От Александровского централа до исправительных учреждений. История тюремной системы России

Вместо предисловия

Как начальнику пресс-службы, автору этих строк больше десяти лет довелось осуществлять информационную политику Главного управления исполнения наказаний по Иркутской области. И по роду службы интересоваться историей пенитенциарной системы обширного региона. Как известно, в царское время Иркутская губерния простиралась на такую огромную территорию, что сегодня даже трудно представить. Мои предки могли запросто съездить на Аляску, добраться до Алеутских островов, посетить Калифорнию и даже Гавайи. Причем без виз и таможенных сборов, и не на фиксированное число дней, а хоть на сколько – да вообще на ПМЖ, но…

Но я отвлекся (вернее, увлекся). Итак, продолжаю. Если вы знаете, где находятся так называемые Красноярские столбы, то на восток от них было ровно столько мест заключения, сколько лет сейчас Москве (ну ладно, я перегнул палку – на самом деле поменьше). Но все равно – много. И в одних только названиях можно было запутаться: уголовные тюрьмы, просто тюрьмы, пересыльные тюрьмы и так далее. Ну а главное, что открытие новых мест заключения диктовалось не только динамикой преступности. А в первую очередь глобальными планами по дальнейшей колонизации огромных территорий. И на заключенных делалась очень большая ставка.

Именно они выполняли здесь самую тяжелую работу: от освоения угольных копей до прокладки Транссибирской железнодорожной магистрали. Да и среди участников знаменитых морских экспедиций Григория Шелехова тоже было немало, как сейчас сказали бы, мутных личностей. Ну а спустя полтора века заключенные совершили новый подвиг, построив всего за несколько лет треть БАМа – от Тайшета до Лены. Дальнейшие работы были прекращены в связи с началом Великой Отечественной войны.

На моем рабочем столе дребезжит служебный телефон.

– Алло, Александр Викторович? – раздается в телефонной трубке.

– Я слушаю, говорите.

– Это Коровин Иван Михайлович вас беспокоит, – голос на мгновенье смолкает.

– Слушаю вас, Иван Михайлович.

– Да вот, я слышал, Александр Викторович, что вы занимаетесь историей Главного управления?

Действительно, недавно в газете «Иркутск» вышел мой очерк «Страна сибирская, тюрьма иркутская». По объему – на газетную полосу. Под заголовком – рисунок: иркутская тюрьма прошлого века. Крышу венчает купол «церкви во имя Св. Бориса и Глеба». Под козырьком крыши, выступающим над центральной частью здания, четыре колонны. На уровне второго этажа они упираются в перекрытие, под которым – аркообразные ворота в тюрьму.

Сейчас ни ворот, ни колонн, ни церкви здесь нет, хотя в общих чертах старое здание бывшей тюрьмы, в советское время ставшей следственным изолятором, сохраняет свои прежние контуры. Однажды в изоляторе задумали перебрать крышу, которая во время дождей протекала. Сняли первый слой полуистлевшего кровельного железа и обнаружили на каменной кладке одной из стен, под ржавой крошкой от бывшей крыши «посылку» потомкам – книгу из прошлого века. На обложке чернело клеймо тюремной библиотеки с указанием постоянного «места прописки» книги: «Шкафъ №…» А рядом другой штамп – бывшего владельца: «Библiотека Ирк. Женской Гимназiи». От времени и дождей листы покоробились и пожелтели. Как же попала на крышу эта книжка? Загадка, да и только. Да и сотрудники изолятора то того дня не ведали, что в дореволюционной иркутской тюрьме была, оказывается, своя собственная библиотека.

Но и на этом сюрпризы не закончились. В середине 1990‑х годов на территории изолятора решили построить новый корпус. Определились с местом, стали рыть котлован. И натолкнулись в земле на кандалы и наручники. Впрочем, это лишь потом сообразили, что таких исторических находок было бы больше. Землю копали осужденные. Встречая в глине какие-то «железки», они принимали их за обычный мусор. Одну из таких «железок» случайно подобрал и очистил от земли заместитель начальника изолятора Валентин Иванович Шубин. И только после этого стало ясно, что все земляные находки в иркутском следственном изоляторе имеют историческую ценность.

Позвонивший мне Иван Михайлович Коровин попросил о встрече. Он когда-то работал в уголовно-исполнительной системе, давно на пенсии. Хранит у себя дома архивные материалы, которые хочет мне показать.

– Приезжайте, буду ждать, – заверил я абонента.

Через два часа пожилой человек – в моем кабинете. Из сумки он достает целую стопку старых брошюр.

– Вот, посмотрите.

Читаю названия книжек: «Первичная партийная организация исправительно-трудового учреждения», «О некотором опыте библиотечной работы среди заключенных», «Наглядная агитация в исправительно-трудовых учреждениях»… Брошюр много, все изданы в 1960‑х годах. Листаю их, встречая общие фразы и выражения, списанные с лозунгов пережитой эпохи.

А вот, действительно, интересная информация: в 1965 году в ИК-6 несколько раз проводили День отряда, и один раз – День колонии. То есть в зону пускали родственников тех, кто тут сидел. Гостей колонии знакомили с бытом осужденных, условиями содержания, распорядком дня. На общем собрании осужденных с родственниками обсуждались вопросы перевоспитания отбывающих наказание, а потом… Потом наступил перерыв, длившийся четверть века. И только в середине 1990‑х годов такие дни реанимировали – опять их стали проводить, причем сначала в виде… опыта. И все в той же шестой колонии. Вот уж действительно, все новое – это забытое старое.

В моем кабинете опять звонит телефон. Заместитель начальника колонии по воспитательной работе Виктор Захаренков сообщает новость: в очередную субботу в «шестерке» пройдет День отряда. Стечением обстоятельств у меня появляется повод посмотреть все на деле, в каком-то смысле расставить точки над «i», вписав в историю свою главу.

Суббота, ясный солнечный день. Заезжаю на работу, беру видеокамеру. После чего еду в колонию. Приглашенных родственников уже пропустили на территорию. Идем с Захаренковым в один из отрядов. Мелькают гражданские наряды гостей, на тумбочках возле коек – принесенные с собой конфеты и торты.

Беру интервью у гостей колонии.

– Готовилась к этому дню за десять дней, – говорит пожилая женщина. – У меня посменная работа. И моя смена выпадала на этот день. Так я договорилась, чтобы подмениться. А потом все переживала, чтобы вот он, мой сыночек, чего-нибудь не натворил плохого за эти дни. А то ведь, думаю, еще не пустят меня к нему, скажут, что он – нарушитель режима.

…Первого сентября собираюсь в Ангарскую воспитательную колонию. Накануне позвонили из отдела воспитательной работы. Заверили, что пройдут интересные мероприятия. В колонии содержится более 400 подростков. Самому младшему 14 лет, старшему – 21 год. Последних, конечно, трудно относить к подросткам. Однако взрослые парни сидят подчас за теми же партами, что и «мелкота». Многие из тех, кто попал в зону, не имеют даже начального образования. Поэтому в колонии учат по программам всех классов средней школы.

Подростковая колония в Ангарске – единственное детское исправительное учреждение на всю Восточную Сибирь, попадают сюда в основном за кражи. Начинается построение. Это самая необычная для всего Приангарья школьная линейка. Да и где еще можно увидеть такой специфический лозунг: «Учиться на пять, трудиться на пять, колонии нашей на пять помогать!» И сами воспитанники в ответном слове на выступлении учителей говорили о желании побыстрее выйти из колонии. Возвращаясь в Иркутск, замечаю, что исписал свой журналистский блокнот до корки…

В первых числах октября в Главном управлении проходит коллегия по итогам работы учреждений за девять месяцев. На коллегию специально пригласили представителей СМИ. Отношение иркутской прессы к вопросам уголовно-исполнительной системы можно назвать пристальным. Интересуются самыми разными вопросами: ходом и процедурой амнистии, переполненностью следственных изоляторов, медобслуживанием в колониях, производственной жизнью учреждений. Почти что традиционный список освещаемых тем.

Но бывают исключения. Под Новый год редакция одной из иркутских газет прислала по факсу занятное обращение. На фирменном редакционном бланке указывался адресат: начальник ГУИН по Иркутской области, генерал-майор Б.Л. Гроник. Далее излагалась просьба:

«Уважаемый Борис Леонтьевич, просим вас помочь в организации материала для новогоднего номера газеты. Мы проводим предпраздничный опрос известных людей Иркутска и Иркутской области, и хотели бы получить от вас или одного из заместителей управления ответы на следующие вопросы:

1. Расскажите о встрече Нового года, которая вам запомнилась больше всего.

2. Какой костюм (маску) согласились бы надеть сегодня?

Убедительно просим найти в домашнем архиве свою детскую фотографию в новогоднем костюме, расскажите, пожалуйста, историю, связанную с данным фото. После публикации редакции обязуется фотографию вам вернуть. Главный редактор…»

Прочитав бумагу, генерал едва заметно улыбнулся. Еще какое-то время повертел ее в руках, посмотрел в мою сторону, потом снова на – бумагу.

– Твоим журналистам, наверное, больше не о чем писать… Костюм, значит, просят надеть, – и лицо его опять стало серьезным. – Ну что же, надел бы я костюм. Костюм рыцаря: чтобы защитить всех от того беспредела, который творится в стране.

Понять генерала Гроника можно. За четверть века, проведенные в уголовно-исполнительной системе, ему пришлось многое увидеть-пережить, впитав в свою биографию целую эпоху непростого становления пенитенциарной системы в Приангарье.

В Главном управлении идет подготовка к новой коллегии – по итогам работы в первом квартале наступившего года. Десять часов утра. Многоголосье в конференц-зале стихает. За трибуной – докладчик.

– Уважаемые коллеги! Можно с удовлетворением отметить, что правительство Российской Федерации наконец-то стало более серьезное внимание уделять проблемам уголовно-исполнительной системы, что наши проблемы становятся в ряд с самыми значимыми вопросами внутриполитической жизни страны…

Через несколько часов коллегия закончилась, выводы сделаны, намечены перспективы.

С начальником главного управления Борисом Леонтьевичем Гроником едем на «прямую линию», которую организует редакция газеты «СМ Номер один» (странное название газеты объясняется тем, что раньше были две газеты – «Советская молодежь» и «Номер один», которые потом объединились в одну «СМ Номер один»). С 17.00 до 18.30 часов генерал-лейтенант Гроник будет отвечать по редакционному телефону на любые вопросы читателей. Такой анонс «прямой линии» газета помещала на страницах нескольких предшествовавших номеров.

До диалога с читателями остается 15 минут. Проходим в кабинет президента ООО «СМ Номер один» Олега Всеволодовича Желтовского. На стенах – большие фотографии, вживленные в металлические рамки-ободки. На одной из них коллектив редакции запечатлен вместе с человеком отшумевшей эпохи: на груди – пять «звездочек», сведенные брови делают лицо хмуро-недовольным.

Увидев недоуменный взгляд генерала, Олег Всеволодович поясняет:

– Это двойник, – и показав на другую фотографию, добавляет. – А вот этот человек – настоящий.

С фотографии смотрит бывший генсек перестроенной страны. Рядом – сотрудники редакции. На других фотографиях – тоже знаменитости. Все они бывали в редакции, у всех у них свое время здесь брали интервью.

До начала «прямой линии» еще остается время. Олег Всеволодович достает из ящика стола какую-то папку и показывает нам «раритеты» – надписи и подписи известных людей.

– К слову, вот этот листок с пожеланиями редакции исписал Михаил Сергеевич. Он сидел так долго, писал, думал, мял листок в руке, опять писал. Один из наших сотрудников даже сказал ему: «Вот это вас, Михаил Сергеевич, и подвело» – «Что подвело?» – «Да многословие». Так ведь обиделся потом он. А вот другой автограф – Ельцина.

На листке бумаги теснятся ряды почти печатных букв, выведенных обычной шариковой ручкой. Писавший явно старался: то ли чтобы его потом смогли сразу понять те, кто будет читать, то ли просто пытался твердо держать ручку. Но не рассчитал: не хватило места под роспись. И он тогда расписался на обороте листка, поставив свой автограф на девственной белизне пустой страницы.

Как-то неожиданно звонит телефон. Хотя на самом деле все, конечно, ожидали этого первого звонка. Часы показывают 17.00. Отчетливо щелкает клавиша диктофона. Техническая организация «прямой линии» лежит на сотрудниках редакции – журналистах Андрее Савченко и Михаиле Колотушкине. Один ведет фотосъемку, другой отвечает за качество диктофонной записи предстоящего телефонного диалога. Записанные вопросы и ответы редакция впоследствии планирует поместить в одном из номеров газеты.

– Алло! Здравствуйте! Это «прямая линия»? Меня зовут Виктор Попов я студент биофака. Я прочитал в газетах, что в колониях Иркутской области действуют средние школы и ПТУ. Вы не скажете, какой процент осужденных подпадает под такое обучение?

– В Уголовно-исполнительном кодексе есть статья, согласно которой человек, не имеющий восьми классов образования, в обязательном порядке должен учиться. А если у него среднее образование, тогда по желанию. На сегодняшний день где-то процентов сорок из тех, кто отбывает наказание в колониях нашей области, – молодежь. В связи с этим мы открываем вечерние школы. Так что если вы закончите университет – я вас приглашаю, можете прийти работать к нам.

– Спасибо, Борис Леонтьевич. Можно еще один вопрос? Какая самая строгая по режиму тюрьма в Иркутской области?

– Самые строгие – седьмая в Ангарске и двадцать пятая в Вихоревке.

– А вы сами верите в перевоспитание за колючей проволокой?

– Я могу вспомнить свой тридцатилетний опыт работы в исправительной системе. Сто двадцать с лишним человек до сих пор пишут мне письма. Ни один из них больше ни разу не попал в колонию. Но многие исправившиеся не пишут, стесняются… Может быть, этому процессу перевоспитания сегодня мешает наша бедность: в первую очередь надо накормить, одеть осужденных. Раньше нам и коллективы помогали. Особенно заводы – имени Куйбышева и «Радиан». Человек освобождался и сразу попадал на работу. А это очень важно. Представьте – человек отсидел десять-пятнадцать лет и выходит на свободу. Конечно, ему нужна адаптация. А сейчас куда он пойдет? В кооператив его не возьмут, там свои есть. Бригад коммунистического труда тоже нет… Так что сейчас тяжело, очень тяжело перевоспитывать. Но я верю в перевоспитание.

– Большое спасибо. До свидания.

Возникает недолгая пауза. Новый звонок.

– Здравствуйте, я служащий, Маркелов Андрей Геннадьевич. Вопрос можно задать?

– Пожалуйста.

– В иркутской прессе регулярно встречается фамилия журналиста, пишущего об уголовно-исполнительной системе – это Александр Наумов. В то же время я знаю, что в ряде ведомств, в том числе силовых структурах, создаются свои пресс-службы. Меня интересует, как у вас построена система информирования населения?

– Когда мы были в системе МВД, у нас не было своей пресс-службы, а пресс-служба УВД отражала в основном свои, милицейские проблемы. С этого года – когда нас передали в Минюст – пресс-служба у нас появилась. И возглавляет ее человек, которого вы только что назвали – Александр Наумов. Он, кстати, сейчас сидит вместе со мной в редакции, куда вы позвонили. Еще раньше наше управление выпускало газету «Голос», которая распространялась только внутри подразделений УИН. Сейчас, если у нас будут деньги, мы планируем открыть журнал, который бы свободно продавался в розницу…

А вот теперь, читатель этих строк – стоп! Поскольку я дошел в своих «мемуарах» до главного. Тюремный журнал, во-первых, решили назвать «Вестником УИС Приангарья». А во-вторых, делать его поручили, конечно, пресс-службе. Так я стал совмещать сразу две должности: начальника пресс-службы и главреда «Вестника». Но не зря считается, что нет худа без добра. Из приказа следовало, что журнал будет посвящен вопросам истории. А в перспективе мог встать и вопрос о книге. Ведь я уже собрал про иркутскую тюрьму намного больше фактов, чем смог их впоследствии втиснуть в упомянутую статью.

