Чеченские рассказы

ЧЕЧЕНСКИЕ РАССКАЗЫ

∞

Нормальный

В канцелярии второго батальона писарь Лена Халяпина заполняла ротный журнал. Слева от неё на стуле томился лейтенант Кудинов, три дня назад устроившийся в полк.

– …Там намного лучше… – говорила Лена.

– Где там?.. – Кудинов брал из книжного шкафа чью-то фуражку и пробовал ногтем прочность крепления орла к тулье.

– В ГУВД…

«От школьной программы вернулась к мужу», – соображал Кудинов и спрашивал, чтобы что-то спросить:

– Он там тоже на майорской должности?

– На капитанской… Не карьерист он у меня, видишь… Дурные вы все, мужики… Ты только пить не начинай – сопьёшься.

– Почему сопьюсь?

– А здесь все спиваются. Которые нормальные.

– А я нормальный?

– Нормальный… Видишь, видно по тебе…

Болтливая писарша отставляла журнал, смотрелась в зеркальце, пудрилась, подкрашивала губы: «Личико на мордочке нарисую…» Рассказывала то о математичке, замучившей сына математикой, то об удивительных ценах в Белоруссии. Вспоминала былую службу.

Начинала служить Лена с мужем на зоне. Когда ещё полк был конвойным. И там было хорошо.

– А здесь?..

– А что здесь?.. Здесь цирк бесплатный. Только никому не весело почему-то… Сам увидишь… Зря ты сюда пришёл.

В окно пробивались приглушённые команды. На плацу строился жидкими батальонными, дивизионной и ротными колоннами полк. От январского воздуха из форточки хотелось поёживаться. Но всё равно было душно.

– Командир полка у нас дикорастущий, – продолжала Лена.

– В смысле?.. какой?..

– Видишь, молодой-прыткий, с лапой наверху. Из академии к нам прибыл… Дикорастущий, потому что растёт, как баобаб, – карьерист. Здесь быстренько всё завалит, пойдёт на повышение. Там всё завалит…

– Он в Чечне сейчас?

– Приехал… На выходных. Скоро появится…

– А ротный был в Чечне?

– Борисенко?.. Зачем ему там быть?.. Ему и здесь хорошо. Он у нас с бойцов «капусту стрижёт». Они сейчас с выезда богатенькие буратинки… Видишь, уже машину купил…

Резко открылась дверь (Кудинов вздрогнул). Зашла женщина в камуфляже:

– Ты слышала?.. Боец погиб на выезде…

– Откуда?

– Из третьего батальона.

– А-а… Это не наш… Чай будешь из термоса?..

Кудинов бросил на голову шапку, взял бушлат.

– Ты куда?.. Борисенко сейчас придёт с построения.

– Сейчас прийду…

Застёгиваясь, Кудинов посмотрел на себя в зеркало в бытовом уголке, выровнял на голове новенькую шапку.

В расположении на заправленных кроватях лежали солдаты – человек пять или шесть. Один какой-то заморенный солдат сидел на табурете и иголкой с ниткой на всю длину руки подшивал подворотничок.

«Не наш… богатенький… из третьего батальона буратинка…» – бормотал Кудинов, идя по узкому коридору, мимо туалета, душевой, потом мимо поста дежурного и помещения столовой.

У КПП дневальные скрежетали лопатами – счищали с асфальта мокрый пепельный снег. Прошёл строй солдат, с автоматами, в бронежилетах и в касках, нахлобученных на шапки. Старший лейтенант покрикивал: «Подтянись… Савельев!.. Ногу взяли!..» Открывали ворота. В них с визгом въехал уазик, выкрашенный в милицейские цвета.

Отдав честь какому-то подполковнику, Кудинов вышел за КПП.

В кафе-закусочной он взял кружку пива. Подумал и попросил пятьдесят грамм водки. Есть не хотелось.

Здесь не было кондиционера, была открыта дверь. Играла блатная музыка. Пьяный майор, дымя сигаретой, говорил, что на «боевые» нужно брать не машину, а дачу без прописки: «Обязательно дачу, а не квартиру!» С ним соглашался капитан: квартиру могут и так дать – всякое бывает. Другой капитан, в зимнем камуфляже, отстаивал машину.

– Вы нахватали блин-уже этих машин!.. И бьётесь один за другим по пьянке!.. – разъярялся майор.

Были и штатские – два пролетарского вида мужика, закусывающие сосисками, и компания студентов в углу.

Кудинов сидел у большого окна, рассматривал улицу.

Там бурлила жизнь. Люди шли на рынок и с тяжёлыми пакетами спешили на остановку автобуса или к маршруткам. Улыбающийся парень вышел из торгового павильона с букетом алых роз. Выезжали на тротуар и разворачивались замызганные машины.

На той стороне дороги знакомый Кудинову прапорщик долго покупал у бабушки сигареты: выронил пачку, нагнулся за ней, снова выронил.

У маршруток девушка с длинными ногами под короткой шубкой заигрывала с водителем. Девушка обернулась и оказалась некрасивой.

Дорогу перебегали школьники и собака. Загородив тротуар, солидный армянин в норковой шапке с достоинством ел пирожок. Его обходил идущий в закусочную капитан Борисенко.

«Нужно было взять сто», – подумал Кудинов, отхлёбывая ёрш.

В Ведено

На траве, расстегнув кителя под апрельским солнцем, полулежат старший лейтенант Лихолат и майор Сосновников.

Сосновников, помятый и красный, говорит Лихолату, маленькому и сердитому:

– Вышел приказ: всем чернобыльцам орден Мужества. Мне Обойщиков: «Пиши наградной»… Мы с Полуэктовым. Водки. Захреначили наградной… Посылаем… Звонит Обойщиков: «Ты чё-то слабо написал. Не тянет на Мужество. Перепиши»… Я Полуэктова. Водки… Захреначили новый наградной. Посылаем… Звонит Обойщиков: «Ты чё охренел?! Тут как минимум на Героя, а максимум ещё награду не придумали такую. Перепиши»… Я Полуэктова, водку. Хренячим средний наградной. Отправляем… Ни ответа, ни приве…

– Восьмая командировка!.. – перебивает Лихолат, – Да… я в атаку не ходил… Но делал… что надо делать… задачи-бля… Хоть бы нахер «За охрану общественного порядка»…

– Да это херня…

– Нормальная медаль! – Лихолат ёрзает на траве и дуется, как карапуз, лишённый игрушки.

Два солдата в защитных майках проносят флягу с водой. Бойцы из разведроты заходят на новый круг. На их лоснящихся торсах в такт качаются новенькие жетоны. Они бегут круг за кругом, как часы с маятником.

К Лихолату и Сосновникову подходит капитан Борисенко с лицом побрившегося весёлого орангутанга. (Я думаю, что Борисенко умеет шевелить ушами.) Солдаты с флягой шарахаются от бегущих разведчиков, разливая воду. Лихолат кричит: «Ты чё ахринел, боец?!» – и порывисто сдаёт карты.

Борисенко улыбается сердитому виду Лихолата. Или он улыбается от весеннего солнца и молодости… а может, от всего вместе, и от известия, что сегодня не поедем – Борисенко трусит ехать в батальон и рад каждому лишнему дню в Ведено. «Ни хрена не поедем сегодня», – говорит Борисенко, потягиваясь за веером карт.

Я не подхожу к ним, я «пиджак», и они меня не замечают. Мне неуютно, я хочу побыстрее в батальон.

Капитан Корнеев

1

Я и несколько бойцов были выгружены с брони на горную дорогу у одного из наших взводных опорных пунктов. Сопровождающий капитан должен был половину солдат и часть почты везти на следующий ВОП, но вышедшему к нам офицеру он передал поручение отправить бойцов при случае дальше, запрыгнул на бэтэр и уехал.

– Ну что ж, пойдёмте.

Обращение на «вы» приятно удивило меня и сразу расположило к офицеру. За два месяца в полку я уже привык к тому, что и старшие лейтенанты, и капитаны, и майоры – все друг с другом на «ты» и при солдатах называют себя Вадиками и Димами. Позже мы, конечно, перешли на «ты», но первое благоприятное впечатление об этом человеке навсегда осталось у меня и сопротивлялось потом всему тому, что говорили о нём плохого, как и всегда злословят сослуживцы о каждом за глаза.

Я, с большой малоподъёмной сумкой на плече, и следом бойцы, стал подниматься на ВОП за офицером. Это и был капитан Корнеев, о котором я уже слышал и в чьё распоряжение, с последующей его заменой, поступал. На вид ему было лет тридцать, а пожалуй, и больше; он был в афганке навыпуск без знаков различия, ремня и автомата. С десяток солдат – некоторые из них были по пояс раздетыми, остальные в расстёгнутых кителях, и все без оружия – стояли на скате, чтобы, как водится, «по-стариковски», принять необстрелянное пополнение, получить письма и найти земляков. Лишь наличие пулемётчика в окопе с амбразурой могло говорить мне о том, что я попал на опорный пункт в Чечне; впрочем, солдат у пулемёта вальяжно развалился и положил каску на бруствер.

Тогда, переполненный впечатлениями от полёта в «корове», от позиций полка, с врытыми в жёлтую глину БМП, на высоте над большим чеченским селом, от езды в колонне, всего этого обилия вооружений и от смутного ощущения дыхания войны; разбираемый рвением молодого офицера, видевшего ещё смысл в своей деятельности; обладающий свежей энергией, направленной на то, что кажется нужным, подспудно я отмечал недостатки службы.

За мелкими серыми ветками деревьев скрывалась полевая кухня, стояло подобие стола – доска на пнях; с приделанной к дереву перекладины спрыгнул длинный рыжий боец. Капитан в шутку, но больно ударил рыжего под дых, тот согнулся надвое и через смех завыл. Мы вошли в землянку.

В землянке на кроватях лежали сержанты-срочники, как позже я узнал, Тёма и Кошевой; капитан согнал белобрысого Тёму с кровати, которую определил мне.

– В этом углу не так течёт.

Нашёлся и спальник, я быстро устроился и, осторожно обойдя железную печку с жестяной трубой, выведенной в потолок, сел напротив капитана на стул. Корнеев писал что-то в тетради, готовил ВОП к сдаче, гонял поварёнка распоряжениями о чае, вызывал вышедшего из землянки от греха подальше Кошевого, давал указания по боеприпасам. По реакции бойцов видно было, что они боятся своего командира.

2

Из маленького окошка свет пыльной струей падал на лицо Корнеева, несколько одутловатое, простое, носившее тот налёт недовольства, который всегда в лицах военных людей, но без наглости и напыщенности. Глаза капитана не были окончательно потухшими, как у большинства офицеров его возраста, и из-под угрюмо сдвинутых бровей смотрели не зло. Капитан был небрит и вообще выглядел по-домашнему, как будто находился на загородной даче (и на дорогу он выходил в домашних матерчатых тапочках).

Отталкивали дачный мирный образ висевший над кроватью капитана автомат, граната на столе и стоявшие повсюду в землянке, под кроватями и у входа, ящики и цинки с патронами; один цинк был открыт, и я брал в руки и рассматривал патроны – это были трассера. Корнеев оторвался от своих подсчётов и спросил, как мне показалось, со смущением:

– А водка есть у вас?

К моему сожалению и ещё большему сожалению капитана, я должен был ответить, что водки не осталось, что партия добиралась в Чечню так долго и в полку так долго ждали колонну на ВОПы, что обе мои бутылки с водкой и даже полуторалитровка тестевского самогона закончились.

– Да, это плохо… Плохо. – Чувствовалось, что капитан после моего прибытия долго ждал, чтобы спросить о водке, тянул, и вот теперь не мог скрыть разочарования. Но, однако, на меня он не обиделся, списав всё на превратности судьбы. – Ничего завтра пошлю Тёму, достанем.

После обеда, состоявшего из каши с тушёнкой (наш офицерский стол, кроме того, усиливали сельдь в масле и внушительный кусок сыра), я был представлен взводу и сказал вдохновенную речь о близости коварного врага (о которой за несколько месяцев службы на ВОПах бойцы позабыли), о создании непрерывной круговой обороны и соблюдении дисциплины.

