СНТ

Размер шрифта: 13

Издательство Азбука^®

(снт)

Да не на мнозе удаляйся общения Твоего, от мысленнаго волка звероуловлен буду.
Иоанн Златоуст

В прежние времена посёлок мелел ещё ранней осенью, когда его покидали дети. Детям нужно было ходить в школу, и, естественно, в конце августа они исчезали вместе с родителями. В посёлке оставались только пенсионеры, которые с утра до вечера что-то подвязывали, обрезали и укрывали на зиму. Если на участке не копошился почти неотличимый от почвы и судьбы человек, то, значит, жди беды. Старый хозяин либо затяжелел и готовится к смерти в городе, либо она уже совершилась, но правление посёлка ещё не зафиксировало её в своих огромных амбарных книгах.

А вот рядом были настоящие дачи – те, что давала исчезнувшая власть заслуженным людям. На тех пространствах земельного отвода могло поместиться пять или шесть здешних. И дома там стояли большие, зимние, не из фанеры, а из брёвен или камня. Потом заслуженные люди начали умирать – ровно так же, как люди простые. Наследники были не всегда дружны и сговорчивы, так что огромные пространства внутри соснового леса стали нарезаться на пространства куда более мелкие, приближавшиеся к размерам садоводческого посёлка, который на указателях назывался просто «СНТ». Полное название на указателях не помещалось.

В новые времена и в посёлке разрешили строить любые дома, а не только домики из фанеры. Граница между посёлком и старыми дачами размылась. Постепенно вымерло и потомство заслуженных людей, исчезли и отчаянные садоводы, которые были способны спать между грядок. Рядом провели новую трассу, поставили кафе для дальнобойщиков. Дачи принялись было разбирать на дрова, но тут в посёлок провели газ, и старые, трухлявые дома стали разрушаться сами по себе. На второй год карантина выяснилось, что даже самый ухоженный садик зарастает дикой мочалой за несколько месяцев. Кто-то совсем перестал приезжать, а другие, наоборот, окончательно переселились в посёлок, так что баланс не нарушился.

Общим оставалось одно – то осеннее безлюдье, когда на посёлок, как и на все окрестные дачи, надвигается октябрьская мгла и в ней постепенно исчезают немногие огоньки.

В одном из новых домов посёлка жила молодая девушка, приехавшая из степей на границе с Монголией, чтобы завоевать столицу. С ней произошло то же, что и со многими древними завоевателями из тех краёв. Они снаряжали войско, отправлялись в путь, были даже успешны в битве, но потом оказывалось, что завоевали они что-то не то, – во всяком случае, не то, что они хотели. Так и эта девушка, не проиграв ни одного сражения, вдруг обнаружила себя в кафе на трассе – в белом переднике. Хоть теперь это место уже считалось столицей, результат её, понятно, не радовал. Она снимала дом и подозревала, что скидка в оплате предполагает услугу сторожа. Весной хозяева вернутся и придётся искать новое место, но это будет только весной, так что об этом можно было пока не думать.

Идя в своё кафе и возвращаясь домой в одинаковой серой мгле, она видела два вечно горящих окна старой дачи. В этом месте садовый посёлок кончался, а дачный начинался, но никому до этого не было дела. Даже электрическая линия приходила на один трансформатор, и, только исследуя провода, можно было понять, куда они несут электричество. В том дачном доме жил старик, кажется вполне мусорного вида, и девушке казалось, что он просто экономит на движениях. Оттого свет горит круглые сутки, потому что ему лень поднимать руку к выключателю. Каждый раз, проходя мимо этого дачного света, похожего на бруски сливочного масла, она испытывала зависть. Этим людям не нужно было ничего завоёвывать, всё своё они получили в наследство – вместе с лесом, его ползучими обитателями, а также птицами. Да и сам дом был побогаче, чем тот, что снимала она. Чужая дача иногда казалась ей живым существом, и девушка время от времени даже разговаривала с ней. Про себя, конечно. Старые и новые постройки тут вообще были живее многих людей, а председатель правления СНТ и вовсе казался похож на зомби.

Не сказать, что тот дом был разговорчивым собеседником, но девушке нравилось, как он встречает её своими жёлтыми глазами.

Однажды в кафе приехала санитарная служба, чтобы произвести ритуальный, но не очень действенный обряд полива и опрыскивания помещений какими-то загадочными веществами. Поэтому официантка отправилась домой в неурочный час. Спиной она чувствовала, что кто-то приближается к ней, идя чуть быстрее. На всякий случай девушка сунула руку в карман, где притаился безнадёжный оборонительный баллончик. Но человек обогнал её по другой стороне просёлка и свернул к дачам. Он отворил ту самую калитку, за которой светились два масляных глаза, и вот уже должен был исчезнуть за ней, как оборвались ручки у сумки на его плече. Немудрёная еда рассыпалась, и к ногам официантки подкатилась голубая банка сгущёнки.

Ей было не трудно помочь пожилому человеку, и вот они уже уселись на корточки, следуя поверью, что быстро поднятое не считается упавшим. Вместе они подтащили набитую сумку к крыльцу, и теперь она разглядела его. Старик оказался не таким уж стариком, скорее человеком, возраст которого смыт с лица. Но точно – пенсионер, такому может быть и шестьдесят, и семьдесят.

Хозяин благодарил, предлагал чаю, но ей не хотелось ступать в чужой дом, наверняка пропитанный запахами одинокой старости.

Вдруг он сказал:

– А вы представьте, как тут было сто лет назад. Прямо на этой веранде… Летом, тёплым вечером, когда самовар остывает.

Официантка огляделась. Веранда была завалена мёртвыми листьями, длинная лавка и стол чернели в дальнем углу и явно простояли тут сто лет. Ближе расположилось кресло, тоже старинное, и даже на расстоянии чувствовалось, какое оно мокрое.

– Её звали Елена Николаевна, простое имя – да, мало годное к запоминанию. Любила варенье – больше варить, чем есть, – продолжил старик. – Ну и мужа, конечно.

Девушка представила всё это – и мужа, и варенье, и получилось неожиданно легко. Елена Николаевна сидела на веранде, кутаясь в серую шаль. Самовар остывает, вечер, скоро осень, и комаров почти нет.

На веранду выходит муж, разминая в пальцах папиросу.

– А тебе не кажется, милый друг, что у нас стало как-то необычайно много ежей? – говорит она. Муж улыбается той улыбкой, что слышна в сумерках. Он отвечает, что ежи вовсе не такие милые, какими могут казаться. И пеликаны не только символ родительской заботы. Все животные, в общем, не то, чем они кажутся. Он говорит это со знанием дела, потому что только что выбран в академию по отделению биологии.

– Нет-нет, в Медицинскую академию, – сказал кто-то над ухом, и девушка решила, что думать вслух довольно опасно. И у стен бывают уши, и все эти смутные желания хороши тем, что не высказаны.

– Да, но, с другой стороны, он был скорее биолог, чем врач. Никого не лечил, во всяком случае. Так что всё верно, даже идеально. Пойдёмте.

Хозяин уже ничего не спрашивал, а просто повёл её внутрь. Никакого мерзкого стариковского запаха она не ощутила, но пахло немного странно – нездешним, каким-то заморским деревом, сушёным зверобоем, который пучками висел под низким потолком, и ещё чем-то, кажется, церковным.

Чай оказался тоже не чаем, а заваренной суданской розой, иначе говоря – каркаде. Гостья по привычке, которой её научил родной город, прикинула пути отхода и оценила опасность. В каркаде опасности точно не было.

Она принялась рассматривать хозяина. Они действительно виделись несколько раз на этой дороге к трассе, но тогда девушка воспринимала его как деталь пейзажа, нечто неодушевлённое, но движущееся. Ходячий куст. Это где-то уже было… Нет, там был горящий куст. А ходячий был лес.

– В лесу у нас хорошо. Ежей только очень много, ежи ведь санитары леса, всё подъедают. Они довольно суровые, что-то вроде дементоров. – (Девушка внимательно посмотрела на него, проверяя, не послышалось ли ей это слово.) – Когда-то зайцы были, и даже волки. Но волками больше детей пугали, знаете, чтобы дети одни в лес не ходили. Тут, конечно, не тайга, но дня два проплутать можно было. Сейчас много дач построили, и дорогу будут расширять, слышали? Кафе-то ваше не тронут?

Они поговорили о том, что придорожные кафе до конца не исчезают, а возрождаются неподалёку, как феникс из пепла. А вот часть дач хотели снести, чтобы построить развязку. Непонятно, чем кончилось дело, но продавать землю тут уже было нельзя. И да, это трагедия. Помните фильм про гараж? Ну, не обязаны, конечно. Нет, и не важно, это к тому, что так было всегда. Человек держится за свою норку, а жизнь его оттуда выковыривает. Нет гнёздышка, нет норки – и ухватить тебя не за что. Так и академик говорил, но он был биолог и считал, что цель жизни – размножение. Не просто размножение, а ещё и захват территории. Это очень хорошо заметно у полевых мышей. Так-то академик говорил, что люди живут ради детей, это то же самое, просто лучше звучит. А жена его спрашивала за этим столом, зачем вся эта его медицина, для чего? Потому что человек всё равно умирает. Сперва живёт ради детей, а иногда дети умирают раньше. Но это потом она так говорила, после войны. Их сын погиб в сорок пятом, за два месяца до последних выстрелов. Был лётчиком, вернее, стрелком на бомбардировщике и сгорел в воздухе, не долетев до земли. Чистый, невинный мальчик, был в армии меньше года. Подавал большие надежды, хотел тоже стать биологом. Когда он был маленький, поймал однажды ежа, и тот, смешно топая, бегал по даче.

Сразу всё стало бессмысленным: и самодовольство оттого, что они увернулись от неприятностей тридцатых, когда Сергей Маркович ходил по комнатам и вслух торговался с судьбой. И то, что неприятности настигли его в сорок восьмом, но это были лёгкие неприятности. Всё обошлось, пересидел на даче, а потом вновь вернулся в медицинский институт. В пятьдесят восьмом он стал действительным членом академии. В дачный посёлок за Сергеем Марковичем приезжала чёрная машина, чтобы отвезти его на службу, – сперва эта машина была округлой, потом стала угловатой, потом стала заезжать реже. А вот жена его в тот победный год выгорела изнутри. Они взяли в семью девочку рано ушедших родственников, скрывая от неё, а главное, от себя, что берут ребенка как собаку, для того чтобы заполнить пустое пространство.

Но стерпелось и слюбилось, хоть и без жара. Приёмная дочь стала орнитологом, в семьдесят третьем вышла замуж и засобиралась в дорогу.

От дочери приходили открытки с нечитаемыми штемпелями. Иногда она присылала фотографии диковинных птиц. В объектив косил огромный пеликан, а из клюва его высовывалась весёлая рыба. Рыбе было хорошо там, в клюве. Кажется, рыба смеялась.

Я думаю, что старый академик, оставшись один, просто проклял эту землю. Представьте себе, как он выходит на крыльцо и проклинает дачные и садоводческие посёлки. Стоит, как старый еврейский бог, и седая борода его трясётся в такт взмахам рук.

Официантка представила, и картина получилась завораживающая. Сосед ей уже нравился, за столом он казался моложе, и она поняла, что он не сумасшедший. Сумасшедших она видела много и на родине, и здесь. За несколько месяцев жизни в посёлке она обнаружила старуху, которая жаловалась на женщину с ребёнком, которые живут у неё на чердаке и ссорятся. Всё бы ничего, но ребёнок потом плачет всю ночь. Крепкие старики-пенсионеры стали ветшать, как мебель. Они уходили по грибы, а потом звонили родным с какой-нибудь поляны, не понимая, где они, и путая имена детей. Да что там, не всегда помня своё имя.

Кончился у этих людей завод, взяла над ними верх биология.

А этот внук академика – наверное, он внук или муж внучки академика – был вполне крепок и остроумен. Причём явно к ней расположен и уже достал из буфета бутылку небедного вина. Можно было бы сойтись с ним, у него явно есть квартира в городе. Будет надёжный тыл, когда весной она снова начнёт битву за город. Но тут же она осеклась, побоявшись, что вдруг снова мысли вытекут из головы, как табачный дым.

– Да вы курите, – сказал хозяин. – Я и сам курю, только пока не хочу. А? Прямо здесь можно.

Но она встала, чтобы размяться, и вышла на крыльцо. Сквозь мглу беззвучно летел самолёт. Теперь, в карантинные времена, их стало мало, и огонёк можно было легко спутать со звездой.

Хозяин позвал её внутрь, и она, поторопившись чуть больше, чем нужно, споткнулась на пороге. Он поддержал её, и девушка вдруг ощутила, какой жар идёт от его тела. На минуту ей показалось, что у него температура, что по нынешним временам опасно. Нет, это что-то другое, и она поняла, что хозяин продолжает держать её и обнимает крепче, чем нужно. Но ей понравилось, и она забралась рукой ему под свитер, поразившись твёрдости горячего тела.

Хозяин поцеловал её, больше властно, чем страстно, и вдруг подхватил на руки. Обошлось без вырванных пуговиц, вообще этот старый ловелас был очень умелым, и официантка обнаружила себя уже на столе. Опыт у неё был побольше, чем у многих, но фальшивый старик даже не запыхался.

Второй раз они сделали это уже в комнате, а третий – после разговоров. Так лежат вместе люди, не верящие в романтику. Они обнимаются без волнения.

Девушка сказала, что ей очень жалко того погибшего мальчика. Она тоже как-то принесла ёжика домой, а вот волков никогда не боялась. В её южных местах их просто не было.

– Волк есть везде, – ответил хозяин. – Детей пугали не тем волком из сказок, хотя даже родители тогда думали, что это волк, который ходит вокруг дачи, где заперлись семеро козлят. Родители, произнося всё это, говорили правду. Тут в лесу был мысленный волк.

– Воображаемый?

– Нет, мысленный. Это разные вещи. Любой, кто внимателен, мог увидеть его следы за сторожкой и у лесного озера. Но люди невнимательны.

Девушке нравилась эта игра, и когда она повыла в третий раз, будто волчица, она вернулась к разговору о лесных жителях. Мужчина отвечал, что всё есть, ничто не исчезло, просто надо присмотреться. Пророчество сбылось. Она переспросила, и ей ответили, что это из книги одного пророка, который, проклиная город, обещал, что превратятся реки его в смолу, и прах его – в серу, и будет земля его горящею смолою: не будет гаснуть ни днём ни ночью; вечно будет восходить дым её. Будет от рода в род оставаться опустелою; во веки веков никто не пройдёт по ней; и завладеют ею пеликан и ёж. В этих словах чувствовалось какое-то дикое могущество: пеликаны и ежи оказывались главнее людей.

Она представила это странное зверьё, сирина и струфиона, а также онокентавра, и уже не понимала, спит или слушает, но, выплывая на поверхность сна, а потом ныряя на глубину, ощущала себя девочкой, что стоит у калитки в лесу. Она слышит хруст веток под лапами зверя, ещё невидимого в сырой холодной темноте, но вот – как две звезды, два самолёта, две фары – зажигаются его глаза, и Мысленный волк уже беззвучно выходит из кустов орешника, обдавая её жаром своего дыхания.

Когда она проснулась, рядом никого не было. На столе был кофейник, ещё горячий, явно приготовленный для неё. Утреннюю сигарету она выкурила уже на веранде и решила, что зайдёт к хозяину после работы.

Но на обратной дороге со службы официантка обнаружила, что заветное окно не горит. Около столба стояли председатель правления с электриком. Председатель смотрел, как небо постепенно становится звёздным, а электрик проповедовал нравственный закон распределительному щитку. Отвечая на незаданный вопрос, председатель объяснил, что товарищество не обязано оплачивать забытый хозяевами свет. А вчера пришла официальная бумага о смерти старухи. Какой старухи? Ну этой, внучки, отвечал председатель. А внук? Про внука ничего не было известно, зато её спросили, не тяжело ли работать в кафе. Не тяжело, а вот название дурацкое – почему «Пеликан»? Что за пеликан? Откуда? Ей велели не расспрашивать.

– А, – сказал председатель. – Открою этот секрет, мне всё равно. Хозяин тутошний, из местных – зовут его так. Просто авторитет какой-то.

И девушка пошла к себе, оставив за спиной этих двоих. С каждым шагом их голоса становились тише, и в этой тишине проявлялось медленное движение ежей в траве и хруст веток в лесу.