…Из окна моего кабинета в здании Главного управления исполнения наказаний видны крыши корпусов следственного изолятора. Разглядывая их, я подумал, что не нужно откладывать на завтра то, что можно начать делать сегодня. Выудив из нагрудного кармана форменной куртки шариковую ручку, я вписываю большими печатными буквами на середину чистого листа бумаги:

Глава первая

Итак, сначала цитата.

«Высочайше утвержденным 27‑го февраля сего 1879 года мнением Государственнаго Совета, главное заведывание тюремною частью гражданскаго ведомства положено сосредоточить в Министерстве Внутренних Дел, в составе котораго для этой цели и учреждено Главное Тюремное Управление».

С этой даты, как считается, началась официальная история уголовно-исполнительной системы России. В ведение Тюремного Управления переходили все места заключения гражданского ведомства, арестантская пересыльная часть и исправительные приюты для малолетних преступников. «Учрежденное, на основании приведеннаго узаконения, Главное Тюремное Управление открыло свои действия 16-го июня». И уже одним из первых документов, родившихся в недрах новой государственной структуры, стали «Временные правила для первоначального руководства тюремным инспекторам во время командировок с целью осмотра и ревизии учреждений, входящих в состав карательной системы».

По всей стране, в разные концы империи, разъехались, выполняя распоряжение столичного начальства, тюремные ревизоры. Их задача была предельно ясной: посмотреть на местах, что же представляют в своем «физическом выражении» те самые учреждения, объединившиеся под титулом нового ведомства. Для зданий и сооружений мест заключения на тот момент не существовало каких-либо типовых проектов их воздвижения. В провинции строили «тюремные замки», полагаясь большей частью на «волю божью».

В далеком Иркутске «из казенных каменных зданий самое красивое, по странной игре случая, была тюрьма, или, как называли в Иркутске, острог. На главный фас его выходила церковь во имя Св. Бориса и Глеба, куда заключенные каждое воскресенье приходили слушать божественную службу. Острог стоял за городом, в местоположении весьма живописном».

В дореволюционной России иркутская тюрьма была одной из 12 крупнейших тюрем в стране. Чтобы представить, что это означало, достаточно привести такую статистику. В конце XIX века система мест заключения России включала: тюремные замки в губернских и уездных городах, а также тождественные с ними учреждения, носящие другие названия (уголовные тюрьмы) – 597; временные дополнительные помещения при этих тюрьмах – 6; смирительные дома – 5; Санкт-Петербургская и Московская исправительные тюрьмы – 2; дом предварительно заключения в Санкт-Петербурге и Варшавская следственная тюрьма – 2; пересыльные тюрьмы – 11; исправительные арестантские отделения, роты и полуроты – 32; подследственные аресты в Привисленских губерниях – 75; полицейские дома в Петербурге – 10, в Москве – 16. Таким образом, всего насчитывалось 767 учреждений, из которых выделялось 12 крупнейших, включая Иркутский тюремный замок. И при этом он всегда был переполнен. При наличии 700 общих мест и 11 одиночных камер усредненный однодневный состав заключенных обычно превышал 900 человек (большее количество арестантов было только в московской губернской тюрьме – в среднем до 1033 человек), а наивысший однодневный состав иной раз доходил до 1130 человек.

Иркутский «затворный замок», по стечению весьма благоприятных для местного тюремного начальства обстоятельств, соответствовал практически всем требованиям, которые поздним числом выдвинуло для означенных построек новоиспеченное Главное Тюремное Управление. До наших дней сохранился уникальный документ, определявший «общие начала для составления проектов на постройку, переустройство и расширение тюремных учреждений».

«Здания каждого тюремного учреждения должны быть, по возможности, обнесены оградой таким образом, чтобы внешняя охрана их могла быть исполняема двумя часовыми, наблюдающими каждый за двумя сторонами ограды.

В тюрьму должен быть один вход…

Внешний вид зданий должен быть сообразован с необходимостью облегчения надзора. В виду сего всякие выступы в зданиях, нарушающие прямолинейность их стен, представляются нежелательными.

Все тюремное помещение должно состоять: а) из жилых квартир чинов управления и надзора; б) из помещений, предназначенных для потребностей администрации тюрьмы; и в) из собственно арестантских камер, с принадлежащими к ним хозяйственными помещениями и больницею.

Помещения для жилья служащих (смотрителя, надзирателей, надзирательниц, фельдшера) должны быть устраиваемы, по возможности, вне всякой связи с прочими тюремными помещениями…

Административныя помещения (помещение для привратника и караула, контора, комната свиданий) должны быть устраиваемы также по возможности отдельно от собственно арестантскаго корпуса и располагаемы таким образом, чтобы ближе всего к главному входу в тюрьму были размещены привратник и военный караул…

В собственно арестантских помещениях должны быть строго разграничиваемы между собою мужчины от женщин. Если последния не могут быть выделены в особое здание, то во всяком случае между мужским и женским отделениями не должно быть никакого внутренняго сообщения, и каждому из них должен быть предоставлен особый двор, на который и должны выходить окна подлежащаго отделения…

Арестантов одного и того же пола должно, по возможности, разграничивать по поводам их содержания, т. е. различая в этом отношении следственных и подсудимых от срочных, и тех и других от пересыльных. Этих последних желательно помещать таким образом, чтобы они не входили в соприкосновение с местными арестантами, для чего и размещать их, напр., в подвальных этажах, вблизи от входа в арестантския камеры, рядом с военным караулом, где оный находится внутри тюремной ограды и т. п.

Больница должна быть устраиваема в особом здании, преимущественно по барачной системе…

Мастерские должны быть устраиваемы лишь для тех ремесл, которыя требуют особых каких-либо приспособлений или по другим каким-нибудь причинам не могут быть исполняемы в камерах, например, кузнечная или слесарная мастерския, которыя желательно помещать в подвальном этаже. Вообще же необходимо пользоваться для мастерских самыми арестантскими камерами, приспособляя в общих камерах нары с таким разсчетом, чтобы оне на день могли быть поднимаемы и прикрепляемы к стене.

Точно также не должно быть устраиваемо и особых столовых, так как для этой цели могут быть обращаемы корридоры, нередко очень широкие, или же арестанты могут принимать пищу по камерам.

Особые церкви могут быть устраиваемы… лишь в тех случаях, когда на этот предмет имеются достаточныя частныя пожертвования. В противном же случае необходимо ограничиваться устройством молитвенных комнат…

Кухни, пекарни, квасоварни и кладовыя должны быть помещаемы в нижнем и, преимущественно, подвальном этаже тюремнаго здания и с возможностью доставлять в оныя припасы непосредственно с тюремнаго двора.

Прачешныя… должны быть устраиваемы в одном помещении с банею… причем желательно ставить прачешное и банное здание с таким разсчетом, чтобы от женскаго отделения тюрьмы мог быть доступ в оное не чрез посредство мужского двора.

Ретирадныя места должны быть устраиваемы внутри тюремнаго здания, в концах корридоров, по вывозной или бочечной системе».

Есть все основания полагать, что история возникновения в Иркутске тюрьмы берет начало от самых первых лет существования острога. Когда в 1670 году государев человек Андрей Барнышев задумал расширить поселение, основанное 9 лет назад, острог Иркутский представлял собой весьма небольшую обжитую территорию, огороженную укрепительным валом. Фактически в тот год было отстроено совершенно новое, более обширное, с несколькими угловыми, проезжими и жилыми башнями поселение. Появились воеводский двор, хлебные амбары, деревянная церковь в «срединном месте» острога. Для защиты «государева дела» отстроили и таможенную избу, учинив в составе таможни служилых работников для «управы на сильных людей». А за Ангарою, на «сторонней речке Кае», отсыпали запруду и поставили мельницу.

Среди прочих строений появилось в остроге и затворное помещение. Сюда помещали заложников, которых потом обменивали на ясак – «аманаты». Можно представить, какой смертельный ужас наводило на ясачных людей одно только упоминание о таком застенке. По свидетельствам очевидцев, дошедшим до наших дней в летописях, «кормили заложников солью, а пить не давали, оставляли зимою без платья».

В те же годы появилась острожная подземная темница. Ее использовали в борьбе с тем, что можно было бы назвать инакомыслием. Именно в таком контексте упоминает о ней иркутская летопись начала ХVIII века. Вице-губернатор Жолобов, в ответ на обвинение его в лихоимстве и взяточничестве со стороны дворянина Литвинцева «приказал вести его в застенок, где бил его тростью своими руками и пытал немилостиво».

Скорее всего, затворные помещения редко пустовали. Тем самым порождая еще большее всевластие «имущих людей», наводняя поселение страшными слухами, которые уже не могли удерживаться в границах одних городских стен. Проблемы казнокрадства и притеснения ясачных людей в Сибири по – своему аукнулись в специальном царском указе 1695 года. Он запрещал «посольским людям и воеводам, и всяким чиновникам носить богатое платье, поскольку, как стало известно на Москве, служилые люди в Сибири одеваются в бархатные, парчевые, золотом и серебром перетканное платье, в каких при дворах ходят только первые люди, да и то только по праздникам».

С освоением края и становлением Иркутска как торгово-административного центра в Восточную Сибирь хлынули потоки ссыльных. Необходимость регулировать их передвижение потребовала строительства в городе вполне «самодостаточного тюремного острога». Такое здание появилось в Иркутске в середине XVIII века на окраине города недалеко от Ангары. Первая иркутская тюрьма, имея «многое число комнат», являла собой самое большое деревянное здание в городе.

Для прокормления колодников из казны не выделялось никаких средств. Обязанность содержать их государство возложило «на людей, приведших их и на их хозяев». Отбывалась же такая обязанность из рук вон плохо. Правительство вынуждено было даже «дозволять арестантам снискивать себе пропитание милостынею». По свидетельствам современников, в Москве колодники отпускались на связке для прошения милостыни в одних верхних рубахах, у многих от ветхости рубах и «раны битые знать». Еще и сенат в 1749 году усмотрел, что многие колодники «необычайно с криком поючи, милостыни просят, також ходят по рядам и по всей Москве по улицам». Такие необычные процессии, нарушая общественное спокойствие, порождали в среде обывателей самые разноречивые чувства. Но больше напуганные непотребным видом попрошаек, горожане чаще всего обходили их стороной. Сами же арестанты однажды послали царю прошение скорее решать их дела, «чтобы нам, твоим сиротам, голодною смертию не умреть».

Скудность средств, поступавших на содержание тюремных дворов, порождала еще одну проблему. В 1767 году князь Вяземский доносил, что в некоторых тюрьмах, приближенных к Москве, «теснота превеликая, крыши ветхи и грозят обрушиться». Но даже через сто лет положение оставалось критическим. Так, в 1876 году один из высших чиновников, считавшийся специалистом по тюремному делу, подал Александру II записку о положении тюремных преобразований в России. В этом документе он называл тюрьмы не пенитенциарными учреждениями, а вертепами разврата. И предлагал призвать известного бельгийского тюрьмоведа Стевенса и не менее известного шведа Барга и их помощью устроить образцовую тюрьму «где-нибудь на Ладожском озере».

Следует заметить, что для столь нелестной оценки положения дел в тюремном ведомстве были все основания. В своей книге «Каторга и поселение на острове Сахалине», изданной в 1903 году, Н.С. Лобас писал, что местная тюрьма «построена из сырого леса, не имеет фундамента, плохо прокопчена и в большинстве не оштукатурена». Всю меблировку камер составляли «сплошные нары, под которыми скапливалась масса грязи, полы со щелями, в которые при мытье камер стекала вся грязь, образуя в подпольном пространстве целые клоаки, состоящие из жидкой вонючей грязи». В том же году досталось и представителям тюремной администрации, которым В.М. Дорошевич дал такую характеристику: «Смотрители тюрем – это по большей части люди, выслужившиеся из надзирателей или фельдшеров. Полное ничтожество, которое получает вдруг огромную власть и ею «объедается». По уставу он каждую минуту своей властью может дать арестанту до 30 розг или до 10 плетей».

Не лучше обстояли дела в других провинциях большой империи. В том же Иркутске особенно остро стоял вопрос о том, как прокормить ссыльных. Обнародованные архивные документы открывают завесу на проблему давно минувших лет. Городской голова Михаил Сибиряков, пользуясь именем Думы, еще в 1793 году обратился к губернатору с такой резолюцией: «Умножившийся в городе сорт ссыльных, следующих или к поселению, или к отсылке в казенные работы… эти люди требуют, как и настоящие жители, подвозимого из селений в рынок пропитания». И далее: от ссыльных «кроме опасности жителям в рассуждении побегов и воровства, часто бываемого, не видно пользы».

Впрочем, изложенные на бумаге серьезные выводы городского головы упали на весьма благодатную почву. И уже через 6 лет в Иркутске открылся Рабочий дом для знавших ремесла арестантов. Отбывшим свои сроки позволялось селиться поблизости в том месте, что получило название Ремесленной слободы (ныне Рабочее предместье).

В 1803 году практически рядом с Рабочим домом была построена первая каменная тюрьма (ныне район улицы Баррикад). Она простояла до середины века, когда было принято решение построить на ее месте новое здание. Ставшую тесной старую тюрьму разрушили и окончательно снесли.

Архивные материалы, собранные иркутским историком Н. Бубис, дают представление о ходе этого строительства. В 1845 году на утверждение в МВД были представлены проект и смета на новое здание с прилегающими службами. Сметная стоимость проекта оказалась весьма значительной – 208825 руб. Попытка генерал-губернатора Н.Н. Муравьева найти подрядчиков на это строительство окончилась неудачей, на объявленные торги никто не явился. В этой ситуации было поручено инженеру Путей Сообщения капитану И.И. Шацу, состоявшему при Главном Управлении Восточной Сибири, выполнить проект и смету на устройство острога, не придерживаясь утвержденного проекта, а исходя из местных имеющихся средств. Его проект генерал-губернатор нашел «…достаточным, цели своей соответствующим, сметное исчисление умеренным и потому к скорейшему выполнению годным».

В 1857 году был учрежден особый комитет, ведавший вопросами строительства. В него вошли полицмейстер, городской голова и капитан Шац, который должен был производить работы. Возглавил комитет военный губернатор К.Б.-К. Венцель.

В утвержденный проект Шац внес поправки, вызванные потребностью одновременного с замком строительства служб: бани, кухни, дома для смотрителя. Кроме того, первоначальным планом главный корпус предполагался одноэтажным, вместо этого Шац предложил над передним фасадом возвести второй этаж. В этом случае не нужно было строить отдельное здание для помощника смотрителя, служителей и конторы. Необходимость в максимальной концентрации тюремных построек диктовалась рельефом местности. Задний двор, очень тесный и ограниченный протекающей сзади речкой Сарафановкой, не был рассчитан на строительство многочисленных сооружений.

Все перечисленные изменения в проекте Комитетом по постройке острога были признаны необходимыми и удобными в исполнении: не требовали значительных капитальных вложений и были относительно просты в техническом решении.

Производить работы было решено хозяйственным способом, с привлечением для черных работ арестантов с положенной по закону (весьма незначительной) оплатой их труда. Они же были задействованы на рудниках и кирпичных заводах, поставлявших строительные материалы.

18 апреля 1858 года Шац сообщил генерал – губернатору, что приступает к каменным работам на главном корпусе.

Следует отметить, что на строительство были собраны каменщики со всей Сибири. Имена некоторых из них сохранились, благодаря архивным документам.

Из иркутских мещан острог возводили: Николай и Иван Кремневы, Петр Жданов, Михаил Попов, Петр и Алексей Накволины, Дмитрий Караулов, Бернард Линовский, Алексей Ружников, отставной канцелярист Иван Рубцов, рядовой Василий Рожин. Из поселенцев Иркутской губернии на строительстве работали: Трифон Максимов и Александр Иванов из Яндинской волости, Федор Сибирев – из Братской, Иван Соколов и Викентий Леготский – из Кудинской, Василий Исаев, Платон Екимов и Афанасий Комлев – из Бадайской, Николай Бакинтев и Иван Котлер – из Оекской, Никифор Жуйков – из Черемховской, Смирнов – из Верхнеилимской, Байбек Измайлов – из Манзурской волостей, крестьянин Дровосеков с Тельминской фабрики, из Киренского уезда – Егор Непомнящий.

