Мизеус
Часть 1. Анна
Второе мая
В окно первого этажа летели возмущенные голоса соседей. Прислушиваясь к ним, Анна завязала на шелковой блузе бант. Приколола к лацкану брошь с натуральным жемчугом, подарок мужа на годовщину. Царствие небесное. Встала на каблуки, только на них она чувствовала себя нормального роста. И не спеша вышла из дома удовлетворить любопытство.
Щух! Французский батон рассек воздух прямо у нее перед носом.
– Уже видела-а-а-а?! Открылись!
Мария из пятой квартиры после ходьбы задыхалась, как сошедший с дистанции марафонец.
– А-а-а-а!
– Вот иду. Ну что там? – живо спросила Анна.
Судя по выпученным глазам дело было плохо. Анне захотелось отмотать секунды назад, застыть, удержать настоящее – хоть чахлый сачок накинуть на этого глубоководного сома.
Рядом с Марией топтался старик Йоргос с собакой.
– Идите полюбуйтесь, – заворчал он. – Идите, идите. Потом обернитесь, я хочу видеть ваше лицо.
– Тут между прочим люди живут! А-а-а-а!
– Какие велики продавали! И всего за сто евро!
– Надо написать мэру. А-а-а-а!
– В нашем доме… образцового содержания, – бормотал старик. – Уже вообще…обалдели.
Анна не стала говорить, что этой медной табличке «дом образцового содержания» сто лет в обед, никто даже не помнит, когда ее пришпилили. Обогнув клок газона и цыкнув на своего кота, чтоб не вздумал с подоконника прыгнуть, она шагнула к витрине.
Прислоненные к стене, за стеклом витрины вертикально стояли гробы. Они скорее напоминали сундуки или гигантские лаковые шкатулки. Первый гроб был расписан под хохлому, второй разрисован под леопардовую шкуру, третий оплетали черные древесные корни, четвертый изображал подводную лодку. Пятый Анна рассмотреть не успела, так как отвлеклась на вышедшего из подъезда Григория.
И то, что случилось в следующую минуту, поразило Анну гораздо больше, чем гробы в двух метрах от ее собственных окон. Григорий, ее любовник в недавнем прошлом, перед витриной коротко перекрестился и торопливо зашагал прочь, даже не взглянув в Анину сторону.
Как он мог ее не заметить? Ослеп он, что ли?
***
Анна с мужем приехали в чешский город Куновице лет двадцать назад из Питера. Павел многие годы работал инженером-конструктором на чешском авиазаводе. После скоропостижного ухода ее Павлика, беда случилась шесть лет назад, Анна вместе с подругой Юлией перебрались из Куновице сюда, в Бржецлав. Он был всего в двух с половиной часах езды от Праги, куда к тому времени уехали на учебу их дети. У Григория Мельникова Бржецлав тоже был не первый чешский город, сюда пару лет назад он перебрался из Либерец.
По пятницам вдова ужинала в его ресторанчике «Синий кит». Они обменивались новостями, болтали на родном языке о том, о сем. Болтала, впрочем, в основном Анна. Мельников был немногословен. Все, что ей удалось из него вытянуть – он жил в Чехии шесть лет, до этого жил во Владивостоке, там случилось что-то страшное, он потерял жену, но деталей трагедии Анна не знала. Она злилась на Мельникова за скрытность. Ей хотелось знать, где и как он потерял глаз. Анна смотрела в искусственный глаз Григория и ей рисовались пугающие картины его прошлого. Она не могла в полной мере сочувствовать ему, не зная подробностей.
Потом Анна его поцеловала, просто так, в минутном порыве – Мельников показывал ей в кухне ресторана здоровенного краба.
– Смотри, смотри, какие у него глазища!
Глазища! Господи! Бедный! Как не поцеловать? И краба Анна пожалела тоже, а вслед за ними всех несчастных и обездоленных. В порыве великого сострадания она повисла у одноглазого богатыря на шее, и в тот момент дверь в подсобку за их спинами распахнулась, видимо, богатырь толкнул ногой. И там, на коробках, всё (по взаимному согласию) и случилось.
Затем произошло то, чего Анна не предвидела. Григорий чинил в ее кухне какие-то мелочи, что-то подклеивал в ванной, жужжал шуруповертом в прихожей, ночевать приходил каждый день, как к себе домой, и вдруг неожиданно сделал предложение. Он молча натянул на палец Анны золотое колечко, нежно приложился к щечке любимой и погромче включил телевизор. Одновременно подкручивая ноги старому табурету, Мельников подбадривал футболистов незатейливыми междометиями. Когда заревел стадион, он сказал:
– Гады. Совсем играть разучились. Ох, даже сердечко закололо.
Анна зевнула. Потом еще раз. В тот вечер она легла рано и не помнила, как уснула. На следующее утро, все еще бестолковая, она ходила с колечком по комнате, мусоля его в ладони, и, решив последовать Гришиному примеру обходиться без слов, сунула кольцо в ящик с триммером, после чего неожиданно повеселела.
После ужина Анна обнаружила кольцо в чайной чашке. Пинг-понг продолжался недолго. Григорий надулся, забрал триммер, зубную щетку, и неделю Анна его не видела.
Через неделю он попытался объясниться, но легкомысленно рассмеявшись, Анна все обернула в шутку, и разговора не получилось. В глубине души он чувствовал, что Анна не полюбила его, но мужское самолюбие и усталость прожитых лет давили эту примитивную истину, ведь глупый закон любви имеет срок годности, так он считал, и Мельников самозабвенно искал рациональные причины ее отказа, те, на которые он мог повлиять. А какие могут быть причины у одинокой сорокапятилетней женщины для отказа такому молодцу, как он?
Анна по-прежнему заходила в его «Синий кит» по пятницам, чтобы с самым непринужденным и благодушным видом умять свою порцию устриц.
***
Провожая удивленным взглядом стремительно удалявшуюся спину Григория, она не заметила, как рядом возник симпатичный малый в модно скроенных брюках, светлой рубашке в тонкую полоску и серой жилетке в крупную перламутровую розу. Скрипнул ключ, щелкнул замок, парень весело тряхнул чубом.
– Привет!
– Доброе утро! Так значит вы теперь вместо велосипедов?
Он поклонился. Театральные звезды так кланяются в зените славы, когда еще не угасла их благодарность зрителю.
Шут гороховый.
– Оригинально.
– Эти я расписывал сам. Хотите зайти? Только прошу прощения за беспорядок, не все еще готово.
Анна слегка кивнула – она любила этот тип мужского голоса: низкий, но не грубый, мягкий, но не слабый.
Йоргос с Марией наблюдали за происходящим с такими испуганными лицами, словно Аид на их глазах похищал Персефону.
Анна вошла в магазин. Никакого беспорядка она не заметила. Взору ее предстала регата – торжественные ряды разнообразных посудин, ожидающих сигнала к началу заплыва. Анна восхищенно и испуганно усмехнулась. Жаль, у нее не было гудка! Она бы дунула!
Вдоль выбеленной стены в нишах высоких стеллажей выстроились погребальные урны всевозможных форм. Тут были керамические, мраморные, некоторые напоминали средневековые вазы.
Иностранец, судя по акценту прибалтиец, дал гостье осмотреться, и как только она отошла от стеллажа, сообщил:
– Любой образец можно выполнить в любом материале.
– Вы знаете, жильцы в шоке от этих ваших образцов.
Лет ему, должно быть, не более тридцати. Молодой, привлекательный… гробовщик.
– Ничего, привыкнут. Разрешите представиться. Бруно, владелец салона. Художник по гробу.
Ах, художник!
Анна назвала себя, с улыбкой разглядывая его одновременно мужественное и по-клоунски трагикомичное лицо.
– А раньше здесь были велосипеды.
– Что делать. Все меняется. Меняются средства передвижения.
– Да. Жизнь преподносит сюрпризы. Вот только что был велосипед, и вдруг гробище.
– Уверен, – Бруно с гордостью обвел зал рукой, – таких вы не видали никогда.
С насмешливым кивком Анна сделала вперед несколько шагов и остановилась перед нежно-перламутровой поверхностью одного из «гробищ». Театральным жестом Бруно откинул в сторону крышку. На светлой ткани белели несколько крупных искусственных жемчужин.
Анна не переставала улыбаться. Ее забавляла его актерская грация – почтительная, будто он ныряльщик, добывший жемчуг вельможной даме.
– Это заказ одной певицы. В каталоге под номером семнадцать похожий. Возьмите, – Бруно протянул каталог. – Несколько слоев итальянского лака создают полную имитацию морской раковины.
– Она извращенка, эта певица?
Парень усмехнулся. Мельком поглядывая на его открытое, с гладкой кожей лицо, Анна подумала, что его серым, удлиненным глазам позавидовала бы любая женщина.
– Вы еще не видели этого, – таинственным полушепотом произнес Бруно и бесподобным жестом указал куда-то вниз, под ноги. Там, на низкой ступени, похожий на огромную шкатулку для великанши, стоял черный блестящий гроб богато инкрустированный перламутром.
От изумления позабыв, что перед нею гроб, Анна воскликнула «божечки!», «какое чудо!», «потрясающе!» и потянулась к «чуду» всем своим существом.
– Вам повезло, что вы его застали. Это настоящее произведение искусства. Его изготовили в Китае по моему эскизу. Сегодня вечером он будет доставлен одному банкиру.
– Как я ему завидую!
– Эта модель на редкого любителя восточной экзотики. А вот флористический орнамент.
Повинуясь движению Бруно, Анна обернулась. Позади них стоял еще один гроб – белый, с нежными цветками лотосов, стрекозами и русалкой, лицо которой показалось Анне слишком доверчивым и глуповатым.
Бруно приподнял крышку.
– Обратите внимание. Внутри перуанский хлопок. Жители одной деревни из поколения в поколение ткут вручную. Я очень люблю редкие ткани. У меня есть кусок касайского бархата. Я все никак не найду ему достойное применение, хочется чего-то особенного. Касайский бархат делают в Конго из рафии. Листья рафии высушивают на солнце, и плетут вместе с листьями молодых пальм. Их блеск придает ткани бархатистость. Ткань изготавливают мужчины, а вышивку женщины. Причем беременные…
Анна выслушала рассказ об удивительном бархате с раскрытым от изумления ртом.
