Чёртово племя. Часть вторая

Экзамены

В город пришёл знойный август, сухой, с горячими ветрами, поднимающими с земли клубы пыли. Минька зажмурился, заслонил ладонью глаза и тихо ругнулся: «Чёртова песочница!» – и тут же прикусил язык. Во-первых, рядом в пролётке сидел батюшка, а во-вторых, в такой день поминать чёрта не полагалось.

Экипаж остановился у подъезда пятиэтажного дома, самого высокого в городе, и у Миньки зачастило сердце. Не раз и не два бывал он здесь, стоял у кованой ограды, глазел на парадный вход с садом и цветниками, обходил громадное здание в виде буквы «н» и замирал, наблюдая, как упражняются на плацу кадеты.

– Пятнадцать копеек, святой отец, – обернулся возница, получил монету и спрятал в карман.

Воробей спрыгнул с пролётки, одёрнул рубашку, перетянутую в поясе тонким ремешком. Следом сошёл отец Василий, подобрав полы рясы.

К подъезду ежеминутно подкатывали изящные экипажи с мальчишками – будущими кадетами и их важными отцами в мундирах с рядами блестящих пуговиц. Начинались обязательные вступительные экзамены.

О, как долго Минька ждал этого дня! Два года назад, едва успев приехать из Ефремовки, он стал упрашивать батюшку сходить в кадетский корпус. Их в городе было два. Первый назывался Неплюевским, по фамилии тогдашнего губернатора, а второй – просто Вторым. Именно туда отправились отец Василий с Минькой. Воробья тогда и на порог не пустили, он томился на крыльце.

Батюшка вернулся через полчаса.

– Записал? – бросился к нему Минька.

– Терпение, терпение, отроче Михаил. С девяти лет принимают в кадеты. Придётся подождать. Пойдёшь в приходскую школу, будешь старательно учиться… Репетитора тебе найду, чтобы к экзаменам подготовил.

Минька едва не разревелся от досады: он-то мечтал в скором времени надеть форму, фехтовать, ходить строем и отдавать честь.

Какой он глупый был, сейчас и не верится. Чуть не поругался с Егоркой, когда тот сказал, что Миньку в кадеты не возьмут. Стоял сентябрь, удивительно тёплый. Они гуляли по набережной, купили две порции мороженого у торговца с тележкой и уселись в беседке неподалёку.

У Водяных ворот с узкоглазыми ангелами расположились крикливые бабы с квасом, у киоска с фруктовым лимонадом собралась небольшая очередь. Тележку мороженщика окружили кадеты, выворачивали карманы, считали деньги. Минька не сводил глаз с из белых полотняных рубах и чёрных погон с цифрой «2» и буквой «О». Из-за них кадет называли двугривенными.

Егорка проследил за Минькиным восторженно-завистливым взглядом.

– Лучше не смотри, – посоветовал он и с причмокиванием облизал костяную ложечку, – в кадетский корпус только офицерских сынков берут, дворян. Мы им не чета… со свиным рылом да в калашный ряд.

– Как ты сказал? – поперхнулся мороженым Минька.

– Это не я, это тятька так говорит. Меня в корпус не взяли, велели в казачье училище идти.

–Тебя не взяли, а меня возьмут, – упрямо возразил Минька.

Он не поверил Егору: напутал, небось, приятель! Однако отец Василий подтвердил, что в корпус действительно принимают парнишек из семей военных, чтобы «сохранить династию». Воробей не знал, что такое династия, понял только – династии у него нет, сохранять нечего. И зашмыгал носом:

– Выходит, меня не примут?

– Разговаривал я с Александром Константиновичем, директором… Детей военных священников принимают. Я ведь, Миша, раньше благочинным был, служил при полку. Солдат воевал с ружьём, я – с крестом. Прямо в окопе, бывало, службу ведёшь или в сарае каком. Наскоро освятишь его – вот тебе и церковь.

Минька вытаращил глаза, он и помыслить не мог, что батюшка побывал на войне.

– А потом здоровье подвело, назначили меня в приютский храм к отрокам и отроковицам. Подрастёшь – директору прошение подам. Его рассмотрят и пришлют письмо, дескать, приходи на экзамен, отроче Михаил.

«Целых два года терпеть…» – взгрустнул Воробей.

Он думал, нипочём не дождаться ему этого дня, и сейчас, стоя у подъезда, Минька всё ещё не верил, что войдёт в широкие дубовые двери вслед за важными офицерами. Ему стало страшно.

– Батюшка, благослови!

Тот благословил, сложив пальцы так, как рисуют на иконах.

– Благословите, святой отец! – пропищал за спиной чей-то голосок.

Минька обернулся и увидел парнишку в курточке с вышитыми золотыми якорями.

Батюшка и его перекрестил:

– Господь благословляет!

Минька вслед за отцом Василием поднялся по каменным ступеням парадного крыльца. Взрослых дальше приёмной не пускали. Дядька сверял фамилии по списку, делал знак мальчишкам, чтобы проходили дальше, а их родителям почтительно предлагал подождать окончания экзамена на мягких диванах.

Воробей очутился в длинном и светлом коридоре, поделённом аркой на две неравные части, прижался спиной к подоконнику и стал разглядывать на стенах картины сражений и портреты полководцев – Кутузова с полосатой лентой через плечо, Суворова с белыми лёгкими волосами. Настоящих кадет, двугривенных, Минька не видел: они ещё не вернулись с каникул. В зале толпились притихшие ребята, светлолицые и смуглые, одетые пёстро и разнообразно.

Из застеклённых до половины дверей вышел лысоватый военный, прямой как струна, с бородкой и усами.

– Господа! – сказал он, заложив руки за спину, и Воробей присел от страха. Это он господин?

– Господа, прошу вас разделиться на пары и занять места в кабинете.

Мальчишка в курточке с якорями, который подходил к батюшке за благословением, протянул Миньке руку, и тот поспешно сжал её. Они вошли в класс, уселись за парту с чёрной толстой крышкой.

У грифельной доски за длинным столом сидели экзаменаторы, и среди них – седовласый протоиерей с орденами и наперстным золотым крестом, усыпанным драгоценными, страсть какими блестящими камнями.

– Чью фамилию назовут, тот встанет и подойдёт к преподавателю, – объявил лысоватый и поднёс к глазам список: – Алексеев, Баринов.

Из-за парты поднялись названные мальчики. Один попал к батюшке, другой подошёл к преподавателю в мундире статского советника, взял книгу и стал бубнить французские слова.

Не успел Минька разглядеть гипсовые бюсты на высоком застеклённом шкафу с пособиями, как называли его фамилию – Вознесенский. Он вздрогнул, так чуждо она прозвучала, а ведь за два года привык к ней и считал родной. Обмирая, Воробей приблизился к столу по натёртому, скользкому паркету.

– Как твоё имя, отрок? – спросил протоиерей.

– Михаил.

– Василий Вознесенский тебе не родственник?

– О-отец, – ответил запинаясь Минька и умолчал, что он батюшке приёмный сын: вдруг скажут, что неродные дети не считаются?

– Псалмы знаешь? Читай «Живый в помощи».

– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится… – зачастил Минька. Вспомнил, как ругала его мать: «Божье слово не комкай», продолжил медленнее: – Речет Господеви: заступник мой еси и прибежище моё, Бог мой, и уповаю на Него…

Священник спросил о первородном грехе и чаше страданий Христа, Минька это знал и ответил с лёгкостью.

Батюшка кивнул с улыбкой:

– Хороший отрок. Сразу видно, что отец – настоятель храма, воспитал сына богобоязненного, послушного.

– Я ещё в церковном хоре пою, – осмелел Воробей. – Могу спеть «Благословлю Господа на всякое время».

– После, после я тебя послушаю.

Минька так обрадовался, будто услышал, что уже принят в корпус, и, воодушевлённый, перешёл к преподавателю французского.

Тот посмотрел оценивающе и прищурив глаза:

– Parlez-vous français?1

Блеск орденов на мундире ослепил Миньку, он сглотнул слюну и пролепетал:

– Oui, monsieur,2

– Прочтите это.

Воробей бойко прочёл отрывок из учебника про мальчика Пьера и его друзей.

– Проспрягайте глагол être,3 – велел учитель, и Минька с удовольствием проспрягал.

Подумать только: он, крестьянский парнишка, который два года назад и не знал, что существуют на свете французы, шпарит без запинки чужестранные глаголы! Не зря занимался дома с репетитором, найденным батюшкой по объявлению.

Минька проследил, какие баллы преподаватель ставит в экзаменационном листе. Вскоре Воробей появился в приёмной, взъерошенный, счастливый и немного смущённый из-за пристальных взглядов чужих матерей и отцов.

Батюшка поднялся навстречу:

– Ну как, отроче?

– Выдержал. Закон Божий и французский. Мне по двенадцать баллов поставили!

…Перед экзаменом по арифметике на другой день Миньку порядочно-таки напугали рассказами о злом полковнике, который не жалеет ребят и срезает – ставит низкие баллы. Воробей подошёл к столу бледный, на негнущихся ногах, получил половинку бумажного листа с задачей и примерами. Все они оказались несложными. Он взял кусок мела, быстро написал на доске условие и решение.

– Поясните, почему так, а не иначе, – поднял брови математик.

Минька это сделал с удовольствием, получил высший балл и вылетел из классной комнаты как на крыльях. Подумал, сбегая по лестнице: «Враки про злыдня… Видать, хороший мужик, умный…»

Ещё два дня приходил Воробей на экзамены. Писал диктант, пересказывал своими словами страничку из книги. Он видел, что некоторые из ребят с трудом читали, не говоря про арифметику и французский язык, а смуглые инородцы-киргизы не говорили по-русски совсем. Экзамены для них проходили иначе: учитель давал переписать что-то из букваря, просил прочесть наизусть стихотворение и молитву.

Воробей поглядывал на них свысока, фыркал про себя и досадовал, что набирают в кадеты кого попало, а Егорку не приняли. Счастье, что отец Василий усыновил Миньку. Чтобы дать ему свою фамилию и чин, просил позволения у самого императора.

– Батюшка, зачем таких глупых в кадеты берут?

Отец Василий покачал головой:

– Умерь гордыню, отроче Михаил. Они не глупые, их отцы обеднели, служат на окраинах, где никаких школ нет, а дома учить – денег не хватает.

«Как бы не наказал меня Бог за бахвальство», – спохватился Воробей. Ему ещё предстояло пройти медосмотр. Говорили, что доктора чуть не у половины ребят находят какой-то изъян и отсеивают.

Минька порядком трусил, когда вместе с другими вошёл в перегороженной белой ширмой класс, где сидели за столом врачи в белых халатах.

– Раздевайтесь полностью.

Он неловкими пальцами стал расстёгивать пуговицы на курточке и штанишках. Прикрыв срам, Воробей встал в очередь к суровому на вид доктору в очках. Миньке измерили рост, обстучали молоточком, выслушали через трубочку сердце и лёгкие, заставили приседать и прыгать на месте.

– Одевайтесь, – бросил врач, – годен.

Минька с облегчением оделся и пулей вылетел в коридор. Здесь, под портретами Скобелева и Нахимова, плакали и размазывали слёзы по щекам те несчастные, которые услышали от врачей страшные слова: «К обучению в кадетском корпусе не годен». Он жалел этих ребят. Успешно сдать трудные экзамены – и срезаться на медицинском осмотре! И ничего с этим не сделаешь, остаётся только реветь и жаловаться на судьбу.

…Батюшка жил в доходном доме с башней на Николаевской улице. Нижний этаж занимали магазины и лавки, а квартиры наверху владелец сдавал желающим.

Минька помнил, как два года назад впервые поднялся по каменной лестнице на третий этаж, переступил порог батюшкиной квартиры. Его поразила невиданная роскошь. Паркет, сложенный ёлочкой из мелких дощечек, был гладкий, как лёд на речке, чу – поскользнёшься! На таких парчовых диванах и царь бы посидеть не побрезговал, посередине стоял стол на гнутых львиных ножках, для красоты, в резном лакированном буфете за стеклом блестела дорогая посуда. В клетке скакала и выводила трели жёлтая канарейка – заслушаешься! На стене самой большой комнаты, гостиной, висели часы с кукушкой. Когда большая золочёная стрелка указывала на цифру «12», распахивалась дверца, высовывалась птичья головка и радостное «ку-ку» звенело на всю квартиру.

– Батюшка, а ты богатый? – спросил Воробей.

– Нет, отроче, я не богатый. Господь говорил: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе».

– А часы у тебя фасонистые.

Отец Василий рассмеялся.

У пышущей жаром плиты хозяйничала кухарка Прасковья, она же и поломойка, рослая и сильная казачка с полными руками. Минька оробел, когда увидел её. Такая ударит – и душа вон.

– Знакомьтесь, Прасковья Никифоровна, это и есть мой приёмный сын Миша. Прошу любить и жаловать, – сказал отец Василий.

У Миньки отлегло от сердца: не станет кухарка обижать его, если батюшка просит любить и жаловать.

Прасковья заутиралась платочком.

– Благослови вас Христос, отец Василий. Богоугодное дело сироту пригреть. Откормим его, ещё какой здоровяк будет! – Она покопалась в кармане, дала Воробью гривенник и шепнула: «На конфеты».

По вечерам, когда кухарка уходила домой, Минька полюбил сидеть возле остывающей плиты с чашкой сладкого чая и глазеть на оживлённую улицу, освещённую электрическими фонарями, на экипажи и людей. И думалось ему, что всё это когда-то уже случалось: и шёпот батюшки из комнаты, где он молился, и пение канарейки, и цокот копыт по мостовой, и даже звуки рояля за стеной. С каждым днём и месяцем Миньке всё больше казалось, будто он с самого рождения живёт в этой квартире на Николаевской, ходит в приходскую школу и церковный хор; он привык к новой фамилии – Вознесенский, только иногда в мыслях называл себя Воробьём.