За дисциплину я взялся тут же: застегнул всех, запретил снимать на позициях кителя и обязал постоянно находиться с оружием. Очень согласный со всем этим Корнеев сказал, в свою очередь, что теперь у них есть командир взвода:

– …Все его приказы выполнять беспрекословно и ко мне обращаться только в самом крайнем случае. Понятно всем?!..

Бойцы без воодушевления выцедили «понятно» и разошлись выполнять поставленную задачу, всегда одну на взводном опорном пункте – углубление старых окопов и рытьё новых. Я же с рвением взялся за руководство и к вечеру уже имел дурную репутацию у солдат, привыкших у капитана к расслабленному ритму службы. Корнеев за три месяца в Чечне от всей военной деятельности устал и почти устранился, ему уже не было до окопов дела. Потом я узнал, как морально тяжело именно на четвёртом месяце в Чечне, как притупляется инстинкт самосохранения и всё валится из рук, позже это проходит, но лучше всё-таки смениться.

3

На следующий день я старшим на бэтэре с притороченной к нему сзади бочкой ехал за водой и за водкой. Почувствовал я себя неловко, оттого, что ничего не знал о том, как должен себя вести старший брони; но я сообразил, где командирское место (впереди справа), водитель мне заботливо подал из люка одеяло-подстилку. Тёма уселся слева от меня. Он был расслаблен и небрежен. Я успокоился и положился на его опыт, тем более что быстрая езда, ветер, обдувавший лицо, увлекли меня. По сторонам возвышались горы, только начинавшие покрываться зеленью (все ждали этой зелени – «зелёнки», говорили, что война вспыхнет с новой силой), справа внизу под дорогой текла мелкая горная река. Мы въехали в небольшой посёлок Беной. День был ясный, по-летнему солнечный. У колодца развернулись, бойцы стали набирать воду.

Самые обычные дома, низкие, с невысокими крышами, как хаты в донских станицах, в огороде женщина копала, старики сидели на скамейке. Я смотрел на людей, а они смотрели на меня, в их спокойных взглядах не было враждебности. Я держал в руке автомат и стоял на чужой земле; чувство силы, опасности, гордости, чувство русского офицера, на которого смотрят, смешались во мне. Вероятно, напоказ, я даже пытался командовать, но Тёма и бойцы не первый раз ездили сюда за водой и знали всё лучше меня.

За водкой мы поехали в другой посёлок, Сержень-Юрт. Там был рынок. Проезжая мимо ВОПа, на который вчера не доехало пополнение и почта, мы остановились и слили им половину воды.

Я не слезал с брони. К бэтэру подошли бойцы. Они здоровались с моими. Выделялся коротко стриженный, накачанный, в чёрной майке, очень бойкий и, судя по всему, авторитетный. Он не обращал на меня никакого внимания и, когда все уже забрались на броню, фотографировал нас (боевой, наверное, получился снимок).

Бронетранспортёр въехал в широкую безлюдную улицу Сержень-Юрта, промчался по ней мимо мрачно-молчаливых кирпичных домов и остановился у рынка. Бойцы, не ожидая команды, посыпались с брони. Торговки – чеченки средних лет в тёмных косынках и платьях – были неулыбчивы и немногословны. Тёма и Каштан (Каштанов) набирали быстро сигареты, печенье и сладкую воду, остальные прикрывали. Я по названой чеченкой цене взял три плоские бутылки водки «Балтика».

Весь рынок состоял из четырёх торговок, продававших одинаковый товар в скромном ассортименте. Кроме двух сортов кофе, сигарет и мелочи вроде печенья широко был представлен наш армейский паёк: говяжья тушёнка, сгущёнка и рыбные консервы. Мы, единственные в тот момент покупатели, уложились не более чем в пять минут, бэтэр развернулся и помчался восвояси, поднимая пыль. Довольные бойцы делились впечатлениями.

Так впервые я побывал в этом имевшем дурную славу ауле, не раз попадавшем и до, и после в сводки чеченской войны.

4

– Как съездили? По глазам вижу, что удачно.

Не знаю, сияли ли мои глаза, но капитан оживился не на шутку.

– Петручио!

– Я, тарищ капитан.

– Ужин когда у нас?

– Всё уже готово, только компот доварится.

– Где ты видел, Петручио, в армии на ужин компот? Компот бывает только в обед. Давай, строй всех, с котелками!..

Мы большими порциями пили заметно разбавленную водку, закусывали моим привезённым из дома салом, сыром и тушёнкой. После первых кружек выходили стрелять по бутылкам, и я стрелял хорошо.

Смеркалось. Мы распивали вторую, и капитан Корнеев постепенно становился Игорем, а я Сан Санычем, хотя Санычем никогда не был.

Оказалось, что Корнеев стал командиром ВОПа необычным образом. К нашему полку он не имел никакого отношения, а служил в Питере в каком-то управлении. Его направили в Моздок как замполита-психолога с гуманитаркой, со сроком командировки один месяц. Но где Моздок, там и Чечня, а где месяц, там и три. Занесла его нелегкая в наш полк, а в полку замполитов и психологов и своих хватает, а командиров взводов – наоборот, не хватает. Вот и попросили временно, а это дело известное.

Тяготился Игорь страшно всем этим командованием, на своём спокойном месте капитан давно отвык от личного состава. Успокаивал он себя только тем, что за каждый день в Чечне нам начислялось 950 рублей.

Каждое утро Корнеев высчитывал, сколько он заработал сегодня, и только это придавало капитану силы. Меня его подсчёты забавляли. Нужно сказать, что тогда на слуху у всех были разговоры о появившихся всего несколько месяцев назад огромных для военного человека «боевых» деньгах, многие не скрывали, что едут в Чечню на заработки. И отношение Игоря к своей боевой деятельности не казалось противоестественным.

Узнал я ещё, что Игорь, как и я, военное училище не заканчивал, но не потому, что учился в университете, а потому, что служил десять лет прапорщиком по комсомольской линии, по этой же линии, ставшей воспитательной, и перешёл в штаб, а оттуда его направили на трёхмесячные курсы – получил лейтенанта, потом, через два года, старлея и совсем недавно, перед командировкой, – капитана.

5

Мы пили водку из третьей бутылки и переходили уже из той стадии опьянения, в которой говорят о женщинах, в следующую. Лицо Корнеева всё больше становилось дубовато-воинственным.

– Сан Саныч, а ведь противник не дремлет!

– Не дремлет?

– Не дремлет!.. Надо потрепать его… Давай по последней… разливай, чё там, и в бой!

– Давай. За нас…

Через минуту Корнеев снимал трубку и накручивал аппарат полевой связи.

– Товарищ майор? Сергей Евгенич, разрешите открыть огонь?.. Есть уничтожить!.. Есть поддержать огонь!..

К майору Головченко вчера тоже приехала «замена» в виде замполита батальона Лихолата. И там, на РОПе, наше руководство, очевидно, находилось в той же фазе воинственности, что и мы.

– Никакучий тоже Головченко. Сам кричит, чтобы я его поддержал огнём. По нему противник собирается нанести удар… Кошевой!!!

– Я, тащ…

– Елагина ко мне! Всех сержантов давай сюда!

– Понял.

– Не «понял», а «есть», тащ сержант!..

Я шёл во тьме через дорогу за Кошевым на позицию ЗУ-23. Расчёт уже приноравливался. Два длинных спаренных ствола поворачивались влево-вправо, опускались в направлении реки и устремлялись в звёздное небо. Нас у зенитки собралось человек семь-восемь – целая боевая группа. Коренастый сержант-зенитчик Елагин с Корнеевым уточняли цели. Капитан ждал выстрелов РОПа. Наконец из-за горного массива потянулись трассирующие ленты.

Тишина взорвалась. «Огонь!» Зэушка задрожала, огненные пунктиры понеслись в заснувшие горы на другом берегу реки. «Огонь!»…

Зрелище было потрясающим. С РОПа взметнулись две осветительные ракеты – зелёная и красная. Корнеев выхватил из рук бойца автомат и забил длинными очередями в след светящихся трасс. Потом в руках капитана оказался пулемёт ПК. Сотрясаясь от толчков тяжёлого пулемёта, во вспышках, в свете ракет, он на миг выходил из тьмы и снова превращался в беснующийся силуэт. Все уже стреляли из автоматов, и я тоже в упоении разряжал магазин в чёрные вершины.

6

Служба с Корнеевым нравилась мне. Капитан предоставил мне полную свободу действий. Под моим руководством началась отрывка хода сообщения от землянки к позиции ПК и противоосколочной щели (я где-то по пути на ВОП услышал о миномётных обстрелах, которые, как потом оказалось, если и случались, то из-за «высокого мастерства» наших же полковых миномётчиков).

Работа шла медленно, каменистый грунт постоянно требовал кирок и ломов, их не хватало (кирки ломались, а ломы бойцы по своей расхлябанности зарывали в бруствер); но я не унывал и заразил даже, на сколько это было возможно, своей энергией солдат.

Самые отъявленные разгильдяи у меня из-под палки тоже копали. Я боролся с автономией приданных зенитчиков и пэтэбэшников. Требовал от них работы на общих позициях. В целях маскировки я запретил ношение незащитных золотистых кокард (один боец даже умудрился нацепить значок отличника и классность, а Кошевой так начистил бляху ремня, что чеченский снайпер мог бы, наверное, ослепнуть). За этим всем я строго следил, выдирал кокарды из кепок, забирал незащитные сержантские уголки.

Корнеев ни во что не вмешивался, а являл на ВОПе устрашающую силу (он легко, за любую провинность, избивал солдат). Капитан целый день спал, слушал музыку (полуразбитый «трофейный» магнитофон), метал в дерево нож или читал мою «Мастер и Маргариту» – эдакий барин в деревне. Меня такое положение дел вполне устраивало.

Я видел, что Корнеев вовсю собирается домой. Головченко и Лихолату он всячески расхваливал мою работу, доказывая, что я отлично справлюсь и без него; каждый день он выходил на полк и спрашивал, нет ли приказа по нему.

В душе я, совершенно эгоистически, не желал отъезда Игоря. Мы сошлись уже с ним, он был начитан, здраво рассуждал, в общем – был интересным собеседником; да и боялся я, конечно, остаться один. Тяжело одному офицеру со взводом в таком удалении от базового центра, даже опытному, а опыта у меня не было никакого: на срочной службе, восемь лет назад, в мои обязанности входила забивка баллонов сжатым воздухом, что никак не могло пригодиться в чеченских горах.

По ночам меня будил дежуривший сержант – Тёма или Кошевой, и мы вместе шли проверять посты. Я относился к этой обязанности ответственно, не ленился подниматься на самые дальние посты, не обращая, случалось, внимания на ливень.

Часовые почти всегда спали, сержант пинал их ногами; утром я читал перед строем лекцию, красочно приводил собственного изготовления примеры вырезанных ВОПов, рассказывал о проспавшей роте десантников, погибшей не так давно в Аргунском ущелье (проспали они или нет, я не знал, а от кого-то слышал, но так мне было нужно для внушения); я спрашивал у них: кто хочет стать Героем России посмертно?.. Желающих не было, но в следующую ночь посты вместо окликов всё равно издавали похрапывания.

7

Позиции наши были крайне неудачными, располагались на двух вершинах, зэушка вообще стояла на отшибе, за дорогой, – совершенная бессмыслица была в этой навязанной командованием полка диспозиции. Посты располагались так, что мимо них к землянке, центру ВОПа, легко можно было пройти с любой стороны, и по-другому посты, самое главное, выставить было невозможно. Мин в полку не было, гранаты на растяжку нам ставить не разрешали.

В один из дней мы с Корнеевым пошли всё-таки растяжки между вершинами и по скату, под которым находилась землянка. Неспокойно как-то начало становиться, вроде бы на самом деле обстреляли ночью первый ВОП (наш считался вторым).

– Ну их на хуй с их приказами!.. Сами пусть здесь посидят с пятнадцатью бойцами… – Корнеев вытащил из-под кровати ящик, взял оттуда несколько гранат, достал моточек тонюсенькой птуровской проволоки, и мы пошли на минирование.

По низине мы прошли мимо огороженного плетнём места для умывания, «туалета» – ямы с положенными на неё досками, и в гору стали углубляться в серый унылый лес.

Сырой от прошедшего ночью дождя валежник глухо хрустел под ногами, изредка шумно падали отжившие ветки – тогда мы невольно останавливались и прислушивались. Корнеев заметно крадущейся походкой шёл первым, всматриваясь под ноги и в пространство между деревьями, я – следом за ним.