– Даже не знала, что такое бывает, – она не удержалась, провела рукой по прохладной поверхности дерева, затем по перуанскому хлопку.
– Еще одна особенность моих гробов – они очень легкие. Попробуйте, приподнимите!
Анна с комичной готовностью одной рукой взялась за угол и, действительно, без особого труда оторвала ящик от пола. Она попала на сцену и участвовала в занимательном представлении.
– Легчайший! Один из моих секретов!
Анна любила качественные и красивые вещи. Она пила вино из черного бокала Ридель ручной работы, кофе и чай из невесомых фарфоровых чашек на изящной ножке, носила в ушах скромные, но все-таки бриллианты, и кот, которого, правда, нельзя назвать вещью, был чистокровной британской породы с родословной и паспортом. Поэтому мимолетная мысль о том, что она будет лежать в далеком будущем вот в таком качественном и легком гробу, согрела ей сердце.
Гробовщик курсировал между гробами, обращая ее внимание то на один, то на другой, а она, околдованная, отуманенная, крутила головой, вскидывала руки, ахала. Как жаль, что ей так не скоро умирать!
– Знаете, я считаю людей, которые заблаговременно заботятся о том, чтобы родственники не похоронили их в пластмассовом лотке для зелени, очень разумными, – добавил гробовщик.
– Я с вами согласна. Гроб – это колыбель души. Об этом стоит позаботиться заранее.
Разумеется, она шутила. Неужели он всерьез думает, что она купит гроб, пусть даже такой?
Анна не заметила, как, восхищенно покачивая головой, села на кстати предложенный табурет. В лепестках лотосов угадывалось обещание вечной жизни, спокойствия, которым Анна так дорожила, небесной, почти райской тишины. Анне чудились ароматное благоуханье цветов, шорох золотистой листвы, скользящий танец тонконогих водомерок, рисующих на водной глади символы бесконечности.
Затем Анна слегка повернулась влево и взгляд ее упал на черный, матовый экземпляр. Простой и лаконичный, с изящными серебряными ручками, он стоял на чем-то вроде ступени, простой и элегантный, как платье от Коко Шанель. Ни росписи, ни резьбы, ни инкрустации, но Анне померещилось сияние, зыбкое сияние потустороннего, исходящее от него.
– Американский тополь, – голос Бруно доносился откуда-то издалека.
– А внутри перуанский хлопок? – рассеянно спросила Анна, то ли в шутку, то ли всерьез.
– Нет. Внутри китайский шелк.
Анна взглянула на гробовщика, ожидая маленького театрального представления под названием «откидывание крышки гроба».
О да. Но он уже не играл, он священнодействовал.
– Потрогайте.
И накрыв ее руку своей, парень потянулся вниз, чтобы позволить гостье коснуться ткани.
От прикосновения горячей мужской руки Анна затрепетала. А Бруно еще и оказался в неприличной близости от ее лица, присев рядом на корточки. Анна слегка качнулась.
– Как вы сказали, кедровый тополь?
– Американский.
Бедняжка! От близости молодого привлекательного мужчины у нее закружилась голова. Гробовщик посвящал гостью в тонкости ремесла, но вряд ли она улавливала смысл произносимых им слов. Она пыталась понять, в чем секрет, в чем секрет этой удивительной химии, где сокрыта тайна прикосновения.
Взгляд Бруно оставался открытым и вдохновенным, а она отвечала на его прямоту тихой удивленной полуулыбкой. Анне льстило, что парень хотел произвести на нее впечатление.
– Значит они дорогие, ваши удивительные гробы?
– Какие именно?
– Какие? Вот этот, например…
– Двенадцать тысяч долларов.
– Сколько?! Вы шутите?
Морок вдруг рассеялся, оцепенение исчезло. Анна расхохоталась.
Задетый Бруно пожал плечами.
– К чему притворство? Я вижу, что вы способны оценить реальную стоимость вещи. И понимаете, что это нормальная цена для такой работы.
– Это гробы. Гробы, понимаете?
Анна направилась к выходу, обмахиваясь каталогом, чудом оказавшимся в руке.
– Кто купит такой гроб да еще за такую цену? Машину можно купить за эти деньги.
Обогнав ее, Бруно учтиво отворил дверь. Он собирался что-то сказать, губы шевельнулись, но Анна опередила его:
– А какие здесь продавали велосипеды! И всего за сто евро.
Мало заботясь о деликатности, она всучила ему каталог и выскочила на улицу.
Мария и Йоргос удивленно уставились на нее, словно ад выплюнул ее преображенной. Но она была настолько поглощена своими чувствами, что прошла бы мимо, если бы Йоргос ее не окликнул.
– Что? – нахмурившись, обернулась она. – Что там? Так зайдите сами и посмотрите.
Как дети, ей-богу…
Перед дверью подъезда Анна, однако, оглянулась снова и громко, с торжествующей интонацией добавила:
– Ну по крайней мере не китайская харчевня!
– Уж лучше бы харчевня. – крикнул в ответ Йоргос.
И добавил:
– Мизеус! Его будут звать Мизеус!
Но Анна уже ушла.
Мальчишка сошел с ума, со смехом думала она дома, скидывая туфли. Кто купит такой гроб? Да еще за такие деньги? Полный безоговорочный ку-ку.
С минуты на минуту на урок должен был прийти сын веганши Каролины, и постепенно мысли Анны вернулись в повседневное русло: к нотам, к теме занятия, к педагогическим мелочам.
Хорошие новости
Садясь за фортепьяно, двенадцатилетний Мартин менялся до неузнаваемости: из угловатого, непоседливого подростка он превращался в серьезного джентльмена. У него появлялись осанка, такт, деловитость. В нем просыпались гены европейских аристократов. Слушая объяснения, он кивал головой с важностью герцога. Анне нравилось, что он такой правильный и послушный.
– А сейчас мы с тобой вот что сделаем с темой, – мягко произнесла она. – Мы не просто ее сыграем. Мы ее проинтонируем.
Речь Анны также была проинтонирована отработанными годами доверительной нежностью и строгостью.
– Представь торт. Булочник испек торт и теперь сверху украшает глазурью. Листики, розочки, завитки. Это все и есть интонация. Можно говорить монотонно. Бу-бу-бу-бу-бу-бу. А можно с интонацией. Точно так же и музыку можно сыграть без интонации, – тонкие музыкальные пальцы без малейшей эмоции прогулялись по клавишам. – Все. Просто ноты. Ноты без глазури. Скучно, безжизненно. Ни завитков, ни розочек. А могу сыграть вот так.
Пальцы вспорхнули, и комнату залило живым, веселым звуком.
– Или даже так…
У Мартина дернулись плечи, и он строго взглянул на свои ноги, опасаясь как бы те не выскочили на середину комнаты, не пустились в пляс.
– Есть разница? Смотри, никаких опознавательных знаков в тексте нет. Мы видим длинное легато, небольшие подчеркнутые акценты на отдельных нотах в правой руке, нет софорта и нет никаких сигнальных столбиков. Но что у нас есть? У нас есть свой художественный вкус. У нас есть чувства. И мы используем их, чтобы эту тему проинтонировать.
Мартин послушно интонировал тему, а на улице раздался шум перфоратора.
Только обживешься, думала Анна, расслабишься, возрадуешься, какая приятная, спокойная началась жизнь, как повезло с местом, домом, соседями. Нет! Снова перемены. Даже в такой глуши, как этот тишайший Бржецлав, жизнь не стоит на месте. Анна закрыла окно. Что он там сверлит, этот смешной сероглазый гробовщик? Образ Бруно ненадолго занял ее мысли, и она несколько секунд задумчиво смотрела на свою руку.
К Мартину Анна относилась бережно, жалела его. Ей всегда было жаль послушных детей. Она считала, что Каролина его чрезмерно нагружает и опекает. Эти современные мамаши совсем посходили с ума. Мальчишка с детства занимался немецким, куча каких-то у него кружков и секций, теперь еще и на музыку отдали. А он всего этого не любил, ни немецкий, ни музыку, но молча терпел, не хотел расстраивать мать.
– Котика погладить можно? – спросил Мартин, едва было объявлено о конце занятия.
– Конечно, можно.
Уроки Мартина заканчивались одинаково. Он шел в кухню, брал кота на руки, терся щекой о густую кошачью шкуру, прижимался лбом к загривку, потом кот из рук выскальзывал, парень распластывался с ним на полу, что-то бормоча в кошачье ухо. Кот терпеливо принимал ласку. Затем Анна мягко говорила, что уже пора, и после третьего напоминания, сердито зыркнув на нее, Мартин нехотя поднимался.
Сегодня Анна не успела отправить его домой, потому что зазвонил телефон.
– Что на этот раз? – услышала она шутливый голос Макса, своего двадцатипятилетнего сына. – У кота понос?
Хороший у нее сын, всегда терпелив к своей непутевой матери.
– С котом все в порядке.
– Так ты придешь?
Анна задержалась у окна. Гробовщик и какой-то парень загружали гроб в кузов пикапа.
– Да-да…
Анна рассеянно коснулась пальцами лба. Перемены, перемены, вот и гробы теперь по соседству. Внезапная слабость заставила Анну опуститься на стул.
– Точно?
Надо купить тонометр…
– Угу.
– Наконец-то! – обрадовался Макс. – Тогда в семь ждем. У нас хорошие новости.
– Хорошо…
– Но Машку ты не увидишь. Позавчера ее увезли на море.
Он повесил трубку, а Анна застонала. Черт! Черт! Черт! Но поздно, она уже дала согласие. Что за день?! Что за сумасбродный, кривой, непредсказуемый день…
Когда два месяца назад Макс объявил, что полюбил, она рассмеялась своим коронным смехом. Анна нежно называла ее «дружочек», женских имен она не запоминала.
– Умора! – говорила она Юле. – Она модель. У них серьезно.
– У Макса? Серьезно? Но дай бог, дай бог.
