гневном рывке распахнул-таки.
В избу бесцеремонно ввалился сугроб.
– Морозно, – сказал мужчина, пнув непрошеного гостя.
Протянул руку к лопате, та стояла прям рядом со входом, и стал расчищать дорожку. В избу нападало еще немного снега. Стоя спиной к комнате, мужчина буркнул:
– Убраться надо.
Женщина набросила на плечи теплый платок и бросилась уничтожать снег: выкидала его на улицу, вылила и тот, что со вчера натаял в тазу. Затем вернулась в комнату, села растоплять печь: изба за ночь порядком выстыла.
Закончив с домашними хлопотами, женщина оделась потеплее и вышла на улицу.
Безветренно, но мороз, непривычный после вчерашней оттепели, больно щипал щеки. Женщина закрыла платком пол-лица: обветрится, как всегда, а мазать-лечить особо нечем. Обветренная кожа долго болит, будто обожженная, особенно неприятно такую кожу умывать холодной же водой. Клин клином не лечится.
День выдался хмурый. Видимо, злился на зиму за то, что та не ушла.
Мужчина уже разгреб дорожку от избы до калитки. К чему она им? Все равно в поселок он ходит редко, раз в две-три недели, не чаще. Женщина там и вовсе не показывается.
До ближайшего поселка мужчина добирался на охотничьих лыжах – двух широченных деревяшках, некогда ярко-зеленых, с железно-тряпичными креплениями для валенок. Сейчас же краска стерлась, оставив в напоминание о себе лишь несколько бледных полосок. Лыжных палок не нашлось, но они мужчине и ни к чему, только руки занимать.
Сейчас он прокладывал тропинку к реке. Пока подморозило, нужно воды натаскать. Женщина забежала в дом за ведром, чтобы спуститься, как только тропа будет готова. Иначе мужчина опять раскомандуется:
– Воду носи!
Всякий раз неприятно действовать по его указке. Словно она сама не знает, что ей делать. Словно она лентяйка какая! Лучше опередить его приказы, чтоб не выслушивать, чтоб понимал сосед – она и сама все знает, она и сама может. Ни к чему напоминания, ни к чему указки, пусть избавит ее от грозных взглядов.
Женщина встала за спиной мужчины, чуть поодаль, чтобы не мешать работе. Ведро на правую руку повесила.
За самым забором, ну как забором – продольные палки-балки да столбы, начинался резкий спуск к речке. По осени, когда они только прибыли сюда, пробираться по нему было боязно: песчаный берег под ногами то и дело осыпался, женщина падала, не в силах удержать равновесие, пару раз шлепалась в холодную речку. Утонуть тут не утонула, но кому приятно мокрым ходить?
Зимой из-за снега обрыв стал не столь резким, а вниз по тропинке мужчина выдолбил несколько ступенек – они заметно облегчали спуск-подъем, но вода из ведер то и дело выплескивалась, мороз ее тут же схватывал, образовывалась наледь. Чуть оступись, будешь танцевать до самой речки или катиться на заднице, бренча ведром на весь лес, отбивая об лед свое несчастное тело.
– Может, вбок тропинку пустить? – еле слышно предложила женщина. – Эта совсем уже скользкая стала.
Она боялась этого подхода к реке, давно думала попросить проложить новую тропку, да все стеснялась или даже боялась заговорить об этом.
Мужчина рявкнул:
– Нечего!
И дальше раскидывать снег. Мерно-мерно, каждое движение точное, каждое движение не лишнее. На очередном взмахе лопаты замер.
– Что-то случилось? – спросила женщина.
Мужчина молчал. Чуть наклонил голову, разглядывая что-то. Затем осторожно, буквально по горсточке, начал откидывать снег кончиком лопаты.
Женщине стало любопытно, что там происходит. Она вытянула шею, ничего не увидела. Присела: вдруг снизу лучше обзор? Тоже ничего. Тогда она шагнула в самый сугроб, зачерпнув снег валенком. Еще шаг вперед, поближе, ближе, ближе.
Ближе.
Ближе.
Мужчина ткнул лопату в снег и принялся рыть руками.
«Да что с ним такое?» – подумала женщина, подбираясь вплотную.
Теперь она находилась с соседом на одном уровне, с той разницей, что он стоял на тропе, а она в сугробе. Ноги у нее совершенно промокли.
Тут он откопал что-то круглое. Мяч? Камень? Прямо посреди тропы? Раньше тут ничего не было! Она день за днем, почти без пропусков, ходила по этой самой тропе, не спотыкалась. Круглого, квадратного, прямоугольного – какого угодно здесь никогда не было. Уж она бы не пропустила.
Мужчина присел на корточки и начал судорожно раскидывать снег. Спустя несколько минут он отрыл голову.
Голова! Господибожетымой!
Человеческая голова – закрытые глаза, замкнутый рот, впалые щеки. Человеческая голова прямо посреди тропы, ведущей к реке. Прямо у них во дворе! Вся синюшная, будто изо льда, но человеческая, но голова.
У них во дворе труп!
Мужчина продолжал раскидывать снег руками, вот уже показалась шея, за ней плечи. Женщина в непонятном ей самой порыве – внутри ее все рвалось от жгучего страха – кинулась к соседу и тоже начала копать.
Они отрыли его по пояс. Нужно бы целиком, чтобы убедиться, что это и впрямь труп. Словно будь это только голова, или голова с шеей, или даже половина тела, это бы не считалось. Но тело вмерзло в землю. Та была как камень и не поддавалась.
У них во дворе лежал труп. Не манекен. Руки сложены в последней молитве: «Господь, возьми меня на небо!»
Мужчина и женщина уставились на тело. Стояли и смотрели. Молчали и смотрели. Смотрели и смотрели.
Скорее всего, это был труп мужчины: острые скулы, впалые щеки. Он весь словно усох, сжался от холода. Кожа сине-черная, будто от обморожения.
Мертвец был голый.
Кто зимой ходит с голым торсом, а то и вовсе без одежды? Как вообще здесь оказался труп? В этом богом забытом месте, где-то глубоко в лесу между Ленинградской и Вологодской областями – толком не поймешь, в какой именно. В такой глуши, в таких непролазных лесах никому и в голову не пришло поделить территорию ровно – это вот Ленинградская, это вот Вологодская. Здесь, где в гости к тебе заглядывают только зайцы да глухари. Здесь, где не было ни души с тех пор, когда отсюда ушел хозяин избы. Не он ли это сейчас бездыханный валяется посреди тропы, ведущей к реке? Не собирался ли он выдворить непрошеных гостей?
И почему он мертв?
– Как по воду теперь ходить…
Женщина первой прервала молчание. Ей казалось, не заговори она сейчас, тоже превратится в синий труп. Ей было все равно на эту чертову воду, но что-то же нужно было сказать, что-то нужно спросить. Тишина тоже убивает.
Они словно опомнились разом, начали озираться.
Лес молчал. Хранил тайну убийцы, не выдаст теперь, как ни спрашивай. Плохой из леса свидетель. День тоже притих и еще больше посерел – задумался, окончательно ли он испорчен.
Женщина вжала голову в плечи. Резко оглянулась: показалось, что стоит кто-то за спиной. Возьмет и хрястнет по голове. Уложит рядышком с мертвецом – покойтесь с миром, недорогие, – и будет сам теперь за водой ходить, прям по ее мертвому телу. По глазам, по носу, по губам – пяткой, пяткой. По груди, по пузу, по ногам – обеими ступнями.
Но никого там не было.
Оглянулся и мужчина – скрип снега услышал. Но и ему показалось. Не было там никого.
– Там кто-то есть! – рука женщины дрожала и указывала на сосну. На эту или на соседнюю – не разобрать. На любую.
Мужчина ринулся было туда прям по сугробам, но замер на полпути, развернулся.
– Никого.
Привиделось. Придумалось.
Стало казаться, что со всех сторон таращатся. Те, что убили. Те, что труп приволокли. Один или несколько – неважно, опасность где-то рядом. Может, это не метель бушевала, а убийца. Пустил снег в глаза, дверь, в окна, чтоб не было свидетелей, и совершал ужасное. Может, кричал несчастный, да уносил ветер крики его в сторону, подальше от чужих ушей.
– Надо осмотреть, – робко предложила женщина.
Мужчина коротко кивнул.
Они исползали весь двор. Рука об руку, мокрый бок о мокрый бок, словно если вдвоем, то сильнее будут, то никто их не тронет, не посмеет. В сарае, за сараем, за домом, перед домом, вдоль забора, за забором – ничего. Ни следа. Ни намека.
Они здесь были одни.