Минька сидел за столом с подшивкой старых журналов «Нива». Батюшка сказал: «Возьми полистай, найдёшь что-нибудь интересное». Воробей мечтал узнать про необитаемые остова, жаждал бряцанья оружия и подвигов, но журналы оказались такими скучными – рука бы не дрогнула отправить в плиту этот бумажный хлам. Минька перелистывал страницы и морщил нос. В «Ниве» расхваливали кремы для лица, средство для ращения волос, коньяк Шустова и снадобья от неумеренного пития; рассказывали о картине «Заход солнца над Адриатикой», которую нарисовал осёл. Его кормили морковкой, и ослик от счастья мотал хвостом с привязанной кистью. Только заметку про аэросани Минька просмотрел с интересом. Вот бы дяде Семёну такие, мигом бы домчали на ярмарку.

Раздался короткий дребезжащий звонок – это вернулся батюшка. Воробей сорвался с места, побежал открывать. В городе и днём и ночью все запирались на замки: боялись воров.

Отец Василий улыбался, просто сиял. Он привлёк Миньку к себе и поцеловал в лоб.

– Поздравляю тебя, сын мой.

– С чем? Приняли в корпус?! – задохнулся от радости Воробей.

– Приняли. Твоё имя в списке.

– Ура-а! Ура-а! – завопил и запрыгал Минька.

С вешалки сорвалась батюшкина шляпа и завертелась под потолком, как чёрная птица.

– Отроче Михаил! – погрозил пальцем отец Василий. – Как я тебя учил: чувствуешь, что не можешь сдержаться, – читай «Отче наш».

Сдерживаться Минька не мог и не хотел. Радость рвалась из него, обуздать её не было никакой возможности.

– Когда в корпус, батюшка, завтра?

– Вот же не терпится тебе, ведь последние деньки догуливаешь. Потом будешь скучать. Скажешь: «Скорее бы домой». Давай-ка сходим кое-куда, Миша… ну не прыгай, угомонись.

– За гостинцем, да?

– За гостинцем.

То, что Воробей получил в подарок, оказалось лучше всяких игрушек, конфет и даже волшебного фонаря. Отец Василий привёл Миньку в магазин военных товаров и купил настоящую кадетскую фуражку с красным околышем и блестящим козырьком.

– Поступили в кадеты? – с любезной улыбкой спросил приказчик.

Минька покраснел от удовольствия.

Шилом приказчик проткнул дырочки на околыше и закрепил лапки солдатской овальной кокарды, похожей на глаз с чёрным зрачком. Воробей не позволил завернуть покупку, надел фуражку и шёл в ней до самого дома, оборачивался на витрины магазинов и ловил в них своё отражение. Несколько портила бравый солдатский вид голубая косоворотка, Минька утешался тем, что ослепительно красивый головной убор сглаживает впечатление от невоенной рубахи.

Эх, как бы дотерпеть ему до двадцатого августа, получить форму и пройтись в ней по улице под завистливые взгляды мальчишек.

На следующее утро он вскочил чуть свет и выпросил у батюшки разрешения сбегать в казачий посёлок, проведать Юдиных.

– Иди, отроче. Вижу, тебе невмоготу похвалиться фуражкой, – улыбнулся в бороду отец Василий.

Минька засопел:

– И не поэтому… надо же сказать Егору, что я поступил.

Он долго примеривал фуражку перед зеркалом, надевал её по моде – набекрень. Вытянулся во фронт и отдал честь.

На улице все прохожие обращали на Миньку внимание, как ему казалось, и думали, небось, что вот идёт счастливый парнишка, кадет, не чета им, гражданским.

Ему повезло, Егорка был дома и колол дрова про запас. Увидел Миньку и остолбенел с колуном в руках, уставился на фуражку.

– Приняли?

– Ага! – просиял Воробей. – Знаешь какие сложные экзамены были? Я все выдержал.

Егор воткнул колун в чурбак.

– Дай посмотреть.

Он потрогал кокарду, надел фуражку на рыжую голову – и преобразился, сразу стал серьёзнее и старше. А Минька, слепня, и не замечал, как его друг повзрослел.

– Хорошая вещь, но подправить малость надо, чтобы верх лежал блинчиком, – посоветовал Егор.

– Зачем?

– Чудак, мода такая. Вот здесь надо отогнуть и вытащить обруч. Все казаки так носят.

Минька отобрал фуражку, проворчал:

– Испортишь, это не картуз… Гулять пойдём?

– Пойдём, только переоденусь.

Воробей дожидался Егорку на кухне и размышлял, что фуражка – замечательная вещь. Вот и тётя Фрося увидела его при параде, всплеснула руками и поздравила, называя на «вы», чего никогда раньше не делала.

– Батюшка-то ваш здоров?

– Здоров. Кланяться велел.

– А может, самоварчик поставить? Мигом вскипит, – засуетилась Егоркина мамка.

Минька отказался от чая, Егор как раз вышел из горницы в чистой рубашке с пуговками, причёсанный.

– Некогда чаи распивать, – сказал он, – мы на улицу, к тятьке на конюшню зайдём.

Они в самом деле заглянули к дяде Николаю на конюшню, поглядели на его лошадь-киргизку с тёмной гривой, Карюху.

– Хочешь прокатиться? – белозубо улыбнулся Егоркин тятька.

Ещё бы Минька не хотел! Дядя Николай помог ему забраться в седло. Воробей поразился, насколько сверху всё выглядит по-другому. Конюшня, двор, Егорка и казаки, чистившие лошадей, стали как будто ниже.

Дядя Коля медленно повёл Карюху, держа её под уздцы. Кожаное седло поскрипывало, и Минька воображал, что летит во весь опор с шашкой наголо и криком «ура».

Ему хотелось самому красиво и ловко спешиться, как делали казаки, но не получилось: ноги не доставали до стремян. Минька кулем свалился с седла, Егоркин тятька его подхватил.

– Ну как, понравилось? – усмехаясь, спросил он.

– Здорово! – искренне ответил Минька.

Друзья шли по бульвару, Воробей рассказывал, как сдавал экзамены, а ещё то, что слышал от ребят.

– Говорят, там новеньких старички бьют, заставляют сапоги чистить, а фискалам тёмную делают, ну тем, кто ябедничает.

– За что бьют?

– Да просто так, ни за что. Они, мол, старички, имеют право.

Егор остановился, глаза у него поползли на лоб.

– А ты что же, Мишка, станешь такое терпеть? Тебе в рыло, а ты утёрся и дальше пошёл! И сдачи не дашь?

– Ещё как дам! – воинственно потряс кулаком Минька. – Пусть только сунутся…

– Торкни раз – бояться станут, – посоветовал друг.

– Не-е, нельзя.

Воробей помолчал и сказал шёпотом:

– Я, Егорка, когда разозлюсь, то и не хочу торкать, а само получается. Батюшка говорит: «Читай молитву, когда чувствуешь, что не можешь совладать с собой». Уж с ребятами я и кулаками справлюсь.

Кадет. Игра в городки

В корпус Воробей прибыл налегке: ни белья, ни носильных вещей брать с собой не дозволялось. Он стоял с батюшкой в приёмной, полной кадет всех возрастов и их родителей, смотрел, как мать парнишки с пухлыми розовыми щеками что-то торопливо говорит военному, должно быть, просит приглядеть за сыном, проследить, чтобы он хорошо кушал и ночами не сбрасывал одеяло. Военный терпеливо слушал, слегка улыбался и кивал.

