Ежевика и лебеда

Художник Алина Леонтьева

© Марион Элвик, 2024

ISBN 978-5-0064-7845-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

В жизни каждого человека есть хорошее и плохое. Сладкое, как спелая ежевика и бесполезное, как сорняк. И часто бывает так, что ты удобряешь и холишь одно, но упорно выкорчевываешь другое. А ведь обе эти ипостаси – часть тебя.

В этом сборнике собраны тексты на самые разные темы. Одни – темные, злые и больные. Про ПТСР и депрессию, разницу между психотипичными и психоотличными людьми, сложные детско-родительские отношения, привычку не подпускать к себе близко, игру в молчанку, созависимые отношения. Про войну внутри тебя, которую мало кто видит. Но другие тексты – я обещаю – будут про надежду, дружбу, маленькие радости и свет в конце туннеля.

Знаешь, для меня безумно ценно, что ты держишь в руках этот сборник. Возможно, мы с тобой хорошо знакомы. А, может, ты недавно узнал о моем существовании, и анонс этой книги чем-то тебя зацепил. Детали не так важны. Главное, что после прочтения этих строк моя душа перестанет быть для тебя загадкой.

Я очень тщательно подбирала тексты для этого сборника. Самый ранний был написан весной 2012 года. Самый поздний – утром 28 ноября 2023. В тот день содержание было окончательно собрано в рабочий документ. Так что, считай, тексты для этой книги я писала чуть больше десяти лет. Многие из них знаковые. Какие-то для меня настоящий прорыв. Другие – словно удар по голове тупым предметом.

И я предупреждаю тебя заранее: может, будет больно. Но настоящая искренность, она такая – на острие бритвы. И моя цель не в том, чтобы напугать, впечатлить, испортить настроение или наоборот его поднять. Цель этой книги – попробовать убедить, что открываться не страшно. Если тебе понравится, то сделай для меня одолжение: не прячься от любящих тебя людей. Дай им почувствовать, какой ты есть.

Будь смелым. Обнимаю.

Самоцветы

Свободно жить в своем городе

Свободно жить в своем городе — это значит без опаски выходить на улицу в любое время суток и в чем тебе удобно в эту конкретную минуту. Хоть в пижаме или халате. Это значит лечь на траву в любом приглянувшимся месте, не заботясь о том, что подумают прохожие, и задремать. Это значит на автомате подбирать попавшийся под ноги мусор, собирать бутылочные осколки с крыш, заночевать на чердаке, завернувшись в припрятанное ранее одеяло, а наутро постучаться в первое же окно с просьбой о чашечке горячего чая. Как будто ты все еще находишься в пределах своей квартиры. Как будто весь город — и есть твоя квартира. И куда бы ты ни пришел, ты везде дома.

Особенно это становится актуальным, когда на дворе стоят те самые теплые, бархатные ночи, манящие прочь от стен. Собирать в ладони городские огни и воду в кеды с непросохших луж. Город будет заглядывать в душу глазами таких же, как ты, заблудших прохожих, делая из вас лучших друзей ровно на то время, что вы держите зрительный контакт. А потом гнать дальше, глубже в себя по переулкам и дворам. И в этот момент главное не спугнуть, не обмануть его доверие. Не пустить себе в голову завтрашний день раньше, чем первый предрассветный луч коснется крыш домов. И не портить финал своей личной сказки, подаренной Городом по причине хорошего настроения. Одноразовые друзья позовут посидеть в каком-нибудь уютном местечке. Вы выпьете пару чашек кофе и неспешно поболтаете за жизнь, пока сонные официанты не погонят назад — встречать рассвет, шлепая по лужам мостовой.

Господи, помоги мне остаться сумасшедшей.

Альбиносы

Мечтатель

Будильник

Пять утра. За окном такая непроглядная темень с парой сиротливо мерцающих фонарей где-то на периферии, что, казалось бы, спи себе и спи, пока в этот мир не вернется хоть один луч света.

Я не сплю. Я слушаю свой будильник.

Мне видится, как вчерашний день стащил с вешалки мое любимое пальто, взял подмышку свои башмаки, чтоб не стучать каблуками по полу и шмыгнул за дверь, в метель. Так тихо и ловко, что скрипучая входная дверь не издала ни звука. И теперь искать его нет смысла, все следы давно замело снегом и предрассветной тишиной.

За порогом моего дома распахнулась ухмыляющаяся черная дыра, заглатывающая в себя все, что мне не удалось удержать. А жаль, эта сволочь ушла в моем пальто.

Я жду рассвета. На столе остывает кружка черного несладкого чая с молоком. Сонную тишину нарушает только Шевчук, напоминающий мне мудрого сказочника в старой телогрейке.

«Коронована Луной. Как начало, высока-а-а…».

Это играет мой будильник.

