Резервная копия воспоминаний
Рай
Мне приснился сон, волнующий и тревожный. Я устроился на какую-то работу, тяжёлую и однообразную, в тесном помещении, в тёмное время суток. Меня отчислили из университета, и я был заживо похоронен в четырёх стенах. Однажды ночью мне позвонили на сотовый телефон. Это была женщина, которую я всю жизнь хотел спасти. Она очень много работала, скопила денег и теперь сама решила спасти меня. Она приехала на чёрном автомобиле, блестящем в оранжевом свете фонарей, позвонила мне и спросила, где лучше его поставить. Поднялась в квартиру. Мать накричала на неё. Накричала страшно и психоделично, как бывает только во сне: с каким-то даже визгом и рёвом, – и мы с той женщиной, подавленные и вконец разбитые, уехали ко мне на дачу. Там было сумрачно и холодно, в домик постоянно пытались войти чужие люди, а я никак не мог запереть входную дверь: щеколда не держалась в пазу, замки заклинило…
Несколько дней после этого я ходил сам не свой. Сон не был вещим. Мне приснилось то, что было, вперемешку с тем, чего никогда не будет. Отделить одно от другого невозможно: слишком ненадёжна память, слишком много накопилось в ней вымысла и бредней, чтобы суметь с документальной точностью восстановить события, на основе которых был составлен мой сон, и понять, что о той женщине я помню, а что досочинил.
Моя жизнь пуста и неинтересна. Меня действительно отчислили из университета, и я устроился на тяжёлую работу, однако причина упадка вовсе не в этих лежащих на поверхности событиях.
Единственное, что доставляет радость, это память о былых временах. Воспоминания и сны накатывают тёплыми волнами, как морской прибой; перед глазами плывут лица утерянных друзей, образы красивых мест. Но из-за прогрессирующей болезни память стремительно мелеет, словно умирающий Арал. Ты пытаешься искупаться, уходишь от берега на километры, а воды всё по колено.
Во всякой жизни бывают моменты, когда хотелось бы подвести итоги. Их можно приурочить к празднованию дня рождения, к переезду на новую квартиру, а можно просто заглянуть в экзистенциальную пропасть, по краешку которой тянется наше существование, ужаснуться и подумать, что лучше разобраться в себе сейчас, ибо потом может быть слишком поздно.
Но к чему мне разбираться в себе, если я ненавижу мемуары? Да, ненавижу. Однако я боюсь одной штуки. Землетрясения. Не простого (хотя простого тоже боюсь), а того, которое бывает в голове у психов. Собаки уже воют, предчувствуя его. На какое-то совсем недолгое время меня защитит ауторефлексия: я буду держать перед глазами известные мне критерии сумасшествия, буду сверять с ними каждую свою мысль… но рано или поздно и ауторефлексия начнёт работать против логики. Достаточно только одной ошибки, неверно употреблённого падежа. «Клейпучку пьют все»… Или «Клейпучка пьёт всех»?
Землетрясение разрушит память, а без воспоминаний у меня совсем ничего не останется. Так что, я пишу не мемуары. Я делаю то, что опытные пользователи персональных компьютеров называют «back up»: создаю резервную копию данных, которая сохранится в надёжном месте, если с компьютером (моим мозгом) стрясётся беда.
***
Как-то всё не задалось с самого начала. А может, и не с самого. Кажется, пока мне не исполнилось 5 лет, и меня не отправили в детский сад, я жил в раю. По иронии судьбы, о тех временах вспомнить практически нечего: они забылись ещё до того, как мозг начал деградировать. Может, потому и видится тот первый отрезок жизни раем? Нет, я знаю точно: то был рай, волшебное ощущение выхода из небытия, сингулярность рождающегося сознания и самоощущения.
А вот в детском саду жизнь уже потихоньку покатилась по наклонной плоскости. Я тогда этого не знал. Ребёнок в этом возрасте блажен: мир наполнен магией, а о том, что что-то в жизни может быть устроено неправильно, ещё нет никакого представления, кроме инстинктивного «так не честно!» и «он первый начал!». Вообще-то, эти две сентенции и являются основой всей человеческой этики, но чтобы, опираясь на них, проанализировать какое-то событие, нужно обладать определённым жизненным опытом и подвижным умом, а у меня этих вещиц и поныне накопилось не так много. Вот так я и жил в блаженном неведении, и хотя райское ощущение магического мира с годами таяло, бедствия, обрушивавшиеся на меня, не воспринимались как нечто неестественное и трагическое; я от этих бедствий страдал, но мне и в голову не приходило, что может быть как-то иначе. И точно так же не понимал я, что с бедствиями нужно бороться, непременно, «как кровь из носа», иначе – смерть.
Что это были за бедствия? В отличие от раннего детства, я хорошо их помню, словно в каждом из моментов унижений осталась крупица моего сознания, и теперь я – это моё отражение в разбитом зеркале, осколки которого раскидали по дороге прошлого. Я очень не хочу помнить свои бедствия, а поскольку эта писанина – «back up» воспоминаний, то пусть такие воспоминания горят синим пламенем, когда память пожрёт безумие.
И всё-таки пару слов о них сказать стоит – просто для того, чтобы мои разговоры о т.н. «страданиях» не казались переливанием из пустого в порожнее.
В детском саду меня впервые ударили по лицу. Это было прямо как в боевике: очень эффектно и лихо. Меня левой рукой взяли за волосы, а правой хорошенько врезали. Хотя мог ли «хорошенько врезать» детсадовский ребёнок? Вопрос интересный. По-настоящему-то меня никогда не били: не ломали руки, не пинали лежачим, не оставляли всё тело в синяках, не заставляли плевать кровью. Но всю жизнь они давали мне понять: за хорошей головомойкой дело не встанет. И всю жизнь я её боюсь.
Почему меня ударили по лицу? Я этого вспоминать не буду. Надеюсь, мне удастся забыть это событие, и пусть потом, когда я свои воспоминания прочитаю, оно покажется мне переливанием из пустого в порожнее, словно случилось не со мной.
После детского сада было такое: учительница в школе меня возненавидела. На протяжении двух лет (во втором и третьем классе) она на каждом уроке унижала меня. Дети видели это и на переменах продолжали её начинания («учительница – вторая мама»). Впрочем, углубляться в подробности не стоит: если память от этой дряни очистится, представить дела тех дней будет уже невозможно, и самые красочные воспоминания останутся голыми буквами. О том и мечтаю.
Из той школы меня забрали и перевели в более хорошую. Я успел поучиться в 3-ёх школах, и каждая следующая считалась лучше предыдущей. А мне в каждой следующей становилось ещё хуже.
Так вот, в следующей школе я 3 года проучился в одном классе с маньяком. Тот, кто этого не испытывал, не поймёт. Как и тот, кто умудрился забыть. (Надо половину мозга разнести, чтобы от таких воспоминаний ничего не осталось). Я каждый день шёл в школу как на казнь. Каждый день, просыпаясь утром, я знал, что сегодня мне сделают больно. И всё равно шёл. В голову даже мысли не закрадывалось, что против этого можно взбунтоваться (и что против этого взбунтоваться необходимо!). Этот человек (маньяк) и вправду был психически нездоров; в обычную школу его взяли только благодаря тому, что мать его работала там же учительницей и обладала некоторыми связями. Он ещё в психушке несколько раз лежал и получил инвалидность, классе так в 8-ом.
Спустя 3 года (а в те времена 3 года длились совсем не так, как для взрослого человека) маньячество всплыло на поверхность. Помню, всполошились родители, учителя, школьный психолог… Они не вникали в подробности и сказали мне выйти в доске и рассказать обо всём перед моим классом, дабы «товарищи» оценили масштаб происходящего. И я, как дурак, вышел.
Маньяку пришлось из школы уйти. Одноклассники мои устроили ему «бойкот» и засунули головой в унитаз. Было здорово. Но лучше моя жизнь от этого не стала. Говорят, пролетарии из КНДР, сбежав в Южную Корею, так и продолжают батрачить, а вот партийные бонзы, отказавшись от идеологии чучхе, становятся на Юге предпринимателями и банкирами. Почему-то я этому верю. Выросший в унижении человек уже никогда не распрямится.
Не распрямился и я. Один ушёл, а на его место встало десять. И не маньяков, а вполне здоровых людей. Да только что об этом говорить? Это казалось самим собой разумеющимся.
***
Хочу напомнить себе, что я в те годы не был ангелочком. Я был таким же, как моё окружение, и только острый дефицит физической силы мешал творить столь же отвратительные вещи, какие проделывали мои враги. Если б нашёлся человек слабее меня, я бы с удовольствием превратил его жизнь в ад. Но я был до поры до времени самым слабым и ограничивался подлыми, шакальими поступками по отношению к окружающим.
Хотя чего это я? Уж от себя самого мог бы не скрывать, не списывать на больную память. Нашёл я как-то человека, бывшего слабее меня. Происходило это как раз в тот период, когда сумасшедшая учительница натравливала на меня одноклассников. Учился со мной вместе один мальчик. Он, должно быть, очень болел, и остальные ребята считали постыдным его обижать. А вот я обижал: и бил, и оскорблял. И вовсе не из желания отомстить всему миру за то, что они проделывали со мной. Я всего-навсего был как все. Пытался быть. Никаких позитивных примеров передо мною не стояло, или, может, я их не считал позитивными. В любом случае, понимание, что такое зло, в моей голове отсутствовало.
Мне тогда было лет 7 или 8, до знакомства с идеями Сократа оставалось порядка десятилетия, а потому я не мог знать, что не только мне неведомы понятия добра и зла, – о них вообще мало кто составил представление. И вся моя предыдущая и последующая жизнь стала сплошной иллюстрацией того, как люди, желая добра, производили на свет такое зло, какое не сделаешь под руководством и самой лютой ненависти.