(ночной самолёт в дачном небе)

Они кажутся фантастичными, как казался ещё недавно и сам атомный самолёт.
Борис Ляпунов. Вокруг шарика (Огонек. № 18. 1956)

Мы сидели на крыльце в сгущающихся сумерках. Наши матери выглядывали – как мы там, и меня веселило, что они боялись, не покуриваем ли мы. На дачах были тысячи мест, где это можно было сделать тайком, а они боялись, что мы будем курить прямо у них на глазах. Да и бояться надо было совсем других веществ, не табака теперь все боялись.

А уж наши отцы задымили сразу после ужина.

Их фуражки висели рядом – у моего отца околыш был голубой, а у Лёхиного – чёрный. Они всё время шутили, что, дескать, один должен сбивать другого, а тот должен бомбить первого. «Сами не летаем и другим не даём!» – приговаривал Лёхин отец. А вот Лёха всегда завидовал моему шлему, настоящему шлему пилота, чёрному, кожаному, с вставками для наушников. У его отца такого шлема не было, зенитчикам лётные шлемы были не положены. Правда, и мне мать запретила носить этот шлем – если я затягивал ремешок на подбородке, то не слышал уже ничего, а она боялась, что я попаду под машину.

Я бредил авиацией и представлял себя в кабине бомбардировщика – в кожаной куртке, в шлеме, с планшетом, откуда перед вылетом надо достать конверт с указаниями – точно, на Берлин, мы готовы к этому, и моторы нашего ТБ-7 уже ревут на старте, мы знаем, что вряд ли вернёмся на родной аэродром, прощай, мама, прощай, Лёха…

Мы жили на соседних дачах, и в городе наши дома были неподалёку.

Дружили наши матери, дружили наши отцы, и мы с Лёхой жили как братья.

Сейчас отцы наши крепко выпили, и мой остался на веранде – сидеть и смотреть на чужую работу. Дача – это всегда много посуды в холодной воде. Тарелки стучали друг о друга, тихо звенели вилки.

Лёхин отец вышел к нам, как раз когда в небо россыпью бросили крупные августовские звёзды.

Там, в вышине, мигал разноцветными огнями заходящий на посадку самолёт. Ещё выше по небу медленно двигалась белая точка, и я подумал, что это, наверное, спутник или космическая станция.

– Да, – сказал Лёхин отец, – много всего в воздухе нынче болтается. В мои-то времена…

Лёха скривился, и я знал почему – сейчас его отец будет вспоминать, как начинал службу.

Мы слышали этот рассказ не раз – и всегда вот так, после шашлыков, когда Лёхин отец приходил в сентиментальное состояние.

Он и выглядел в этот момент моложе.

А рассказывал он всегда о том, как начал служить в зенитном полку, одном из многих, стоявших под Москвой. Эти полки встали там ещё при Сталине, а ракеты для них придумал сам Берия. Ну или сын Берии, или внук – всё равно. Мы как-то ездили на велосипедах к такому месту: нам рассказали, что это огромные сооружения. Их строили странные люди – зэки, и после эти бетонные штуки не стали ломать, потому что как начали, так обнаружили, что внутри толстенных стен эти самые зэки и замурованы.

Никаких скелетов мы не нашли – военная часть была в запустении, всюду валялся мусор, и местные пацаны, судя по пустым бутылкам, уже выпили там целое море пива. Честно сказать, местных мы боялись больше, чем скелетов.

Внутри бетонных укрытий было нагажено, всё мало-мальски ценное растащили, и мы не стали рассказывать об этом Лёхиному отцу, чтобы не расстраивать.

А когда мы, снова оседлав велосипеды, приехали года через два с новенькой цифровой мыльницей, то оказалось, что перед нами крепкий забор, а вместо развалин военного городка – коттеджный посёлок.

Но для Лёхиного отца все эти сооружения были живы, он перечислял смешные позывные и названия каких-то приборов. Рассказывал, как надежно всё было придумано ещё тогда, в конце сороковых, а после, когда там служил Лёхин отец, в специальном месте сидел пулемётчик, который должен был сбивать крылатые ракеты.

Но мы потихоньку вырастали из того возраста, когда любая железяка, покрашенная в зелёный цвет, возбуждает мальчишку. Нас стали возбуждать совсем иные вещи.

Мы, поздние дети, любили наших отцов, видя, как они понемногу становятся беззащитны.

Вот и сейчас мы слушали старую историю про то, как дежурный по полку уронил свой пистолет в туалетную дырку и пришлось пригнать целый кран с электромагнитом, который притянул к себе не только боевое оружие из трясины, но и все гвозди из дощатого домика.

– При Сталине за такое бы не поздоровилось, – сказал я и тут же прикусил язык.

Глупость какая – я, в общем, понимал, что Сталин был давным-давно, а Лёхин отец, как и мой, служил при ком-то другом.

Но тут мой батя вылез с веранды и сказал:

– Ты им про атомный самолёт расскажи.

Лёхин отец посмотрел на меня с недоверием – стоит ли такому рассказывать про атомный самолёт.

По всему выходило – не стоит. Дурак я был дураком, и этой истории недостоин, но он всё же начал.

Когда он только приехал в полк, время было неспокойное (оно у нас всегда было неспокойное), но как-то особенно ждали войны. Особенно – значит в неё верили.

И вот однажды молодой лейтенант сидел на своём боевом посту и защищал наш город от американских бомбардировщиков: к нам ведь не могли долететь никакие другие бомбардировщики, ни английские, ни китайские.

Вдруг он увидел на экране своего радара точку, приближавшуюся к нашему городу.

Он тут же нажал кнопку боевой тревоги и стал ловить нарушителя в прицел – не такой, правда, какой бывает у снайперской винтовки, а в специальный электронный захват.

Я себе очень хорошо представлял эту картину – в полутёмном зале светятся только зелёные круглые экраны, потом вспыхивает красная лампа, она мигает, как на дискотеке, все начинают бегать, а Лёхин отец тревожным голосом кричит в микрофон: «Цель обнаружена! Маловысотная! Дальность – тридцать!» Ну, что-то ещё он кричит в микрофон, а в это время солдаты отсоединяют заправочные шланги от ракеты и бегут в укрытие – и вот эта ракета медленно летит по голубому небу, оставляя длинный ватный след.

А на них всех смотрит Сталин с портрета. Ну или там Берия. Или ещё кто-то, кто должен висеть в виде портрета на этой чумовой дискотеке.

Но в этот раз всё было иначе, старший смены остановил молодого лейтенанта и крикнул: «Отставить тревогу!»

И тревогу отставили – только жёлтая точка всё ползла и ползла по экрану, а потом выползла за его край.

Это был наш атомный самолёт.

У него был вечный запас топлива, потому что атомному самолёту нужен всего один грамм топлива для его реактора, чтобы облететь Землю. А может, даже и меньше ему нужно.

– Всё дело было в том, что много лет назад, ещё при Сталине… – Лёхин отец сказал это с нажимом и посмотрел при этом на меня. – Ещё при Сталине, в сороковые годы, когда война уже кончилась, а у нас появилась атомная бомба, мы стали думать, как же нам её добросить до американцев. Не из рогатки же ею пуляться. Ракеты у нас были маленькие, прямо скажем, ракет у нас вовсе не было, а вот самолёты были хорошие. Одна беда – нашим самолётам не хватало дальности, и вот в этом была засада.

Тогда Сталин вызвал к себе разных авиаконструкторов и велел им придумать самолёт, который мог бы пролететь десять тысяч километров.

Потому что американцы могут на нас атомную бомбу сбросить, а мы – нет.

А у него за спиной сидел Берия, и когда Сталин говорил, то Берия корчил из-за его спины авиаконструкторам такие рожи, что они понимали: лучше бы этот самолёт им сделать, а не то с ними случатся неприятности.

Когда Сталин закончил, то встал Берия и говорит: «А сейчас выступит товарищ Курчатов, наш самый главный специалист по атомным бомбам, который не только всё про них знает, но ещё и понимает, как их можно использовать в других целях». Тут вышел такой бородатый старичок и говорит: «Есть такое мнение: очень полезно сделать атомный самолёт. Но не в том смысле, что на нём будет атомная бомба, а в том, что он будет летать на атомной энергии».

Тут конструкторы переглянулись, и всё это им показалось дико – совершенно непонятно, как это всё будет летать, потому что атомная бомба понятно, что такое, и на ней, конечно, можно далеко улететь, но только один раз и неизвестно куда.

А бородатый Курчатов и говорит: «Вы ничего не понимаете, мы поставим внутрь самолёта ядерный реактор, он будет нам вырабатывать электричество, а от этого электричества будут винты у самолёта крутиться. Но если вам так не нравится, то можно просто воздух нашим реактором нагреть, реактор-то ведь жутко греется, а потом этот воздух из двигателя будет вылетать – и вот у вас реактивный двигатель без керосина. Теперь уж вы сами думайте, что вам удобнее: сделать винты на электрической тяге или сразу на ядерной».

Тогда встал такой конструктор Туполев, которого Берия не любил и даже посадил в тюрьму. Поэтому Туполев уже ничего не боялся и, выйдя из тюрьмы, как был в ватнике и ушанке, пришёл на это совещание.

«Я могу сделать», – говорит.

Ну и начали Туполев и другие конструкторы делать проекты, а потом и сами самолёты. Сначала, конечно, выложили эти самолёты свинцом внутри, а потом стали туда реакторы ставить. То так, то этак примериваются – у нас ведь лётчики не одноразовые, как камикадзе.

Медленно, но верно продвигались конструкторы к своей цели, но тут умер Сталин. Потом умер Берия – там с ним, правда, как-то неловко получилось, и он очень неудачно умер. А потом умер и человек, который был специалистом и по атомным бомбам, и по разным реакторам, – бородатый старичок Курчатов.

Но задания-то никто не отменял! А они были советские люди, и отступать им было некуда, даже без Берии с его дурацкими гримасами. Им даже если бы Берия сказал: «Всё, надоел мне ваш самолёт, и Сталин всё равно умер, не делайте ничего!» – так они бы ему ответили, что всё равно надо сделать, даже без зарплаты, ведь они же взялись, обещали… Ведь надо отвечать за своё дело и не кривляться, что вот у меня болел зуб и я поэтому математику не сделал. Наконец конструкторы построили такой самолёт, который может летать вечно и вечно пугать американцев атомной бомбой.

Но я, вообще-то, думаю, что если он сам бы, безо всякой бомбы, грохнулся у американцев, то им бы мало не показалось.

Нам в школе рассказывали про реактор, который взорвался в Чернобыле, так уж много лет все только глазами хлопают, не знают, что со всем этим делать.

Лёхин отец как раз и засёк этот наш самолёт.

Оказалось, что двигатель-то конструкторы к нему сделали, а сам самолёт вышел очень тяжёлым. Недаром там столько свинца было, чтобы защитить лётчиков, – на меня когда в рентгеновском кабинете свинцовый фартук надевали, я дышал с трудом, а тут целый экипаж надо защитить от излучения.

И вот на взлёте этот тяжёлый-претяжёлый самолёт уж было приподнялся, но от своей тяжести нырнул вниз и стукнулся о взлётно-посадочную полосу. И от этого у него отвалилось переднее колесо. Я всегда говорю «колесо», хотя отец меня поправляет и говорит, что надо произносить «шасси».

Самолёт взлететь-то взлетел, а сесть он уже не может. Как лётчикам садиться: у них же там реактор за спиной, и люди могут погибнуть, если всё это взорвётся. И будет новый Чернобыль. То есть Чернобыля ещё не было, а мог бы быть гораздо раньше.

Тогда экипаж стал набирать высоту – делать-то нечего, они ведь были советские лётчики, а они всегда спасали тех, на кого мог упасть их самолёт.

Я посмотрел на своего отца – он был абсолютно серьёзен и кивнул мне:

– Экипаж Поливанова. Я его даже знал, хорошие ребята. Лучшие тогда были в Лётно-испытательном институте.

– Так вот, – продолжил Лёхин отец. – Этот самолёт был вечен. И они поднялись высоко-высоко, до самого практического потолка этой машины, и стали уводить самолёт в сторону от жилья. Но тут стало понятно, что и катапультироваться им нельзя, тогда всё это упадёт на людей в других странах, да и какие-нибудь пингвины ни в чём не виноваты, да и киты… С тех пор они летают над нами, но раз в год командир корабля направляет машину в сторону испытательного центра и пролетает над своим домом.

А я его чуть не сбил тогда. Хорошо, что старший смены у меня был что надо. Его потом, правда, сняли, когда немец к нам пролетел и сел на Красной площади. Тогда многим не повезло, вот нашего главкома тоже сняли. А он неплохой был человек, всё говорил: «Главное богатство войск ПВО – замечательные советские люди…»

* * *

Я его уже не слушал, тем более что нас всех снова позвали на веранду. Лёха тоже пошёл туда пить чай с только что сваренным крыжовенным вареньем.

А я встал на полянке перед домом и, задрав голову, пытался всмотреться в чёрное небо. Там медленно плыла новая светящаяся точка.

Наверняка это были они, и я представил себе этот самолёт с двойными винтами, которым нет сносу, могучую машину, плывущую между облаков, а за штурвалом её сидит седой старик в ветхом кожаном шлеме, таком же, как у меня. У него длинная белая борода, и такая же борода у второго пилота. А маленький высохший старичок за штурманским столом выводит их на правильный курс – прямо над домами внуков, что забыли их имена. Портретов у них никаких нет, какие портреты в кабине, разве что фотографии давно умерших жён? Но отец говорил мне, что лётчики на испытания никаких фотографий не брали – из суеверия.

Они и были такие, как мой отец, – приказали бы ему, он бы тоже полетел на атомном самолёте. И тоже всех спас, если что.

А теперь летящий надо мной самолёт превратился в белую точку. Этот самолёт был уже стар, я слышал, как скрипят под обшивкой шпангоуты. Самолёт шёл тяжело, как облепленное ракушками судно, но бортинженер исправно латал его – потому что полёт их бесконечен.

Они уже так стары, что не слышат попискивания в наушниках, да и не от кого им ждать новостей.

Но их руки крепко держат штурвалы, и пока эти лётчики живы, всё будет хорошо.

(номерная станция)

Ване

Отец прислонился к холодной летом печке и, глядя в окно, ругал мальчика за то, что он ничего не читает. Сын согласно кивал, но не чувствовал за собой никакой вины. У стариков – а он считал отца стариком – есть такая идея, что нужно что-то «читать». Так им спокойнее, в этом они чувствуют подчинение своему поколению. Мы читали, значит и вы должны. Можно было бы его просто спросить: «Зачем?» – но интуитивно мальчик понимал, что это было бы слишком жестоко. Ну что он ответит? Начнёт мяться, мычать, а в конце концов расстроится.

Он и так расстраивался, когда кричал, что мальчик упускает время, а время – самая дорогая вещь на свете. Дескать, лучше б учил иностранные языки. Мальчик думал про себя, что как раз английский он знает лучше отца, но из милосердия не открывал рот.

Одно хорошо, что отцу нравилось, где учится сын. А учился он в колледже автоматики и радиотехники на системного администратора. Отцу казалось, что это гарантированный, как он говорил, «хлеб». Но кто сейчас ест один хлеб? Непонятно.

Этот старик, так думал мальчик, всю жизнь занимался своими конденсаторами и сопротивлениями, был настоящий радиолюбитель, а как-то сам спаял телевизор. Блин, целый телевизор, и платы, похожие на материнские, листы карболита, утыканные светящимися лампами, гревшимися, как печка. Останки этого монстра жили в сарае. Телевизор был собран на деревянной раме, которая от сырости искривилась, и этот чудо-прибор стал похож на скелет ископаемого, между рёбрами которого торчали грязные детали на заплесневелых платах. Теперь отец ничего не собирал, а просто слушал по ночам радио. Приёмников на даче было два: один старинный, в дубовом корпусе, что стоял на комоде и светился зелёным глазом, он работал всегда. Второй был новенький и совсем небольшой, и мальчик иногда включал его по ночам у себя на чердаке, когда интернет совсем пропадал. По этому приёмнику мальчик как-то слышал голоса пилотов, пролетающих над его домом. А один раз на длинной волне он нашёл какую-то странную передачу, где человек многозначительно говорил простые слова, будто в них была заключена высшая мудрость. Кто-то важно произносил: «жетон», «закат», а потом, помедлив: «колобок». Вот на это хулиганство в эфире и были похожи речи отца.