– Ну, отроче Михаил… – Отец Василий положил руку Миньке на голову, и тот по блестящим глазам понял, что батюшка волнуется. – Учись старательно, будь прилежен и послушен наставникам своим. Вечером в субботу я за тобой приеду. Иди с Богом, сынок.

Минька отпустил батюшкину руку. Бережно прижимая к груди драгоценную фуражку, он попал через коридор в зал на первом этаже и был ошеломлён суетой и гамом, как на вокзале. Раньше Воробей думал, что в стенах корпуса воспитанники ходят по струнке и дышат по команде, а здесь творился такой беспорядок, что он поспешил прибиться к новичкам, робко теснившимся у окон.

Кадеты в форме, уже настоящие, не новобранцы, соскучились за лето друг по другу, бегали по залу, топая сапогами, галдели, свистели, смеялись и кричали. Взрослые в зале не показывались, кадет никто не сдерживал и не одёргивал.

«Дворяне, а бузят не хуже нас, грешных», – усмехнулся Минька. Он воображал, что барские детки воспитанные, чистенькие ходят, причёсанные на пробор, говорят по-французски, по-русски – ни боже мой. Это немодно, даже неприлично.

Воробей оглох от шума, озирался по сторонам и заметил парнишку, который в первый день просил благословления у батюшки. Он, одетый в курточку с золотыми якорями, жался к подоконнику. Почувствовал Минькин взгляд, поднял голову, внимательно посмотрел выпуклыми серыми глазами и улыбнулся – знак подал, что не прочь познакомиться. Воробей обрадовался.

– Ты тоже поступил? – спросил он. – Я тебя помню, ты к моему батюшке подходил.

Мальчишка протянул руку:

– И я тебя помню… Сева. Всеволод Миловский.

Минька назвал себя и не забыл прибавить прозвище – Воробей. Он слышал, что всем ребятам в корпусе дают прозвища, хочешь не хочешь, а терпи. И решил опередить – подкинуть готовое, чтобы не приклеили ему что-нибудь обидное, вроде Клопа, как в приюте.

– Воробей? – нахмурил лоб новый знакомый. – А у меня нет прозвища.

– Ну, братец, это пока нет. Дадут, вот увидишь.

Оттопыренные уши Севы порозовели. Был он очень белокож, загар не тронул лица и рук, точно Миловский всё время просидел в подвале без солнца.

– Хорошая у тебя фуражка, – одобрил он. – Ты откуда, из какого города?

Воробей обстоятельно рассказал, что сначала жил в Ефремовке, а потом приехал с батюшкой сюда, в город.

– Так ты здешний… А в Ефремовке у вас имение?

Минька смутился. Его домишко язык бы не повернулся назвать имением, а барская усадьба, каменная, с колоннами, принадлежала, конечно же, не Воробью.

Он перевёл разговор:

– А ты тоже здешний?

– Я из Ферганы, две тысячи вёрст отсюда. Отец сегодня уедет домой, я здесь один буду.

Минька сочувственно помолчал. Он очень хорошо понимал, что значит остаться совсем одному.

Шум и гам стихли: появился воспитатель и приказал стареньким кадетам отправляться на плац, а первому и приготовительному классам идти в цейхгауз, получать обмундирование. Среди новеньких поднялось волнение, наверняка все они, как и Минька, мечтали пощеголять в кадетской форме.

Длинным коридором Воробей со своими новыми товарищами попал в цейхгауз, где командовал заведующий обмундированием – пехотный капитан.

Прежде чем Минька успел получить форму, его усадил на табурет солдат-парикмахер и обрил машинкой под нуль. Домашнюю одежду складывали в мешки и надевали новую форму: гимнастические рубахи с погонами, летние белые панталоны для ношения в корпусе и чёрные форменные шаровары без канта – для выхода в город, сапоги, кожаный ремень и подтяжки.

– Форму берегите, на три года даётся, на вырост, – поучал капитан. – Потом мундиры получите и шинели, как положено…

Минька посмотрелся в зеркало и остался очень доволен: лысую голову прикрывала фуражка, рубаха, стянутая на талии ремнём с блестящей бляхой, сидела чудо как хорошо, погоны с цифрой «2» и буквой «О» – просто ах! Вот и стал Воробей двугривенным.

Кадетам первого класса велели построиться в зале. Вошёл невысокий лысый офицер с пышными чёрными усами и маленькой бородкой.

– Равняйсь! Смирно!

Минька стоял навытяжку и во все глаза смотрел на коренастую фигуру и мундир с орденами.

– Меня зовут Евгений Васильевич Франц, полковник. Чью фамилию назову, тот делает шаг вперёд. Ясно?

– Ясно! – раздалось со всех сторон.

– Вы теперь кадеты, надобно говорить: «Так точно!»

– Так точно!

Полковник кивнул, развернул список.

– Вознесенский!

Минька не ожидал, что его фамилия будет первой, на секунду замешкался, сделал шаг и гаркнул:

– Я!

Франц внимательно на него посмотрел, прямо-таки ощупал взглядом.

– Встаньте в строй. Давыдов!

– Я!

– Денисенко.

– Я!

Один за другим кадеты выкрикивали: «Я!» – соревнуясь в громкости. Все были как подбор: крепкие, почти одного роста, в одинаковой белой форме.

Франц долго, не повышая голоса, говорил о воинской дисциплине, о том, что они – будущие офицеры, гордость России, что уже с завтрашнего дня начнутся занятия по предметам и строевой подготовке.

Миньку обуяла радость. Он – будущий офицер, им будет гордиться страна, он не подведёт, он сумеет…

Где-то близко загрохотал барабан.

– Это сигнал на обед, – объяснил воспитатель.

– Ура! – завопил кто-то из кадет и рванул к дверям. Забыл, болван, что Франц только что втолковывал.

– Сумароков! – остановил полковник. – Вернитесь в строй. Во второй раз за подобное поведение будете стоять столбом у печки.

Коридоры заполнились гулом и топотом множества ног. Воробей увидел, как кадеты-старички ровным строем маршируют в столовую. Минькина рота шла вразнобой, как попало, и бывалые поглядывали на новичков снисходительно, с усмешкой.

От супа поднимался пахучий парок, в тарелках с пшённой кашей блестели лужицы масла и лежали большие котлеты; хлеба было без счёта, бери сколько душа потребует. Никто не присаживался на деревянные скамьи, и учёный Минька догадался, что кадеты ждут знака к молитве.

– Отче наш, иже еси на небесех… – заполнил столовую хор голосов.

После молитвы приступили к обеду, и суп показался Миньке особенно вкусным, не таким, как дома у Прасковьи. И столовая была красивая, светлая, с картинами на стенах. А в нише между двух бархатных занавесок висел портрет великого князя Константина Константиновича – отца и покровителя всех кадет.

После обеда под присмотром дядьки играли на плацу в городки. Расставляли особым образом деревянные чурки на нарисованном мелом квадрате и выбивали палкой фигуры. Минькины новые товарищи отлично разбирались в правилах, для Воробья же городки стали открытием: в Ефремовке он играл только в бабки. Ничего, умеет управляться с бабками, наловчится и в городки.

Кадеты играли кто как, часто мазали, и у Миньки появилось большое искушение торкнуть биту глазами, смести одним ударом самую сложную фигуру и прослыть метким и ловким. А что, плохо разве? Ничего зазорного в этом нет.