О дружбе и предательстве

Мой друг ушел навсегда. Однажды ночью, пока я спал, он собрал свои вещи, разбросанные то там, то здесь, вытащил из рамки нашу совместную фотографию, разорвал ее и тихо притворил за собой дверь. Мое сердце осталось пустым и брошенным, но все еще хранящим в себе отзвуки его смеха, чуть скалящуюся улыбку и запах ментоловых сигарет, которым пахла вся его одежда. Я обнаружил пропажу на рассвете, когда солнце слепо ткнулось мне в веки. Неловко сполз с кровати и, растирая затекшее плечо, прошаркал на кухню варить кофе на двоих. Как всегда. Но не нашел его чашку ни в раковине, ни на полке. А потом наткнулся на обрывки фотографии в мусорном ведре. Так я узнал, что такое предательство.

У меня всегда было мало друзей. А настоящих среди них и того меньше. Но говорят, это нормально, своих людей некоторые ищут всю жизнь. Мне же каждый, кто приходил в мой дом-сердце, казался своим, пока он ни уходил. Кто тихо и внезапно, кто с долгим скандалом и поломанными ребрами. И я снова и снова думал, а не повесить ли наконец на дверь амбарный замок и сдохнуть уже в тишине и одиночестве под песни своей юности. А то все, кто проходят мимо, почему-то воспринимают мое жилище как гостиницу, в которую можно вторгнуться, не вытирая ног, бросить пожитки в угол, обшарить холодильник, накормить обещаниями остаться, а потом, убедившись, что поживиться тут больше нечем, свалить за порог в июльскую ночь. Что ж, скатертью дорога, как говорится.

Потом, в какой-то момент начали появляться те, кто любил заглядывать между делом. Ничего не обещая и почти ничего не принося с собой, кроме порции впечатлений и свежего воздуха. Да и нечем больше им было делиться — такие всегда путешествуют налегке. Эдакие мотыльки, ищущие приключений. Для таких я иногда оставлял открытым окно в дальней комнате и чистое полотенце. Они развлекали меня историями, в которых не было ни слова правды, а я поил их настойкой, в которой не было ни одного натурального ингредиента. А потом снова отворял окно, в котором они исчезали. Самый правдивый обмен, как по мне.

Но совсем иногда приходили они. Те самые. Они селились где-то неподалеку и не просто приходили сами — они звали меня к себе. Выделяли на полке место для моих вещей. Показывали самые отдаленные уголки своего жилища, с бардаком и отваливающимися обоями, с комьями кошачьей шерсти по углам и прячущимися по шкафам стекетами. А в конце экскурсии дарили запасные ключи от входной двери. Просто на всякий случай. У меня для них в доме отдельный шкафчик со стеклянной дверцей. И даже если они потом переезжают, ключи все равно остаются у меня. И это намного ценней любых денег мира.

Я до сих пор не знаю, что сводит людей вместе. И что позже их разводит. Но я знаю, что если кто-то хочет быть рядом — он будет, несмотря на расстояние, личные загоны и штормовые ветра. А еще я знаю, что всегда буду отворять дверь. Сколько бы ни разочаровывался и сколько бы обещаний ни давал себе. Просто амбарные замки совершенно не подходят к моей двери эстетически.

Лето – это

Лето — пора беготни.

Приятной активности, после которой вечером гудят ноги, но ты нисколько не устал, потому что впереди ночь. А летняя ночь — это одна из главных причин, почему Бог вообще придумал лето.

Еще теплый асфальт. Чуть прохладный воздух мягко окутывает уставшие от солнца плечи. Почему бы не сходить в парк и не помотать нервы местному сторожу, забравшись на какой-нибудь спящий аттракцион? Эй, без вандализма, естественно! Просто посидеть и представить, сколько улыбающихся детских мордашек он накатал за день. А сторож еще и окажется вполне добрым дядькой. Угостит чаем и назидательно помашет пальцем на прощание, чтоб не баловались. У нас с братом так и было, ага.

Почему бы не прогуляться по ночной набережной, пофоткать городские огни и поржать, как фигово они получаются на твою камеру смартфона?

Почему бы не добраться пешком до водохранилища, по пути заглянув в «Кофе и книги» — отдышаться и заодно поотвечать друг другу на вопросы строчками из старых фолиантов, ткнув пальцем наугад? А на водохранилище нырнуть прямо в нижнем белье — все равно ж темно, хоть глаз выколи.

К шести утра, в мокрых джинсах и футболке, лежать на скамейке в парке и решать, к кому идем отогреваться и завтракать. И… вечером повторим? Или замутим еще что-нибудь?

Лето – пора невинных безумств.

И их надо наделать столько, чтоб хватило на всю долгую и неласковую зиму.

Успеть бы…

Ежевичное вино

Мох, печенье, кладбище

Я увидел ее в электричке. Моросил дождь, серое небо падало прямо в окна нашего вагона, скребя по стеклам ветками мокрых деревьев. На часах доходило семь утра. Я ехал обратно в Лондон от родителей, нагруженный книгами, теплыми вещами и имбирным печеньем, запах от которого окружал меня ореолом, казалось, на несколько метров. И кто только печет имбирное печенье в августе?

Она сидела через проход от меня и читала старенькую книженцию в покет-формате. Из тех, что удобно таскать с собой. И, судя по обложке, на которой красовалось желтое пятно от кофе, потрепанному корешку и замятым уголкам, книженция эта пережила не один рюкзак и не одно утро в тонких пальцах, заляпанных… чем, шоколадом?