Словно убийца – один из них.
Кто первый?..
В избе сели за стол напротив друг друга. Головы опустили: не хотели в глаза смотреть. Он руки перед собой положил. Она под стол спрятала. Минут десять так сидели.
Молчали.
Вот женщина уставилась на мужчину. Что она хотела прочесть на каменном лице его? Как мало она знает о прошлом соседа. Как могла вообще доверить себя этому жесткому человеку, согласиться на все его условия, молчать в тряпочку, сносить колкости, варить ему, обстирывать его, убирать за ним, таскать тяжелые ведра с водой, в конце концов, падать, биться об лед, разбивать колени в кровь?
Смотри же, смотри на него внимательнее: не такие ли лица мелькают в полицейских сводках. «Разыскивается». А далее на выбор: убил/изнасиловал/избил?
И этот шрам на лице. Нужно было раньше узнать, откуда он, как появился, а не сидеть сейчас и не гадать: это его в драке так изуродовали или какая-то женщина полоснула перочинным ножом, отбиваясь от него в темном переулке, чтобы этот огромный угрюмый мужик слез с нее наконец.
Мужчина уставился на женщину в ответ. Внутри ее все скукожилось, мысли превратились в точку. Жаль, спрятать себя от соседа некуда. И зачем только села так близко к нему! Пристроилась бы на лавке – чем дальше, тем надежнее.
Дура какая!
Мужчина смотрел на нее пытливо, пристально, будто читал с лица. По спине женщины побежал холодок. Словно взгляд его прочесал изнутри, прошелся по позвонкам, прощупал всю.
– Ужинать будем? – неожиданно спросил сосед.
Обычный и одновременно такой страшный вопрос. Ведь не его сейчас нужно задавать.
Женщина поднялась. В прежние времена начала бы суетиться, хлопотать. Сейчас же тело отказывалось ее слушаться, двигалось, словно опутанное вязкой, липкой паутиной.
Это все он наплел! И не избавиться, не скинуть, не оттереть.
Женщина спешно выгребала из шкафов, сундуков, мешочков все, что можно поставить на стол. «По сусекам поскреби, по амбарам помети», – думала она, заглядывая на нижние полки. Тут же мысленно принялась жалеть бабку из «Колобка»: вот же не повезло с дедом, принуждал к неблагодарному труду вместо того, чтобы сходить да купить муки.
В детстве она представляла, как бабка именно метет амбары и скребет неведомые сусеки, затем грязную муку, смешанную с пылью и мусором с пола, отправляет на совок, потом из этого печет Колобок. Выросла, догадалась, что дед имел в виду «поищи там, посмотри сям, найдешь остатки по полкам, наберется на один круглый хлеб», но от мысли о том, что Колобок – грязный и в еду негодный, так и не избавилась.
Пожалела бабку и сейчас. После преисполнилась жалости к себе: ищи теперь еду, думай, как и чем накормить упрямого деда.
Кинула на печь сковороду, разжарила на ней банку говяжьей тушенки, нарезала черного хлеба, отыскала несколько холодных отварных картофелин, открыла банку кукурузы. Вот и весь ужин.
Обычно он возмущался таким несытным для столь огромного и вечно голодного мужика столом. Говорил недовольно:
– Пожалела, что ли?
Сейчас же смолчал. Съел всю тушенку, вычистил сковороду кусочком хлеба, запил водой. Женщина съела лишь чайную ложку кукурузы.
– Надо спать, – сказал мужчина, вытирая сальные руки о свежее полотенце.
Конечно, не ему потом в ледяной воде жирные пятна отстирывать!
– Спать? – удивилась женщина. – Но…
– Надо спать, – отрезал он.
– …рано же.
– День был тяжелый. Нужно поспать. Я устал.
– Так иди, – еле слышно сказала женщина. – Если устал, иди. Я не хочу пока. Я посижу.
– Тебе тоже надо спать.
Сказал так резко, словно огромным кулаком своим по столу стукнул.
Это был самый долгий их разговор за последние дни, за последние недели. Обычно они перекидывались лишь парой слов. Самых необходимых слов, когда уже знаки не помогали. Может, и не нужно было им говорить. Может, не хотелось.
Так было не сразу. Поначалу они много общались, но никогда не переходили на личное. Обсуждали быт, еду или погоду. Словно муж и жена, что справили на днях жемчужную свадьбу – тридцать лет со дня росписи в загсе, и высказавшие друг другу за эти годы все самые важные слова. Неважные – тоже. И теперь им нечем делиться, нечего добавлять.
Женщина не хотела спать, но и ослушаться мужчину боялась. Вот она сейчас скажет: «Нет», а он как встанет из-за стола, как поднимет свои тяжелые руки, как сомкнет длинные пальцы на ее шее, как выдавит из нее жизнь, а потом оттащит к безымянному синему телу.
Опять она себя рядом с трупом представила. Наваждение какое-то.
Лучше не перечить.
Лучше не нарываться.
Женщина убрала со стола. Делала это нарочно медленно, дожидаясь, пока мужчина умоется без нее. Как закончила, юркнула за свою занавеску. Здесь ей стало чуточку спокойнее. Родной угол почти как родные стены – лечит, защищает.
Мужчина побродил по комнате, после тоже улегся. Но не раздался привычный храп ни через пять минут, ни через десять, ни через полчаса. Они лежали и таращили глаза в потолок. До самого вечера. День вышел страшный и бестолковый.
Никогда прежде они не валялись подолгу в кроватях, хотя не было в их лесу уймы дел, с которыми непременно нужно управиться до вечера. Все суетились, сновали туда-сюда – из избы во двор, со двора в избу, все находили себе что поделать – подмести, вынести, растопить, сварить, убрать, разобрать. Отдыхали лишь за чаем или усаживались на несколько минуточек на лавку возле печки. Передохнули, и снова за работу.
А теперь вот – пожалуйста. Лежи. Жди чего-то.
Оба боялись, думали, что вот-вот отодвинется занавеска и убийца придет и заберет еще одну жизнь. Что ему стоит.
Она лежала на кровати.
Сжимала, отпускала одеяло.
Сжимала. Отпускала.
Вспомнить бы все. Восстановить события, собрать их по снежным комочкам, рассмотреть пристально.
Да поможет ли?
Вчера, в метель, они сидели дома, бок о бок, считай. Даже если бы и захотел он из дома выйти, то не смог. Пытался же. Известно, чем закончилось.
Позавчера, в оттепель, тоже все вместе были, убирались. Она рьяно, он с неохотой, но это сейчас неважно. Да и она подходила к тому месту, когда думала спуститься к реке, – трупа не было. И какая же глупость – оставлять тело на виду, ведь лучше было бы скинуть его хотя бы за забор. Туда женщина носу не сует, в жизни бы не узнала о смерти, пришедшей в их двор.
Может, мужчина несчастного пришиб, да не до конца? Решил, что убил, схоронил где-нибудь подальше, оставил умирать в полупустом сарае или за забором. А мертвец, который и не мертвец тогда был вовсе, очухался, вылез. Слабый, но живой. Тут его метель и добила. Застала на тропинке, засыпала снегом.
Покойся без мира.
Мужчина оттого и удивился, оттого и испугался, что не ожидал жертву свою здесь, прям под носом, повстречать.
Привет тебе из Преисподней, убийца!
Но отчего же он такой синюшный?
Женщина поняла, что до этого видела мертвецов только в гробах. Мирных, покойных, наряженных в лучший костюм или платье, припудренных, расчесанных. Откуда ей знать, что случится с телом, если выбросить его на улицу, на мороз, если оставить под метелью на целую ночь.
Но как же можно пропустить, прослушать, просмотреть появление человека в их захолустье? Такое не могло затеряться в снегах. Установившуюся здесь тишину даже хруст снега под чужой ногой разорвал бы, растрескал.
Чем женщина занималась в тот день? Если убийство случилось за день до оттепели.
Да все как всегда. Мела полы, готовила суп. Шумно, но не грохотно. Может, убийство произошло, когда она радио включила? Коротенький такой отрезок времени, когда в избу ворвался голос Пугачевой: «Позови меня с собой, я приду сквозь злые ночи». Приемник барахлил, шипел, плевался звуками, но песню можно было слушать. Конечно, лучше бы поймать что посовременнее или хотя бы веселее, поднять чуть настроение, но и на том спасибо. Да, точно, она тогда прибавила звук ровно на куплет и припев, после радио зашипело и отказалось ловить волну.
Прекратить веселье!
Достаточно ли одного куплета, чтобы убить человека?
Хватит ли припева на то, чтобы спрятать труп?