– Э-э! Весь в отца моего.
Однако легкомысленное отношение Анны переменилось после того, как она узнала, что «дружочек» – двадцативосьмилетняя эмигрантка из Молдавии с пятилетней дочерью. Оказалось, что единственный сын, подающий надежды драматург и театральный режиссер, вечно окруженный молоденькими актрисками, как теленок мухами, после двухмесячного знакомства перевез к себе разведенную авантюристку с ребенком. Вот тут Анна напряглась, неожиданно, даже для самой себя, превратившись в мать, желающую сыну добра, которая не для того его растила, чтобы.
Макс был поражен:
– Вот уж не ожидал от тебя!
– Ты хорошо подумал? – Анна вдруг перешла на чешский. Она часто так делала, когда была недовольна сыном.
Макс на чешский переходил с большой охотой:
– Ты так говоришь, потому что ее совсем не знаешь!
Глупый наивный дурачок!
– Зачем мне ее знать?
– Я тебе обещаю, ты перестанешь волноваться. Мы соберемся вместе, посидим, как нормальные люди, и ты убедишься, какое она чудо! Я сейчас пришлю фото нашей Машеньки.
– Нашей Машеньки?!
– Лови. Ты будешь от нее в восторге. От нее все в восторге!
– Хорошо, хорошо. Потом взгляну, телефон где-то на зарядке, – соврала Анна, хотя бумкнуло в кармане, и так и не нашла в себе силы взглянуть на девочку.
Прийти к ним означало бы благословение. Своим не-визитом она закрывала на их отношения глаза. А сегодня? Сегодня… сегодня, глупо засмотревшись на клоуна Бруно, она не успела придумать благозвучный предлог! Что ж. Надежды на то, что сын поумнеет, мало. Надо взять себя в руки и идти. Надо узнавать, какое эта авантюристка чудо.
И что это за хорошие новости?! Когда вам говорят, что «у них хорошие новости», о чем вы думаете? Вряд ли вам придет в голову, что на подоконнике у них зацвела хризантема.
– Мне вчера в парке счастливый билет достался, – завязывая шнурки на ботинках, сообщил Мартин то ли учительнице, то ли коту.
– Повезло тебе.
– Да. Я его съел.
– И желание загадал?
– Да. Хочу лошадь.
– Я думала, ты котов любишь.
– У мамы аллергия на них.
Вжикнула молния на ветровке.
На школьном уроке сольфеджио Анна сломала ноготь, все одно к одному, мельком подумав, что сломанный ноготь – хороший повод отказаться от визита.
Отработав положенные часы в музыкальной школе (по средам и пятницам с десяти до двух, по понедельникам и четвергам с четырех до семи вечера), она направилась в «Синий кит». На это имелись три причины. Во-первых, по пятницам она всегда ела устрицы и не видела повода изменять привычке, во-вторых, Анна хотела выпить до знакомства с хорошими новостями. Где-то надо было взять силы для фальшивого оптимизма. Хорошо еще, увезли на море эту бедную девочку. В-третьих, Анна собиралась посоветоваться с Гришей.
Однако с самого утра в тот злополучный день все шло наперекосяк.
Увидев бывшего любовника, Анна вспомнила, что он не поздоровался утром, и ждала приближения Мельникова, насмешливо сощурившись.
Григорий был невысокий, широкоплечий седеющий мужчина лет пятидесяти-шестидесяти, прыткий и деловой. Едва ли он был так же хорош в молодости, так как возрастные морщины сделали его лицо более характерным и по-настоящему мужским, и хотя этот богатырь где-то в боях приобрел двухсантиметровый шрам на левой щеке и потерял левый глаз, мало кто обращал внимание на этот недостаток, ведь стеклянный протез был отличного качества, а второй глаз лучился умом и силой.
– Куда это ты утром рванул, будто тебе в штаны ракету сунули? – спросила Анна по-русски, едва Григорий приблизился к ее столику.
– Я не рванул, богиня моя, а был поражен ужасом в нашем доме.
– Ужасом? В нашем доме?!
– Я говорю о гробах. Ты, что, не видела?
– Ах, это.
– Каролина сказала, наш дом окутан аурой смерти. Мы собираемся к мэру жаловаться.
– Аура смерти…боже, какой глупый пафос …
Григорий усмехнулся.
– А ты, кажется, чем-то очень довольна.
– Я? Довольна? Да я в ужасе, как и вы все. Гробы. Какой ужасный, ужасный кошмар! Надо бежать, лететь, мчаться к мэру! Дядя мэр, избавь нас от кошмарного ужаса.
Только теперь Мельников распознал в ее голосе сарказм и отчаяние.
– Случилось что-нибудь?
– Аура смерти подбирается ко мне.
Григорий вздохнул.
– Я понял. Ну раз ты шутишь, и у тебя такое шутливое настроение, ты не очень огорчишься, узнав, что устриц сегодня нет.
– Нет устриц? – бестолково переспросила Анна и подняла на него свои огромные, полные изумления глаза.
– Знаю, звучит, как ужасный кошмар. Но что делать? Непредвиденные обстоятельства. Но вместо устриц лосось на гриле.
Анна задумчиво посмотрела в потолок и после идеально выдержанной паузы меланхолично произнесла:
– Устрицы кончились и жизнь тоже кончается.
– Жизнь продолжается, но без устриц, а завтра будут и они…
– Это предвестие. Недолго музыка играла…
– Не драматизируй…
– Конец безмятежности, конец счастью.
– Я велю принести вина, пока ты раздумываешь…
– Я не раздумываю. Я уже все поняла. Это конец.
– Может вишневицы?
– Разумеется! Разве ты не видишь, в каком я состоянии?
Григорий подал знак официанту.
– А покушать?
– Теперь все равно. Но рыбу я не буду.
– Šunka a fazole?
– Сначала гробы. Потом – «у нас хорошие новости». Потом трам-пам-пам…и в результате с планеты исчезли устрицы.
– Про гробы и устрицы я понял. А что за хорошие новости?
– В один прекрасный день мы все умрем.
Появился парнишка-официант с бутылкой чешской вишневицы.
Анна наблюдала, как Григорий твердой рукой наполняет бокал, и вид этой крепкой руки на мгновение пробудил в ней воспоминание о тех приятных ощущениях, которые эта мужская рука когда-то дарила ей.
Может, вернуть его? Анна представила, что было бы, если бы Мельников стал ее мужем. Уж наверное, поговорил бы с Максом и вправил ему мозги. Гриша был мужик что надо, с характером.
Надо сказать, что прежнее замужество Анны безоблачным не было. Смерть мужа хотя и явилась для нее страшным ударом, но, когда прошло время, она с горьким и стыдливым удивлением констатировала, что стала гораздо счастливее, когда перестала зависеть от его упрямого и придирчивого характера. Однако что-то в ней надломилось. Появились панические атаки. Месяцы активности сменялись периодами упадка сил и тревожного ожидания грядущих жизненных катастроф. Но вот сын встал на ноги, приступы паники стали редкостью, и Анна расцвела. Воздух провинциальной безмятежности наполнил тренированные пением и духовыми легкие, во взгляде Анны заиграло выражение насмешливого пренебрежения суетой, в словах появилась снисходительная веселость, можно сказать, в жизни учительницы музыки наступила пора умиротворения.
В Григории Анна разглядела патриархальные черты покойного мужа. Кроме того, Мельников стал назойлив, его было много. Он строчил сообщения, встречал с работы, а эти его бесконечные расспросы по вечерам. Ей хватало своего страха перед жизнью, у нее не было сил переносить рядом чужую тревогу. Она была уверена, что вот-вот привяжется к Мельникову, а может даже влюбится в него, как это бывало раза два или три после близости с мужчиной, который ей нравился. А когда этого не случилось, испытала облегчение.
Она решила, что мужчины остались в прошлом: с любовниками не везло, замуж повторно она опасалась, да и вообще… что еще она не знает о Грише? Он даже не говорит, сколько ему лет. К тому же она купила волынку…не всякий муж оценит утробные звуки Вселенной до завтрака! А в перспективе гусли.... Да и квартира крошечная для двоих, одну комнату занимает кровать, вторую – инструмент, она тут все устроила под себя, столько сил вложила, и денег, снова куда-то переезжать, все заново обустраивать? Труда жалко, жалко дорогущую итальянскую плитку, японский встроенный шкаф, а кухня каких стоила нервов.
Анна вздохнула.
– Присядь-ка. Разговор есть.
Григорий уселся напротив, глядя на нее усталым и нежным взглядом.
– Мой сын ломает себе жизнь. Ты может ее видел. Брюнетка такая кудрявая. Модель. Из Кишинева. Актрисой стать собирается. У нее ребенок. В общем, все понятно. Он уже перевез ее к себе. Нет, ради бога, но жениться! Ему двадцать пять. Надо его образумить. Но как?
– Ах, вот что, – Григорий разочарованно откинулся на спинку стула.
– Помоги, а? Что ты молчишь?
– Не знал, что ты – одна из таких мамаш.
– Не строй из себя дурака! Ты прекрасно знаешь, как это бывает с порядочными людьми. Юношеские иллюзии, и все, жизнь кобыле под хвост!
– Перестань. Ну что ты? Такая милая девушка.
Анна поморщилась. Теперь она с неприязнью смотрела на голубоглазую физиономию Мельникова, на это примирительное, все понимающее и все прощающее выражение, этакий благовоспитанный провидец, великодушный святоша.
– Макс – парень не промах. Ты видела ее ноги? Как у… – Григорий осекся под яростным взглядом Анны. – Что ты хочешь, чтобы я сделал? Они взрослые люди. Что я могу?
Анна фыркнула. Чудовищно! Вот оно как… Помыкать слабыми женщинами – это они могут, а как доходит до дела, так «а что я могу?!»
– Фасоль пересолена.
– В самом деле?
– Чудовищно пересолена. Нет, это невозможно есть!
Анна бросила вилку.
– Прости, что лишил тебя удовольствия насладиться эгоизмом материнства.
– Ты потолстел.