Строительству тюрьмы придавалось чрезвычайное значение, оно находилось под личным контролем генерал-губернатора. Старый острог был разрушен, арестанты содержались в малоприспособленных для этой цели зданиях бывшей иркутской суконной фабрики и ремесленного дома, поэтому прилагались все усилия для скорейшего его завершения. В одном из своих рапортов Шац просит «о назначении для черных работ арестантов из выдворяемых поселенцев, без особого конвоя» и предлагает «по крайней надобности для кирпичного завода в чернорабочих из поселенцев, сверх назначенного по контракту с Луксом 50‑ти человек для выделки кирпича… отобрать с институтских зданий до 35 человек для казенных кирпичных заводов».

Под «институтскими зданиями» имелся в виду Институт благородных девиц, для которого в это же время на набережной Ангары возводились новые помещения.

Потребность в строительном материале была настолько высока, что местная промышленность не могла справиться с заказами тюремного ведомства. Кирпич на строительство острога поставлялся всеми городскими владельцами кирпичных заведений. В архивных документах сохранились сведения о поставщиках: «Куплено у иркутского мещанина Лукина 4000 кирпича», или: «Заплачено иркутскому 1-й гильдии купцу Василию Останину за купленный у него кирпич… 172 руб.».

Строительный материал приобретался также у мещанина Парфенова, казака Оглоблина, мещанина Александра Давыдова. Самым крупным поставщиком кирпича в это время был гражданин города Виндавы Карл Лукс. На его заводе выделывались также изразцы, на отделку печей он продал их «1213 по 10 коп. за штуку».

Именитые иркутские купцы тоже поставляли материалы на строительство острога: Андрей Белоголовый – цокольные камни и плиты для выстилки полов, И.С. Хаминов – листовое железо, которое он выписывал с Екатеринбургских заводов. Основная масса необходимых для строительства железных изделий изготавливалась на близлежащих, Петровском и Николаевском, железоделательных заводах. В рапорте на имя Венцеля 29 марта 1859 г. И.И. Шац писал: «не оставить сделать распоряжение о высылке при первой возможности, по окрытии навигации по Байкалу, из Петровского железоделательного завода железа».

Тальцинский «компанейский» завод изготавливал и поставлял оконные стекла.

К осени 1859 года строительство острога близилось к концу. Оставалось провести внутреннюю и наружную отделку помещений. Покрытием кровли руководил поселенец Фридрих Миллер, печи выкладывал казак Иркутского казачьего полка Иванов. Оконные решетки выковал иркутский мещанин Зимин. В течение лета 1860 года были завершены плотничные и столярные работы, которые проводились крестьянином Иваном Багриновским с артелью. Наружной отделкой занимались каменщик Петр Горев и его брат, крестьяне Нижегородской губернии. В расчетных документах значится: «Заплачено каменщику Петру Гореву за вытеску сандриков над 30 окнами переднего фасада из песчанника по три рубля с каждого окна и за прибавку 2 окон в стенах коридора по заднему фасаду с закладыванием решеток… всего 108 рублей».

Работы по строительству в Иркутске тюремного острога позволили выявить и собрать вместе многих хороших мастеров: каменщиков, плотников, кузнецов. Этому способствовало и распоряжение губернатора, касавшееся тех переселенцев, которые проработали на строительстве более 2 месяцев. В «облегчение участи» их было велено причислять в ближайшие волости губернии. 15 июня 1861 года были освидетельствованы и признаны законченными работы на строительстве помещения для конторы, квартиры для Смотрителя острога и каменной ограды. Еще раньше, в апреле 1858 года, была построена и передана в ведение Полицмейстера баня с прачечной. Однако, как доносили губернатору в ноябре 1861 года, «перевод арестантов во вновь выстроенный острог из временно занятых помещений останавливается за не освидетельствованием оного».

Иркутская тюрьма была введена в действие в декабре 1861 года, когда сюда были переведены арестанты. Но несмотря на все усердие строителей, не удалось избежать недостатков. Спустя несколько лет после начала эксплуатации новой тюрьмы, обозреватель газеты «Сибирь» писал следующее: «…самое здание замка, построенное на болотистом месте, и, как полагают, само по себе непрочное, нередко подвергалось повреждениям: то отваливалась штукатурка, то портились балки потолков, так что их приходилось поддерживать подпорками; даже каменная ограда замка два раза обрушивалась».

Во всех недочетах строительства обвинили самих арестантов, которых задействовали на сооружении замка («непрочность постройки острога объясняют тем, что строился он наскоро, арестантами»). Можно только гадать, каким образом в 1861 году было осуществлено «освидетельствование оного острога». После ввода в эксплуатацию в остроге еще долгое время проводили различные ремонтные работы.

Возникла и другая проблема: новый острог строился на 450 человек («соответственно этому рассчитаны в нем больница, баня и кухня»), а фактическое количество заключенных «постоянно и в значительных размерах превышало цифру 450 и порою достигало до 2000 человек». «При таком скоплении заключенных, приходилось, для удовлетворения насущных их потребностей, почти беспрерывно топить печи в кухне и бане, от чего и печи и здания подвергались порче, а это вело к неизбежным и экстренным расходам».

За период с 1867 по 1873 годы на ремонт тюрьмы были потрачены 9534 рубля 89 ¾ копеек. В числе общих расходов значились «употребленные в 1868 г. на вставку стекол, исправление форточек и женского отделения, 371 руб. 65 ½ коп., в 1869 г. на исправление полов в секретном отделении, крыши над ретирадой, бани, печей и на постройку двора для дров 1135 руб. 3 ¾ коп., в 1870 г. на настилку полов в коридорах замка и кухне, еще на исправление женского отделения и проч. 1467 руб. 67 ½ коп., в 1872 г. на исправление больницы, флигелей, банной печи и проч. 617 руб. 74 коп.»

На тюремном дворе тоже не прекращались работы. Уже в октябре 1862 года было начато строительство особого амбара (на два отделения) для хранения арестантской одежды, которое было завершено к маю 1863 года.

В 1878 году иркутский губернский прокурор сообщал в Попечительный комитет о тюрьмах о плачевном состоянии помещения, в котором находились пересыльные арестанты и женское отделение: «…здание, выстроенное более 60 лет назад, пришло в исключительную ветхость и при гнилости стен, полов и потолков может простоять самое большое 2 года». Несмотря на этот прогноз, вопрос о начале строительства был рассмотрен только в 1888 году. К этому времени главный корпус уже не мог принять арестантов всех категорий, и поэтому было признано необходимым построить для женской тюрьмы новое деревянное здание с баней, прачечной, цейхгаузом и ледником. Новое отделение рассчитывалось на 9 подсудимых, 12 срочных и 60 пересыльных арестанток с детьми.

Одновременно с женским отделением строился и тюремный больничный корпус, состоявший из трех бараков: мужского, на 30 кроватей, женского, на 10, и такого же – для заразных больных.

Одной из основных проблем стала недостаточность территории, пригодной для размещения строений. Тем более, что застройка велась одноэтажными зданиями, требовавшими много места.

Этим обусловлена особенность формирования комплекса того периода. Он не представлял единого целого, а был разбит на несколько удаленных друг от друга отдельных дворов, окруженных единой оградой.

К середине 80‑х годов в тюремном ведомстве наметился ряд перемен, сказавшихся на структурном делении тюрем, в том числе и иркутской. В это время вновь значительно увеличивается поток ссыльнопоселенцев и каторжан, направляемых в Восточную Сибирь, Якутию, Забайкалье. Кроме того, предполагалось заменить пешеэтапное передвижение арестантских партий от Томска до Иркутска перевозкою на подводах, а от Иркутска – по Ленскому (Качугскому) тракту и далее в Якутию – пересылать сплавом по реке Лене. Это носило сезонный характер и должно было вызвать скопление ссыльных в Иркутске. Было предложено несколько вариантов по их размещению. Одним из них, одобренным тогдашним министром внутренних дел графом Д.А. Толстым, предусматривалось приспособление существующей каменной тюрьмы под пересыльную, а для срочно содержащихся и подсудимых арестантов построить новую, деревянную. Причем возвести ее предполагалось отдельно, по тракту к селу Лиственичному. Но поскольку этот проект требовал значительных затрат, он не был реализован.

В 1892 году на территории тюремного комплекса было начато строительство здания для приемки и сдачи арестантских партий.

В торгах на его постройку принимали участие известные иркутские подрядчики: мещанин Иван Самсонов, доверенный купца Файнберга – его сын Моисей, купец Мордух Меерович, цеховой Иван Шишелов. Последний из них и выиграл подряд. Из договорного обязательства подрядчика следовало, что «весь местный материал должен быть доставлен к месту работ к 1 апреля 1893 г., а все работы должны быть окончены и сданы в казну к 1 сентября 1893 г.».

Несмотря на интенсивное строительство, помещений для тюремных служб не хватало, поэтому было принято решение о покупке каменного дома Вейса, находившегося вне тюремной ограды, на набережной Сарафановки.

Он предназначался под квартиры Смотрителя замка, его помощников, помещение для отделения приюта пересыльных арестантских детей и надзирателя.

Вопрос об устройстве детского приюта впервые возник еще в 1876 году, когда после очередного осмотра тюрьмы было отмечено бедственное положение малолетних детей, находившихся вместе с родителями – арестантами, в основном пересыльными. Для размещения их были выделены четыре просторные комнаты, в которых могли разместиться до 60 человек. Ремонт и устройство были проведены за счет пожертвований иркутской 1 гильдии купчихи О.Я. Копп. А в начале 80-х годов Городская Дума утвердила прошение Женского отделения Благотворительного комитета о постройке нового здания для приюта арестантских детей, «назади Жандармских казарм» (ныне район ул. Энгельса).

Последнее десятилетие XIX века, насколько можно судить по архивным документам, не было отмечено сколько-нибудь крупными строительными работами в тюремном замке. Они начались в начале XX века и были связаны с изменением режима содержания заключенных в тюрьмах. Для содержания особо опасных преступников, преимущественно политических, в целях ужесточения наказания, стали применять одиночное заключение. Поэтому нужно было или приспособить имеющиеся помещения, или построить новые.

21 апреля 1903 года в Строительное отделение Иркутского Губернского Управления поступил запрос о возможности «скорейшего составления плана и сметы на устройство упомянутых камер». Под одиночные камеры решено было отвести правое крыло тюремного замка, где уже было их несколько.

До перестройки в правом крыле размещались камеры с 12 по 15, на их месте можно было разместить 20 одиночек, расположенных вдоль существующего коридора, темный карцер, помещение для надзирателей и кладовую. Чтобы выполнить этот проект, пришлось снять над всем крылом железную крышу, разобрать полы и печи.

На время работ часть арестантов из переоборудуемого корпуса перевели в Александровский централ, а оставшихся разместили в фасадном корпусе иркутской тюрьмы и помещениях, занятых складами вещей.

В августе 1903 года работы закончились, и 22 числа осуществлен их осмотр. Было «признано, что все постройки внутри и снаружи произведены быстро, вполне хорошо и щеголевато, из доброкачественного материала… 20 одиночных камер устроены в правом от ворот фасе тюрьмы, окнами по одному в камере, выходящими на северо-запад, в подсудимый двор внутри тюрьмы…».

Одним из основных факторов, оказывавших отрицательное воздействие на сохранность построек и вызывавших необходимость частых ремонтов, был высокий уровень почвенных вод. Уже через год от Смотрителя тюрьмы поступила жалоба на крайнюю сырость во вновь выстроенных помещениях. Для просушки здания с обеих сторон пришлось снять штукатурку.

В 1910 году начался новый этап строительных работ. Переустройства, намеченные к проведению, носили настолько широкий характер, что можно говорить о полной реконструкции комплекса.

К этому времени иркутская тюрьма состояла из разных отделений, размещенных в 26 зданиях, частью деревянных, частью каменных и расположенных в виде трех отдельных усадеб, отстоящих на 40–50 саженей одна от другой. Несмотря на то, что все они были огорожены единой наружной оградой, осуществлять караульный надзор, при незначительном составе караульной стражи, было весьма сложно.

В начале 1912 года иркутский губернский тюремный инспектор предоставил на рассмотрение губернатора свой проект переустройства тюрьмы. Основным принципом при постройке новых и переустройстве существующих зданий он определил «стремление к возможно большей концентрации всех отделений собственно тюрьмы, занятой арестантами, что облегчало бы административное управление, надзор и окарауливание тюремных зданий, а с другой стороны – стремление к некоторой изолированности зданий, приспособленных для квартир чинов тюремной администрации и надзора, и зданий для хозяйственно-административных потребностей».

Как оказалось, через полвека своего существования Иркутский замок, первоначально рассчитанный на 450 заключенных, вновь оказался неспособным пропустить поток следовавших через него арестантов, даже со всеми построенными позднее помещениями. К этому времени главное здание тюрьмы представляло собой «каменный корпус в виде четырехугольника, окружавшего прогулочный двор. Передняя часть здания, выходящая непосредственно на Знаменскую улицу, – двухэтажная, остальные три крыла – одноэтажные. Благодаря незначительному размеру окон… все камеры плохо освещены, а некоторые полутемны, но и то количество света уменьшается крайне не рационально и непрактично системой железных решеток в окнах и установкой в некоторых из них в нижнем также, кроме решеток, еще особых железных сеток. Расположение камер непосредственно на улицу является причиной побегов арестантов из окон, обращенных на Знаменскую улицу, через распиленные решетки, и масса заплат в решетках, буквально на всех окнах переднего фасада, свидетельствует о прежних побегах… Отдельные части четырехугольника не имели внутри между собой сообщения, и для того, чтобы обойти весь каменный корпус, приходилось выходить и входить на тюремный двор 16 раз». Кроме прочих неудобств, в церковь, расположенную в главном здании, арестантам приходилось ходить через контору тюрьмы. Намеченная строительная программа касалась изменения всех тюремных отделений и служб и была рассчитана на несколько лет. Но уже в 1912 году следовало закончить капитальный ремонт и переустройство главного корпуса. С этого времени он отводился исключительно под мужское отделение. Располагая 35 одиночными и 58 камерами общего заключения (32 на 10 мест, 14 на 12 мест, 10 камер на 5 мест и 2 – на 3), оно способно было вместить 575 заключенных. Все здание обслуживалось 4 лестницами, пятая использовалась для входа в церковь.

Для женщин в отдельном дворе был построен каменный двухэтажный корпус, расположенный между зданием новой бани и мастерскими. Вместимость этого отделения рассчитывалась на 85—100 мест, с 12 одиночными камерами, 7 общими, на 10 коек каждая, и двумя – по 5 коек, 3 карцерами и небольшой мастерской, а в будущем, при увеличении числа заключенных, была предусмотрена возможность надстройки 3 этажа.

Неотъемлемый атрибут любой тюрьмы – тюремная ограда, являвшаяся, как правило, объектом постоянного попечения ведомственного начальства. В Иркутске она еще в 20‑е годы была неоднородной: кирпич чередовался с палями деревянной ограды, построенной из высоких кольев, поставленных вплотную.

Все работы по переустройству тюремного корпуса велись хозяйственным способом, с использованием труда арестантов всех категорий. Исключение составила лишь надстройка главного корпуса, которая производилась путем раздробительного подряда, т. е. производство некоторых (наиболее сложных) работ и поставка главных материалов передавалась подрядчикам. В данном случае – Ивану Кирилловичу Наумову.

Масштабы реконструкции, проведенной в течение 1912–1914 годов, видны из перечня объектов, входивших в тюремный комплекс, работы на которых были закончены:

1. Трехэтажное каменное здание одиночного корпуса.

2. Здание мастерских под женское отделение тюрьмы, с пристройкою 2‑этажного здания.

3. 2‑этажное каменное здание бани-прачечной.

4. Два деревянных барака на 100 и 70 мест для содержания пересыльных арестантов.

5. Новый частокол (166 погонных сажен) у больницы.

6. Водонапорная башня над зданием бани-прачечной.