Сжимала. Отпускала.
Глаз не сомкнуть. Не уснуть.
Ближе к ночи под окнами завыл. Волк. Ветер. Мертвец. Кто из них троих? Выходи, посчитаемся! Покажись, поквитаемся! Вой протяжный, вой печальный. Почти стон. Почти плач, причитание:
– Оооооооооооо. Ууууууууу. Ооооу.
То не волк. Волки здесь не частые гости. Чего бы это им вдруг выть вздумалось, да еще и под самыми окнами.
То не ветер. Ветра тут сильнее, настойчивее, громче. Если уж начнут завывать, то не забудут и по крыше постучать, и дверь подергать, и окнами подребезжать.
Мертвец, ты ли воешь-ноешь? Оплакиваешь судьбу свою, жалуешься на холод, что съел тебя снаружи и внутри.
«Пустите в дом! Пустите погреться! Теперь вы за меня в ответе».
Но не слышат хозяева воя. Таращатся в потолок, друг друга боятся, друг друга сторожат, а уличные звуки мимо них проносятся.
Тише, мертвец, тише. Не до тебя им пока.
Она
Женщина хотела уснуть. Чтобы приснилась ей она сама, только прежняя. Не безымянная серая женщина, а та, красивая, молодая, у которой есть имя – Ольга. И чтобы все у Ольги было хо-ро-шо. Необязательно как в сказке, а просто хорошо, как до того черного дня.
Уснуть не получалось. Женщина прислушивалась: не встал ли мужчина, не раздаются ли его шаги.
Боже! Что она здесь делает? Зачем согласилась тогда на этот лес?
Уж лучше бы прыгнула.
Когда-то у нее была прекрасная жизнь. Тихая, спокойная, которой не хвалятся, которой вслух не завидуют, но от которой никто не откажется. Такая жизнь, в которой у нее было имя – Ольга.
Излюбленный ребенок своих родителей, что ты делаешь в этих злых краях? О, Олечкины родители безумно любили дочку, холили, лелеяли, покупали кружевные платьица, яркие банты, сладости и вообще все, что ни пожелает их маленькая принцесса.
Папенька и маменька, ищете ли вы свою дочку сейчас, зовете ли, поминаете ли не лихом?
Ольга лежала на кровати, слушала избу, а в голове перебирала события своей жизни, выискивая ту травму, из-за которой все рухнуло в один момент. Хорошо, рухнуло из-за самой Ольги. Но почему она так поступила? Понять бы.
Травма никак не отыскивалась. Счастливое детство, спокойный переходный возраст, потом – студенчество. Было ли что-то там? Да нет, прекрасное время: шумные компании, бессонные ночи, студенческие мероприятия, квартирники, немного безденежья и дешевого алкоголя. Все как у всех.
Виновата ли первая несчастная любовь? Ольга так сильно страдала, когда Витька предпочел ее первокурснице Надьке, противной тощей старосте второго потока филологов. Зазнайке, что вечно всех исправляла:
– Правильно говорить не по срЕдам, а по средАм! Не жАлюзи, а жалюзИ! И откуда вы такие понаехали?
Правильно-то оно правильно, но зачем сообщать об этом с задранным кверху носом? Тьфу, противная особа была!
Но все чувства к Витьке перекрыла любовь к мужу, Андрею. Да и было бы по кому страдать: прыщавый заика, и чего она только в нем нашла? Нет, любовь к Витьке – нечто такое, о чем вспоминают редко, а если и вспомнят вдруг, вот как сейчас, то лишь пожмут плечами:
– Бывает.
А Андрей? Было ли что не так в их браке?
Нет. Все ладно. Все как по писаному: познакомились, встречались столько, сколько нужно, предложение Андрей сделал ровно через год, поженились пышно и красиво с кучей неизвестных ни жениху, ни невесте гостей, плачущей матерью Ольги, чуть выпившим свекром, танцами свидетелей до утра. И даже драка была. Так, двоюродный брат со стороны невесты чуть разворотил нос племяннику троюродного брата жениха. Ничего страшного, даже крови мало, но все же драка. В лучших традициях русских свадеб.
После свадьбы медовый месяц, точнее – медовая неделя, в санатории под Адлером. Соленые от моря молодые тела, смех через край, жаркие во всех смыслах ночи. И даже цикады под окнами – очень кстати, очень романтично.
Тем временем родители: и свекры, и теща с тестем – обставили молодым квартиру. И обстановка, и сама квартира – свадебный подарок от любящих мам и пап.
Даже классического противостояния со свекровью не случилось: чудесная женщина, приняла Ольгу как родную дочь.
Можно перебрать каждый год их совместной с Андреем жизни, но ничего там не отыщешь, никакой травмы. Работали, путешествовали, ходили в гости. Любили. О, как они любили друг друга. Неправ господин Бегбедер – не три года любовь живет, а гораздо дольше.
Любовь живет до первой смерти, как оказалось.
В тридцать Ольга забеременела. Да, не сразу после замужества. Нет-нет, никаких проблем. Просто они так и планировали с Андреем: сначала пожить для себя, а потом, когда для себя надоест, для ребенка. Конечно, несостоявшиеся бабушки, и даже пару раз дедушки, заводили разговоры про тикающие часы. Все как всегда – никаких аргументов, кроме дурацких часов и заек с лужайками, люди так и не придумали, но в целом родители решение не заводить детей сразу после свадьбы принимали.
Было ли что не так в беременность? Может, тогда что-то сломалось в Ольге? Под действием гормонов, например. Да нет же! Нет! Беременность протекала отлично: никаких токсикозов, давлений, смены настроений, бессонных ночей, отеков. Что там еще бывает у беременных? Дайте этот длинный список, напротив каждой графы Ольга уверенно поставит прочерк. Даже клубники посреди зимы не хотелось. Или ананасов с горчицей. Или селедки в шоколаде. И до конца беременности Ольга пробегала резво, словно не чувствуя тяжести живота.
Повлияли ли роды? Процесс, конечно, тяжелый, болезненный, но вся боль забывается, едва только на грудь кладут твоего ребенка, твоего первенца, твоего сына.
– Привет, Степа, – прошептала Ольга, нежно касаясь своего младенца. – Степа, Степашка мой. Слышишь? Это твое имя. Степа. А я твоя мама.
Как странно искать травму в материнских буднях, рыться в том, что называют «истинным счастьем» и «настоящей любовью, которой прежде не доводилось испытывать».
Колики были? Были. Зубы лезли? Лезли. Бессонные ночи случались? Не очень-то и много. Да, про полноценный сон пришлось забыть – покорми, поменяй подгузник, успокой младенца, – но Ольга высыпалась. Прям совсем без сна была одна ночь или две, ну, три. Не больше.
Первое время помогала Ольгина мама, затем свекровь, а там и Андрей отпуск на две недели взял. А потом Ольга осталась одна. Ну как одна, с сыном.
В материнских буднях все понятно и однотипно: покормить, постирать, поменять подгузник, погулять, уложить спать, покормить, развлечь, погулять, уложить спать, покормить. И так бесконечно. В промежутках слушать истерики, с ними по выбору матери – перетерпеть, попытаться пресечь, успокаивать.
Нужное подчеркнуть. День сурка. Ребенок растет, в «покормить-менять подгузник-укладывать спать» добавляется новое, например – играть в новую машинку, лепить, собирать пирамидку, но интереснее от этого не становится.
День сурка продолжается.
Андрей работал допоздна, бабушки и дедушки вернулись в свои жизни, лишь изредка наведываясь в гости и развлекая Степу издалека: щелкали языком и хлопали в ладоши, пока внук сидел на коленках у мамы. Едва та пыталась сунуть его кому-нибудь из них, ну хотя бы на минуточку, хотя бы в туалет сходить, как бабушкам и дедушкам срочно нужно было домой.
«Прости. В другой раз».
За время декрета Ольга ни разу не встретилась с подругами. Конечно, те забегали сперва, но поговорить по душам при часто хнычущем ребенке не получалось. Она не сходила на ноготочки или к парикмахеру, не прогулялась по торговому центру. Волосы в неизменной гульке, растянутые спортивки и дырявая футболка – такой стала Ольга. Дай бог, успела принять душ.
Во что превратилась?
Единственная отрада – сходить одной в продуктовый. Не важно, за чем. В «Пятерочку» возле дома, дальше нельзя, дальше Андрей не справится с сыном, полчаса – не больше.