Он прицелился, но неожиданно мысленным взором увидел отца Василия, грозящего пальцем: «Опять, отроче Михаил?» У Воробья опустились руки.

– Не умеешь? – подскочил Сева. – Давай покажу.

– Не надо, сам.

Удар у Миньки получился так себе, никакой славы он не снискал, кто-то даже хихикнул за спиной.

«Потом торкну, в другой раз, – решил он, – ничего худого не будет, я же палку брошу, не человека».

После вечернего чая дядька, пожилой солдат, отвёл кадет в спальню для первого и приготовительного классов – длинную комнату с двумя радами железных кроватей с полосатыми покрывалами и затейливыми изголовьями, с торчащими вешалками для фуражек. Возле каждой кровати стоял стул, на него дядька велел аккуратно сложить форму.

Кадеты долго не могли успокоиться. В длинных ночных рубашках они прыгали на кроватях, шумели, устроили кучу малу. Вошёл дядька и, отчаянно ругаясь, припугнул побить ремнём самых неугомонных.

Ребята притихли, но спать, похоже, не собирались. Сгрудились у кровати кадета Петьки Лосева, слушали, о чём он рассказывает, и послушать было что. Подошли и два робких инородца-киргиза, хотя по-русски ничего не понимали и говорили к месту и не к месту только «да» и «нет».

Лосев оказался второгодником и знал всё о здешних порядках.

– У нашего ротного командира кличка Спартанец. Потому что любит всякие гимнастические упражнения. Вина не пьёт, сигар не курит, в комнате у него кровать да стул, больше не надо, говорит.

– А он добрый или злой? – спросил кто-то из мальчиков.

– Добрый. Воспитатель Любарский тоже добрый, мы любили, когда он дежурил. А вот Франц ужасно строгий. Чуть что – под арест и в увольнение не пускает.

– У-у… А за что?

– Да ни за что, подумаешь, свистнул в строю.

– Лосев, миленький, расскажи ещё что-нибудь!

Петька, развалившись на кровати, чесал языком, сочинял должно быть с три короба. Минька и верил и не верил. Он утомился, стал клевать носом, но даже сквозь сон слышал, как упрашивали ребята:

– Лосев, голубчик, расскажи ещё! Ну пожа-алуйста, ну что тебе сто-оит…

– После. Завтра в шесть часов подъём.

Раз или два Воробей просыпался ночью и слышал сдавленные всхлипы. Кто-то из будущих скобелевых и нахимовых плакал, уткнувшись в подушку.

«Это с непривычки, – пожалел он неизвестного кадета, – к мамке хочет, понятное дело…»

Горн пронзительно затрубил рано утром, едва за окнами посветлело. За ночь у Миньки выскочил из головы весь предыдущий день, он думал, что спит дома в своей постели. Увидел ряды кроватей, полуодетых ребят с полотенцами и всё вспомнил.

Вместе с другими он побежал в умывальню, дождался очереди к крану и был немедленно оттеснён второгодником Лосевым.

– Ну ты, мелюзга, уступи старшим! – нахально сказал Петька.

Минька поскользнулся на мокром каменном полу, ненавидяще уставился на бритый затылок Лосева, в груди заворочалось что-то горячее, ударило в голову.

– Ты не очень-то здесь командуй, не командир!

Петька повернул мокрое лицо.

– Сегодня уже буду над тобой командовать. Я второгодник, а второгодник знаешь кто? Считай, что генерал. Хочешь пари, что меня старшим по отделению назначат?

– Что ещё за пари? – исподлобья посмотрел Минька. Это словцо он слышал впервые.

Лосев расхохотался:

– Дурак, деревенщина! Откуда ты такой взялся, а? Пари – это спор. Давай поспорим, что меня назначат старшим по отделению.

– Проваливай.

– Ну давай, Вознесенский, давай… А-а, боишься!

– Никто тебя не боится, – буркнул Минька.

– Давай поспорим на целковый. Ты проиграешь – мне рубль дашь, я проиграю – тебе отдам. Идёт? – Лосев обернулся к ребятам: – Братцы, разбейте.

Минька сжал Петькину руку, кто-то из ребят разбил – пари состоялось.

– Напрасно ты с ним поспорил, – шепнул бледнолицый Сева, – он второгодник, воспитатели всегда старшими второгодников назначают. Они всё здесь знают, объяснять ничего не надо. Ты уснул вчера, а я слышал… Вот, рубль теперь проспоришь. Есть у тебя целковый-то?

– Ну это мы ещё поглядим, кто проспорил! – обронил Минька и плеснул в лицо пригоршню холодной воды.

Рубль у него имелся, лежал в копилке серебрушками и медяками, но расставаться с ним так просто Минька не собирался. Не на таковского нарвался, шалишь, брат!

После молитвы и завтрака начались занятия. Перед уроком в класс явился командир роты Дударь, по прозвищу Спартанец, высокий и худощавый полковник.

– Встать! Смирно! – закричал Лосев, вскакивая. Его примеру последовали остальные.

Командир сказал просто: «Садитесь, ребятки», и Минька почувствовал, что Спартанец ничего себе мужик, с понятием.

– Старший, возьмите ещё одного кадета и принесите учебники. Кто у вас старший? Вы, Лосев? Выполняйте.

Минька перехватил торжествующий Петькин взгляд и, не помня себя, вскочил:

– Пётр Порфирьевич, почему Лосева старшим? Он второгодник, стало быть, отстающий, это плохой пример.

Дударь удивлённо поднял брови.

– Как ваша фамилия, кадет?

– Вознесенский, господин полковник.

– Вы предлагаете себя?

– Н-нет… я не поэтому… – замялся Воробей и покраснел, – то есть да, предлагаю.

Голова работала бешено. Ответь Минька «нет», командир обведёт глазами воспитанников, спросит: «Есть желающие?» – и все, конечно же, промолчат, потому что не захотят ссориться с Петькой. И тогда Спартанец скажет: «Если нет других желающих, то старшим назначается Лосев».

– Отлично, – кивнул Спартанец, – завтра после занятий устроим спортивные состязания, и пусть победит сильнейший.

Класс одобрительно загудел. Ещё бы, ничего другого не стоило ждать от преподавателя гимнастики.

– Лосев, Вознесенский, идите с дядькой на склад учебных пособий и принесите учебники.

В коридоре Лосев пихнул Миньку плечом:

– Ты зачем влез?

– Захотел – вот и влез.

– А может, ты фискал?

– Сам фискал и подлиза! – взъярился Воробей.

– Я всё равно буду старшим, готовь рублик.

Дядька привёл их на склад, отдал две стопки учебников по немецкому языку. На обратном пути, уже без дядьки, Лосев снова стал задираться, нарочно толкать локтем, чтобы Минька выронил учебники.

– Ты меня не пихай! Как дам раза – вытаращишь глаза!

Лосев фыркнул и рассмеялся:

– Разговариваешь, как деревенский мужик, лапти в навозе!

У Миньки помутилось в голове. Он глубоко вдохнул и забормотал про себя, как учил батюшка: «Отче наш, иже еси на небесех…» Если бы не мешали учебники, Воробей показал бы мерзавцу «лапти в навозе», одними кулаками показал бы, без всякого торканья.