– Взрывпакеты взрывал в детстве из магния?.. То же самое…

Капитан показывал мне, как закрепляется граната, натягивается от дерева к дереву проволока; он делал всё сам и в наиболее ответственный момент, когда от неосторожного движения руки взрыватель мог сработать, заставлял меня спускаться и заходить за дерево. Я сопротивлялся, но Корнеев умел добиваться своего.

– Ты всё и так понял. Нечего лишний раз… успеешь…

И я, отойдя на несколько шагов, с замиранием сердца следил за тем, как сосредоточенно колдует Корнеев над миной. Его спокойствие, уверенность невольно вселяли уважение к нему.

Я знал, что до командировки он никакой подрывной подготовки не проходил и что сейчас самостоятельно впервые ставит растяжки. Позже, вероятно, отчасти именно из-за впечатления этого дня, я не мог поверить рассказам о трусости Корнеева и защищал его. Но как относительно всё в этом мире, и особенно на войне.

8

Вставал я рано, делал зарядку, дышал чистейшим воздухом на склоне в лесу, брился. Корнеев спал до завтрака. Потом мы ели, я разводил бойцов на работы, шёл их проверять и науськивать, чтобы действительно копали, а не имитировали, и приходил к Игорю в землянку. Мы пили дрянной растворимый кофе, на самом деле бывший пережжённым какао, разговаривали.

Помню, что Игорь рассказывал о своих двух дочках, он скучал по ним, особенно по младшей. Мы говорили о жёнах, о «боевых», о бестолковом командовании и бойцах, о «Мастере и Маргарите» (Корнеев очень любил эту книгу и перечитывал её несколько раз). Каждый рассказывал смешное из своей жизни, говорили о проблеме супружеских измен, драках, кадровых офицерах (закончивших военные училища и чересчур этим гордившихся), Петербурге и срочной службе. По вечерам мы иногда стреляли из автоматов или снайперской винтовки по бутылкам. Водку больше не пили – не ездили за ней.

Как-то под вечер позвонил Лихолат. Корнеев взял трубку.

– Ну, как лейтенант у тебя там (мне был слышен его хриплый голос)?

– Александр?.. Молодец, хорошо работает, по семь шкур с бойцов дерёт…

– По-моему, ты меня наёбуешь… Ладно… Пришло распоряжение… Подготовь на бойцов: там человека три – больше не надо – отличившихся… на медали наградные… И на себя – на «Мужество». Нормально отработал… Я завтра поеду на первый, заберу…

В следующий день я занимался наградными листами. Отличившихся бойцов у нас не было, но приказ есть приказ, и мы выбрали самых толковых из дембелей: Кошевого (Тёма пролетел за свой дерзкий характер), Гамиятуллина и Данилова. В любом случае они проторчали в этих горах по шесть месяцев, перенесли в своих рваных бушлатиках мерзкую слякотную зиму, вшивели, закопчённые, грелись у ядовитого солярного пламени, выдержали несколько переездов, и не их вина, что не выпало на их долю боев. Дембель есть дембель. У других ещё будет возможность отличиться, а эти отслужили и заслужили – в этом я не сомневался.

На Гамиятуллина легко было писать наградной: в начале кампании он участвовал в зачистках. Кошевому я сделал упор на умелое руководство подразделением в боевых условиях, а вот с Даниловым пришлось повозиться. Неприметный был солдатик, послушный, нигде не участвовал, а помогал повару на кухне, но что-то и о нём написал героическое.

Пока я расписывал несуществующие подвиги солдат, Корнеев в землянке сочинял наградной на себя. Делал он это в полной секретности. Перспектива получить орден ему пришлась по душе (он не лишён был честолюбия), писал и, как школьник, закрывался от меня, но сказал:

– Посидишь тут три месяца, и тебе будет что написать.

Всё-таки я потом у него выспросил – где-то на кладбище работал снайпер, и Корнеев «выдвинулся и подавил огневую точку», то есть стрелок этот стрелять перестал, и ещё что-то там в этом роде написал тогда Корнеев, по большому счету, так же, как и я в солдатских листах, из мухи раздув слона.

Такая лёгкость с награждениями, возможность и самому получить награду (даже без особенных заслуг) распаляла меня тогда. Но всё это оказалось лишь призраком, пронёсшимся по блиндажам и землянкам из какого-то высокого штаба. Не награждали нас, а ругали и наказывали. Война была работой. Нашей работой, и больше ничем.

Получил ли Игорь этот орден, я не знаю. Вполне мог получить (он пробивной мужик был), если подписал наградной у командира полка, а потом увёз в своё управление. Бойцы же медалей точно не увидели. Не нужны их наградные стали уже на следующий день, Лихолат за ними и не приехал. Солдат в Чечне вообще редко награждали, если только на крупных операциях или раненых (и убитых – посмертно).

9

В последнюю ночь на ВОПе капитана Корнеева я, уже не помню почему, пошёл проверять посты один, без сержанта, и впервые ударил солдата, контрактника-чмошника, который улёгся на посту спать, тут же после того как я его проверил. С первого ВОПа слышались отдалённые глухие выстрелы, били из тяжёлого оружия, АГСов. Связи не было.

Утром, как ужаленный, мимо нас пронёсся на бэтэре командир первого, старший лейтенант Изюмцев. Тогда уже у меня как-то нехорошо стало на душе.

Изюмцев, напуганный ночным обстрелом, выпросил в полку меня и солдат (которых так и не дождался от Корнеева со дня моего приезда). И я, получив по телефону подтверждение у Лихолата, попрощавшись навсегда с Игорем, отправился с тягостным чувством, под злорадные ухмылки освободившихся вдруг от излишней опеки бойцов на первый ВОП, который в скором времени принял в самостоятельное командование.

На этом ВОПе я нашёл солдат, задёрганных мелочным и жёстким Изюмцевым, озлобленных, не понимающих никаких слов, кроме матерных, а подчиняющихся только крепкому кулаку. И я, немного помявшись, уже вовсю дубасил солдат, не хуже Корнеева, и не хуже Корнеева потом их распустил.

Однажды, когда Изюмцев ещё не уехал, к нам на первый ВОП прибыл наконец ставить настоящие мины – монки и озээмки – начальник инженерной службы полка капитан Мансуров. Мы все втроём лазили по расщелине за дорогой у реки, ставили растяжки, а когда возвращались на ВОП, мимо проехал корнеевский БТР. Тёма, опёршись о башню, лихо сидел на командирском месте, его белобрысые волосы развевались на ветру. «За водкой», – пронеслось у меня в голове.

– Куда это они? – недоумённо спросил Мансуров.

– В Сержень-Юрт, наверное, – ответил я.

Мансуров пришёл в ещё большее недоумение:

– Ни фига себе!.. А кто старший на броне?.. Этот что, белый, контрактник?

– Срочник…

Вскоре один из ВОПов нашего батальона, прикрывавший мост через реку, сократили за недостатком людей, и его командир, мой ротный, капитан Борисенко, сменил Корнеева.

Потом возмущённый Борисенко рассказывал, что Корнеев умчался с ВОПа, не утруждая себя передачей вооружения и всего остального, ничего не пояснив ему о минных полях и бестолковых позициях, разбросанных по двум высотам, и с зениткой на другой стороне дороги.

***

Когда летом, после трёх с половиной месяцев командировки, я, загорелый, как чёрт, и обстрелянный, пил в ПВД прощальные чарки дагестанского коньяка местного разлива, прапорщик, бывший с Корнеевым на ВОПе с его приезда, ехидно рассказывал, что капитан был трусоват, первое время пугался каждого шороха и от выстрелов прятался в землянку, и снайпер тот на кладбище был не снайпером вовсе, и Корнеев в той истории вообще ни при чём. Я стал спорить с ним, и мы, оба пьяные и заменяющиеся, бросились друг на друга с кулаками.

Мы не проломили друг другу черепа, не свернули челюсти и носы – нас разняли.

Безбашенный

Недели две уже Безуглов был на выезде. ВОП ему не доверили, а придали на усиление к прапорщику. Так-то Безуглов командир взвода, но прапорщик, конечно, всем управляет. Солдаты его называют – командир, а Безуглов так. Ничего, примирился. Сначала только самолюбие задело. Думает – прапорщик ещё в первую воевал, буду хорошо делать, что нужно. Пока ещё не знал, что нужно, а увлекался то тем, то этим.

Поделили они ночь на две половины. Прапорщик отдал молодому лейтенанту более лёгкую первую смену: «Будем это… так службу нести. Первые полночи ты посты проверяешь, вторую – я. А то это… уснут они, всем тут горло перережут». Хорошо. Так и несут.

Бить солдат Безуглов не решался, а слова на них не действуют – тоже вымотались за день не хуже. Есть дальние посты на пригорках, вроде секретов. Пока на один пост подымешься, на том, что уже был, солдат уснул. Автомат под себя подальше спрячет, ремнём обмотается, руки как-то обмотает им – пусть режут его, автомат не отдаст. Русский солдат на посту. Летёха, думает, по характеру мягкий, неопытный, не так давно из училища, можно слегка покемарить.

Безуглов отмаялся своё дежурство, разбудил прапорщика, лёг на кровать. Бушлатом накрылся. Провалился в сон и тут же вскочил. Приснилось что-то. Там иной раз такое приснится, что схватишься во сне за гранату – хорошо, если чеку не выдернешь.

И вокруг как-то странно. Тихо. Обычно пальба отовсюду – привыкаешь к этому. А тут тишина. Даже сова не гугукнет. На соседней «Рапире-7» всю ночь стреляют на каждый шорох – вырезали их, что ли? Вызвал по рации «Рапиру» – всё нормально. Вышел из блиндажа. Ночь стоит, небо звёздами усыпано. Сидел, печку топил до утра. Сон и от тепла не берёт, мысли в голову лезут.

С утра он патроны считал на постах и на пункте боепитания, рапорт составлял – комбат требовал. Потом ещё что-то. Пообедал. После обеда взялся с солдатами окопы рыть. Тут уже прапорщик говорит: «Ты это… хватает бойцов тут. А надо нарисовать это… схему огня». Безуглов отдал лопату бойцу, пошёл рисовать схему огня.

ВОП высоко на обрыве, весь как на ладони с окружающих гор. Правда, расстояние от них довольно большое. Безуглов расположился на самом открытом месте, в центре ВОПа, чтоб сектора обстрела были лучше видны. Сидит в складном кресле, наносит на схему ориентиры. Всё, где надо, под линейку, где надо, в цвете. Хорошо получается – в училище они проходили на военной топографии. Жарко. Весна ещё, а солнце палит, как летом. И так его, конечно, в сон и сморило.

А Безуглов носил тёмные очки. Посмотрел, наверное, американский фильм про Вьетнам и думал, что и у нас это будет неплохо в Чечне. Когда схему рисовал, очки сдвинул на лоб. Решил передохнуть, откинулся на спинку, очки на глаза сдвинул и уснул. Со стороны посмотришь – сидит лейтенант в кресле. Будто бы обозревает, как солдаты роют окопы. И тут начинается обстрел ВОПа.

Полоснули из автомата. И потом как будто из пулемёта. И одиночными: туф, туф. Пуля ударила во что-то деревянное, другая срикошетировала – взвизгнула. Все в окопы хлынули, головы попрятали, надели кто каски. Война идёт настоящая. БМП из пушки во все стороны горы прочёсывает. Грохот стоит. Солдаты лупят из автоматов куда попало. Безуглов сидит в кресле в тёмных очках. Вид у него спокойный и невозмутимый.

Всего минут пять-десять это длилось. Может, чуть больше – там не поймёшь. БМП в горы один БК выбросила, чеченцы больше не стреляют, прапорщик дал отбой. Безуглов от тишины проснулся, очки на лоб сдвинул. И дальше схему рисует – чего, мол, кипиш подымать из-за пары очередей?

Прапорщик подошёл, внимательно посмотрел на схему, на Безуглова, сказал: «Ты это… всё же не сиди так в открытую». Бойцы потом спрашивают: «Товарищ лейтенант, а вам не страшно было?» Он: «А чего страшного?»

