Амлет, сын Улава

Глава 1. Альтинг.

В тот год, когда прекрасная Гундур берет в спутники и супруги Улава Аудунссона, хотя иные рассказывают, что это случилось наоборот, могучие бонды и вольные викинги Исландии собираются на первый для этой земли альтинг.

От подземных карл, именуемых иначе dwarve, приходит кузнец Богги Дуринссон, уважаемый за мудрость и умение, великий силой рук, острый умом и устремленный волей, росту в два локтя и один фот, и такой же ширины в плечах. Щит его склеен из шести крепких досок, купленных честной ценой крови и огня, и привезенных затем с Зеленого Острова. Доспех его целиком из дорогой стали, боевой топор же весит два стоуна: и то, и другое выковано им самим в глубинах огненных пещер. Борода его, цвета ржавого, но крепкого, железа, заплетена в шесть толстых кос и убрана за широкий кушак с золотыми бляхами, вот каков он!

От суровых северных бондов, живущих на ледяном краю земли, сам Улав Аудунссон, едва опомнившийся от свадебного пиршества. Хвост Улава длиной в фот, а иные говорят, что в локоть, в руках у него копье, на теле кожаная куртка, не стесняющая движений, шлем же он не носит по лихости и удали своей, а еще потому, что не сковать шлема на волчью голову. Масти Улав рыжей, только немногим светлее, чем борода Богги Дуринссона, глаза у него голубой и карий, уши треугольные и поросшие шерстью. Улав Аудунссон не стар, но опытен, слова его слышат Высокие.

Нет в свободной Исландии ярла, но если бы и был, то избрали бы Ингольфа Арнарссона. Он знатен и богат, он выстроил град Дымных Столбов: норвежцы называют тот град – Рейкьявик. Шлем у него украшен поперечным гребнем, плащ на плечах богатого красного цвета, древко топора оковано сталью. Сын Эрна стар, но не немощен, и доспеха, кроме шлема, не носит не по возрасту: просто не найти во всей Исландии того, кто умышлял бы дурное против достойного, вкопавшего столбы Тингвеллира!

С ним и брат его Хьёрлейв, пусть и поговаривают, что его убили рабы-ирландцы, но это, конечно, неправда, вот же он. Держится в тени, говорит мало, сражается без щита: нет у него правой руки, в левой же держит он меч. Хьёрлейв знает все о том, как и куда течет вода в море, какая в той воде водится рыба, какими путями плавают жирные франкские купцы на таких же пузатых судах, полных драгоценного товара. Будь у него на месте обе руки, не было бы лучшего морского конунга.

Здесь вышедшие из далекого дома, но не гонимые и не презираемые, высокие альвы Ахтэннер, Геллаир и Нэртор. Все трое – сыновья Элтраира Зеленого, внимательно следящего за похождениями сыновей с высоты своего ветвистого трона. Свист ветра и шум волн пришлись им, рожденным под сенью Пущи Леймерайг, по душе, более, чем тихий шелест листвы. Нет среди морских находников никого, кто метче кладет в цель стрелы, стоя на качающейся палубе. Росту они высокого, выше прочих, владеют луками и острогами, доспеха не носят вовсе, полагаясь в бою на ловкость.

Еще есть многие и многие, достойные и знаменитые, но здесь говорят о тех, чьи голоса возвысились, и голоса эти слышат. Славные имена прочих, но не худших, хранит Сага о Первом Альтинге, которую сочинил Снорри Ульварссон, скальд и владелец Фалин Эйя, Сокрытого острова.

От диких же людей моря должен прийти, но не явится, Бурбл, сын Умгумла: говорят, что он страшится виры, кою непременно стребуют жители Рейкьявика за прошлогоднее бессудное потопление лодки с рыбаками. Лодка шла в Дымные Столбы с уловом, взятым по договору и завету, без единой рыбешки сверх того, и потому Бурбл окажется неправ.

Порицают Бурбла, хоть он и вождь, за трусость, и потому тот утонет следующим годом: больше в этой саге о нем ничего нет…

Снорри Ульварссон

Сага о первом альтинге Ледяной Земли (фрагмент).

Спецфонд научной библиотеки имени Владимира Ильяссона, Рейкъявик

Стемнело.

– У нас есть время до тех пор, пока горят огни альтинга, – напомнил собравшимся Ингольф, сын Эрна, выбранный говорящим первым и за всех. – Задать вопросы, дать ответы, утвердить решения.

Это был необычный альтинг, необычный и непростой. Свободные жители Исландии собрались, и оказалось их многим больше целой сотни человек.

– Каждому известно, – Арнарссон повесил на крепкую шею подвеску, заклятую на громкий голос, и потому слышали его все, и каждый громко и четко, – что любое число собравшихся, превышающих сотню, неугодно могучим асам, и прежде всех – тому, что присматривает за собраниями, владыке честной правды и прямого удара, Тору Одинссону. Если, – говорящий поправился, – это число свободных не идет прямо сейчас в бой.

Собравшиеся внимали, большинство понимало, но не соглашалось: нет такого закона и обычая, чтобы любой свободный, явившийся на тинг, оказался не к месту. Каждый, кто держит меч, боевой топор или гальдур-жезл, самим этим показывает свое право на предложение и принятие решения!

– Мы будем спорить до утра, и ничего не решим, нас слишком много, – продолжил строитель Рейкьявика, – меж тем, оставшиеся дома ждут от нас истинного и должного!

– Ты мудр и искусен в речах, Ингольф Норвежец, – на чистое место вышел Игги по прозвищу Хлопок, знаменитый яростным нравом, но более того – длинной бородой, в одночасье поседевшей в тот день, когда Игги исполнилось двадцать три зимы. – Мудр и искусен, и думаешь наперед. За словами, уже молвленными, я слышу слова задуманные: скажи же их!

Ингольф поморщился: свое старое прозвище он не любил, а еще менее того нравилось ему, когда воины, обычно прямые, как древко весла, начинали выражаться превыспренно: это звучало глупо и не давало правильно понять собеседника. Однако, вопрос был верным, и таким же должен был стать ответ.

– Вместо того, чтобы зря кричать слова, которые никто не услышит в кругу поющих костров, – начал сын Эрна давно продуманную речь, – да выберут достойные мужи и славные девы по одному представителю от каждой большой общины! Урона чести в том нет: ведь каждый из вас, в свою очередь, точно такой же представитель. Выбирайте тех, кто старше годами, тучнее стадами или носит самый ценный доспех: такому человеку, наверняка, стоит доверять!

Собравшиеся замолчали и принялись переглядываться: было видно, что такая мысль не приходила до того в их головы, умные, но буйные.

– Я доверяю тебе, Богги, сын Дурина, сына Траина, сына Вили! – первым решился немолодой карла, носящий цвета красные и черные среди своих сородичей. – Будь моим представителем, и говори так, будто я сам – твоими устами.