Но об этом позже. Сейчас же надо сказать, что, хоть с философией Сократа, хоть без, а зла я наделал изрядно.
Был у меня во дворе товарищ, Сашка его звали. Мы с ним считали себя лучшими друзьями и «дружили» без малого десяток лет. А по факту мы только и делали, что устраивали друг другу подлости. То он найдёт себе нового приятеля и начнёт меня унижать. То я, вступив с кем-нибудь в сговор, начну его оплёвывать. Не раз мы бросали друг друга в щекотливых обстоятельствах, предъявляли друг другу нелепые претензии, устраивали скандалы, склоки, стоили целые интриги. Были и хорошие моменты. Например, когда мы открыли для себя алкоголь и вместе напивались. Или били бутылки на пустыре. Или поджигали брошенные автомобили. Но из моего рушащегося мозга эти моменты почти стёрлись. Запомнить надо одно: однажды я ему надоел, и он, предав меня в сотый раз, стал дружить с по-настоящему удалыми парнями.
Были у меня и другие товарищи. На недостаток их жаловаться не приходилось. Однако всех роднила одна черта: они общались со мной лишь в те моменты, когда им было скучно. Например, когда их настоящие друзья уезжали на дачу. Или когда между ними возникали ссоры. Помню, один мальчуган сказал: «И пусть Лёшка не дружит со мной! У меня всегда есть друзья в запасе!». Вот я и был для всех таким «другом в запасе», а едва появлялась хоть какая-то альтернатива общению со мной, про меня тотчас забывали. Это в лучшем случае. А ведь частенько те, кто проводил со мной время вчера, сегодня уже плевали в меня и насмехались надо всем, что успели про меня узнать. Уже тогда было во мне что-то бесконечно унылое, навевавшее на окружающих тоску, или же что-то ненормальное, отталкивающее, неуловимые признаки психической болезни, по-настоящему оформившиеся лишь спустя многие годы. Не могли же столько людей случайно ненавидеть, презирать и сторониться меня?
Сознание моё в те времена было окутано магией детства, пускай и уходящей, и выявить тревожную тенденцию в своих отношениях с окружающим миром я не мог. Несмотря на причиняемые страдания, текущее положение дел воспринималось как норма.
***
По мере взросления страдания становились чётче, а магии вокруг оставалось всё меньше. И я стал от реальности бежать. В детстве я очень любил читать, в особенности, фантастику. Шекли, Азимов, Уэллс, всевозможные сборники, журналы «Искатель» шли влёт.
Любил я и телевизор. Особенно наши с ним отношения заладились, когда в 4-ом классе приятель рассказал мне о существовании канала «СТС». Я настроил его на телевизоре и после школы (а возвращался я часа в 2-3 пополудни) садился перед голубым экраном. Отходил только в районе 8-ми вечера, когда приходили с работы мать с бабушкой, да и то только для того, чтобы кое-как накалякать домашнее задание и сразу же продолжить просмотр, но теперь уже вместе с родителями.
Этот телевизор серьёзно испортил мне зрение. То было время электронно-лучевых трубок, которые мерцали с частотой 50Гц, что само по себе утомляло глаза. Вдобавок на журнальный столик, на котором стоял телевизор, мать взгромоздила компьютерный монитор, и смотреть на экран приходилось под большим углом и с расстояния порядка 1 м, что, понятно, не вписывается ни в какие санитарные нормы.
И чего я только не смотрел! И советскую мультипликацию, и американские мультсериалы, и мыльные оперы, и боевики, приключенческие фильмы, фантастику самого разного (но, преимущественно, очень низкого) качества, и детективы. Вся эта ерунда преображалась в моём детском подсознании в сюжеты для игры. Больше всего я любил представлять себя инопланетянином: гигантским зелёным яйцекладущим котом с тремя фиолетовыми глазами. Мой корабль потерпел крушение на Земле, и мне пришлось принять человеческий облик, чтобы местные учёные-в-говне-мочёные не сгноили меня в лабораториях. В эту свою фантазию я практически верил.
Прошло время. Телевизор сломался, а наша семья была настолько нищей, что починить его или купить новый родители не считали целесообразным (голодные 90-ые годы и начало 2000-ых). К компьютеру меня не подпускали: он стоил много денег, а работал очень нестабильно, и мать боялась, что в моих руках он окончательно умрёт. Фантазия работала всё хуже, воображать себя зелёным котом уже не получалось. Оставались книжки, но то, что я в них читал, не вполне меня устраивало. Не получалось найти в книге мир, где всё было бы хорошо и где хотелось бы остаться. И в один прекрасный день, классе так в седьмом, я решил стать писателем. Написать книгу, в которой я запечатлею все ускользающие фантазии и смогу в любой момент к ним вернуться, когда начну её перечитывать: попаду во вселенную, где всё будет по мне. Очень быстро проснулось тщеславие, и я подумал, что неплохо было бы писать не только для себя, но и для других, чтобы люди восторгались написанным мной, хвалили меня, ну и, по мере возможностей, проникались красотой образов, захватывавших меня целиком.
Писать про зелёного кота и его планету было уже не очень интересно (хотя изначально предполагалось ввести это всё по ходу развития сюжета). Поэтому я решил поместить действие в невероятно красивый Дождливый Мир, который мне часто снился, а главными героями сделать самого себя, некоего идеального друга, которого мне так не хватало, и идеальную девушку, которой мне начинало не хватать всё сильнее.
Так появилась на свет первая редакция «Странников». Её объём составлял 38 тетрадных листов рукописного текста. Потом я их переписывал раз 5, но без значительного успеха. Чем лучше я овладевал писательским мастерством, тем хуже работала фантазия, а следом за фантазией начали деградировать и остальные психические функции, и вот я занят тем, что пытаюсь сохранить на бумаге даже не свои мечты, не самое лучшее из приходившего мне в голову, а хотя бы что-то.
***
К слову об идеальной девушке. Я был человеком влюбчивым, но не осознавал этого, считал влюбчивость свойством порочным и порицал людей, в которых она наблюдалась. Мне нравились разные барышни, но, преимущественно, самые красивые. По мере того, как приходило ко мне осознание собственных возможностей и своего положения в обществе, я начал мечтать о таких барышнях, которые казались бы другим не очень красивыми, а мне – очень. Но и с такими успех не сопутствовал. Тогда я, окончательно убедившись в своём уровне конкурентоспособности, стал миллиардным подтверждением аксиомы, высказанной в диалоге Платона «Пир». «Любящий желает своему любимому несчастья, дабы тот ценил на фоне несчастья его любовь и через то становился ему обязанным». Все эти архетипические сюжеты из сказок или плохих фильмов, когда главный герой спасает красавицу из царства зла, они ведь родом оттуда. Спасённая красавица становится обязанной главному герою и потому любит его. Вот и я хотел спасти красавицу. Но как спасти? Вытащить из огня? Защитить от маньяка? Выхватить из-под колёс поезда? Я знал, что сил на то у меня не хватит. Поэтому одной из самых любимых моих фантазий была мечта о девушке-самоубийце, которую я спасу из бездны отчаяния благодаря своей любви и высокой морали (я считал себя духовно выше и чище парней-сверстников, поскольку не лапал девчонок, а восторгался ими, и представить себе не мог измену со своей стороны). Такая была и Вельда в «Странниках». Не самоубийца, конечно, но спасённая главным героем и бесконечно уставшая, униженная, совсем сломленная.
***
Так бы и получал я шпицрутены от маньяков, малолетних преступников и сумасшедших учителей, а после учёбы уходил в мир телевизора и влажных фантазий или шлялся по буеракам с приятелями-беспризорниками, если б не пришёл в мою жизнь человек, которого не стыдно назвать другом.
Звали его Дима. Поначалу он относился ко мне не лучше остальных. Может быть, даже и хуже. Он дружил с маньяком, и вместе они унижали меня. Но что-то произошло, и мы подружились.
Этот человек подарил мне второе увлечение: радиолюбительство. Детская жадность до игрушек, которая отнюдь не у всех уходит с возрастом, была перенаправлена Димой в новое русло. И я стал собирать старые магнитофоны, радиоприёмники, плееры и «ремонтировать» их. Можно было бы удивиться: как это в жизни одного человека находится место для двух столь различных увлечений: писательства и радиолюбительства? А никак. Технику я ремонтирую ещё хуже, чем пишу. Вместо того чтобы прочитать учебник-другой по радиоэлектронике, я целыми днями просиживаю перед компьютером, думая, что бы написать. А время на раздумье о сюжетах и образах отнимает у меня ковыряние в старых железяках, принципа работы которых я не понимаю. И так длится много лет. Вряд ли было бы лучше, направь я усилия в какое-то одно из этих русел: оба занятия совершенно бесплодны. Вот если б я отбросил эти хобби и занялся в своё время действительно чем-то полезным, то шанс вырасти нормальным человеком у меня, наверное, имелся бы.
Радиолюбительство, в отличие от графомании, всё же принесло немало радости. Те несколько лет, что мы дружили с Димой, были замечательным временем. Мы почти ни разу не ссорились и не предавали друг друга, мы вместе мечтали о том, как отомстим нашим врагам, мы мотивировали друг друга хорошо учиться (хотя всё равно учились с тройки на четвёрку). Да, бывало, и пьянствовали, и хулиганили, попадали в милицию.
Один из самых счастливых дней в моей жизни был, когда мы с Димой поехали на электричке в Подмосковье и немного погуляли по лесу. Обратно мы решили добираться следующим образом: дождались электричку, которая едет до нашей станции с минимумом остановок. Войдя в тамбур последнего вагона, мы вставили в двери пивные бутылки, чтобы те не закрывались до конца. И, проносясь мимо станций и оживлённых городских кварталов, мы показывали из полузакрытых дверей голые задницы. Людям, наблюдавшим за поездом, казалось, что задница не успела пройти в тамбур и застряла в закрывающихся дверях. Представляю, как они были озадачены.