Мальчик давно научился отбивать подачи стариков. Мать любила вспоминать, как она на даче сажала картошку и полола сорняки. Сорняки в её рассказах выходили похожими на пришельцев, пожирающих редиску и укроп. Блин, они сажали какой-то укроп, зачем им укроп, зачем это всё? Это тоже было непонятно.

Сейчас от нотаций его спасла как раз мать, которая поднялась на крыльцо и сказала, что приходили ежи. В этот год ежей было много, и это мальчику нравилось. Отец сказал что-то о ежах, потом мать пожаловалась на мышей, и они забыли о мальчике.

* * *

Он жил этим летом на даче, последним летом перед армией. Отец без конца говорил об армии, которой отдал всю жизнь. Это было немножко утомительно, но мальчик терпел. Как и то, что его называли мальчиком.

Лето казалось ему пустым, потому что все дачные друзья куда-то подевались. Приятель уехал учиться в другой город, а девочка, в которую он давно влюбился, второй год жила в далёкой стране. Отец называл эту страну смешно: «вероятный противник». Старики вообще не понимают ничего: ни то, что их споры за дачным столом никого не интересуют, ни то, что виртуальная реальность не похожа на преступление. Родители всё время боятся, что он станет игровым наркоманом, превратится в толстяка и будет пялиться в экран. Только то, что он стучит по клавишам, делая курсовые проекты, примиряло их с его техникой. Знали бы они, что он делает уже вторую сетевую игру. Об этом мальчик говорил с гордостью, но только не родителям, а сверстникам. Они не будут спрашивать, сколько он заработал на играх, потому что обидно говорить, что нисколько.

Одно было плохо – интернет на даче был слабый, хотя он убедил отца поставить большую тарелку связи.

А пока он старался выключать слух, если его учили жить. «В армии тебе будет трудно, – бубнил отец. – Я в твои годы бегал двадцать километров с полной выкладкой. Знаешь, что это такое? Автомат, подсумки, вещмешок… Килограммов двадцать!» Чужие воспоминания летали вокруг мальчика, как мухи – надоедливые, но не кусачие. Армии он не боялся. Соседний факультет занимался дронами – их конструированием и обслуживанием, и преподаватели говорили, что их будут брать операторами боевых дронов. Зачем ему бегать, да с какой-то выкладкой. В колледже, впрочем, его пугали тем, что если кто-нибудь будет плохо учиться, то станет оператором дронов-доставщиков. Меж тем самые крутые готовились стать операторами боевых дронов. Они и учились иначе – не сидели за столами, а лежали в специальных креслах, которые преподаватели называли специальным словом «ложементы». Космические дроны – это вообще соль земли. Но туда совсем непонятно, кто попадал.

Учился мальчик действительно неважно, но перспектива попасть в техники по обслуживанию его не пугала. В конце концов, если у него получится заниматься архитектурой игр, всё будет по-другому. Он заработает кучу денег, и отец только разведёт руками, когда увидит распечатку со счёта.

Он пошёл смотреть на ежей. В этот год на дачах действительно приключилось нашествие этих колючих колобков. Мать умилялась, глядя, как они идут через участок по своим делам. Мальчик, правда, не испытывал особого восторга: ну, ежи так ежи. Тем более он знал, что лучше их не трогать, не потому, что они колючие, а из-за того, что на них много паразитов. Но всё же лучше бродячих собак, которых мальчик боялся.

Дачи вокруг были очень разные – умирающие садовые участки и несколько коттеджных посёлков. В интернете про них писали с обязательным словом «элитные». Иногда мальчик воображал, что девочка из элитного посёлка поедет кататься на велосипеде и упадёт, а он окажется рядом. Он починит велосипед… Нет, лучше, ему нужно будет нести её на руках, и мальчик будет чувствовать тепло её тела, а потом, когда он доставит её домой, произойдёт что-то важное, что переменит его жизнь. Но никто с велосипедов не падал, и единственный, с кем он познакомился, был длинноволосый парень, довольно дорого одетый. Он выходил на речку и валялся там в тени.

В первый день мальчик не стал с ним заговаривать. Он представил, как пришелец спрашивает:

– Что это?

– Это река времени, – отвечает мальчик. – А время – это самая дорогая вещь на свете.

Тут он расскажет соседу, что именно в этой реке утонул красный командир Чапаев, про которого рассказывают анекдоты. Вот Чапаев, придерживая раненую руку, вступает в реку времени. Он долго бредёт по мелководью, а потом уходит под воду с головой. Ведь по реке времени нельзя плыть против течения.

На второй день мальчик разговорился с незнакомцем. Тот сказал, ещё не успев назвать своего имени:

– Знаешь, что это? Это река Лета. Не «лето», а «Лета», понял?

Мальчик почувствовал себя так, будто у него украли велосипед. Но новый знакомый принялся рассказывать, что мир похож на матрицу, в которой множество событий склеены вместе. Раньше мир притворялся аналоговым, но при этом всегда был цифровым. Мальчик не сразу понял, что тот пересказывает какой-то фильм, потому что новый знакомый быстро спросил, любит ли мальчик цифры.

Это был странный вопрос. Цифры – они просто цифры, как их любить, они как воздух. Вот мать любит ежей, а он любит мать. Ну и отца, наверное. Но он сказал соседу, что да, цифры… Конечно любит. Цифры и электроника, ведь это у них семейное. И дальше поведал новому знакомому о том, как женщина в радиоприёмнике напряжённым голосом произносила в ночи цифры – одну за другой. Этот поток цифр, казалось, будет длиться бесконечно, но женщина устала и ушла куда-то, на соседнюю волну наверное. Это смешно, привет из прошлого, он ведь видел один фильм про шпионов – старый и скучный, и в нём такая же женщина читала список проб геологической партии. Но теперь это всё не нужно, какие нынче шпионы с приёмниками, когда есть интернет.

– А, это номерная станция. Знаешь, что такое номерная станция? – спросил парень. – Это точки сборки, где сшивается матрица времени. В нашем мире накапливаются ошибки, и на номерных станциях пересчитываются контрольные суммы, а потом в наш мир вносятся поправки. Всё дело в счёте – если цифры считать обычным порядком, ты движешься из настоящего в будущее, а если вести обратный отсчёт, то путешествуешь в прошлое. Сегодня ты открыл самое главное, а главное – это счёт.

Выходило складно, но потом мальчик понял, что его собеседник не обращает внимания на него, а говорит как бы сам с собой. Их уединение нарушила женщина с очень грустными глазами. Она пришла за этим парнем и увела его прочь, бережно держа за руку. Парень шёл неловко, загребая ногой, и продолжал при этом говорить. Тогда мальчик понял, что его новый друг просто сумасшедший.

Он вернулся домой и вечером как бы невзначай спросил отца про всё это. Вопрос будто прорвал плотину. Отца несло, он говорил, что это великая тайна и заговор во имя мира. Что эти станции не только для шпионов, но и на случай новой войны. Когда все большие передатчики уничтожат с таких же, как у тебя, мальчик, дронов, только вражеских, то заработают эти станции. А пока они просто стоят в холодном резерве. Ну и проверяют свою работу.

Темнело. Слушая, как кто-то невидимый копошится в траве, мальчик подумал, что самое интересное в этих радиостанциях – что их могут слышать все. В интернете сообщение ты получишь, только когда введёшь пароль, а тут ты без спроса слышишь чужие цифры. Что-то в этом было величественное.

Тянулись дождливые дни, и делать было нечего. Мальчик тупил в телефон, а потом вспомнил о сталкерском сайте и стал искать там что-нибудь о номерных станциях. Там было много мусора, и когда он уже утомился от хвастливых отчётов о посещении расформированных воинских частей и заброшенных военных городков, то вдруг узнал пейзаж и слова «номерная станция». Он видел эту дорогу и лес у железной дороги года три назад, когда катался с друзьями. Не слишком близко, но и не очень далеко: можно снова доехать на велосипеде. Унылых сталкеров прогнал сторож с собакой, но, может, ему повезёт, и он сделает снимки получше.

Ночью мальчику снилась номерная станция. Это было таинственное сооружение, состоящее из куполов и переходов. Наверное, бо́льшая часть помещений спрятана глубоко под землёй, а на поверхности только огромные антенны.

На рассвете он собрался и, никого не предупредив, оседлал велосипед. Сперва мальчик гнал по дороге, где в этот ранний час можно было не бояться машин. Несколько раз он сверялся с сайтом в телефоне и наконец свернул на просёлок. Дорога мгновенно испортилась, запетляла и уткнулась в непонятные дачи за большим бетонным забором. Мальчик обогнул этот забор в бесцветную выпуклую клетку и снова попал на просёлок. Рядом уже гремела электричкой железная дорога, через которую надо было перебраться. Пыхтя, он перетащил велосипед через насыпь и осмотрелся. Рельсы тут расходились в несколько сторон – одна колея уходила в лес, другая смыкалась с основными путями, а между ними, на поросшем лесом островке, маячило какое-то странное сооружение.

Судя по координатам, это было то, что нужно. Он взобрался по скользкому склону, повесив велосипед на плечо. Жестяной забор был новым, но на нём кто-то уже вывел баллончиком неразборчивые круглые слова. Надо было лезть внутрь, и он обошёл вокруг, примеряясь, как он будет это делать. Но в самый последний момент подёргал ворота, украшенные огромным висячим замком. И тут же понял, что замок не запирает ничего, потому что вторая петля не держится в воротах.

Створки со скрежетом разошлись, и он ступил внутрь.

Под тремя огромными деревьями стоял небольшой домик. Рядом с ним лежали загадочные металлические конструкции, сквозь которые давно проросли сорные кусты. У забора сгрудились пустые металлические бочки. Обрывки пластика и рубероида валялись в траве, а перед входом лежал старый полосатый матрас. Даже на расстоянии чувствовалось, какой он мокрый и противный. Что-то стремительно ринулось из-под ноги прочь, но он тут же понял, что это откатилась пустая бутылка – скользкая, с отклеившейся этикеткой. Собачья миска у конуры, покрытая плесенью. Ржавая цепь…

Он уже провалился в прошлое.

Мальчик вошёл в домик. Внутри было всё то же: разруха и тлен. Две комнаты, в которых пахло сыростью и мочой.

В первой стояла железная кровать с панцирной сеткой, а во второй – стол без стульев, на котором сгрудились несколько грязных стаканов. От радиостанции остались только два стальных шкафа, раскрывшие свои дверцы. Там не было ничего – даже провода были срезаны под корень. Мальчик ожидал увидеть что-то похожее на телевизор в сарае: старинные электронные лампы и радиосхемы, обросшие мхом. Но не было и этого.

Только к столу прежние хозяева привинтили микрофон, а рядом поставили динамик в корпусе из грязно-белой пластмассы. Мальчик щёлкнул выключателем и обнаружил, что не всё в этом домике обесточено. Шорох наполнил комнату. Тогда незваный гость сказал в микрофон так, как это делали взрослые: «Раз, два, три…» Ничего не произошло, но он вдруг ощутил чувство вины, будто сломал чужую вещь. Тогда мальчик вспомнил того сумасшедшего на речке и заговорил в микрофон снова: «Три, два, раз». Динамик по-прежнему безразлично потрескивал, сообщая, что ток в сети есть. Кстати, рядом на стене висели плакаты, изображавшие людей, пострадавших от электричества. Эти люди рисковали своей жизнью, просовывая руки внутрь непонятных устройств. Риск их был глуп и бессмысленен.

Он постоял с минуту, соображая, туда ли он попал. Может, это совсем не то, что он искал, – железнодорожники ведь тоже нуждались в связи, вот они и построили себе этот домик, а теперь он стал ненужным. Или это просто диспетчерская, где считали прошедшие составы в одну сторону: «Раз, два, три», а потом так же считали в другую, чтобы уравновесить мироздание. Сайт сталкеров ошибся, никакой номерной станции тут нет.

Фотографировать не хотелось. Надо было ехать прочь из этого мёртвого места.

Через несколько минут, когда громкое дыхание мальчика, тащившего на себе велосипед, смолкло, кусты с разных сторон от домика зашевелились. На пустое пространство перед строением вышли два одинаковых ежа и в недоумении уставились друг на друга. Они были абсолютно одинаковые и одинаково пахли. Это сбивало ежей с толку, но, помедлив, они всё же двинулись друг к другу.

Через пару минут ежи сблизились и вдруг слились в одного.

Мир встряхнулся, и время потекло обычным образом.

(микроволновка)

Микроволновка для сердца. Интересный метод использования микроволнового излучения для лечения аритмии, приводящей к нарушению частоты, ритмичности и последовательности сокращений отделов сердца, был предложен учёными Сиднейского технологического института.
«Вокруг света»

Сурганов был почти в возрасте Христа, когда его брак начал трещать по швам. Семейной жизни вышло уже семь лет – тоже сакральное число. Где-то он прочитал, что семь лет – самое опасное время для брака. Если, конечно, супруги не развелись раньше. В общем, семь лет – трудное время, люди скучают, их тянет в разные стороны, особенно если нет детей.

Но у Сурганова с женой дети были – вернее, один сын.

Сын с детства был странным. Его подозревали в замедленном развитии.

Сперва Сурганов шутил, что сын не говорит, потому что овсянка ещё не подгорела. Потом он шутить перестал.

Но и так было понятно, что в семье стоит душный и тревожный воздух, похожий на дым в колбе.

Есть такой химический опыт: в колбу бросают спичку, и дым мгновенно исчезает. Остаётся только пустота. Ну и горелая спичка.

Сурганов понимал, что мало что может предложить жене – кроме сравнительно большой зарплаты, разумеется.

Но и работа у него была неприятная. С одной стороны, офисная, нудная, с другой – нервная. Такое свойство у юридической службы, потому что при работе с корпоративными клиентами не поймёшь, кто сядет – они, партнёры, юристы или все вместе.

Оттого, когда жена сняла дачу рядом с городом, Сурганов никак не мог решить: это последняя попытка спасти брак или прощание? В любом случае он сразу согласился.

Павлика никто не спрашивал, но и на даче овсянка оставалась неподгоревшей.

Павлик напоминал отцу молчаливый марсоход, с любопытством, но без восторга изучающий всё: и жуков, и траву, и птицу.

Вдвоём они ходили в лес, и Сурганов обливался потом от страха, когда думал, что мальчик может шагнуть за дерево, шагнуть ещё и потеряться навсегда. Ведь он не ответит на его крик. Но нет, какое навсегда, тут один дачный посёлок на другом, найдётся, конечно, найдётся.

Жена всё равно часто уезжала в город, а в этот раз вернулась вместе с гостями.

Они приехали вместе на нескольких машинах: подруга с мужем, какой-то искусствовед и красавец-лётчик, который привёз обратно Наташу.

Вышло действительно весело, по крайней мере, женщины заливисто хохотали. Даже у Сурганова на душе потеплело, хотя ему никогда не нравились шашлыки, да и шумные компании он не любил. Он прислушивался к чужим разговорам, сам в них не участвуя.

– Не знаю, кем это надо быть, чтобы кормиться с садового участка, – веско говорил муж подруги. – Садовый участок всегда убыточен.

Искусствовед прочитал популярную лекцию у мангала: сразу было видно, что он делает это в тысячный раз. Ну а лётчик рассказывал героические истории. Он когда-то воевал в Сирии, потом его перевели куда-то ещё, а теперь он снова улетал на войну.

Орденов у него было много. Павлик задумчиво смотрел на них, но никакой попытки потрогать не предпринимал. «Кто ездит на дачу в форме с орденами?» – спрашивал кого-то невидимого Сурганов. Поскольку это был воображаемый разговор, невидимый собеседник легко поддакивал. Да-да. Никто.

Потом Сурганов воображал, что, пока они с Павликом идут по лесу, лётчик входит вместе с Наташей в их квартиру, и она незаметно оглядывается, нет ли кого ещё на лестничной клетке. От этих воображаемых сцен к горлу подкатывала дурнота, а щёки покрывались красными пятнами. Искусствовед всмотрелся в него и сочувственно забормотал что-то про аллергию. У него и лекарство оказалось наготове.

Сурганов почему-то безропотно проглотил эту таблетку неизвестного имени.

Гости начали разъезжаться. Первым исчез искусствовед, потом муж подруги утащил её, уже стремительно напившуюся, в машину. Но лётчик всё не ехал, а потом вдруг Наташа упросила его подвезти её к магазину на станции.

Оставшись с сыном наедине, Сурганов, по заведённому обычаю, принялся читать Павлику сказки.