– Мы все доверяем тебе, Богги Дуринссон! – громко согласились окружающие, карлы и не только: среди подземных кузнецов хватало народу разного, и мыслями, и обликом. Названный выступил на свет, сородичи и соратники, напротив, сделали шаг назад.

Зашумели морские охотники на большого зверя, стоящие всегда наособицу.

– За нас пусть говорят братья Элтрирссоны, все трое! Они мудры и опытны, и да соблюдут наши наказы и чаяния!

Дальнейшее было делом времени, причем времени недолгого.

Сын Эрна прятал улыбку: от такого единодушия было, пожалуй, недалеко и до выборов его, Ингольфа, ярлом свободных жителей Острова. Первый шаг к единой власти был сделан, последуют и второй, и третий, и последний, а что делать с такой властью, он, знатный и богатый Ингольф Арнарссон, конечно, найдет – не называясь, притом, ярлом.

Вскоре выборщики оказались объявлены и признаны: обошлось даже без ожидаемого спора и возможной драки.

Остальные же собравшиеся, явственно проявившие свою власть в общем деле, разошлись кто куда: большинство принялось вести неспешные трезвые беседы о минувшем и предстоящем. Свободные договаривались о совместном, били по рукам и иногда по лицу, но последнее – осторожно и не в полную силу: во время альтинга нельзя пускать кровь. Иные и вовсе что-то ели, но не запивая вином и даже пивом: да не прольется ни капли ничего, кроме чистой воды, до тех пор, пока горят костры!

Еще никто не колдовал, не считая, конечно, простых и понятных песен, означавших примирение старых недругов или другие важные дела, такие же простые и важные.

– Огни альтинга будут гореть столько, сколько нужно, брат, – ответил Ингольфу Хьёрлейв Однорукий. – Порукой тому мастерство Нэртора Элтрирссона. Мы сговорились: костры погаснут не ранее, чем с первыми лучами солнца. – Брат Ингольфа повел левой, уцелевшей в битвах, рукой, имея в виду песенный круг, невидимый никаким зрением, кроме того, которым смотрят скальды, сквозь стенки большого шатра.

– Я говорю: начнем с севера, – выступил и напомнил о себе Улав, сын Аудуна. – Наши опасения, конечно, могут показаться кому-то простой трусостью, но…

– Нет в этом кругу никого, кто усомнится в храбрости Улава, бравшего на копье франкский Бурдигаль, и жены его Гундур, славной иными деяниями, – Богги, сын Дурина, говорил обычно кратко и весомо, будто бил большим молотом о тяжелую наковальню, но особенное деяние требует высоких речей, первый же альтинг Острова был, конечно, делом особым. – Однако, не кажется ли тебе, ульфхеднар, что один разоренный хутор – еще не повод для того, чтобы жечь срубы сигнальных башен?

Псоглавец нахмурился. В его исполнении это выглядело весьма забавно, но даже самые смешливые удержались от улыбок. Вспыльчивый нрав не носящего шлем воина был хорошо известен, и обижать его не хотели: уважали и побаивались.

– Если бы один… Если бы находники разорили только один хутор, я не примчался бы сюда так скоро, оставив молодую жену на еще не остывшем ложе! – на этот раз мало кто удержался от улыбок, но улыбались понимающе. Улав же сунул руку в сумку, висевшую до того на боку, но сейчас лежащую на досках стола. Из сумки был извлечен пергаментный свиток, украшенный висячей печатью красного сургуча.

– Вот, – Улав расстелил добытый пергамент поверх самого чистого участка стола.

Достойные мужи, избранные говорить от общин и дружин, с некоторым изумлением воззрились на совершенно пустой лист.

– Да, – кивнул в ответ не незаданный вопрос сын Аудуна, поднял голову вверх и вдруг завыл, ловко перебирая разные, но неизменно чистые, звуки: даже самые бесталанные почуяли, как вокруг сгустился разреженный до того гальдур.

Такова сила Песни, дарованная кем-то из благорасположенных асов древнему и благородному роду Эски: к таковому относится и самозваный почти-что-вождь Ледяного Края Земли, собакоголовый Улав Аудунссон. Славные Эски лучше прочих умеют скрыть явное и проявить сокрытое, что делает из них лазутчиков, которых нельзя обнаружить в тени, и судей, которых никто не может обмануть при свете. Прямой и честный сын Аудуна выбрал быть на виду и прозревать суть вещей.

Из самой глубины пергамента выступили широкие цветные пятна, образовавшие вдруг некие очертания, непонятные, но смутно знакомые, и разноцветные кружки, щедро рассыпанные поверх пятен. Ульфхеднар оборвал Песнь.

– Я вижу… А что я, собственно, вижу? Что это такое? – первым проявил нетерпение Гэллаир Элтрирссон, самый старший из собравшихся мужей земными годами, но неизменно юный духом.

Ульфхеднар снова подал голос, и края пергамента, ожидаемо принявшиеся сворачиваться, разгладились и будто бы оказались прибиты к широкой доске стола.

– Вот Рейкьявик, – указательный коготь ткнулся в самый большой кружок. – Вот тут мы, здесь Тингвеллир.

– Великий скальд Снорри, сын Ульвара, рассказывал, что однажды упился мухоморной настойки сверх меры, и воспарил духом, – вспомнил однорукий брат строителя Рейкъявика. – По его словам, с высоты он видел нечто такое же, только как будто сквозь туман, а здесь все понятно… Скажи, сын Аудуна, земли франков ведь где-то в этой стороне?

– Это наша Исландия целиком, да, – согласился ульфхеднар, – и Бурдигаль, который тебе интересен, действительно, в той стороне. Но я не для того открываю родовые секреты, чтобы просто похвастаться перед достойнейшими!

Достойнейшие посуровели лицами, кто-то даже понятливо кивнул: мол, продолжай.

– Гундур два дня и одну ночь без устали вышивала туман, пела свою Песнь. Этот рисунок – ее свадебный дар, что ценнее мехов и железа, – Улав говорил как бы нехотя, раскрывая уже второй за вечер родовой секрет молодой семьи. – Но и это я говорю не ради похвальбы. Вот, смотрите сюда. – Вдоль верхней границы появились штрихи огамы. «Ледяной край земли», смог прочесть всякий желающий и умеющий читать, а таков, грамотен, здесь был каждый.

Кроме штрихов, поясняющих ставшее очевидным, были видны маленькие крестики, будто рассыпанные щедрой рукой вдоль побережья.

– Один, два, три… семнадцать! – принялся считать кузнец. – Десяток и еще семь… Чего? Что это за значки?

– Это – хутора, села и даже один небольшой городок, – пояснил ульфхеднар. – Гундур и брат ее, Фрекьяр Рыбоед, обошли с небольшой дружиной северный край целиком, и нанесли на земельный рисунок все поселения, найденные вдоль границы земли и моря. Среди тех поселений – ни одного уцелевшего, и все разорены в последний год или около того.