Как-то по весне, Степе тогда уже было почти три, Ольга пошла в супермаркет за батоном и молоком. И до того ей было хорошо: птички поют, ручьи бегут, теплый ветер пытается растрепать гульку на голове, прохожие куда-то спешат или наоборот – замирают после улицы, вслушиваются в весенние звуки, целуются парочки, орут дворовые коты. Так ей было хорошо, что домой она в тот день не вернулась. И на следующий – тоже. И через день – тоже.
Она ушла от мужа и сына.
«Вот же дикость!» – скажут одни.
«Матери не бросают своих детей!» – воскликнут другие.
А Ольга и не бросила. Просто на время оставила.
Что делают люди, почувствовав свободу? Глотают ее жадно где-нибудь в горах или на берегу моря, танцуют беспечные танцы на пляжах, поют песни, возможно, Кипелова. Путешествуют. А Ольга бродяжничала, скиталась от знакомых к знакомым, нигде подолгу не задерживалась, причину своего появления не объясняла, едва только кто-нибудь заводил: «Я слышал, что Андрей…» – тут же исчезала.
К родителям не приходила, знала, что те отправят ее обратно к мужу со словами:
– Семья – это самое важное в жизни!
И они правы. Вот только Ольге в семью не хотелось. И семьи не хотелось. Устала она от нее.
Вырвалась ли она из своего дня сурка? Да.
Нравилась ли ей ее нынешняя жизнь? Непонятно.
Скучала ли она по сыну? Безумно.
Любила ли она мужа? Несомненно.
Но вернуться домой… нет, пожалуйста, нет, не надо, не просите.
А потом нельзя же вот так запросто прийти спустя столько месяцев, открыть дверь:
– Привет. Я дома!
И протянуть мужу молоко, а сыну – батон.
– Мама! Мама пришла! – закричит радостный Степка.
– Проходи, я там ужин приготовил, – смущенно скажет Андрей.
Так не будет.
А будет так:
– Где шлялась? – спросит почти бывший муж.
– Папа, а кто эта тетя? – прячась за спину отца, прошепчет ребенок.
– К нам кто-то пришел? – раздастся незнакомый женский голос с кухни, с ее бывшей кухни.
Ольга уехала в другой город. Любой, лишь бы ее там не знали. Любой, на билет до которого хватило денег, что она насобирала перед входом на вокзал. Люди, ужасно злые и недоверчивые, ворчали на нее, кричали, отталкивали, били по протянутым рукам. Один паренек пожалел и сунул тысячу. Щедрый. Плюс немного мелочи набралось.
Так, куда на эти деньги можно уехать?
Выбор пал на Н-ск. Тот встретил Ольгу проливным дождем, грубыми таксистами и разбитыми дорогами.
Есть в России немало таких городков, где одна улица отличается от другой только количеством серых пятиэтажных панелек, где найдется всего лишь одно здание с колоннами, обещающими вот-вот потрескаться и развалиться, где посреди города гордо торчит недавно отстроенная местным меценатом церквушка, ею горожане и гордятся – как-никак единственная достопримечательность – и про нее же по углам шепчутся, что отстроил ее А. Г. только лишь для того, чтоб грехи свои замолить, все бандиты так делают. Где на весь город один кинотеатр (дай бог есть), одно кафе, одна пирожковая в здании вокзала, один Дом культуры с извечными «вечерами за столиками». Мимо таких городов проходят поезда, и лишь некоторые делают остановку – не больше минуты, – во время которой ни один пассажир не выходит на перрон, и проезжающие не запоминают название города, ведь некому потом хвастаться тем, что ты в Н-ске бывал.
Здесь по весне все затапливает канализационными водами, поэтому резиновые сапоги – самый ходовой с конца марта по май товар. Здесь в местных магазинчиках все еще можно брать в долг – тебя запишут в специальную тетрадку и в конце отчетного месяца обязательно спросят все до копеечки. Здесь такая концентрация вежливых алкоголиков, что невольно пересматриваешь свое отношение ко всякому пропойце: можно и простить сей недуг, когда человек тебе и дверь приоткроет, и сударыней назовет, и доброго здоровьица пожелает.
И рынок. В таких городках есть рынок. Хотелось бы добавить «непременно»: непременно есть рынок, но это не так. В некоторых городках рынок стихийный, случается раз в неделю благодаря гастролирующим торгашам, что, не сговариваясь, выбирают для посещения этого города один и тот же день.
Или все же сговариваясь.
В Н-ске был рынок. Не стихийный. С местными продавцами. Небольшой и неуютный. В первых рядах торговали бытовыми мелочами: крышками для банок и самими банками разных литражей, полиэтиленовыми пакетами, отпугивателями кротов, шлангами, точилками для ножей, фольгой для запекания, вантузами, замками для чемоданов. Сам чемодан на рынке не купишь, это надо в «Смешных ценах» искать.
Книги не хватит, чтобы описать все то добро, что встречает вас при входе на Н-ский рынок.
Далее – одежда, в основном китайский ширпотреб с базы в Москве, продают его по слишком высоким ценам. Всякий раз удивляешься, что кто-то это покупает, когда куда легче и дешевле заказать на маркетплейсе, ведь они и до таких вот городков давно добрались.
В углу ютятся длинные вешалки с шапками и лотки с перчатками. Летом шапки сменяют шляпы и панамы, а перчатки пропадают до осени.
В самом же конце рынка – гастрономический рай. Единственное, ради чего вообще стоит сюда заглядывать. Здесь соседствуют друг с другом молочный и мясной отделы: местный СанПиН не запрещает, местный СанПиН сам тут закупается. Длинные ряды кондитерских изделий: торты, печенья, конфеты, вафли. Крошечный прилавок со специями. Раньше здесь продавали соленья, но то оказалось невыгодным: местные сами все выращивают, сами же солят, чужие соленья покупать и есть брезгуют.
И потом уже – длинный овощной ряд. Фрукты, правда, там тоже продают. И ягоды. Но жители Н-ска говорят коротко: «Овощной». А то пока выговоришь «фруктово-ягодно-овощной», забудешь, за чем пришел, то ли за капустой, то ли за бататом.
Неправда. Никакого батата здесь отродясь не продавали! Кому он тут нужен, этот батат? Его и приготовить-то не понять как, и н-ский мужик такое есть не будет!
Ольга медленно брела меж рыночных рядов, рассеянно разглядывая товары на прилавках. Покупать ничего не собиралась, да и не могла: денег в кармане – три копейки. На рынок ее притянуло. Центр городской сутолоки. В Н-ске даже на вокзале спокойнее.
Она дошла до конца рядов, замерла напротив последнего прилавка и уставилась на зелень. Зелень Ольге ни к чему, просто так уставилась – не знала, что делать дальше, куда идти.
– Девушка, вам чего? – услужливо спросил продавец-узбек. – Петрушки? Укропчику?
Разговаривал узбек почти без акцента, лишь с легким таким восточным налетом, особенно при произношении «е», она у него к «э» стремилась. Сам худющий, загорелый, словно год провел на морском берегу, на голове тюбетейка, из-под которой торчала нелепая, почти кудрявая челка.
Он выбежал из-за прилавка, отщепил пучок укропа:
– Вот, укроп сейчас хорошо, укроп сейчас полезно, держите.
Ольга зачем-то схватила зелень и прижала к груди, словно то был букет ландышей, подаренный на первом свидании. Дают – бери.
– Петрушки надо? И петрушки отщиплю. Или, может, салата? Мне вот сегодня привезли, свежайший, Турция. Что еще надо, красавица?
– Работу, – неожиданно и для продавца, и для себя сказала Ольга.
– Работу? – переспросил узбек.
Ольга медленно моргнула в ответ – все еще не верила, что сказала это вслух первому встречному.
– Но я не вешал объявления, – растерянно сказал узбек и опустил нащипанную зелень в ведерко с водой.
Укроп так и остался в Ольгиных руках. Не вырывать же.
– А надо бы! – донесся низкий, с хрипотцой женский голос из-за прилавка.
Следом за голосом (сначала раскаты, потом – молнии) показалась миниатюрная узбечка с огромным животом. Беременный живот же не влияет на миниатюрность женщины? Особенно если он растет, а остальное тело – нет. Черные блестящие волосы стянуты в две тугие длинные косы, голова повязана платком, на темное платье в пол накинута жилетка, похожая на ободранного кота. Того и гляди мяукнет.
Узбечка сложила руки на груди, свела густые брови, сверкнула глазами-угольками:
– Тибэ эт работ нужна?
А у нее акцент заметный.
Ольга кивнула. Она немного робела перед беременной, как перед старшей родственницей, хотя на вид узбечка была Ольге ровесницей.
– Знащит, так. Эт-о Шавкат, – беременная ткнула пальцем в продавца. – Он мой муш. Понила? Муш.