Павлик слушал, но возился при этом с какой-то посудой на кухоньке. Сурганова восхищала эта самозанятость. Но и посуда была странной – видимо, не нынешних хозяев, а давних их предков. Так и не поймёшь, от чего этот тусклый цилиндр – от древней мясорубки или это часть перечницы. А это сломанный штопор или садовый инструмент?

Он отвлёкся и снова стал думать о лётчике.

Хорошо бы сейчас забраться на крышу сарая вместе с Павликом и смотреть вокруг. Подсматривать за соседями-нуворишами не выйдет, так высоки у них заборы, что ничего не увидишь.

А вот на других, что доживали в посёлке с советских времён, можно поглядеть. На соседнем участке растапливали настоящий самовар. Может быть, и не старинный, он всё равно светился гладким боком и пускал зайчики, пока его несли за ручки. На другой даче подросток терзал гитару.

Понемногу сумерки наваливались на посёлок, будто опускалось сверху старое одеяло, пыльное и колючее.

В этот момент вернулась жена.

Она с некоторым раздражением спросила, почему Павлик не в постели и отчего не закрыты плёнкой недоеденные салаты.

Сурганов прижал уши, а Павлик совершенно не расстроился и безо всяких возражений пошёл спать.

Утром жена разбудила Сурганова довольно неприятным образом. Оказалось, что не работает микроволновка. Действительно, изнутри пахло чем-то кислым, но Сурганов ничего не понимал в электроприборах. Жена говорила, что либо он, либо Павлик засунули в микроволновку что-то металлическое, а, как известно, этому прибору – смерть от стальной посуды.

Сурганов отнекивался, но, честно говоря, не мог исключить какого-нибудь эксперимента Павлика. Всё равно он был виноват тем, что не уследил.

Наконец жена утомилась. Она сказала, что поедет в город за новой микроволновкой, потому что без микроволновки на даче – не жизнь.

Стукнула калитка, разговоры прекратились, слышно было только, как мучает гитару соседский парень.

– А знаешь, Павлик, – вдруг сказал Сурганов, – а давай пойдём к озеру через лес. Тут озеро есть, я на карте видел. Мы с тобой, может, и нехороши, но жизнь всё равно к нам несправедлива.

Павлик кивнул, как показалось Сурганову, радостно.

Они собрались, вернее, Сурганов покидал в рюкзачок какие-то странно выбранные припасы: воду, сок, огромное яблоко и пачку печенья. Потом он проследил, чтобы Павлик надел крепкие ботинки, и они вышли за калитку.

Сурганов шёл так, чтобы Павлик не сильно отставал от него, и внутри закипала жалость к самому себе.

Надо было кому-то поплакаться, а плакаться было некому. Мать давно умерла, друзьям его брак казался счастливым, а Павлик и так всё понимал.

В этот момент Сурганов ощутил, что весь мир как-то зыбок и зависит от того, как о нём расскажешь. Когда он хвастался перед друзьями, он ощущал себя совершено счастливым и верил каждому своему слову. А вот теперь был ужасно несчастен.

Асфальт уже кончился, и они свернули на лесную дорогу.

Куда-то сюда ходили соседи за козьим молоком и сыром. Сурганов подумал, что вот хорошо бы принести жене сыра. Кажется, она его любит.

И они свернули на козью ферму.

Дорога была пустынна. Сурганов шёл, руководствуясь интуицией. Время от времени он заглядывал в телефон, но с раздражением вспомнил, что забыл его зарядить. Экран свернулся, как небо в известном пророчестве, и потух. Вот всё было нескладно и нелепо, как сама его жизнь.

Только Павлик шагал как ни в чём не бывало.

Наконец они вышли к длинному дому, судя по всему живому только наполовину.

Дом стоял под гигантским раскидистым дубом. Никаких коз рядом не было слышно.

Это явно была не ферма, но Сурганов решил спросить хоть кого-то.

Он первым ступил в сени. Тут было прохладно и по крайней мере не чувствовался сиротский запах запустения.

– Есть кто живой? – спросил он тьму.

Что-то зашуршало.

– Эй, хозяин… – произнёс он тоном ниже.

Ему никто не отвечал.

Он осмотрелся. В большой комнате из стены торчала половина печи, а в углу стоял стол. Над столом на стене едва различались иконы.

«Кажется, никого нет», – подумал Сурганов и тут увидел глаза, что смотрели на него не мигая. За печкой стоял человек.

Сурганов непроизвольно сжал руку сына крепче, но Павлик ничуть не испугался.

Всмотревшись, Сурганов увидел, что за печкой стоит старик.

«Сумасшедший, – решил Сурганов. – Нужно скорее отсюда убираться».

Но старик не двигался и, кажется, сам испугался.

Вдруг Павлик стал дёргать его за лямку рюкзака. Рюкзак пришлось снять, и Павлик сноровисто туда полез. Порывшись, он вытащил гигантское яблоко и, ничуть не боясь, отдал его старику.

Тот сделал первое движение за всё это время и, не сходя с места, принял подарок.

Больше Павлика тут ничего не интересовало, он снова дёрнул отца за руку: дескать, пойдём.

Они вышли в летнюю жару, будто ступили наружу из погреба. Сурганов ещё долго отогревался, шагая по дороге под палящим солнцем. Вдоль дороги берёзки, оттого лес казался светлым и праздничным, как скатерть накануне детского праздника. Нагретые солнцем листья пахли, как веник в бане.

За лесом слышались выстрелы. Заревела какая-то боевая машина, но сразу утихла. Там стояла воинская часть, и поворот к ней был обвешан запретными знаками.

Видимо, там были учения, потому что стреляли много и долго. Сначала палили из автоматов, а потом начал работать тяжёлый пулемёт. Он стрелял длинными очередями, так что Сурганову даже в отдалении было тревожно. Он надеялся, что всё у солдат устроено так, что они даже случайно не попадут сюда, в двух путешественников. Но тут уж на порядок надейся, а сам не плошай.

Что-то вдруг взорвалось, да так, что дрогнула земля под ногами.

Из-за всего этого путешественники прибавили шагу и быстро миновали стрельбище.

Теперь они снова попали в лес, но уже плотный, еловый.

Довольно далеко отойдя и от страшного дома, и от запретной зоны, они увидели девочку, сидящую в тени. Рядом бродила огромная собака, что-то ища в траве.

– Не бойтесь, – закричала им девочка. – Серкан мирный, он вас не тронет.

Два путешественника сели рядом.

– А кто это живёт в доме под дубом?

– А! – весело сказала девочка. – Это милиционер заговорённый.

– То есть как?

– А он подслушивал, вот его и приговорили там стоять.

– Ну-ка рассказывай, а мы тебе вишнёвого соку дадим, – сказал Сурганов.

Девочка взяла пакетик, сноровисто проткнула дырку в его боку соломинкой и вмиг высосала весь сок.

– Итак, – начала она. – Он там стоит, ничего не ест и не пьёт.

– Мы ему яблоко дали.

– И он взял? – Девочка вылупила глаза, будто услышала что-то невероятное. Она даже чуть отсела, но, вмиг успокоившись, сказала: – У нас с этим домом чудеса такие, что мальчикам на метле не снились. Это давно началось, ещё при Сталине, когда Гагарин в космос полетел.

– При Хрущёве, – машинально поправил Сурганов.

– Да какая разница? – И девочка продолжила: – Тогда верить в Бога запретили, и по деревням ходили милиционеры и проверяли, не верует ли кто. И вот однажды люди заметили, что в Козлином урочище дом заброшенный, а в нём огонь зажигается. Сразу написали куда следует, и тогда из КГБ к нам прислали милиционера, чтобы он сел в засаду и смотрел, кто из верующих придёт, чтобы сразу арестовать.

Пришёл милиционер в тот дом, сел за печкой и ну ждать. Ночью дверь открылась, и вошли мужчина и женщина, упали на колени, зажгли лампаду и ну молиться. А как помолились, так мужчина говорит:

«А что нам делать с этим милиционером, что за печкой стоит? Может, упромыслить его как?»

А женщина ему отвечает:

«Не надо, зачем это? Раз сам за печку встал, так пусть там и стоит. Кому он мешает?»

Ну и ушли. А милиционер дёрнулся, но сойти уже с места не может. Так и стоит там, ему ни еды не нужно, ни воды, только форма на нём истлела, а начальство его давно забыло.

– Да послушать тебя, у вас тут сплошные чудеса.

– Это ж разве чудо? Вот на торфоразработках за рекой у одной девушки был жених, и она очень его любила. А он в армию пошёл, да там его убили. Поставили железный гроб в церкви, а девушка эта ночью в церковь залезла и гроб болгаркой распилила. Вынула солдата из гроба и начала с ним разговаривать. Он не отвечает. Тогда она принялась перед ним танцевать. Ну и говорит: «Что сидишь, тоже танцуй!»

А тот возьми и встань. Стали вместе танцевать, а как кончился танец, он взял её и задушил.

Так их в одной могиле и похоронили.

Есть ещё у вас сок в пакетиках? Нет? Ну ладно.

Тогда я вам про дискотеку расскажу. Там же, на торфе, работницы как-то решили дискотеку устроить. Да все парни в город подались, к ним никто и не пришёл.

А у одной работницы была сестра маленькая и тоже захотела на дискотеку. Старшая и говорит: «Ты маленькая ещё», а та всё нудит, ну и пришлось взять.

Добрались они туда, а в клубе светло, музыка хорошая, громкая. Девушки танцуют сами с собой, но тут дверь открылась и вдруг парни пришли, но не местные, а сразу видно – гопники какие-то. Тут младшая сестра теребит старшую. «Пойдём, – говорит, – мне страшно». Старшая не хочет уходить, а младшая ей говорит: «У этих парней глаза пустые и изо рта огонь пышет». Старшая видит, что не уговорить, да и самой неуютно стало. Она всем сказала, что отведёт девочку домой и сразу обратно.

Пацаны их выпустили с неохотой, а те прибежали домой и говорят матери, что не будут возвращаться.

Наутро поехали в клуб, а там все девки лежат мёртвые – кто на полу, а кто по стенам висит.

Сурганов заскучал и прервал девочку:

– Мы до озера хотим дойти. Нам куда?

– Озеро? Это вы правильно придумали. Там у нас русалка сидит.

– Да что это у тебя ни одного нормального человека, кроме тебя, одна нежить.

– Да с чего это вы взяли, дяденька, что я обычная? Я как раз ведьма, я на картах Таро гадать умею. Можно подумать, что люди какие-то есть. Люди только в кино, да и то все выдуманные. Вот вы, дяденька, такой обиженный, что всё равно как мёртвый. Нет тут никаких нормальных людей и сроду не было. И ничего, живут все, ссорятся, любятся, пока срок не придёт. А сынок ваш…

Но тут девочка вдруг замолчала. Какая-то рябь пошла у неё по лицу, и она вдруг поднялась. Сурганов с удивлением отметил, что лет ей не двенадцать, а все шестнадцать. Правда, он никогда не умел определять возраст у женщин.

– Заболталась я с вами, а меня отец дома ждёт. Серкан, за мной! А к озеру вам прямо.

И девочка довольно стремительно стала удаляться по тропинке в сторону от дороги.

* * *

Сурганов стоял на обочине и слушал шум леса. Телефон бесполезным грузом оттягивал карман рубашки.

– Знаешь, Павлик, пожалуй, не пойдём мы к озеру. Ну его, там русалка, да и поздно уже.

Павлик молчаливо согласился.

В этот момент в небе над ними прошли косяком бомбардировщики, оставляя за собой тонкие белые следы. Эти следы медленно размывал ветер, который совсем не чувствовался у земли. Сурганов подумал, что наверняка в одном из них сидит тот самый красавец-лётчик.

* * *

Как-то незаметно они оказались у родного посёлка. Уже начало темнеть, но дорога была знакомая, и шагалось легко.

Сурганов, разгоняя свой испуг, говорил с сыном как со взрослым, сочиняя на ходу:

– Ты, Павлик, не пугайся. И этой девочке не верь. А сказки везде есть: вот соседи наши, что самовар каждый день ставят, типичные старички-пенсионеры. Я с ними в очереди к автолавке несколько раз стоял. Машина есть, хоть у детей ипотека, но всё сделано вовремя, часики не тикают.

Но они мне вдруг признались, Павлик, что имеют семейное хобби – колдуют и ясновидят. Все рецепты взяли из журналов «Тайный глаз», «Оракул Истины» и с последних страниц газеты с телевизионной программой. Может, они, конечно, не люди, да всё равно не страшные. Используют они это только в бытовых целях, чтобы понять, когда приедет автолавка. А я-то всё думал, отчего они всегда приходят вовремя.

Солнце клонилось к закату. Похолодало.

Пролетел огромный жук, тоже явно торопясь домой.

Сурганов бормотал:

– Мама скоро приедет, мы ей честно скажем, что никакой микроволновки мы не сожгли, она сама. Микроволновка тут старая, наверняка лет десять стоит. За зиму отсырела. Мама нас поймёт, она хорошая.

Они с Павликом прибавили шаг. За лесом вдруг зашумела, закричала раненым зверем электричка, но и её крик казался теперь родным.

Рядом с домом стояла знакомая машина. Над дачами плыли гитарные аккорды, и у соседского парня, кажется, впервые получалось не фальшивить.

Жена Сурганова сидела на крыльце, глядя в телефон.

Она увидела их и пошла навстречу.

С удивлением Сурганов увидел на её щеке слезу.

Они обнялись. Нос жены был мокр, и чужие слёзы текли по его пыльной шее.

Павлик вдруг обнял его ногу. Так они и стояли втроём, слившись в одно целое.

Вдруг мальчик сказал им снизу:

– Не плачьте. Вы когда плачете, мне грустно.

(старичьё)

Ещё сейчас мы находимся в таком положении, когда коротковолновик должен большинство деталей для своих устройств изготовлять сам и пользоваться негодной продукцией частника.
«Радио всем» (1929)

– Грибов в этом году много.

– Слишком.

– Что?

– Слишком много грибов. Это меня бабушка так учила: если что-то слишком хорошо уродилось, так жди беды. Ну, картопля или свёкла – это ещё от человека зависит, а вот грибы – это чистый голос мироздания. И мироздание говорит тебе: наешься напоследок. Перед войной, говорят, тоже всё уродилось на славу.

– Перед какой войной?

– Да перед всякой.

Над дачами плыл дымок. Ещё вчера к нему примешивался горький шашлычный запах, а теперь только дым печей. В посёлке оставались старики и старухи, что неспешно совали опята в банки. Гуляя дачными улицами, Раевский, как ему казалось, слышал пыхтение этого неистребимого племени. Этим война нипочём, они и после ядерного удара выживут в своих норах, где со стальных полок на них будут глядеть солёные огурцы, будто младенцы в Кунсткамере.

Над дачным посёлком висела огромная луна. Ещё с утра Раевский читал в Сети про суперлуние, совпавшее с полнолунием, но то, как выглядел спутник Земли, превзошло все ожидания. Казалось, протяни руку, и почувствуешь ноздреватую поверхность, похожую на застывший блин.

Наверняка жулики, что толкуют войну и грибной урожай через астрологию, бормочут что-то тревожное в своих телеграм-каналах.

А тут, за столом, темы были те же, но без всякого страха.

Но Раевскому всё равно не нравились эти эсхатологические беседы. Чуть что – трубит горнист, и из леса выезжают четыре всадника – один с эпидемией в пробирке, другой с голодом, третий с арбалетом, а четвёртый… Но тут уж правило верное: поселился у друзей, так терпи их застолье и их разговоры.

Это такая привычка заговаривать беду, чтобы она решила, что уже пришла в эти края, подумала бы немного, постояла у калитки, а потом пошла дальше.

Раевский продал старую квартиру и вдруг задумался: может, отказаться от покупки новой, уплатить неустойку риелтору и обзавестись дачей прямо тут?

А пока он жил у старого друга. Да что там, мы все у него жили время от времени: кто-то ушёл от жены и месяц спал в холодной комнате на втором этаже, а как нашёл что-то получше, так его сразу же сменил другой, что вот-вот должен был уехать навсегда.

Дача была старая, с множеством пристроек, и оттого похожая на муравейник. Этот муравейник был собран вокруг большой печи, как вокруг муравьиной царицы. Дальше расходились комнаты, каждая следующая всё холоднее. Летом всё было наоборот: в центре дома, как в погребе, царила прохлада.

А теперь хозяин и трое гостей, которым не нужно было в понедельник в город, собирались у печи.

Напротив горячей стены кирпичей стоял огромный стол, ровесник самого дома. Очень старый, с вырезанными буквами, письменами исчезнувших народов.