Нахмурился и сказал:

– Я с тобой ещё поквитаюсь.

Спортивные состязания Спартанец решил провести по игре в городки.

– Городки любил Суворов и на привалах устраивал соревнования для солдат. А знаете почему? – спросил Спартанец и сам же ответил: – Потому что городки – это глазомер, быстрота и натиск. Все эти качества нужны солдатам, нужны и вам, кадетам. Вознесенский, Лосев! Два шага вперёд! Игра один на один, две партии. При равном счёте назначается третий поединок.

Минька обомлел, а Лосев расплылся в довольной улыбке. Отчего ему не радоваться, вчера он неплохо играл в городки, в отличие от Воробья.

Помощники сложили фигуры из берёзовых чурок. Дударь кинул жребий – играть на правом поле и бить первому выпало Лосеву. Минька подумал с раздражением: «И в этом ему повезло».

Петька взял биту, прицелился, размахнулся и точным ударом выбил из города три чурки. Подобрал биту и снёс остальные под одобрительные возгласы кадет.

– Вознесенский, твоя очередь! – весело крикнул он и сдвинул на затылок фуражку.

Минька сжал в руке биту, прицелился. Эвон стоит фигура, самая простая – пушка, да только попробуй попади в неё, если сноровки нет. Он бросил палку и с разочарованием увидел, что она пролетела мимо, не задев ни одной чурки.

Кадеты рассмеялись. Не все – те, кто болел за Лосева.

– Нехорошо радоваться неудаче товарища, – одёрнул полковник. – Продолжайте, Вознесенский, у вас ещё удар.

Минька сузил глаза, размахнулся… Бита задела фигуру, она рассыпалась, но увы – за квадрат не вылетела ни одна чурка.

Довольный Лосев двумя ударами выбил и вторую фигуру —вилку. Минька снова промазал и понял, что ему, новичку, опытного Лосева не одолеть. Он, поди, весь прошлый год в городки играл, наловчился. Позор-то какой! Нельзя позволить победить выскочке и тупице. Будет гоголем ходить, командовать над всеми… житья Воробью не даст.

Минька поднял биту, прищурился и бросил её, почти не целясь. Палка завертелась в полёте, разнесла фигуру и выбила все чурки из города.

– Ура! Давай, Мишка! – закричал Сева.

Один за другим Воробей выбивал городки с первого удара. Лосев нервничал и всё чаще мазал: его бита отлетала далеко за нарисованный город или падала у черты.

– Что же вы, Лосев, соберитесь! – подбадривал Спартанец. – Вы же неплохо бросали.

По плацу прокатился вздох восхищения, когда Минькина бита за один бросок снесла, описав дугу, самую сложную фигуру – письмо, с чурками, расставленными в разных концах квадрата.

– Вот это да!

– Братцы, вы видели?!

Даже те, кто болел за Лосева, сейчас радовались за Воробья.

– Вторая партия! – объявил воспитатель.

Пока бита соперника задевала фигуры лишь краем, Минькина летела в цель, как намагниченная. Кадеты громко считали удары, и Минька понял, что уже победил.

Лосев, злой и красный, не знал, куда деваться от стыда, а Воробей ликовал. Совесть сначала скреблась под его белой гимнастической рубашкой, а потом затихла. Не ради озорства торкал, по важному делу.

Ну какой Лосев старший? Вчера у доски хлопал глазами и ждал подсказок, задачку сегодня списал, уроков не приготовил. Вот и Любарский сказал, что Петька скоро угодит в разряд «ленивых» кадет. Таким в столовой не дают пирожных, не позволяют покупать сладкое и лишают отпуска.

Миньке в корпусе нравилось. Он и подумать не мог, сколько здесь классов: и рисовальный, и музыкальный с роялем, духовыми инструментами и нежно любимыми балалайками, класс космографии, физический, даже кабинет ручного труда. Хочешь рисовать красками – приходи и рисуй с учителем сколько душе угодно. Хочешь заниматься фотографией или играть на скрипке – пожалуйста!

Он записался в церковный хор и оркестр балалаечников. Учитель музыки послушал Минькину игру и похвалил:

– Замечательно. Уже учились у кого-то?

Воробей кивнул и вспомнил хромого плотника. Как он там поживает? В прошлом году, когда Минька с батюшкой ездил в Ефремовку, дядя Кузьма всё прихварывал, жаловался на сердце. Надо ему письмо написать.

Всё ему в корпусе нравилось, но без ложки дёгтя не обошлось. Лосев придумал Миньке обидно прозвище – Лапоть, а Севке – Поганка, намекая на его бледность. Воробей не обращал внимания, а Миловский сердился: «Сволочь ты, Лосев, я альбинос!»

Минька заметил: кадеты были не такими, как сельские ребята и школьные его товарищи, говорили по-книжному красиво, называли друг друга голубчиками и миленькими, как девчонки в приюте. Когда Воробей в классе перед уроком брякнул: «Не чутко, командир идёт?» – над ним беззлобно посмеялись.

– Я же вам сказал, что он неотёсанная деревенщина, – фыркнул Лосев, – а ещё в кадеты пролез! Иди навоз убирай, мужичьё!

Минька вскочил, сжал кулаки. Вокруг стало очень тихо.

– Лосев! Встать! – вдруг загремело на весь класс. У дверей застыл бледный полковник Франц, щёки его тряслись.

– Как вы смеете унижать своего товарища? Пункт двенадцатый заповедей: оскорбление своего товарища – оскорбление всего товарищества!

Кадеты испуганно сжались. Франц наказывал беспощадно за малейшую шалость, на его дежурствах в классах и столовой стояла образцовая тишина, и не меньше десяти провинившихся кадет торчали столбом у печки.

– Лосев, идёмте со мной.

Петька поплёлся за воспитателем, понурив голову. Не появлялся он весь день, и ребята предположили, что Лосева высекли розгами и выгнали из корпуса, хотя кадет уже давным-давно не пороли, обходясь другими наказаниями, не телесными.

Петька пришёл к ужину, молчаливый и мрачный. Разговаривать ни с кем не захотел, поел каши и лёг спать ещё до отбоя, отказавшись от вечернего молока с французской булкой.

Увольнение. Фокусы

Субботы Минька ждал как праздника: счастливчики, имевшие в городе родных, после занятий уходили в увольнение, прочие оставались в корпусе с дежурными воспитателями. Кадеты постарше пытались всеми правдами и неправдами вырваться на волю.

Утром после молитвы к Миньке подошёл кадет из шестого класса, заговорил о каких-то пустяках. Воробью польстило, что на него обратил внимание такой взрослый парень.

– Тебя здесь не обижают?

– Нет, – замотал головой Минька.

– Если что, сразу мне говори… Слушай, у тебя родственники есть в городе? Ты в отпуск идёшь?

– Иду.

– Это очень хорошо. Возьмёшь меня в гости?

– Как это, зачем? – опешил Минька.

– Пусть твоя матушка скажет, что берёт меня, кадета Беликова, в гости. Я к вам не пойду, мне просто в город надо, а Евгений Васильевич не отпускает. Подлость какая, правда? – Беликов приобнял Миньку. – Хорошо, договорились?

– У меня нет мамки, – отстранился Воробей, – только батюшка.