7. Деревянное здание для военного караула.

8. Каменное 1‑этажное здание для кухни и пекарни.

9. Перенесены служебные здания с хозяйственного на другой двор.

10. Произведено капитальное переустройство каменного здания главного корпуса с надстройкой 2‑го этажа.

Вторым этапом, в 1913–1915 годах, были возведены еще две значительные постройки: 4‑этажное и 2‑этажное каменные здания для администрации тюрьмы и квартир надзирателей. Все эти работы производились под наблюдением инженера Н.И. Бойкова.

Следует отметить, что в проектировании и строительстве многих тюремных построек принимали участие, в разные периоды, самые известные иркутские инженеры и архитекторы: первого каменного острога – архитектор А.И. Лосев; второго – инженеры И.И. Шац и Н.И. Дудицкий, архитекторы Петюцкий, А.Е. Разшильдеев, Э.Я. Гофман и другие.

Летом 1915 года работы по реконструкции Иркутского тюремного замка были закончены. Они обошлись казне более чем в 60 тыс. рублей и стали последними в дореволюционной истории. Революционные события и гражданская война мало отразились на внешнем облике комплекса, каких-либо разрушений и утрат здесь не происходило, за исключением небольшого пожара летом 1919 года, когда были повреждены потолочные перекрытия и крыша главного корпуса.

В советское время переустройство тюремного комплекса было продолжено с 1924 года.

Глава вторая

Приближается очередное 8 марта. В Главке решили объединить его с другим праздником – Днем уголовно-исполнительной системы России. Профессиональный праздник отмечается, правда, 12 марта. Но решили собраться по двум поводам в один день – 7 марта. Торжественное заседание пройдет в конференц-зале ГУИН в 15.00. За день до мероприятия обзваниваю городские телестудии – приглашаю в гости. На вопросы своих коллег-журналистов о том, что будет интересного, отвечаю честно:

– Соберутся в зале, посидят, выступят с трибуны, поздравят друг друга и разойдутся.

Представители СМИ, особенно ТВ-каналов, обычно неохотно приезжают на такие мероприятия. Несмотря на явную событийность – празднование по конкретному поводу – такие заседания имеют серьезный, с точки зрения телевизионщиков, минус: отсутствие динамизма действия. На сленге профессиональных тележурналистов подобные сюжеты называются «говорящими головами». Так именуют тех, кто сидит в президиуме и выступает с трибуны. Одного покажут, другого, третьего… Слушать, возможно, интересно, но смотреть – скучно. И если новостная программа заполнит эфир такими сюжетами, то ее рейтинг у зрителей резко упадет.

Звоню редактору программы «Курьер» областного телевидения Ольге Куклиной.

– Седьмого марта? Интересно, конечно, однако это всего лишь обычное заседание… тем более накануне женского праздника. А у нас уже столько приглашений – из учреждений и организаций – и все хотят, чтобы показали по телевидению именно их женщин. Впрочем, можно сделать и так: все празднуют восьмое марта, а женщины исправительных органов – на службе. Тут же упомянуть и про ваш профессиональный праздник – День уголовно-исполнительной системы. И показать этот сюжет в программе седьмого марта.

Остановились на таком компромиссе. Теперь нужно решить организационный момент: куда, в какое подразделение, повезти журналистов. Больше всего женщин работает в следственном изоляторе. Штат контролеров – почти весь женский.

Я вспомнил, как однажды заместитель начальника иркутского СИЗО Александр Григорьевич Самойлов обмолвился:

– Вот бы о ком следовало писать в прессе – о наших женщинах-сотрудниках. Мужчины не идут к нам работать, а вот женщины – пожалуйста. По двенадцать часов в сутки стоят на ногах!

Связываюсь с ним по телефону.

– Александр Григорьевич, в продолжение нашего давнего разговора: собираюсь приехать к вам с журналистами «Курьера».

Объясняю суть предстоящего посещения. Самойлов охотно соглашается.

– Хорошо, приезжайте. Поговорю с нашими женщинами, узнаю, кто из них захочет дать интервью. Да вот, кстати, я уже знаю, кто может согласиться. И вы тоже ее хорошо знаете, это…

Назвав фамилию, он продолжил:

– Она – начальник корпусного отделения. Очень грамотная, инициативная, разговорчивая. Да что я агитирую – вы ее, конечно, должны помнить.

Тогда я готовил для одной из областных газет очерк о сотруднице следственного изолятора. Она попросила называть ее в статье просто Валентиной.

– Понимаете, у нас, работающих здесь сотрудников, есть ранимое место – это наши дети. Я когда иду домой, моя дочь, случалось, выбегала мне навстречу. Так я потом дома говорила ей: «Никогда не встречай меня!» Ну как вам сказать: я ведь работаю в СИЗО, как говорят в народе, в тюрьме работаю. А здесь ведь за день столько понаслушаешься – в том числе и в свой адрес. Угрожают! Конечно, это эмоции, люди не понимают, что ведь это не я их посадила, а следователь, а я только охраняю их. Но они думают, что раз я здесь нахожусь, и поскольку я запираю их, то это я их первый враг на свете. А ведь потом не всех из них садят, кого-то выпускают. И мне, конечно, страшно бывает, но не за себя, конечно, а в первую очередь за детей.

Валентина прикрывает лицо руками, машинально проводя-разглаживая ладонями бледную кожу. Копна волос спадает на худые плечи. В гражданской одежде она совсем не похожа на грозную начальницу корпусного отделения.

– Вы знаете, наверное, человек ко всему может привыкнуть. Вот и я привыкла работать здесь. Ведь кому-то здесь все равно надо работать, и если так сложились обстоятельства, то я буду честно трудиться и на этом месте. Хотя, знаете, от своей женской природы я, наверное, не смогла уйти. Ну, вы понимаете, что у каждого человека большая часть жизни проходит именно на работе. А я работаю в СИЗО. И мне просто как женщине хочется обращать на себя внимание, кому-то нравиться. А кругом – зэки! Представляете!? Вот на каких мыслях я себя иногда ловлю. Они все бритые, похожие друг на друга, ну словно на одно лицо. И вдруг – среди этой общей массы – та-а-акой пристальный взгляд! Даже не пристальный, а пронзительный какой-то. Ну так он посмотрит на тебя, словно обожжет глазами. Таких взглядов я никогда в жизни на воле не встречала. Это к слову говорю. Посмотрит, как пригвоздит к стене. А я думаю: господи, да ведь я даже волосы не накрутила! Вот так бывает в нашей работе. Потом вспомню, улыбнусь: какая все-таки дура! Работать надо, а не ловить взгляды. Но вообще отношение к заключенным у меня такое: это сидят люди. Я даже сотрудниц своих учу, говорю им: «Когда открываешь камеру, говори всем «Здравствуйте!» Однако здесь важно всегда знать и чувствовать грань-черту: что ты можешь себе позволить, а чего нельзя делать ни при каких обстоятельствах. Ведь подследственному только того и надо, чтобы обратили на него внимание. А начинаешь с ним вежливо разговаривать, так он будет думать, что это ты только с ним так вежливо обращаешься. Конечно, тут уже появляются вопросы типа: «А как вас звать, гражданин надзиратель?» И я всегда отшучиваюсь: «Нас не нужно звать, мы сами приходим». И еще я всегда наставляю своих сотрудников-подчиненных: «Никогда не лезьте в связи с заключенными. Они же вас потом и сдадут кому следует». Психология заключенного такая: он всегда ищет возможность обратить на себя внимание, а это уже повод к более тесным контактам – о чем-то попросить. Если заключенный обращается к сотруднику изолятора, то он всегда ищет для себя какую-то выгоду.

– Какую?

– Передать записку, достать водку, привести женщину в камеру.

– А так бывает?

– Бывает. За деньги передают записки, проносят водку…

– А женщин – в мужскую камеру?

– У меня был такой случай. На этаже уборщица-осужденная подметала полы. Подошла к какой-то камере, а там, видать, специалисты по замкам сидели. Они попросили ее запор открыть, а замок сами вскрыли. И она зашла к ним. Получилось так, что никто из контролеров – сотрудников изолятора, этого не видел. Я иду по этажу, гляжу, что возле двери в камеру – совок и веник, прислоненные к стене. И тут я сразу все поняла. У меня даже сердце в пятки пошло – ведь это ЧП! Захожу в камеру, глазами ищу женщину. И не нахожу ее! Они в камере загородили ее своими телами, вот и не вижу ее. И только в дальнем углу, когда я протиснулась туда, увидела: сидит на корточках, прижавшись спиной к стене. Говорю ей: «Ну, дорогая, что делать будем?» Молча встает и направляется к выходу.

– А еще что запомнилось?

– Да много чего было. У нас есть этаж, где сидят психически ненормальные. Они дураки – в прямом смысле. И что у них на уме – никто не знает. Один из таких дураков на воле убил девять человек. Сдавал свою квартиру в наем, получал деньги вперед, а потом убивал арендующих… ножом, молотком, топором – всем, что попадало под руку. И вот мне нужно перевести несколько таких придурков с этажа на этаж. Повела их – и в этот момент свет погас. В коридорах нет окон, поэтому ничего не видно. Кромешная тьма. Вот, думаю, сейчас кинутся на меня. Страху натерпелась. Но ничего, свет дали, они как стояли, так и стоят.

– Неужели бывает, что кидаются на сотрудников?

– Конечно, бывает. Один раз из камеры стали выводить всех, кто в ней находился. И кто-то из сотрудников изолятора ударил подследственного дубинкой по рукам. Зачем ударил – не знаю. Только после этого все и началось… Сначала тот, побитый, кинулся на этого сотрудника, потом – другой подследственный, за ним – третий. И так вся камера замахала кулаками. А я протискиваюсь в эту гущу, кричу что есть сил: «Только не надо крови! Я вас умоляю!»

– Послушались?

– Послушались. Драка прекратилась. И зэки сказали этому сотруднику – а у него там большие звезды на погонах были, больше моих в несколько раз – так вот: они сказали ему: «Тебе повезло, что за тебя вступилась женщина». И все сразу затихли.

– А что еще запомнилось?

– Пожар, который произошел в изоляторе в ноябре 1999 года. Это как раз моя смена была. Я находилась в дежурной комнате, когда услышала, как кричала дежурная Оля: «Валя, пожар!» Было начало шестого часа. Я схватила ключи и побежала открывать горевшую камеру. Это какой-то ужас был: они все лезут на тебя, кто-то падает под ноги, кто-то обожжен, шум, крик, стоны, визг… В соседних камерах все стучат: откройте! И в этот момент в изоляторе гаснет свет. Я с керосиновой лампой в руке выводила всех из камер… На полу в коридоре стояли бачки с пищей – собирались кормить. А тут – пожар. Все бегут, об эти бачки запинаются. Вдруг чувствую, кто-то хватает меня за руку. А полутьма – видно плохо. И голос над моим ухом: «Ты кто?!» Откликаюсь: «Да контролер я!» – «Ой, спаси, дочка меня!» И руку мою не выпускает из своей. А на его руке, как сейчас помню, наколка была: «без тебя знаю».

– В СИЗО много женщин работает?

– Очень много. Я даже иногда думаю: что это за такая женская доля – неволя… Мы добровольно за решеткой проводим полжизни. Эта работа не женская, тяжелая работа. Я раньше даже дома, во сне, несла службу: все снилось, как вывожу-завожу зэков в камеры да из камер. Просыпалась уставшая как после смены. А после смены однажды уснула в трамвае – я раньше не знала, что можно уснуть стоя. Оказывается, можно. После такой работы.

Конечно, я вспомнил тот давний разговор с Валентиной. И вот теперь она согласилась выступить перед видеокамерой. С журналистами программы «Курьер» проходим по гулкому коридору следственного изолятора. Упираемся в изгиб коридора. В углу – дверь, за которой дежурная комната. Из нее выходит Валентина. Оператор успевает снимать рабочие моменты: вот она идет по коридору, кому-то что-то говорит, отдает распоряжения.

Где-то в недрах длинного коридора появляется привычная для изолятора процессия. Неровный строй подследственных сопровождают контролеры.

– А можно их снять? – спрашивает оператор.

– Только со спины! – откликается Валентина.

И командует строю:

– В камеру не смотреть!

Время от времени начальница корпусного отделения с интересом поглядывает на журналистов. Опыт общения с представителями средств массовой информации у нее уже был. Однажды в СИЗО пришла корреспондентка областной газеты Людмила Б. Пояснила, что хочет подготовить материал о жизни в изоляторе, для чего решила обратиться в СИЗО с необычной просьбой – разрешить ей поработать какое-то время в должности контролера.

О том случае Валя вспоминает с улыбкой.

– Самое занятное было в том, что раньше эта корреспондентка в своих статьях всегда обливала СИЗО грязью. Пользовалась сплетнями, слухами, писала примерно так, что все контролеры – изверги в униформе. И вдруг – почти метаморфоза: хочет прочувствовать все тяготы нашего труда. Впрочем, никакой метаморфозы, конечно, не было. Просто она хотела, мы это потом поняли, своими глазами увидеть, какие зверства здесь якобы творятся… Ну ладно, хочет так хочет поработать: покажем все, как есть. Приходит она, даем ей форму, она переодевается, идет на корпус. А там на этаже – двадцать шесть камер. Кого-то нужно завести-вывести, отправить на допрос. Корреспондентка пытается открыть дверь – не получается. Дверь тяжелая, металлическая. И вот она, бедная, висит на этой двери как безжизненное тело и не знает, что ей делать. Потом спрашивает: «Скоро обед?» Устала, руки опустила. Из-за двери, из-за решетки, зэки ее матом кроют… Они не знают, что она журналистка, видят, что стоит в униформе, чего-то мнется, мямлит, не может справиться с дверью. Мне так смешно стало: вот сейчас, думаю, она возьмет свой журналистский блокнот, и начнет записывать, как ее матерят – ей ведь впечатлений надо было, правду жизни хотела узнать. А где еще она могла бы узнать о себе столько, как ни в следственном изоляторе.

Немного помолчав, Валентина добавила:

– Вообще мне жалко тех девчонок, которые здесь работают. Тяжелая работа. Я сама однажды от такой работы сон потеряла. Прихожу домой – не могу уснуть. Иду на смену уставшая, прихожу обратно – еще более вымотанная. И опять не могу уснуть. Пошла к психиатру, он говорит: «Тебе надо расслабиться». Посоветовал выпить стакан пива!

Подследственные строем удаляются. Оператор снимает сутулые спины.

Наступает очередь короткого интервью. В преддверии женского праздника.

– Работают в СИЗО в основном женщины, – Валя смотрит в телеоко, подбирая слова. – Мужчины ведь слабые, они сюда не идут – не справятся. А мы справляемся.

Еще вопрос и ответ.

– Да ну вас, хватит. Больше не буду отвечать, – вдруг произносит она. – Легче отстоять двенадцать часов, чем что-нибудь говорить в камеру.

Возвращаемся в кабинет воспитательной работы. Тележурналист обращается к полковнику Самойлову:

– Вы могли бы сказать пару слов для сюжета?

– О чем?

– Про женщин. Которые работают в СИЗО.

– Про женщин говорить не буду, а скажу про мужчин.

Пригладив усы, полковник пристально смотрит на видеокамеру.