Заговорили о соленьях. Поэтому на стол упало слово «осмос», и сразу было видно, что собравшиеся – люди учёные.

Хозяин сказал, что осмос – не только загадочное, но и полезное явление.

– В быту, – развивал он свою мысль, – это стремление соли покидать то место, где её много, в то место, где её мало. Попросту: вы маринуете помидоры в банке, и если рассол будет более солёный, чем сам помидор, то помидор сморщится, соль будет стремиться внутрь. А если меньше, то лопнет, соль будет стремиться наружу, и сила её велика. Чтобы помидор не морщило и не лопало, нужно солить рассол не на глаз и не на вкус, а на вес, причём достаточно точно.

Содержание соли в помидоре довольно точно соответствует содержанию соли в крови человека, поэтому относиться к помидорам стоит с уважением и добротой. Они наши братья и сёстры в каком-то смысле.

А сила осмотического давления порой настолько велика, что привыкшую к солёной воде рыбу в пресной просто разрывает на куски. Речную рыбу море превращает в сморщенную тряпочку, и потому она не может плавать в море вообще совсем. К счастью, самые вкусные рыбы, которые живут и реке, и в море попеременно, имеют отменные почки и всякие ухищрения для ввода-вывода соли.

Сосед справа вздохнул:

– Не люблю я помидоры. Рыбу люблю, а ещё опята люблю. Они простые. Отец по опята ходил с серпом. Я помню, у нас деревня за опятами как на покос ходила, все с колюще-режущим, с косами на палках, чтобы с деревьев снимать.

– Да и сейчас год такой, что они прямо с деревьев на тебя прыгают.

Стукнула калитка.

– Это Перфильев идёт, – сказал Николай Петрович. – Сейчас я вас познакомлю. Тебе нужно познакомиться с Перфильевым. Он коротковолновик.

Раевский помнил, что были такие коротковолновики, радиолюбители, что слушали друг друга в эфире и обменивались потом письмами. Они действительно приводили его в недоумение. Та, исчезнувшая страна всё время ловила шпионов, резиденты то и дело совершали ошибки, а коротковолновики стучали на своих ключах морзянку… Нет, кажется, они говорили друг с другом голосом, через микрофон. Как им всё это разрешали, Раевскому было непонятно. Нет, наверняка были какие-то правила, но сам стиль этой жизни, как представлялось ему, совершенно не вписывался в те времена. А теперь-то миллионы людей прилипают к экранам по ночам, дети всматриваются в свои телефоны под одеялом, и в их бессмысленной трепотне участвует половина сверстников с других полушарий.

В сенях что-то упало. Гость приближался.

И ведь сейчас коротковолновики, поди, все на военном учёте. Или на другом каком-нибудь, специальном. Они как колдуны, вооружённые особым заклинанием, возможностью говорить со всем светом. Только свет не обязан их слушать.

Дверь открылась, и в комнату ступил крохотный человечек. На колдуна он был не похож, но что-то безумное было в его внешности, и Раевский не сразу понял, что… Этот Перфильев был в галстуке! Человек жил на даче и ходил в галстуке! Если бы Перфильев пришёл без штанов, то Раевского это бы меньше удивило. Но он виду не подал и подвинулся на лавке.

Снова поговорили про грибы, потом о войне, потом о том, что лучше ватника на даче одежды нет. Раевский знал эти разговоры: они похожи на старинную игру, в которой по рукам идёт зажжённая лучина. Каждый рассказывает байку, и разговор не гаснет. А если гаснет, то все выпивают.

Заговорили также о старых вещах, которые отправляются на дачу, как в ссылку. Постепенно они исчезают, будто проваливаются под землю. В городе, для того чтобы шкаф исчез, нужно договориться со специальной фирмой, а на даче ты просто обнаруживаешь уродливую ручку среди золы. Вещи живут своей жизнью, превращаясь во что-то иное, спинки от кроватей становятся забором, распотрошённая радиола – тумбочкой.

Раевский вспомнил, как играл в детстве с радиолампами, оставшимися от прадеда, и сосед поддержал эту тему. Ещё бы, Раевский специально кинул коротковолновику эту кость. Он рассказал про радиорынок, причём довольно смешно.

Ели и пили обильно, и под вечер Раевский осоловел. Он выпал из дома на волю, в осенний космос, холодный и сырой.

За спиной его стал коротковолновик Перфильев.

– А вы ведь авиационный заканчивали? Или Бауманку?

Раевский кивнул, будто имел два диплома.

– Это в прошлом.

– Нет никакого прошлого, – строго сказал коротковолновик. – Пойдёмте ко мне, я вам для Николая Семёновича банку помидоров передам. Нет, лучше с огурцами. Он любит мои огурцы.

Они шли пустынной улицей дачного посёлка, и по тайному свету в окнах было видно, где сидят старики. Они не зажигали свет, в их домах тускло светились телевизоры.

Калитка у коротковолновика оказалась электрифицированной, кажется, там был кодовый замок, что Раевского удивило. Тут и дома-то перестали запирать, выходя в гости.

Они прошли по дорожке вперёд, и датчики движения включали свет с лёгкими щелчками, будто гигантские сердитые светляки.

Хозяин обвёл Раевского вокруг дома и открыл дверь погреба. Старик в галстуке спускался первым, и куда более ловко, чем гость.

Они оказались в помещении, которое было больше похоже на бомбоубежище. Банки с огурцами, впрочем, присутствовали. Именно в том виде, как это представлял Раевский, – на аккуратных стальных полках, лёжа рядами, как боеприпасы в бункере.

Точнее, это больше похоже на бункер.

Вдруг хозяин замер и повернулся к Раевскому лицом. Доставать банку с полки он не спешил, и внезапно Раевского окатила волна страха. Вот сейчас коротковолновик стукнет его лопатой, и он навек останется в этом погребе. Нет, он же коротковолновик, так что воткнёт ему шокер под рёбра… Всё равно маньяк. И галстук этот дурацкий вместе с пиджачком-курточкой. Ну нет, все видели, что они вместе ушли… Нет, никто не видел, да что же это такое…

– С тяжёлым сердцем я начинаю этот разговор, – произнёс хозяин. – Хотя я вас и проверял, но доля риска всегда есть. Я собираюсь завещать вам своё место. Ну и дачу, конечно.

Глаза Раевского стали размером с помидоры, глядевшие на них из банок.

– Мне надо кому-то передать вахту, – продолжал коротковолновик Перфильев. – Я умираю, а вахту кто-то должен нести.

«Так. Он свихнулся, я это должен был предполагать, – выдохнул Раевский. – Он меня не убьёт, это понятно, но будет целый час выедать мозг какими-нибудь лептонными потоками, а там я вырвусь и уеду утренней электричкой».

– Вы очень молоды, но образование у вас ещё приличное. Вы ведь помните историю лунохода? Все мечтали тогда о Луне, космическая гонка и прочие глупости. Но политики дают деньги, а инженеры делают приборы. Так происходит всегда и везде, чуть-чуть по-разному, потому что политики хоть и одинаковые, но экономики разные.

С Луной мы гонку проиграли, но закинули туда луноход. Этот луноход был везде, много лет самая популярная детская игрушка – такая пластмассовая кастрюля, что смешно двигалась на батарейках. Обрезиненные сапоги так звали. Но потом все забыли. Забыли даже то, что луноходов было три.

Первый луноход оказался на нашем спутнике через год после того, как оттуда улетели американцы, а второй – через четыре.

Они ведь были живые. Впрочем, третий луноход и сейчас жив, он как младший брат, которого не взяли на войну. Сидит в музее, как в клетке. Первый умер на Луне, а второго убил я. Я убил его десятого мая семьдесят третьего года. Вот этими руками.

Раевский посмотрел на руки Перфильева. Руки как руки. Его даже галстук перестал так пугать.

– Я был водителем второго лунохода и выполнил глупый приказ. Луноход заехал в свежий кратер и при маневрировании уткнулся солнечной батареей в склон. Часть грунта осыпалась, и электричества не хватило.

Если бы я не выполнил приказ и сложил батарею перед движением, мой подопечный был бы жив.

Раевский смотрел прямо в глаза хозяина и видел, что он не врёт. Это невыдуманная жизнь, это трагедия прошлого. Сколько таких трагедий! Но что в них? Сюжет для небольшого рассказа.

– Вы хорошо слушаете, – сказал коротковолновик. – Я вижу, как в нужных местах вы волнуетесь, в тех, где я ожидаю, вы считаете меня сумасшедшим, а иногда жалеете меня.

Так вот о главном. Луноход жив. Я говорю с ним.

И ровно в тот момент, когда Раевский облегчённо подумал: «Точно, спятил», хозяин подмигнул ему и открыл железную дверь в торце подвала.

* * *

…Что-то попискивало, моргала жёлтая лампочка на пульте. Экран был вполне современным, но остальная аппаратура выглядела украденной из музея. Оказалось, что старик вывез её из Крыма в девяносто первом, на двух грузовиках, продав квартиру. Жена ушла, сын погиб на войне десятью годами раньше.

* * *

У него не было никого, кроме Лунохода, сигнал которого коротковолновик поймал совершенно случайно. Какая квартира может с этим сравниться?!

Всё это время мёртвый Луноход стоял в кратере. Прошло несколько десятилетий, пока рядом не ударил метеорит. Лунотрясения слабы, а вот волна от удара о поверхность оказалась достаточно сильной. Грунт просел, Луноход встряхнуло, и мусор осыпался с солнечной батареи. Одинокий аппарат, который оставили, как раненого солдата на поле битвы, копил силы и ждал. И наконец его водитель случайно поймал его дыхание, экспериментируя с направленной антенной.

Они разговаривали – два старичка, вышедшие из употребления, два осколка мира, о которых забыли все.

Самым сложным было довести Луноход до американского модуля и заставить его найти чужую электронику. Луноход медленно колесил по поверхности соседней планеты в поисках запчастей. Дело пошло на лад, когда он распотрошил своего мёртвого индийского собрата. А уж когда Луноход нашёл обломки российской станции, он поумнел настолько, что стал шутить. Под руководством старика, сидевшего в дачном подвале в четырёхстах тысячах километрах, он собирал себя из того, что недавно и давно было в употреблении, но забыто и брошено.

На огромном экране, который старик непонятным образом затащил в подвал, была картинка, криво поделённая горизонтом на чёрное и серое. Голубой круг высовывался из-за края.

Голос Лунохода раздавался из динамика, на котором было написано «Riga». Раевский вспомнил эту деревянную коробку, обшитую тряпкой часть советского проигрывателя, сделанную тогда же, когда и этот Луноход. Голос звучал неважно, как из консервной банки, но в этом была своя правда. Так он и должен звучать.

– А он не тупой? – спросил Луноход.

– Вроде нет, – ответил старик Перфильев.

Старики говорили о нём. Старичьё было с юмором. Но тот, что на Луне, был не таким уж стариком, почти ровесник Раевскому. А учитывая, что он обновлялся, как корабль Тесея, может, и моложе. Раевский пожалел, что не курит. Пальцы у него дрожали.

– Можно было бы переделать синтезатор речи, но я уже не успею, – неожиданно сказал коротковолновик.

Раевский вопросительно поднял брови.

– У меня рак, терминальная стадия. Нет, особо не болит. Потом, наверное, будет: у всех ведь это по-разному. И именно поэтому, молодой человек, вы здесь. Ему ведь нужно будет с кем-то разговаривать, когда меня не станет. Мы в ответственности за тех, кого приручили. Мы послали его туда, потом мы его убили, и теперь нельзя, чтобы ему было скучно. В конце концов, если у нас что-то случится, он единственный, кто сохранит память о нас. И о вас. Это ведь, в сущности, ваше личное бессмертие. Память лично о вас, молодой человек.

Раевский снова вспомнил о том, что сперва приходит мор, потом глад и война и кто-то, кто приходит потом… Всадники поскачут по земле, встанет гриб лиловый, и кончится Земля, и всё это будет наблюдать твой друг со стороны. Ну и запомнит, конечно.

Это было очень заманчиво.

И Раевский кивнул.

Коротковолновик, кажется, и не сомневался.

– А баночку с огурцами вы всё-таки прихватите, а то я Николаю Семёновичу действительно обещал, – произнёс он, когда Раевский привстал.

(генеральские дачи)

Сердце человеческое, любезный Антоний, такой лабиринт, в котором самый искусный наблюдатель не скоро найдёт нить Ариадны.
Антоний Погорельский. Двойник, или Мои вечера в Малороссии

Навигатор повёл его в объезд, а потом и вовсе скакнул и начал показывать координату несусветных мест.

Раевский свернул на какую-то дрянную дорогу, потом повернул ещё раз и выехал на дачную улицу. Дачи были теперь везде. Один высокий забор сменялся другим забором. Одно садовое товарищество переходило в другое. Вернее, они как-то по-другому теперь назывались, но это было не важно.

Машина выехала к станции, и Раевский с недоумением уставился в название на платформе.

Собственно, эта станция была не станцией, а именно платформой номерного свойства.

Так такие платформы и назывались – с добавлением букв «км». Точка-сокращение, впрочем, не ставилась.

Это был старый метод: назвать место по безликому счёту километров, отделявшему место от города.

Но недоумение было другой природы: Раевский вспомнил, что уже был тут когда-то. И воспоминание было беспокойным, хоть и романтическим.

Прошло столько лет, что он боялся считать.

Миновали войны, а некоторые, начавшись тогда, длились до сих пор, распались империи, многие из тех, кого он знал в те давние годы, не просто умерли, а давно истлели в земле, другие уехали на край света, а значит, почти что умерли. Поди проверь.

А тогда он приехал на эту номерную платформу вместе с одноклассницей, в которую был влюблён.

Всё случилось три жены назад, в прошлом мире и цивилизации.

Билетики… Были такие билетики… Автоматы по продаже билетов уже были, и он вспомнил, как кормил с руки этот автомат, боясь, что он съест монеты. Такие серые автоматы… Как же они выглядели… На попытку воспоминания Раевский потратил ещё несколько секунд, но всё же погрузился в жаркий воздух того давнишнего лета снова.

Зной заливал поверхность земли, асфальт платформы жёг подошвы кед. Вокруг была пустота и безлюдье.

Настоящее безлюдье, потому что автомобилей тогда было мало. Да и кому тут ходить, разве ждать электрички. Но электрички тут ходили редко, а дачи вокруг были богатые, принадлежали тем людям, что в свой загородный дом ездят на автомобиле. Да, тогда автомобиль был редкостью, но это я уже вспомнил.

«Что-то я нервничаю, – подумал Раевский. – Нервничаю, а оттого путаюсь. Как-то всё неожиданно».

Тогда, в электричке, Аня, устроившись на сиденье, сразу поджала ноги под себя и сказала:

– Ты, главное, ничему не удивляйся. Дед, в общем-то, добрый.

– Добрых генералов не бывает.

Раевскому и так было понятно. Его везли на смотрины к старику, даже не деду, а прадеду. Старика любила одноклассница, потому что родители мало принимали участия в её жизни. Сын его погиб на Отечественной войне, а внук, то есть отец Ани, служил военным атташе в Тунисе, а потом в Сирии – стране с обложки учебника истории 5-го класса. Там, на фоне ярко-голубого неба, торчала арка в Пальмире. Арка эта была полуразрушена, и создавалось впечатление, что вокруг только что отшумели бои.

Путешествие не было неожиданностью. Раевскому много рассказывали про старика, что должен был стать маршалом, но произошла какая-то загадочная история, и он очутился в отставке среди кустов малины и чёрной смородины. И вот теперь дед-прадед сорок лет сидит, как медведь в своей берлоге, на даче в Посёлке генералов. Никуда не выезжает и, кажется, всё время переигрывает проигранные сражения. Или, может, затевает новые.

Жил он там один, вернее, с бывшим адъютантом. Но самое неприятное, что маленький Раевский хорошо представлял себе разговор с генералом. Старик будет оценивать его и обязательно спросит, когда он пойдёт в армию. И тут нужно ему сказать, что пойду, но офицером. После училища… Нет, он не поверит, после военной кафедры. Если у него хорошее чутье, то всё равно не поверит, конечно. Старик будет бояться, что его военную семью разбавит непонятный шпак (Раевский вычитал это слово в какой-то книге). И не сказать, что он не прав: с одной стороны, пять или семь поколений военных, а с другой – какой-то одноклассник, который хочет заниматься астрономией. Да не важно чем, он пока не придумал, до поступления ещё год.

Поэтому он оттягивал визит, вернее, смотрины.