Я пригляделся. На коленях она держала бумажный сверток с какой-то замудренной шоколадной плиткой ручной работы. Отламывала кусочек, откусывала от него самый краешек и медленно пережевывала, жадно всматриваясь в книгу. Затем отправляла в рот подтаявший шоколад, наспех облизывала пальцы, перекладывала томик в другую руку и снова отламывала от плитки. И так раз за разом. Потом я узнал, что так делают амбидекстры – те, у кого обе руки ведущие. Устал делать что-то одной рукой – продолжил другой без всяких проблем. Вот только шоколадные отпечатки на мягкой обложке от таких манипуляций все множились и множились.

В какой-то момент она оторвалась от чтения, поводила носом по воздуху, прямо как моя собака и взглянула мне в лицо.

– У тебя Рождество? – спросила она.

– Что? – отозвался я тупо. О чем она это?

– У тебя Рождество, я спрашиваю? Пахнет имбирным печеньем.

– А, это… Мама испекла в дорогу.

– Мама отсыпала тебе в дорогу праздника? Крутая она у тебя! А мне можно? Чет так праздника тоже захотелось.

Я посидел с открытым ртом как идиот, но опомнился, раскрыл рюкзак и достал неплотно закрытый контейнер. Отщелкнул крышку и аромат ринулся на свободу с удвоенной силой. Она бросила книгу и шоколад к сумке, бухнулась на соседнее со мной кресло и выхватила контейнер. Ее тонкие шоколадные пальчики выудили сразу два коричневых оленя, а острые зубки лихо откусили им головы по самую грудь. Она довольно замычала, откинувшись затылком на спинку.

– Я скучала по Рождеству! Вот ехала сейчас и думала: как было бы хорошо очутиться у бабы дома. Испечь для нее имбирного печенья, рассказать, как дела. Мы с ней давно не общались, знаешь.

Она кивнула сама себе, расправляясь с новой партией оленей. Контейнер стремительно пустел.

– Замоталась я что-то. Знаешь, то одно, то другое… А тут вот, – она потрясла контейнером. – Снова Рождество. Будто знак.

– Сегодня 23 августа, – зачем-то сказал я, хотя прекрасно понял, что она имела ввиду.

Она снова задумчиво кивнула, а затем вдруг вскинула на меня свои огромные глаза цвета мха. Такие, глубокие, колдовские, что побежали мурашки.

– Давай ее навестим?

– Что?

– Давай ее сейчас вместе навестим. Угостим твоим печеньем. Всего пару кусочков, тебе еще самому останется.

– Ну, спасибо, что и обо мне подумала, – я забрал у нее контейнер, закрыл крышкой и сунул обратно в рюкзак. – А я уж решил, что так и придется просто смотреть, как незнакомая девчонка и ее бабушка уплетают мамино печенье.

Она прищурилась. А потом встала.

– Да, это не тактично, извини меня. Просто давно не была у бабушки, а твое печенье… В общем, извини.

Она вернулась на свое место, взяла книгу. Но прошло пять минут, десять, а она так и не перевернула страницу. И мне вдруг стало ее жаль. Зря я нагрубил. Девочка же сама как имбирный олененок. Кажется, тронешь неосторожно – рассыпется.

Мы подъехали к вокзалу. Она схватила сумку, посмотрела на растаявший шоколад и не стала его забирать. Зажала книженцию подмышкой и бодро зашагала к выходу.

Я нагнал ее уже на перроне. Ухватил за рукав.

– Слушай, прости меня. Может, возьмешь печенья для твоей бабушки?

Она оглянулась, смерила меня взглядом.

– Возьму, – согласилась она, хотя я думал, что откажет, – если ты поедешь со мной. Считай это свиданием.

– Что? – Сколько раз она намерена ставить меня в тупик, интересно?

– Ага.

– Свидание у твоей бабушки?

– Первое должно быть максимально запоминающимся. Не ресторан, не кино, не прогулка в парке, а что-то, что навечно приклеит тебя к этому воспоминанию. Даже если с этим человеком ты расстанешься через неделю. Мне понравилось печенье твоей мамы, я хочу его запомнить. И тебя.

Я завис на целую минуту. Просто смотрел на нее, не веря ни своим ушам, ни в целом происходящему. Она смотрела в ответ и терпеливо ждала, когда я отойду от шока и соглашусь. Уверен, она даже не сомневалась в ответе. Мы стояли так на перроне, а нас огибало море из людей.

И я согласился. Она взяла меня за руку и потянула вперед – быстро, стремительно, что я едва за ней поспевал. И мне казалось, что люди сами расступаются перед ней. Мы пролетели сквозь толпу, как два юрких дельфина, выбежали на улицу, запрыгнули на ступеньки первого попавшегося автобуса. Словно за секунду. Я отдышался и взглянул на нее будто, будто впервые увидел. Сумасшедшую девчонку с глазами цвета мха и раскрасневшимися от бега щеками.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Зачем тебе?

– В смысле? Мы же на свидании. Нам давно пора познакомиться.

– Придумай причину поинтересней, – она подмигнула и отправилась на второй этаж автобуса.