Она дождалась, пока Ольга опять кивнет, лишь после этого продолжила:
– На муша моиго не смотри.
Ольга отвернулась от Шавката.
Узбечка ухмыльнулась:
– Та не в том смысле. Как на мущину не смотри. В остальном смотри. Можна-можна. Меня Гульнора зовут. Тибэ можна Гуля звать. Минэ рожать скоро, не могу уже тут сидеть. Надо замену минэ. Шавкат обычно по складам туда-сюда, а я тут сижу, продаю. Но сейчас совсем плоха минэ. Надо каждый день тут быть, в девять приходить, в восемь уходить. По деньге договоримся. Согласна?
– Согласна, – сказала Ольга к немалому удивлению Шавката и его жены.
Странная женщина: не торгуется, не узнает условия, не интересуется размером зарплаты, не спрашивает, белая ли та. А та и не белая, а та в конверте, но потенциальной сотруднице на это плевать.
– Ну завтра и выходи, – предложила Гульнора. – Ты где живешь?
– Пока нигде, – стыдливо ответила Ольга.
– Как так? – удивился Шавкат. – Не может человек жить нигде.
– Я не местная, – пояснила женщина. – Вот только что в ваш город приехала, с поезда сюда, работу ищу. А могу я прям тут ночевать?
Ольга кивнула в сторону прилавка.
Что, прям посреди капусты надумала улечься? Шавкат с Гулей переглянулись. Секунды три, не больше, смотрели друг на друга муж с женой, а все сумели взглядами сказать: и то, что можно эту странную женщину к себе приютить. Кровать есть, еда есть. Да она такая худая, что явно много не съест. Что можно за еду и кров взыскивать с Ольгиной зарплаты сколько угодно, хоть всю сумму, что получают они почти бесплатную рабочую силу, а от такого подарка никто не отказывается.
Ольгу тоже все устроило.
Оказалось, что Гуля и Шавкат – счастливые родители семерых детей, ждут восьмого.
– Малчик будет, – гордо сообщила Гульнора Ольге. – Богатыр! Баходир назовем.
Таких богатырей у них было уже трое, и четыре девочки. Счет вот-вот сравняется.
Зухра, Алтынгуль, Соня, Дильфуза, Бахтияр, Фархад, Мансур – сложно Ольге запомнить имена детей Гули и Шавката. Не стоит и пытаться. Можно лишь обратить внимание на младшего, Мансура, ему три с половиной. Пухлощекий и все еще неуклюжий, все еще малыш, хотя к этому возрасту большинство детей уже израстается, вытягивается, расстается с младенческими округлостями. Мальчик то и дело падал, спотыкаясь на ровном месте, бился головой о дверные косяки, задевал руками и ногами мебель, на теле оставались синяки. Старшая дочка, Зухра, вторая мама всех остальных детей Гульноры, за каждое падение шлепала Мансура в довесок, отчего мальчика становилось неизмеримо жалко.
Ольга сразу стала главной утешительницей младшего. После каждого удара или падения она неслась к нему, усаживала на руки, дула на ушибленное место, целовала в ушибленное место, гладила ушибленное место.
– У собачки боли, у кошечки боли, у Мансурчика не боли.
Зухра, наблюдая за этой неприятной сценой, хмурила брови: чужачка отнимает у нее брата?
Вскоре Мансур перебрался к Ольге на кровать, чем вызвал полное негодование старшей сестры. Ведь раньше он спал с ней! У этой посторонней кровать и у´же, и жестче, и стоит прям у двери. Не то что у Зухры: постель широкая, перина мягкая, одеяло большое верблюжье, и недалеко от окна, но так, чтобы солнце поутру в глаз не светило и чтоб сквозняк не продул. Идеальное расположение! А Мансур от него отказался. Предатель!
Когда Ольга уходила на рынок, Зухра нарочно не обращала внимания на младшего брата. Ставила для него еду, брала на прогулку, укладывала спать – все это нужно было делать, иначе влетит от родителей, но никто не обязывал при этом играть, шутить, веселиться с Мансуром. И даже разговаривать с ним необязательно.
Но от этого мальчик еще больше привязался к чужой тете.
Иногда, утешая Мансура, Ольга закрывала глаза и представляла, что обнимает своего Степку. Сначала пыталась вдыхать его макушку, но узбекский мальчик пах иначе. От Ольгиного сына исходил аромат овсяной каши, аромат же Мансура был острый, словно перченый. Любопытный и даже приятный запах, но не родной. Зато по ночам так легко представлять, что это не Мансур – Степа жмется к ее животу, запрокидывает на нее маленькие ножки, в полудреме гладит ее руку, чтобы успокоиться, пытается расковырять мелкие болячки на ее теле. Это от Степана она прогоняет ночные кошмары, это сыну она шепчет на ухо:
– Все хорошо. Мамочка рядом.
Проработав некоторое время на рынке, Ольга начала одеваться как Гульнора – длинные широкие платья, прячущие фигуру, мохнатая жилетка из неизвестного зверя, темная косынка на голове.
Местные шептались, да что там шептались – нагло судачили о новой продавщице. Вот невиданное дело: узбеки русскую наняли!
Все законы жизни в Н-ске были попраны.
Одна бабуля – кудрявая шапка сиреневых волос, шерстяная юбка, трясущиеся руки, – щелкнув вставной челюстью, спросила у Ольги:
– И тебе не стыдно?
Та не поняла:
– Что не стыдно?
Ольга принялась осматривать яблоки, которые только что взвесила для старушки, – не положила ли червивого.
– Не стыдно на чурок работать?
Ольга нервно оглянулась – не слышал ли этого Шавкат, но тот отправился в машину за ящиком огурцов. Не слышал. Хорошо. Всегда неловко, когда при тебе других обзывают: какое-то чувство вины за то, что ты эти черные слова выслушиваешь.
– Сами вы – чурка! – в сердцах выпалила Ольга и свалила яблоки обратно в лоток, а целлофановый пакет из-под них на пол бросила и ногой прихлопнула.
Недовольная старуха побрела через весь рынок, без остановки ругая и Ольгу, и Шавката с Гулей, и их яблоки, разнося по рядам весть, что эта безумная не только к узбекам работать устроилась, так еще и защищает их, нахалка какая. И как таких только свет носит?!
Впрочем, такие истории только на руку владельцам. Горожанам было любопытно посмотреть на безумную женщину, что «кланяется в ноги узбекам», поэтому все тащились к Шавкатову прилавку. А так как тот находился в самом конце рынка и овощного ряда, сделать вид, что мимо шел, а самому скосить любопытные глаза на Ольгу, не получалось. Приходилось подходить, интересоваться овощами да фруктами и, чтобы уж точно не попасться на своем любопытстве, что-нибудь купить – хоть яблочко, хоть пучок петрушки.
Толпы зевак ежедневно.
Потом распространялся новый слух. Какая-нибудь мелочь, вроде того, что Ольга начала носить платок, повязывая его на узбекский манер. Обязательно поспорить при этом, существует ли вообще узбекский манер и чем он отличается от русского.
И любопытные проходили через прилавок Шавката по новому кругу.
Продажи росли, денег в кошельке Шавката прибавлялось, чему Гуля, чье семейство к тому моменту увеличилось на еще один рот, была несказанно рада.
Ольга потеряла счет времени. Сколько она уже живет в Н-ске? Сколько работает на рынке? Какое сегодня число? Какой день?
Точно не четверг. В четверг у Ольги выходной. По четвергам рынок не работает. На этой неделе Ольга с Мансуром в четверг идут в парк аттракционов. Гуля ворчит, говорит, что от парка там только одна аллея несчастных тополей, а от аттракционов – название и гора металлолома. Ворчит, но не противится: это Ольгин выходной, пусть проводит его как хочет. И минус ребенок в доме – хорошо.
Мансур же ждет четверга с нетерпением, хочет прокатиться на чертовом колесе. Он не будет бояться нисколечко, только тетя Оля пусть разрешит держать ее за руку на самом верху. А если будут работать машинки, то он будет ездить на них целых десять, нет, двадцать минут. А можно час?
Можно. Мансурчику все можно.
Кроме выходного четверга, который Ольга всегда проводит с Мансуром, остальные дни похожи один на другой: ранний подъем, чашка крепкого чая, работа на рынке, возвращение домой, ужин, игры с младшим, сказка на ночь, сон.
А это не день сурка, Оль? Ты такой жизни хотела, когда оставляла мужа и сына?