Мельников поднялся и, не ответив, удалился на кухню. «Черт меня дернул купить желтое золото, не носит она его, белое надо было..,» – на ходу бормотал он.
Звонок мобильного отвлек Анну от обиды на весь мир.
– Ты где? – спросил Макс.
– Где, где. Собираюсь вот.
– Хорошо, что я тебя застал. Помнишь, нашу «Красную шапочку»?
– Ну?
Еще бы не помнила. Пол ночи с Павлом клеили эту волчью морду для школьного спектакля.
– Он у тебя слишком страшный, – говорила Анна. – Посмотри на зубы. Дети обделаются.
– Это волк, а не Русалочка.
– Это сказочный волк.
– Это мифология. Пасть должна пробуждать инстинкт самосохранения. Иначе в чем смысл сказки?
И эту самую пасть, рука не поднялась выкинуть, глаза навыкате, зубы, как у курящего крокодила, Макс просил занести – они собирались у кого-то на дне рождения пробудить инстинкт самосохранения.
Дома Анна смахнула с волка пыль. В раздумьях поднесла поочередно к носу несколько флаконов духов. Выбрала Шанель и побрызгала чудище.
Перед дверью Макса Анна натянула картонную голову на себя и стояла, не шевелясь, довольная шуткой.
– Проходи, – как ни в чем не бывало сказал Макс, отворив дверь.
Разве удивишь подобной выходкой режиссера?
– Здравствуй, дружочек, – бросила Анна Ольге, быстро прошла на кухню и прямая села за стол. На столе стояла бутылка вина.
По тому, как мать села, Макс догадался, что она не в духе.
– Как дела?
– Ужасно.
– Что случилось?
– В нашем доме теперь продают гробы.
– Ого. Неприятно, но не смертельно, – он зачем-то взял руку Ольги в свою.
– Ты так думаешь? Утром – гробы. Днем – гробы. Вечером, как ты понимаешь, снова гробы. Перед глазами одни гробы. И что это значит? Раньше там были велосипеды. Я смотрела и думала, жизнь прекрасна, жизнь – это бесконечная дорога, радость, движение вперед.
Ольга и Макс переглянулись. Макс едва заметно пожал плечами.
– Хочешь вина? Или, может, трех поросят?
– Ладно. Давайте выкладывайте ваши хорошие новости.
Анна сняла волчью голову.
– Барабанная дробь! Мы на три месяца бум-бум-бум отправляемся… на гастроли!
– Что три месяца? Не поняла…
– Гастроли, мам.
Это и есть хорошие новости?!
Раздуваясь от гордости, Макс размахивал какой-то глянцевой программкой.
– Ты можешь вообразить? Мою пьесу увидит добрая половина Европы!
Анна выдохнула, поднялась, шутливо взъерошила сыну волосы.
Подумать только. Гастроли.
– Ну и ну! Поздравляю! Что ты там, жмешься, Оленька? Это надо отметить. Открывайте ваше вино. Будем праздновать.
Надо же, какие хорошие новости.
Но странное дело – Анна не почувствовала большой радости оттого, что они едут на какие-то там умопомрачительные гастроли. Она неожиданно расстроилась, упала духом, все оказалось не тем, чем казалось. К черту гастроли. При чем тут вообще гастроли. Из волчьей головы она увидела совсем не то, что ожидала. Анна вдруг прозрела. Пока она сидела, напялив на себя дурацкий колпак, в картонные щели била правда, правда священная, древняя, могущественная правда. Девушка милая. А сама она дрянь. Из волчьей головы Анне стал виден этот ясный, животворящий свет любви, а она, дура психованная, и позабыла, как это бывает. Ей захотелось, чтобы хорошие новости оказались вовсе не о гастролях.
– Как жаль, что Машеньки нет, – сказала она Ольге. Нашла в телефоне присланные сыном фотографии… а там… там тебе все: и щечки, и носики, и кудряшки, кто бы мог подумать, почти копия Макс в детстве.
– Маша на море, с бабушкой, – хмуро ответила Ольга.
– Море – это чудесно…
У Анны встал в горле ком. Она подняла глаза к потолку, они вдруг наполнились непрошеными слезами, вскочила, «я же руки не помыла!», кинулась в ванную, и там включила воду и с отвращением взглянула на себя в зеркало. Они смотрели на нее, как…Анна не могла придумать подходящего сравнения…как на чужую, как они сразу отдалились, каким отчужденным стал Макс, а она ведь ничего не сделала. Или сделала? Но каким он стал снисходительно-враждебным, с какой легкостью он готов отречься от своей матери, она это почувствовала тогда.
– Господи, во что я превратилась? – горестно покачала она головой, глядя на розовые носочки на полотенцесушителе. – Что со мной стало? Что со мной?
Она вымыла руки, снова взглянула в зеркало, несчастное выражение собственного лица насмешило ее, и она усмехнулась. За стол она вернулась как ни в чем не бывало.
Ничего, ничего, еще немного вина, подарю им нормальные бокалы, страшно смотреть из чего пьет молодежь. Все поправимо.
Макс напустил на себя непринужденный вид. Обиженная ее холодностью Оля без притворства дуется. Щеки эти надутые полудетские смешные. Анна хмыкнула. Это из-за них Макс потерял голову, он ей сам признался, из-за щек.
Она прислушалась. Здесь было непривычно тихо. В их квартиру не проникали ни шум улицы, ни хлопанье дверей, только один звук привлек внимание Анны – еле слышимое шуршащее постукивание. Анна огляделась – это на подоконнике пластмассовый цветок качал двумя листками, вверх-вниз. Тик-так, тик-так, тик-так.
Она встряхнулась.
– Простите мне мое дурацкое настроение, – сказала она весело. – У меня последнее время бывает.
Теперь она само очарование. Пара смешных историй из детства Макса, пара анекдотов из собственной жизни…
– Ты помнишь, Макс, как я потеряла день и собралась встречать Новый год тридцатого декабря?!
Кое-что заимствованное у Кветы и остроумно выданное за свое, она пустила в ход все свое обаяние, и через каких-то полчаса наслаждалась всеобщим весельем. Милая девушка, Гриша прав. Подожди, девочка! Ты еще не слышала их коронной песни! Чертовски жаль, что нет флейты.
И Анна запела, негромким, но густым, полным и очень приятным голосом, с насмешливым озорством глядя на сына.
– Walked all day till my feet were tired… I was low, I just couldn't get hired …
Макс включился, как магнитофон, десятки раз они исполняли этот хит «The Miracles».
– So I sat in a grocery store…
Как-то спели сто лет назад в шутку, когда шестнадцатилетний Макс устроился в Макдональдс на каникулы, и года на три прилипла мелодия к семейному очагу, став чуть ли не домашним гимном.
I got a job
Sha na na na,
I got a job
Sha na na na…
И на два голоса, сопровождая выступление жестами и комичными гримасами, до совершенства обкатанными в гостях, мать и сын исполнили номер до конца.
Анна радовалась за Макса, эту девочку она в себя влюбит, теперь ей хотелось любви Ольги, у них будет все хорошо, жизнь снова благосклонна, с улыбкой думала Анна, блаженствуя.
Пока дети росли, Анне все казалось, какие они у других умные, талантливые, слушала подруг и восхищалась: «вот Танька у Юльки молодец, вот Анита у Элишки умница». А Макс, ей казалось, растет обыкновенным, не дурак и славно, по счастью, самостоятельным всегда был, постоянно чем-то увлекался, копошился с какими-то затеями, клеил, собирал непонятные мальчишеские штуки, равнодушный к музыке, вообще к искусству, вот только та роль волка в школьном спектакле и все; учился плохо, делал все в последний момент, сидя на унитазе, врал по телефону, что едет, через пять минут будет. Не было у Анны материнской обольщенности никогда, а потом конкурс какой-то и вдруг – драматург. Повалили какие-то помешанные, на него, сказали, одна надежда, современная чешская драматургия молится на него. Чудеса. И она, Анна, там была в его пьесе, и отец, царствие ему небесное, и такие моменты, что удивительно, как подобные мелочи западают в детскую память, приобретая вселенскую универсальность, и много такого стыдного, о чем бы она, как мать, предпочла не знать. А потом, года два-три всего прошло, оказалось, в соседнем Брно есть хороший театр, и Макс поставил спектакль, где все такие трогательно юные, красивые, до комка в горле талантливые. И да, она всплакнула на этом спектакле, освистанном позже феминистками и защитниками чьих-то там прав, но, так сказал сын, это к лучшему, это значит, что пьеса действительно заметная.
Стоя рядом с такси, Макс вышел проводить мать и, кажется, выглядел очень довольным, Анна не без лукавства пожаловалась:
– У меня совершенно нет опыта общения с невестами. Совершенно!
– Ты отлично справилась, – успокоил сын.
– Про новый год я зря рассказала, да? Оля не подумает, что я ку-ку?
– Зря! – он чмокнул мать в щеку. – Дело в том, что я давно присвоил себе эту историю и рассказываю ее от своего имени.
– Ты балбес. Я сто раз подумаю, прежде чем что-нибудь расскажу тебе, ты все тащишь в свои пьесы с жадностью щенка.
Анна села в машину, шутливо грозя сыну пальцем, с легким сердцем и грустными мыслями. Понимает ли он, какая это ответственность – женщина с ребенком? Он такой эгоист.
И кран капал у них на кухне.
Она вырастила его, обманывая себя, что нет существа ближе и понятнее, но в сущности, что она знала о нем, о принадлежащем только себе одному? Ничего. Почти ничего, спасительное почти, пусть останется слабая надежда, что он не просто плоть от плоти.
Юля
Следующим вечером в магазинчике Юлии, он назывался «Товары для здоровья», Анна меланхолично раскачивалась в бамбуковом кресле-качалке, свесившись набок.
– Девица что надо, – говорила она, разглядывая свою красивую, ухоженную руку. – Надеюсь, Макс не станет затягивать со свадьбой.
Эти новые тоненькие браслеты – она наслаждалась их ненавязчивым позвякиванием на запястье.
«Боби!» «Боби!» «Боби ко мне!» На улице выгуливали джек-рассела.