– Уважаемые мужчины, приглашаю вас приходить работать в следственный изолятор, чтобы заменить здесь работающих женщин. Ну как? Снято? Вот и хорошо. А про женщин что сказать… про женщин я скажу сегодня на торжественном собрании, даже речь заготовил: «Сегодня мы отмечаем праздник, который больше нигде в мире не отмечают…»

Глава третья

Но вернемся в XVIII век. Следует заметить, что в российских тюрьмах в то время практически не было никаких попыток ввести какие-либо работы для арестантов. В значительной мере использование арестантского труда на местах происходило лишь по случаю вплоть до последней четверти XIX века. Только когда при МВД было организовано Главное Тюремное Управление, появились первые циркуляры, в которых предпринимались попытки как-то упорядочить весьма разрозненное применение арестантских умений в городах и весях большой империи. Один из таких циркуляров вышел 21 августа 1879 года. В нем обобщался опыт некоторых тюремных замков, где было «обращено внимание на разведение собственных огородов». Такие работы «в значительной мере служат к увеличению средств тюремных замков», решая проблему не только «получать собственные овощи на удовлетворение необходимых потребностей по продовольствию арестантов», но даже иметь избытки для продажи. Здесь же отмечалась не менее существенная польза от введения хлебопечения в тюремных замках, и не только с целью «получаемого припека» для пропитания обитателей тюрьмы, но и с умыслом «занять производительною, обоюдною для них и для тюремного хозяйства, работою». Однако особенно «видное место занимает занятие арестантов разного рода мастеровыми и ремесленными работами», служащими к развитию производительного арестантского труда в замках. Поскольку в некоторых тюрьмах одежда, белье, обувь производятся обыкновенно через арестантов. И не только для губернских, но и уездных тюрем. В связи с изложенным в циркуляре, предлагалось собрать по всем российским тюрьмам сведения, касающиеся работ, на которых задействуются их обитатели: с целью изучения опыта и его дальнейшей пропаганды во всех местах лишения свободы.

Когда соответствующее распоряжение поступило в Иркутск, местному тюремному начальству было явно чем похвалиться. Арестантский Рабочий дом существовал в городе еще с 1799 года. Тем самым иркутское тюремное начальство могло смело доложить о своей неусыпной заботе об арестантах. Получалось, что в этом смысле Иркутск опередил всю Россию, еще век назад озаботившись потребностью занимать колодников какой-либо работой. Причем, не только на «себе пропитание, но и во благо знатных мест города». В начале XIX века стремительно разраставшийся Иркутск испытывал потребность в хороших мастеровых. Их-то и стал готовить Рабочий дом. За счет умельцев из числа арестантов деревянный Иркутск приобрел ту самую изысканность, которую отмечали современники.

Однако обитатели тюрьмы не только строили Иркутск. В историю города им волей тогдашнего губернского начальства пришлось войти как первым… пожарным командам города. В начале XIX века распоряжением генерал-губернатора Н.И. Трескина предписывалось провести срочную перепланировку города с учетом пожарной безопасности. Специальные команды, состоявшие из арестантов местной тюрьмы, ломали дома, которые не вписывались в свод пожарных правил. А кроме того, отпиливали по линиям улиц те дома, что стояли в нарушение противопожарных разрывов между строениями. И хотя впоследствии избежать больших пожаров в городе не удалось, тем не менее польза от деятельности необычных пожарных команд была очевидной. Многие улицы в городе после того как бы «выпрямились», придав Иркутску более ухоженный вид.

С этой целью заключенных использовали и в последующие годы. Начиная с 1810 года высшее управление тюремным делом в России поручалось исполнительной полиции, состоявшей в министерстве полиции, а с 1819 года – в составе министерства внутренних дел. Одной из основных обязанностей полиции была организация борьбы с пожарами. Профессиональных пожарных команд не было, и квартальным надзирателям вменялось собирать на борьбу с огнем простых обывателей. Но это не всегда выполнялось – горожане нередко уклонялись. С организацией первых пожарных команд в рабочих пожарной артели состояли исключительно ссыльные поселенцы, отбывавшие в Иркутске наказание.

Труд заключенных иркутской тюрьмы использовался для самых разных нужд города. В 1900‑х годах, когда в Иркутске решили поставить памятник Александру III, арестантов привлекли к сооружению специальной защитной дамбы на пологом берегу Ангары, вершившем улицу Большую. Во время паводков берег заливался водой. Исправляя ландшафт, весь склон сходившей в реку улицы засыпали землей, значительно расширив общую площадь и подняв ее над водой на несколько метров.

На содержание заключенных государство отпускало весьма скромные средства. Из вещевого довольствия каждому арестанту иркутской тюрьмы полагались на полгода одна рубаха и на год один халат. В такой одежде заключенные находились целые сутки, не имея сменного белья.

В отчете медицинского департамента министерства внутренних дел за 1884 год иркутская тюрьма попала в число тех тюрем, помещения в которых «наименее отвечают гигиеническим требованиям… очень малы и не могут вместить наличного числа арестантов, лишены вентиляции и отхожих мест».

Назначенный в 1885 году в должность генерал-губернатора граф Игнатьев, посетив местный тюремный замок, нашел его «грязным и переполненным, воздух невыносимым, вообще все в самом непривлекательном виде». После этого посещения он первым делом распорядился предоставить городу 100 арестантов для ремонта иркутских мостовых. Часть доходов от арестантских работ должна была пойти в пользу тюрьмы, другая часть – в казну. Заключенным тоже должны были выдать часть средств – 4/10 от суммы доходов.

Еще в более худшем состоянии находилась в городе другая тюрьма – пересыльная. Один из современников писал: «С первого же взгляда было видно, что тюрьма содержится крайне скверно. Палисад, окружавший тюремный двор, стал разваливаться, в некоторых местах колья совсем сгнили; во многих окнах не доставало стекол, а отверстия были заткнуты тряпками и старыми рогожами». В камерах «голые нары, отсутствие постельного белья, одеял и подушек», иногда замечались «грязные ситцевые одеяла, сшитые из лоскутов».

Одним словом, хвалиться в иркутских тюрьмах было нечем. Однако на критику в свой адрес тюремное начальство держалось стойко, оставаясь при мнении, что здания содержатся в «хорошем состоянии». «Санитарные условия, в которых находятся иркутские тюрьмы, благоприятнее, чем во многих частных домах в Иркутске».

Тюремному начальству было отчего сохранять спокойствие. Иркутские тюрьмы были не хуже и не лучше других тюрем в стране. Это показала ревизия, проведенная шестью годами раньше инспекторами новоиспеченного Главного Тюремного Управления. Впрочем, масштабная проверка всех мест заключения в стране показала, что положение дел в Иркутске было все же лучше, чем в других городах. Что же вскрыла прошедшая ревизия?

Большинство мест заключения, как писали в последующих отчетах, представляли собой самую безотрадную картину. Один из документов свидетельствует: «В течение десятков лет, в ожидании тюремной реформы, правительство отпускало самые ничтожные средства на поддержание тюремных зданий и не производило почти никаких новых тюремных построек. Переполнение тюрем арестантами достигало ужасающих размеров, следствием чего была усиленная болезненность и смертность и во многих случаях совершенная невозможность разместить арестантов по категориям, сообразно требованиям закона. В одних и тех же камерах содержались: арестанты подследственные, отбывающие краткосрочное тюремное заключение, приговоренные к каторге и к ссылке и вместе с ними пересыльные разных видов, не исключая препровождаемых к месту приписки за просрочку паспорта и добровольно следовавших за ссыльными жен и детей их».

Открылись и другие факты, шокировавшие благонамеренную публику. По городам и весям пересказывался случай, приключившийся во время проверки в одной из уездных тюрем. Инспектор Главного Тюремного Управления, войдя в камеру и не найдя надзирателя, спросил арестантов, куда тот подевался. На что кто-то из последних громко крикнул: «Надзиратель!» С одной из лавок поднялся человек с небритой физиономией, всклокоченными волосами, одетый в арестантский халат с бубновым тузом на спине и вооруженный шашкою. На вопрос удивленного инспектора, сколько он получает содержания, надзиратель ответил: 8 рублей в месяц на своих харчах и одежде.

Реальным хозяином в местах заключения был союз «воровских людей». Такая арестантская община, по свидетельствам современников, вступала «то в молчаливый, то в открытый договор с тюремным начальством». Она ручалась за то, что «никто не бежит, что не будет крупных скандалов внутри тюрьмы, требующих вмешательства посторонней силы, что не будет жалоб при посещениях высшего начальства». В ответ администрация тюрьмы «гарантировала невмешательство в дела общины и обязывалась смотреть сквозь пальцы на такие явления, как пьянство, карточная игра, разного рода торговля, сношения с внешним миром». Все это было настолько распространено, что казалось нормальным явлением. И на вопросы ревизующих чиновников о том, почему все это допускается, тюремные смотрители отвечали: «Так желают арестанты».

Тюремная реформа 1879 года основательно встряхнула пенитенциарную систему. Должности тюремных смотрителей были упразднены. Вместо них учредили должности начальников тюрем. Отвечая за порядок в местах заключения, они облекались распорядительной и дисциплинарной властью. Им увеличили оклады и предоставляли казенные квартиры.

Тюремные надзиратели тоже были приняты на государственную службу как «нижние служители». При условии беспорочной службы, через каждые пять лет они получали право на добавочное жалованье. Им выдали казенную форму. Они получили «право на пенсию по сокращенным срокам службы».

Специальная инструкция предписывала тюремной страже обходиться с арестантами справедливо и в то же время строго требовала от них соблюдения установленного порядка. При этом насильственные действия и употребление бранных слов ни при каких условиях не допускались. Свое служебное достоинство они должны были поддерживать перед арестантами «серьезным и добросовестным отношением к своему делу, трезвым, добропорядочным поведением и образом жизни».

Произошли изменения и в организации тюремной жизни. Арестантов стали привлекать на казенные работы, установив размеры вознаграждения за труд. Стала решаться проблема с одеждой, которую арестанты теперь шили сами. Чтобы сэкономить средства на закупку сукна, Главное Тюремное Управление закупало его оптом у крупных фабрикантов. Холст для белья производили тюремные мастерские.

В те же годы обратили внимание на состояние здоровья арестантов. В тюрьмах росло число больных. На 115 тюремных больничных коек в Иркутске ежегодно приходилось более полутора тысяч пациентов – обитателей мест заключения. Особенно быстро росло число туберкулезных больных. Главное Тюремное Управление издало циркулярное отношение, установившее «правила для борьбы с болезнью».

Первым делом предписывалось изолировать заболевших от остальных арестантов. Для выявления больных определялась периодичность медосмотров – не менее четырех раз в год. Кроме того, обязательному обследованию подлежали все вновь прибывающие в тюрьмы. На каждого больного заводился санитарный листок.

Арестантов с запущенной формой туберкулеза помещали в тюремные больницы, а прочих больных – в отдельные камеры. Для чего предписывалось в таких камерах «устроить усиленную и усовершенствованную вентиляцию».

Определялись и более конкретизированные задачи: «Ввиду той опасности, которой грозит вдыхаемая пыль, содержащая туберкулезные бациллы, пол не следует мести сухим, дабы не поднимать пыли… В камерах обязательно должны быть плевательницы и нужно настаивать и следить, чтобы арестанты не плевали помимо плевательниц….В видах напоминания арестантам о возможности заражения чахоткой следует вывесить на видных местах в камерах или корридорах соответствующия разъяснения о вреде плевания на пол, о заразительности мокроты больных и о других мерах предостережения от заражения».

Предусматривались меры личной гигиены. Арестанты должны были мыться в бане и сменять белье через каждые 7—10 дней. Заболевшим давались некоторые послабления отбывания наказания. «В виду той тяжести и суровости, которую могут представлять для больных кандалы, необходимо неотлагательно испрашивать надлежащее разрешение на снятие их… на все время до выздоровления». Слабым здоровьем арестантам разрешалось более продолжительное время находиться на прогулках, им полагалось дополнительное питание. А кроме того, признавалось «весьма полезным занимать чахоточных, особенно трудно больных, беседами религиозно-нравственнаго содержания».

Однако уже спустя два года многие из начинаний тюремной реформы сошли на нет. Причина была весьма прозаической: нерасторопность, а то и нежелание на местах менять привычный уклад жизни. В 1881 году чиновники тюремного ведомства с тревогой сообщали в своих отчетах о росте числа побегов из мест заключения. По «черному» списку, после самой неблагополучной губернии – Иркутской, шли Волынская, Московская, Новгородская и Подольская.

«Ветхость и дурное устройство наших тюремных помещений, недостаточность, неумелость и неопытность надзора составляют лишь второстепенные причины такого ненормального положения вещей, – сообщал чиновник Главного Тюремного Управления о причинах побегов. – Корень зла заключается в неисполнении существующих узаконений и постановлений относительно порядка содержания…»

«Из арестантских рот и отделений бегут арестанты преимущественно с работ, на которые их посылают… предписывается отпускать арестантов на работы с указанным конвоем, но иногда даже без установленного конвоя, при одном наемном тюремном надзирателе, не имеющем возможности наблюсти за 10–15 арестантами, работающими часто в различных местах. Из тюремных замков бегут, большею частью, с помощью подкопов, выпилки железных решеток у окон, чрез тюремные ограды по веревкам, свитым из белья и других предметов, или, наконец, чрез трубы отхожих мест…

Собранные в Главном Тюремном Управлении сведения и личные мои посещения тюрем выяснили вполне, что закон о частых осмотрах арестантов и тюремных помещений не только не исполняется, но совершенно забыт; были даже случаи, что в таких тюремных учреждениях, где меня ожидали, я находил при арестантах всякого рода собственные их вещи, как-то: одежду, шубы, пуховики, чашки, чайники и даже запертые на ключ шкатулки и сундуки.

Вследствие того же отсутствия простого механического надзора бывают в местах заключения случаи, что арестанты напиваются пьяны, наносят друг другу раны имеющимися при них ножами, иногда даже доходит и до убийств».

Частые побеги из-под стражи волновали не только тюремных чиновников, но и формировали соответствующее общественное мнение. В середине 1880‑х годов начальник Главного Тюремного Управления М. Галкин-Враский совершил поездку по Сибири и Сахалину, после которой он резюмировал: «Едва ли вообще найдутся местности в Европейской России, где бы благотворительность по отношению к арестантам ограничивалась таким незначительным размером, как в Сибири. Причина этому кроется в полном притуплении чувства сострадания к ссыльному ввиду тех неудобств, которые приходится Сибири переживать от них. Более щедрым подаянием пользуются еще беглые, но, конечно, не из сострадания, а лишь по чувству самосохранения».

В последней четверти столетия стали создаваться новые крупные тюрьмы – централы. Само понятие о централе было введено в судебную практику Положением «По вопросу о будущей организации каторжных работ и временном распределении каторжных», утвержденном Александром II в 1869 году. В исполнение этого документа, в 1873 году под Иркутском, в 80 верстах от города, была учреждена Александровская центральная каторжная тюрьма.

Одно из описаний тюремной жизни дошло до наших дней в записях американского путешественника Джорджа Кеннана, в конце XIX века посетившего Сибирь. Весьма примечательно, что иркутские власти хотели произвести впечатление на иностранца, «так как иркутский вице-губернатор описал этот тюремный замок как образцовое в своем роде учреждение», считающееся «лучшим… в России».

«Александровский тюремный замок представляет собой двухэтажное кирпичное здание, крытое железом, длиной в 300 ф., шириной в 100 ф. Тюрьма состоит из 75 камер для совместного, 10 камер для одиночного заключения и 5 «секретных камер» для особенно важных преступников. Во время нашего посещения в тюрьме содержались 992 преступника, и в «свободной команде» при Александровской тюрьме проживали 900 человек, уже отбывших срок «испытания». Нам прежде всего показали тюремную мукомольню… Директор тюрьмы заявил нам, что работа на мельнице единственный тяжелый труд, который лежит на преступниках; ни одному не приходится работать более четырех часов в сутки. С мельницы мы направились в камеры, которые занимали большую часть всего здания; цифра заключенных в каждой камере колебалась между 15–75 чел. По величине они были не одинаковы, но обширны и вполне удобны для находившихся в них узников; полы и нары содержались в замечательной опрятности; воздух не оставлял желать ничего лучшего; единственный замеченный мною недостаток состоял в отсутствии матрацев и подушек. Во всех помещениях была устроена прекрасная вентиляция… Коридоры, в которые выходили камеры, были высоки, просторны и светлы… После осмотра камер мы направились в кухню, где ежедневно готовилась пища более чем на 1000 чел….Арестантский паек состоит из трех фунтов ржаного хлеба, около 7 унций мяса и трех унций гречневой крупы, иногда выдается арестантам картофель или какие-нибудь другие овощи; чай и сахар казной не отпускаются, но арестанты имеют право покупать их на собственные деньги.