– Надо же, я и не думал, что на земле Исландии живет столько народу, – удивился Ингольф, и тут же поправился, – получается, что не живет, а жило. Уцелевших, я так понимаю, нет? Все убиты?

– Убиты или угнаны в рабство, что почти одно и то же, – согласился супруг Гундур. – На месте не осталось ни одного кусочка железа, даже самого завалящего, нападавшие выгребли его подчистую, даже большие гвозди повытаскивали из стрех землянок. Еще найдены два женских тела: видимо, раненые, но не добитые, девы смогли бежать, и умерли от ран и мороза в ледяных холмах. Возле них следопыты нашли вот это. – На стол, рядом с картой, лег наконечник, вырезанный из почти прозрачной кости, видимо, рыбьей.

– Рыболюди, – выдохнул кто-то, возможно, даже кто-то не один.

– Глупость. Чушь. Мокрый народ… Они не забираются так далеко на север! – как-то даже яростно усомнился кузнец Богги Дуринссон. – Их кровь слишком холодна, они не переносят мороза, при котором твердеет пресная вода! Если только… – карла осекся.

– Ледяной колдун, – мысль пришла в голову многим, но озвучил ее один из сыновей Элтраира Зеленого. – У них завелся ледяной колдун, а где колдуны, там и недобитки из числа младших слуг фоморов…

Проголосовали единогласно, и вынесли страшную весть на общее обсуждение.

Перед свободными мужами, назначившими представителей, выступил сам ульфхеднар: принесшему дурную весть и Песнь о ней Петь. Улав Аудунссон и говорил, и действительно Пел: такое колдовство на альтинге дозволено, если речь идет о чем-то важном настолько, что каждый из собравшихся должен услышать весть целиком, без искажений и иносказаний.

Переливы почти волчьего воя слушали, затаив дыхание, и внимали не без перешептываний: почти у каждого из собравшихся, оказывается, кто-то живет на северном краю Острова, и многие, действительно, давно не имели от родни никаких вестей.

Вспомнили и то, что зима в последнее время стала как бы суровее, а недолгое лето – короче, что торф горит не так жарко, как раньше, что третьего дня рыбаки выловили рыбу о двух хвостах и трех головах, что давно не было гостей с того зеленого острова, который зеленым назван в шутку, да и вообще, никто не приплывал с северо-запада…

Голосовали, по этому и прочим вопросам, так же единодушно, как и достойнейшие выборщики перед тем.

Большой караван, нагруженный драгоценной твердой древесиной и лучшими железными скобами, под охраной небывалого по количеству, воинскому умению и силе духа, охранного отряда, отправился на север через три дня на четвертый. Месяцем позже на месте маленького, еще недавно основанного, хутора, был выстроен небольшой, но отлично укрепленный, городок. Назвали новый город не чинясь, по-простому: Исафьордюр.

Через девять лун после того, как в стреху крыши первого дома вбили железный гвоздь, в семье Улава Аудунссона и Гундур Тюрсдоттир родился мальчик рыжей масти (в отца) и с отчаянно-голубыми глазами (в мать).

Глава 2. Друзья-с-моря.

Я, Амлет, сын Улава, решил сохранять свои мысли и все, что со мной случается. Запоминать у меня получается очень хорошо, но я все равно стану вести записи: на то и грамотен.

Вязать веревочные узлы, на самом деле, совсем несложно – намного проще, чем резать руны в камне.

Хорошо, что мы, древний и благородный род Эски, не чураемся морской работы, и не только боевой: и женщины наши, и мужчины, горазды вязать сети. Меня этому нужному умению обучил отец, было это семь лет назад, мне же тогда едва исполнилось шесть.

Еще проще пишется, когда вместо вязания узлов и помещения в них палочек, то же самое делаешь угольком на дешевой коре или черной тушью на дорогом пергаменте – получается уже письмо, выходит оно быстрее и удобнее, главное – не смыть случайно написанное. После же особая Песнь навсегда закрепит штрихи на том, на что ты их перед этим нанес.

Я, как и все мужчины моего рода, обучен узелковому и штриховому письму, счету на дюжины и на десятки, умею разобрать карты морских дорог и выучил десять самых важных рун, хоть и нет у меня таланта к гаданию.

Тем же манером грамотен и мой отец, могучий Улав Аудунссон: слова некоторых пришлых о том, что мужчине, дескать, не пристало портить себе глаза письмом и чтением, он считает глупостью, и уже трижды голыми руками насмерть убивал незадачливых, утверждавших иное.

Отлично читает и пишет брат матери, Фрекьяр Тюрссон, за пристрастия в пище прозванный Рыбоедом. Он разбирает еще значки письма франков, живущих на материке, и свою, особенную огаму жителей Зеленого Острова, но мне пока нет до них дела.

Письмо франков, по словам дяди, очень простое – толстопузые купцы наловчились писать руны футарк не резцом по камню, дереву или кости, но пером по пергаменту. Конечно, от этого волшебные руны превратились в глупые значки, и записывают ими не чудесные предсказания, а всякие бестолковые вещи, наподобие писем друг другу или списков товара. Разбирать такие значки полезно, но только тем, кто собирается торговать с франками или грабить их, что обычно почти одно и то же.

Огама жителей Ирландии – почти как значки франков, только наоборот. Не зная рун Высокого, медноголовые придумали, что штриховое письмо, вроде как, тоже штука священная, и через нее можно чаровать. Придумали они это зря, потому и колдовство у них глупое и ненужное: на что мой отец не скальд, пусть и учился Песни, но даже он легко переколдует любого друида – таким словом, глупым и ничего не означающим, в Ирландии называются собственные слабосильные колдуны.

Я же – сын Улава, и днем, следующим от нынешнего, мне сравняется четырнадцать лет.

Мы живем с полночного, иначе северного, края Ледяного Острова, в самой глубине вика Скутилс. Места у нас хорошие: пусть и нет на этом полуострове ни одного настоящего вулкана, земля под ногами нашими почти такая же теплая, как и на полудне, там, где друг моего отца, знатный Ингольф Арнарссон, построил самый большой на всем острове город.

Дом наш стоит в месте, которое называется Исафьордюр, и это не хутор, а самый настоящий город, пусть и не такой большой и богатый, как Рейкьявик: у города – крепкая стена, вся из твердых бревен, сбитых железными скобами, за стеной не только длинные землянки, но и добротные дома, самый большой из которых выстроен моим отцом.

Кстати, об отце.

– Амлет, где ты? – старшего Эски я помянул, пусть и в мыслях, уже несколько раз, и он это почуял. – Куда запропастился, негодный мальчишка?

Отец крепко, как и всякий мореход, пусть даже и на суше, утвердился посередине двора: будто стоял на качающейся палубе. Голос его звучал сурово и сердито, и лицо было нахмурено, но все портил хвост – будто живущий своей жизнью, он подергивался из стороны в сторону, желая, но не смея, дружелюбно завилять.

Я обрадовался: отец явился в хорошем настроении, и самое страшное, что мне теперь грозило – это выкручивание уха, недолгое и не слишком обидное, просто для воспитания, а не ради того, чтобы наказать.