– Я рада, что вы поладили. А у Мишки, представляешь, оказались, обалденные способности к языкам. Они записали его в специальную школу. Там его тестировали и подтвердили, что у него прямо неслыханный дар. Он их там всех поразил. С осени пойдет. Две училки сцепились, так хотели его в свой класс.
У Юли было два внука, Мишка и Сашка, шести и четырех лет. Один гений, второй просто вундеркинд. Рассказывать о них она могла вдохновенными часами. Слушая об их поразительной смышлености, Анна открыла в телефоне фотографию Маши.
– А вот моя внученька, – похвасталась она.
Юля бросила в экран быстрый взгляд.
– Нос твой.
И снова запела о своем Мишке. Необыкновенный, в трамвае все свернули шеи, когда он вдруг затянул рождественский хорал, думали Паваротти.
Анна отправила фото Маши питерской школьной подруге со словами «моя приемная внученька».
«Боби!» «Боби!»
Когда эта дамочка уже оставит свою собаку в покое?
Лавка Юли пользовалась в городе популярностью и приносила небольшой, но стабильный доход. Дело было поставлено хорошо. Изобилие полезных для здоровья вещей и продуктов с наклейками «био», «органик» и «веган» создавали почти религиозную атмосферу. В магазине продавались эфирные масла, пуэры, травы, простыни из бамбука, одеяла из эвкалипта, ионизаторы воздуха, кефирные закваски, соляные лампы, кварцевые шары, эбонитовые массажеры и многое, многое другое. Только зайдя внутрь, ничего еще не купив, вы могли почувствовать себя здоровее, ощутить непреодолимое желание закаляться, бегать трусцой, косить траву и петь мантры.
У Юлии был увлеченный и убедительный тембр голоса. Что бы она не советовала, ей верили безоговорочно. Рыжиковое масло? Боже мой, обязательно! Кукурузные рыльца? Что вы говорите, само собой! Шунгит? Гречишная подушка? О дары богов! О радость бытия! Несите, я беру все!
Ровно в восемь, в час закрытия, звякнул колокольчик, и канарейка в клетке запела, приветствуя завсегдатаев: вегетарианку Каролину с сыном Мартином. На Каролине зеленые индийские шаровары, лодыжки у нее вечно голые, на каждом пальце по два кольца. Мужа у нее нет, любовника тоже, но она переписывалась с программистом из Дели, регулярно присылавшим ей оригинальные рецепты вегетарианских блюд: кичари, сабуданы кичди, кхира, супа масурдала, ладду.
Мартин также был вегетарианцем, по крайней мере, так думала мать. Если кто-то пытался ее переубедить, утверждая, что ребенку, в особенности подростку, мясо необходимо, она в ответ только удивленно пожимала плечами:
– А что вы думаете, я принуждаю его? Я объяснила ему, и он все понял. Мартин вашего мяса терпеть не может. Спросите его сами, если хотите. Эй, Мартин, скажи, ты хочешь мясо?
При слове «мясо» Каролина кривилась, будто ее тошнило при одном упоминании этой гадости. И когда мальчишка отрицательно качал головой, самодовольно добавляла:
– Я же знаю своего сына.
Мартин не обманывал – мяса он не хотел, час назад он проглотил десяток телячьих котлет у бабушки Марии, жившей этажом выше, которая была готова затолкать во внука целую корову, лишь бы он вырос «нормальным мужиком». А незадолго до котлет умял печеную рульку с базиликом. До рульки была телячья нога, перед ногой бифштекс с кровью и бараний бок.
Мальчишка уселся за столик, пока мать наполняла корзину, обреченно глядя перед собой. За все съеденное его мучило чувство вины, которое тяжело и болезненно трепыхалось под сердцем, пока он был сыт, и исчезало, когда он был голоден.
– Мартин, как дела? – спросила Анна.
– Нормально.
– Нормально – это как?
– Ну так, это, нормально.
Мартин безразлично пожал плечами. В присутствии матери он обычно тускнел и деревенел. Анна насыпала ему горсть мятных конфет. Он потянулся, рукав поплыл вверх.
– А что это у тебя за волдыри на руке? Утром не было.
Парень смутился. Спрятал руку с конфетами и волдырями в брючный карман, отвернулся в сторону.
Расплатившись, Каролина вальяжным жестом попросила сына со стула и села на его место.
– Вы пойдете на собрание? Мы через час собираемся по поводу этого безобразия. Как какого? Этот новый салон! Да! Я не могу каждый день ходить мимо этой мерзости. У меня сын растет.
– Мой уже вырос, так что я могу, – возразила Анна.
– Вы напрасно называете это безобразием. Очень приятный мужчина, – сказала Юлия, с улыбочкой поглядывая на Каролину. – Ему двадцать восемь. И он холост.
Юлия все про всех знает.
– Вообще да, симпатичный, – согласилась Каролина.
Анна цепким взглядом охватила ее подтянутую, спортивную фигуру, крепкие ноги, упругий зад, гибкую спину инструктора по йоге и неожиданно почувствовала укол ревности.
– Но ведь он сумасшедший! – добавила та.
– Точно,– охотно кивнула Анна, – полный ку-ку!
Гроб в горошек за двенадцать тысяч!
Юля вдруг засмеялась, то ли ее насмешили выпученные глаза Каролины, то ли выражение «ку-ку».
Едва магазин опустел, Юлия посмотрела на часы и поставила на круглый столик две чашки.
– Короче, они уезжают на гастроли, – продолжила Анна, словно и не было никакой Каролины.
– Это прекрасно, когда у детей все хорошо. У них есть чайничек?
– Не думаю. Они заваривают эти дурацкие пакетики. Зачем им чайник. У них вообще нет нормальной посуды.
– Жаль. Пришли обалденные китайские из редкой коричневой глины. Смотри.
В то мгновение, когда Юлия поставила перед Анной новый китайский чайник, у Анны вдруг внутри потемнело, словно случилось затмение радости. Нахлынула тоска, насыщенная хроматизмами, зазвучала то вскакивая, то опадая, а Анна делала вид, что рассматривает шероховатую поверхность глазури, но на деле была поглощена этим модулирующим аккордом своего настроения.
– Очень красивый, – сказала она, тускло глядя на Юлькин зад, туго обтянутый клетчатой юбкой. Подруга как раз повернулась, чтобы вернуть чайник на полку.
Если я умру в эту секунду, подумалось Анне, то этот широкий зад будет последним, что я видела в жизни.
Сколько они уже дружат? Невозможно, как летит время.
На куновицкую соседку Юлю Анна наложила лапу лет двадцать назад, едва ступила на чешскую землю. На родине они подружились бы вряд ли. Юлия была простая русская баба, сохранившая привязанность к протянутым от окна к дереву бельевым веревкам, конопатая, широкая лицом и задом, с рыжеватыми подкрашенными хной волосами, любовно упакованными на ночь в пластмассовые бигуди. У нее было отечное добродушное лицо с припухлыми губами и ласковыми глазами, легкий и мягкий нрав. Удивление заменяло ей злость. Анна потянулась к Юлькиному простодушию и еще смешливости, никто так заливисто не хохотал над ее незатейливыми шутками. Как охотно чехи заводили с ней беседы, и как быстро эта пэтэушница выучилась языку, поразило Анну. Сама Юля считала подругу жутким снобом, обижалась, когда та пренебрегала ее мнением относительно кино или книг, подаренные Анне романы, а ведь Юля перед покупкой прилежно читала отзывы, валялись непрочитанными, и она скоро перестала дарить их. Неприспособленность Анны первое время досаждала ей, Анькина легкомысленность вызывала веселое недоумение, но скоро Юля привыкла к роли старшей подруги, а Анна всегда находила для нее умные, правильные слова, в которых она, как оказалось, нуждалась. И действительно, малопонятная Анна странным образом дополняла ее, заполняя жизнь смешными цитатами из советского кино и привнося в повседневность беззаботность и любовь к удовольствиям. Когда же Анна сыграла на аккордеоне «Шарф голубой» и чистым открытым голосом спела «…ма-атушка ро-одная, как же мне бы-ыть, мне эту ба-арышню не разлюби-ить. В сердце огне-ем разгорается стра-асть, барышню видно приде-ется укра-асть», Юлькино сердце распахнулось настежь. В нем зародилось наполовину детское восторженное, а наполовину вполне витальное, томно-интимное чувство глубокой, нежной привязанности.
Анна с ее бульдожьей дружеской хваткой вытеснила всех прочих ее приятельниц, так что, когда Юля узнала о намерении подруги переехать в Бржецлав, у нее не возникло сомнений, что они сделают это вместе.
Только в Бржецлаве уже сколько, прикидывала Анна. Пять? Пять лет. А кажется, только недавно приехали, стены в магазине красили, столик этот с барахолки тащили. Как летит время… ужас…
А Юльке все нипочем. Она старше лет на десять и даже кремом от морщин не пользуется. Летит и летит, что поделаешь, скажет она, на то оно и время, чтобы лететь. Чистосердечное смирение перед неизбежным – ее конек. Крутит банки, балует внуков. Святая она что ли? Пузо растет, как на дрожжах, а она лишь хлоп по нему ладонями и довольна. Шеи уже не видно.
– Время стало лететь слишком быстро, – сказала Анна со вздохом. – У времени слишком высокая скорость. Мне кажется, оно превышает. Мне кажется, там нужна инспекция. Кто-нибудь вообще следит за этим? Мне кажется, оно распоясалось и летит, превышая лимит. Там вообще есть спидометр? Нужен спидометр.
Подобные этому бессмысленные Анькины монологи Юля часто пропускала мимо ушей. Анна проговорила это шутя, но видя, что подруга не отвечает, взяла ее за руку:
– У тебя было когда-нибудь чувство, что тебя использовали? Обманули? Облапошили?
Юля пожала плечами.
– Сто раз. Но в последнее время я стала страшно проницательная. Читаю детектив и уже знаю, кто там убийца!