…Нам предложили подняться на второй этаж, где находилась школа. Это была чистая, светлая комната, которую сами ссыльные снабдили скамьями; тюремное начальство приобрело для школы классную доску, большой глобус, карты Сибири и Палестины и несколько дешевых литографий. В школе не было ни одного учащегося, но директор уверял, что ссыльные часто собираются здесь, чтобы читать, петь или выслушивать проповеди священника….Из школы мы отправились в тюремные мастерские, где работали 25–30 портных, сапожников и столяров… Директор заявил, что ссыльным позволяется заниматься той профессией, к которой они чувствуют склонность; из заработанных денег они получали две трети. Одна треть выдается ссыльным немедленно по продаже изготовленных ими вещей, другая по отбытии срока наказания, остальные деньги поступают в пользу казны».

Глава четвертая

Я готовлю очередной номер «Вестника», где будет репортаж о ремонте женского корпуса иркутского СИЗО. До начала ремонта здание выглядело весьма неприметно. Это было строение с грязновато-серыми стенами и облетевшей местами штукатуркой. Весь внешний облик свидетельствовал о почтенном возрасте здания, которое нынешним летом наконец-то решили отремонтировать. Первым делом взялись за фасад, где под толстым слоем штукатурки вдруг обнаружили неожиданную находку: два барельефа огромных лебедей. Изогнув тонкие шеи, они словно плывут навстречу друг другу. Каменных лебедей уже отреставрировали, а вместе с ними частично восстановили и две колонны, на которых находились лебеди.

Сотрудники СИЗО уверены, что старые постройки на территории изолятора хранят еще немало тайн. Одна из таких тайн уже раскрыта: теперь мы знаем, отчего в народе испокон веку повелось называть иркутскую тюрьму не иначе, как «Белым лебедем». Впрочем, в СИЗО это не первая находка из разряда сенсационных. Два года назад, также во время ремонта, в административном корпусе в толстых стенах была обнаружена старинная арка – более трех метров высотой и около двух метров шириной. Деревянные части арки скреплялись между собой коваными четырехугольными гвоздями, которые широко применялись при строительстве зданий в начале ХIХ века. Исходя из этого можно предположить, что возраст иркутской тюрьмы намного больше, чем считалось до сих пор.

Как известно, каменное здание тюрьмы было возведено на месте прежнего деревянного, которое снесли «за ветхостью». Летопись свидетельствует, что деревянная тюрьма существовала в Иркутске с 1803 года. Вполне возможно, что старое здание не было полностью снесено, а только реконструировано. Тогда получается, что истинный возраст иркутской тюрьмы – больше 200 лет!

Здание СИЗО постоянно преподносит сюрпризы. Однажды во время ремонта в коридоре одного из корпусов была обнаружена дверь… в никуда. Она была вмурована в стену, заложена кирпичом, оштукатурена и покрашена в тон всему коридору. Дверь обнаружили на уровне второго этажа здания. Но куда же она вела? По ту сторону коридора – только фасад здания. Продолжив ремонт, в том же корпусе нашли под штукатуркой стены целый ряд старинных аркообразных окон. Эти окна оказались между коридором и служебными кабинетами. Еще одна загадка? В СИЗО полагают, что раньше на этом месте не было кабинетов, их достроили позднее. Поэтому окна, ставшие ненужными, пришлось замуровать.

Ремонтные работы в СИЗО ведет специальная бригада осужденных. К своему поручению они относятся с большой ответственностью, проявляя творческий подход к делу. Закончив ремонт на фасаде здания женского отделения, они сделали весьма оригинальный вход в помещение. Сюда ведет лестница, обрамленная витыми перилами со свечами, тоже выкованными из металла. Над самим входом появился навес в виде купола, украшенного фонарями, стилизованными под старинные светильники. Фасад здания тоже существенно изменился. Помимо заново родившихся лебедей на фасаде реконструировали зубчатую кирпичную кладку, имитирующую крепостную стену средневекового замка.

Наряду с восстановлением «исторической справедливости» в СИЗО ведутся работы, продиктованные задачами сегодняшнего дня. Взятый курс на гуманизацию уголовного наказания повышает требования к бытовым условиям подследственных и осужденных. Уже сегодня в СИЗО воплощается в жизнь беспрецедентный проект по созданию двухкомнатных камер. С этой целью в одном из режимных корпусов объединяются каждые две соседние камеры. Здесь прорубаются двери, идет сантехническая отделка помещений. В одной из комнат такой камеры будет спальня, в другой – кухня. Запланировано обустройство в каждой камере хозяйственного уголка, где установят стиральные машины и гладильные доски. Повсеместно в камерах будут холодильники, телевизоры, шкафы под одежду, посуду, книги.

Наряду с глобальной реконструкцией режимных корпусов запланировано благоустройство территории изолятора. Уже в ближайшие два года здесь появятся фонтаны, аллеи, газоны. Но, чтобы воплотить это в жизнь, нужно будет в первую очередь избавиться от угольной пыли, которую производят котельные на территории изолятора. Поэтому запланирована большая модернизация котельных. Очистив воздух, в СИЗО построят тепличные комплексы, в которых создадут цветочные оранжереи. Но самое удивительное будет заключаться в том, что эти оранжереи будут созданы на крышах модернизированных котельных.

Но и это не все новшества. На одном из корпусов СИЗО, почти под самой крышей, появятся большие часы. В диаметре они будут около 3 метров. Как считает руководство СИЗО, такие часы смогут стать достопримечательностью Иркутска. Огромный циферблат будет хорошо виден всем жителям предместья Рабочего, где находится следственный изолятор.

В планах руководства СИЗО еще один большой проект. Здесь хотят восстановить церковь, которая существовала при иркутской тюрьме. Летопись указывает, что «церковь во имя св. Бориса и Глеба выходила на главный фас тюрьмы». Сохранились старые рисунки, по которым можно судить о великолепии этой постройки.

Как полагают в администрации изолятора, в будущем в СИЗО даже можно водить экскурсии. И тогда любой желающий сможет воочию убедиться в том, почему наши предки считали тюрьму самым красивым зданием Иркутска.

А еще в СИЗО появился импровизированный музей. Помните, как замначальника Валентин Иванович Шубин нашел кандалы и наручники? После чего они оказались на полках специального шкафа, выделенного под раритеты. Через стеклянные дверцы любой посетитель может посмотреть на эти и другие «экспонаты».

Особая история у чернильницы из позапрошлого века. В отличие от находок, извлеченных из земли (как те же кандалы и наручники), она дошла до наших дней вполне легальным способом. В одном из кабинетов ее использовали под пепельницу. Можно представить, как менялись времена и эпохи, а эту чернильницу только переставляли со стола на стол в течение ста с лишним лет.

Точно так же дожили до XXI века некоторые предметы медицинского назначения: колба из толстого стекла с надписью: «ACIDUM CITRICUM» и бутылочка под лекарства. Вот и думай после этого, что с течением времени хозинвентарь списывается. Ничего подобного! Два этих экспоната прожили свой век там, где они и должны были быть – в медкабинете.

Почетное место на полках мини-музея занимает печатная машинка «Ундервудъ». Целые век она в тюрьме. Сколько секретных циркуляров прошло через нее! К слову, о документах. Вместе с той самой книгой, которую когда-то нашли во время ремонта крыши, в том же месте попались обрывки старых документов, причем, вовсе не тюремного происхождения. На одной из бумаг сохранился четкий штамп: «Коноваловское волостное правленiе Балаганского уъезда Иркутской губернiи. Мая 8 дня 1904». Текст оборван. Остается только гадать, что сообщало волостное правление в своей бумаге, отправленной в тюрьму.

Среди этих же документов попались письма заключенных, датированные 1938 годом. Поистине тюрьма – свидетель разных эпох. Вот еще одна загадка: как могли оказаться вместе послания из 1904 и 1938 годов? В одном из таких писем, не дошедших до адресатов, сообщается: «Пишу письмо 27.VII.38 г. Здравствуй Тая. Мне разрешили получить продуктовую передачу. Хлеба, жиров, макарон. Если нет денег, то продай велосипед. Передай мне денег 15 рублей. Ну пока, до свидания. Целую тебя, и своих детей. Ваш папа Сергей». Письмо написано на клочке бумаги в половину тетрадного листка. На обороте – адрес.

Вот еще одно невероятное переплетение эпох. Вместе с кандалами из XIX века нашли в земле металлическую ложку. На ней выгравировано: «Москва. ЦТК. МПС 1947—48». Когда этап прибыл в Сибирь, на обороте ложки появилась новая надпись: «Иркутск».

Непростые времена давно канули в лету, и остается только надеяться, что они больше никогда не повторятся…

Итак, здание иркутской тюрьмы переживает второе рождение. А какие перемены за эти же годы произошли в Александровском централе? В 1890 году тюрьма сгорела. После этого на ее территории появился целый комплекс новых каменных строений. Сама территория тоже значительно расширилась. Теперь своим общим видом она походила на достаточно большое поселение. Кроме главного двухэтажного корпуса в состав тюремного поселка входили: большой каменный православный храм, часовня, тюремная больница, состоявшая первоначально из пяти, затем из семи бараков, два барака для содержания каторжан вне тюремного разряда (все каторжане в зависимости от срока делились на три разряда, во «внетюремные» переводили показавших твердое стремление к исправлению), два семейных барака для жен и детей, которые добровольно следовали в Сибирь за своими мужьями-каторжанами, школа-приют, дома администрации и внутренней стражи, а также казармы для солдат Александровской местной команды, бани, прачечная, колодцы и другие строения. По данным иркутского историка Н. Быковой, в распоряжении Александровского централа находились Тельминская богадельня, где содержались престарелые, не способные ни к каким работам осужденные, а также ферма Плишкино.

Жизнь в тюрьме регламентировалась внутренним распорядком. В 5 часов утра был подъем, до 6 часов – уборка помещений. В 6 часов проводилась перекличка, в 8 часов – чай с ржаным хлебом, в 12 – обед. Отбой объявлялся в 21 час.

Общий уклад жизни в централе во многом дублировал сложившуюся практику содержания арестантов в других тюрьмах страны. В 1890 году Главное Тюремное Управление подготовило «Устав о содержащихся под стражей», остававшийся для всех мест заключения основным документом вплоть до 1917 года. В то же время в течение всего этого периода издавались оперативные циркулярные отношения, не один раз корректировавшие эти правила.

В 1895 году Главное Тюремное Управление передали из МВД в Минюст. Министр юстиции не преминул лично посетить Иркутскую губернию – вотчину крупнейших тюрем России. Для местного тюремного начальства такой визит стал главным событием года. Вот что сообщалось по этому поводу в «Отчете иркутского Губернского Тюремного Инспектора» за 1897 год под заголовком «Выдающиеся события»: «К числу таковых следует отнести посещение Господином Министром Юстиции в отчетном году – 29 июня – Александровской центральной каторжной тюрьмы и других, принадлежащих к ней учреждений, и – 3 июля – Иркутского тюремного замка; при чем Его Высокопревосходительством в книгах для почетных посетителей сделаны следующие надписи:

В отношении Александровской центральной каторжной тюрьмы: «29 июня 1897 года, по обозрении тюрьмы она найдена мною в отличном, образцовом порядке, свидетельствующем об особых трудах и любви к делу должностных лиц, управляющих тюрьмою, и ревностном исполнении своих обязанностей всеми служащими при ней. Тюрьма производит чрезвычайное впечатление полною целесообразностью и умелостью всего устройства и всех делаемых распоряжений. Заботы о быте и работах арестантов заслуживают самой искренней похвалы. Считаю для себя весьма приятным долгом выразить мою глубокую признательность Иркутскому Губернскому Инспектору А.П. Сипягину и смотрителю Александровской тюрьмы Лятосковичу, ревностным попечениям которых я не могу не приписать, главным образом, столь превосходное состояние тюрьмы. Министр Юстиции, статс-секретарь Муравьев».

В отношении Иркутского тюремного замка: «3 июля 1897 года. Тюрьма найдена в отличном общем порядке. Желательно устройство хотя бы небольшой школы для желающих арестантов. Министр Юстиции, статс-секретарь Муравьев».

В Иркутской губернии содержалось 6 тюрем. Проведенная в 1897 году ревизия всех мест заключения показала следующее:

«а) Александровская центральная каторжная тюрьма. Находится в сел. Александровском, Иркутского округа, в 70 верстах от Иркутска, по заангарскому почтовому тракту.

Тюрьма эта, после уничтожения ее пожаром, возобновлена в 1890—92 г.г., а больница при ней построена вновь в 1890 г.; тюрьма построена по расчету на 1000 человек.

Согласно составленной в Строительном Отделении при Иркутском Губернском Совете сметы, на возобновление тюрьмы было отпущено Главным Тюремным Управлением 165/т. руб. Г. Иркутский Генерал-Губернатор, Генерал-от-Инфантерии А.Д. Горемыкин, отклонив передачу работ по возобновлению тюрьмы подрядчикам, поручил произвести их хозяйственным способом Комитету тюрьмы, под председательством бывшего смотрителя тюрьмы Сипягина, с возможно широким привлечением на работы арестантского труда.

Несмотря на новость дела и не всегда благоприятно слагавшиеся обстоятельства: временное вздорожание всех строительных материалов и рабочих рук, так как местные арестанты, за неимением помещений были выведены в другие тюрьмы генерал-губернаторства, – вся тюрьма была возобновлена в течение двух лет, и общая стоимость возобновления тюрьмы в 2249 куб. саж. помещений обошлась только в 102872 руб. Расход этого составил лишь 62,3 % сметной суммы. При этом нельзя оставить без внимания и того обстоятельства, что при возобновлении первой половины тюремного здания были привлечены, как пояснено выше, преимущественно вольные мастеровые и рабочие.

Получившийся остаток от сметного назначения, за исключением 4011 р. отчисленных в технический капитал, в сумме 53117 р., был употреблен по распоряжению Иркутского Генерал-Губернатора на сооружение исключительно арестантским трудом нового каменного тюремного храма…

При неоднократных осмотрах инспекцией тюрьмы, таковая найдена, во всех отношениях, в полном порядке. Пища очень хороша, хлеб также, припеку получается 18 фунтов. Надзиратели хорошо обмундированы и службу несут с полным знанием и усердием. Арестанты пользуются баней еженедельно, с обязательной сменой белья, и ими никаких претензий не заявлено.

Третье отделение тюрьмы исключительно занято мастерскими: в верхних 4‑х камерах и коридоре работают, а в нижних 4‑х камерах ночуют мастеровые арестанты. Мастерские устроены применительно существующим потребностям, главным образом, для заготовления арестантского белья, одежды и обуви в тюрьмы и пересыльным арестантам Иркутской губернии и Якутской области, снабжены всеми нужными инструментами…

На устройство мастерских и заведение инструментов денег от казны отпущено не было.

Арестантская больница в с. Александровском находится в заведывании комитета Александровской центральной каторжной тюрьмы. Расходы на все надобности производятся по действительной стоимости их. Медицинской частью заведует тюремный врач… С 1896 года, с разрешения Главного Тюремного Управления, приглашен помощник врача и акушерка-фельдшерица, оба содержатся на счет экономических сумм центральной каторжной тюрьмы, с квартирой при больнице. За отчетный год было больных, в среднем выводе, 76 человек, в том числе 6 нижних чинов…

Все здания больницы находятся в большом порядке и чистоте; но, как упомянуто выше, требуют необходимого ремонта.

Инвентарь, одежда, белье и обувь ветхи и в недостаточном размере. Приведению их в полную исправность и наличность препятствует неразрешение до сего времени Главным Тюремным Управлением возбужденных ходатайств об единовременном отпуске необходимой суммы на эти предметы.

Больные помещены и содержатся хорошо, пользуются отличною пищею и вполне достаточным присмотром и уходом.

В двух отдельных бараках, из всех пяти, помещены: в одном – нижние чины двух Александровских воинских команд, а в другом – душевнобольные арестанты. Предметы довольствия всех родов для тех и других производятся из общих запасов и заготовлений, а деньги за лечение и содержание воинских нижних чинов, по получении из Интендантства, сдаются в Казначейство на восстановление кредита.