Но для Ани прадед значил слишком много, и сколько верёвочке ни виться, она привела их на пустую платформу, с дрожащим маревом над разогретым асфальтом.

Но всё было не так страшно. Судя по всему, старик был человеком интересным. Косил под Суворова, время от времени изрекая какие-то афоризмы. Раевский представлял себе, как старый генерал стучит ложкой по столу и кричит, что есть только два источника неудач: праздность и суеверие – и только две причины успеха: работа и ум.

Потомки думали, что он будет писать мемуары, но никто так и не увидел ни одной страницы. Аня рассказывала Раевскому, что старик до последнего работал в саду, но сейчас его просто вывозили туда на коляске, подаренной каким-то побеждённым им в прошлом веке генералом.

Теперь её прадед уже ничего не значил в высших кругах, но молодые генералы навещали его, будто принося дары древнему богу предков.

Раевский предварительно посмотрел о нём статью в энциклопедии. Лицо Аниного предка не выражало ничего, да и на странице проступало в памяти смутно, как на выцветшей фотографии в серванте.

Раевский тогда отметил, что легче различает этих генералов по орденам и звёздам на груди, чем по лицам.

А вот для Ани это был главный человек, часть её детства. Девочку привезли на генеральскую дачу совсем крохотной, и она помнила только прохладу внутри дома, карты с синими и красными стрелами и саблю на стене. Тогда она потянулась к сабле с наградной табличкой, чем привела предка в восторг. Для него действительно было важно наследование, и то, что сын сгорел в танке, было скорбной, но необходимой издержкой профессии. А когда правнучка, гукая, стала трогать саблю за рукоять, он казался абсолютно счастливым.

Сообщением с внешним миром ведал адъютант, тоже превратившийся в старика. Разница была в том, что адъютант ходил сам, а его начальство превратилось в моторизованную инфантерию.

Старик-адъютант не поговорил с Аней по телефону, это действо называлось не так. Он принял телефонограмму, и было слышно, как он старательно записывает что-то в журнал. Наверняка там был какой-то журнал для таких сообщений.

И теперь они брели, плавясь на солнце, по дачной улице. Безалаберная ограда Посёлка инженеров сменилась пафосным забором актёрских дач, и наконец перед ними оказался мощный забор. Забор был похож на часть танка, завязшего в кустах. Настоящий забор из бетонных плит, покрашенный масляной краской в зелёный цвет.

Дачи тут давали сразу после войны и только тем, кто воевал в этих местах. Участки были огромные, как футбольные поля, и, наверное, начальство думало, что генералы будут на этих полях сажать огурцы, не проявляя излишней самостоятельности в отставной жизни.

Вход был величественен и ничем не отличался от контрольно-пропускного пункта военной части.

Сторож, впрочем, был штатский (или переодетый), с хорошей памятью на лица, а может, просто предупреждённый адъютантом.

Подростки показали паспорта (охранник нашёл их в списке) и прошли через турникет на территорию. Генеральский Посёлок был так же мрачен и неприветлив, как и его оборонительный периметр. Внутренние заборы, хоть и были размером меньше внешнего, не давали никакой возможности подсмотреть жизнь хозяев. Раевский обнаружил, что улица, по которой они движутся, называется скромно – проспект Маршала Жукова, но чем дальше от входа, тем чаще им стали попадаться старинные покосившиеся дома с огромным количеством пристроек, деревянной резьбой под крышей и потерявшими цвет наличниками. Они стояли среди новых домов, будто старики, незваными гостями приехавшие на праздник разбогатевших детей.

Наконец путешественники приблизились к аккуратному деревянному забору, за которым виднелся крепкий дом – явно из первых, что были поставлены в военном посёлке. Однако тут не было никаких признаков дряхлости и разорения.

Аня надавила на кнопку звонка у калитки, и где-то в глубине сада ему отозвался дребезг, похожий на голос старинного телефона. Но калитка отворилась тут же, будто открывший её сидел прямо за кустами.

Раевский всмотрелся в старика: вот он какой, этот столетний предок, однако Аня опередила его:

– Здравствуйте, Архип Савельич.

Конечно, перед ними явно был не генерал, Раевский тут же вспомнил, что генерал передвигается только на кресле. Теперь они шли через парад кустов и аккуратных ёлок, выстроившихся вдоль дорожки, и, уже совсем притомившись, ступили на веранду, пустую и залитую светом.

Адъютант провёл их дальше, и наконец все очутились в большой комнате, наполненной массой вещей. На огромном столе лежали книги и карты, стояла пишущая машинка, а также какая-то непонятная техника в зелёных коробах. В потолок уходили высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах. В углу торчал ещё один высокий стол, на котором лежала открытая тетрадь в старинном клеёнчатом переплёте.

И тут Раевский наконец увидел хозяина.

Высокий высохший старик, куда старше своего помощника, сидел в коляске у стены.

– Здравствуй, Анюта. – Голос старого генерала был негромок, но чёток.

– Здравствуй, деда. – (Раевский почувствовал: однокласснице неловко называть его прадедом.) – Вот, деда, это Володя…

– Молодой человек, как вас по отчеству? – спросил старик.

– Сергеевич.

Хозяин повернулся к правнучке:

– Запомни, Аня, важную вещь: тебе кажется, что отчества ни к чему, но это вещь важная, отнесённая к памяти предков.

Адъютант без всякой суеты накрывал на стол.

– Все разговоры потом, сейчас принятие пищи.

Аня не удержалась и фыркнула, услышав эту странную казённую фразу.

Старик вдруг подмигнул ей, правда медленно, как может подмигнуть, наверное, черепаха.

Они сели за стол. Где-то рядом в соседней комнате работал телевизор. Был включён очень странный канал: там хор мальчиков бесконечно исполнял длинную заунывную песню о том, что Родина слышит, Родина знает.

Раевский удивлённо отметил, что генерал перед едой выпил рюмку, и тут же сам отпил из стакана, подозревая, что там что-то алкогольное. Но нет, тут же заломило зубы, потому что в бокале обнаружилась чистая, но удивительно холодная вода. Старик клюнул головой, будто птица, и вилкой в тонкой руке (всё, что высовывалось из рукава мундира, было обсыпано пятнышками родинок, как гречневой кашей) ткнул во что-то малосъедобное на своей тарелке. Перед молодыми людьми, впрочем, лежала еда вполне ресторанного качества.

– Я привезла фотографии от папы. – Аня выложила альбом на стол.

– Архип Савельич, прибери, потом посмотрю.

Адъютант неслышно подошёл сзади, и альбом растворился в воздухе.

– Владимир Сергеевич, – тихо сказал хозяин, – а позвольте спросить, фамилия ваша из каких краёв происходит? Что-то мне в ней чувствуется военное.

– Не буду примазываться, – мрачно ответил Раевский. – У нас ведь крепостные крестьяне получали фамилии по господам. Вряд ли я имею отношение к героям той войны. – Он немного подумал и прибавил: – Или к декабристам. Время было такое, архивов не держали. Другого вам предложить не могу.

Старик внезапно прикрыл глаза, а открыв их через мгновение, крикнул:

– Слышала, Анюта? Держись его, он себе цену знает, ершистый. А вы уж не обижайтесь, Владимир Сергеевич. Правильно, примазываться не надо и своих не надо ни во что перекрашивать ни при каких обстоятельствах. Даже если вам сверху прикажут, даже если друзья будут говорить, что так для дела нужно. Другой бы мне тут врать стал… А впрочем, бог с этим со всем. Ты, Анюта, повернись направо-налево, давно тебя не видел. Тебе идёт эта причёска, хоть я, конечно, это не одобряю. Вы ешьте, ешьте. Я ведь что-то слышал о ваших делах краем уха. Внучка делилась по телефону. Значит, серьёзность отношений соответствует моменту?

– Соответствует, – выдохнул Раевский. – Наверное.

– Вы – вместе?

– Да, вместе.

– Ну, тогда позволю спросить: а не кажется ли вам, ребята, что пора взрослеть? По-моему, процесс у вас несколько затянулся. Дела вокруг тревожные – я ведь не об этих переездах, а в мировом масштабе. Впереди институт, образование, а у вас в голове всякая чертовщина. Ты, Анюта, способный человек, будет жаль… Кстати, можете остаться здесь, места хватит.

– Нет-нет. И не вам ли знать, что нашу молодёжь не пугают трудности, – саркастически ответила Аня.

– Владимир Сергеевич, а вы так же разговариваете со своими предками?

– Нет, не так.

– Сколько вам лет?

– Шестнадцать.

– Кем вы собираетесь стать в двадцать три?

– Не знаю. Может, буду наукой заниматься.

– Вы, Владимир Сергеевич, мне нравитесь. Вы не начинаете эту волынку, что мечтаете стать офицером, как её прочие кавалеры. Вы слушаете и не острите. Анюта любит острить, а я не верю в тех, кто слишком много острит в юности. Я с давнего времени потерял с дочерью общий язык и не нашёл его с внуком.

– Бывает, – сказал Раевский. – Вы должны их понять…

Но старик, не слушая, сказал быстро:

– Я надеюсь, у вас это серьёзно?

– Да, у нас серьёзно.

– Я хотел бы вам верить.

– Вы можете мне верить.

– Мои дети не могли понять одной вещи: я ведь хотел им добра, счастья, чтобы жизнь сложилась нормально. Внешне всё хорошо, но у них всё не очень складно получалось. Семья расползлась по миру. Очевидно, вам это известно. Вот что я вам скажу, и, наверное, я другому таких вещей не говорил. Вы, как бы вам сказать, перед большой, долгой дорогой. Для каждого из нас наступает день, когда нужно задуматься, что-то решить важное. Как в сказке, где лежит камень-указатель. Наверное, вам приходили в голову такие мысли…

– Откуда вы знаете? – Раевскому отчего-то стало казаться, что ему показывают старое чёрно-белое кино и он, как герой этого немого фильма, попал на смотрины в чужой дом.

– Почему бы мне не знать, Владимир Сергеевич, знаю. Потому что вы только начинаете идти, а я уже отмахал порядочный кусок. Иногда мне везло больше, иногда меньше, иногда совсем не везло. Так вот, учтите, надеяться вы можете только на себя, никто вам не поможет, ни один человек, кроме того, с кем вы возьмётесь за руки. Да и то – гарантий никаких. Людям, в общем, наплевать друг на друга, как ни печально в этом признаться. Взять кое-кого, с кем я служил, с некоторыми мы вместе лежали под пулями, и тогда они были храбрее меня. Но из них ничего не вышло, потому что они упустили что-то важное, растерялись. Впрочем, все они мертвы – кто погиб в бою, кто умер так, в пенсионерском халате. Ах, ребята, ребята, как вы ещё наивны, как вы ещё мало знаете жизнь.

А в жизни есть простые и грубые вещи, такие, скажем, как учёба, институт, работа, а не магические фокусы. Я понимаю, вы, наверное, стыдитесь об этом говорить, для вас такое, так сказать, слишком прозаично. Но никуда не денешься, и с этим приходится считаться, поверьте уж мне.

– Так какую же дорогу вы нам предлагаете?

– Да ничего я вам не предлагаю. Это уж вы решайте, как говорится, сами. Сами решайте.

– Эй, – нетерпеливо крикнула Аня, – я ещё здесь!

– Вижу, Анюта, что ты ещё здесь. Будем считать, что инспекторскую проверку вы прошли. Вы побродите пока, а потом чаю попьём. Всё равно ехать обратно лучше в сумерках, по холодку.

* * *

И они вышли в сад. Участок был большой, и скоро Раевский потерял ориентировку. Дорожка из бетонных плиток вывела их к гаражу. Раевского восхитили бордюры вдоль дачных дорожек, аккуратно выкрашенные белой краской.

Гараж оказался открыт. Он заглянул внутрь.

В тёмной прохладе стоял древний «виллис».

Машина была вымыта и пахла бензином. Из непорядка было одно: откидное стекло треснуло, и трещина шла от аккуратной дырочки перед местом пассажира.

– Неужто на ходу? – с некоторым восторгом спросил Раевский.

– Архип Савельич ездит, но чаще им продукты из города привозят.

Но даже больше, чем антикварный автомобиль, Володю поразил сухой жар Аниной руки.

Они поцеловались в автомобильной прохладе.

А потом – ещё раз – на сиденье старинного автомобиля.

И почувствовали, что время остановилось.

* * *

Когда они вернулись на веранду, адъютант Архип Савельич уже заменил обеденные приборы на китайские чашки с иероглифами. Над столом поплыл аромат Востока. «Жасмин? Нет, не жасмин» – но спрашивать было лень.

– Кто такой был Оккам, ты помнишь, Анюта?

Аня пробормотала что-то про бритву, которой нужно отрезать ненужные объяснения.

– Какая же у тебя каша в голове. Уильям Оккам был знаменитым философом, а от него осталась фраза «Не умножай сущностей сверх необходимого». Он писал Людвигу Баварскому: «Я буду защищать тебя пером, а ты меня будешь защищать мечом».

Слова про меч старик произнёс с видимым удовольствием.

– Я вам тут припас одну штуку. Анюта её уже видела, а вам, Владимир Сергеевич, в диковину будет. Если она не предупредила.

Аня потупилась, и Раевский ощутил укол обиды.

– Много лет назад я впервые взял её в руки, ещё рядовым красноармейцем. Отдал по назначению, а потом забыл о ней. И спустя много лет, когда мы взяли Бреслау, Архип Савельич её нашёл. Ну, не он, конечно, а один лейтенант. Его потом на Зееловских высотах убили, но Архип Савельич с его цепкой памятью сразу понял, что это. Что на столе стоит не какой-то приёмник «Телефункен», а та самая вещь, что я держал в руках лет за двадцать до того. Не знал, молодой дурак, к чему. Нам один комбедовец выдавал её за детекторный приёмник. Потом немцы её взяли в Смоленске, и она долго плутала по разным рукам. Но вы поймите, молодые люди, что сейчас модно в каждом изобретении искать оккультный смысл и тайны Третьего рейха, а никаких тайн нет и не было. Миром правят не тайные общества, а явные организации – концерны и корпорации, церкви и правительства. Чудес нет, а есть прибавочная стоимость, промышленный потенциал и людские ресурсы. Ну и идеи, овладевшие массами.

Но главная тайна в том, что вы, Владимир Сергеевич, увидите воображаемый прибор. Я объяснял это наркому в сорок пятом, но он не поверил. Оттого и пошёл через десять лет в распыл, недоверчивый был.

Штука эта была такая же, какой я видел её впервые в двадцать третьем. Тогда её принимали за радиоприёмник. Теперь на ней только прибавилось царапин. Деревянный корпус, лампочка, эбонитовые барашки и генератор с ручкой, как в полевом телефоне. Красивый дубовый короб, как у шкатулки с драгоценностями. Нет внутри ящика ничего, поэтому-то он и остался у меня на даче как сувенир. Приезжали какие-то дураки, пытались снять о нём фильм, притворившись моими друзьями. Так наш добрый Архип Савельич показал им из-за забора мой наградной карабин. После чего они и бежали несолоно хлебавши.

Немцы использовали этот прибор для психологического воздействия на допросах. Знаете притчу о том, как один восточный мудрец искал вора? Мне рассказали, когда я воевал в Китае в тридцать седьмом: этот мудрец повесил в тёмной фанзе мёртвого петуха. Он сказал, что мёртвый петух закричит, когда его коснётся вор. Все чиновники должны были зайти в фанзу и коснуться мёртвого петуха. Петух, как вы можете догадаться, Владимир Сергеевич, висел молча. И не кукарекал, даже когда из фанзы вышел последний чиновник. И вот тогда мудрец велел чиновникам поднять руки. У всех они были в саже, и только у одного ладонь была чистая – потому что он побоялся тронуть измазанного сажей петуха. Так и работает прибор – как мёртвый петух, Владимир Сергеевич, как мёртвый петух. Нет в нём никакого волшебства, а только динамо, эбонит и полированная деревяшка. Но ради вашего визита мы займемся этим мракобесием.

* * *

Адъютант вынес откуда-то из глубины дома коробку в брезентовом чехле, внутри которого оказался деревянный ящик, действительно очень красивый.

К нему прилагались два наушника, похожих на таблетки на верёвочках.