Так он и стал Безбашенным. Солдаты его очень зауважали, даже старались не спать на постах. Прапорщика в скором времени отпустили домой, и Безбашенный самостоятельно командовал ВОПом до конца командировки. Потом он действительно неплохо держался под пулями.

На выезде

1

Убожко впервые видел в Чечне такую великолепную баню. Собственность ремонтной роты *** полка. Обыкновенный металлический каркас из подручного материала, обтянутый плащ-палатками. Вода нагревается на железной печке. Но самое главное – в топку по медицинской капельнице поступает солярка из канистры. И от этого изобретения очень ярко горят сырые дрова. Можно сколько хочешь плескать на печку воду. Огонь не гаснет от брызг и идёт пар.

В Шали капитан Убожко с майором Тушевым каждый вечер мылись в бане. Они приехали из Дышне-Ведено за топливом для своего полка.

– Уф!.. Ну, умельцы, ты смотри… Что значит сварка своя!..

– Харрашо…

Офицеры от души обливали друг друга почти кипятком, кряхтели и урчали от удовольствия.

После бани Тушев шёл в общество управленцев, а Убожко садился за стол под деревьями пить водку с водилами-контрактниками. Это были станичные мужики, ездившие в Чечню на заработки.

Потом приходил Михалыч, старшина ремроты. Он весь день беспощадно боролся с бойцами, орал, матерился и сейчас заставляет себя уговаривать, прежде чем возьмёт первую кружку с водкой. Но все знают, что это добродушный, хороший человек, а строгий вид у него от работы.

Днём в ремроту волокут разбитую технику, без траков, с пробоинами. Но когда темнеет, силуэты покалеченных бронемашин превращаются в тени причудливой формы. Всё пространство вокруг заполняет стрекот сверчков, а люди за столом становятся самыми родными. Поздно ночью размякший Убожко входил в палатку ремроты, валился на кровать с чистыми простынями.

2

В пятницу 23 июня 2000 года в три часа дня колонну бензовозов на Дышне-Ведено ждут прапорщик Гузик, женщина-финансист Сазонтова и лейтенант Кудинов. Они долго стоят в тени деревьев возле дороги или садятся в траву – но сидеть им тоже надоело. Бензовозы уже залиты солярой, но ожидают какой-то приказ. Тушев не вытерпел и ушёл ругаться.

Убожко слушает музыку в кабине бортовой машины с тентом. КАМАЗ почти упёрся бампером в дерево у палатки, чтобы лучше укрыться в тени. От него далеко раздаётся гнусавый голос: «…Водку я налил в стакан и спроси-ил… И стакан гранёный мне отвеча-ал… Сколько жил и сколько в жизни ты своей потерял. Этого никогда я не знал…» Тушев, пройдя через поле по упругой от солнца траве, открыл дверцу кабины.

– Чё сидишь, ёпта?! Скоро поедем.

– Ты куда? – Убожко приподнялся и сделал тише музыку.

– К Мазурину, ёпта, дотемна не доедем.

– Обратно пойдёшь, загляни…

Шали – предгорье. Далеко на горизонте видны горы. Вечером они наливаются мягким фиолетовым светом, а сейчас только серые и хмурые. Четыре часа. Машины по-прежнему стоят на солнцепеке. На поле с желтоватой травой ложится горячий воздух. Убожко идёт к колонне. С другого края, клокоча винтами, поднимаются сразу два вертолёта Ми-8. Тин-угун – отдаёт в груди. Это батарея гаубиц посылает снаряды в хмурые горы, которые уже и не горы вовсе, а квадраты на листе бумаги.

– Убожко вылез, – маленький Гузик наморщил лицо и сплюнул.

Сазонтова обернулась: – Господи, какой же он жалкий. С такими кривыми ногами. Сколько ему лет?

– У него сегодня день рождения, – невпопад сказал Кудинов.

Сазонтова посмотрела на лейтенанта и снисходительно улыбнулась.

Подойдя к однополчанам, Убожко стал слушать Сазонтову, с удовольствием забиравшую всё мужское внимание. Она рассказывала смешную историю, происшедшую в ППД с женой командира третьего батальона.

– Не будет сегодня колонны, – щурясь от солнца, сказал Гузик.

– Не спеши, а то успеешь, – сказал Убожко, ни к кому не обращаясь.

Но в шестнадцать сорок колонна вытягивает залитые солярой ЗИЛы-бензовозы и выкрашенный под жабу бортовой «Урал». Сапёры Гузика оседлали снарядные ящики с минами в кузове «Урала». Хоть и были места в кабинах, Убожко и Кудинов, помявшись, тоже забрались в кузов.

3

Колонна поднимает жёлтую глинистую пыль. «Урал» тарахтит бортами, в кузове все подпрыгивают на ящиках с минами. Убожко сидит по левому борту, спиной к кабине. Он поставил ногу на ящик, завёл левую руку в ремень автомата.

Напротив него, свесившись над бортом, сидит контрактник-сапёр. Это забавный контрактник. Его голова повязана чёрной косынкой, а трофейную (с чеченским флагом) разгрузку он надел на голое тело, загорелое и накачанное. Убожко привлёк скорпион на его плече. Видно, что татуировка сделана в хорошем салоне.

Об этом контрактнике Убожко слышал, что весной, когда полковые миномётчики неправильно взяли прицел и обстреляли полк, его посекло осколками.

Кудинов всматривается в то нависающую над головой, то убегающую от дороги зелёнку. Он был в Ханкале на курсах авианаводчиков и поэтому едет без автомата. Бойцы негромко разговаривают. Весёлый сапёр из команды Гузика рассказывает сержанту с автомобильными эмблемами историю о том, как «сочинец» сбежал из поезда в берцах поймавшего его старшего лейтенанта. Сапёр косится на офицеров, тактично проговаривает «старший лейтенант», вместо «старлей», хотя Кудинов вряд ли бы решился на замечания чужому бойцу, а Убожко всё равно не слушает.

Остальные сапёры знают эту историю, но не могут не смеяться. Так живо им представляется старлей, вернувшийся в полк в растоптанных кирзачах.

В кабине идущего следом бензовоза Убожко видит Сазонтову. Она что-то оживлённо говорит Тушеву. Лицо Тушева, наоборот, сосредоточено застыло. Убожко отвернулся и стал рассматривать начавшие появляться в листве крыши домов. Места вокруг были живописные.

Садовых деревьев и выглядывающих из-за них крыш становится больше. Машины несутся по улице Сержень-Юрта. По обеим сторонам стоят нетронутые войной добротные (часто двухэтажные) кирпичные дома. Колонна обгоняет идущих по обочине молодых чеченцев в чёрных брюках и ярких просторных рубашках. Они поворачивают головы и смотрят на русских наглыми глазами, их губы презрительно сплёвывают. Дальше, на другой стороне улицы, девушки в длинных узких платьях отворачиваются.

Бензовозы коптят выхлопами, поворачивают и выезжают из посёлка. Солнце клонится к вершине горы, и на потные, с пыльными подтёками лица вэвэшников веет дыханием прозрачной реки. Она бежит слева. Появляется и исчезает за деревьями или горными выступами, будто прячется. Убожко видит закопчённые останки фермы и большие воронки у дороги.

4

Не доезжая до Беноя и бывшего пионерского лагеря, головной ЗИЛ, обогнав несколько неподвижных бээмдэшек, остановился.

Десантники-бойцы смотрят на подъехавших вэвэшников, озираясь на зелёнку справа. Туда же направлены пушками башни БМД и чуть заметно шевелятся. Один из десантников говорит: «Туда нельзя, там стреляют». Тушев вылез из кабины и пошёл искать офицеров. Сазонтова сидит в машине.

Бойцы в кузове передают друг другу фляжку с водой. Убожко из кармана самодельной разгрузки вытащил сигарету, нашёл зажигалку. Солнце вот-вот начнёт заползать за верхушку горы. Надо было ехать. Убожко ещё не успел выкурить сигарету, когда вернулся Тушев. Грузный майор запрыгнул в кабину, и колонна тронулась. Быстро набирая скорость, ЗИЛы обгоняют растянувшиеся бээмдэшки. У одной бээмдэшки на плащ-палатке лежат трое раненых (или убитых). Возле них суетятся.

Десантники взглядом провожают безбашенных вэвэшников на бензовозах. Но не ночевать же было тем на дороге.

Отъехав метров пятьсот, на повороте увидели ещё одну бээмдэшку. Она выехала на обочину и была развернута наискосок.

– Боевое охранение пропустили, – сказал Кудинов.

– Что они дураки, что ли? – Гузик со злостью плюнул за борт.

Бойцы уцепились в борта, чтоб не вылететь из кузова от тряски. Солнце закатывалось за покрытую лесом гору, похожую на большой зуб. Поднимая клубы серо-жёлтой пыли, машины неслись по дороге.

Новостной сюжет

Когда русские войска взяли Грозный и отогнали чеченцев подальше в горные районы, собрали по окопам и землянкам солдат, посадили в военные грузовики и повезли в Ханкалу извилистой горной дорогой.

Тогда в Ханкалу из Москвы прилетал очень большой генерал. Он хотел сам на месте вникнуть в обстановку, узнать, почему нет до сих пор окончательной победы, отдать последний и важный приказ, разругать генералов чинами поменьше, побеседовать с офицерами и вручить солдатам награды.

Награждение солдат должны были снимать на камеры и показать по всем основным каналам. Из штаба группировки была спущена телефонограмма в полки, стоявшие в горных районах Чечни. Генералы все в Ханкале, офицеров тоже много ошивается, а солдат для награждения везти из боевых частей.

В одном полку почитали телефонограмму, отобрали солдат, отличившихся в зимних боях и на операциях. Кто-то снайпера сбил метким огнём, кто под пулями перебегать не боялся и товарища выручил, а кто и просто был у командира на хорошем счету или хорошо офицерам суп готовил. Но и отличившихся много собрали. Русскому солдату ни каска не нужна, ни бронежилет, никто его ничему не учит, а воюет так, будто он всю жизнь воевал – ничего не боится и к боевой обстановке быстро прилаживается.

Самых отчаянных только забраковали: кто и храбрый в деле, но с командирами спорил, приказы обсуждал или водку у чеченцев выменял на патроны и напился.

Свезли солдат сначала с ВОПов, которые в самых гиблых местах стояли, в полк. Командир полка походил перед строем, как водится, поматерился. Дал отмашку: «По машинам!» Уже и колонну под пригорком составили – впереди и сзади по БМП с разведчиками на броне, в середине бортовые грузовики – ЗИЛ и «Урал». Разместились солдаты в кузовах, тронулась колонна из-под пригорка, на котором полк стоял.

Обстановка тогда в Чечне неспокойная была, того и гляди фугас на дороге сработает или обстреляют из леса. Везли солдат безоружными – так было приказано в телефонограмме, и солдаты оставили кто автомат, кто снайперскую винтовку или пулемёт под охрану своим товарищам. Так-то на броне разведчики – под каждым автоматом у них подствольник; в башнях БМП пушки: у головной на сорок пять градусов влево повёрнута, у замыкающей – вправо. Но всё равно непривычно. БМП сожгут, разведчиков с брони разметает, без автомата что ты сделаешь? Хуже, чем на операции. Кто догадался, гранату положил в карман. Это разве себя подорвать, чтоб к чеченцам в плен не попасть: или сразу голову отрежут, или в зиндан посадят – никому не хочется.

Проехали по селу. Перед каждым домом на продажу десятилитровые бутыли с бензином выставлены, на улице Ленина рынок, людей мало, одни женщины в косынках у прилавков, подальше за рынком мечеть виднеется. За селом головная БМП резко круг очертила, разведчиков на ней качнуло в сторону, они вжались в броню, чтоб не свалиться. За БМП потянулись поворачивать ЗИЛ и «Урал».

Проехали место, где весной чеченцы расстреляли колонну омоновцев и до сих пор обломки грузовика в кювете лежат. Кто в Бога верует, про себя молитву прочёл, но мало таких. Помолчали каждый о своём, снова все переговариваются, кто байки травит, друг дружку шутками задирают и смеются. Едут в приподнятом настроении, радуются, что на дембель с медалью вернутся, перебирают, какие медали есть – «За отвагу» хорошая медаль. А кому это всё равно, едет себе, куда везут, без автомата непривычно только.