О них Ольга старалась не думать – слишком больно, слишком щемит где-то в груди. Едва только зацепишься мыслью за Андрея или за Степку, как начнет крутиться: а как они там, а что ели на ужин, а не болеет ли сын – сейчас сезон простуд, а читает ли муж Степе сказку перед сном, а какую сказку, а зовет ли Степа маму, а что Андрей ему на это отвечает, а что было бы, если…
И так много этих «если», что голова становится тяжелой – не удержать.
Четверг наступил, как всегда, неожиданно. Вдруг возник посреди одинаковых дней. Позволил Ольге поспать подольше, понежиться в кровати.
– Теть Оль! Теть Оль! Открой глазки, теть Оль!
Мансур легонько тряс Ольгу за плечо и тыкал в глаза маленьким пальцем. Ай, неприятно!
– Ты меня так без глаз оставишь, – ворчала Ольга, отворачиваясь от Мансура к стене.
Мальчик же не отставал, переползал через женщину и вновь принимался ее трясти:
– Вставай! Нам уже в парк пора! Вставай! Вста-вай! Вста! Вай! Вста-вай!
– Да успеем, – зевала Ольга.
– Все машинки займут, – настаивал Мансур.
В итоге Ольга сдалась. Встала, заправила постель, умылась, наскоро собралась – наряжаться и краситься давно уже перестала – позавтракала, заглянула в комнату Гульноры и Шавката:
– Мы ушли.
Отец большого узбекского семейства с утра пораньше убежал по делам. Гуля же кормила младенца грудью. Ольга часто наблюдала эту картину, и всякий раз у нее словно чуть-чуть набухали груди. Совсем недавно она вот так же кормила своего Степашку, прижимала к себе, смотрела ему в глаза, и во всем мире существовали только они – мать и сын. А теперь вот нет матери у сына, нет сына у матери.
Для Гули сейчас тоже ничего не существовало, кроме нее и младшего (теперь это уже не Мансур), поэтому она вяло махнула рукой: идите, не мешайте нам.
До самого парка Мансур припрыгивал. Не мог идти спокойно. В парке – тоже. Шаг – прыжок, шаг – прыжок, шаг – прыжок. Рука то и дело вырывается из Ольгиной ладони. Попросил купить ему сладкой ваты и сразу потащил к колесу обозрения. Ольга всегда в уме называла его «колесом оборзения», сама не знает почему.
В закрытой кабинке они были вдвоем. Мансур постоянно вскакивал и показывал Ольге достопримечательности:
– Это дом моего друга. Это серый дом. Там дерево большое. Там облако.
Чем выше они поднимались, тем спокойнее становился Мансур. На самом верху он сел рядом с Ольгой и крепко-крепко схватил ее за руку:
– Теть Оль, тебе не страшно?
Женщина улыбнулась, обняла мальчика и сказала:
– Рядом с тобой, Мансурчик, мне ничего не страшно.
– И мне с тобой, – признался мальчик, а сам крепче вцепился в Ольгу.
Они вышли из кабинки, договорились все же сходить и проверить, работают ли машинки, не заржавели ли окончательно. Все, как и планировали.
Вдруг со стороны аллеи тополей раздался пронзительный детский крик:
– Мама! Мама! Мамочка!
Какой-то ребенок, кажется, мальчик, вон тот – в синей кепочке, споткнулся и упал, больно упал, и теперь зовет свою маму.
Ольга резко повернулась на этот крик и чуть было не бросилась к мальчику в синей кепочке, позабыв про Мансура. Внутри ее что-то оборвалось, треснуло, рассыпалось на мельчайшие осколки и впилось в каждую клеточку тела.
Мама.
Как давно ее никто так не называл.
Мама.
Оля, Ольга, тетя Оля, тетя – как угодно, только не мама.
Мама.
Конечно, дети Гули каждый день произносили это слово, но лишь пронзительное «МАМА!», требующее внимания, любви, заботы, лишь это кричащее «мама» вытащило Ольгу из вязкого забытья.
Мама.
Ей так необходимо снова услышать «мама», обращенное к ней. Все бы за это отдала.
– Теть Оль! Теть Оль, мы идем на машинки? – дергал ее за рукав Мансур.
Какой-то чужой мальчик. Зачем она держит его за руку? Темные, чуть раскосые глаза, черные, жесткие волосы, смуглая кожа – ничего общего с ее Степашкой. Ничего общего с ней. Зачем она обнимает и целует не того ребенка? Зачем с ним катается на чертовом колесе? Почему не со своим сыном?
– Нет. Мы никуда больше не пойдем, – оборвала Мансура Ольга.
Мальчик, впервые услышавший в голосе любимой тети Оли жесткие ноты, спорить не стал, пошел из парка, торопливо перебирая своими коротенькими ножками, чтобы поспеть за широким и быстрым Ольгиным шагом.
– Мне срочно нужно домой, – все, что сказала Ольга растерянной Гуле.
Она собрала свои вещи. За вычетом платьев Гульноры, которые остались висеть в шкафу – чужого, спасибо, не надо, вещей оказалось немного.
– Гуль, дай денег на билет.
– Нэ дам, – воспротивилась Гульнора. – Ты нас подставляешь. Работать некому, ты уезжать. Где я тебе до конца дня кого найду?
– Гуль, но я ж и так без денег все эти месяцы пахала. Хотя бы на билет себе заработала или нет? – уставясь в пол, спросила Ольга.
– Нэ! Нэ! Нэ! – чуть ли не кричала Гуля. – Ничего нэ заработала. Мансура до слез довела. Шавкат вечером придет, у него ынфарк будет.
Мансур выглядывал из комнаты и хлюпал носом, готовый разреветься, но пока не понимал, по какому поводу слезы лить и стоит ли.
– Аааааа! – вдруг застонала Гуля, осела на пол, схватилась за грудь. – У меня молоко пропало. Аааа. Вот что ты наделала со мной.
Ольга сама кормила грудью и понимала, что вот так резко, да еще и по такой незначительной причине молоко у женщины пропасть не может. Манипуляция. Молочная манипуляция кормящей женщины.
– Ладно. Не хочешь давать, не надо. Сама найду. Прощай. Шавкату привет. И спасибо вам за все. Не обижайся, мне правда очень надо.
Ольга тщательно проговаривала слова, словно стараясь не забыть ничего, сказать все, что нужно говорить в таких ситуациях. Смотрела в пол, а тот убегал из-под ног. Положила ключи на тумбочку и вышла, осторожно закрыв за собой дверь. Лишь бы не хлопнуть, а то совсем некрасиво получится.
Уже на улице Ольгу догнала Зухра, неловко сунула ей в руку тысячу рублей. Бросила:
– Мама сказала передать.
А потом стояла и смотрела вслед этой чужой женщине: лишь бы та не передумала, лишь бы та не вернулась в их дом. Лишь когда чужачка в конце длинной улицы свернула за угол – направо, в сторону вокзала, – Зухра улыбнулась и побежала вприпрыжку к своим. Теперь можно Мансура за уши потрепать. Или пощекотать. Да, пожалуй, пощекотать.
Ольга ехала домой.
А существует ли ее дом или это уже совсем чужое место?
Вот она – знакомая дверь. На обшивке длинная царапина: Степка когда-то провел железной машинкой, нетерпеливо дожидаясь, пока мама роется в сумке. У Ольги есть ключи, но воспользоваться ими сейчас как-то неправильно. Чувство, что готовишься вломиться в чужую жизнь.
Странно, конечно. Это же и ее квартира тоже.
Помедлив, Ольга нажала на дверной звонок. Звук вышел слабый, неуверенный. Женщина выслушивала шаги или детские возгласы, но за дверью было тихо.
Ольга позвонила еще раз, чуть настойчивее. Потом еще.
Тишина.
Видимо, дома никого нет. Наверное, Андрей со Степкой ушли гулять или в магазин. Скоро вернутся.
Ольга, выбрав из связки звякающих ключей нужный, вставила его в скважину. Не успела она повернуть его в замке, как дверь открылась. На пороге стоял Андрей. Взлохмаченный, с помятым лицом, в мятой же футболке, носках и без штанов. Он никогда так не ходил по дому.
– Взламываешь? – спросил Андрей.
Слишком ровный, слишком спокойный голос. Словно Ольга не отсутствовала несколько месяцев. Словно она только час назад вышла в магазин, и вот вернулась. Сразу. С батоном и молоком.
А что она, собственно, ждала? Радостных воскликов и жарких объятий? Может, ей еще хлеб-соль предложить и оркестр заказать? Нет, Ольга понимала, что так не будет. Но хоть какая-нибудь эмоция. Даже самая неприятная: злость, гнев. Но никак не безразличие.