Мы твёрдо решили поступить в МИРЭА – Московский институт радиотехники, электроники и автоматики. Диме очень нравилась Германия, да и мне, когда я про неё почитал, эта страна пришлась по душе. Мы мечтали, как будем учиться, как станем настоящими специалистами и как уедем к чёрту – туда, где словосочетание «человеческое достоинство» не является пустым звуком.
***
Некоторые современные физические теории (или гипотезы) рассказывают, как мириады миров рождаются и умирают в Мультивселенной каждое мгновение времени. Где-то законы физики совершенно не похожи на привычные нашему глазу, и царит в тех мирах странный порядок, кажущийся нам хаосом. Где-то, напротив, имеется зеркальная копия нашего мира. А то и не зеркальная. Где-то бушует ядерная война. А где-то ухитрились построить коммунизм, который нам и не снился. И вот в тех мирах, где атомная война не началась, в таких относительно спокойных Вселенных, как наша, людям поневоле начинает казаться, что перед ними впереди раскатана, как скатерть, дорога в гору. И они видят её перед собой, эту дорогу. И вот, – думают люди, – стоит им взять вот ту высоту, а потом вот ту и вот ту, перебраться через зловещую расселину, а потом разбежаться и впрыгнуть вот на тот валун, – станут они царями горы.
Да-да-да, всему этому нас с Димой учили, всё это мы проходили. И мы наметили их перед собой: высоты, которые предстоит штурмовать, валуны, на которые нужно рискнуть запрыгнуть. Над нашей горной тропой светило солнце и кружились бабочки, и хотя окружали нас одни враги, мы знали, что это нужно вытерпеть, что это один из опасных обрывов, за которым начнётся институт и благословенная Германия. Мы видели на улицах алкоголиков и наркоманов, мы смотрели по телевизору репортажи о преступниках и самоубийцах, но продолжали считать, будто видим тропу перед собой, и что нужно специально с неё свернуть в густые кусты или полезть вниз с косогора, чтобы жизнь твоя начала рушиться. «Старайся, – учили нас, – и добьёшься».
Но ведь мы проходили Пушкина, мы читали стихотворение «Анчар». Почему не предположить, что мы ненароком посеяли семя Анчара, и что его смертоносный росток уже проглядывает из тёплой пыли нашей дороги жизни?
Решив поступать в МИРЭА, мы сделали роковой выбор. Это ещё не было семя Анчара – скорее, ямка, куда мы это семя положим. Причинно-следственная цепь, приведшая к ужасному концу, невероятно тонка и длинна, и удали из неё хоть одно звено, как она перестанет вести, куда ведёт. Но с тех самых пор каждое последующее событие становилось звеном цепи. Или веточкой Анчара – как угодно.
Само семя выглядело так: оно было чёрным, блестящим и округлым, напоминающим яйцо. Это был сотовый телефон расширенной функциональности, один из первых т.н. «смартфонов». Выглядел он эффектно. Дизайнеры постарались на славу. Сейчас таких красивых «смартфонов» уже и не делают. Сейчас в моде минимализм1.
Этот «смартфон» купил в 2003-ем году наш одноклассник Денис. Примерно через год он в гневе швырнул несчастную трубку об пол и разбил дисплей. А мы-то с Димой были радиотехниками. Денис отдал «смартфон» Диме, чтобы тот его восстановил, но спустя месяц вообще отказался от ремонта и купил более модную модель. Дима, в свою очередь, тоже не горел желанием выкидывать достаточно большие деньги на новый дисплей и отдал телефон мне. А я… Я его починил. Если б я этого не делал, или если бы Дима не отдавал телефон мне, или если бы Денис не швырял его об пол, или если бы мы не решили поступать в МИРЭА, то было б сейчас всё совсем по-другому. Увы, это не те ошибки, последствия которых можно предсказать. Да их и ошибками-то нельзя считать, пока не узнаешь последствия.
Словом, лежал у меня этот телефон несколько лет в ящике стола. Пролежал бы ещё полгода – и всё было б хорошо. Но нет. Он лежал ровно до окончания нами школы в 2006-ом году. Потом я нашёл на радиорынке экран, установил его, поиграл чуть-чуть и отдал «смартфон» Диме. Для друга ничего не жалко.
В 2006-ом мы сдали вступительные экзамены в МИРЭА. Дима прошёл на дневное отделение, а я – только на вечернее. Как знать, как бы всё обернулось, подучи я вовремя физику?
В институте мы постигали радости новых знаний, нового общения, новых условий жизни, решали вместе сложные задачки. Идиллия длилась несколько месяцев – пока не настало 2 ноября. 1-ого ноября вечером я позвонил Диме и договорился о встрече на следующий день. 2-ого ноября, часов так в 12 дня я позвонил ему на домашний телефон. Я думал, что Дима, в худшем случае, сейчас в нескольких километрах от меня, сидит в аудитории.
Он был от меня в нескольких часах. И с каждым мгновением это расстояние увеличивалось.
Его убили в светлое время суток, на обочине оживлённого московского проспекта, по дороге в институт. Внимание убийцы привлёк «смартфон». Видимо, он не знал, что тот давно устарел и больше чем за пару тысяч его не загонишь. А может, и знал, но позарез нуждался в деньгах на очередную «дозу».
Я был единственным человеком, который не пришёл на похороны. К тому времени я уже встречался со смертью и знал кое-какие особенности своего подсознания. Если я не видел человека мёртвым, то для меня он ещё долго будет живым. И Дима снится мне, до сих пор. Ради этих снов я нарушил рамки приличия. На наших отношениях с Ритой и Вадимом (родителями Димы) это никак не сказалось: мы подружились, насколько это возможно, и они часто мне помогали.
***
Раз уж я упомянул, что успел столкнуться со смертью, то стоит, наверное, сказать пару слов о своей семье. А то как бы её не забыть.
Детство я провёл с мамой и бабушкой. Особенно хотелось бы вспомнить бабушку. Я перед ней очень виноват. Больше, чем перед кем бы то ни было на свете. Мы отлично проводили с ней время. Летом, когда не надо было тащиться в проклятую школу, мы с ней жили на даче. Я пытаюсь вытащить из разлагающейся памяти хотя бы какое-то конкретное событие, но они все давно стёрлись под действием болезни. Помню только жару, наш дом, отделанный внутри деревом, походы в магазин, превращавшиеся в целое приключение, и мороженое «Апельсиновый луч». Помню, у меня был карандаш, точь-в-точь такого оранжевого цвета, как глазурь из замороженного апельсинового сока на этом мороженом. Длинными зимами, сидя на бесконечных (как тогда казалось) уроках, я рисовал карандашом на последних страницах тетрадей это мороженое и мечтал, как снова будет лето, жара, и бабушка снова купит мне это мороженое. Я берёг этот карандаш, я безумно любил лето, но карандаш однажды кончился, и кончились счастливые лета.
Однажды я сказал своим мерзким приятелям, что люблю бабушку больше, чем маму. Они долго насмехались надо мной за это, многие годы, пока совсем не повзрослели. Я теперь тоже насмехаюсь над своими словами. Куда делась моя любовь?
Я поступил с бабушкой очень плохо. Так плохо, что не хочу это вспоминать, никогда. Всё горе, обрушивавшееся на меня в жизни, было справедливо. Я заслужил его, поступив так.
Когда кончился оранжевый, как мороженое, карандаш, бабушка заболела. Она болела несколько лет подряд и всё слабела и слабела. Печаль и обречённость копились в её комнате. И когда 2 ноября 2005-ого года она умерла, в её комнате ещё долго никто не жил. Казалось, будто она ослабла настолько, что уже не могла носить человеческий облик, и хотя её тело отправилось в крематорий, но что-то бесконечно слабое и печальное, во что она выродилась, до сих пор продолжает угасать на том месте, где стояла её постель.
О смерти я кое-что успел узнать.
***
Моя мать, сколько я её помню, увлекалась политикой. Время от времени в нашей квартире проходили собрания. На них обсуждались различные животрепещущие вопросы, коих в то смутное время хватало с избытком. В середине 90-ых мы продали один из дачных участков и купили на эти деньги компьютер (хватило с трудом). Компьютер мать использовала для написания какой-то политической брошюры.
У нас с ней отношения не ладились. Я давно не помню, как именно это проявлялось, однако общий язык мы находили с трудом. Думаю, мать, как и остальные, понимала, что со мной что-то не так, но, поскольку любым родителям, кроме совсем выживших из ума, очень тяжело признать неполноценность их ребёнка, то её отчаяние и раздражение из-за моих проблем, проявлялось скрытно, хотя от этого и не менее разрушительно. Поначалу мать хотела, чтобы я был лучше остальных. Помню, в начальной школе мы по много часов, до глубокой ночи сидели над книжками по математике и физике. Мне хотелось спать, лампа на столе, словно в кабинете следователя, заставляла меня потеть и резала усталые глаза, я ничего не понимал и не мог решить, а мать злилась и говорила, что я «навязался на шею». Спустя несколько лет она убедилась в моей беспросветной тупости и стала надеяться, что я стану хотя бы не хуже остальных. Всё во мне её раздражало: моя походка, моя речь, мои интересы. Она беспрестанно сравнивала меня с нормальными детьми, которых видела в школе, хотя многих из них я считал смертельными врагами. Особенно ей нравился маньяк. Впрочем, он и бабушке нравился. Маньяк был евреем, а моя родня испытывала перед евреями комплекс неполноценности, считая, что все они люди крайне умные и хитрые, и достойны потому подражания. Чем особенно привлекал мать маньяк, так это учёбой на круглые пятёрки. Бабушку же умиляло, что он был толст, прожорлив и отличался завидным здоровьем (если не считать напрочь снесённой башни, приведшей к инвалидности).