Разведчики на броне, как из полка выехали, все повязали головы чёрными косынками, только у офицера на голове кепка. Сидит суровый. И разведчики его все такие. Из них для награждения тоже двое в «Урале» едут, отдельно держатся, на пехоту свысока поглядывают.

В реке дети купаются. Весёлые, шум стоит. Две девушки, молодые совсем, прямо в платьях купаются, взяли одного чеченёнка за руки и за ноги, раскачали, бросили подальше в реку – смеются, брызги летят. Горная река быстрая и чистая – солдаты на ВОПах пьют из неё воду и пищу готовят, воды не хватает привозной.

Дальше дорогу коровы переходят, на сигналы машин ноль внимания. Механик-водитель первой БМП высунулся из люка, смотрит на это дело, влез обратно и стал маневрировать между коров, как будто это вешки на полигоне. Коровы мычат, прут прямо на БМП рогами.

Наконец выбрались из стада коров, на горной дороге БМП скрежещут на подъёмах, грузовики сизым дымом заходятся. Справа лес над обрывами за рекой, а слева к дороге подступает. Проехали мост, слева на пригорке дзот торчит и два ствола зенитной пушки из-за плетня выглядывают – первый полковой ВОП.

У каждого ВОПа солдаты приветствуют своих товарищей, с которыми только утром попрощались. Иной раз те выбегают к дороге, но колонна не останавливается, идёт насколько можно быстро.

За полковыми пошли ВОПы соседнего полка, всё реже, а потом совсем закончились. Стали попадаться разрушенные строения и сгоревшая техника в кюветах: сначала уже ржавая БМП справа показалась и потом за каким-то селом танк без башни. Солдаты притихли до самой Ханкалы, стали больше всматриваться по сторонам. Кому до дембеля не так много осталось – об этом думают. А тем, что служить ещё, так и думать нечего.

Ближе к Ханкале видно, что побольше стало войск. По дороге блокпосты из бетонных плит, солдаты за ними в касках и бронежилетах, БМП подальше стоят. Навстречу прошла колонна с бронетранспортёрами – видно, что из ремонта. И следом большая колонна армейцев: МТЛБ и саушки. Гаубицы откуда-то бьют, и вертолёты над головой постоянно летают, армейские и вэвэшные – с белым кольцом на хвосте. Уже и колонны из других полков присоединяются. Боевая техника в голову и хвост съезжается, а грузовики становятся в середину большой колонны…

В Ханкале большой строй собрали – смотрят на внешний вид. Форму в полках с начала кампании не меняли, хэбэ на всех линялое, от солнца выгоревшее, затёртое, у кого и с заплатами. Многие стоят в грязноватом – особенно в окопах не настираешься, к реке нужно спускаться под прикрытием, а приказ был срочный, рано утром выехать – не все успели постираться. На котором солдате кирзовые сапоги совсем износились, с дырами на голенищах и подмётки гуляют. И от вшей многие стоят чешутся. От этих ещё вшей у формы совсем вида нет – в кипятке её вываривают, камуфлированная окраска становится одного цвета – грязного. Горе смотреть.

Приказано было всем подшиться. Мишень это для снайпера, и где в окопе белую тряпку возьмёшь? Так никто и не подшитый стоит. В Ханкале не такая опасная служба, есть подворотнички в автолавках – времени уже нет. Вот-вот московский генерал прилетит и такое увидит. И журналисты ещё.

Солдаты стоят в строю, с ноги на ногу переминаются, по загорелым лицам пот ручьями льётся и в сапоги стекает. Поодаль офицеры совещаются, толстый офицер отделился, подошёл к строю, ходит, на солдат смотрит, большую голову под кепкой чешет, вернулся к своим. Соображают, что делать: убрать их совсем от греха подальше или не убирать. И если убрать, что делать тогда? Одни от этих солдат всегда проблемы.

С вертолётной площадки уже движение началось, бежит худой офицер, руками машет, тоже кричит, чтоб убрали этих солдат. Решили заменить их быстренько другими: писарей из штабной палатки выдернули и согнали ещё, кто на глаза попался, из тех, что в Ханкале служат. Как раз мимо вели солдат на концерт артистов. Эти получше: в новой форме и с белыми подворотничками.

Московский генерал вручил им кресты за отличие второй степени, каждому пожал руку, сказал каждому тёплое слово, поблагодарил за службу. Журналисты сняли на камеры новостной сюжет – хорошо получилось. Последним в строю не хватило крестов второй степени, дали первой, предупредили только, чтоб никому не говорили, что у них второй нет.

А тех солдат, что привезли, сводили в столовую, приказали их в бане помыть, но потом не вышло что-то, или забыли. Поели они, отдохнули на кроватях в большой палатке с дощатыми полами, подивились на условия здешней службы. И обратно их в окопы увезли. Одного только солдата в санчасть положили с больными почками: видно, лежал на голой земле, когда ещё не на всех ВОПах землянки вырыли, и застудил.

Воин

Хорошо известно, что, когда в армии заканчивается война, начинаются таблички. На третьем ВОПе таблички были повсюду, опережая полное окончание боевых действий в Чечне как минимум на несколько лет.

Например, над тщательно выложенной маскировочным дёрном ямой для отходов высилась табличка: «Выгребная яма». У входа в длинную взводную палатку, где хранились продукты, была табличка «Столовая». Стрелковые ячейки отличались табличками с цифрами порядковых номеров бойцов ВОПа и буквенным обозначением основной и запасной позиций: «1А», «1Б», «2А» и так далее. И даже у входа в землянку, где хранились боеприпасы, была табличка: «Склад боеприпасов». «Это чтобы чеховский снайпер не ошибся куда стрелять», – шутил младший лейтенант Шурупов, который сам этими всеми табличками и распоряжался, готовясь к визиту на ВОП командира полка.

Ещё создавалась грандиозная клумба возле «столовой», выгодно окантованная белёным булыжником вместо бордюра. Для этой клумбы у чеченца Аслана, жившего за рекой, специально была взята известь и семена различных цветов. Из лома и спиленных в лесу стволов срочно изготовили турник – все знали, что Виноградов, командир полка, считает турник основным сооружением в боевой службе опорного пункта.

В тот день позывные третьего ВОПа непрерывно запрашивал Лихолат, замполит второго батальона: «НП у тебя есть?… Срочно вырыть!»… «Гранаты с постов убрать!» Потом, через два часа: «Гранаты на посты раздать… соорудить верёвочные поручни… оборудовать вертолётную площадку…» Перед обедом Лихолат заявил по рации совсем к тому времени запутавшемуся в указаниях Шурупову: «Шурупов! Выстави секрет из пулемётчика и автоматчика в квадрате 61—20 до темноты…» – «Какое 60—20? а карта у меня есть?» – пытался возражать Шурупов. «Выполняй!» – И Лихолат исчез из эфира.

Шурупов мечтал о скорейшем приезде командира полка как об избавлении. «Строиться!..» – орал он на свой замордованный табличками и другими мероприятиями личный состав и нарезал задачи.

Война войной, а обед, как говорится, по расписанию. Плотно покушав за своим отдельным столом, Шурупов привычно затребовал СВД и поупражнялся в стрельбе, – он ежедневно выбивал из снайперской винтовки белый камень из обрыва за рекой, и выбить этот камень ему пока не удавалось. Рассиживаться за столом, однако, долго не приходилось. Командир полка мог уже выехать, и ясно, что никакая сволочь, вроде Лихолата, об этом не предупредит. Надо было что-то решать хотя бы с секретом и вертолётной площадкой. Идиотские верёвочные поручни (чтобы не поскользнуться в дождь) Шурупов опустил сразу, а НП уже и так отрывался в центре ВОПа.

Выкурив сигарету, Шурупов передал штатному снайперу СВД, заметил пулемётчика Зюкина, доскребавшего ложкой свой котелок.

– Зюкин!.. Ко мне!.. Живее!..

Зюкин без большого удовольствия отставил котелок и не слишком быстро направился к командиру. Однако у командирского стола он вытянулся и заблымал глазами – типа: «чего изволите-с».

– Слушай сюда, Зюкин! – И Шурупов постучал пальцами по столу, показывая, куда нужно слушать. Зюкин въелся глазами в начатую банку сгущёнки и стал слушать, отрывая от сгущёнки глаза в нужных случаях.

– Сегодня с тринадцати ноль-ноль ты с пулемётом и стрелком Пироговым, с автоматом, находился в секрете, в квадрате 60—21, запомнил?

– Так точно.

– Повтори!

– Я находился секретно с автоматом и Пироговым в квадрате.

– Правильно!.. В каком квадрате?.. В квадрате 61—21 ты находился! Это вон там, в зелёнке, – Шурупов ткнул пальцем выше обрыва, в который стрелял из винтовки, – ориентир белый камень, понял?

– Так точно!

– Действуй!

– Есть…

– Какое «есть», куда ты пошёл? Запоминай: если спросят у тебя, был ли ты в секрете, скажешь – был с рядовым Пироговым, вооружение: РПК-74 и АКС-74, квадрат 21—61. Сидели скрытно до подхода темноты, после чего скрытно снялись и доложили мне, что ничего не видели, ты старший. А сам вместе со взводом свои задачи, яволь?

– Яволь

– Ну и ладненько, не подведи меня. Действуй!

Давно ко всему привыкший в армии сержант Зюкин пошёл действовать, то есть перво-наперво доскрести котелок и выпить совсем уже холодный чай. А не менее ко всему привыкший в армии, и даже значительно более привыкший, Шурупов стал размышлять о вертолётной площадке.

Выслуга Шурупова составляла порядка семи «календарей», не говоря о льготной. Звание он получил на курсах «Выстрел» при Пермском училище тыла, где шесть месяцев исправно пил водку. Тем не менее он посещал какие-то занятия и твёрдо из них помнил, что вертолётная площадка имеет радиус или диаметр – здесь он путался – пятьдесят метров. А на ВОПе при всём желании открытого места ни с радиусом пятьдесят метров, или хотя бы с таким диаметром, не было.

«И на фиг она нужна вообще, эта площадка?.. Он что, на вертолёте сюда лететь собрался?..» Шурупов даже замечтался о чехе, метким выстрелом из «стингера» сбивающем вертолёт с Виноградовым, не долетевший до третьего ВОПа… Но надо было всё же чего-то предпринять. И Шурупов принял единственно верное решение – сделать маленькую вертолётную площадку. Он построил свой доблестный личный состав, насчитывающий, согласно БЧС, одного рядового контрактной службы, четырёх сержантов, одного ефрейтора и двенадцать рядовых бойцов.

Через час, как по волшебству, на третьем ВОПе возникла вертолётная посадочная площадка. Это был не слишком ровно отмеченный тычками с белыми флажками-тряпочками круг – примерно восемь на восемь. Трава в круге была скошена сапёрными лопатками.

Не знаю, смог бы пилот приданной нам вертолётной эскадрильи посадить в этот круг вертолёт… Разве что оказался бы в эскадрилье какой-нибудь виртуоз своего вертолётного дела, но это навряд ли… Однако главное – вертолётная посадочная площадка на третьем ВОПе оборудована, а приказ выполнен.

Нужно сказать, что, когда Шурупова спрашивали, почему он не уволился из армии как все, а остался, он говорил: «Для смеха». И отчасти Шурупов не врал. Он был прожжённым циником, лодырем и офицером отчаянным, презиравшим смерть. Кое-как он приготовился к приезду Виноградова, устал, но без нервов. Особенно он не заморачивался, относясь к армейской показухе как к некой увлекательной игре. Значительно больше страдали его солдаты, не имевшие в своём большинстве столь философского и оптимистичного взгляда на военную службу.

Разумеется, Виноградов не прилетел, а приехал. Его уазик охраняла разведрота на двух БМП. Отборные разведчики, увешанные разным оружием, рассыпались за придорожным бурьяном. Только после этого Виноградов солидно вышел из машины и, подобно главе мафиозной группировки из Сицилии, стал с достоинством подниматься на третий ВОП. Он был в тёмных очках в камуфлированной оправе. (Злые языки, со слов женского медперсонала полка, утверждали, что у Виноградова имелись и камуфлированные плавки.)

Вслед за командиром полка поднимались начальник штаба подполковник Козак, майор Сосновников из управления и капитан Лихолат, в «районе» исполнявший обязанности командира второго батальона.