– Я здесь, отец, – выбраться из сенного амбара было делом недолгим.

– Битых полчаса я ищу его, а он по сараям прячется! – возмутился отец. – Ну-ка, давай сюда свое мохнатое ухо!

Минутой моего терпения позже отец, удовольствовавшись поучением, решил все-таки спросить меня: а что я вообще делал в сарае?

– Правил клинок, отец! – почтительно ответил я, показывая и сам железный нож, и точильный камень. – Никак не дается мне эта наука, вот я и спрятался, чтобы попробовать без лишних глаз. Ты же знаешь моего дядю и его старших сыновей: обязательно бы стали дразниться, пришлось бы драться, а мне сейчас нельзя…

– Да, и верно. Тор не одобрит, завтра ведь день твоих совершенных лет, – в чистом, пронзительно-голубом небе, без явного облака или еще какой летучей дряни, громыхнуло: негромко, но увесисто. Одинссон, которого еще зовут Айэке, прислушался и согласился с наставляющим сына мохнатым отцом.

– Что ты ел сегодня? – спросил отец с подвохом, но я знал верный и правдивый ответ.

– Ничего, отец. Миску простой воды поутру, и такую же миску, но с водой подсоленной, в полдень, ни словом не солгал я, и добавил, – ужинать тоже буду водой, уже совсем соленой.

– Это тебе нужно, сын, – напомнил отец. – Ты не маленький, сам понимаешь, лгать перед лицом любопытных асов не следует и попросту стыдно.

– Да, – я согласился, но головы не наклонил: стыда не испытывал, вины за собой не знал, в глаза смотрел прямо.

Разговор наш прервали.

– Аахаааэээхээй! – донесся крик. Кричал, верно, сторож.

Сторож стоял на верхней площадке смотровой башни, что выстроена высотой в целый стайнкаст: она одна, из всех защитных построек, уже сложена из местного серого камня. Случись что, такую башню не сломать, да и сжечь получится не вдруг: мало того, что камень прочен и не особенно горюч сам по себе, так еще и сотворено у ее подножия доброе, дозволенное колдовство. Теперь башню нипочем не снести: зря, что ли, в основание заложили тушу жертвенного барана?

Сегодня на башне стоит Сигурд Улавссон: не брат мне, но просто сын еще одного Улава, того, что прозван Рваное Ухо – пусть и не может быть у рыболюда ушей. Впрочем, это отдельная история, отдельная и славная, и ее я расскажу как-нибудь потом.

Первое дело у Сигурда – смотреть. Глаза у него чисто отцовские, огромные и навыкате, и видит он ими даже сквозь толщу вод – потому и на суше взор его остер и зрит сокрытое вдали.

Смотрит Сигурд в открытые воды вика, иногда поглядывая на просмоленный сруб, нарочно поставленный на недальнем утесе. Если сруб этот не горит, и дым над срубом не поднимается – это видно даже нам, из самой середины Исафьордюра и безо всякого Сигурда – значит, никто не пытается скрытно приблизиться по суше, а с моря и вовсе не подойти скрытно. Потому, что ладья, незаметно плывущая под водой, делает это только в сторону дна.

Второе дело у Сигурда – орать. Орет Сигурд громко и очень мерзко, сам он, правда, называет это песней. Просто песней, не Песнью – при звуках ее гальдур не колышется и не сгущается. И, хотя крик этот не волшебный, его слышат все, вот как он громок!

Крик – это хорошо. Если бы видел Сигурд что-то плохое, вместо голоса звучал бы большой рог неведомого зверя, накрепко вмурованный в площадку на самом верху дозорной башни.

Еще не лаяли собаки и не бегали заполошно куры – дурные-то дурные, но всякую беду глупые птицы чуют намного лучше, чем человек. Потому даже мертвые пернатые могут принести колдовскую пользу: на их костях гадают на беду и ненастье.

– Друзьяаааааа идуууут! – надрывался тем временем Сигурд. – Лаааадьяаааа с моряааа!

– Пойдем, – Улав, сын Аудуна, совсем было собрался погладить меня по голове, но вдруг будто вспомнил что-то, и вместо того потрепал по плечу. – Пойдем, Амлет Улавссон, встретим первых гостей.

Мы и пошли.

Сначала вышли со двора: сообразительный трэль немедленно затворил за нами калитку. Нет в городе чужих, и воровать у нас не принято, но порядок должен быть, порядок, заповеданный могучими асами: дверь – закрой!

Дорога, утоптанная и покрытая от грязи толстыми древесными плахами, ведет сначала на тинг (в обычное время на этой же площади торгуют и ругаются), потом же, миновав широкое место, одевается камнем и спускается с пригорка к воротам, поставленным в крепкой стене. Идет она, как и положено, наискось, образуя два изогнутых колена – так сделано для того, чтобы враг, если и сломает ворота, увяз в изгибах пути, да и остался в них навсегда.

Ворота, по дневному времени, были открыты, мы прошли их, не останавливаясь.

– Знаешь, почему мы идем пешком, сын? – отец спросил меня как бы на ходу, даже не оборачиваясь. Я, может, и не услышал бы его, а услышав – не разобрал бы слов, не будь у меня чутких ушей и по-собачьи острого слуха: таков я в отца.

– Знаю, отец. – Ответил я, стараясь говорить не очень громко и не очень тихо, а так, в самый раз. – Гости прибыли на ладье, лошадей с ними нет, иначе Сигурд бы об этом уже кричал. Встречать пеших гостей, особенно прибывших на праздник, конному не нужно: получается умаление чести прибывших, если ты, конечно, не ярл.

– А я не ярл, да и быть им не хочу, это ты подметил верно. – Отец получил ожидаемый ответ, умолк, и дальше мы не произнесли ни слова до самого причала. У кромки бортов нас ждали, и это было, конечно, видно еще от ворот.

Друзей было много, и первые из них уже стояли на причале: пришла не одна ладья, а сразу три!

Первая оказалась таковой не только по занятому месту.

Крутобокое, темного дерева, с рядом красиво раскрашенных щитов по обращенному к нам высокому борту и спешно убираемым сейчас цветным парусом, оседлавшим высокую мачту, бревно моря явно выстроено не для рек и ближних берегов, а для широкого и бурного простора. Я бы не удивился даже, окажись за бортом дощатая палуба, скрывающая вместительный трюм. Щитов, кстати, двенадцать, по числу убранных сейчас весел одной стороны, и я быстро посчитал, что гребцов в одной смене – две дюжины, а всего свободных рёси на такой ладье, значит, около пяти десятков.

Нос корабля украшает не дракон или другой сказочный зверь: вместо него красуется искусно вырезанная – вот-вот заржет – конская голова: хозяин ладьи, значит, сам из копытного народа.