Анна хотела объяснить, что она имела в виду нечто менее приземленное, хотя и более банальное – обманувшую ее жизнь, человеческую природу, но знала, что Юлька всего этого не поймет. Она никогда не понимала, когда речь заходила об абстрактных понятиях, таких как жизнь, смысл, судьба, и что в этом расчетливом непонимании и таился ключ к безмятежности. Но тут Юля вдруг добавила:
– Мы всего лишь люди.
Но эта погремушка, неоднократно используемая Юлей, чтобы заткнуть подруге рот, Анну на этот раз не успокоила. Анна несколько секунд сдерживала слезы, хлопая ресницами, все это с легким трагикомичным пафосом, потом не справилась – все-таки всплакнула, достав носовой платок, шумно и театрально высморкалась.
– Тебе пора проверить гормоны, – молвила Юлия и погладила подругу по голове. – Я тебе такой чаек сейчас заварю. Все тревоги долой.
Засуетилась. А у самой никаких тревог. Вся ее жизнь – копилка самоуважения. Хорошие отношения с соседями – дзынь в копилочку, красивая дочь – дзынь, два внука— дзынь, дзынь, хорошая выручка – дзынь, честный налогоплательщик – дзынь, прочла Дину Рубину – дзынь, дзынь, дзынь, приласкала Аньку – дзынь. Анна так не умеет, не умеет гордиться. Даже тем, что Макс такой талантливый режиссер. Это же он талантлив, а при чем здесь она? Юлька гордится дважды. Первый раз, когда сама испытывает гордость за правильно проживаемую жизнь, второй раз, рассказывая об этом другим. Вот и сейчас – сует новый чайник, раздулась от важности и радуется даже формальному одобрению.
– Мне стыдно. Они такие хорошие. Такие светлые. Такие молодые. А я? Что со мной? Что со мной стало? Во всем я вижу плохое. Мне так стыдно. Я еще Грише жаловалась. Ужас. Я не была такой. Во всем вижу зло, обман, распад. Олю в черт знает кого определила. А за что? А потом сидела, знала, знала, чем вся эта любовь кончается, придет день, и Макс ей изменит, полетит на какой-нибудь необыкновенной формы нос, я его знаю, он может… увлечься кем-нибудь из-за носа или втюрится в лопатки или ключицы.
– Ну что ж, это жизнь.
Этот выставляемый Юлей щит «что ж, это жизнь» равнодушно принимал на себя любые удары.
– Чувствую себя старой психованной дрянью.
– Перестань. Ты zlatá matka. Таких матерей, как ты, поискать с огнем. И какая же ты старая. Посмотри на себя. Ягодка, а не личико.
Одно удовольствие жаловаться Юльке. Анна достала из сумки зеркальце, взглянула на личико. Пожалуй что ничего. Ее теперешнее лицо, благородное, обветренное жизнью, нравилось ей больше того прежнего, пухлого, пучеглазого. Ладно. Анна перестала хлюпать. Спрятала зеркало. Повеселела снова. Звякнули рюмочки. Буль-бульк.
Юля поставила на стол еще одну боровичку.
– А эта бутылочка для Кветы.
– О, она будет рада, – ответила Анна.
Сгущались сумерки. На узкой улице зажглось освещение. В доме напротив на втором этаже задернули занавески.
Одетая в широкие укороченные джинсы и синюю джинсовую куртку, мимо окна шла старшеклассница Эва. Точнее, не шла, а тащилась, намеренно шаркая и уставившись под ноги. Вдруг она остановилась и с отсутствующим видом застыла. Потом закрыла глаза, постояла так с полминуты, развернулась и медленно начала пятиться задом. Анна не спускала с нее глаз. Эта девчонка гипнотизировала ее своей плавной, меланхоличной медлительностью.
«Может, она слегка того», – подумала Анна полушутя, не всерьез.
– А ты когда была в новом салоне? – спросила Юлия, наполняя рюмочки доверху.
– Вчера утром. Как они все переполошились. Ты бы видела их лица.
Анна вытянула лицо, пародируя немыслимое удивление. Юлия прыснула.
– А я сегодня.
– Красивый парень этот гробовщик, да? – Анна опустила глаза.
– Да обыкновенный. У него лицо оптимиста. На того твоего пианиста из Куновице похож. Помнишь?
– Помню, помню.
– Видела розовый?
– Розовый шикарный! А под гепарда видела?
– О-о-о!
– А с лотосами?
– Бесподобный! На черта он гробы расписывает? Расписывал бы мебель! Но красивая вещь есть красивая вещь.
– В нашем образцовом доме теперь образцовые гробы.
– Да, все течет, все меняется.
Анна терпеть не могла этой прибаутки. И вот это еще Юлькино – «не надо цепляться за прошлое». Что это значит? Да, поразительно, как легко Юлька пережила свой развод. Нет, сначала она переживала, пока не понимала в чем дело, чувствовала, что-то не так. Но как узнала о его пассии, полудикой турчанке-посудомойке, а муж не стал отпираться, какая она вдруг сделалась предприимчивая и активная, муж даже обиделся, хотя Юлька его, конечно, любила.
По улице проехал цыган в телеге, запряженной задумчивой лошадью.
Домой Анна возвращалась около полуночи. Ночная тишина располагала к умиротворению. Свежий ветерок теребил какую-то ностальгическую струну. Давненько Анна не гуляла по ночам. Сколько прекрасных весенних ночей пропустила. Как давно не любовалась звездным небом. Над соседними домами на небесной тверди светился ковш. А вон та яркая точка, кажется, Юпитер. Глядя в небо и благоговейно вдохнув, Анна раскинула руки в стороны. Как все-таки хорошо получать хорошие новости! Какой странный вчера был день! И сегодня день тоже странный. Утром в парке она выгуливала Шваба (старый пьяница Йоргос снова проспал до обеда) и училась играть на волынке. До ирландской свадьбы Сары, ее ученицы, всего ничего. Под открытым небом мешок оживал, раскрывался, отдаваясь воздушным струям, и летела над городом пастушья мелодия, воспевая жизнь, ее отзывчивость, ее стойкость. Анна неистово дула в палисандровые дроны, находя, что в парке превосходная акустика, а Шваб, сделав свои дела, лежал у ее ног, завороженный мастерством дудения и волнующим шевелением таинственного мешка. Потом полицейский нарисовался. Выговаривал, стыдил, волынка, видите ли, громкая, нарушает, видите ли, общественный порядок. Анна дала отпор.
– Не душите музыку, офицер! – сказала. – Пусть летит! Маралы в лесу на грани вымирания. Эта музыка поддерживает в них боевой дух. Слушайте их брачный клич!
– Другое дело, – пошел на попятную страж порядка. – Забота о фауне – прямой долг человека.
Если бы ее попросили описать именно в ту минуту жизнь одним прилагательным, Анна бы назвала ее… странной. Странный день и странная жизнь. Она бы сказала – жить странно. Жить очень странно. Но иногда, иногда бывают мгновения предчувствия необычайной легкости, и «странное», граничащее порой с абсурдным, становится таинственным. Благоговение перед таинственным дает надежду на высший промысел. Эта надежда рождает радость, и сердце вдруг отзывается детским, безмятежным счастьем. Анна покружилась на месте в одну, потом в другую сторону. Потом попрыгала дурашливо, как мячик-попрыгунчик, ведь вокруг не было ни души.
Шагаешь по жизни осторожно, глядя под ноги, боишься споткнуться, упасть, думала Анна, а что стоит разбежаться ни с того, ни с сего, что стоит…
Тут она вздрогнула, услышала шорох. Кто-то стоял там, скрытый кустами, и по всей видимости, наблюдал. Анна шагнула вперед. Так и есть – огонек сигареты и темный силуэт сероглазого клоуна, как там его…
– Добрый вечер.
– Добрый. А что с нашим фонарем случилось? Такая темень.
– Устал гореть. Зато звезды виднее, – добавил Бруно после паузы, кашлянул, и Анна поняла, что он видел, как она любовалась ночным небом. И значит, как прыгала, видел тоже.
Надо было что-то придумать в свое оправдание, потому что взрослые женщины не прыгают по ночам без причины.
– Да. У меня сегодня хороший день. Мой сын собирается жениться, – ответила Анна быстро.
Пусть знает, что когда он соберется жениться, его мамаша тоже станет скакать, как мячик-попрыгунчик.
– Поздравляю.
– И у его театра гастроли.
– Вы, должно быть, очень счастливы.
– Да. Люди по-разному проявляют счастье. Некоторые поют. Другие танцуют. Третьи прыгают.
Бруно загадочно улыбнулся.
– А я свищу.
После этих слов он засвистел.
Ах, как талантливо он свистел. Соловьи так не поют, как безукоризненно он исполнил «Сердце красавиц склонно к измене».
– Гениально! А «Тореадора» можете?
Почему Тореадора?!
Бруно охотно принялся насвистывать бравурную фразу «Тореадора».
Боже, как хорош, повторяла про себя Анна, глядя на него с умилением и восторгом, как же невероятно и даже страшно привлекателен этот молодой зверь. И это дымчатое небо, и далекие звезды… и жизнь эта такая странная, чудная, полная неразгаданных тайн, красоты и удовольствий, в тот момент казалась Анне особенно изменчивой, зыбкой, быстротечной, ускользающей. И снова, вот опять, второй раз за вечер, да что с ней такое, теплая влага наполнила глаза. Анне снова захотелось напялить на себя картонную волчью голову и комично завыть, устремив морду к луне. Анна подняла глаза к небу, ища среди звезд круг ночного светила, представляя эту забавную картину: весело свистящий молодой мужчина и воющая на луну картонная волчья голова. У-у-у-у-у…
– Если вы умеете свистеть, вы можете подсвистывать, – предложил Бруно.
– Вряд ли у меня получится, – смутившись, ответила Анна, разочарованно отводя взгляд от выглядывающего из-за крыши дома небесного полумесяца-недоноска.
– А вдруг.
И гробовщик засвистел, дерзким движением глаз приглашая даму присоединиться к нему дуэтом. Дама растерянно огляделась и, куда деваться, принялась подсвистывать, обыкновенно, как подзывают собак. Кажется, поощряя ее взглядом и забавными жестами, Бруно призывал – потетико! Энерджико! Эспрессиво! Пытаясь подхватить мажорную тему, Анна подсвистывала все громче и игривей, не сводя с гробовщика изумленных глаз. Войдя во вкус, она начала притоптывать ножкой, и скоро, отдавшись ритму, принялась пританцовывать.