Худощавое лицо Козака морщило солнце, а сам Козак был презрительно-мрачен. Все были слегка пьяны и томились от жары. И, вероятно, это обстоятельство спасло Шурупова от осмотра НП, представлявшего собой яму, вертолётной посадочной площадки, представлявшей описанный выше круг… и других не менее замечательных сооружений третьего ВОПа.

Между тем бойцы Шурупова надели каски и застыли в стрелковых ячейках, а Шурупов сделал навстречу поднявшемуся Виноградову четыре вполне молодцеватых строевых шага, козырнул:

– Товарищ паалковник! Командир третьего ВОПа, младший лейтенант Шурупов.

Невнятным произнесением звания «подполковник», так чтобы вроде и не «полковник», но очень смахивает, Шурупов владел и держался умеренно нагло. Козак даже крякнул за спиной Виноградова – «орёл-бля».

– Кепку постирай, воин! Как ты будешь в ней с чехами воевать?.. Главкому не вздумай так докладывать, как мне сейчас… Записывай рапорт Главнокомандующему, – сказал Виноградов строго.

Я забыл сказать, что вся эта буча с табличками, НП и площадками случилась из-за известия – «К нам едет Главком». А уже после получения такого известия Виноградов решился впервые посетить свои опорные пункты. Кстати, это именно Главком, а не Виноградов, предпочитал передвигаться в Чечне на вертолёте. Виноградов предпочитал в Чечне сидеть в своём вагончике и лишний раз из него не высовываться.

Короче говоря, Шурупов достал из заранее заготовленной планшетки ежедневник, ручку и стал записывать за Виноградовым, который диктовал: «Товарищ Главнокомандующий. Мы находимся на южной окраине н. п. Ца-Ведено, один километр пятьсот метров севернее Ведено. Первый мотострелковый взвод пятой мотострелковой роты занимает ВОП… – здесь отметишь три точки… Да… а с какой стороны у тебя чехи будут наступать?..»

– Как с какой? – Этот вопрос даже невозмутимого Шурупова привёл в замешательство… Дело в том, что чехи могли наступать с какой угодно стороны. На то он и опорный пункт с круговой обороной. Зелёнка со всех сторон, кроме одной стороны, там, где дорога и откуда поднялся Виноградов. Только с этой стороны и не могли наступать чехи, если они, конечно, не полные кретины, – местность открытая аж до обрывов за рекой.

– Противник у тебя будет наступать оттуда! – И Виноградов махнул рукой в обрывы, а Шурупов открыл рот… – Пиши дальше: «…С передним краем по рубежу… отметишь рубеж (Шурупов кивнул и стал писать, сокращая слова) … и выполняет задачи по обеспечению безопасности прохождения колонн. Обороняя ВОП номер три, основные усилия сосредотачиваю на удержании позиций первого мотострелкового отделения. Огневое поражение противника организовываю по периодам огня. Первый период… При выдвижении противника из глубины на дальних подступах наношу огневое поражение средствами старшего начальника, а также приданными огневыми средствами. Второй – при развёртывании противника в боевой порядок – средствами старшего начальника, а также приданными и штатными средствами по участкам сосредоточенного огня. Третий – при атаке переднего края наношу огневое поражение всеми имеющимися средствами, в том числе с использованием минно-взрывных заграждений. Боевой порядок в один эшелон…»

Изгаляясь над военным гением Виноградова под видом рвения, Шурупов переспрашивал: «Как, как?»… или даже: «Повторите, пожалуйста, своё предложение». От чего Козак ещё больше изнывал и кривился, а Виноградов, не замечая подвоха, терпеливо повторял: «Боевой порядок в один эшелон»… Шурупов же на самом деле давно изображал в своём ежедневнике нечто вроде кардиограммы, с закорючками, но без букв. Он сообразил, что командир полка просто диктует ему один из текстов, заученных им в академии. Шурупов машинально водил ручкой в ежедневнике и представлял лихое наступление походной колонны чехов. Как бы на его глазах чехи разворачивались в цепи и под ураганным огнём пёрли через реку в брод. Этой выразительной картине по мотивам Великой Отечественной войны не хватало только танков.

Закончив диктовать, Виноградов выдохнул перегар, обошёл клумбу с семенами, окантованную белоснежным булыжником, повис на турнике и подтянулся раз двадцать, несмотря на тридцать семь лет, пузо и модную разгрузку с восьмью магазинами.

Во время физкультурных упражнений командира полка Лихолат умудрился всё-таки ознакомиться с новыми сооружениями третьего ВОПа; всегда страдающий похмельем Сосновников пошёл к уазику; а Козак закурил, предложил сигарету Шурупову и сказал ему: «На тебя медаль лежит за Дагестан в штабе. Приедешь – заберёшь»… Шурупов, в общем-то, нравился Козаку – «Драть и драть его ещё, конечно, но командирская струнка присутствует».

Когда Виноградов с Козаком спускались на дорогу, к Шурупову подошёл Лихолат с новенькими золотистыми звёздочками в погонах (он недавно получил капитана и пренебрегал ради этого долгожданного события маскировкой): – Ну что, выставил секрет?

– Конечно. – Шурупов произнёс – конеЧно, с нажимом на «е», а не конеШно.

– Молодец… Я думал, ты не выставишь… – сказал Лихолат, – а то Козак залупил: выстави секреты по ходу следования командира и доложи координаты, а у меня откуда карта?.. Ну я ему первые попавшиеся цифры с фонаря…

Шурупов ничего на это не ответил (не говорить же Лихолату, что он мудак), и Лихолат устремился вслед за начальством. Он был пьян заметнее всех, а когда Лихолат выпивал, он становился добрым и разговорчивым.

Все погрузились, и в сопровождении БМП уазик помчался на следующий второй ВОП. Проводив колонну глазами, Шурупов зевнул и пошёл прилечь в землянку. По пути он надел на радиста Михалочкина кепку, в которой встречал командира полка, со словами: «Кепку постирай, воин! Как ты будешь в ней с чехами воевать?»

Ферзь

– Кол-лесников!

– Я, тащ капитан.

– Строй взвод.

– Есть.

Пятнадцать бойцов тянутся и выстраиваются в центре ВОПа под длинной буковой тычкой с флагом. На правом фланге становится смена в бронежилетах и касках, с автоматами; остальные – только с автоматами. Обычно Фрязин не строит дежурную смену, но сейчас приказал – всех в строй!

– Паживее строимся, – цедит Фрязин, – Колесников!.. Долго они у тебя будут вошкаться?

– Гуленко! Бегом! – орёт Колесников.

– Ста-навись, рав-няйсь… смирна, – Колесников поворачивается к Фрязину с рукой у виска: – Товарищ капитан, взвод на развод построен, заместитель командира взвода старший серж…

– Вольно! – Фрязин бросает руку к ноге.

– Вольно! – дублирует сержант.

Фрязин выбрит, затянут портупеей. Его берцы блестят, как будто он не вылез час назад из землянки, а такой плакатный свалился с неба на их голову:

– Товарищи солдаты! Если кто-то ещё раз уснёт на посту или не выполнит приказ сержанта Колесникова! или какая-то сволочь будет отлынивать от работ – расстреляю… Расстреляю! и спишу на гниль… Мне нахер не надо, чтобы из-за одного мудака мне вырезали ВОП… Ва-просы?!..

Бойцы уныло молчат, уставившись в землю и в лакированные берцы капитана Фрязина. Трудно сказать, верят ли они в расстрел.

Фрязин ставит задачу. И новый, похожий на все остальные день начинается визгом пил, треском топоров, скрежетом кирок и лопат о высохший каменистый грунт. Взвод врывается в землю на высотке с координатами 63/87/8.

Заканчивали окопы с тремя ячейками на каждого стрелка (одной основной и двумя запасными). Курбанов и Шакиров обкладывали бруствера квадратиками дёрна. Начали соединять окопы в траншею. Пока нет ходов сообщения, но это позже… Строились на приёмы пищи, ели быстро – и опять за работу. Солнце сжигало мокрые спины. Часовые в бронежилетах обливались потом на постах. К вечеру под рёв Фрязина и пинки Колесникова успели закончить дзот с тремя бойницами на поляну. Команда контрактника Евсюкова закрывала завалами лес по боковинам ВОПа. Когда уже смеркалось, Фрязин с Евсюковым ставил растяжки в лесу.

– Лопаты сложить, строиться!

– Пилы, топоры сложить, строиться!

– Па-живей! Смена!..

Первая смена расходится по постам. Люди в чёрных бронежилетах сливаются с сумраком остывшего дня. Бряцает оружие. «У кого сигареты остались, парни?» – слышится голос Новикова.

Вьётся триколор в лунном свете. Бородатые чудища лезут на ВОП. Фрязин бьёт из автомата. Но чудища ползут, ими кишат окопы, заполняется землянка. Обтянутый кожей череп скалится. Узловатые пальцы вцепились в горло. Трудно дышать. Фрязин рвёт с себя пальцы… В окошко пылится синеватый свет. Фрязин всматривается в пустой мрак землянки, правая рука до боли в пальцах сжимает гранату.

Поёживаясь, капитан идёт по гребню высотки. Флаг на месте – не сняли чудища. Из-за горы, где РОП седьмой роты, раздаётся очередь. Весёлый автоматчик выщёлкивает: «Спар-так-чем-пи-он». Фрязин матерится и спускается на пост Евсюкова.

Контрактник сверху окопа на бронежилете. Чёрный лес гнёт перед ним человекоподобные деревья. В шелесте листвы жутко рушится сухая ветка. Евсюков вздрагивает.

– Не спишь?

– Никак нет! тащ капитан.

– Чё орёшь? Всё тихо?

– Тихо, тарищ капитан.

Евсюков смотрит, как погружается за пригорок штормовка Фрязина… «Два», – кричит с поста Бурнин (Надо ж, не спит). «Один», – отвечает Фрязин. (Сегодня пароль – тройка) … «Где эта смена уже…»

Всё в этой жизни заканчивается. Меняются смены. Солнце всходит над зеленью гор. Клочковатый туман ложится в речку Хул-Хулау. Играя мускулами, голый по пояс Фрязин несёт пулемёт на дзот.

Воронин сидит на бруствере и жалуется Кобозеву, демонстрируя грудь с гематомой и кровоподтёком.

– Всю ночь не спал. Под утро только вырубился. И тут эта шакалюга, сука… берцем в грудак… Пулемёт забрал…

Кобозев куняет и слушает невнимательно.

– Тихо!.. Ферзь.

Фрязин подошёл к бойцам, но смотрит поверх, вдаль. Вдруг он прыгает в окоп, передёргивает затвор и даёт длинную очередь:

– Кольцо! В окоп! Живо.

Воронин и Кобозев, не соображая, катятся в окоп. В ответ пулемёту хлестнули пули. По поляне движутся фигурки, падают, стреляют и снова бегут.

тудуф-тудуф-тудудуф-туф-туф… фить-фить…

Фонтанчики земли вздыбились на бруствере, цепь противника, сбитая огнём пулемёта, залегла и ведёт огонь. Фрязин переместился к амбразуре дзота, ткнул оцепеневшего Кобозева.

– Коробку, Воронин, живо!

Потерявший лицо от страха Воронин шарит руками в ворохе бушлатов. Атака захлебнулась. На поляне лежат чеченцы и ведут огонь по дзоту, сзади ухнуло.

– Кобозев, к пулемёту!.. Так, Лёша, пристреляйся. Главное – не давай им поднять голову. И по зелёнке лупи – там у них РПГ. Воронин! С автоматом к этой бойнице… Вот короб… Сейчас ещё патроны будут… – И Фрязин, пригибаясь, бежит к землянке.

Пуля цвынькнула о валун и рикошетом обожгла щёку. За спиной бьёт пулемёт Кобозева.

тудудудуф-тудуф-тудф тудф…

Бойцы рассасываются по позициям, впервые охотно надевая каски и бронежилеты. Триколор падает к мачте и снова взвивается. Выстрел РПГ прошёл над дзотом левее, и, когда Фрязин добежал до землянки, воронка ещё клубилась пылью.

Кибер у рации.