Ладья, конечно, не кнорр, корабль большой, дорогой и потому в наших фьордах и виках редкий, но даже и так первый из прибывших кораблей затмевает своей весомой мощью два других, стоящих сейчас у длинного причала немного поодаль, и мне, потому, неинтересных.

Отец остановился. Я, как положено старшему сыну и наследнику, встал за его правым плечом.

Первый из стоящих сейчас на причале мне знаком: не вживую, но по рассказам отца, да и матери тоже. Это – Гард, сын Гулкьяфурина, не носящий шлема так же, как и мой отец, обуви же всякой предпочитающий крепкие железные подковы.

Я знал уже, что родной отец Гарда звался иначе, и был он не из конского народа, а и вовсе челобык с далекого острова Критос, что тает под горячим солнцем где-то в полуденных морях. Что мать Гарда, сестра прозванного Золотым Тельцом, воспылала истинным благоволением Фрейи к его отцу, и даже то, что были они из совсем разных народов, не стало помехой их страсти. Что Гард родился в положенный срок, и был он почти с колыбели силен, как его отец, и быстроног, как мать, но отец его немногим раньше не вернулся из похода: мальчика пришлось усыновить. Сделал это человек, приходящийся матери его братом, а самому Гарду, получается, дядей: нет ничего в том дурного или постыдного – народ, слишком часто теряющий своих мужчин, имеет особые заветы и на такой случай.

В общем, Гард по прозвищу Медное Копыто – человек совершенно особенный: единственный в своем роде рогатый конь, даром что о двух, как и все прочие люди, ногах.

– Как вы ловко выгадали время! – восхитился Улав Аудунссон. Похвалить мореходное мастерство друга – дело правильное и уместное.

– Мы сговорились, – засмеялся друг отца. – Встретились в недальней бухте вчера вечером, заночевали, выдвинулись сюда. Ветер был противный, – друг отца развел сильными руками, как бы прося прощения за странную волю могучих асов, – потому и пришли только сейчас, а не, скажем, с утра. А это, дай догадаюсь…

Отец нарочно дважды дернул правым ухом: то был заранее оговоренный условный знак. Я сделал суровое лицо, крепко утвердил задранный кверху хвост и выступил на шаг вправо и вперед.

– Привет тебе, Гард Гулкьяфуринссон, друг отца моего! Легок ли был твой путь, благосклонны ли оказались могучие асы? – сделал я все, кажется, правильно, и даже имя здравствующего патриарха копытного народа произнес без ошибки.

– Привет и тебе, юный Амлет, сын Улава! – друг отца зримо построжел, но сквозь постную гримасу явственно рвалось наружу совершенно лошадиное радостное ржание. – Ты сильно вырос с нашей последней встречи!

Нет у моего отца более близкого и верного соратника, чем брат его жены, мне же матери: это Фрекьяр, сын Тюра, лучший разведчик полуночной кромки Исландии. Считается, что дядя необычайно силен, пусть ни разу не победил он в состязании метателей дубовой колоды. Ловок он тоже необычайно: попасть стрелой из лука морскому зверю в глаз, пройти по натянутой веревке или прокрасться в стан диких людей и всех там тайно вырезать насмерть – это все о нем.

Сейчас дядя себе не изменил: появился вдруг и совсем близко, немного озадачив портовых стражей и явно обрадовав Медное Копыто – как и все настоящие бойцы, тот ценил мастерство воинской ухватки.

Надо сказать, что Рыбоед любит меня как родного сына, а у него и таковых уже почти шестеро. Очередного по счету носит его жена, и великий скальд Снорри Улварссон, знающий все и про всех, уверяет, что снова родится мальчик. Любовь дядина по-настоящему крепка, как и рука его, которой он чаще раздает подзатыльники, чем здоровается, а еще дядя не упускает случая надо мной подшутить, пусть и почти не обидно, но всегда не вовремя. Сыновья же его в этом отцу послушно следуют.

Благо, сейчас сын Тюра явился без сыновней дружины – один, сам.

– Особенно, если принять во внимание то, что в вашу последнюю встречу, – радостно заявил он как бы вместо приветствия, – мой племянник был размером примерно вот с это яблоко, или и того меньше, и пребывал во чреве моей благородной сестры!

Яблоко, само собой образовавшееся в дядиной руке, было отдано прибывшему другу, и немедленно исчезло, хрупнув на крепком ряду белых зубов.

Стало темно, не вдруг, а нарочно: это я цепко ухватил время за самый краешек и слегка потянул на себя. Все вокруг почти застыли, двигаясь, будто огромная беззубая рыба, что рожает детей живыми и кормит их молоком, в толще вод: весомо и очень медленно. Звук же пропал совсем, и было это хорошо: никто не услышал тонкого моего скулежа. Я еще юн годами, пусть и не совсем щенок, и настоящего Голоса у меня еще нет, так, слабый и тихий, но для силы Песни громкость ее почти ничего не значит.

Зачем я это сделал?

Не поверите – из любопытства. Мне страшно, до чесотки между лопатками, захотелось еще раз, внимательно и со смыслом, посмотреть на то, как ест яблоко друг и гость моего отца: зубы его, крепкие и ровные, похожие даже не на частокол, а на каменную стену, показались мне чем-то совершенным. Нет, себе я бы таких не пожелал, мне и такому, клыкастому, неплохо, но какое же завидное, взаправду лошадиное, здоровье всем своим видом показывал Гард Медное Копыто!

О здоровье: меня ощутимо качнуло. Видимо, гальдур, поспешно собранный с окружающих локтей пространства, уже весь растворился, и Песнь стала забирать мои собственные, не заемные, силы.

Я отпустил край времени, и оно понеслось вскачь со скоростью, заповеданной при творении этого мира.

Друзья принялись обниматься, мощно хлопая друг друга по плечам и возглашая разные хорошие вещи. Я же, повинуясь еще одному условному жесту отца, тихо утек с причала: должное и правильное было исполнено, а остальным гостям меня представят уже завтра.

Или их мне, тут уже как посмотреть.

Глава 3. Суровая несправедливость

«Отец мой суров, но справедлив» – глупая фраза, похожая то ли на долгий слащавый кёниг, то ли на обратный хульный нид, но иначе и не скажешь.

Наказания я боялся не просто так, и в сенном амбаре скрывался вовсе не от дяди и его ехидных сыновей… Или не «вовсе не от», а «не только от».

Старый Гунд, тот, который почти ничего не видит глазами и ест только рыбу, перетертую в кашу, но учит нас, мальчишек, правильной беседе и достойному выговору, настаивает: говорить нужно ровно то, что собираешься сказать, иначе выйдет ложь. Еще собеседник может тебя неправильно понять, и это иногда лжи хуже во сто крат – именно поэтому я поправляю оговорки свои даже в мыслях.

Трепку я, наверное, заслужил, пусть и не за то, чего не делал, а и вовсе за поведение, мальчишеское, опасное и сыновне непочтительное, но…

Я люблю истории, и знаю их превеликое множество – по общему мнению не только детей, но и взрослых. Память моя крепка: однажды, услышав, как я слово в слово пересказываю рассказанную днем раньше ирландскую легенду, некий филид даже предложил отцу отдать меня ему в ученики.