Мы ехали минут сорок по едва проснувшемуся городу. Дождь закончился, сквозь молочную пену даже начало пригревать солнышко. Она подставила лицо такому редкому в последнее время теплу, а я все смотрел на нее. И не понимал, что и зачем делаю. Я спал пять часов, у меня через три часа важное собеседование. Планировал приехать домой, вздремнуть часок и еще успеть приготовить поесть. Но вместо этого я ехал в гости к неизвестной бабушке с девушкой, которая отказывалась называть свое имя. Чудеса на виражах, блин.

Она снова схватила меня за руку когда автобус остановился на очередной остановке, словно опомнившись. Или ей просто нравилось бегать со мной за руку. Я давно ничего не понимал и уже не пытался вникнуть.

И вот мы добрались до цели.

– Эм… Ты уверена, что нам сюда? – спросил я, но почему-то даже не удивился.

Она кивнула и первая ступила на территорию кладбища.

Когда-то я любил фотографировать на Хайгейтском кладбище – самом старом в Лондоне. Бродил среди склепов, заглядывал в лицо ангелам, покрытым черной и зеленой плесенью. Мне нравилось это место отнюдь не из-за могилы Карла Маркса или еще кого-то жутко известного и непоправимо мертвого. Видимо, моя новая знакомая такая же. И врать про бабушку было совсем не обязательно.

– Далеко ли еще, Красная Шапочка? – спросил я, когда мы углубились в западную часть, добравшись до старых могил.

– Не очень, – ответила она невозмутимо. Руку мою она, кстати, так и не отпустила.

– Я тоже люблю эту часть кладбища, – сказал все же я. – Был период, когда я приходил в западную часть, искал могилы своих тёзок и рассказывал им о себе. Выходило даже, что я не такой уж и скучный парень, как мне порой кажется.

Она улыбнулась.

– Мы пришли.

Мы остановились у старой могилы. На нас смотрел очередной печальный ангел, позеленевший от сырости. А под ним надгробная плита с именем и годами жизни. Женщину звали Грета, она прожила восемьдесят пять лет и умерла… в 1907 году. Вот так.

– Привет, ба, – сказала она, присаживаясь на еще сырую землю. Заботливо стерла ладонью грязь и остатки прошлогодней листвы с каменной плиты, потерявшей четкую форму от ветра и тысяч дождей.

Я оглядел землю под ногами – влажная. Хотя, плевать. Снял рюкзак, устроился по-турецки рядом с ней и достал контейнер с печеньем. Запах выпечки смешался с озоном.

– Почему она? – спросил я, когда мы задумчиво доели все до крошки, оставив Грете двух красивых оленят.

– А почему нет? – пожала она плечами. – Грета одинока, и я одинока. Мы спасаем друг друга.

– У тебя нет родных?

– Есть вообще-то. Родной брат и, кажется, двоюродная тетка. Но я никогда их не видела. Просто искала родственников, когда выпустилась из детского дома и узнала, что они у меня есть. Правда, все давно уехали из Лондона, рассеялись по миру. Я не нашла концов. А вот Грету – нашла.

– Так она все-таки твоя бабушка? – удивился я.

– Ага. Только пра пра пра. Но какое это имеет значение?

– И правда, никакого.

Через пять минут снова полил дождь. Но не заморосил, как утром, а хлынул стеной. Мы побежали к выходу, забыв пустой контейнер возле могилы Греты. За секунды вымокли до нитки. И я бежал впереди и тянул ее за собой, крепко держа за руку.

Нам снова повезло, автобус подъехал, едва мы оказались на остановке. Она вскочила на ступеньку, повернулась ко мне и, обхватив мое лицо холодными мокрыми ладонями, поцеловала. А потом вытолкнула обратно на остановку.

– Как тебя зовут! – крикнул я сквозь рокот ливня.

– А зачем тебе!

– Хочу тебя запомнить!

– Ты и так запомнишь!

Двери закрылись и автобус уехал. Я смотрел ему вслед, щурясь от ручейков дождя, стекающих мне в глаза и думал: запомню, да. Что имбирное печенье нужно есть 23 августа. Что мох может быть мокрым и теплым одновременно. Что бывают шоколадные книги. И что ее бабушка живет на Хайгейтском кладбище, которую она посещает каждое Рождество.

В следующий раз она точно скажет мне свое имя.

Фаворитка

Невесомость

Ноябрь

Ноябрь – как тишина после выстрела. Никаких предчувствий беды, никакого гнетущего груза — все было и все произошло. Тишина выбила пробки и похоронила кривые вереницы следов.

Ноябрь – бледная маска зимы, которую она держит прозапас. В его сугробах и не поваляешься, не слепишь снежки, не утопишь сапоги. В этой плохо выполненной копии хорош только воздух да полузасыпанные снегом детские качели. Навевает воспоминания и щемит где-то под левой лопаткой.

Ноябрь шепчет языческую молитву и тихо стучит ногтями по стеклу окна. Зовет за собой под мелкий снег, под уханье совы, под шелест голосов, которых ты когда-то не дослушал. Дает всего один шанс, а потом уходит в морозно-туманную дымку.

Завороженно смотришь вслед.

Под ногами слякоть.

Кто-то из подтаявшей лужи передает привет.