– Давай, Женя, на «Бром»: атакован крупными силами, веду бой, прошу помощь. Ламзуркин!.. Быстро на дзот 7,62 и обратно… Где Колесников?.. – Фрязин бежит к АГСу на правом фланге. От палатки на позиции несутся бойцы. «Живее!» – капитан прыгает в окоп… фить… «Снайпер, сука…» Не добежавшего до своих ячеек Гуленко нагнала пуля, его ноги заплелись, он пошатнулся, словно пьяный, и свалился на спину. Снайпер в зелёнке за дорогой цокнул языком и стал выбирать другую цель.

Пулемёт смолк. На флангах цепи поднялись две фигурки и, пригибаясь, побежали вперёд. Обречённая, казалось, атака продолжалась. Чеченцы вели огонь, поднимались, пробегали извилисто несколько шагов, падали и откатывались в сторону. Евсюков не может поймать в прицеле автомата мельтешащие силуэты, жмёт на спусковой крючок, понимает, что промахивается. «Аллах акбар… лах… бар» – в треске очередей. Евсюкова обуял ужас. Чеченцы подбираются всё ближе. Ошалевший контрактник поливает поляну длинными очередями. «Гранаты, чёрт, где гранаты… Почему молчит пулемёт?!..» Вздымаются фонтанчики на бруствере. Рядом Шакиров с РПГ. Волна от выстрела закладывает уши. Шакиров бросает гранатомёт и хватается руками за голову: «А-а-а-а-а…»

Фрязин, как заговорённый, носится под пулями в разгрузке на голое тело: «Редреев! отставить огонь… Снаряжай магазины и передавай Бурнину»… «Юра, прицельней»… «Евсюков, к агээсу!.. Каштанов ранен, давай, Серёжа… перебежками»…

Когда по поляне застучал АГС, не добежавшие до русских окопов чеченцы дрогнули. Отошедшие от шока бойцы бьют короткими очередями. Кобозев справился с перекосом ленты и снова ведёт огонь, но берёт выше. С позиций над дорогой к месту боя Фрязин перевёл Данилова с пэкаэмом и Яхина с РПК, стрелков стянул с флангов («Если бы ещё их кто-то стрелять учил!..»). «Ниже бери!…» В пулемётно-автоматной трескотне лопаются серии вогов: АГС кое-как пристрелялся, и поляну накрыла пелена разрывов. За ней чеченцы добегали последние метры до спасительного леса, падали замертво, ползли ранеными, выли в бессилии. Из второго агээса Курбанов работает в тыл по зелёнке за дорогой (откуда бил снайпер).

– Прекратить огонь… Пополнить боекомплект… плект… – катится по позициям.

Свалившийся от усталости на дно окопа Редреев заметался с ящиками патронов вместо раненого Ламзуркина. Бойцы нервно снаряжают магазины. Радист Кибер доложил в полк, что атака отбита своими силами, что на ВОПе два двухсотых и четыре трёхсотых.

Во взводной палатке Фрязин и Евсюков возятся с ранеными. Капитан вкалывает промедол, контрактник бинтует, накладывает жгут на ногу Ламзуркину: «Всё нормально будет, Саша, держись…»

Новикову пуля пробила мякоть левой руки. Рядом хрипит Колесников. После двух тюбиков промедола его перестали выворачивать стоны, пуля вошла в бронник, – не доставало пластин в броннике, облегчённый вариант, дембельский – вот и дембель… Шакиров затих на кровати с забинтованной головой, на повязке бурым пятном кровь – отвоевался башкир… Новиков хочет проникнуться состраданием… Весёлый башкир, песенку пел: «В день седьмого ноября завалили хусая…»… Убиты Каштанов и Гуленко… Но он жив!.. Только слегка задело… Новиков гасит улыбку, но улыбка тянет обветренные губы помимо воли.

Семь трупов стащили к брустверу окопа. Крайний в голубом камуфляже скрючился калачиком, откинул когтем кисть руки. Седоватому бородачу пуля 7,62 попала в голову, другому, рыжеволосому в спорткостюме, граната Шакирова вывалила на землю кишки.

Раненым чеченцам оказали помощь – четверо, все тяжёлые. Пятого, исходившего молодого парня, посечённого осколками вогов и с перебитыми ногами, Фрязин пристрелил на поляне. Сейчас это крайний справа труп.

Собрали трофеи – два пулемёта ПКМ, автоматы, разгрузки с зелёно-бело-красными нашивками. Фрязин стоит в тени взводной палатки и наблюдает в бинокль, как бойцы снимают с убитых чеченцев натовские берцы – «Воронин первый… тут как тут… Шпана хренова, очухался уже…»

Гуленко и Каштанова положили у флага. Если бы не кровь, прилепившая камуфляжи к телу, можно было подумать, что бойцы прилегли отдохнуть под знаменем, наплевав наконец на вездесущего капитана. Фрязин нагнулся и закрыл солдатам глаза.

Трёхцветное полотнище переваливается в мареве августовского полдня. Девять бойцов с оружием, в стальных шлемах и бронежилетах выстроены перед флагштоком. Затянутый портупеей Фрязин вскинул ладонь к козырьку кепи, сделал три строевых шага навстречу сухопарому комдиву:

– Таарищ полковник! Первый взвод четвёртой рроты второго БОН отбил атаку противника силами до роты. Противник оставил семь убитых, четыре раненых. Наши потери: два убитых, четыре раненых. Командир четвёртого ВОП капитан Фрязин, – небрежно прочеканив слова, Фрязин пожал протянутую руку полковника.

Полковник Емельянов ткнул труп в голубом камуфляже носком ботинка, поморщился, повернулся к свите и обратился к начштаба полка Козаку:

– Этих в полк… Наградные чтобы сегодня были на Фрязина… Бойцов отличившихся всех наградить… Фрязин, подашь список.

– Есть.

– Раненых увезли?

– Так точно, таарищ полковник!

Маленький замкомбата Лихолат высунулся из-за подполковников в надежде на медаль за оперативный вывоз раненых.

Емельянов ещё походил по позициям, бросил свите: «А неплохо Фрязин здесь укрепился». Подполковники заулыбались и одобрительно закивали. Емельянов подумал о чём-то своём и, не обращая внимания на шеренгу солдат, пошёл к спуску на дорогу. За ним засеменили подполковники.

В три следующих дня над высоткой с координатами 63/87/8 барражировали «крокодилы», заливались трелью серебристые штурмовики. Угу-угу… Бухало. Рвалось в горах. Десантников Тульской дивизии бросили на перехват дерзкого отряда НВФ. Артиллерия молотила по квадратам. Рыскали по окрестным аулам группы спецов. Всё сильнее чувствовалось дыхание осени. Измотанные переходами десантники оседлали ключевые высоты, коченели по ночам и добивали сухпай.

После нападения на опорный пункт капитана Фрязина командование решило снять четвёртый ВОП. Когда уходили, расстреляли дзот из пулемёта, обрушили крышу землянки, местами завалили бруствера. В это время Фрязин был над землей, в транспортном вертолёте Ми-26Т. «Корову» с дембелями и заменившимися офицерами трясло над развалинами Грозного. Под клокот винтов Фрязин спал, положив голову на рюкзак. Бородатые чудища больше не тревожили его.

Лихолат

1

– …Заберёшь раненого, и там… действуй по обстановке, – запинался Лихолат в рацию без зашифрованных слов. – Понял?!

– Понял, – ответил Борисенко.

Борисенко вслушивался в выстрелы и взрывы, лез в землянку, сильно сгибая длинную спину, и, ссутулившийся, выходил наружу. Потом он надел бронежилет, напихал броню бойцами, пулемётами, гранатомётами. Последним втиснулся Климыч со снайперской винтовкой на плече – здоровенный контрактник, похожий на байкера.

Климыч носил чёрную косынку, перчатки с обрезанными пальцами, небрежно морщился от солнца, но был сосредоточен: он ехал на войну, он знал, как выглядит человек, который реально едет на войну.

Ехать было километров восемь. Борисенко сначала прикрикнул на бойцов, чтобы не высовывались, а потом приказал закрыть люки.

За поворотом чехи добивали из зелёнки колонну. От грузовых машин тянулись тёмные дымы, тыкаясь в сторону Борисенко, как большие змеи. Бойцы, укрывшись в кювете, и из-за покинутых машин вели суматошный огонь по зелёным выступам гор. В ярком и тягучем воздухе стояла трескотня, хлопали подствольники, что-то рвалось, разламывалось и кричало. Крытый брезентом ЗИЛ пытался объехать осевший впереди «Урал», сунулся на встречную полосу и получил пулю. Борисенко казалось, что он смотрит замедленный фильм; опомнившись, он приказал выжать полный, проскочил разбитую колонну, едва не задев ЗИЛ.

Борисенко знал, что на развилке стоят омоновцы. На прошлой неделе он проезжал этот блокпост.

2

На развилке стояли пэпээсники. Они заменили на блокпосту других пэпээсников, а раньше, когда-то, здесь действительно стояли омоновцы.

Майор милиции Блинов, как только началась пальба за зелёнкой, а попросту – за лесом, скрывавшим участок дороги за поворотом, вышел на связь. Он предлагал разведку отделением (то есть десятью бойцами, которых сам и надеялся возглавить). Предлагал вызвать вертолёты – которые и должен был вызвать, но в случае нападения на его блокпост. Или вызвать артиллерию – какую-то артиллерию, может, «Град», – она где-то стояла и могла работать в его интересах. Но получил приказ: «Полная боеготовность. Ждать указаний».

Блинов был молод и моложав по-мальчишески. Романтика в нём, особенно в военной её части, ещё не до конца уступила место цинизму. Имея связи и быстро проходя служебные ступени, Блинов ещё всерьёз относился к некоторым вещам. Нельзя сказать, что он верил в то, например, что милиция предназначена для правопорядка, но всё же во что-то хорошее он верил. Главное, что в душе Блинов был больше военным, чем ментом.

Поднимая пыль, бронетранспортёр нёсся на блокпост так, что милиционеры в бронежилетах и сферах, выставив вооружение из-за бетонных плит, могли подумать, что чехи захватили этот бэтэр в колонне и теперь это – теракт. Больше всех так мог подумать Блинов. Но он подумал просто: «Бэтээр с боем прорвался из засады».

«Омоновцы» забросали Борисенко вопросами, но Борисенко нечего им не мог пояснить внятно.

– Отдохни капитан. Водки хочешь? – спросил его Блинов уважительно.

– Да… нет… давай, – промямлил Борисенко, садясь на патронный ящик в «курилке».

Борисенко вообще не пил водку (если сравнить Борисенко с Блиновым – они были одного возраста, – то Борисенко как раз в душе был больше ментом, чем военным); но сейчас Борисенко выпил полный пластиковый стаканчик водки, не опьянел. Он вряд ли заметил, что выпил водку. Для пэпээсников он был вырвавшимся из «ада» офицером. Борисенко прочёл это в их глазах и уже тогда выработал свою линию поведения. «Главное – не оправдываться, – думал Борисенко. – Они сами все там мудаки, по-любому…»

Трескотня стала слабеть, дав несколько всплесков, запоздалый выстрел, другой выстрел, хлопок подствольника и разрыв после него.

Блинов провожал бэтээр Борисенко завистливым взглядом, наивно проклиная свою ментовскую судьбу.

3

Бойцы вылезли из кювета, ошалело отряхивали линялую форму, курили. Слышны были уже их гомон и смех. Лихолат бил носком ботинка по заднему колесу «Урала», как вылетевший из седла кавалерист бьёт лошадь, не желающую вставать. Потом Лихолат, без кепки, с растрёпанными волосами, стал искать офицеров, налетать на солдат, гнал их к разбитым машинам и за носилками.

Застигнутый в колонне лейтенант Кудинов повёз раненых в полк на уцелевшем ЗИЛе. Борисенко подъехал, когда из кабин и бортов вытаскивали и соскребали трупы. Багровый Лихолат тяжёлым движением грузноватого человека шёл на Борисенко, как в драку. Но Борисенко, опережая комбата, впал в истерику: – По обстановке?!.. А ты видел обстановку?!! – Он едва не хватал Лихолата за грудки.

– Сука!.. Я тебе покажу обстановку!.. Ты… – Лихолат плюнул в горячую пыль и пошёл прочь. Он плюнул от бессилия. И, в сущности, ему было плевать на Борисенко. Он видел разгром на дороге, но знал где-то внутри, что разгром – вовсе не разгром. Он не знал пока ещё – что это. Он внимательно всматривался в пробоины в кабинах машин, будто силился что-то понять.