Не могу сказать, что мать меня не любила. Конечно, любила, оттого и переживала так чувствительно все мои злоключения. И я очень её любил. В конце 90-ых годов, после эпидемии гриппа мать сильно заболела и полгода не вставала с постели. Я ходил сам не свой. Сложно представить, как я радовался, когда она, наконец, выздоровела.
Ближе к середине 2000-ых годов в нашей квартире появился Интернет. Примерно в это же время мать начали преследовать.
С первым врагом она повстречалась на каком-то протестном митинге. К ней подошёл мужчина, представившийся русским патриотом, отсидевшим несколько лет в латвийской тюрьме. Он подарил матери книгу со своими воспоминаниями. Позже, тщательно сопоставив все факты, мать поняла, что он работал в ФСБ. Его книга была заполнена угрозами в её адрес. Если она не оставит свою политическую деятельность, её убьют.
Когда к нам провели Интернет, агенты ФСБ стали преследовать мать в виртуальном пространстве. От форума к форуму, от статьи к статье они оставляли ей замаскированные намёки. То в комментариях, то в приватной переписке, то на чьей-то «аватаре» или в якобы случайном рекламном баннере нет-нет да и проскочит очередное послание: «мы тут, и ты от нас никуда не денешься».
Смерть бабушки не была случайной. Мать долго её расследовала.
В ту пору на весь мир прогремело убийство в Англии бывшего сотрудника ФСБ Литвиненко. Его отравили полонием-210. Тщательно всё обдумав, мать поняла, что бабушку тоже отравили, возможно, не полонием, но каким-то похожим веществом из группы тяжёлых металлов. Тяжёлые металлы, – объясняла она мне каждый день, – имеют свойство медленно накапливаться в организме, постепенно снижая иммунитет, и в итоге приводят к смерти как будто бы от естественной причины. Например, от простуды. Или от рака. На такую смерть никто не обратит внимания и не сочтёт убийством.
Когда погиб Дима (а произошло это в тот же день, что и смерть бабушки, только с разницей в один год), мать поняла, что её не перестали преследовать. Диму убили, чтобы дать ей понять, что ожидает её и меня, если она не прекратит заниматься политикой. Она прекратила. Но агенты ФСБ не отставали. Они продолжали писать ей угрозы в Интернете, в подъезде; они заходили в наше отсутствие в квартиру и подмешивали тяжёлые металлы в продукты в холодильнике; они установили секретное лучевое оружие во дворе, вызывая у матери головные боли. И, конечно, они следили за каждым нашим шагом, дабы найти лазейку для убийства, которое непосвящённому человеку убийством не покажется.
***
Полгода, прошедшие с момента трагической гибели Димы, я помню как одну сплошную ночь. Я просыпался в четыре дня, когда в наших широтах уже темнело, и шёл в институт. Когда я доезжал до него, на улице устанавливалась тьма. Частенько тьма заполняла и сам МИРЭА: денег на освещение не хватало, и в коридорах выключали лампы. Главный коридор института, длиною почти в километр, освещали лишь экраны сотовых телефонов, да звёзды и планеты из морозного неба за окном. А в районе 10-ти или 11-ти вечера я возвращался домой. Я специально шёл по тому маршруту, по которому ходил Дима, и держал в руках «смартфон», надеясь, что меня убьют. Однако преступник на место преступления возвращаться не спешил.
Ни с кем я в институте толком не подружился, да особенно и не стремился к этому. А к Новому году окончательно плюнул на учёбу.
Невзирая на все жизненные неурядицы, я дописал свой первый роман – «Странники» (3-я редакция, ~200 листов А4). Дерьмо получилось редкостное, и ни в одном издательстве не лишились ума настолько, чтобы это напечатать. Поэтому я опубликовал свой опус на одном известном сайте, где было зарегистрировано рекордное количество графоманов. Нетрудно догадаться, о каком Интернет-ресурсе я веду речь.
В 2006-ом году социальная сеть «Вконтакте» уже существовала, но о ней мало кто знал. Это был последний год безраздельного властвования Интернет-форумов и тематических сайтов. На графоманском ресурсе я проводил всё свободное время. Интернет-зависимость развилась молниеносно. Сначала я заходил на сайт, чтобы проверить, не написал ли кто мне отзыв, и на сколько изменилось число моих читателей. Начал просматривать страницы тех, кто мои произведения читает. Читал отзывы о них. Пробовал знакомиться с их «произведениями». Получалось далеко не всегда, но я был молод, полон сил, непонятных надежд, и часто проглатывал неудобоваримое чтиво до последнего абзаца. Прочитал я этой мути немеряно и вскоре понял, что именно являет собой графоман.
Этих графоманов было 99,9%. На оставшуюся часть проходились авторы, обладавшие талантом, но не развившие его должным образом. И лишь трёх по-настоящему талантливых и перспективных писателей нашёл я на том сайте за полгода непрерывных поисков. Их звали Зоран Питич, Патрик и Владимир Куземко. Зоран Питич и Куземко представлялись мне людьми, видавшими жизнь, уже в возрасте, обретшими мудрость и сформировавшими свой собственный подход к жизни. С Патриком всё было сложнее. Ему явственно было не намного больше лет, чем мне. Несмотря на данный факт, в нём чувствовался незаурядный талант, если не сказать больше: гениальность.
«Школа – это форменный ад, созданный Богом по заказу Министерства Образования. Десять кругов, и в какой ты попадешь, зависит исключительно от уровня твоего интеллекта. Грешники вроде Игната, обитающие в последнем круге, интеллекта не имели вовсе – его высосали черти из предыдущих кругов. Все, что оставалось от некогда способного ума, бесцельно пылилось на полках в кабинете завуча, и никакой решительно пользы не приносило».
Понятно, что пробежавшись взглядом по этому абзацу, я уже не мог не прочитать всё остальное.
Семнадцать лет это такой чудесный возраст, когда из жизни уходят последние остатки детской магии и становится можно то, что раньше категорически запрещалось. Например, делить на ноль. Или извлекать квадратный корень из отрицательного числа. Или посылать к чёрту взрослых и всё, что они тебе говорили.
Прочитав Патрика, я почувствовал, что меня обманули. Не сегодня и не вчера. Меня обманывали всю жизнь. Обманывали до такой степени, что в моей голове образовался автономный обманщик, продолжавший исторгать ложь даже тогда, когда никто вовне не продуцировал её.
Много лет спустя я участвовал в археологической экспедиции. Мы раскапывали жилище людей периода мезолита – это было 13 тысяч лет назад. Спустившись впервые в раскоп, я не увидел на его дне ничего из того, что ожидал. Ни тебе каменных топоров, ни черепов людей и животных, ни углей доисторического очага. А когда мне объяснили, что именно нам предстоит искать, я понял, что, попадись мне эти предметы, например, во время вскапывания грядок в огороде, я бы, хоть убей, не связал их с деятельностью человека. Разве вот эти плоские камешки могут быть отходами производства копий и остроконечников? Вот этот кусок мутного стекла может быть обсидиановым скребком? А вот эта рассыпающаяся от малейшего прикосновения палка – ну неужели это ребро оленя, поджаренного на костре в сто десятом веке до нашей эры?!
И как лежат и разлагаются под многометровым слоем земли артефакты древних эпох, так пропадали в моём мозгу правильные мысли. Зачатки понимания и философского обобщения. Они после школы образовывались у многих, но никто их толком не мог понять и озвучить. Эти уродливые зародыши мыслей заставляли молодых ребят пьянствовать, надевать нелепые шмотки, вливаться во всевозможные субкультуры, и иногда даже губить свою жизнь, вставая на путь медленного саморазрушения или быстрого самоубийства. Требовался археолог, и не с лопатой, а с мягкой кисточкой, который бы извлёк мысль из-под груды дерьма, со всех сторон её осмотрел, почистил, детально описал, положил в коробочку под стёклышко. Таким археологом и был Патрик. Он, правда, рассматривал нарождающиеся мысли только с одной точки зрения – но как искусно он это делал!
Он исследовал страдание. И на этом поприще он достиг совершенства. Ровно настолько, чтобы прийти к самоубийству. Меньше – это было бы не так совершенно, а больше… ну, дальше смерти ведь не шагнёшь.
В творчестве Патрика я нашёл формы, которые заполнило долгие годы копившееся во мне страдание, связанное и с потерей друга, и со смертью близких, и с ненавистью окружающих, и со взглядом на экзистенциальную бездну. Рядом с рассказами Патрика моя собственная графомания казалась каменными топорами Фир Болг в сравнении с совершенными орудиями эльфов Тоатэ де Даннан.
***
Кругом царила тьма, кромешная тьма. Но именно в те чёрные дни, наступившие после 2-ого ноября 2006-ого года, началось моё приближение к райским вратам. Если угодно, я лез к ним по веткам Анчара. Это был не тот рай, которым я называю первые годы своей жизни. Той магии, того мистического, внекатегориального мышления и мироощущения вернуть невозможно. Мой новый – и настоящий – рай находился в жестокой и злой реальности. Давно довлеет над моей жизнью закономерность: если появляется у меня что-то хорошее, обязательно появится и плохое. Был друг Дима – и были разрушавшие мою жизнь ублюдки. Появился рай – и вместе с блаженством познал я адские страдания. Это синусоида, это океан бытия, где любая волна состоит из горба и впадины: за впадиной горб, за горбом впадина. Но – обо всём по порядку.