– Нет, я… – пролепетала Ольга и заглянула мужу за спину.
Квартира тонула в полумраке, хотя день стоял солнечный, словно лучи до окон не дотягивались. Внутри бардак, запустение. И даже запах сладко-тухлый с примесью пота.
– А где Степа? Он у мамы? – спросила Ольга нетерпеливо. – У твоей или моей?
Она готова была ринуться за сыном сейчас же. Поначалу хотелось обнять и мужа, но тот держался отчужденно, так что от этого пришлось отказаться.
– Степа…
– Да, где мой сын?
Мой. Не наш. Нет никакого «наш» больше, Ольга это поняла.
Мой сын. Твой сын.
– Где мой сын? – повторила она.
Андрей опустил голову.
Отчего-то тело Ольги начало неметь. Это было так ощутимо: сначала свело в груди, потом отказали руки, шея, голова. Тяжелый камень опускался все ниже и ниже. Сейчас дойдет до ног и обрушит Ольгу на пол. Внутри зарождался страх, но женщина отчаянно давила его.
– Тебе лучше сесть, – сказал Андрей и жестом указал на пуф у двери.
Глубже в квартиру он не собирался ее пропускать.
Страх уже хватал за горло, хотелось выпустить его наружу, прокричав:
– Аааааааааа-аааааа!
Ольга рухнула на пуф. Андрей медленно закрыл за ней дверь. Затем уставился в дальнюю точку в конце коридора и сказал:
– Степы больше нет.
Страх задушил Ольгу. Внутри все обвалилось.
– То есть как нет?
Мелкие молоточки застучали в голове: «Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда».
– Неправда, – сказала Ольга вслух.
– Он выпал из окна, – продолжил Андрей. – Десятый этаж. Смерть мгновенная.
Ее Степашка, ее сынок умер.
Умер. Какое ужасное, какое жестокое слово, как больно оно хлещет по щекам, как беспощадно режет пополам. Сына больше нет. Больше никогда не слышать его смех. Больше никогда не видеть его улыбку. Больше не успокоить его слезы.
Ничего больше нет.
– А ты где был? – дрожащим голосом спросила Ольга.
Словно это имело сейчас значение. Словно ответ на этот вопрос вернет ее сына. Степы больше нет, и какая, к черту, разница, где находились в момент его падения все остальные!
– На кухне, – вздохнул Андрей. – Варил ему кашу. Оль, я не хочу это обсуждать. Я нахожусь под следствием, я не могу выходить из дома. Я считаюсь преступником, потому что по моей вине умер мой же сын. Я недоглядел и теперь не имею даже права нормально страдать, потому что убийца – я, а убийцы не плачут по своим жертвам.
По его вине.
Но что, если виноват не Андрей, а Ольга?
Это она надолго оставила сына одного. Бросила его. Ушла и не вернулась. И ничего не сказала, а Степа наверняка ждал. Каждый день ждал, каждую минуту. Он так соскучился по матери, что залез на окно и стал смотреть, не идет ли она домой, не возвращается ли из такого далекого магазина с ненужными уже батоном и молоком? Что, если по улице в тот момент шла очень похожая на Ольгу женщина, мало ли их таких ходит, в черных штанах и черной куртке? Что, если Степа высунулся наружу, чтобы как можно громче крикнуть: «Мама!»
И с этим криком летел до самой земли. И умер, думая, что мама наконец вернулась.
Все стало окончательно чужим: эта квартира, этот дом, Андрей. Он больше не муж ей.
Теперь уже точно.
И Ольга ушла от Андрея во второй раз.
Теперь уже навсегда.
Утро снова хмурое, словно тоже не выспалось.
Ольга села на неудобной кровати, свесила ноги, поболтала ими в воздухе, перестала болтать – слишком беззаботно, слишком не по ситуации, опустила ноги на пол, потянулась за юбкой, повертела ту в руках, словно увидев впервые, натянула юбку, натянула кофту.
– Жрать будем или как? – гаркнул вдруг мужчина.
Но гаркнул как-то неуверенно: начал громко, требовательно, а последнее «или как» зажевал, почти проглотил, будто к концу фразы засомневался.
Ольга нахмурилась: вечно эти требования, вечно эти недовольства.
Она вышла, задумчиво уставилась в окно, лишь бы на соседа не глядеть – до того опротивел.
За окном все еще зима. Неужели она надеялась увидеть там нечто другое? Не белую землю, утыканную мертвыми стволами деревьев. Не окно полностью в инее. Боже! Она ж морозные узоры на стекле только вот тут увидела впервые за много лет. На городских стеклопакетах мороз не рисует. Брезгует.
А помнится, в детстве встанешь поутру, подбежишь к окну и ну рассматривать картинку: вот тут ледяная волна застыла, под ней морские ежи понатыканы, а над волной завитки облаков, из которых идет снег. На окнах же избы узор хаотичный, бессмысленный и не столь красивый, как в детстве. Как ни всматривайся, не найдешь ни волны, ни морских ежей, ни облаков. Ни-че-го.
Может, они остались в детстве?
Ольга вздохнула, накинула фуфайку и отправилась на улицу.
– Ты куда? – окрикнул ее мужчина. – А завтрак мой где?
Но женщина его словно не слышала.
Он вскочил из-за стола, опрокинул с грохотом табурет и побежал за Ольгой.
Что это ей вздумалось?
Мужчину трясло, не от холода – от злости: как это посмела она не накормить его, не поставить с легким поклоном перед ним тарелку с яичницей и чашку горячего чая! Отправилась по своим делам. Да какие у нее могут быть дела? Что, распорядок позабыла, нахалка?
Ольга дошла до того места, где вчера они обнаружили труп, упала на колени и стала смахивать с мертвеца свежий снег. Пожалела сперва, что не взяла варежки – поторопилась. Как теперь без них до трупа дотрагиваться? Но с первым же прикосновением к холодной и гладкой мертвой коже поняла, что ей безразлично. Никаких эмоций. Никакого неприятия. Все равно. Все ровно. Это как сосульку трогать: чуть щиплет кожу, долго не подержишь, но в целом ничего особенного – отпусти, на руки подыши, согрейся и вновь возьмись.
Мужчина наблюдал за Ольгой.
Она же, наскоро очистив труп, поднялась, обошла тело кругом, чуть постояла справа, чуть поторчала слева, нагнулась, попыталась взять мертвеца за руки, но те закоченели и не давались – не хотели прерывать посмертную свою молитву.
Тогда Ольга подхватила мертвеца за подмышки, задержала дыхание, что было лишним, потому как от трупа не пахло, совсем-совсем, разве что морозной ночью да ледяным днем. Мертвец доверчиво уткнулся Ольге в грудь. Про доверие, конечно, Ольга выдумала. Вряд ли у трупа есть чувства.
Мертвец уткнулся Ольге в грудь, и в этом не было ничего романтичного. Скорее, наоборот. И было бы странно считать сей момент особой близостью живой и мертвого, но тем не менее Ольга чувствовала именно это. Словно какая-то благодарность исходила от трупа. Ольга и ее выдумала, но правда же – никто не хочет быть брошенным посреди дороги даже после смерти.
– Ты что делаешь? – мужчина наконец ринулся к Ольге.
Но что он может? Вырвать мертвеца у нее из рук? Толкнуть в снег? Глупости какие. Да и потом, соседка правильно поступает: труп с тропинки нужно убрать.
Мужчина остановился.
Освободив мертвеца от нападавшего на него за ночь снега, Ольга вспомнила, что вторая его половина замурована в землю. Женщина проползла по сугробу к сараю – к нему мужчина вчера не успел расчистить дорожку, отвлекся на мертвого гостя, – с трудом открыла дверь, проскользнула внутрь. Окинула взглядом внутреннее: не тут ли сосед спрятал орудие убийства? Нет, ничего подозрительного. Женщина обшарила углы, нашла маленькую острую лопатку и по своим же следам, но все равно утопая, загребая валенками колкий снег, вернулась к трупу.
Больше часа возилась Ольга с ногами мертвеца, пытаясь вырвать того из заточения. Сначала пришлось продолбить не толстый, но крепкий слой льда, потом буквально разбивать землю. К счастью, тело находилось неглубоко, так что вскоре удалось разворотить холодный плен и вызволить труп.
Пришлось чуть ли не вырывать его из ледяных объятий мерзлой земли.
Ниже пояса мертвый мужчина – теперь точно мужчина – тоже оказался голым. Может, он и умер от переохлаждения? Но где же тогда его одежда? Вряд ли кто-то в здравом рассудке станет разгуливать нагишом по зимнему лесу.