Прислуга при больных состоит из особо избранных арестантов Александровской центральной каторжной тюрьмы…

б) Александровская центральная пересыльная тюрьма. Находится также в сел. Александровском.

Тюрьма эта построена в 1888 году, по расчету на 684 человека.

Здания тюрьмы находятся вообще в порядке; но в них требуется произвести капитального ремонта…

При первых осмотрах названной тюрьмы таковая оказалась в следующем состоянии:

Внутри пяти мужских бараков невсегда соблюдалась полная чистота.

Баня и смена белья назначались через две недели, а потому и белье на арестантах не имело достаточной чистоты.

Хлеб хотя и выпекался хороший, но припека показывалось менее 18 фунтов на пуд. Мука при одном из осмотров была найдена неудовлетворительного качества и до 100 пудов ее было забраковано.

Новая и старая одежда хранилась не в должном порядке. Приход и расход ее за некоторые месяцы не был закончен и, вообще, велся недостаточно аккуратно, и, как видно со стороны комитета тюрьмы не было обнаружено в полной мере должного участия и контроля в этом деле; почему явилось необходимым тогда же произвести точное удостоверение о той и другой одежде, с участием особо командированного чиновника от Тюремного Отделения. Кроме небрежности, никаких злоупотреблений не обнаружено. Губернский Тюремный Инспектор лично прекратил замеченные непорядки и при вновь назначенном начальнике тюрьмы, коллежском асессоре Попрядухине, дело пошло лучше и количество припека достигло общепринятого в тюрьмах Иркутской губернии размера – 18 ф.

Тюремные здания вообще, службы и дворы при них содержатся в большом порядке… Внутри женского отделения чисто и лучше, чем в мужских бараках; но это следует отнести более к личным заботам содержащихся там пересыльных женщин, чем к надзору. Надзирательницы на дежурстве находились только днем и не ночевали в указанном месте.

Все перечисленные недостатки, по мере возможности, были устранены и в этом отношении установился должный порядок.

По ходатайству священника Александровской каторжной тюрьмы и с разрешения г. Иркутского Губернатора, в конце минувшего года часть одной из незанятых камер пересыльной тюрьмы приспособлена для совершения в ней Богослужений…

в) Иркутский тюремный замок. Здания этого замка построены: а) главный корпус – в 1861 г.; б) больничные – в 1889 и 1894 гг.; в) прачечная – в 1889 г.; г) два пересыльных барака – в 1892 г.; д) баня – в 1892 году и е) здание для приема арестантских партий – в 1893 году.

Тюрьма построена по расчету на 700 человек.

После произведенного в 1896 и 1897 гг. ремонта некоторых частей здания этого замка они находятся в общем порядке, что было засвидетельствовано и г. Министром во время посещения Его Высокопревосходительством этой тюрьмы в лето отчетного года…

Больница находится в очень удовлетворительном состоянии.

Женское отделение содержалось очень чисто и в благоустроенном виде.

Надзиратели службу знают и обмундированы хорошо.

В наружном и внутреннем устройстве этого места заключения в истекшем году наступили значительные улучшения, благодаря особому служебному усердию и знанию дела вновь назначенного смотрителем замка губернского секретаря Комарова.

г) Балаганский тюремный замок. Построен в 1890–1893 гг. на 80 человек и находится в 247,1/4 верстах от Иркутска, с которым соединяется частично почтовою, частично проселочною дорогою, по двум трактам.

При осмотре замка, в феврале, в бытность смотрителем его надворного советника Кубасова, обнаружены значительные неисправности и непорядки. Белье выдавалось редко и перемывалось во время бани, через две недели, носившими его арестантами. Среди арестантов обнаружено самоуправство и своеволье, срочные были обижаемы и эксплуатируемы подсудимыми. Смотритель Кубасов мало касался управления замком и его во всем почти заменял старший надзиратель, дозволявший себе даже некоторые злоупотребления. Прочие надзиратели служебного навыка не имели, к своим обязанностям относились безучастно…

Тюремная больница находилась в заведовании окружного врача. Содержалась грязновато; белье неопрятно, менялось нерегулярно и редко; ванна почти постоянно чинилась и давалась поэтому редко; пища плоха; ухода за больными мало – служитель один. По причине постоянных раздоров, врач посещал больницу редко; фельдшер бывал каждый день, больные им очень довольны.

О найденных беспорядках было доложено г. Губернатору и к устранению их были приняты необходимые меры. Вместо г. Кубасова, смотрителем назначен состоящий в запасе армии подполковник Цитович, который в течение короткого времени постарался привести тюремный замок в более лучший и исправный вид, в котором и найден был замок, при осмотре его г. Губернатором в сопровождении Тюремного Инспектора, в конце сентября. Но затем, как о том было донесено Балаганским Окружным Исправником, в тюрьме этой, в главном корпусе ее, в ретираде больничного помещения, 3 декабря 1897 г., в 12 часов дня, показался дым и затем, несмотря на все усилия тюремной администрации, полиции и некоторых частных лиц, здание этого корпуса сгорело до основания. Удалось отстоять здания: бани с продуктовым амбаром и кухни, находящиеся в одном дворе с главным корпусом, а также окружающая этот двор пали, при чем в последних незначительно повреждена часть по заднему фасу; затем остался совершенно нетронутым находящийся на другом дворе административный корпус с помещением для военного конвоя. По предположению смотрителя тюрьмы, пожар произошел от трещины, образовавшейся в печной трубе, проходящей из помещения выносных сосудов через оба этажа между полом и потолком 1‑го и 2‑го этажей, что впоследствии и подтвердилось.

В виду опасности и неудобства содержать арестантов в уцелевших постройках тюрьмы и по соглашению с подлежащими властями, все подсудимые арестанты переведены в Иркутский тюремный замок, а срочные: часть в Александровскую центральную каторжную тюрьму, а часть в Нижнеудинский тюремный замок.

д) Нижнеудинский тюремный замок. Тюрьма эта построена в 1890–1892 гг., предназначена для помещения в ней 225 арестантов и находится в 483,3/4 верстах от Иркутска по московскому тракту.

После уничтожения пожаром здания пересыльной тюрьмы в 1892 г., арестанты этой категории помещаются вместе с остальными в другом корпусе, предназначавшемся для срочных арестантов; но, в виду кратковременного пребывания пересыльных в гор. Нижнеудинске и малочисленности срочных арестантов, от такого размещения, за редкими случаями, при усиленном движении арестантских партий, не встречается ни особой тесноты, ни других неудобств.

Для женщин имеется особая тюрьма.

Хотя общий вид тюремных камер немного мрачен и в камерах мало света, но это следует отнести к неудачному расположению зданий и устройству несоответственного размера окон.

Здания тюрьмы, в общем, находятся в порядке…

Все арестантские помещения, при осмотре их, оказались содержимыми в большом порядке и чистоте, особенно женская тюрьма.

Белье на всех сравнительно чистое, хотя баня и перемена белья даются через две недели.

Кухня, хлебопекарня и проч. здания найдены в порядке и хорошем состоянии. Ретирадные места, насколько возможно, улучшены, не запускаются и содержатся хорошо.

Состав надзирателей довольно хорош, обмундированы они удовлетворительно и службу знают.

Арестанты имеют здоровый вид и достаточно дисциплинированы.

Пища очень удовлетворительна, а хлеб хорош, выпекается с припеком в 18 фунтов.

Устроена камера для работ и видны уже начинания в этом отношении…

При тюремном замке имеется огород, возделываемый трудом арестантов. Урожай капусты и картофеля получен хотя средний, но, в общем, достаточный для обеспечения этими овощами тюремного населения на всю зиму.

Трудом арестантов заготовлялись дрова до 750 саж., для тюремных зданий и городской больницы.

Занимаемое ныне тюремною больницею помещение пришло в совершенную ветхость, неподдающуюся какому бы то ни было ремонту, и дальнейшее пребывание в нем больных является не безопасным; нанять же для больницы временно какое-либо частное помещение не представляется положительно никакой возможности, за отсутствием в Нижнеудинске подходящих для этого домов.

Пища, хлеб, квас и содержание больных вообще удовлетворительны.

Белье, одежда и обувь стары, но в порядке и не загрязнены.

Претензий больными не заявлено.

Как врач, так и смотритель, очевидно, заинтересованы своими обязанностями и относят их усердно и внимательно.

е) Киренский тюремный замок. Тюрьма эта после пожара, бывшего в г. Киренске 31 июля 1891 г., уничтожившего здание подсудимых арестантов на 60 человек, вместе с церковью, помещается теперь в уцелевшем от пожара новом пересыльном доме, приспособленном на 50 человек (построен в 1884–1886 г.г.) и в арендованном у Городского Управления общественном доме, где содержатся срочные и пересыльные арестанты; а в старом пересыльном доме расположены: хлебопекарня, кухня, женская камера, тюремная контора, надзирательская и кладовая для припасов. Особой больницы при тюремном замке не существует; арестантов посещает три раза в неделю городской врач. Заболевающим арестантам отпускаются лекарства из аптеки Киренской гражданской больницы, а трудно-больные отправляются на излечение в эту больницу, с платою за их лечение по табели, ежегодно утверждаемой Министерством Внутренних Дел.

В виду ветхости и маловместительности уцелевших от пожара зданий, признано необходимым построить новую тюрьму…

Тюрьма находится в 1028 верстах от Иркутска, по якутскому почтовому тракту. Сообщение: летом от Иркутска до Жигалова на лошадях, а от Жигалова до Киренска на почтовых лодках по р. Лене; зимой на лошадях: от Иркутска до Качуга – грунтовой дорогой, а от Качуга до Киренска – по р. Лене.

В изложенном обозрении тюрем особенно обращают на себя внимание упомянутые три случая пожаров тюрем в недавнем времени. Все они произошли в тюрьмах деревянных, что и указывает прежде всего на опасность постройки этих зданий из дерева, а затем два пожара – в гг. Нижнеудинске и Киренске – совпадают с наибольшим скоплением там арестантов, впоследствии чего до крайней степени затруднялся надзор за тюрьмами и содержащимися в них арестантами для весьма недостаточного числа состоящих при тюрьмах надзирателей. Последнее явление составляет один из преобладающих недостатков во всех тюрьмах губернии и должен быть устранен в возможно ближайшем будущем.

Число этих надзирателей, будучи крайне малым само по себе, и в отношении к числу содержащихся в тюрьмах арестантов в особенности, еще более обращает внимание не в свою пользу от сравнения с некоторыми тюрьмами не только Европейских губерний, но и в Восточной и Западной Сибири».

О характере преступлений, за которые попадали в тюрьмы Восточной Сибири, говорят следующие цифры. В 1897 году в местах заключения Иркутской губернии было вновь прибывших ссыльных, осужденных:

за убийство и покушение на убийство – 172

разбой – 63

грабеж – 183

поджог – 47

конокрадство – 53

подделку денег – 21

святотатство – 31

кражи – 325

кражи шайкою и организацию шаек – 60

дурное поведение – 25

побеги из Сибири – 26

мошенничество – 2

вымогательство – 2

двоеженство – 3

растление и изнасилование – 127

покушение на увоз девицы – 6

подлог – 12

оскорбление власти – 9

побеги из военной службы – 23

побеги из-под стражи – 15

побои, истязания – 44

скрытые убийства – 4

лжесвидетельство – 2

лжедонос – 2

мужеложество – 1

беспорядки во время холеры – 7

распространение вредных слухов – 1

распространение ереси – 1

работорговлю – 1

бродяжничество – 99

Администрацией тюрем в течение уже нескольких лет принимались самые энергичные меры к возможному расширению арестантских работ. Заключенные Александровской центральной каторжной тюрьмы шили арестантскую одежду и обувь для всех мест заключения Иркутской губернии и Якутии. В мастерских Иркутского тюремного замка арестанты занимались портняжными, картонажными, столярными, кузнечными, переплетными и сапожными работами. Обитателей Балаганского и Нижнеудинского тюремных замков привлекали «возделывать огороды, и получаемые с них продукты вполне удовлетворяют собственные потребности поименованных замков».

Кроме того, арестантов использовали как наемную рабочую силу.

«В заводы: Иркутский и Устькутский солеваренные, находящиеся в ведении казны, и Николаевский железоделательный, перешедший во владение сперва потомственного почетного гражданина С. Мамонтова, а затем акционерной Ко, для воспособления вольнорабочему труду, отпускаются арестанты разных категорий из Александровской центральной каторжной тюрьмы.

Управление и снабжение арестантов, находящихся на означенных работах, установленными видами довольствия производится: в солеваренных заводах – согласно тюремному положению, а в Николаевском – на основании особой инструкции, утвержденной г. Иркутским Генерал-Губернатором, применительно правилам, указанным Его Высокопревосходительством, для работавших на постройке железной дороги арестантов.

Заработную плату на Николаевском заводе арестанты получают наравне с вольнонаемными рабочими, а на солеваренных – по усмотрению горного ведомства, при чем каких-либо отчислений из этой платы ни в пользу казны, ни в пользу тюрьмы нигде не делается, с целью повысить получаемую рабочими плату и увеличить таким путем с их стороны стремление к труду и посильному исправлению.

Все это вместе взятое, в отношении к Николаевскому заводу, дает надежду, что отправленные туда ссыльно-каторжные, по всем вероятиям, принесут заводу требуемую пользу; в то же время они, получив для себя верный и постоянный заработок в лучших условиях быта и жизни на заводе, а также в уповании на смягчение своей участи, будут иметь полную возможность и стремление исправиться и в будущем времени примкнут к числу мирных и трудящихся людей».

Глава пятая

Среди осужденных Иркутской области проводится конкурс «Искусство за колючей проволокой имеет право на жизнь». Инициатор мероприятия – главк, спустивший на места бумагу – положение о конкурсе.

В мой кабинет заглядывает заместитель начальника отдела по воспитательной работе среди осужденных Юрий Михно.

– Александр Викторович, если есть желание посмотреть на работы, которые мы представим на выставку, то милости просим в наш кабинет – из колоний прислали первые картины и поделки. Очень интересные работы. Советую посмотреть, – и сделав паузу, добавил. – Кстати, как насчет журналистов?

– Каких журналистов?

– Ну… мы будем приглашать прессу? Освещать мероприятие…

Поднимаюсь на этаж выше, в отдел воспитательной работы. Начальник отдела Александр Плахотин задумчиво разглядывает окно, открывающее вид на крышу конференц-зала ГУИН. Вокруг, на столах, стульях и даже на полу громоздятся картины в массивных рамках. Увидев меня, хозяин кабинета оживляется.

– Вот смотри, Александр Викторович, какая большая работа предстоит жюри: из всех этих картин нужно выбрать три лучшие, которые отправятся на всероссийский конкурс в Рязань. Лично мне нравится вот этот пейзаж. Зимний лес, сугробы, поляна, на которой стоит одинокое дерево. И вдалеке – сам лес. Посмотри, какую тень отбрасывает это одинокое дерево – слишком большую, широкую тень, какой в природе не бывает. А ведь это, я думаю, аллегория: в этой картине осужденный показал свою собственную жизнь, свою судьбу, и то, что ожидает его впереди. Это дерево – он сам. Стоит-растет один на поляне – попал в колонию, где каждый сам за себя. Жирная тень – черная полоса его жизни. А что его ждет? Синее небо – смотри, сколько места оно занимает в картине: почти половину полотна.

– Синее небо? В каком смысле.

– В самом прямом. Ну ладно, не буду интриговать. Все гораздо проще, – еще раз глянув на картину, он обронил, – проще и сложнее одновременно. Я знаю, что дни человека, который написал эту картину, сочтены. Это осужденный из колонии-больницы для туберкулезников. Как мне позвонили и сказали, у него уже разлагаются легкие… он в палате смертников. Ему осталось жить всего несколько дней. Может быть, мы вот стоим, рассматриваем его картину, а он уже…

Я внимательно посмотрел на Плахотина, который никогда не отличался сентиментальностью.

– Смотри, сколько здесь картин, – продолжил он, – и по каждой из них можно узнать, за что сидит ее автор. Даже сколько осталось ему отсидеть – тоже можно узнать. Ну вот, например, болото с редким лесом, вдали – горы. Горы – это большой срок. Небо в тучах – значит, ничего хорошего этот осужденный от жизни уже не ждет. По крайней мере, в ближайшие годы.