Я пошёл на работу. В лавочку фотопечати. Находилась она в Сокольниках, и я каждый день отвозил туда из своего района плёнки, диски и карты памяти с фотографиями. Там их печатали (я участвовал в процессе), и полученный продукт можно было везти обратно. За всё про всё платили смешные деньги; я даже озвучивать эту сумму не буду, чтоб не умереть со смеху, когда начну перечитывать резервную копию воспоминаний. Прожить на них не было никакой возможности, но я, как всякий начинающий «успешный человек», чётко означил перед собою менее глобальную задачу. А именно, решил накопить денег на балалайку, кожаную куртку и жидкокристаллический монитор. Первые две вещи должны были впоследствии способствовать благоволению барышень; без плоского же монитора я не мыслил себя настоящим писателем.
Поставленных целей я достиг, Дейл Карнеги мог бы мною гордиться. Правда, куртка была из кожзаменителя, а вместо балалайки я взял гитару. Играть на ней так и не научился, благоволения барышень добиться не смог, ну а с писательством всё и так ясно. Вот такие они неверные, эти маяки океана бытия.
Чтобы заработать на всё желаемое, мне приходилось не есть. Приличный обед в то время стоил порядка двухсот рублей. Если умножить двести на количество рабочих дней, то получится сумма чуть большая, чем моя тогдашняя зарплата. С едой работа потеряла бы смысл. Тем не менее, нельзя сказать, что она отняла у меня время, ничего не дав взамен. Во-первых, я увидел много дам, как в неглиже, так и просто нагих. Они присутствовали на каждой третьей фотоплёнке, флеш-карте или компакт-диске. А во-вторых, благодаря заработанным деньгам я смог встретиться с человеком, не просто изменившим мою личность, но фактически создавшим её.
(Сам не пойму, для чего написал предыдущий абзац. Ведь этого никому не объяснишь. Что значит «создал личность»? Да и причём тут «никому не объяснишь», если даже сам я этого не пойму, когда моя личность распадётся? Всё от графомании, от скверной привычки тешить тщеславие).
Что я мог сказать об этом человеке? У него, как и у меня, были проблемы с родителями. Он, как и я, не умел находить общий язык с окружающими. В школе он прошёл через то же, что и я, и это искалечило его душу, да так, что он пытался покончить с собой. Он создал образ человека слабого и болезненного: человека, которым зло этого мира могло крутить и вертеть, как ему вздумается, и творить любое бесчинство. Я бы сказал, что мы с ним оказались очень похожими, если бы не два обстоятельства.
Дело в том, что я стал похож на этого человека отчасти только после того, как ознакомился с его философией. До того мне даже не закрадывалась в голову мысль, что родители, к примеру, могут быть не правы (если не сказать «быть идиотами»). Что школа, в которой я учился, это, вообще-то, никоим боком не образовательное учреждение, а что-то наподобие концлагеря. И что если окружающие тебя не признают, то далеко не факт, что дело в тебе. Нет, ты тоже очень виноват. Но это не мешает другим быть сволочами и подонками. Да, ты им не нравишься – это твоя вина. А они – они мечтают сжить тебя со свету, просто потому, что ты им не понравился.
Почему тогда я походил на этого человека лишь отчасти, если наше прошлое и сформированное им мировосприятие настолько совпали?
А потому, что я себя стыдился. А тот человек – он обратил все свои недостатки в художественные образы; он о них писал, да так, что находились люди, стремившиеся на его литературных героев походить. За полгода пребывания на графоманском сайте он обрёл неслыханную популярность.
Но даже пойди я по его стезе, не снискать мне такого признания, какое было у этого человека. Всё дело в таланте. Ведь Интернет уже тогда был забит депрессивными ничтожествами, неудачниками, съехавшими с катушек личностями и рисующимися «тонкими натурами». В те годы были построены целые субкультуры, вознесшие на свои знамёна «боль», «страдание», «депрессию» и прочие негативные ощущения. Прежде всего, это были «готы» и «эмо». Примешивались к ним и «панки», и «металлисты», – все, кто черпал вдохновение на тёмной стороне бытия, но толком эту сторону себе не представлял. «Этого добра в телевизоре и без тебя хватает», – сказала фрёкен Бок. А Карлсон ответил ей: «Ну так ведь я ещё и талантливый!»
Патрик (а говорю я, разумеется, о нём) был не хуже Карлсона.
***
Я опять пытаюсь объяснить то, что объяснить невозможно. Перейдём посему к делу.
Рассказы и повести Патрика прочитались быстро. Самое длинное его произведение – «9 этажей» – занимало 16 страниц – это менее 10% от объёма неуклюжих и мёртвых «Странников». Не зря говорят: «краткость – сестра таланта». После прозы прочёл я и стихи. Стихотворную речь я толком никогда не воспринимал, так что требовалось быть настоящим гуру, чтобы не вызвать во мне отторжения.
Патриком была создана индивидуальная страничка в Интернете (до середины 2000-ых годов такие странички были в моде у просвещённой публики – а позже появились социальные сети, где «рассказать о себе» мог уже любой олигофрен). На страничке Патрика я ознакомился с его рисунками и авторскими фото. Некоторые фотографии вызывали определённые вопросы, но, поскольку Патрик позиционировал своего автобиографического героя как «трансвестита», нужные ответы подыскались.
Впечатлениями требовалось с кем-то поделиться. Поскольку со мной никто не общался, я рассказывал обо всех событиях жизни только собственной матери.
Вот говорят, что в человека-де заложен первородный грех. Адам-де съел плод познания добра и зла, и все людишки с тех пор тоже с самого рождения жить не могут, пока добро и зло не познают. А ведь первородный грех не только в этом. Он вообще во всём. Взять, к примеру, наш язык. «Человек существо социальное». На языке у него сидит чёрт-дергун. Обо всём человечишке надо разболтать. Не важно, интересно ли это кому-то, слушает ли его кто-то, к каким последствиям приведёт его болтливость. Ну да про последствия нам и так рассказывают священники. Последствия всегда одни – это ад. И поскольку загробной жизни нет, ад настигает болтливого человечишку в подлунном мире.
Под «человечишкой» я перво-наперво разумею самого себя.
Познакомившись с Патриком, я, как говорилось выше, стал приближаться к вратам рая. Ад же был всегда. До рая. После рая. А благодаря моей болтливости – и во время рая.
Мать быстро распознала в Патрике агента влияния ФСБ. Она с не меньшей старательностью, чем я, изучила всё его творчество, и нашла столько угроз, сколько ни одному узнику Бухенвальда не снилось. Меня она всегда считала слабоумным. Посмотрев, с каким ужасающим простодушием восторгаюсь я Патриком, она просчитала, как именно ФСБ решила погубить нас, и стала готовиться к ответным мерам.
Я же, не особенно рассчитывая на успех, пригласил Патрика на лето в гости (сам он жил в Ростове-на-Дону, а я – в Москве). Летом всё бы выгорело. Мы бы жили на даче, никто бы о нас не знал; я обрёл бы нового друга, так на меня похожего, а он смог бы отдохнуть от опостылевших родителей и, возможно, устроился с моей помощью где-нибудь в Москве. Наверное, я казался бы ему неинтересным: он так хорошо знал жизнь, так здорово освещал её. А кто такой я? Обычное ничтожество. Ну да ничего, разберёмся. Если подружимся, Патрик меня всему научит.
Одного я не учёл.
«Меня зовут Патрик и я сумасшедший», – было написано на его странице. Я до сих пор считаю этого человека нормальнее всех на свете, да вот только сам он всегда стремился к идеалу «сумасшедшего».
Он сбежал из дома в апреле и направился в Москву.
***
Приезд Патрика в апреле немного не вписывался в мои планы на ближайшее будущее: главным пунктом в них значилось усиленное штудирование русской литературной классики с последующим поступлением в университет на филфак. Патрик сам сподвигнул меня на это: он учился на филологическом факультете Ростовского государственного университета и так красочно описывал студенческую жизнь, что и я решил стать филологом. С радиотехническим ВУЗом отношения у меня не заладились, а второе моё «начало», гуманитарно-писательское, требовало «реализации».
Выше я написал, что будущее – не освещённая солнышком дорожка в гору. И не от тебя зависит, провалиться ли тебе в горную расселину, сдохнуть ли от усталости по дороге к выбранному пьедесталу. Так и есть. Будущее знать нельзя, пусть бы и казалось оно предрешённым и очевидным.
«Приезжай», – был мой ответ. Целую неделю, до самого 23-его апреля 2007-ого года я жалел о сказанном. Я о любом своём решении жалею, однако в тот раз оно было самым правильным в моей жизни. Да, меня мучили сомнения. Вдруг Патрик – отвратительный грубый мужик? Или маньяк? Или торговец человеческими органами?
Сильнее всего волновался я 22-ого числа, ночью. Я помню эту дату, потому что тогда умер Ельцин, и народ ликовал. На следующий день, в 10 утра Патрик должен был приехать на Казанский вокзал. Мне было не до веселья. Я не мог уснуть и, пытаясь успокоиться, дёргал струны гитары, которую купил на заработанные в фотопечати деньги и на которой надеялся научиться играть. У меня получалось что-то вроде задумчиво-медленного тиканья часов, состоящего не из двух звуков «тик-так», а из трёх.
– Тик-тик, тик-так, тик-тик, тик-тук. Тик-тик, тик-так, тик-тик, тик-тук.
Я хотел, чтобы всё это оказалось глупой шуткой, и чтоб завтра на вокзале я бы тщетно проторчал два часа. Чтоб жизнь катилась по прямой траектории туда, куда я вижу.