Веселье продолжалось, пока из окна второго этажа не высунулась голова старика Йоргоса и по-мальчишески озорно не свистнула.
– Вы обалдели, свистуны? – сказал он беззлобно.
– Ой, извините, – ответила Анна и вслед за Бруно прыснула.
– Мы больше так не будем, – добавил гробовщик с потешно виноватой физиономией.
Анна отвернулась, давясь смехом.
– Что ж, до свидания, мастер художественного свиста, – сказала она, прощаясь. – Давненько я так не веселилась.
– Заходите, – ответил гробовщик. – Я мастер веселья. И у меня всегда найдется бутылочка итальянского вина.
«Надеюсь, он не принял меня за алкоголичку», – подумала она с хохотом.
Квета
Прошел месяц. Зелень приобрела твердый, насыщенный цвет. Распустились темно-красные дудочки жимолости. Тонкий их аромат смешивался с запахом дикой сирени. Воробьи облюбовали кусты барбариса. Что за гомон с утра до полудня!
Ученики к Анне приходить перестали. Наступили школьные каникулы. Бруно поселился в соседнем здании. Каждое утро, в спортивной майке и шортах, он выходил на утреннюю пробежку, мускулистый, прямой, пружинистый, и ослепленная его животворящей энергией Анна старалась не пропускать этот приятный глазу момент.
У Анны имелась неодолимая тяга к красивым людям. Она любовалась статью гробовщика, его ногами, находя сходство их контуров с линиями древнеримских скульптур. Красоту их она сравнивала с красотою птиц, деревьев, музыкальных инструментов. Все, что имело идеальную форму, рождалось из божественной первоосновы, выплескивалось из небесного котла бесформенного совершенства, чтобы найти воплощение в грубой, но драгоценной материи.
Древнеримские ноги Бруно устремлялись в парк, заставляя Землю крутиться быстрее. Бег древнеримских ног мог бы стать новым пульсом планеты.
Анне хотелось рассказать о красавчике Квете, но как расскажешь старушке о гробах?..
Она рассказывала ей обо всем, как на исповеди, как на сеансе психотерапии.
Затасканное сравнение «божий одуванчик» Анна находила на удивление точным, Квета и была этим небесным одуваном, полупрозрачным, пушистеньким, на тонком стебельке, готовым в любую минуту рассеять бесследно в пространстве и утратить навсегда свою хрупкую, незащищенную, чудаковатую прелесть. Впрочем, сравнение с одуванчиком испарялось, стоило Анне поставить стул чуть ближе. К удушающему стариковскому духу, пропитавшему стены всего заведения и каждой комнаты, Анна относилась философски, но ее смирение не распространялось на зловонное дыхание рта. Дыхание Кветы было отравлено вонью остатков пищи, гниющих в дуплах старых, желтых зубов, душком тщательно пережеванной колбасы и острым запахом старческого нутра.
А в остальном старушка была прелестна. За последние лет пять восьмидесятилетняя Квета сдала не сильно. Только энергичнее тряслась ее беленькая головка, так что казалось, будто женщина не верит ничьим словам, а собственным не доверяет особенно.
В юности Квета была подающей надежды гимнасткой, ей пророчили славу знаменитой Веры Чаславска. До пятидесяти она умела закидывать колено за ухо и до шестидесяти чесала спину сверху донизу обеими пятернями.
Анна купила квартиру у одинокой, разбитой неожиданным артритом Кветы, когда та решила перебраться в дом престарелых.
– Эти приветливые сестры – полные дуры. – жаловалась она. – Как можно оставить старого человека без выпивки? Вредно! Они говорят: вредно. Что может быть вредно в моем возрасте? Это же смешно. Спасибо, милая. Прекрасная боровичка. Я же по чуть-чуть. Делаю глоточек, когда мне тоскливо. Глоточек, когда мне хорошо. Глоточек, когда я вкусно поем. Глоточек, когда закончу очередное вязание. Я почти закончила одеяло для твоей Юли. Дремлю, а из рук не выпускаю. Тут уснула, и мне приснилось, что оно вяжет меня. И нитки такие красивые, что мне завидно.
Квета вязала крючком разноцветные квадраты и затем сшивала их в единое большое полотно, красочное, как голландский цветочный сад.
– Очень красиво. Юля будет в восторге.
– Закончу и буду вязать для беженцев. Осень скоро, они там в палатках переморозят свои беженские зады. Что нового? Выкладывай последние сплетни!
Анна рассказывала. Про Макса, гастроли, Олю. У Мельникова проблемы с устрицами. К слову, старушка оказалась единственной не упрекнувшей Анну за разрыв с Гришей, не сказавшей что-то вроде «как жаль, такой хороший мужик, ну что же ты», возможно потому, что она была с ним незнакома.
Каролина записала Мартина на ушу и танцы, чтобы не болтался по улицам в каникулы. Мария откармливает его мясом из новой лавки. Студент-биолог Ота, тот белобрысый мальчишка из квартиры напротив, неожиданно оставил энтомологию и занялся птицами, на днях он вернулся из экспедиции по подсчету краснокнижных гусей.
Йоргос, о, старый пьяница нашел себе занятие! Пишет роман! Про графа Мизеуса. Какая-то греческая экзотика. Он же грек. Выдумывает истории про этого графа и в пабе срывает аплодисменты.
Анна умолчала, что замысел явился Йоргосу в то самое утро, когда в витрине он увидел гробы и возник в его воображении герой – высокий голубоглазый афинянин, со всей своей необыкновенной жизнью в загородном замке.
– Старый дурак.
Вместо велосипедов теперь мебель, да, пришлось Анне соврать, язык не повернулся сказать гроб, гробы.
– Все течет, все меняется. Жизнь не стоит на месте. У меня вот тоже… зуб выпал.
Большие сундуки пользуются спросом.
– Надо проверить, откуда везут эти сундуки. Они могут быть с двойным дном. В них могут прятать беженцев.
В салон зачастила Эва. Анна видела, как девчонка открывает ключом дверь. Эва появлялась ни свет ни заря каждое утро. Около одиннадцати она покидала салон, а вслед за ней обычно приходил и сам хозяин.
– Убирается. Летом подрабатывает. Хорошая девочка. Всегда мне нравилась. Сколько ей? Большая, наверное, уже.
– Четырнадцать, кажется. Странная. Всегда одна. Ни с кем не дружит.
– Хорошая девочка, – повторила Квета. – Умная.
Новое занятие нашлось и у Анны. Она наблюдает за жизнью салона, словно там не салон, а логово любопытного зверя. Хозяин много курит, вечно торчит на улице без дела. Разумеется, Анна не сидит дома, прилипнув к окну. Что ей, заняться больше нечем? Просто выглядывает по возможности. Так, иногда.
– А что он? Хорош собой?
– Да, – призналась Анна и, слегка покраснев, засмеялась. – Этакий Мендельсон в юности. С лицом необремененным мыслями.
Раздражают Анну молодые женщины, мелькающие туда-сюда. Зачем им, молодым и красивым… сундуки? Впрочем, она не настолько глупа, чтобы не понять, к какому сорту мужчин относится этот сероглазый обладатель древнеримских ног.
– Если у мужчины много женщин, значит он хороший любовник, – выдала Квета с усмешкой старой сводни.
– Очередной миф, который женщина повторяет вслед за мужчиной, – с полной серьезностью возразила Анна. – Мужчины совсем задурили нам голову.
– Наверное, ты права, – вздохнула Квета. – Я рада, что стара. Современная женщина совершенно сбита с толку.
Однако сегодня Анна поняла, что гробы Бруно, эти расфуфыренные парусники смерти, добрались и до Кветиного дома престарелых.
– У нас новая дама, – сообщила старушка и осуждающе покачала головой. – Она въехала с собственным гробом. Мне кажется, она не в себе. Он у нее с рисунками. Знаешь этот старый мультик про крота? Вот. Хочешь, скатаемся, посмотришь. Она всех приглашает. Бедняжка. У нее нет кишки.
Сверкнув глазами, Анна покачала головой. В другой раз. Сердце вдруг зачастило, не хватало еще панической атаки…
Она поспешила уйти, чтобы не тревожить старушку.
Домой она возвращалась задумчивая. Общение с Кветой настраивало ее на философский лад. Милейшая старушенция. Принимает жизнь со спасительной иронией. Большое везение, говорит, что скрючило ноги, а не руки, руки-то важнее. Старается, квохчет, бодрится. Анна не могла бы ездить к ней, будь она разбитой, недовольной, боящейся смерти старухой. Анна окружала себя оптимистами. Не выносила нытиков, хотя сама, чего греха таить, любила побухтеть. Она плохо чувствовала себя рядом с людьми разочарованными. Избегала сломленных, как прокаженных, боялась их. В трамвае она в очередной раз посмаковала мысль о том, что у нее все хорошо. Уютный дом, прекрасный сын, добрая толстуха Юлька, любимая работа, мужчины время от времени баловали ее вниманием. Молнии теперь ударяли где-то рядом. Анна с легкой грустью подумала о двух школьных подругах, оставшихся в России. Обе рвали задницы на работе, у одной свекровь второй год лежит, у второй диабет у сына и что-то с ногами. Есть, к счастью, еще Толик, однокурсник, у него своя группа, своя банда, как он говорил, и каждый раз звал Аню: нужна флейта, баян, окарина, они играли все народное, фольклорное. Что ты там киснешь в своей школе, мы дадим тебе шляпу с пером, оденем в дирндль, ты будешь царица альпийских лугов, пастушкой в белых гольфах! И скидывал ссылки на их выступления, где он сам седой, постаревший, но длинноволосый и молодой душой, в остроносых туфлях и кожаном жилете, наяривает на укулеле, а рядом юная скрипачка подыгрывает что-то вакхическое.