Город чудес

Он подвел меня к краю и спросил, что я вижу. Любил он такое вытворять, когда мы пересекались где-то в Городе. В первый раз это было на крыше обшарпанной пятиэтажки, с которой открывался вид на одну из главных улиц и чуть-чуть на набережную.

– Дома, дорогу, людей, – отозвалась я, пожимая плечами.

Не знала даже что ему ответить, а главное, какого ответа он от меня ждал. Ничего я не вижу, честно говоря. Ничего из того, что бы не видели все изо дня в день. Так я в тот момент подумала и приготовилась услышать откровение. Не просто же так он спросил, наверняка тут сокрыт какой-то особый смысл.

Но он просто кивнул и закурил, будто ответ был не так уж и важен. Обламывать ожидания он тоже любил.

А я столько раз от него слышала, что в Городе мир становится другим, вещи приобретают новый смысл, а твой внутренний голос начинает вопить громче обычного. Но мой внутренний голос молчал, как замученный пытками партизан. Да и в самом Городе, казалось бы, не было ничего из ряда вон. Город, как город, честно говоря. Странных личностей, разве что, тут побольше будет. В каждом окне, куда ни глянь, либо практикующий астролог, либо чревовещатель какой-нибудь, либо нелюдимый интеллигент с тонким музыкальным вкусом и раздвоением личности. Но ведь таких везде хватает. Просто тут больше. Вот и вся разница, которую я успела заменить. А, ну, и еще что несмотря на врожденный топографический кретинизм, мне еще ни разу не удалось заблудиться, хотя номера домам тут тоже присваивались по велению левой пятки какого-то очередного гениального психа.

– Почему я ничего не вижу? — спросила я напрямик.

– А что бы ты хотела увидеть? — лениво отозвался он, чиркая зажигалкой.

— Ну, не знаю… Чудеса?

Ответом мне послужил звонкий смех.

— Например? Хочешь увидеть, как перед тобой дома расступаются? Или чтобы уличная дворняга спросила, который час? Такие чудеса?

— Да хотя бы и такие! Чего ему стоит? Городу твоему, в смысле, раз уж он именно такой, как ты твердишь. Не пойми меня неправильно, мне здесь не скучно и не плохо. Просто… я чего-то ждала. Чего-то чуть больше, чем есть сейчас.

— По-моему, ты путаешь Его с Неверлендом, — усмехнулся он и взглянул в глаза. — Или еще того хуже, со Страной Чудес. Ищешь детскую сказку с яркими костюмами и спецэффектами. Второсортный ширпотреб.

— Почему сразу ширпотреб? — меня даже задела такая формулировка.

— Ну, прости, если я оскорбил твои детские грезы. Но это правда. Все сказки являются лишь порождением чьих-то фантазий. Наглядные картинки того, как кто-то видит окружающий мир. Некоторые из них выходят очень даже занятными, другие так себе, но тут уж я не стану судить, кому что нравится. А здесь, — он указал на Город, — живут те, кто эти сказки создает. Или создаст когда-нибудь. Какие-то будут красивые и красочные, другие мрачные и отталкивающие, но так или иначе, они будут притягивать к себе своих людей. А вот первоисточник, как правило, не так заметен, как его подкрашенная копия. Все, например, знают, кто такой Питер Пэн. А ты попробуй отыскать его в толпе, когда ему двадцать пять, он одет в рваные джинсы и толстовку, а в кармане у него хомячок вместо феи Динь-Динь. Но ведь суть от этого не меняется. Если тебе, конечно, нужны настоящие чудеса, а не цирковое шоу.

— Я хочу настоящие, — ответила я после минутного размышления.

— Тогда смотри, — кивнул он с едва заметными нотками одобрения в голосе. — Что ты видишь?

Птичка

Привычка

Знаешь, у меня есть привычка. Она мне изрядно портит жизнь — значит ее можно записать в дурные. Ну, как привычку грызть ногти, есть ярлычок от чайного пакетика, ставить обувь в проходе. Мне много кто говорил, что лучше бы от нее избавиться – жизнь тут же станет проще – но это сложно. Не зря же говорят, что привычка — вторая натура.

Многие стремятся иметь хорошую память. Чтобы было проще учиться, работать и в принципе жить. Знающие люди дают советы, как ее развить даже при скромных природных данных. Память стала одним из самых востребованных товаров. Но ты когда-нибудь задумывался, что значит иметь хорошую память? Бьюсь об заклад, ты сейчас нарисовал себе картинку из одних только плюсов.

Знаешь, наша память причудливо устроена — она помнит только то, что хочет. Яркие моменты застывают в ней, как резко охлажденный металл. Они принимают форму и заполняют собой все пространство, вытесняя остальные фрагменты. Ну, а что значит фраза без контекста, ты и сам отлично понимаешь.

Представь: твоя память вся как лоскутное одеяло. Ты собираешь ее из неровно отрезанных кусочков, заполняя пустоты… чем? Думаю, ты уже догадался. К чему это я вообще? Мы ведь говорили о привычках.

Так вот, мое одеяло теплое и большое. Я шью его много лет, отбирая только самые яркие кусочки. Оно согревает меня в одинокие ночи, но может легко и задушить. Честно говоря, мне стоит обращаться с ним осторожнее, но тут всему виной моя беспечность. Да, у меня хорошая память, она помнит очень много фрагментов. Половину из них давно стоило бы сжечь.