Каким восхитительным было следующее утро! Я надел честно заработанную куртку из чёрной искусственной кожи и чёрные брюки с ботинками – «костюм гота», как называл я этот наряд, самый приличный в моём гардеробе. 2
В 8 утра ощутимо подмораживало, и я дрожал, стоя на задней площадке «икаруса» и глядя в окно на пути к ближайшей станции метрополитена. На телефон приходили сообщения от Патрика. Он рассчитывал приехать к 10-ти, но автобус, на который он сел, опередил график и прибыл на Казанский вокзал в 8. Автобус Патрику подыграл: тот всегда говорил, что лучше проторчать на месте встречи 2 часа, чем заставлять ждать встречающего хотя бы 10 минут.
Наши пути пересеклись на станции «Комсомольская» Кольцевой линии метро, в торце зала, у подножья памятника Ленину. Патрик приехал с подругой, Катей, которая быстро нас покинула, отправившись по делам. Я остался с Патриком наедине. В руках его был пакет с важными вещами и сумка.
***
Есть в квантовой механике явление, называемое «туннельный эффект». Я знаю его благодаря поверхностному знакомству с радиотехникой, а именно, с туннельными диодами. В советской «Детской энциклопедии» туннельный эффект описывается примерно так: «Представьте себе муху, бьющуюся о стекло. В макромире у неё нет никаких шансов пройти сквозь него и оказаться на другой стороне. Но если мы возьмём вместо мухи электрон, дело будет обстоять иначе. В изменчивой вселенной квантовых законов, где всем правит теория вероятности, существует отличная от нуля возможность, что частица будет существовать по ту сторону казалось бы непреодолимого барьера».
С момента встречи с Патриком я попал в рай. А если не в рай, то в какое-то очень похожее место, как Тангейзер. Я сделал то, чего не удавалось никому. Странное, совершенно невозможное стечение обстоятельств привело к моей встрече с чудом, с удивительным человеком, которого я боготворю. Какое ещё слово можно применить, помимо «рая»? «Настоящая жизнь»? Возможно. Этой «настоящей жизни» будут посвящены все остальные страницы резервной копии, сколько бы их ни было. Потому что больше мне вспоминать нечего. Что было до, что было после, – это точно не жизнь и не райское место.
Аналогия с раем мне нравится потому ещё, что тот охраняется. И страж – уж не знаю, апостол ли это Пётр или кто ещё, – быстренько распознал, что в раю мне не место. Я был в аду всю жизнь и не сделал ничего, чтобы оттуда выбраться. В рай меня забросила статистическая флуктуация, сродни тем, при помощи которых работают туннельные диоды.
В бога я не верю и в мистику тоже. Апостол Пётр не был гигантским седобородым стариком, гоняющимся за мной с метлой по виноградным кущам. Он был стечением обстоятельств, роковым стечением.
Каждый шаг, который я совершил после своего попадания в рай (и до попадания) вёл обратно во тьму, в которой мне предначертано было находиться со времён детского сада.
***
В то утро моя жизнь разделилась на две части. В первой части Патриком был древний святой, принесший в Ирландию христианство. Во второй – красивая девушка по имени Таня.
***
Домой добирались долго. Метро в моём районе до сих пор даже в планах не значится, а уж в те-то времена от ближайшей станции подземки мой дом отделяло порядка 40-ка минут езды на автобусе (без учёта дорожных заторов). За это время мы многое успели обсудить. Я предупредил Патрика, что мать преследует ФСБ, и нам следует держаться начеку. Ни в коем случае не должна была всплыть связь между настоящим Патриком и тем, что остался на графоманском сайте. Ведь Патрик на сайте уже дискредитировал себя: мать знала, что он агент. «Лучше будет, если мы скажем, что ты подруга моего покойного друга Димы, – предложил я. – Или лучше – дальняя родственница, с которой тот меня как-то познакомил. Ты убежала в Москву от тиранов-родителей».
Патрик, как и любой другой человек на его месте, должно быть, не сразу понял, что значит «преследует ФСБ», но возможность ознакомиться с проблемой детальнее ему представилась. Несмотря на неожиданное осложнение, он быстро воспринял сказанное мною, и мы решили действовать по намеченному плану.
Когда мы приехали ко мне, и чай в кружках заварился, я спросил у Патрика, кто он. Конечно, я уже читал, его рассказ «А когда надоест, возвращайся назад».
«Ну что я мог ему ответить? Сказать, что я ходячий (причём по воде) справочник самоубийцы? Студент романо-германского отделения факультета филологии и журналистики Ростовского Государственного Университета? Или просто придурок?
Недонаркоман? Спаситель?!
– Меня зовут Патрик».
А правда ли, спросил я его, что он пытался покончить с собой?
«Но, чёрт возьми, как меня это достало, – писал Патрик в рассказе «Анальгин», – постоянно всё всем подтверждать и доказывать! Пришлось закатать рукав и показать ей свою левую руку с торчащими скрепками от степлера, выцарапанными на коже словами «Мне больно», ожогами от сигарет и, самое главное, длинным уродливым шрамом, похожим на десны больного цингой. Потом ещё продемонстрировал письмо из районной прокуратуры с отказом в возбуждении уголовного дела по факту попытки суицида».
Одно дело – читать чьё-то творчество, а другое дело – общаться с автором вживую. Даже тогда я понимал, что главный герой, сколь бы автобиографичным он ни был, и автор произведения – это совсем разные люди.
Марин ответил, что он, по сути, никто. Справку из прокуратуры он мне показал, равно как и шрам от перерезанных вен на левой руке, ожоги от сигарет и серной кислоты, от скрепок степлера. Дабы предоставить хоть какую-то фактологическую информацию, он продемонстрировал содержимое своей сумки и пакета.
Там оказалась папка с рисунками, два компьютерных жёстких диска с важной информацией, школьная серебряная медаль, пузырёк с серной кислотой, ещё один пузырёк с черепом и костями на этикетке и надписью «Йад для аффтара», сотовый телефон, сторублёвая купюра, много пенталгина и какие-то мелочи. (То есть, мелочами они только для меня казались, а Патрик взял их не зря).
Содержимое мне понравилось. Хозяину таких вещей можно было доверять.
***
Надо сказать, что, несмотря на вещи, в Патрике я поначалу усомнился. Дело в том, что сразу по приезде ему требовалось встретиться с некой своей подругой, с коей он, как и со мной, познакомился через Интернет. Более-менее разобравшись в обстановке, мы отправились к ней.
Подруга Патрика жила в элитном жилом комплексе и проводила много времени с музыкантами-металлистами, даже пела в одной «готической» группе. Для пущей готичности она взяла труднопроизносимый немецкий псевдоним (не помню какой). Лет ей было 19, а её ребёнку исполнился год. Она употребляла левомицетин, чтобы иметь осиную талию, но от препарата ей становилось плохо, и на протяжении нашей двухчасовой прогулки она более десятка раз едва не падала в обморок. Насколько я понимаю, последнее обстоятельство больше всего импонировало Патрику, поскольку отлично вписывалось в его концепцию «саморазрушения». И ровно так же, как нравилось оно Патрику, отвращало оно меня. И всё остальное отвращало. Но больнее всего было чувствовать, что, когда мы приехали, Патрик сразу же взял подругу свою за руку и стал разгуливать с нею по берегам унылого пруда, а я плёлся за ними и не знал, что делать. Такое происходило в любой компании, где, помимо меня, присутствовало ещё хотя бы два человека. Этим двоим, как только они друг друга видели, становилось до лампочки моё существование, и они только друг с другом и разговаривали, лишь изредка донимая меня идиотским вопросами, вроде «чего молчишь?», «чего грустишь?». Я, разумеется, понимал, что дело во мне, а не в Патрике, но всё же обиделся на него, за то что он повёл себя так же, как остальные, и уже меньше доверял ему. Эти сомнения, как и все остальные, ещё сыграют с нами злую шутку.
А с подругой Патрик попрощался, и больше они никогда не встречались. Она хотела дать ему денег, но тот отказался. Он помнил о ста рублях у себя в сумке. Однако в школе нас учили всегда быть скромными.
***
Жалко, что Патрик не смог сказать, кто он. А с другой стороны, как он мог сказать? Ну спроси любого человека: «Кто ты?» – что он ответит? Что бы я сам ответил? Не думаю, что кто-либо способен дать более информативный и исчерпывающий комментарий.
***
В Ростове-на-Дону говорят на диалекте: там распространено диссимилятивное аканье донского типа. Представлял ли я, что герои Патрика, в том числе, и его автобиографический персонаж, – носители диссимилятивного аканья? – Нет, конечно. Поэтому, услышав донской говор, я сразу распознал перед собою настоящего, живого человека. Москва повергла Патрика в культурный шок (раньше он тут никогда не был). Меня умиляло, как он боялся эскалаторов в метро, как поражался архитектуре и длине пробок, как развевались его волосы, когда мы проникли на последний этаж одного высотного здания и смотрели на город с балкона пожарной лестницы. Новое ощущение: я, житель столицы, объясняю гостю устройство столичной жизни и всяческие достопримечательности, – это тешило моё тщеславие (как будто в факте моего рождения в Москве имелась моя заслуга).
Нравилось мне и говорить с Патриком, безотносительно к обстановке. Сложно передать эмоции, которые я испытывал во время разговоров с ним. В этих разговорах начала формироваться моя личность. Словно я оказался в детской кроватке и, имея уровень самосознания взрослого человека, начал заново постигать мир.
Я-то постигал. Но мы – мы тратили время. Первые три дня мы гуляли, пытались попасть на Красную площадь, но там провожали в последний путь Ельцина, и вход перегородили. Я хотел дать Патрику время «прийти в себя и освоиться в новой обстановке». Я забыл, что в этом городе погибла двунадесятиязыкая армия, остановившаяся передохнуть. Времени терять было нельзя.