Филид – это такой ирландский колдун, совсем уже, по нашим меркам, слабосилок: даже ничтожнее никчемных друидов. Всей его силы хватает только на то, чтобы точно запоминать и внятно пересказывать единожды услышанное. Такое колдовство в Ирландии считается полезным потому, что там почти никто не умеет читать и писать, у нас же и за волшбу не признается.

Отец тогда выслушал филида, внимая со всей возможной почтительностью, долго задавал вопросы… И выгнал за порог. Из дома выгнал, и со двора, и из города велел выставить незамедлительно.

После чего взял копье, догнал озадаченного чужестранца, уже переставшего быть гостем, и насмерть убил того позорящим ударом в живот: такое наказание полагается тому, кто предложит могучему ли бонду, вольному ли викингу продать родного сына в трэли.

В тот, другой, день, мы, дети, собрались в общей длинной землянке: в ней почти никто не живет, и нужна она для собраний, и тех – в дурную погоду.

Собрались мы потому, что была моя очередь выполнять урок, не суровый, но необходимый, таковой, что назначают детям постарше. Проще говоря, в этот вечер я был кем-то вроде няньки для всех соседских детей – из тех, кого уже можно по годам их выпускать из дома, но еще нельзя брать с собой на охоту, рыбалку или ярмарку.

Я не просто так упомянул свою отличную память и многие истории, заученные наизусть. Все вместе, память и истории, позволяли мне урок свой выполнять без особых усилий и с понятной пользой, ведь каждому жителю полуночи, пусть даже и маленькому, известно: ни одна в Мидгарде сказка не бывает небылицей.

– И тогда Труворссон подобрал меч длиной в пять локтей, с земли подобрал, с каменистой земли, крепко ухватив здоровой рукой за рукоять… – началась часть любой саги, наиболее любимая детворой и почти ненавидимая мной самим: развязка. Герой только что преодолел сонмы врагов поплоше, пережил предательство друга и непременно собственную слабость, постыдную, но отступившую, и прямо сейчас готовился покарать злодея.

Детям было очень интересно, а еще – по обычаю – в этой части саги можно и нужно задавать рассказчику уместные вопросы.

Мне было не очень интересно и довольно хлопотно – догадайтесь, кому полагалось на эти вопросы отвечать?

– Амлет, подожди, как это меч в пять локтей длиной? Это же, ну, очень много! – я не то, чтобы не помнил, как зовут мальчишку, рыжего и веснушчатого человечка, что казался младше меня на пять лет. Я, скорее, специально не запоминал подобные детали, мелкие и незначительные. Вот когда ребенок вырастет, и получит хотя бы первое, детское, прозвище – только тогда я его и запомню, а покамест – мало ли. – Пять локтей – это же два моих роста и еще раз я от земли до пояса!

Я вздохнул, но ответить не успел. Вместо меня в рассказ вмешалась сестра безымянного, такая же огненно-рыжая и отчаянно-конопатая (я знал, что кто-то даже всерьез считает их отца ирландцем, целиком или наполовину). Как зовут сестру, я не запоминал тоже, и тоже специально.

– Ты глупый, Строри! – вот как, оказывается, зовут мелкого. – Амлет же сказал, что сын Трувора бился с подземными гномами, а у тех и рост меньше, и длина руки, и, значит, локоть! Гномьи пять локтей – это же как два человеческих, меч же, длиной с тебя… Он длинный, конечно, но не слишком, и биться им сподручно! – Девочка смотрела на брата, на других детей и даже немного на меня с видом победительницы. – Правильно я говорю, Амлет, сын Улава?

– Почти правильно. Еще этот меч – он же волшебный, все помнят? – все, разумеется, помнили, даже те из них, кто уже забыл, о чем и сообщили согласным гулом. – Много странного создали асы, и среди творений их есть самое разное волшебное оружие. Мечи, топоры, копья…

– А дядя Вугльд бьется волшебным молотом! – решил восстановить пошатнувшуюся репутацию свою рыжий Строри. – Ну, наверное, не таким волшебным, как в сагах, но тоже непростым!

Дядю Вугльда уважали все, даже мой отец, и потому с мальчиком немедленно согласились. Девочка насупилась, и хотела было вонзить в брата еще одну занозу мысли, но ее почти силой усадили на место другие девочки: всем хотелось послушать, как славный Олаф Труворссон победил короля подземных жителей.

Потом сидели, и не молча. Девочки делились впечатлениями: от «какой же он глупый, этот герой, уж я бы…» до «сильный и смелый, прямо как мой папа: за такого я пошла бы замуж!». Мальчишки взяли заранее припасенные прутья и устроили небольшую свалку: изображали особенно интересные сцены саги.

Я обходил детвору по кругу, аккуратно гася каждый второй светильник: вечер подходил к концу, и тратить даром гальдур было незачем.

Так-то, конечно, в лангхусе свет есть всегда, пусть и не греет его пламя, да и не горит оно вовсе: старый Гунд как-то сказал, что там, внутри рыбьего пузыря, спит не искра огня, а малая частица молнии, потому и нет от нее тепла, да и свет не желтый или красный, а совсем белый. Частицу эту непременно надо питать, для этого поется специальная сложная Песнь: спеть ее целиком может только посвященный скальд, да и то – не всякий. За работу свою скальд, по обычаю, берет только серебряными деньгами, и потому силу света принято беречь: обидно было бы отдавать лишнее серебро за свет, в пустом доме ненужный!

Дети расходились. Я, как положено во исполнение урока, ждал ухода последнего из них, задумался о чем-то своем, и потому вопроса, заданного мне из тени, сразу не разобрал.

В тени скрывался, или даже не скрывался, а просто сидел на крытой шкурами лежанке, гость города – кому-то из горожан приходился он родней настолько дальней, что в дом его пускать не хотелось, но и на улице оставлять не полагалось, особенно под дождем и ветром: все-ж таки родня.

– Как это у тебя так ловко выходит, юный ульфхеднар? – гость повторил свой вопрос. – Я ведь тоже живу в городе, и у нас детям рассказывают саги о героях, но чтобы они вот так, все вместе, сидели до самого рассказа о последней битве, не задавая вопросов, не ерзая, не насмешничая и не перебивая рассказчика… Первый раз такое вижу!

Гость, видимо, был не исландец, а откуда-то с других островов или даже с мьёгсторэйа, иначе называемого словом «материк»: жители Ледяной Земли не делят, пусть и на словах, отпрысков своих на породы, волкоголовых, рыбоглазых или еще каких-нибудь, дети и дети. К тому же, и речь его звучала иначе: не так говорят и у нас в Исафьордюре, и на юге, в Рейкьявике, и даже где-нибудь на совсем дальней стороне острова, в Брейддальсвике.