Анна вскинула голову, поймав себя на том, что она будто итог подводит? Выстраивает вереницу счастливцев и несчастливцев. Будто жизнь заканчивается, но ведь это совершенно не так, впереди у нее еще много, она надеялась, много приятных лет. Так откуда рассудительное уныние? О да. Это все из-за них. Проклятых сундуков. Они преследовали ее. С русалочьими, воспевающими дно, песнопениями. С кротовьим ностальгическим молчанием…
Только бы он не стоял на улице, думала Анна, приближаясь к дому, уже не удивляясь этому своему желанию-нежеланию. Только бы проскочить. Однако он стоял. И не один. Анна замедлила шаг, понимая, что встречи не избежать. Женщина, где-то Анна ее видела, села в авто…
Хлопнула дверца…
– Доброе утро! – приветствовал гробовщик.
– Доброе-доброе. Это? Это же не…
– Это Петра Држизгалова. Вы ее знаете?
Пораженная известием Анна подошла ближе.
– Знаю ли я Петру? Вы шутите? Ее все знают!
– Да, это верно, – он засмеялся. – Она купила у меня гроб. Для души, заметьте.
– Она похоронит в нем душу?
– Она хочет быть, как Сара Бернар.
Анна усмехнулась – метит в Сары Бернар? Как трогательно. Петра хоть и звезда, но до Сары ей, как свету ночной лампы до северного сияния.
– А мне в юности говорили, что я на Сару Бернар похожа.
Анна кокетливо пригладила темные волосы и повернула голову в положение, из которого она была особенно похожа на великую актрису. После совместного свиста под луной в разговорах с новым соседом Анна придерживалась шутливого стиля общения.
– У вас, я бы сказал, черты совсем другие, глаза слишком большие …вы больше похожи на Павлину Поризкову.
Бруно наклонился ближе и непозволительно откровенно позволил себе рассматривать слегка тронутое пудрой побледневшее лицо Анны.
– Кстати, хотите увидеть новый гроб? Мне интересно ваше мнение, – простодушно добавил он, не отстраняясь и словно не замечая, как взгляд Анны утрачивает непринужденное выражение, а сама она отклоняется назад.
– Проходите. Не бойтесь.
Гроб, о котором говорил Бруно, стоял отдельно от остальных, в глубине зала, дополнительно подсвеченный сбоку, и больше походил на вырванную светом часть церковной или монастырской стены.
Что-то подобное Анна чувствовала в соборе: молитвенный дух, священный трепет. Горькое смирение? Она не была религиозна, но дыхание затаила, едва ее взгляд остановился на росписи. Пять искусно написанных икон не имели границ между собою, но тон и насыщенность фона не позволяли слиться им в единый ряд. Анна подошла ближе, разглядывая крышку, визуально разбитую на три крупных фрагмента, и к своему удивлению обнаружила, что роспись имеет с иконами лишь внешнее сходство. Это не были сцены из жизнеописания святых, как Анне показалось сначала. Мужчины в деловых костюмах ловили средневековых птиц, а женщин в коротких юбках окружала условная позолоченная растительность. Материал, цвета, двухмерность рисунка создавали полную иллюзию подобия, но темы изображений оказались мирскими. Все было искусно прописано в деталях. Анна даже разглядела на пакете в руке одной женской фигурки надпись PRADA. Придавая живописи завершенность, по краю тянулись две полосы – золотая и красная.
Анна молитвенно сложила ладони. Потрясенная, отступила назад. Живопись обладала необъяснимой притягательной силой, магической силой. Анна растерянно оглянулась на гробовщика, но тот глядел в сторону, спокойно ожидая ее ответа. Снова взглянув на него, Анна поняла это и усмехнулась вихрю собственных переживаний. Как глупо, как глупо, подумала она. Гроб, иконы и она перед ними в молитвенном молчании. Что с ней? Это гроб. Гроб! Самая горькая вещь на свете. И недоиконы. Вот дура. Жуть. Морок. Жуть и наваждение…
– Если бы я была епископом, я бы отлучила вас от церкви, – заметила она холодно.
– Мне казалось, вы скажете другое. Но я атеист. И потом расписывал не я. Я делаю не все гробы, часть работы я отдаю. Для меня самого эта роспись явилась полной неожиданностью.
Эти слова Анну не удивили. В живописи была тайна, в ней чувствовались глубина, искренность, что-то феноменально-живое. Роспись на других гробах в сравнении с ней выглядела дешевой мишурой, вычурным легкомысленным баловством.
– Но это еще не все. Смотрите. Внутри я использовал касайский бархат, – Бруно откинул крышку.
– Тот самый из Конго?
– Да-да, мне приятно, что вы помните, – он кинул на Анну теплый и благодарный взгляд. – Этот бархат просился сюда. Однако дерево самое дешевое. Так что цена невысока.
Услышав слова «цена невысока», Анна вернулась к своей обычной насмешливой манере.
– Не говорите мне, не нужно меня шокировать.
– Не буду.
– А распродажи у вас бывают?
Гробовщик покачал головой.
– Увы. Гробы не выходят из моды.
– Он прекрасен.
– Но цена действительно не так высока.
– О чем вы? Я не сумасшедшая гроб покупать. Представляю, что сказал бы сын.
– Хотите лечь внутрь? Парадокс в том, что нам не судьба полежать в гробу. Ведь, когда это произойдет, нас уже не будет.
– Вы шутите?
– Ничуть.
– Я не полезу в гроб! Вы с ума сошли.
Анна засмеялась, с горькой иронией констатируя в смехе призывные ноты флирта.
– Попробуйте.
Может, он маньяк? Накинется на нее прямо в гробу? И что же он с ней сделает? Анна сжала губы, чтобы не расхохотаться.
Если она откажется, он подумает, что она старая закомплексованная тетка. Она не хотела, чтобы он так думал.
Тем более парень прав, когда она еще полежит в гробу? Тем более в таком!
– Значит, вот так взять и лечь прямо в гроб? Ха-ха-ха!
Как в прорубь нырнуть!
– Туфли лучше снять.
Только туфли?!
Анна сняла туфли, шагнула в гроб и, придерживая низ платья, легла. Жаль, она не знала, что все так обернется, иначе бы надела что-нибудь длинное, дорогое…а не эти открывающие колени маки, похожие на кровавые пятна.
Она лежала, зажмурившись, чувствуя чудовищную робость.
Какая чепуха! – рассердилась вдруг на себя. Что за вздор. Она девочка что ли? Ей скрывать нечего. Она такая, какая есть. И приоткрыла один глаз – смотрит ли?
Смотрел. Бесхитростно и вдумчиво, словно оценивал, достаточно ли хороша эта модель для его совершенного творения.
Лежа в гробу, Анна думала совсем не о смерти. Смерть казалась ей чем-то жутким, тошнотворным, но таким далеким, таким же недосягаемым, как черные дыры вселенной. Лежа в гробу, Анна думала о любви. Ей вспомнились светлые, счастливые лица Макса и Ольги, потом перед глазами появилось лицо Мельникова, с его вечно встревоженным выражением, эта его межбровная складка до середины лба, и Анна подумала, неужели она теперь одна из тех женщин, которым чинят в кухне кран, а не дарят цветы? Возраст делает людей такими? Прагматичными, высохшими, нечувствительными. Что это вообще было? Удивительно, что кольцо подошло. Может, дело вовсе не в самой любви, а в том, что он так и не сказал… не произнес тех самых простых слов признания? Может, в этом все дело? Но что бы это изменило?
Вздохнув, Анна открыла глаза. Господи, какими глупостями, оказывается, набита ее голова!
Где-то снаружи Шваб гавкнул два раза. Он всегда подавал голос дважды. Був. Бревис. Був.
– Ну как? – поинтересовался Бруно.
– Жутковато.
Анна говорила правду, сердце колотилось, она хорошо знала этот внезапный бег с горы, и что через несколько секунд ее единственным желанием станет выскочить на улицу, глотнуть воздуха, позвать на помощь. Она пыталась сохранить контроль над дыханием, не выдать своего ужаса, но дышать ровно уже не получалось. Ощущение катастрофы неумолимо приближалось, но Анна сохраняла видимое спокойствие, уговаривая себя, что это всего навсего приступ банальной паники, от которого еще никто не умер.
– О чем думаете?
– Я думаю о том, что собираясь дома выпить чаю, можно оказаться в гробу.
Надо говорить, это отвлекает, судорожно думала она, ощущая, каким плотным становится внутри легких воздух.
Бруно с серьезным видом кивнул.
– Да, жизнь непредсказуема в этом смысле.
Затем улыбнулся.
– Я забыл…секунду… подушечку для удобства.
И нечаянно коснувшись женской шеи, Бруно заботливо положил под голову Анны подушечку.
– Так лучше?
Анна не ответила, приступ отступил, и она оказалась во власти каких-то волшебных ощущений. Она снова глубоко вздохнула.
– А какой гроб купила Петра? Она видела этот?
– Нет, у нее был спецзаказ. Она приезжала взглянуть, как вышло.
– С кадрами из ее фильмов?
Дзынь! По улице проехал велосипед. Она скучает по этим велосипедным звоночкам.
Бруно что-то ответил по-итальянски и засмеялся.
– Вы итальянец?
– Нет, я вырос в Эстонии. В Италии жил последние три года, в разных городах. Не могу сидеть на одном месте. Кочую. Через год думаю отправиться в Черногорию.
– А в России? В России были?
– Нет, там бывать не приходилось. Так вы русская?! Как я сразу не догадался! Загадочная и глубокая русская душа!
Русская душа промолчала, подумав, что этот Бруно, наверное, дурак. Одновременно она увидела, что взгляд его скользит по ее телу, и взгляд этот мужской совсем не двусмысленнен. Она с удивлением уставилась на этого такого откровенного и привлекательного в его молодости мужчину, глядящего с нежным, вопросительным вниманием и тут же глаза закрыла. Кубарем скатившись с горы, Анна бесшумно ушла под воду, секунды забвения, и вдруг вынырнула, услышав, как оглушительно хлопнула дверь. Кто-то вошел в салон, стуча каблуками. Анна открыла глаза и приподняла голову.