– Садитесь сюда. Вы, Владимир Сергеевич, крутите ручку. Да, будете выглядеть идиотом, ну так ничего, привыкайте. Много раз будете выглядеть так, так жизнь устроена, а она у вас так начинается…

Старик указал на какую-то чёрную загогулину, и Володя вставил её в дырку сбоку, будто ручку стартера в старинный автомобиль, что стоял в сарае. Раевский видел такое же странное приспособление, только раз в десять больше, в старинном, ещё немом кино. После нескольких оборотов на панели затеплились две лампочки. После десяти они засияли ярко.

– А не страшно вам, Владимир Сергеевич? – вдруг спросил старик. – А то ведь узнаешь что-то такое, что всё потеряешь? Вот её, например?

Раевский быстро взглянул на Аню, она – на него, и они увидели, что глаза обоих налились вдруг страхом, как стоявшие перед ними чашки – чаем. Чай дрожал от вращения ручки, и страх плескался в такт этому движению. Раевскому почему-то это стало приятно, и он неожиданно сам для себя улыбнулся.

Тогда генерал велел правнучке взять один наушник, а Раевскому – другой.

Их пальцы коснулись, и между ними проскочила искра. «Нет, отчего же, – подумал Раевский, вспомнив школьную электростатическую машину. – Динамо вполне работает». Кажется, от него зажглась даже лампочка в старом абажуре над ними, и в этот момент началось волшебство.

В наушниках зашуршало, и он услышал голос. Они переплелись пальцами свободных рук, комната поплыла, будто раздвигаясь в бесконечность, не было уже ничего, кроме них самих.

Раевский почувствовал себя будто в планетарии. Там тоже с ним говорил вкрадчивый голос.

Но эффект был куда круче. Не звёздное небо было над ним, а сам он вдруг оказался выброшен в космос. Не было старого дачного дома, живущего своей скрипучей жизнью, не было ни стариков, населявших его, ни прошлых и будущих войн, где они, не ставшие ещё стариками, дрались насмерть с такими же, как они, юношами, не было огромного города рядом, и исчезли миллионы людей, которые хотели власти, денег, славы, бессмертия и множество глупых вещей.

Искрами в отдалении возникли их одноклассники, они определённо существовали, и на эти светящиеся огоньки было приятно смотреть. Но всё же они с Аней висели в этом космосе вдвоём, вокруг медленно вращались звёзды-люди, но ярких было совсем немного: вот родители, вот соседи по дачам, да и то не все. Вот несколько чёрных дыр, имевших имена, которые голос не назвал, но он явно знал, что это за имена.

Голос удивительным образом был похож на диктора радио, что рассказывает об удоях и урожаях, а не на пророка. Непонятно было только, этот голос один на двоих или у каждого свой.

Раевский на мгновение подумал, что, может, всё дело в ударе током и в этих восточных чаях. Старик чудил, но скоро эта мысль оставила Раевского. Реальность действительно изменилась, всё пространство покрылось множеством разноцветных линий, и одна из них, голубая, связывала их вместе. Она была то очень толстой, то истончалась и едва не рвалась. Другие линии тянулись за границу дачного участка, какие-то из них уходили вверх и вниз, и все они двигались, перемещались, но только та, что связывала двух подростков, не двигалась никуда, пульсировала, не меняла своего голубого цвета. Они плыли между звёзд, как два космонавта, потерявшие свой корабль, и это было главным знанием, а не мерцавшие разным цветом опасности и тайны.

Кажется, голоса были разные.

Раевский не слышал голос в наушнике подруги, а вот тот, что говорил с ним, был тревожен. Он звал крепить связь, и перед его глазами была картинка из одной детской книги. Там герой-связист, умирая, сжимал зубами телефонный кабель. Ах, как он был непрочен, и не жаль было умереть, чтобы сохранить эту фронтовую линию жизни, но все занятия с репетиторами по физике говорили Раевскому, что такое соединение ненадёжно.

Слушая голос, что говорил ему о странном будущем, в котором всё переменится, от границ и названий, он пытался ухватить ртом нить, а она выскальзывала…

– Ишь, очнулись. Чайку попейте.

– Это у вас был что, чай с коньяком? – спросил, переводя дух, Раевский.

– Вот ещё, – поджал губы старик. – Стану я переводить коньяк. Вы по малолетству ещё всем расскажете, так сраму не оберёшься. Мне самому запретили пить, – правда, те врачи, что запретили, уже сами давно перемёрли.

Он засмеялся, и смех был похож на маленький шерстяной клубочек, который выкатился на стол, прыгнул и исчез под столом.

– А сколько мы?.. Сколько нас тут не было?

– Нисколько. Прикоснулись да руки отдёрнули от искры. И что вы видели?

– Ничего, практически ничего, – быстро произнёс Раевский.

– Правильно отвечаете, Владимир Сергеевич, – медленно улыбнулся старик. Так, как, наверное, улыбнулась бы черепаха.

Адъютант отсоединил ручку, упаковал ящик обратно в брезентовый мешок и ушёл с ним куда-то.

Хозяин сказал устало:

– Хорошо, что мы повидались. И хорошо, что Анюта вас привезла, это очень ценно. Потому что я успею сказать тебе, Анюта, важную вещь: ты должна не понять, а ценить то чувство, что у тебя есть. Приказать я тебе не могу, поймёшь всё потом. Или не поймёшь. Родители тебе твердят наверняка про оценки в табеле. Не спорь с ними, но те друзья, которые есть у тебя сейчас, всегда будут главнее. Самое важное у тебя именно сейчас, хотя потом будет казаться, что пора вырастать из детской дружбы и влюблённости. Вы будете расставаться и, может, заживёте порознь, но это всё глупости. Дружба и любовь, которая сейчас, навсегда, я тебе говорю, и предательство тоже навсегда. Очень важно, чтобы с тобой были люди, которые помнят тебя с детства. Они, как часовые, не дадут тебе сделать неправильного шага. Ты, конечно, всё равно его сделаешь, но они успеют крикнуть тебе: «Стой!» – и ты, может, услышишь…

Впрочем, я устал. Прощаться не надо, сейчас я укачусь от вас в комнаты, а Архип Савельич довезёт вас до города. Он всё равно туда собирался.

Зажужжал мотор коляски, и они увидели, как старый генерал исчезает в проёме двери.

Жужжание стихло, и старый генерал исчез из жизни Раевского навсегда.

* * *

После поступления в университет события вокруг Володи закрутились так стремительно, что он стал реже видеться с Аней. Она прилежно зубрила арабский на другом факультете, что был у Кремля, а он ездил на Ленинские горы и видел во сне интегралы. И к зиме он вдруг ощутил, что та нить, которая дрожала между ними, чьё присутствие он чувствовал каждый день, исчезла.

Он не ощутил того мгновения, когда эта нить порвалась, вокруг были другие люди, заботы и обязанности. Так вдруг разносит людей в толкотне вагона метро.

Ты выходишь на нужной станции, крутишь головой, а потом решаешь, что позвонишь вечером.

Потом она уехала на Ближний Восток, он пытался наводить справки, даже написал пару писем, но, как оказалось, не по тому адресу.

* * *

Раевский очнулся в машине. Станция по-прежнему была пустынна, пискнул навигатор, поймав координату и выстроив маршрут.

Он решил вернуться, чтобы не проезжать мимо генеральских дач, тем более, судя по карте, уже никаких пробок не было.

(эвакуация)

Публика мало этим интересуется, потому что главный факт (эвакуация и пр.) больше этого любопытства, главное, что нас покидают и мы одни.
Михаил Пришвин. Дневники

Сыну пришла повестка. Это слово выплыло из прежних времён, забытое, но не исчезнувшее.

Теперь оно стало символом родительского ужаса, но ужас прошёл все требующиеся стадии – неверие, гнев, апатию и принятие. По всей земле так было уже пару лет, пора бы и привыкнуть. Никакой истерики не хватит на два года.

Стояла пасмурная погода, день будто и не начинался, поэтому старик думал, что до вечера станет длиться это безвременье, а утренние сумерки перейдут в ночные. Из окна тянуло не холодом, а сыростью, мокрым снегом, дымом с далёкого комбината и каким-то сладким химическим запахом с лакокрасочной фабрики.

И тут зазвенел звонок – требовательно, как контролёр.

Сын пришёл в выходной день, в тот момент, когда старик мыл посуду. Немногочисленные тарелки стукались друг о друга в пенистой воде.

Старик смешно засуетился, стал накрывать на стол, как он это всегда делал во время редких визитов сына. Как обычно, он боялся, что всё приготовлено не так хорошо, как ему кажется. Вдруг сыну не понравится и он только из вежливости будет скрести вилкой по фарфору. Однако сын с порога сообщил главную новость, и остальное стало пустяками. Пришла повестка, отворяй ворота.

После повестки дети исчезали. А повестки приходили чуть не в каждую семью – чаще всего детям от десяти до шестнадцати, но были, как говорится, и варианты. Да и не повестки это были вовсе: одни получали сообщение, другие – письмо, третьи читали новость у лифта, среди объявлений домового комитета.

Была теория, что это инопланетяне забирают детей на свою планету, чтобы вывести идеальных людей. Но непонятно, отчего они не интересовались младшими. Другие говорили, что это сам мудрый Бог прорежает население Земли перед концом.

Получивший повестку успевал попрощаться с родителями или друзьями и через несколько дней просто исчезал. Он выходил из дома – в школу или магазин, а потом растворялся в воздухе города, в стенах и мостовых. Никто не видел момента исчезновения.

Старик слушал сына, его рассказы о прежних знакомых, которыми заполнялась пауза. Он слушал все эти ничего не значащие истории, пока не заболело где-то внизу живота – это была странная боль. «В романах бы написали „прихватило сердце“, – подумал он, – но какое тут сердце. Ничего неожиданного, к этому всё шло. Это просто начинается одиночество».

Он смотрел, как сын ест, и понимал, что видит его в последний раз.

Это был единственный и поздний ребёнок. Сын родился в тот момент, когда у многих уже появляются внуки. Новая семья не сложилась, и сын приезжал к нему только изредка. Каждый раз старик удивлялся, как он меняется. Он показал сыну старые фотографии – там он сам стоял на фоне школы, а потом в военной форме рядом со сгоревшим танком. Они с сыном были удивительно похожи, если бы изображение было не чёрно-белое, а цветное, можно было бы перепутать с юношей на фото.

Наконец они обнялись в прихожей, и сын хлопнул дверью. Вернее, хлопнул дверью сквозняк, да так, что на кухне что-то упало и покатилось. Старик смотрел из окна, как сын переходит двор и исчезает за углом. Сейчас мальчик вернётся домой и пробудет последнее время с матерью. Это нормально, иначе быть не может.

А на следующий день как ни в чём не бывало старик пошёл на службу в свой институт.

Институт занимался синхронизацией точного времени, и старику нравился царивший там порядок. Время текло неумолимо, вне зависимости от того, правильно его измерить или нет, но старику было важно, чтобы правильно. Чтобы всё было учтено и ничего не упущено – ни движения светил, ни вращения планеты. Ему нравилось вставать каждый день в одно и то же время и так же ложиться, чтобы не опоздать на работу. Многочисленные часовые механизмы, окружающие его, казались не измерителями, а приборами, вырабатывающими время. Оно будет всегда, даже когда погаснут звёзды, просто вырабатывать его будут иные машины, пока никому не известные.

* * *

Наступила весна. Старик давно запланировал поездку на дачу и теперь не стал её отменять. Он долго ехал и вылез из машины прямо в пахнущий цветением мрак. Что-то было не так, но, только проснувшись, он понял, что его удивляет. Не стало слышно криков детей. Было непривычно тихо.

Оглядывая свой участок, старик увидел, что всюду между постройками проросла сорная трава. Раньше сына было не заманить на дачу, у него всегда находились важные дела, стоило сказать, что на даче некопано и некошено. Старик вспомнил, какие глаза были у сына, когда ему рассказали про то, как отец в его возрасте на этих грядках то закапывал, то выкапывал картошку, а воду на полив таскал из колодца.

Теперь ветер шевелил жухлой травой и раскачивал борщевик – звонкий, оставшийся стоять густым коричневым лесом ещё с осени.

Старик нашёл бутылку, давно припрятанную в буфете, забрался на второй этаж и принялся пить, глядя поверх сосен.

Сын приезжал сюда последний раз совсем маленьким. Тогда в куче гнилых дров они обнаружили ежа, которого внесли в дом. Ночью старик, который чувствовал себя ещё не стариком, а, наоборот, молодым отцом, проснулся от топота и понял, что сын тоже не спит, зачарованно слушая, как ёж хлопотливо бегает по полу.

В этот момент отец вспомнил, как они вместе ходили в школу. Нужно было перейти несколько улиц, и их путь лежал мимо рыбного ресторана, в стене которого было огромное окно, вернее – стенка аквариума. Там копошились какие-то морские обитатели, неспешные омары и гигантские раки. Все они шевелили клешнями, усами и прочими своими отростками, бесцельно копошились – и всё это их так завораживало, что старый и молодой путешественники несколько раз опаздывали к первому звонку.

Лёжа в ночи рядом с сыном, он вспомнил этот аквариум, представив, как потом, уже при свете дня, сверху в зелёный водяной мир проникает сачок и, прицелившись, вытаскивает одно из бессловесных существ, удаляя его из временной жизни на витрине.

Наутро отец потребовал выпустить ежа, хотя сын чуть не заплакал.

А теперь, став стариком, он сидел на втором этаже, пустом и гулком, и пил, пока не кончилась бутылка, после чего заснул быстрым и торопливым сном без сновидений.

Вернувшись в город, старик отправился к давнему другу. Сейчас он редко выбирался из дому, но это был хороший повод, горький и страшный, как болезнь. С этим человеком старик часто созванивался, но последнее время они больше говорили о чужих врачах и своих болезнях.

Был у них третий, их однокурсник. Он вносил разнообразие во встречи сальными шутками и тостами, в нём горело какое-то удивительное жизнелюбие и жадность к удовольствиям. Тогда они ещё встречались друг у друга по очереди, пили и ели что-то вредное, запрещённое теми самыми врачами. Но третий умер несколько лет назад, а оставшиеся как-то перестали видеться. Теперь голоса в телефонной трубке вполне хватало для общения.

Сперва старик озирался в квартире друга, которая теперь казалась незнакомой. В комнате царил полумрак, поэтому холостяцкий беспорядок был незаметен. Со стены на старика задорно глядела смеющаяся женщина, имя которой он давно забыл.

– Ты что делал вчера? – спросил друг, ставя на стол сковородку с непонятной жирной дрянью, посыпанной зеленью. Они сдвинули рюмки, причём хозяин перед этим проглотил какую-то таблетку.

– Ездил на дачу. Пусто там, кому всё это нужно теперь?

– Раньше, что ль, было нужно?

– И то верно.

– У тебя адаптация. Вы жили порознь, поэтому ты легче всё это переживаешь. Другие – куда хуже.

Старик про себя подумал, что это не так. Он помнил, что как-то зимой сын снял шапку, а голова у него стала кубической от этой прямоугольной шапки. Мальчик смотрел на него, хлопал глазами и не мог понять, отчего отец улыбается. А старик чувствовал, как сентиментальность бродит в нём, как брага, и мгновенно выжимает слёзы. «Нет, – подумал он, – частота встреч ничего не решает, наоборот. Выдуманная любовь всегда крепче обычной». А друг между тем продолжал:

– Я тебе ведь рассказывал, что у моей бывшей оба сына получили повестки. Так вот она теперь ходит в Родительское общество. На своих заседаниях они показывают друг другу фотографии детей и читают их школьные сочинения. Такие посиделки на кладбище. Мертвечина, прям хоть ложкой ешь.

Старик вспомнил свою соседку. Её дочь получила повестку и пропала через три дня. Ещё через неделю женщина убрала квартиру, разложила все вещи по коробкам и вымыла окна. Последнее окно она не стала закрывать, встала на подоконник и вылетела прочь – не вверх, а вниз. Он вспомнил эту историю, но не стал рассказывать её вслух.

– Как ты думаешь, зачем это нужно?

Друг пожал плечами:

– А зачем всё? Два года все ломали головы, пока не привыкли. Мне-то хорошо. У меня никогда не было детей.

– По-моему, исчезновение слишком похоже на смерть. Ну чем это отличается от смерти?

– Да что мы знаем о смерти? Религиозным людям лучше. Они считают, что так забирают в рай, без разбора на лучших и худших. Для них смерть всегда была спасением, пробуждением к настоящей жизни. А жизнь тут – просто тренировкой. Ты же знаешь, дети звонят родителям оттуда, только непонятно зачем.

Старик переломил кусок хлеба пополам, повертел в руках, а потом положил оба обломка перед собой на скатерть.