– Пусть батюшка, это всё равно… Попросишь?

– Ладно, – согласился Минька. Отказать такому большому парню было неловко.

На уроке немецкого, который вёл немец Отто Генрихович, Воробей воображал, как начистит пуговицы с орлом на новеньком чёрном мундире, как наденет его и пройдёт с батюшкой по улице, отдавая честь всем офицерам, коих, слава богу, в городе предостаточно. И они в ответ козырнут, принимая Миньку за равного. Представлял, как все встречные мальчишки будут ему отчаянно завидовать, да и не только мальчишки.

Отто Генрихович, заложив руку за борт сюртука, читал по-немецки стили Шиллера и тут же переводил:

Ты вдали, ты скрыто мглою,

Счастье милой старины,

Неприступною звездою

Ты сияешь с вышины.

Воробей скосил глаза на Миловского, сидящего рядом за партой, и устыдился: шестикласснику помогать взялся, а Сева в корпусе останется, ему, небось, тоже хочется погулять по набережной, мороженого поесть или выпить стаканчик лимонада, орешков пощёлкать, конфет в кондитерской купить…. Ничего, в другой раз непременно попросит батюшку взять Севу в гости по-настоящему. Батюшка добрый, он не откажет.

Почему-то сегодня уроки показались Миньке скучными и долгими, он едва дождался сигнала к их окончанию.

В спальне, на стульях возле кроватей, лежали мундиры, приготовленные заранее дядькой. Минька оделся, застегнул все крючки и пуговицы, затянул ремень и нахлобучил фуражку. Сунул под мышку учебники и тетради для домашнего задания и побежал показаться дежурному воспитателю.

– Господин полковник, разрешите в увольнение.

Франц критически осмотрел Минькин мундир, поправил ему фуражку.

– Козырёк должен заслонять брови. Почему ремень болтается? Вы кадет или разгильдяй?

Минька покраснел, подтянул потуже ремень, чтобы бляха прикрывала нижнюю пуговицу, как было положено по правилам.

– Кадет должен иметь воинский вид, быть опрятным и в вычищенном мундире, – поучал воспитатель. – Дожидайтесь батюшку в коридоре, вас позовут.

Битый час Воробей слонялся по залу. Поминутно заходил дядька, выкрикивал фамилии кадет, и те, счастливые, летели в приёмную. Минька терпеливо ждал, понимал: у батюшки служба, он не может бросить кадило и бежать в корпус.

– Вознесенский, батюшка приехали-с! – наконец объявил дядька, и сердце у Воробья подпрыгнуло.

– А я? Про меня не забыл? – вскочил Беликов.

– А-а, – опомнился Минька, – ну пойдём.

Минька выбежал в приёмную и сразу увидел отца Василия, бросился к нему, прильнул к рясе, пропахшей ладаном.

– Отроче!

– А я уж ждал, ждал… Пешком пойдём, батюшка, ладно?

Воробей обернулся на Беликова, физиономия у того была совершенно растерянная, не ожидал, небось, что отец у Миньки священник.

– Батюшка, это Беликов, он хочет к нам в гости.

– В гости? – удивлённо посмотрел отец Василий. – Что ж, пожалуйста, если хочет.

Беликов смущённо кашлянул.

– Ничего, я так просто… Благословите, святой отец.

Получив благословение, Беликов убрался из приёмной, и Минька тотчас позабыл про него.

Домой пошли пешком, как и мечталось Миньке, и казалось ему, что все встречные завистливо смотрят на чёрный мундир с начищенными до блеска пуговицами, сияющими, как маленькие солнца.

По давней традиции, неизвестно кем заведённой, в первый день отпуска кадеты шли в ателье Фишмана на Николаевской улице, фотографироваться во всём великолепии, и Воробей с батюшкой не стали нарушать обычай.

Звякнул колокольчик на двери. Минька переступил порог и потянул носом: в фотоателье пахло чем-то особенным. Здесь стояли фасонистые кресла, высокий столик с вазой и фальшивая колонна.

Навстречу поднялся хозяин в сюртуке:

– Желаете портрет? Общий снимок? У наших фотографий превосходный глянец, придающий рельефность.

Отец Василий посовещался с фотографом и решил запечатлеть «господина кадета» в полный рост.

– Пожалуйста сюда юноша, – улыбнулся фотограф и указал на белую гипсовую балюстраду возле полотна с нарисованными, почти настоящими деревьями.

Минька опёрся о тумбу и замер, уставился в объектив фотоаппарата на треноге.

Позже, когда фотографии были готовы, Минька подарил одну Егору Юдину, подписанную каллиграфическим почерком отца Василия: «Мой любимый сын Михаил Вознесенский. Год 1913».

К Минькиной радости, ему встретился на пути капитан с дамой. Воробей обрадовался, встрепенулся, вытянулся и козырнул, высоко задрав локоть. И с удовлетворением увидел, что офицер улыбнулся и ответил на приветствие.

Дома Минька взахлёб рассказывал новости. Воспитатели у него хорошие. Полковник Любарский – толстый и добрый, на его дежурстве можно болтать, толкаться и не торопиться на построение. Он будет стоять и говорить: «Ну, пошумите, пошумите, а я подожду». Разговоры и шум не прекращались и в строю. А вот Франц – ух! Все в струнку, дышать боятся. Тишина такая, что слышно, как муха о стекло бьётся.

Учителя тоже хорошие. Француз истории всякие смешные рассказывает… Нет, на русском, он по-нашему отлично говорит, хоть и француз. Кормят хорошо, пирожные дают. А тем, кто ленится, тем не положено. В корпусе настоящий электрический лифт есть, на нём из кухни в столовую поварята суп и котлеты поднимают, чтобы по лестницам не бегать.

Отец Фёдор послушал, как Минька поёт, и взял его в церковный хор, он большой, на два клироса. «Херувимскую песнь» Бортнянского разучивали.

Минька поделился, что обыграл в городки задаваку и второгодника Лосева, а как именно обыграл, об этом умолчал, ещё успеется… Он спохватился, что Петька так и не отдал проспоренный рубль, и решил непременно стребовать с него деньги. Проиграл – пусть отдаёт, никто его за язык не тянул. Миньке целковый ещё как пригодится.

Утром в воскресенье Воробей побежал в казачий посёлок к Юдиным. Было приятно, что дядя Николай называл его будущим Суворовым, расспрашивал о кадетских порядках.

Никому Минька не рассказал о том, как одолел Лосева в городки, только Егору доверился.

Тот снял картуз, поскрёб по привычке рыжие вихры.

– Умел бы я торкать глазами, как ты, – тоже бы торкнул. Ты не сомневайся, это не озорство, а самая что ни есть справедливость. Командир не понял, не разобрался, решил, что вы сами Лосева выбрали. А он видишь какой негодяй оказался!

Он задумался, пнул босой ногой камешек.

– Ты и стрелять бы смог без промаха, а?

– Не знаю, ещё не пробовал… Пуля, она же быстро летит.

– Как винтовку дадут, так ты попробуй.

– До-олго ждать, – протянул Воробей, – в четвёртом классе только оружие дают.

Он краем глаза видел в цейхгаузе длинные деревянные стойки с мечтой всех кадет – новенькими винтовками кавалерийского образца с примкнутыми штыками.