Лихолат не мог ничего понять, но он не первый день служил в армии и ему помогал опыт. Опыт говорил Лихолату, что Борисенко («какое бы ни было это чмо») не нужен в рапорте. «Огнём батальона… действуя слаженно… противник рассеян… – вот, что такое рапорт!.. А Борисенко в бою не было, оставался на месте, для обороны, сука!»

До сумерек разгребались на дороге. Машины нужно было волочь в полк. Волочь было, как водится, нечем. Но, как водится, справились. Заодно организовали оборону, пополнили боекомплект. Распоряжался Борисенко: он был распорядительным командиром на хорошем счету и даже готовился поступить в академию. «Снова вывернулся», – подумал Лихолат о Борисенко. И ещё подумал с тоской: «Главное, прикрыть задницу».

4

– Какие нахер слаженные действия!! – орал Виноградов. – Просрал колонну!!!

Перед командиром полка лежали цифры потерь. Эти цифры не спасали слаженность действий, огонь батальона и рассеянный противник – которого никто не сосчитал!

Нужны были бронесилы полка. Нужен был огонь вышестоящего начальника. Чехов – человек сорок. А главное – нужен был героизм. Виноградов так и сказал – «г е р о и з м». А потом сказал Лихолату: «Перепиши!»

Виноградов тоже не первый день служил в армии. Но он, в отличие от Лихолата, умел не только «прикрыть задницу», но и рисковать. Ещё он имел немножко воображения. Это был молодой и перспективный подполковник. До того молодой, что почти ровесник Лихолата – капитана. Виноградов смотрел на Лихолата из-за стола снизу вверх, но свысока, как на подчинённого и неудачника.

Во втором рапорте Лихолата героизм был значительно усилен. Теперь присутствовал Борисенко. (Лихолат включил его отчасти из иронии, в отместку Виноградову, который высоко взлетел с героизмом и высоко взлетал по службе.) Выходило, что командир пятой мотострелковой роты капитан Борисенко прикрыл колонну пулемётным огнём и остановил омоновцев, собиравшихся обстрелять подходившие бронесилы полка по ошибке. Вместе с омоновцами Борисенко с брони громил чехов и корректировал огонь.

5

Чеченская ночь густо поглотила палатку командира полка. Врытые вокруг палатки БМП можно было разглядеть, если упереться в них лбом. Ещё хорошо было видно БМП, когда в чёрном небе спускались на невидимых парашютах осветительные мины. Бойцы перекрикивались на постах, изредка постреливали парами одиночных выстрелов и ходили друг к другу в гости за затяжкой сигареты. В палатке Лихолат едва держался от усталости. Виноградов взял у него исписанный лист бумаги и вычеркнул ошибку омоновцев: «Тебя контузило, что ли, Лихолат?..»

Потом Виноградов прошагал от стола палатку по диагонали, бросая скачущую тень и щёлкая пальцами (как щёлкают, призывая официанта). Сел за стол и вычеркнул совсем омоновцев, частично заменив их подразделением седьмой роты (действительно выдвинувшимся к месту боя, но не успевшим из-за отсутствия соляры). Борисенко Виноградов не вычеркнул (он знал о его поездке к «омоновцам» всё). Героический Борисенко чётко вписывался в нужную Виноградову и обретающую очертания реальность.

Ещё дважды Лихолат переписывал рапорт. Он запарился до того, что чуть не снял с себя китель в палатке командира полка, но вовремя спохватился. В конце концов Виноградов выгнал Лихолата и занялся с помощью начальника штаба составлением собственного рапорта. (Начальник штаба Козак тоже всё время присутствовал в тускло освещённой палатке вместе с майором Чахальянц, отвечавшим за тыл; но оба молчали в тени.)

Лихолат выскочил наружу и, налетев на БМП, выматерился накопившимися за день словами. В его (впрочем, негромкой) речи попадались и не матерные слова: «…сука… понаставил бэх у палатки, а колонны без прикрытия ездят… крыса… ногу сломишь…» Когда Лихолат закончил материться, выстрелил миномёт и в небе повисла осветительная мина.

Чрезвычайное происшествие

«Настоящим довожу до Вашего сведения, что 21 декабря 2000 года в 16 часов 40 минут я зашёл в канцелярию первой учебной роты после того, как почувствовал запах гари…»

Из рапорта ст. л-та А. К. Цыганкова

Старший лейтенант Громовой полгода не выходил на службу. Он отнёс толстой женщине в секретную часть рапорт об увольнении, потому что его оскорбил командир батальона.

Громовой приехал из Чечни, выходных ему не давали, отпуск за прошлый год простили. Он был потрясён жужжащими пулями и разорвавшимся в клочья прапорщиком Подколзиным.

Громовой нервничал и больно ударил одного солдата. Солдат нагло грозился подать в суд, потому что не ездил в Чечню и знал законы. Техника в парке стояла без присмотра, и младший сержант со странной фамилией Погибель покинул пост уборки бэтээров. И тут налетел подполковник Брегей и назвал Громового мудаком.

Худосочный Громовой мнил себя героем войны. Он вернулся из первой командировки: там за спецоперацию ему жал руку комдив. Наградной не писали. Боевые задерживали. Люба не любила его. Солдаты не хотели слушать команд этого старшего лейтенанта, зато слышали, что он мудак, и улыбались, составляя последнюю каплю терпения.

Ночью Громовой не спал. Позавчера он решил прийти в полк и записаться в ближайшую партию. «Хрен на эту казарму и автопарк, а в Чечне служить можно. Там ты человек…»

Так легко ему стало от этих мыслей.

Но нахлынувший визг пуль и прапорщик Подколзин всё равно не давали уснуть. Громовой ворочался с боку на бок, вставал пить воду и ходил в туалет. Под утро Громовой провалился в порывистый сон, и школьная отвратительная директриса стала выгонять его из своей постели, он от стыда не мог найти трусы, надел детские колготки и проснулся в поту ужаса. Прапорщик Подколзин сидел у его ног и говорил мёртвым голосом: «Всегда везти не может, запомни, Громовой!» Было 7 часов.

В 8 утра Громовой пришёл в полк, и его отправили в посёлок Александрийский на учебный сбор. Здесь старший лейтенант приходил в себя и собирал свои мысли. Одна мысль нашёптывала: набирайся духа и езжай в Чечню; другая – пропадёшь: Подколзин на том свете знает всё. Третья мысль была не мыслью даже, а голосом подполковника Брегея. Голос говорил: «мудак».

Когда солдат Пильщиков заполнил лист беседы и старший лейтенант прочёл в нём, что отец Пильщикова неоднократно бывал за границей, а именно, в городе Тольятти, Громовой стал думать и об этом непонятном событии.

Он посмотрел, в какой стране живёт сам Пильщиков, потом – в каком городе. Оказалось, что в посёлке Узлы Волгоградской области. Позже Громовой взял лист солдата Ельцина и прочёл в нём, что Ельцин по специальности является водителем гусеничного трактора.

Когда из канцелярии стал пробиваться дым и в неё зашёл замполит роты старший лейтенант Цыганков, Громовой сидел в турецкой позе у пылающего вороха листов беседы, мычал и отчаянно отмахивался.

В клубах и обрывках пепла ему чудился разорвавшийся в клочья прапорщик Подколзин.

Как я получил медаль «За отвагу»

Когда раздался взрыв и сучка Ичкерия с диким визгом бросилась под палатку, я рисовал схему опорного пункта цветными гелевыми ручками. Я схватил автомат, выскочил наружу, вжимая голову в плечи.

Боец был искромсан осколками. У другого бойца осколок сидел в ноге. Я колол ему промедол в ногу. Козак орал: «В ногу нельзя!!.. блядь!..» Запах тола, крови и мяса. Оседающий пыльный дым в ярком воздухе. Козак орёт, забивая стоны раненых. Ошарашенные бойцы сбились в окоп. Ичкерия прокралась к окопу и улеглась за бруствером, затаив дыхание. Умная собака не желала оставить людей в их беде. Люди гладили её и шептали ей в уши ласковые слова: «Ичка… умница… собака… хорошая…» Потом они зажарят её и съедят. Это будут другие бойцы… другого призыва… Зимой…

А тогда на бруствере стоял потерянный Сорокин, в оливковом парадном берете, с красным лицом. Слёзы проступали на его детских щеках, как пот.

– Блядь!.. Сорокин!.. Сорокин!.. блядь! – бессмысленно орал Козак на всю Чечню.

Это были бойцы Сорокина. Двадцатидвухлетний мальчик, вчера он приехал от Борисенко с сапёрной командой. Его команда из восьми человек должна была помочь нам построить блиндаж.

У Борисенко боец Сорокина подобрал гранату РГД-5 с отломанным усиком. С ввёрнутым запалом боец сунул гранату в карман разгрузки. Сейчас он искромсанный полутруп. Завтра он умрёт от потери крови по дороге в госпиталь.

Ясный, солнечный день. Мы с Сорокиным пишем рапорты за обеденным столом у палатки. Сначала он. Потом (когда Сорокин «ушёл с глаз, чтоб его, блядь, было не видно») пишу я.

Я пишу о том, что группа сапёров во главе с лейтенантом Сорокиным проводила инженерную разведку в полосе леса на подступах к ВОПу. О том, что, услышав выстрелы, я по приказу начальника штаба полка подполковника Козака выдвинулся к месту боя с одним отделением. Что группа сапёров подверглась нападению НВФ и под огнём превосходящих сил противника отходила на ВОП. Что огнём отделения я прикрыл отход сапёров и нанёс урон наседавшему противнику. Что в ходе этого боя был тяжело ранен один солдат из взвода Сорокина. И один солдат был ранен легко. Что сам я потерь не имею. Я пишу под диктовку Козака и два раза затушёвываю слово «блядь».

Я пишу на белом листе бумаги, купленном на большом рынке в Дышне-Ведено вместе с цветными гелевыми ручками и скотчем. Я помню, что день был особенно ясным. В тот день был виден снег на вершинах гор. Мне говорили, что эти горы уже в Дагестане…

Когда осенью 2001 года наш полк переформировали в отдельный батальон, меня вывели за штат. Я болтался по части под видом военного дознавателя, прикреплённого к прокуратуре. Планку я не носил.

Носить на полевой форме орденские планки, нашивки за ранения и все значки приказал командир полка, награждённый двумя орденами и медалью с мечами. Моя жена поехала в авиагородок и купила в военторге тёмно-красный ромб.

Ромб оказался за окончание института милиции. Других в военторге не было. Я носил его, чтобы что-то было на форме. Чтоб на меня не орали и дали спокойно уволиться. Но Козак помнил. Он сам подписал наградной и сам вручал мне медаль на плацу перед строем. У Козака была цепкая память топографа.

Мы столкнулись с ним у ворот второго КПП. Я отдал ему честь и принял вид военного дознавателя с неотложной миссией. В руке у меня был внушительный файл с выписками из приказов. Файл не помог мне.

– Киселёв, где твоя медаль?

– Какая медаль?

– «За отвагу», блядь!

– Так она ж на парадку…

– Я грю, планка-бля!

– …Товарищ подполковник… вы же всё знаете.

Козак сдвинул повыше фуражку, огляделся, не желая свидетелей. И заговорил вдруг впервые с теплотой в голосе:

– Награды, Саша, на войне даются не за подвиги, а за время пребывания на передовой… Ты сколько там был?.. Растяжки в горпарке ищешь?

– …Ищу.

– Значит, достаточно… Всех нас нужно лечить… Голову… И знак участника носи. Ты не тыловая крыса – ты боевой офицер.

Он шёл к казармам через плац энергичной походкой коренного жеребца, тянувшего несдвигаемый воз, а во мне растекалось чувство радости.

Это было паскудное бабье чувство. Чувство задёрганной женщины, приласканной жёстким любовником… Я вышел за КПП, думая о том, что Козак неплохой, на самом деле, мужик… Что Козак – строгий, но справедливый офицер… Что Козак – храбрый офицер, больше всех ездивший в район и бесстрашно мотавшийся по всей Чечне с одним водителем в уазике… Когда Козак узнал о предстоящем назначении в Грозный (вместо спокойной должности здесь), он закрылся в кабинете и пил водку один. И это так душевно и по-человечески.