Но что ты сделаешь со второй натурой?

О голубях

Каждое утро Тим ходил кормить голубей. Для этого ему приходилось проделывать целый ритуал: сначала долго разминать и растирать сонные ноги, затем ковылять до ванной и там в несколько подходов принимать душ – каждые пять минут отдыхая на специальной лавочке, прикрученной в душевой кабинке – бриться, выбирать свежую рубашку из почти десятка абсолютно одинаковых, и на такси ехать в парк. Таксисты не любили его возить, потому как от точки А до точки Б было всего пара кварталов. «Мог бы и сам дойти», – говорил их недовольный взгляд в зеркале заднего вида. Но у Тима была уважительная причина, заставляющая любого прикрыть рот – его трость, которую я подарил ему на финальном этапе реабилитации. Черная, лакированная, с набалдашником в виде черепа. Красота! Сам бы с такой ходил, просто для пафоса. Тим, когда ее увидел, рассмеялся. Сказал, что я выбрал подарок больше для себя, чем для него. Но трость принял. И с того дня с ней не расставался.

Уверен, все голуби парка знали Тима в лицо. Еще наверняка передавали своим сородичам о халявном хавчике, потому как собиралось их, как мне казалось, с каждым днем все больше. Тим всегда покупал два свежих багета в булочной через дорогу, садился на одной и той же лавочке и тонул ногами в сизом облаке из крыльев, клювов и лап, истерически теснивших друг друга, как будто это их последний завтрак. Тим наблюдал за ними с покровительственным спокойствием и методично бросал хлеб, отщипывая по кусочку, пока тот не заканчивался. А дальше просто сидел и смотрел, как бушующее сизое облако постепенно успокаивается и тает у него под ногами. Дольше всех оставались всегда одни и те же пять-шесть голубей, которые упрямо ходили взад-вперед и поглядывали на Тима вечно голодными круглыми глазами, пока тот брал в руки трость и отправлялся в обратный путь.

Сколько я ни пытался, а все никак не мог понять, зачем ему это все. Глупое, бесполезное занятие, высасывающее из него последние силы. Уже год прошел с той аварии, пора бы уже освоиться, приспособиться. Сложить в коробки вещи покойной жены и, если не выбросить, то хотя бы убрать с глаз. Найти работу. Не для заработка, а просто, чтобы иметь в жизни какую-то цель. Сейчас куча людей работают удаленно прямо из своей спальни. Или выбрать какое-нибудь хобби. Словом, пора было возвращаться к жизни. Но Тим на это только пожимал плечами и переводил разговор на какую-нибудь отвлеченную ерунду. И лишь тема будущей операции его немного оживляла. Смысл ее был в том, чтобы сделать позвоночник более устойчивым, тогда бы ноги перестали так сильно болеть. И, возможно, что-нибудь да наладилось бы.

– А как же твоя шикарная трость? – пытался шутить я.

– Буду ходить с ней для пафоса, – улыбался Тим.

Но улыбка у него была какая-то блеклая, ненастоящая.

Но операция не помогла. Наоборот, стало только хуже. Врачи разводили руками и все, как один, говорили о том, что инвалидность – не приговор. Что ко всему можно приспособиться. Что миллионы людей в его положении ведут полнокровную, счастливую жизнь. Словом, они говорили ему все тоже самое, что твердил ему я весь последний год. Но Тим равнодушно кивал на все наши заверения и только лишь просился в парк, к своим тупоглазым друзьям. Хотя бы на полчаса. Меня это тогда больше всего взбесило. Да, жизнь несправедлива. Да, порой наши горячо любимые близкие покидают нас слишком рано. Да, это нестерпимо больно. Но это же не повод сдаваться и терять веру!

– Как жить-то дальше будешь? – спрашивал его.

А он мне снова о голубях.

Папина дочка

Второй шанс

Я проснулся, когда часы показывали 6:25. До звонка будильника еще целых пять минут, но я все равно откинул одеяло и отправился смывать с себя вязкие сны, которые с некоторых пор преследовали меня с завидным упорством. Горячий душ и чашка крепкого кофе прогонала их на раз-два. А там уже можно смело начинать новый день. Вскоре утреннюю тишину прорезало жужжание кофемолки, тостер с тихим щелчком выпустил два поджаристых кусочка хлеба, а на сковородке уже поспевал бекон и два желтых глаза яичницы.

Накрыв на стол, я отправился в спальню Лизы. Она сидела на стуле перед окном и смотрела на дождь. Поза расслабленная, в руках книга, на плечах плед. По-классически уютная картина. Но я все равно почувствовал витающее в воздухе напряжение. Опять она не спала.

– Лиза, завтрак готов, – произнес я, не переступая порога комнаты.

– Я сейчас буду, – ответила она негромко. А сама даже не дернулась.