– Жа-аль, ты бы им показал, как стрелять надо, – вздохнул Егорка.

С узелком плюшек и домашнего печенья Минька вернулся в корпус. Вечерняя молитва уже закончилась, и он, показавшись дежурному воспитателю, прошёл прямо в спальню.

Там происходило что-то странное. Посреди комнаты на стуле сидел офицер, молодой штабс-капитан Винокуров, окружённый ревущими кадетами. Они повисли на нём, уткнулись в колени и мочили слезами китель и брюки.

– Ну, будет, будет вам, – бормотал растерянный воспитатель, утирая ребячьи мокрые носы и щёки большим платком.

– Да-а-а! – голосили кадеты. – Они-то домой пошли, а мы ту-ут… Мы тоже хотим к маме!

– И я хочу к маме, но креплюсь и не реву, – пошутил штабс-капитан.

Кадеты не верили, что такой взрослый офицер может хотеть к маме, и умоляли выпустить их заточения.

– Давайте-ка, ребятки, я вам почитаю. Пастухов, подайте книгу…

Воспитатель полистал страницы и начал баюкающим голосом: «Неудачный день. Маленький восьмилетний Тёма стоял над сломанным цветком и с ужасом вдумывался в безвыходность своего положения…»

Минька тихо вошёл в спальню, присел на кровать, послушал, как штабс-капитан читает про мальчика, нечаянно сломавшего на клумбе папин самый красивый махровый цветок. Печенье и плюшки Воробей раздал ребятам, оставив немного себе и другу Миловскому.

После сигнала ко сну кадеты переодевались, аккуратно складывали форму, и Севка вдруг сказал, с досадой дёргая завязки ночной рубашки:

– А я решил, что ты не вернёшься из увольнения.

– Отчего не вернусь? – не понял Минька.

– Так… – пожал плечом Сева. – Тебе разве нравится в корпусе? Здесь как в тюрьме. Я домой хочу, в Фергану.

– Хват! Полно тебе, привыкнешь.

– У нас в Туркестане тоже кадетский корпус есть. Матушка туда хотела меня определить. А отец говорит – здесь лучше.

Минька присел рядом с Миловским на кровать и зашептал на ухо:

– Я скажу тебе секрет… Я когда в приюте был, тоже первые дни плакал и хотел сбежать домой.

Севка отстранился, посмотрел с недоумением:

– В каком приюте?

– Здесь, в городе. Дядька Семён меня привёз, как мамка померла. А потом меня батюшка усыновил.

Миловский не стал выспрашивать подробности, лишь тяжело вздохнул:

– Мишенька, голубчик, ты бы тоже рвался домой, если бы у тебя была жива родная матушка.

Он лёг в постель, завернулся в байковое одеяло и проговорил невнятно:

– Дома-то как хорошо… У нас в Фергане улицы широкие, с тротуарами и электрическими фонарями. По базару идёшь – фруктов валом, в тандырах лепёшки пекут, вкусные, горячие.

– Невидаль какая – лепёшки! – фыркнул Минька. – Прасковья сколько угодно таких напечёт.

– И речка есть, Шахимардан.

– А здесь целых две – Урал и Сакмара.

– А какой у нас са-ад! – не обращая внимания на Минькины слова, мечтательно проговорил Севка. – Урюк, фисташки, виноград… благодать божья! А здесь степи да степи, пыль одна.

Минька засопел, отвернулся, обиженный за свою родную степь и за город. Как будто кроме пыли ничего в нём нет! А реки, а скалы, а сады вишнёвые и яблоневые? Оно понятно, что Миловскому дома и грязь дорога, но зачем же чужое хаять?

Ночью Севка не спал, ворочался – Воробей слышал рядом возню, шорохи и всхлипы, а после оказалось, что Миловский пропал. В утренней суматохе Минька не обратил внимания, что Севы нет в умывальне, только на построении заметил. При обходе комнат все убедились, что Миловский исчез: его кровать была в беспорядке, одеяло сбито, ночная рубашка скомкана. Кое-какие личные вещи пропали из шкафчика, а ещё образок в изголовье кровати – матушкино благословение.

– Сбежал, не уследили! – процедил ротный командир, меняясь в лице. – Кто на дверях ночью стоял?

Дядьки уверяли, что ни на минуту не оставляли пост, они, мол, знают, что за кадетами первые две недели глаз да глаз нужен.

Севку разыскали и вернули в корпус на другой день. Он ходил по вокзалу и спрашивал у железнодорожников, как добраться до Ферганы.

Добряк Любарский увёл Миловского в кабинет и долго не отпускал. На урок словесности Сева пришёл с красными глазами, но повеселевший, плюхнулся за парту рядом с Минькой.

– Влетело? – шёпотом спросил тот.

– Нет. Леонид Николаевич сказал, что если через месяц мне здесь не понравится, то он напишет отцу, чтобы забрал меня домой.

– Так прямо отпустит? – поразился Воробей.

– Обещал.

Несколько дней Сева только и говорил что о доме: какая добрая у него матушка, какие проделки они устраивали с братом и сестрой, какой у них прекрасный дом и сад. Но мало-помалу он втянулся в кадетскую жизнь, увлёкся фотографией, подержал в руках рапиру и про отъезд вспоминать перестал.

Ребята привыкли к корпусу, шалили и дрались, устраивали кучу малу – общую свалку. Шум и визг тогда стояли знатные.

К первому ноября кадеты готовили праздничное представление: спектакль о Минине и Пожарском, песни, стихи, танцы и прочую самодеятельность. Роль Дмитрия Пожарского вызвался играть полковник Франц, старички говорили, что он превосходный чтец и актёр. Минька и другие ребята играли ополченцев.

Севка взялся выучить песню «Вдоль да речке, вдоль да по Казанке», а Воробей решил удивить всех фокусами. Не карточными – вырос он из этого, – такими, чтобы ребята замерли от восторга, а после бегали за ним и умоляли раскрыть секрет. Но Минька – ни-ни! Нипочём не расскажет.

Несколько дней он обдумывал фокусы, собирал реквизит, репетировал, закрывшись в пустом классе, даже Севку не пускал посмотреть. Тот, страшно заинтригованный, канючил:

– Отчего ты не хочешь показать фокус? Мишенька, дружочек, покажи-и… Я-то тебе позволяю слушать, как я репетирую.

– Нельзя, секрет, – важничал Минька и прятал за спину мячи для лапты.

Миловский обижался:

– Ну знаешь, это свинство и подлость с твоей стороны. Я тебе этого не забуду, подлецу.

Воробей смеялся и отвечал, подражая другим кадетам:

– Миловский, голубчик, сейчас увидишь – потом неинтересно будет.

– Интересно! Честное благородное слово! – Севка клялся, что он с удовольствием посмотрит и в сотый раз, но Минька не поддался уговорам.

Праздник удался на славу. Декорации, нарисованные кадетами, были не хуже настоящих театральных, как уверял Севка. Актёры играли замечательно. Когда Франц-Пожарский говорил, сдвинув брови: «Кому спасать Русь-матушку, коли не нам?» – ребята-ополченцы потрясали бутафорскими бердышами и кричали «ура», не помня себя от храбрости.