Кто его раздел?
Ольга вновь схватила мертвеца под мышки и поволокла.
Мужчина посторонился, уступая странной парочке дорогу. Соседка какую-то дикость удумала. Куда она его тащит? Отпнула бы с дороги, да и достаточно. Похоронить по-человечески все равно не выйдет. Устроить вскрытие – ума не хватит.
Женщина подтащила труп к дому, свалила прям под окнами, повозилась с ним, пытаясь поровнее уложить ледяные костлявые ноги мертвеца.
Мужчина встал за спиной соседки, дышал глубоко, будто себя успокаивая: вдох – глубже, медленный вы-ыдох.
– Ты зачем это делаешь?
Женщина оставила труп в покое, вытерла со лба несуществующий пот – на таком морозе да с ледяным телом в руках не вспотеешь – и бухнулась на скамейку.
Какая прекрасная тишина! Идеальный зимний день посреди марта. Только мрачный немного. Нет, в этих краях весна никогда не настанет. Можно не ждать.
Вот в городах зиму прогоняют: дворники долбят на тротуарах лед, самосвалы вывозят остатки сугробов с шоссе подальше в пригород. А горожане обращают лица к небу, словно весна оттуда спустится: «Давай-давай, приходи уже, растопи наши снега, протеки ручьями, мы тут тебе уже подсобили маленько». В деревнях же зима задерживается на подольше, сидит, нахохлившись в поле, и ворчит:
– Не прогоните, не уйду!
Можно не жечь чучела Маслениц – бесполезно.
В лесу же зима и вовсе словно всегда живет. Не уходит отсюда, властвует вовсю. И будет им вечная мерзлота, и не успокоятся бесконечные ветра, и умрут они в этих глубоких снегах.
Ольга всматривалась в серое низкое небо: ну хоть бы крошечный клочок того высокого, звенящего, голубого весеннего показался. Нет – сомкнулись тучи, нависли над избой, густеют. Накроет скоро снова метелью.
Женщина сидела на скамейке, труп лежал возле ног ее – странное свидание. Мужчина пристроился рядом. Рядом с Ольгой, разумеется, не с мертвецом.
– Зачем ты это сделала? – повторил сосед в третий раз.
Уже настойчиво, не отвяжешься.
– Мне стало его жалко, – вздохнула Ольга как-то театрально, точно немного издевалась над мужчиной.
– Жалко? Но он же мертвый! – возмутился тот. – Кого тут жалеть-то?
– А если бы ты умер, я ни на что не намекаю, если бы ты умер, ты бы что выбрал: лежать посреди тропинки или чтобы тебя похоронили с почестями?
Мужчина, не задумываясь, ответил:
– Похоронили, конечно.
И добавил:
– Можно и без почестей.
– Вооооот, – протянула Ольга. – И я о том. Похоронить его надо.
– Обязательно для этого было под окна тащить? – мужчина указал рукой на путь Ольги и мертвеца. – Можно ж было прям там это сделать.
– А скажи мне, милый мой, – Ольга опять осмелела. Никогда она не называла мужчину «милым моим», да еще и с такой интонацией, словно тот в чем-то перед ней провинился. – Ты можешь прокопать хотя бы на метр в глубину землю, промерзшую до самого ядра?
Он хотел ответить, что ближе к ядру точно не мерзлота, но вместо этого ответил коротко:
– Нет.
– Вот и у меня нет, – развела Ольга руками. Все еще театральничала. – Поэтому, пока мы не придумаем, как этого бедолагу похоронить, он будет лежать здесь. Это и нам напоминание, и ему спокойствие.
– Да ему и так спокойнее некуда, – буркнул под нос мужчина.
Не нравилось, ох, как не нравилось ему все это: труп во дворе, труп под окнами, Ольгина неожиданная смелость. Словно надвинулось нечто, готовое стереть здешнюю тишину, снести установившийся посреди леса порядок, подмять по себя мужчину, лишить его покоя.
Хватит! Нахозяйничался!
– Можно подумать, ты много знаешь о жизни после смерти, – сказала Ольга.
Мужчина промолчал.
– То-то же, – Ольга встала и пошла в дом.
Весь этот день в подозрительных взглядах. Глаза бегают, веки приопущены, сжаты в ниточку губы.
Нет доверия.
Ближе к ночи оба занервничали. Сумеречные страхи растекались внутри, липли к сердцу, почкам, селезенке, хватали за конечности, не позволяли шевелиться, заползали в мозг и грызли его, грызли. Не прогнать никак.
Прячась от страхов, мужчина и женщина разошлись по разным углам. Разлеглись по разным кроватям. В тишине, в темноте увязали и слушали, слушали, слушали. Распахнутые глаза вновь уставились в потолок – больше смотреть некуда, от напряжения слезятся, жмурятся, покоя требуют, об отдыхе молят. Но засыпать нельзя. Никак нельзя. В маленьком избушечном мире случилось убийство. А где одно, там и до второго недолго.
Так кажется. Так очень даже может быть.
Чуть-чуть за полночь мужчина сдался, мужчина захрапел. Сон оказался сильнее страхов.
Ольга долго маялась, думала о мертвеце, вырисовывала его образ в голове, морщилась, пыталась сбросить, но он засел в ней. Едва заслышав забористый храп соседа, выдохнула, расслабилась, уснула.
По окну царапало. Царапала? Царапал? Царапали?
Мерзкий скрежещущий звук, рвущий барабанные перепонки. Заткнуть уши. Заткнуть уши. Заткнуть уши. Сберечь перепонки.
Не получается.
То был не тот звук, с которым непрошеный гость пытается ворваться в твой дом, разбив вдребезги окно, растрескав тишину. То был звук-напоминание: «Эй, я здесь, я рядом, ты не забыла про меня?»
Тело Ольги оцепенело, руки и ноги свело, как от студеной воды, сердце в груди забахало – бах, бах, ба-бах. Слышно сквозь грудь, через одеяло – бах, бах, ба-бах.
Она же не успела заснуть! Это ей не снится, нет. Нужно успокоиться, вдохнуть поглубже и укрыться одеялом с головой. Как в детстве. Одеяло – лучшая защита от монстров. Там тебя никто не найдет. Теперь тебя нет. Исчезла. Все.
Звук нарастал, становился громче, настойчивее. Уже больше не скрежет – стук. Кто-то без конца долбился в окно: «Впусти меня. Мне холодно».
Ольга не слышит этих слов, ведь на самом деле никто их не произносит, она лишь чувствует это требование в бесконечном стуке.
Заткнуть бы уши! Не слушать. Не слышать.
Большая девочка, а все еще верит в страшилки. Встать бы да посмотреть: наверняка на улице всего лишь поднялся ветер и ветви кустов стучат по стеклу, не давая спать. Конечно, может случиться, как в фильмах ужасов, где глупая героиня идет навстречу звуку, навстречу своему страху, непременно перед этим крикнув в темноту: «Кто здесь?», и ее убивают. Обязательно убивают, потому что нужно было оставаться под одеялом до самого рассвета.
Ольга встает. Ольга идет. Ольга – та самая глупая героиня того самого дешевого фильма ужасов. Разве что «Кто здесь?» она не крикнула. Забыла.
В избе темно.
Сейчас бы повключать свет, но нельзя: мужчина храпит, а лампы его разбудят. Не надо.
Занятно: мужчину Ольга боится больше, чем монстра, что стучит в окно. Ей еще бабушка говорила: «Не бойся мертвых. Бойся живых. Мертвые тебе ничего не сделают, а вот живые что угодно». Ольга следует бабушкиным заветам и больше боится соседа, но и того, что за окном, остерегается.
Темная изба затаила в себе сотни кошмаров. А что, если звук тот раздается не снаружи, а изнутри?
Ольга уставилась на окна: которое из них стало причиной ее полуночных страхов? Ничего не видно, ничего не слышно – скрежет прекратился. Показалось все же? Мрак давил на Ольгу со всех сторон. И уличный фонарь, как назло, погас, не выдержал. Теперь на улице тоже темным-черно. Даже лунного света нет. Тонкий месяц только-только начинал становиться луной и, стесняясь своих изящных форм, прятался за плотным облаком.
«Хоть глаз выколи», – вспомнила женщина выражение про такую темноту. Вспомнила и испугалась: а что, если и впрямь царапающее по окну ей глаза выколет. Можно, конечно, закрыть на всякий случай – все равно от них никакого толку, ничего не видно. Жаль, что веки не цементные, не железные, из тонкой кожи вылеплены, наспех над глазами пришиты, бессмысленными ресницами усыпаны – не защитят.