На третий день мы планировали начать поиск работы для Патрика и даже купили газету с вакансиями. Но нашим планам не суждено было исполниться. Будущее – не прямая тропинка, освещённая солнцем, и чтобы не упасть в пропасть, недостаточно просто твёрдым шагом идти к намеченной цели. Оттого и планы строить – бессмысленно.
В игру включилась мать. Поначалу она нашей шпионской легенде поверила, но когда Патрик в первый раз остался у меня на ночь, она была озадачена и угнетена. На второй день смутное беспокойство усилилось. А на третий мы совершили последнюю ошибку – и оно обрело форму.
Возвратившись домой после похода на Красную площадь, мы забыли запереть входную дверь в квартиру.
Мы сразу же пошли на балкон, чтобы обсудить планы на завтра (а завтра предстояло трудоустройство).
Мать вошла незаметно. Она обнаружила квартиру незапертой, и это неприятно её поразило. Что, если внутри агенты ФСБ? Мать прошла в мою комнату и увидела на столе рисунки Патрика. Она долго листала папку и в каждой работе, наполненной болью и насилием, читала намёк. Это то, что ждёт её и меня. Перерезанные вены, лужи крови, петля под потолком… На одном рисунке она увидела белую кошку, истыканную ножами, спицами, иглами. Она напомнила ей нашу кошку, тоже полностью белую. ФСБ решила расправиться и с ней.
Когда мы вышли с балкона, раз сделанное предположение уже прочно укоренилось в голове матери и больше никогда её не покидало. Я не хочу вспоминать, что было потом. Это был первый раз, когда мать смогла поговорить с агентом ФСБ лично, без всех этих намёков в Интернете и на стенах подъезда. Я никогда не видел мать такой. Она напомнила мне мою кошку. С ней мы жили много лет: она была белая, пушистая, голубоглазая и невероятно добрая. И как-то раз притащил я с улицы другую кошку – просто так, из бессмысленной и иррациональной жалости. Моя кошка при виде неё ощетинилась, на её спине поднялся гребень, словно у ископаемого ящера, хвост стал раза в четыре толще, из страшной клыкастой пасти раздалось настоящее рычание, а затем противный, полный ненависти вой. Я и представить себе не мог такого.
На следующий день рано утром Патрик должен был покинуть наш дом навсегда.
***
Откуда же взялись рисунки Патрика у меня на столе? Дело в том, что накануне я взял их отсканировать, но сил не оставалось, и я должен был их спрятать (часть рисунков мать видела в Интернете). Но вместо того, чтобы затолкать их подальше, я всю ночь сидел над ними и плакал, будто кисейная барышня. А наутро я их спрятать забыл.
Я вообще много тогда плакал. В тот же день, когда Патрик передал мне папку с рисунками, я увидел у нашего порога туфельки. Пыльные, старые. Я взял одну из них и расплакался, понимая, что люблю её, эту маленькую, вконец разбитую туфельку.
Почему же я не убрал рисунки, не закрыл входную дверь, так долго тянул с трудоустройством? Это всё апостол Пётр, страж заповедных кущ. Ходил по пятам, путал карты и выгонял из рая.
***
В восемь утра за Патриком захлопнулась дверь. Что поделать? – его туфелька была бесконечно мне дорога, и я, облачившись в «костюм неудачника», отправился по её следам.
К тому времени я уволился из фотопечати, и чтобы как-то жить дальше, требовалось найти работу для Патрика. Я устроиться не мог: мать выкрала мой паспорт, и было неизвестно, смогу ли я его вернуть в ближайшие дни. У меня оставалось несколько тысяч рублей, на которые можно было продержаться какой-то срок. Я знал, что эти деньги уйдут быстро, на жильё их не хватит, и не особенно рассчитывал на финансовые сбережения.
Мы отправились в «ресторан» «Макдоналдс», располагавшийся на другом конце района. По дороге мы хорошенько промёрзли: несмотря на приближение мая, дни становились всё холоднее. В «Макдоналдсе» поутру не давали вкусных гамбургеров – только омерзительные жирные лепёшки под каким-то издевательским названием, вроде «Здоровые завтраки». Эти лепёшки нам запомнились надолго, как и сам «Макдоналдс».
После двух часов изучения газеты с вакансиями и звонков по сотовому телефону, изрядно подточивших наш бюджет, мы остановились на работе продавца книг. Патрик уехал устраиваться, а я решил заняться жилищным вопросом.
Логично предположить, что в мире, где детей не находят в капусте, а воспроизводят при помощи сложного процесса обмена ДНК с последующим внутриутробным развитием эмбриона, у каждого человека существует как мать, так и отец. Был отец и у меня.
В те далёкие времена отец жил со своей матерью (моей бабушкой) в отдельной квартире. Он страдал тяжёлой формой алкоголизма и редко выходил из дому. Для него, казалось мне тогда, всё было предрешено: чад пьянок, одиночество, физический и интеллектуальный упадок, смерть от цирроза или инфаркта. Отец, хочу заметить, был человеком порядочным и интересным собеседником (когда был трезв). Но трезвым я его видел редко и старался потому держать дистанцию.
В квартире отца я всё застал без изменений: прокуренный коричневый потолок, кучи полуразобранных, заросших паутиной телевизоров, оставшихся со времён исторического материализма, когда отец работал инженером на заводе «Рубин», и много мешков с хламом. Квартира у отца была трёхкомнатная, с гигантской прихожей. Дедушка, который умер ещё до моего рождения, работал в ЦК КПСС и одно время жил на Кутузовском проспекте в одном доме с Брежневым, но потом съехал в менее престижный район. У деда было двое детей. Младший отслужил десантником и вскоре после демобилизации напился и десантировался с пятого этажа на тротуар. Сломал спину и двадцать лет лежал на кровати. А потом умер. Это был мой дядя. Его я помню. Когда я был маленький и приезжал к отцу, тот много играл со мной. У дяди были висячие усы, как у американского дальнобойщика. Добрейшей души человек, честное слово. Только я, конечно, не представляю, как бабушка пережила все его проделки, а заодно и проделки отца. В 2007-ом году ей было восемьдесят три года. Она тоже была очень добрая и хорошо понимала, что если её не станет, с отцом обязательно произойдёт что-нибудь скверное. Заснёт с сигаретой во рту, пустит в квартиру маньяков, выбросится из окна, как дядя… Да мало ли! Что же касается самого отца, то он всегда радовался, когда я к нему приезжал (а приезжал я к нему один-два раза в год), и постоянно, напившись портвейна, звонил мне, приглашал в гости. Я обычно кидал трубку. В 2007-ом году мне хотелось думать, что ему, по большому счёту, наплевать на меня: что ему просто-напросто не с кем поболтать – вот он и пристаёт ко мне. Я тогда знал, что трёхкомнатную квартиру он завещал своему старшему сыну, а мне – хрен. Да и без этих коварных интриг мне попросту становилось страшно от той атмосферы угасания, что царила вокруг отца и его матери, и в третьей, пустой комнате, где двадцать лет лежал дядя, – среди пыли, пауков и пустых бутылок.
Отец обрадовался моему приезду. Он был навеселе и на мой вопрос, можем ли мы с подругой пожить в его квартире, пока не снимем собственное жильё, ответил, что, разумеется, можем, и его квартира – моя квартира. Выпив с ним пива, несколько раз услышав подтверждение договорённости и оставив в пустой комнате наши вещи, я отправился обратно в свой район, чтобы обсудить положение вещей с Ритой и Вадимом.
Я совсем не был уверен, что отец готов к набиравшим ход событиям и что он воспринял мои слова в верном ключе.
Вадим ещё не вернулся с работы, а Рита приняла меня радушно, как и обычно. Я крайне осторожно рассказал ей про Патрика, про то, что мы бомжи, и про отношения ФСБ и матери. Рита ответила, что насчёт ФСБ догадывалась, хотя и боялась спрашивать об этом раньше. Новость о Патрике она восприняла с крайней настороженностью. Вадим недолюбливал провинциалов, считал их людьми наглыми и подлыми, готовыми на всё, чтобы пробиться в москвичи. Рита разделяла его точку зрения. Оба они вскоре стали считать меня за восторженного дурачка. У них были на то причины: они знали, каким остолопом я становлюсь при появлении симпатичной барышни. Я ни на что не в обиде.
Впрочем, Рита предложила мне денег и продукты. Продукты я взял, а от денег отказался (в школе нас учили быть скромными).
Незаметно прошёл день. Патрик отработал своё и попытался поехать домой, но сложная система движения московских автобусов привела его в замешательство; его путь «домой» сильно удлинился, вымотав дополнительные силы и изрядно подействовав на нервы. Мы встретились у дома Риты – и оттуда начался новый путь: к отцу. Пока то да сё, совсем стемнело.
В подъезде отца сидела старушка-консьерж. Она долго не хотела пускать нас, мотивируя это тем, что-де в каждую квартиру проведены домофонные трубки, по которым можно связаться с хозяевами квартир. Она не могла не знать, что отец на такую трубку денег тратить не стал, – она просто решила над нами поглумиться.
Войдя, мы долго звонили в отцовскую дверь, и, хотя через глазок виднелся свет в прихожей, нам никто не открывал. Я пытался позвонить ему на телефон со своего сотового, однако в подъезде сеть не ловилась. Чтобы совершить, наконец, звонок, пришлось выйти на улицу. В квартире отца к телефону никто не подходил. Я подозревал, что он напился, и требуется хорошенько постучать в дверь, дабы тот проснулся. Намереваясь это сделать, я попытался снова войти в подъезд. Проклятая бабка выгнала меня обратно, пообещав вызвать милицию.
И мы остались одни, на улице.