– В книжках нашего детства всегда спасали детей. Помнишь, последний звездолёт увозил детей, герой, отстреливаясь, прикрывал убегающих детей, место в шлюпке всегда уступали женщинам и детям, а в рвущегося туда хлыща стреляли из револьвера? Представь, что это спасение с тонущего корабля, эвакуация. Нет, у многих сейчас разочарование, что они оказались людьми второго сорта: их не возьмут никуда и никогда. Этих – взяли, а их не возьмут, будто не пригласили на праздник. А ещё непонятно, кому лучше: нам или им – там. Помнишь эту… Ну вот ту… Она ещё была с твоим братом, а потом и со всеми, даже я отметился… Они после повестки караулили дочь, которая сама боялась с ними расстаться, так разве что в туалет с ней не ходили. В туалете она и исчезла. Мы столкнулись с неодолимой силой. Что нам делать? Устраивать вооружённое восстание? Против кого?

– Не знаю. Разве что просто жить?

– Нам кажется, что человек живёт ради чего-то. На самом деле он живёт ради детей. Некоторые считают детьми своих учеников. Кто-то решает, что его поклонники – это дети. Знаешь, мне кажется, что гедонизм тут спасает. То есть любовь к простым радостям – еде, сексу, не знаю уж там чему. Марафонцам тоже хорошо, спорт – это ведь как наркотик. Кстати, ты ходишь на службу?

– Хожу – всё туда же. Служба точного времени.

– Вас ещё не разогнали?

– Всегда нужен оператор, даже если кажется, что человеку делать нечего.

Всегда. У машин не хватает страха – страха ошибиться.

* * *

Этим же вечером сын позвонил ему по видео. Старик как раз мыл посуду, и чашка выскользнула, громко стукнувшись обо что-то, плававшее под слоем пены в раковине. Будто живое существо вырвалось из рук ловца. «Интересно, – успел подумать старик, – разбилась или нет?» Сын сидел в каком-то коридоре, вокруг было пусто. Он сказал, что любит отца, помнит, всё нормально, но сейчас нет времени говорить. Он перезвонит.

Собирая осколки чашки в раковине, старик понял, что это будет последний разговор. Моления о чаше не вышло. Сперва ему подумалось, что теперь нужно сидеть дома и ждать, но утром он всё так же проснулся в шесть, а в восемь был в Институте метрологии. Время текло сквозь него, и он сам показался себе машиной. Вернувшись домой, он проверил входящие – звонка не было. После этого дни тянулись за днями, и старик говорил себе: даже если он увидит поутру на трамвайной остановке четырёх всадников, несущихся в небе, нужно добраться до института и сесть на рабочее место.

Сотрудников осталось мало, но дело спасала автоматизация. Часы по всей земле заводились, индикатор камеры эталона мерцал зелёным светом, стучал метроном, но синхронизация совершалась благодаря им, нескольким спокойным людям, сидевшим в разных концах земли. Когда появится фигура с крыльями и поднесёт к губам трубу, то будет известно точное время перемен.

Наконец – это было жарким летним вечером – в его доме заверещал динамик.

Старик нажал клавишу, и сын появился на экране.

Он сидел на странном стуле в какой-то ослепительно-белой комнате. Сын смотрел в сторону.

– Как там? – спросил старик.

– Тут интересно, – ответили ему. – Правда, не так, как я думал.

Они замолчали. Экран моргнул, и старик было решил, что всё закончилось. Но вместо того чтобы закончить разговор, сын вдруг произнёс:

– А помнишь, мы нашли ёжика? Он бегал по дому, но ты сказал, что его нужно отпустить? Да?

– Да, – согласился старик. – Мы правильно отпустили ёжика. Так надо.

Сын посмотрел ему в глаза и сказал, что только что вспомнил эту историю с ежом.

– Интересно, как он там?

И тут экран окончательно погас.

(дом у моря)

Коли оно когда-нибудь разобьётся и засыплется развалинами и найдут только отломанный кусочек: в нём слишком много слёз, то и этот кусочек поставят в музей и по нём будут учиться.
Лев Толстой

В старом доме что-то скрипело, и оттого даже сейчас, ночью, он казался обитаемым.

Меж тем уже ушли все – и смотрительницы, и музейный сторож, и рабочие, что копали рядом несколько траншей по неясной коммунальной надобности.

Мы сидели у каменной стены музея за широким столом, застеленным газетами.

Вино жило отдельной жизнью под столом – в огромной бутыли. В ней оно плескалось, когда бутыль задевали ногой, будто странный, приручённый нами зверь.

– Плохо, что мы сидим тут без женщин, – сказал Ваня, – мужчины без женщин склонны напиваться, а вот женщины, даже чужие, заставляют мужчин держаться в рамках.

– Не в том дело, при женщинах, даже чужих, мужчины стараются выглядеть лучше, чем обычно. Это инстинкт. А у моря – в особенности.

Мы сидели, слушая скрип внутри дома, давно ставшего музеем.

– Ты хотел бы жить у моря? – спросил меня Ваня.

– Во всякое время, кроме летнего. Только я ведь не всегда бездельник. Может, я устроюсь на работу.

Я сказал это с некоторой долей неуверенности, и Ваня, почувствовав моё страдание, не стал меня мучить и перевёл разговор на другое.

– Удивительное дело – я встречаю всё больше мужчин, что кокетничают своим возрастом, не уменьшая, а увеличивая его.

– Это те, кому нужно купить пиво и сигареты? – съязвил я.

– Не, среди этого возраста как раз убавление – перед контролёрами и кассирами. А вот среди сорокапятилетних – сплошь и рядом «я стар, но зато могу пять раз за ночь». То есть можно упирать на «пять раз», но этот типаж упирает на «я стар, но».

– Мужчины часто врут другим мужчинам. Пять, шесть, какая разница… Особенно здесь, на юге.

– Это была метафора упрощения. Я слышал варианты типа: «Я пожил, видел старый мир, но в этом году обогнул земной шар на яхте», «Я застал Хрущёва, но снимаю молоденьких чувих», «Мне много лет, но какой у меня байк… Байк, а не лимузин» – с упором на то, что они совершили подвиг, преодолевая свой (в общем-то, небольшой) возраст.

– «Я пожил, видел старый мир», – сказал молоденькой вампир.

– «Вампиры Кунцево, вампиры Свиблово и вампиры фабрики Ногина»…

– Всё это – разговор о бессмертии.

Мы помолчали, потому что действительно хотелось говорить о бессмертии. А бессмертна лишь поэзия. Даже дома смертны, не квартиры, а именно дома, такие, какие хотели мы для себя как-нибудь построить.

– Знаешь, – сказал Ваня, – самые интересные дома – это мастерские. То место, где человек не просто живёт, а работает. Ну там кузница, горн, железяки там всякие висят. Или у скульптора – дюжина голов-бюстов, на каком-нибудь памятнике хозяйская шляпа, на каменном начальнике пиджак вместо вешалки висит.

– А у математика что?

– У математика то же самое. Запах формул, будто запах шахмат. Видел дом главного ракетного конструктора в Москве? Очень впечатляет. Или вот баня, в которой советские писатели жили посреди рязанских лесов. Баню видел? Да что с тобой говорить?!.

В доме опять заскрипело, а потом и вовсе хлопнула какая-то дверь.

К нам приближались шаги, – видимо, кто-то из сотрудников вылез из своего закутка и решил на нас поглядеть.

Это был молодой человек в старомодном пенсне.

– Прислушался к вашему разговору, простите.

– Да ничего, – отвечал Ваня, – это ведь такой летний стиль: шум моря, вино, беседы о высоком. Мы тут вежливые гости. Не сорим, не кричим, помогаем, если что. Причём беседы наши идут в переменном составе. Один наш товарищ как раз уехал, а правильное количество для разговора – это три человека. Про это всяк может в Писании прочитать.

– То, что чтите Писание, – это хорошо. А то, знаете, в семнадцатом году зашёл в трамвай один революционный матрос и стал проповедовать на новый манер: и Бога у него нигде нет, и на войне этот матрос его не видал, и в мирной жизни не обнаружил. И тут какая-то старушка как брякнет: «Да рылом ты не вышел, чтобы Бога-то видать!» Так все и сели.

Со вкусом рассказал эту историю наш собеседник, будто очевидец, а не прилежный читатель чьих-то мемуаров.

– А стесняюсь спросить, – вдруг произнёс человек в пенсне отчего-то свистящим шёпотом, – а как вы относитесь к советской власти?

– В смысле? Как кончилась, так я к ней стал лучше относиться. Так-то я вообще монархист.

– Монархист? Это прекрасно.

– Ну, прекрасно не прекрасно, а кого на царство звать – непонятно.

– Как кого?!

– Да вот так, – зло сказал Ваня. – Некого. Вопрос о монархии показывает, какая каша находится в головах наших соотечественников. История царей в России ведётся с Ивана IV, имеет массу традиций – от того, что только в России царь имел право зайти за алтарь, до сложных проблем престолонаследия.

Наш собеседник закивал, а Ваня продолжил:

– Беда в том, что представления о монархии спутаны, как мочала.

Я и сам не большой любитель демократической формы правления и склонен к монархизму, но отдаю себе отчёт, что видов монархии – множество. Есть монархии декоративные, есть монаршьи дворы, ставшие чем-то вроде зоопарка в большом городе, которым принято умиляться, есть честные африканские цари, что едят подданных на завтрак не в переносном, а прямом смысле.

Современный обыватель в это старается не вникать – хороший царь для него что-то вроде барина, что приедет и всех рассудит, но непременно – в его, обывателя, пользу. Поэтому нечто идеальное заключено в образе Александра III: бородатый, похож на медведя, крепок телом и любитель выпить, у страны передышка между потрясениями, викторианская Россия, одним словом…

Тут наш гость как-то занервничал.

– Но, следуя этой картине, мы должны ожидать, что вскоре услышим цокот копыт по Тверской и боярин Михалков, в привычной себе роли государя, проследует для уже настоящей коронации в Успенский собор.

А в этом сразу видна некоторая неловкость.

С неловкости очень сложно начинать доверительное правление. (А в отсутствие оного нет смысла звать кого-то на царство – разве как каторжные герои Достоевского, что делали что-то себе во вред, только ради перемены участи.) К тому же, в условиях равноправных религий, сама идея царской власти сомнительна. Светских царей не бывает. Миропомазание сообщает монарху некоторую долю святости, шутить с этим не стоит. Шутить имеет смысл над собой – над тем смешным и скорбным обстоятельством, что мы не можем, оглядевшись вокруг, назвать имя человека, чей авторитет и строй жизни не показались бы смешными в сочетании с короной из Алмазного фонда.

– Да, – закручинился наш собеседник, – государя императора убили. И Гумилёва расстреляли.

– Так и Мандельштама…

– Мандельштама?! – вскинулся наш гость.

Я никогда не любил этих начётчиков, что прекрасно знают, каким образом кого убили, кто сам умер, а чья жизнь истончилась неведомым образом, и начинают поправлять ошибки.

– С Мандельштамом ничего не понятно, – примирительно сказал я.

– Хорошо, что непонятно, а то я тревожился, – вдруг успокоился гость.

– Так вот, настоящий дом должен быть у моряков, у путешественников – в общем, тех людей, что проводят много времени вдали от него. К примеру – лётчики и моряки. Вот они – настоящие поэты.

– Не всякие моряки, – не согласился Ваня. – Представь себе подводников. Запах немытых тел, тусклый свет ламп и общая печаль. Какие там стихи?

– Ну отчего же? – вступился за жителей глубин человек в пенсне. – Я знавал одного немца-подводника, который писал стихи. Может, если бы он летал на аэроплане или дирижабле, судьба бы его сложилась иначе. Но стихи были настоящие – несмотря на запахи внутри лодки.

– Ну да. Волчья стая Деница?

– Кого? Деница? Впрочем, это не важно. Поэзия прорастает везде. Даже при красных.

– Что об этом говорить, когда советская власть кончилась.

– Кончилась, думаете? – Он всё же был в этом не до конца уверен.

– Ну, если вы это в экзистенциальном смысле… Ну, в философском смысле не кончилась. Хотите об этом поговорить?

– Нет, благодарю.

Гость поклонился и ступил в рассвет, как в набегающую волну.

– Мы очень политизированы, – печально сказал Ваня, глядя ему вслед. – А ведь он говорил важные вещи. Дом должен жить после того, как его хозяин умер. Если в доме остался хозяйский дух, то ничего, по сути, не изменится. А самые живые дома у поэтов… Или у художников – потому что они одновременно мастерские. Наверное, у кукольных мастеров ещё такие. Повсюду должны лежать инструменты, и дом должен хранить всё то, что попрятал ушедший хозяин.

– Ты только представь себе, – хмыкнул я, – сколько попрятано скелетов в бетонных полах бандитских дач. И инструменты там сохранились. Такие, знаешь, универсальные инструменты. А вы живите в этом доме, и не рухнет дом – вот так.

Но стало уже совсем жарко, и мы разошлись – очистив стол для пришедших рабочих, что сразу начали выгибать на нём какую-то замысловатую трубу.

* * *

На следующий день мы снова уселись за наш стол. Всё было прежним – и скатерть из газет, и овощи, – только вино было другим.

В доме что-то заскрипело, ухнуло. Мы не повели бровью. Этот дом, приютивший когда-то многих, заслуживал того, чтобы в нём остались звуки шагов и вздохи гостей.

Но мы увидели вполне живого человека.

К нам по лестнице спускался человек, удивительно напоминавший вчерашнего.

Только одет он был попроще: в украинскую вышиванку.

Мы переглянулись: как бы нам не начать долгий разговор о недружбе народов. Это очень неприятный разговор, потому как все нации равны, но все люди обидчивы.

Это, кажется, был один из работяг, что рыли в саду какую-то траншею.

Ваня всё равно помахал ему рукой, и человек в вышиванке подсел к нам за стол.

Он отказался от вина, но с удовольствием выпил водки.

Я присмотрелся, – был этот рабочий вислоус и печален.

– А вот не ходит ли сейчас патруль по набережной? – спросил он.

– Патруль? Ну, может, и ходит. Но тебе-то что, ты не траву будешь продавать, – ответил я.

– Траву? Зачем траву? Сено, что ли? Нет… А документы не заставляют показывать?

Рабочий оказался совсем диким.

– У тебя, мил человек, паспорта, что ль, нет?

Наш собеседник закивал.

– Тут это беда небольшая, – сказал Ваня. – Наливай да пей. Не спросит у тебя никто ничего, не нужен ты никому – ни патрулю, ни Мирозданию.

– Я коммунист, – гордо сказал работяга.

– Все мы тут коммунисты, – одёрнул его я. – Ишь, расхвастался. Я был член партбюро части. За мораль отвечал, мне ещё жёны доносы писали: «Мой муж – сволочь, верните мне мужа».

На рабочего человека в вышиванке это произвело неизгладимое впечатление.

– А как считаете, коммунизм победит?

– Да кто ж его знает? Вот, может, в Германии какой-то коммунизм победил, – хмуро сказал Ваня.

– И что теперь?

– Теперь ночь. Всех ожидает одна ночь.

Про коммунизм нам говорить не хотелось. Я, к примеру, испытывал к теме слишком большое уважение.

Я как-то стоял на венском кладбище вместе со стариками, что дрались с армией во время рабочего восстания в феврале тридцать четвёртого года. Теперь они стояли у могилы своих товарищей и пели знаменитую когда-то песню Эйснера «Заводы, вставайте». Голоса тихие, надтреснутые, а у одного вовсе хрипел у горла аппарат искусственной речи. Но у них была своя правда, чего уж там.

А тут, у моря, за столом, где в стаканы вместо вина была налита расслабленность и благодушие, о классовой борьбе говорить не хотелось.

– Мы забыли про дома полярных лётчиков. Настоящих полярных лётчиков, – сказал я.

– Дом полярного лётчика – палатка во льдах. Или избушка метеостанции – там он стоит, в унтах и толстом свитере. Лётчик диктует радиограмму жене, а радист работает ключом, обливаясь слезами от чужой нежности.

– Голова его повязана бинтом – потому что он только совершил вынужденную посадку, спас самолёт, но себя не уберёг.

– Но жене он об этом не сообщает.

– Она догадается сама, когда он появится на пороге их дома – с орденом, привинченным к гимнастёрке. А в их доме на полу лежит шкура белого медведя, на стене вместо винтовки висит багор с погибшей шхуны, а также портреты погибших друзей Леваневского и Молокова.

Продолжить чтение