За столом сидели молча. Ковырялись в тарелках, не поднимая головы. Уже даже не пытались искать темы для разговора. Еще немного, и этот нехитрый ритуал совместного принятия пищи тоже отойдет в прошлое, как и все остальное, что нас некогда связывало. Но мы все равно продолжаем цепляться за эту последнюю соломинку, как сладкая парочка утопающих. Не доев, я встал из-за стола, дежурно поцеловал Лизу в макушку и пожелал хорошего дня. Она ответила мне по стандарту: «И тебе, дорогой».

Мы так ни разу и не взглянули друг другу в глаза.

***

Лиза была моей первой и единственной любовью. Мы вместе учились в старших классах, вместе стали королем и королевой выпускного бала. Со мной же она лишилась девственности на утро после. Я боготворил Лизу, мечтал, как мы создадим семью, возьмем ипотеку, будем воспитывать детей и состаримся вместе. Другой жизни я и не желал.

Все мои мечты рухнули, когда спустя неделю после выпускного Лиза попала в автокатастрофу вместе со всей своей семьей. Никто не выжил. В тот миг, когда я узнал о случившимся, внутри будто что-то умерло. Я почувствовал себя сломанным и пустым. И казалось, никто уже не заставит сердце биться чаще, как это было с Лизой.

Следующие десять лет я усиленно делал вид, что пережил потерю и жил дальше. Отучился в универе, нашел хорошую работу, купил квартиру. Встречался с разными девушками и без сожаления расставался. Друзья говорили, что я изменился, стал жестким, циничным, мелочным. Да я и сам это чувствовал. Внешне все было хорошо, но я явственно ощущал, как моя жизнь трещала по швам. А в голове пульсировала только одна мысль: если бы рядом была Лиза, то все сложилось бы иначе.

Когда открыли первый в стране Центр Воскрешения, я отнесся к этому скептически. Перспектива вернуть к жизни умершего человека на срок до одного года взамен твоих пяти казалась мне слишком утопичной. Но однажды на обеде мой коллега со слезами на глазах рассказывал как вернул мать, умершую еще в его детстве, показывал фотографии и выглядел… обновленным. Как-будто с его плеч слетел давний груз. И я сразу подумал о Лизе.

Пять лет – не так уж и много, особенно когда ты более чем уверен, что проживешь их так же впустую, как и предыдущие десять. А возможность вернуть своему существованию утраченный смысл бесценна. Конечно, у нас будет всего год, а потом Лизе снова придется уйти, но я старался не думать о том, как буду ее отпускать. Не думал я и о том, что буду теперь аж на пятнадцать лет старше, учитывая плату, и Лизе такой расклад мог оказаться не по душе. По правде, я мало о чем думал. Я просто безумно хотел получить второй шанс. Разве я не заслужил, мы не заслужили?

У Лизы не осталось живых родственников, так что опека над ней полностью легла на меня. Я прошел требуемые проверки и тесты, подтвердил, что у меня есть все условия. Даже на выпускных экзаменах я нервничал меньше. Но мне просто не могли отказать. Я слишком долго этого ждал.

О плате я не задумывался, но ровно до тех пор, пока меня не привели в просторный кабинет с аппаратом, отдаленно похожий на тот, что считывает энцефалограмму. Мне надели датчики на руки и голову, обхватили ремнями торс, повелели закрыть глаза и думать о хорошем. Я представлял Лизу в день нашего последнего свидания. На ней шифоновое платье в красный горошек. Оно разлеталось от любого, даже самого легкого порыва ветра. Лиза каждый раз смеялась, пытаясь удержать подол на месте…

Когда я открыл глаза, то сразу понял: что-то изменилось. Даже машинально ощупал себя. Живот немного сдавливало ремнем и я ослабил его на одно отверстие. Но дело было не только в этом. Подойдя к зеркалу, я долго изучал свое отражение, пытаясь убедиться, что смотрю на себя. Получалось плохо. Да, этот парень выглядел точь-в-точь как я, вот только цвет лица более землистый, морщины глубже, а взгляд совсем потухший. Даже не предполагал прежде, что возраст проявляется не столько в морщинах и увеличившемся животе, сколько в глазах. Надеюсь, Лиза сможет узнать меня. Она ведь любила. И конечно же будет любить даже такого, уставшего и постаревшего.

В день воскрешения я приехал в Центр за два часа до назначенного времени. Просидел в очереди, дергаясь и потея наравне с другими ожидающими. Вспоминал Лизу, ее улыбку и смех, вспоминал, как нам было хорошо вместе, как мы понимали друг друга и были неприлично счастливы. Сможем ли мы теперь воскресить былые чувства? Забегая вперед, скажу, что думал совсем не о том, о чем следовало бы.

Лизу вывели ко мне ровно в срок. Она была одета в белую футболку и синие джинсы. Волосы заплетены в тугую косу на одно плечо. В глазах растерянность и страх. Это было настолько не свойственное выражение, что я едва ее узнал. А она, как следовало и ожидать, едва признала меня.

Оказалось, что Лиза совсем не помнит свою смерть, так что мне пришлось рассказать ей о гибели всей ее семьи и о том, сколько времени она пропустила. Это был самый тяжелый разговор за всю мою жизнь. И все равно, я едва представлял, что она чувствовала в тот момент. Вот ты был молод и полон сил, строил планы на жизнь. А через секунду узнаешь, что все твои близкие мертвы, а сам ты располагаешь всего лишь годом, прежде чем отправишься обратно в небытие. Лиза молча выслушала меня, пока мы ехали до моего дома, а затем отвернулась к окну и за всю дорогу не сказала ни слова. Я ожидал от нее слез и истерик, но это молчание оказалось тяжелее любых эмоций. Ничего, пройдет, подумал я тогда. Просто нужно дать ей время. Все наладится.