– А что ты скажешь про эту картину?

– Про натюрморт? Виноград, бананы на фоне вазы. И длинные шторы, скрывающие окно. Гм… занятно. Занятно то, что эту картинку прислали из тулунской тюрьмы. А я на сто процентов уверен, что человек, отбывающий срок в тюрьме, будет думать о чем угодно, но только не о винограде. Возможно, он думает о еде. Хорошо, согласен. Но виноград – а здесь нарисована крупная, на полкартины гроздь – виноград-то – это не еда. Виноградом не наешься. Наешься другой, более приземленной пищей. Так что я полагаю, автор картины скорее срисовал ее откуда-то. А думает он на самом деле о чем-то другом.

Дверь, скрипнув в петлях, впустила в недра кабинета воспитательной работы очередного посетителя.

– Проходи, Генрих Иванович. Что у тебя там? Картина? Ты не первый сегодня, вон смотри, сколько нам за день принесли уже.

Посмотрев в мою сторону, Плахотин пояснил:

– Вот с третьей колонии человек приехал – тоже представляют на конкурс полотно, – и уже обращаясь к представителю колонии, он спросил. – Кто у вас там рисовал?

– У нас в колонии один художник…

– Этот, что ли… ну, я понял. Так он как у вас рисует – срисовывает откуда?

– У него слайды есть. С пейзажами.

– Понятно. Слушай, Генрих Иванович, очень хорошо, что ты к нам зашел. А я хотел тебя увидеть вот по какому поводу. Ты случайно не подскажешь: ваша колония недавно не посылала некоего осужденного Барабанова заготавливать в Красноярский край сельхозпродукты для колонии?

– Осужденного? На заготовку? Да нет, никого мы никуда не посылали.

– Я так и думал. Значит, не посылали?

– Конечно, нет. Мы еще не рехнулись, чтобы зэков на заготовки отправлять.

– А этот Барабанов… он, случайно, не бывший мэр. Какого-то города в Красноярском крае?

– Есть такой. Был мэром. Сидит за заказное убийство. А в чем вопрос-то?

– В том и вопрос, что вот передо мной на столе письмо из Красноярского края. Написал его… впрочем, послушай, вот что он пишет: «В ГУИН по Иркутской области. Хочу довести до вашего сведения, что на днях в наш город приезжал бывший мэр Барабанов, который отбывает наказание в одной из колоний Иркутской области. Встретив его на улице, я удивился и поинтересовался, как он здесь оказался и что делает в городе. На что Барабанов ответил, что он был делегирован сюда колонией и приехал решать вопросы обеспечения исправительного учреждения сельхозпродукцией, выращиваемой в нашем районе. Поэтому хочу спросить: как могло такое случиться, что заготовкой сельхозпродукции занимаются осужденные, такие как Барабанов. С каких это пор их так свободно выпускают за колючую проволоку, где они должны отбывать наказание до окончания срока? И еще хочу сообщить о том, что на самом деле Барабанов никакую заготовку сельхозпродуктов в нашем городе не проводил. А вместо этого он собрал здесь свою братву и стал решать вопрос: как быстрее ему выйти из колонии. Для этого они решили фальсифицировать справку о якобы тяжелом заболевании Барабанова, которую он увез в колонию. Прошу проверить все сообщенные мною факты. Полковник КГБ на пенсии Фоменко».

Закончив цитировать, майор Плахотин с улыбкой посмотрел на собеседника. В ответ последний развел руками.

– В свой город Барабанов ездил на законных основаниях. За примерное поведение заслужил отпуск. Но никак не на заготовку сельхозпродуктов он ездил.

– Ну, понятно… Приехал на родину, встретил на улице отставного полковника КГБ. Тот, видимо, еще старой закалки: почему да отчего, и дескать – тебе сидеть еще и сидеть. Сразу за ручку и бумагу, которые у него, наверное, всегда при себе. А тот возьми и ляпни: приехал, мол, на заготовки. Кхе-кхе… А вот другой вопрос, действительно, серьезный: какую такую справку он привез с собой?

– Ни о какой справке не слышал.

– Надо узнать, Генрих Иванович.

– Узнаю.

Еще раз окинув взглядом картины, я вышел из кабинета. Спускаясь на свой этаж, я вдруг вспомнил, где еще раньше слышал про этого Барабанова. С бывшим мэром встречался московский корреспондент журнала «Шпигель» Уве Клуссманн. Немецкий журналист прибыл в Иркутск на два дня – специально для посещения колонии № 3. В ней отбывают наказание только бывшие сотрудники госаппарата и силовых структур. До недавнего времени иркутская колония № 3 являлась в стране единственным исправительным учреждением, где отбывали свои сроки такие осужденные. В конце 1990‑х годов где-то на западе России создали еще три колонии для госслужащих, но все три – общего режима, куда отправляют за менее тяжкие преступления. Колония в Иркутске – строго режима. Сюда попадают на длительные срока.

Поэтому интерес представителей доморощенной и зарубежной прессы к иркутской колонии вполне объясним. В тот день Уве Клуссманн, пройдя кордон из стальных дверей, оказавшись наконец на территории исправительного учреждения, задал мне вопрос о Сухомлинском.

– Кто это такой?

На фасаде одного из корпусов крепился огромный плакат, поучавший осужденных, как надо жить, и подпись под текстом: «Сухомлинский».

– Дзержинского знаю, а вот Сухомлинского – нет, – развел руками немец.

– Это педагог, воспитатель.

Немецкий журналист вполне понятно говорит по-русски, поэтому общается без переводчика. Оглядевшись, он нашел новый плакат, заинтересовавший его.

– «Как стать настоящим человеком», – прочитал Уве, разглядывая с десяток пунктов-рекомендаций.

Достав блокнот, он пробормотал:

– Это очень интересно. Надо записать. Кстати, а кто автор уже этого плаката?

– Дейл Карнеги, – подхватил вопрос заместитель начальника колонии Александр Иванович Ильин.

– Кто-кто? – переспросил корреспондент.

– Карнеги. Дейл, – уже с паузой, опять ответил Ильин. – Знаете такого?

Поднявшись по крутой лестнице, мы зашли в библиотеку. За стойкой на выдаче книг стоял среднерослый осужденный в черной робе с нашитой на груди биркой.

– А что читают? – поинтересовался иностранец.

– Да что читают… про самих себя читают! «Записки из мертвого дома» – вот что читают, – опять отозвался Ильин.

Выйдя из библиотеки, зашли в молельную комнату, потом в один из отрядов, затем – в столовую.

Когда «экскурсия» по недрам исправительного заведения подошла к концу, начальник колонии Валентин Иванович Степанченко распорядился привести кого-нибудь из осужденных.

– Разговаривать с ними будете? Как живут здесь, нет ли жалоб у них?

Журналист кивнул головой.

– Ну, хорошо, тогда ты, – и полковник обратился к стоявшему рядом сотруднику, – приведи… гм, знаешь кого приведи… там у нас два бывших мэра сидят – их веди, и еще одного приведи…

Полковник назвал фамилию.

Спустя пять минут в тесное помещение зашли трое осужденных. Сели на скамью, напротив – журналист.

– Можно я вас расспрошу, – начинает Уве, – вот вы, например, как сюда попали?

Сидящий по левую руку от журналиста осужденный нехотя отвечает:

– За утечку информации.

– А где вы работали?

– В ФАПСИ.

– Это федеральное агентство правительственной связи? Правильно я понял? Вы там работали?

– Да, именно там.

– А куда утекала информация?

– В БНД.

– В БНД? В разведслужбу эФ-эР-Гэ?

– Совершенно верно.

Ошалев от того, что перед ним сидит немецкий шпион, корреспондент «Шпигеля» решается произнести то, о чем он думает в этот момент, вслух:

– Значит, вы – немецкий шпион!

– По приговору суда – да.

Уве Клуссманн переводит дух, собираясь с мыслями. Для немецкого журналиста встретить в русской колонии немецкого шпиона – настоящая удача.

– А вы по национальности… кто? – продолжает интервью корреспондент.

– Русский.

– А в Германии бывали?

– Я родился там.

– О, неужели?

– Да, я жил в Германии. До девяти лет. Вместе с родителями.

– А с какого вы года рождения?

– Сорок девятого.

– Ваш отец был военный?

– Да.

– И проходил службу в Германии?

– Совершенно верно.

– А потом…

– Потом мы уехали в Россию – тогда еще Советский Союз.

Записывая ответы собеседника в блокнот, журналист не удерживается от комментария:

– Девять лет – это много. И у вас, конечно, остались хорошие воспоминания о Германии? Да? У вас там были друзья?

– Ну, как вам сказать. Я уже ничего не помню о том периоде. Давно это было.

– А немецкий язык вы знаете?

– Знал раньше. Но тоже уже не помню.

– А сейчас, когда вы находитесь в колонии, и осуждены за передачу данных германским спецслужбам, Германия вам как-то и чем-то помогает?

– Нет, не помогает. Ну, если бы я действительно работал на германскую разведку, то полагаю, что ваша страна сейчас бы обо мне не забыла.

Второй из троих осужденных, вызванных на интервью, оказался более разговорчивым.

– Записывайте, – сказал он, – мне скрывать нечего. Я занимал должность мэра в одном из городов Сибири. И вместе со своими помощниками вскрыл большие нарушения, которые происходили в нашем городе. Несколько фирм незаконным путем приватизировали почти все промышленные предприятия в городе. Нажили на этом огромные состояния. Я обратился в прокуратуру города, но прокурор спустил мою инициативу на тормозах. Попросту он отказался заниматься этим делом. Я написал в Генеральную прокуратуру, которая взяла под защиту прокурора города и тоже отказалась давать ход делу. А потом меня обвинили…

– В чем обвинили?

– Мне скрывать нечего, я этой взятки не получал…

– Это интересно, – пробормотал Уве, и посмотрел на третьего осужденного. – А вы за что сидите?

– За обвинение в заказном убийстве.

– Кого убили? Если можно узнать, – добавил журналист.

– Я не хочу об этом говорить.

– А где работали?

– Я был мэром в Красноярском крае.

– И на сколько лет вас осудили?

– На двенадцать.

– А чем вы занимаетесь в колонии? Вы где-нибудь здесь работаете?

– Работаю. В тарном цехе.

– В какой должности?

– По рабочей специальности. А вообще я больше не хотел бы ни о чем разговаривать. Все здесь нормально. Кормят хорошо, работу предоставляют. Что еще нужно? Поскорее отбыть срок и вернуться домой.

– А как это можно – поскорее?

– Ну, хорошо вести себя, не нарушать дисциплину, и тогда тебя смогут перевести на условно-досрочное освобождение.

…Выходим из зоны. Гремят тяжелые двери, оббивающие металлические косяки. Где-то лают собаки.

Начальник колонии Валентин Иванович Степанченко приглашает в свой кабинет. Снимает с телефонного аппарата трубку и командует невидимому абоненту:

– Отправляй его в мой кабинет.

Через несколько минут в дверях появляется человек в робе.

– Вызывали, гражданин полковник?

– Вызывал. Вот из Москвы приехал корреспондент журнала «Шпигель», если хочешь, можешь с ним пообщаться. Можешь на что-нибудь пожаловаться… если желаешь.

– Ни на что не буду жаловаться, все устраивает.

Валентин Иванович с удивлением смотрит на осужденного.

– Я Уве Клуссманн, журнал «Шпигель», московское бюро, – говорит корреспондент, – вас можно расспросить? Можно вас сфотографировать? Я буду писать статью об этой колонии.

– Фотографировать? Ни в коем случае!

– Почему?

– Меня в Москве многие знают…

– А можно спросить вашу фамилию?

– Да не скажу! Ни за что на свете.

– Статья выйдет в журнале «Шпигель». Это немецкий журнал… его в Москве не читают.

– «Шпигель»? Да очень хорошо читают… мои бывшие коллеги.

– Ваши коллеги? А где вы работали?

– В КГБ, сейчас это ФСБ.

– И в КГБ читают «Шпигель»?

– О, еще как читают! Там все читают!

– А можно вас еще спросить: вы кем там работали?

– Послушайте, что вы мне все вопросы задаете? У вас там, наверное, где-то микрофон спрятан. Да?

– Нет, нет. Никакого микрофона. Я спрашиваю вас просто так.

– Как – нет микрофона? Уж меня-то вы не обманывайте. Я двадцать лет в КГБ проработал, знаю, как это делается.

– А сейчас прочему вы здесь?

– Как – почему? По приговору. Осужден на четыре года. Сейчас перевелся на условно-досрочное освобождение – в колонию-поселение. Интервью не хочу давать принципиально: у меня в Москве много знакомых, прочитают, увидят, пойдут слухи, сплетни. А зачем мне это? Потому что после освобождения я рассчитываю вернуться на свою работу.

Журналист оглянулся на полковника Степанченко.

– Поселение находится при нашей колонии, – пояснил Валентин Иванович.

Когда осужденный вышел из кабинета, полковник добавил:

– Сидит за взятку. Занимал в ФСБ крупную должность.

– Он говорит, что хочет вернуться на свою должность? А сможет он это сделать?

– Не знаю. Но раз так говорит, значит, на что-то рассчитывает.

Уже на улице, когда мы вышли за пределы двора, примыкающего к штабному зданию, Уве поделился первыми впечатлениями:

– Я уже знаю, как начну свою статью. Начну с рассказа о том парне, который работал на немецкую разведку. Интересный случай! Так и напишу: «Он родился в Германии, а теперь сидит в русской тюрьме!» Думаю, он действительно сотрудничал… что-то у него такое было с ними. Они ведь тоже психологи: ищут тех, кто бывал в Германии, оставил о ней приятные воспоминания…

На какой-то момент смолкнув, он вдруг всплеснул руками:

– А скажите, это вы специально подстроили: немецкий журналист берет интервью у немецкого шпиона. Ха-ха, это очень забавно!

Прощаясь, Уве обещал выслать номер журнала, в котором будет напечатана статья о колонии.

Спустя месяц в моем кабинете раздался телефонный звонок, напомнивший о той «экскурсии» по зоне.

– Алло? Это Александр Викторович? Вас беспокоит корреспондент швейцарской газеты «Вельтвохе» Штефан Хилле. Я и мой фотограф Александра Штарк хотели бы посетить исправительную колонию номер три.

– Для этого нужно разрешение нашего главка.

– Такое разрешение есть. Я обращался в Москве в ГУИН, и мне подтвердили, что я могу посетить вашу колонию.

Обычно представитель главка заранее звонит мне, сообщая о грядущих визитах иностранных журналистов. Свои слова он подтверждает бумагой, которую отправляет факсом. Там четко и ясно указывается, кто и зачем обращался в главк, тут же резолюция начальства на обращение, и если вопрос решен положительно, то оговаривается срок предстоящего посещения.

Однако в последнее время никакой бумаги из Москвы не поступало. Хотя могло оказаться и так, что она затерялась где-нибудь в недрах служебных кабинетов. На всякий случай я поинтересовался у телефонного собеседника:

– Вы когда хотите прилететь в Иркутск?

– Мы уже прилетели.

Возникла пауза – с моей, конечно, стороны. Сразу двое иностранных журналистов, свалившихся как снег на голову, желающих побывать в колонии строгого режима для бывших госслужащих, отбывающих наказание за крупные взятки, шпионаж, заказные убийства – это для Главного управления исполнения наказаний в далеком Иркутске является чрезвычайным происшествием. Надо было что-то предпринимать, и я взял инициативу в свои руки.

– Хорошо, приезжайте к нам, в Управление, – назвав адрес, я поинтересовался. – А почему у вас интерес именно к третьей колонии?

– Я сейчас объясню. Недавно в Москве я разговаривал с коллегой-журналистом из журнала «Шпигель» Уве Клуссманном – вы его тоже знаете – так он очень интересно рассказывал про вашу колонию. На Западе таких колоний – для бывших госслужащих – нет. Поэтому я хочу написать об этом для своей газеты.