Немудрено возгордиться, когда тебе неполных четырнадцать, а хвалит тебя взрослый гость, пришедший издалека. Я так и поступил, и сделал это, конечно, зря.

– Скажи, это ведь какая-то особенная Песнь? Для того, чтобы они все вот так, ну, сидели и слушались, – вопросил льстивый гость. – Нет, я чту заветы славных асов, и не спрашиваю тебя про твои родовые секреты. Просто да или нет, Песнь или само собой так вышло?

Врать нехорошо, но я ведь и не врал, когда сказал, что Песнь мне, конечно, помогает?

Правда, сказал не до конца: не стал объяснять, что Песнь моя – не из шибко могучих, тех, что может успокоить сразу два десятка разновозрастных детей всех возможных пород и мастей, а всего лишь небольшая песенка, для укрепления памяти и бойкости языка.

Гость рассыпался в любезностях, половина из которых мне показалась лишней, другая же половина – и вовсе незаслуженной. Третьей же половины, кто бы что ни говорил, ни у чего в нашем мире быть не может, покуда не сойдутся славные асы на последнюю битву, и не наступит конец времён.

Тем временем, дети разошлись, лишние светильники были погашены еще раньше, и мне было пора идти.

– Прости, гость, не знаю твоего благородного имени, но урок мой окончен, и меня уже, верно, ждут дома!

Гость кивнул, и я поспешил ретироваться.

Уже подходя к дому, ступив с дубовых плах на утоптанную землю, я вдруг понял: пришлый так и не назвался. Понял-то понял, но и забыл почти сразу, задумавшись о своем.

Отец растолкал меня почти в полночь.

О том, что это именно отец, а не какой-нибудь посторонний мужчина, я знал еще до того, как окончательно проснулся: разумеется, мы, Эски, всегда узнаем родичей по запаху. То, что дело происходит в середине ночи, я понял мигом позже – услышав колотушку караульного, проходящего мимо нашего дома всегда в этот заповедный час.

Отец был спокоен, как воды озера Сидрадальсватн в тихую погоду, и тем особенно страшен: таково благородное чувство, просыпающееся в мужчинах нашего рода в минуты душевного гнева.

– Ты! – отец приподнял меня за плечи и встряхнул, не сильно, но ощутимо. – Ты негодный сын, что забыл заветы и правила! Ты опозорил меня перед гостем города, меня и весь наш род! Ты что, колдун?

Отец сказал страшное: гальтрамадр – не просто тот, кто знается с волшебными тварями. Так называют того, кто ради злой колдовской силы идет на договор со злыми духами или даже случайно вырвавшимися в наш мир жителями Нильфхейма. Человек это злой, неправильный и обязательно очень глупый. Злая часть того света приходит на свет этот с одной только целью: обмануть незадачливого колдунишку, подчинить его себе, и всю недолгую жизнь обманутого тянуть из него и через него чистый гальдур, которого в мире духов, конечно, совсем недостаточно, и потому он дорог. Имей сила Песни воплощение, ее бы оценивали по весу золота!

Появился дядя: должно быть, отец послал за ним чуть раньше, или тот явился по некоему наитию. С дядей пришли двое его старших сыновей, оставшихся, впрочем, в сенях: мне был слышен их запах.

Матери видно не было, и мне это показалось, почему-то, добрым знаком: возможно было, что некое решение, несправедливое и страшное, окончательно принято в отношении меня не было, и сейчас меня станут, для начала, учить уму-разуму по-мужски. Тут я, к слову, оказался неправ.

Следом за дядей и его сыновьями, заметно хромая и тяжело опираясь на суковатую палку, вошел еще один мужчина: я сразу признал его, пусть и видел до того недолго и при неверном свете, да еще и сидящего.

– Да, это он, – начал гость, не поздоровавшись. – Ульфхеднар, масти рыжей, глаза голубые, тринадцати или четырнадцати лет от роду. Лицо, уши… Все сходится. Это он. Твой сын – колдун, Улав.

Забрезжило в сонной моей голове понимание. Стало быть, этот человек – отчего-то мысли назвать его гостем больше не возникало – поговорил со мной, умело вывел юношу на слова, громкие, не совсем правдивые и весьма опрометчивые, а теперь вот пришел на меня жаловаться моему же отцу?

– Колдовал при мне, да еще и в окружении детей. Духи, злые и голодные, носились под стрехой, и их было почти наяву видно! Дети, верно, утомленные злым колдовством, ни слова не говорили, сидели, как истуканы!

Беда запретного колдовства, как и всякого злого умысла, еще и в том, что колдун никогда не делает плохо только себе. Черная волшба обязательно задевает всех, кто есть вокруг: особенно злым духам нравятся детские души, еще не защищенные ни опытом, ни собственным мастерством, ни даже взрослыми оберегами, амулеты же детские иным злобным тварям на один зуб.

Именно потому обвинение оказалось стократ страшнее, и, наверное, от того вышел из себя Улав Аудунссон: он ведь ни словом не усомнился в обвинении, брошенном его сыну!

Было жутко – не от слов, злых и лживых, а от того, как на меня смотрел отец: казалось, он уже присматривается – как бы половчее ухватить меня поперек пояса, и, не давая ступить на землю, вынести к морю. Колдунов положено топить…

В глазах моего отца не было моего отца, только кто-то чужой, безразличный и очень потому страшный.

Вмешался дядя.

– Стой, Улав, сын Аудуна! – заявил Фрекьяр Тюрссон, вдруг заступая дорогу мужу сестры. – То, что сын твой колдун и знается с духами, еще не установлено доподлинно, и он все еще твой сын: сначала спроси его сам!

Я вдруг понял, что не могу произнести ни слова: как будто лента, плоская, прозрачная и удивительно клейкая, скрепила верхнюю и нижнюю части моей морды между собой.

– Пусть говорит, – согласился отец. – Если же что…

– Если же что, я сам срублю ему голову, – посулил дядя.

Липкая скрепа пропала как бы сама собой. Я набрал воздуха в грудь, и вдруг понял, что и как надо делать. Или как – понял: будто кто-то внутри моей головы знал, как стоит поступить, а я взял, да и послушался.

– Объявляю дом сей судилищем неправедных! – слова, сложные и не очень понятные, не застревали в глубине глотки, а лились как бы сами по себе, будто так и должно быть.

– Тебя же, презревшего заветы между гостем и хозяином, того, кто не назвал своего имени и лжет отцу о сыне, да зовут отныне: Лжесвидетель! – я встал во весь свой невеликий рост, и впился глазами в наливающееся кровью лицо обвинителя. Краем взгляда видел отца, и вид этот был удивительным. Казалось, не будь рыжей с белым шерсти, коей поросло лицо Улава, сына Аудуна, само лицо могучего бонда стало бы цвета свежего снега.

Время остановилось: сам я, правда, ничего для этого не делал, да и не смог бы. Всякому известно, что под крышей проклятого, пусть и на время, дома, Песнь не звучит.