Я видел, что ей очень некомфортно рядом со мной. Она редко смотрела мне в глаза и то и дело спотыкалась на моем имени. Привычное «Стив» звучало теперь как-то натужно и ненатурально. Но я все еще был полон надежд. Еще бы, ведь я столько всего вытерпел, чтобы снова видеть рядом мою девочку. Но Лиза не позволила себя даже обнять, а обойдя мою квартиру, попросила отдельную комнату. «Немного освоиться», как она выразилась. Я не возражал и подготовил для нее вторую спальню, в которой обычно останавливалась старшая сестра, когда бывала в городе. Но смутно чувствовал уже тогда какую-то горечь, будто бы совершил глупую ошибку.

Но мы правда пытались. Я старался не давить на Лизу, а она ни разу меня ни в чем не упрекнула. Поначалу мы проводили вместе все мое свободное время. Лиза старалась нагнать упущенное время, расспрашивала об общих знакомых, о фильмах, о последних технических новинках. Она огромными дозами поглощала новую информацию, пока не начинала болеть голова. А мир за это время не просто успел измениться. Он обновился несколько раз.

Да, поначалу все было неплохо. Но неловкость сменилась глухим раздражением, и две недели спустя я возвращался с работы со странным желанием свернуть в ближайший бар и просидеть там до закрытия. Лишь бы не видеть этот растерянный взгляд, застывший на ее лице. Лиза никуда не ходила в мое отсутствие, ни с кем не общалась. Даже к телефону не подходила, если не была уверена, что это я. А я уже начал уставать от присутствия в моем доме другого человека. Привык за столько лет к одиночеству. Да и Лиза теперь воспринималась не женщиной мечты, а заблудившимся подростком, действующим на нервы. Что мы будем делать друг с другом целый год?

Но, как оказалось, не только для меня это был непомерно большой срок. Первая ссора произошла у нас через месяц после дня воскрешения. Я в тот вечер попытался намекнуть Лизе, что ей не нужно все время ждать меня, чтобы выйти за порог. Она вполне может позвонить кому-то из своих школьных подруг и поболтать с ними в ближайшей кофейне. На что Лиза буквально взорвалась истерикой, заявив, что никто из бывших подруг ее не ждет, они все давно выросли, обзавелись семьями и превратились в чужих людей. «Я тоже тебе чужой?» – спросил я тогда, поджав губы. «Стив, ты же почти годишься мне в отцы», – ответила она и разрыдалась.

Я отчаянно пытался найти ей какое-то занятие. Предлагал даже бросить все и переехать на Бали, купаться целыми днями в океане, освоить серфинг. Или поехать через всю страну автостопом к Западному Побережью. Но Лиза отвергала все мои предложения. Она боялась строить планы на завтрашний день, боялась позволить себе быть счастливой здесь и сейчас, ведь ничего кроме у нее не было. Осознание того, что ей придется уйти через год, иссушала ее. Никаких долгосрочных целей, никаких планов на жизнь. Моя Лиза, прежде державшая все под контролем, просто не умела так жить. А я не представлял, как можно ее этому научить. Ведь я сам никогда не был счастлив в текущем моменте.

В конце концов, я стал реже бывать дома. Пропадал на работе, брал сверурочные, взваливал на себя все новые и новые проекты. А Лиза все больше чахла. В конце концов, она перестала даже просто выходить из комнаты, много спала и читала русских классиков. Я не мешал ей оплакивать свою так и не случившуюся жизнь.

Лизы хватило всего на восемь месяцев. Однажды утром, отворив дверь ее спальни, я увидел ее сидящей все на том же стуле у окна. Голову она уронила на грудь, а на полу раскрытый том «Войны и мира». Я позвал ее, но она не ответила. А когда тронул за плечо, оказалось, что она уже остыла.

Коронер так и не установил причину смерти, так что самоубийство доказать не удалось. Лизу похоронили в той же могиле, где покоилось ее первое тело, как она и просила. А я на следующий же день после похорон написал заявление на увольнение, затем собрал рюкзак и уехал из города автостопом к Западному побережью. Еще не решил, что буду там делать. Сегодня мне и так есть, о чем переживать.

Стержень

Мой стержень растет вдоль позвоночника и оплетает его, как плющ.

Он не дает сломаться на шквальном ветру и поддерживает мою больную поясницу. Сколько он со мной — трудно сказать. Я к нему слишком привыкла, срослась, как с давно вшитым имплантом. Иногда я чувствую, как он неуловимо меняется под напором окружающей среды, но, уверена, его состав неизменен. День ото дня. Год от года. Порой я пробую разложить его на составляющие, узнать, что же в нем такое. Железо? Титан? Криптонит? Уж точно что-то невероятно крепкое, иначе как объяснить, что он все еще цел спустя такое количество десятибалльных бурь.