***
Я тогда ещё верил, будто бы, помимо Димы, у меня осталось много хороших друзей. Я стал им звонить, тратя драгоценные деньги, но никто не мог приютить нас на ночь. Не зря говорят, что мать самое ценное в жизни. Если она отказалась принять тебя, то и никто не примет.
В гаражах поблизости орала пьяная шпана. Бабка-консьержка следила за нами через окошко каморки. С презрением поглядывали на нас довольные граждане, выходившие после длительного рабочего дня из автомобилей. «Опять маргиналы к нам во двор припёрлись», – думали они.
До этого я никогда не оставался ночью на улице. Мне стало страшно, но Патрик не должен был видеть моего страха. Я тогда рассуждал обывательскими формулами, а по ним «мужчина» в любой ситуации должен внушать женщине, что всё «будет хорошо».
– Всё будет хорошо, – сказал я таким тоном, что Патрик сразу понял: «Приехали. Пиздец».
В пригаражной забегаловке мы купили пива, крабовых палочек, сосисок и хлеба, и на одном из последних автобусов поехали в мой район. Я решил переночевать там: всё-таки места знакомые. Помню, мы ехали в автобусе, и Патрик говорил, как красив ночной город с его рекламными щитами, фонарями и горящими окнами, и мне становилось спокойнее. Это вам не нелепое «всё будет хорошо». Это магия слова. Патрик отлично знал, что ночью город красив потому, что в темноте не видно говна, но раз говна не видно, то в него куда легче вляпаться. Патрик знал, что мы в любой момент можем влипнуть в говно, но говорил о красоте.
На одной остановке в автобус вошла моя бывшая одноклассница и спросила, как у меня дела. В школе она была некрасивой забитой девчонкой, а потом её, видно, кто-то оприходовал, и она стала до тошноты самоуверенной и вульгарной девкой, хотя при её внешности можно было бы вести себя поскромнее. «Боже мой! – подумал я. – Мир не узнать! Год назад всё было совсем не так!». А год – он как мгновение.
На пустыре за железной дорогой разожгли костёр и жарили на нём хлеб и сосиски, пили пиво, чтоб не бояться. Когда костёр совсем было погас, я долго ещё кидал в него маленькие веточки, щепки, окурки, продлевая жизнь маленького пламени. Мне это казалось увлекательным и Патрику тоже. А потом мы, так и не наевшись, не напившись и не согревшись, набрали на помойке газет и картонок, залезли на пожарную лестницу подъезда моего дома и забомжевали. Было дьявольски холодно; наших газет-картонок не хватило даже на одного человека, так что пришлось потом наворовать половиков из-под дверей счастливых обитателей тёпленьких квартирок. Наконец, с грехом пополам устроившись, мы попытались уснуть. Страх мешал нам сильнее, чем холод. Мы боялись, что кто-нибудь придёт на пожарную лестницу и обидит нас, просто так, от нечего делать, и мы не знали, что ждёт нас завтра.
– Положись на меня, – сказал я Патрику. – Пока я не сдох, ты не пропадёшь.
И поклялся, что никогда не дам его в обиду.
***
То утро добрым не назовёшь. В семь часов нас поднял холод. Я был зол. Я спустился к себе на этаж и стал долбить кулаком в дверь квартиры. Открыла мать. Было видно, что она всю ночь не спала. Я сказал ей, что она свинья, если заставляет ночевать в такую холодину на улице. Но, несмотря на пережитую внутреннюю борьбу, страх и ненависть к ФСБ и вера в мой идиотизм не отпускали еёь.
«Ты можешь спать в квартире, – сказала мать. – А она – нет».
Мы опять позавтракали мерзкими лепёшками из «Макдоналдса» и поехали к отцу. Собственно, за ночь я уже нашёл «выход» из положения и «знал», куда мы должны двинуться. Я бы к отцу и не заходил, но у него в квартире оставались завезённые вчера необходимые вещи.
Похмельный отец открыл дверь со словами: «Какого х-х-х-хера надо?!». Узнав меня, он нахмурился и сказал: «А, это ты… Заходи…». Он думал, что это местные алкоголики пришли, чтоб денег просить. Как я и предполагал, вчера он напился до бесчувственности и не мог ходить, а у бабушки прихватило сердце, и она не подходила к двери, хоть и слышала, как мы звонили. Отец пообещал, что такого больше не повторится, познакомился с Патриком и предложил нам чаю.
В школе нас приучали к «гордости». Я был «горд» и дьявольски зол, и, схватив рюкзак, покинул квартиру.
Это было ошибкой. Надо было остаться. И вчера надо было не спать на улице, а подождать чуть-чуть и снова позвонить по телефону – тогда бы бабушка открыла. Ночь на улице стала чудовищной ошибкой, не менее чем рисунки, оставленные на столе на виду у матери. Но тогда я об этом не знал. И я не видел никаких гарантий, что отец снова не напьётся и не оставит нас на улице. Апостол Пётр исправно выполнял свой долг.
***
Оставалось последнее убежище: дача. Патрик совсем измотался, думал я. Эти переезды, скандалы, поиски работы, снова скандалы, холод, голод, – от этого и взрослый свихнуться может. Пусть поживёт на даче, отдохнёт, разберётся в мыслях. А потом, с новыми силами – покорять нашу гору.
Чудовищная ошибка. Три дня промедления – оставленные на столе рисунки – незакрытая дверь – неудавшаяся попытка дозвониться – ночь на улице – и теперь дача.
Можно подумать, я страдал. – Нет. Я находился в раю. Эти несколько дней, начиная со смерти Ельцина, были самым лучшим отрезком моей жизни. И если и накатывала временами злость, то не потому, что было плохо, а потому лишь, что я чувствовал, как жизненные невзгоды причиняют боль Патрику, чью туфельку я любил.
«Такая жизнь, как твоя, – писал он в повести «9 этажей», – штука очень хрупкая, но и очень ценная. Такой человек – как сверхточный вычислительный механизм. Этот механизм может производить миллионы действий в секунду, но достаточно уронить его со стола – и он станет бесполезной горкой мусора. Ты должен понимать. Для лучшей сохранности вычислительные машины упаковывают в специальную защиту, а такие, как ты, содержатся в специальных учреждениях – университетах, частных заинтересованных конторах и, понятное дело, психушках». Это описание подходит к самому Патрику более чем к кому-либо другому.
Мы приехали на дачу, в огромный пустой дом. Убежали от проблем. Несколько дней жили там, проедали деньги, грелись у неправильно спроектированной печки (которая ни черта не грела), спали на разваленном диване под грудой тряпья, слушали рок на старинной ламповой радиоле и не знали, чем себя развлечь.
Два раза к нам приезжал мой товарищ Иван. Он, как и я, был крайне впечатлён творчеством Патрика и нимало удивился, узнав, кто тот на самом деле. Мы гуляли втроём по пустым весною дачным окрестностям, ходили к озеру, только-только освободившемуся ото льда, пели песни «Сектора Газа». Мы с Патриком сфотографировались с серпом и молотом в руках, как рабочий и колхозница. Мы нашли в кладовке старинный чугунный утюг и возносили ему молитвы, превратив его в алтарь великого бога Шизы. Наша новая религия должна была избавить человечество от страданий.
Но самое замечательное, чем мы занимались, это сбор на железной дороге кусков каменного угля, выпавших из товарных поездов. В дачном доме стоял собачий холод, топить печь было нечем, и мы жили собирательством. С тех пор я всегда, когда вижу на железной дороге кусок каменного угля, подмигиваю ему и говорю что-нибудь вроде: «Ух ты, кто это у нас тут лежит? Такой большой и такой чёрный! Отстал от своих, да? Ну, не печалься, всё не просто так». Очень я каменный уголь люблю.
Мать стала нас преследовать. Она приезжала два или три раза и скреблась под дверью. Я тогда совершил ещё одну ошибку: впустил её в дом. Меня ещё не покинула надежда как-то помирить их с Патриком. Мать стала рассказывать, что меня используют, что Патрик – агент ФСБ, что на самом деле ему не 17 лет, а 21. «Представь себе на секунду, что я права», – любила говорить она, объясняя методы работы ФСБ. Сказала она так и в тот раз. А я был очень внушаем (в школе учили прислушиваться к словам родителей). Да и не только в том была причина. Я ведь верил в мать. Она всегда мне помогала, насколько могла. Она была хорошим человеком. И Патрик был человеком хорошим. Оттого в голове не укладывалось, как это так: два хороших, умных человека не могут найти друг с другом общий язык. Мне казалось, что тут какое-то недоразумение, что стоит сделать шаг матери навстречу, и компромисс будет найден.
Мать попросила Патрика показать паспорт, дабы все убедились, что ему не 21 год. Я дал согласие, и Патрику пришлось предъявить свой документ. Понятное дело, лет ему было именно 17, однако мать интересовало вовсе не это. Быстренько пролистав паспорт, она была такова.
Вообще же несколько дней на даче нас морально разложили. Ни Патрик, ни я ничуточки не отдохнули – лишь терзались сомнениями. Мы, конечно, старались отдохнуть. Я, к примеру, даже купил в посёлке пачку тетрадей и десяток ручек, чтобы мы могли заниматься писательством. Ну не дурак ли? Впрочем, Патрик и вправду писал какие-то заметки о Москве, о своём бегстве. Он не показывал уныния, хотя я и знал, как ему тяжело.
Долгими вечерами мы сидели в темноте перед горящей печкой, тщетно пытаясь согреть огромный пустой дом. Патрику это очень нравилось. А я мечтал о временах, когда и от дома, и от всего мира останутся один развалины, и мы разведём на этих развалинах костёр. Пусть всё рухнет – зато мы будем победителями, а не жалкими беглецами в четырёх стенах.