Я отчетливо понимал: после того, как я скажу следующие слова, должные и праведные, меня просто убьют. Не дожить мне до совершенных лет, не пахать землю рода, не ходить в морские походы, и детей у меня не будет, и многого еще: я не доживу. Но сказать было нужно и без того никак нельзя.

– От тебя, прозванного лжесвидетелем, требую я, Амлет, сын Улава, сына Аудуна, из рода Эски, последнего, что…

– Я, Фрекьяр, сын Тюра, сына Хльги, из рода Мламути, как друг и родич Амлета Улавссона, по малым летам его, принимаю на себя долг крови! – вдруг заявил дядя. – Готов ли ты, Свенди, сын Ингвара, прозванный лжесвидетелем…

Дверь распахнулась, с шумом ударившись об косяк и немедленно сорвавшись с петель. В проеме воздвиглась моя мать, славная иными деяниями Гундур, дочь Тюра.

Я как-то немедленно вспомнил, что мама – она и намного крупнее, чем отец, и шерсть у нее гораздо длиннее, и происходит она из того рода псоглавцев, что на всю Полночь славится своей чудовищной силой в бою и быту. Еще мама была в ярости – не спокойной отцовой, а совершенно своей, домашней и очень громкой.

– Улав Аудунссон! Что вы тут, безумные мужи, затеяли? Мальчику нет четырнадцати, он еще не мужчина, к чему это судилище? Почему, в конце концов, мне, его матери, пришлось подслушивать под дверью?

Мама права: я еще слишком юн. Судилищный полог, так легко поднятый мной в холодной, почти отцовой, ярости, исчерпал мои невеликие силы до донышка намного быстрее, чем я надеялся.

– Этого – в яму! – сквозь пелену гаснущего сознания услышал я требование матери. – Брат мой Фрекьяр, убьешь его на площади, при свете дня!

– С тобой же, сын Аудуна, у меня будет совсем отдельный разговор!

Глава 4. Славный сон.

Спать меня отвели, натурально, в сарай.

Вернее – в тот же сенной амбар, в котором я прятался немногим ранее: делалось это, конечно, с умыслом, и был он вот такой.

Я не знаю твоих обычаев, твоих и твоего народа, но, чтобы ты себе понимал: совершенные года в любом краю людей полуночи – веха важная, и отношения к себе требует серьезного. Ночь накануне рождения должна быть проведена в одиночестве, и только так.

Даже Ингвар, сын Хрёрика Людбрандссона, ярла Гардарики, оказавшись в походе накануне совершеннолетия, был помещен отцом в бюстадур ладьи – чтобы дать остаться на ночь одному. К слову, так говорят, но я не очень верю: в Гардарики горазды строить борги и поселки, потому их страна и зовется Землей Городов, но ладьи они выделывают небольшие, для рек, и отдельной каюты на таком кораблике быть не может. Однако, как-то выкрутились, и в это я верить уже обязан, ведь жители Агьюборги и других краев к югу от устья Ниани от нас отличаются только величиной и обилием подвластных земель.

Выбрали именно сенной сарай: еще знатный скальд Хльги Ингварссон из рода Ундурир, тот, что носит гордое прозвище Хундамейстари, утверждал, что ожидающих вселения духа стоит помещать туда, где двери без ручек и все время хочется спать. Сено мягкое, в сон так и клонит, ручек же на двери любого амбара нет – они там без надобности.

Да, и о духе. Дух-покровитель есть у каждого взрослого человека, и даже иногда у женщины, но это полдела. Дело же в том, что духа нужно понимать и осознавать, а для этого человеку требуется иметь пусть небольшой, но талант к сгущению гальдура, таковы же не все даже в кругу древних и благородных родов.

В отношении меня сомнения оставались весьма невелики еще с семилетнего возраста, когда я сам, с перепугу и случайно, зацепил завесу времени, остановив стрелу, летевшую – как незадачливый убийца показал под пыткой – прямо в глаз моему отцу, Улаву Аудунссону. История же с злым гостем-не-гостем, в которой оба мы – что я, что отец – показали себя не лучшим образом – сомнений не оставила вовсе. «Быть ему скальдом» – сообщил тогда слегка побледневшему отцу старый Гунд, и отец предпочел поверить, хотя и не хотел мне, своему сыну, подобной судьбы.

Как уже можно было догадаться, наиболее ярко и понятно дух являет себя именно в ночь накануне дня совершенных лет: подобное предстояло и мне.

В сарай меня провожали все взрослые мужчины, случившиеся в округе. Живем мы не на каком-нибудь ветхом хуторе, а в настоящем городе со стенами, поэтому и мужчин оказалось неожиданно много. Жены с ними и нами не пошли: им предстояло накрывать столы.

В ночь накануне дня совершенных лет положено праздновать, с обильным угощением, возлияниями и долгими хвастливыми песнями: так все злокозненные сущности отвлекутся от будущего мужчины и попробуют насесть на пирующих, взрослым же людям, что могучим бондам, что вольным викингам, что речистым скальдам, глупые духи нипочем, особенно после пятой братины хмельного меда.

У дверей сарая мне выпоили малый ковш совсем уже соленой воды, подперли поленом закрытую за мной дверь, немного пошумели и ушли в длинный дом: пора было бражничать.

Уснул я, против ожидания, в три удара сердца – стоило коснуться мягкого сена плечом и головой.

Никогда ранее не видал я такого странного места. Будто бы иду по неширокой улице – и ее замостили серыми камнями, очень ровными и полностью похожими, и это глупо. Как известно каждому, узкий переулок, больше похожий на тропинку, и деревянными плахами укрывают редко, не то, чтобы мостить, а еще и так, чтобы вытесать такое количество совсем одинаковых камней… Кроме того, что-то мне подсказывало, что камень уложен совсем недавно, и что укладку эту проводят очень часто: раз в полный годовой оборот, а то и чаще.

Строения тоже смотрелись чудно. Были это будто и не дома вовсе, а клетки для диких зверей или опасных сумасшедших: берсерков или еще кого похуже. Толстыми прутьями, кованными с невиданным мастерством – все они оказались гладкие, выглядели круглыми на разрез и были такими же между собой одинаковыми, как и камни глупой мостовой – были забраны широкие проемы в стенах, выложенных из дорогого красного кирпича. Это было бы, наверное, правильно: дикий зверь или сумасшедший человек требуют постоянного присмотра, однако, внутри зарешеченного дома все было устроено несуразно. Кто-то посадил деревья и кусты, выкопал канавы и ямы, да поместил много еще всякого, делающего нужный присмотр сложным или почти невозможным.

Был белый день: правда, пасмурный, но дождь не шел. Идти мне пришлось долго – я знал откуда-то, что цель моя – в самом конце долгой улицы, не имеющей переулков, и состоящей из всего одинакового, мелкого и крупного.

Животные появились как-то вдруг, зримо, громко и запашисто.

Первым оказался бурый медведь – такие живут на больших островах, поросших лесом, или и вовсе на материке. Медведь сидел, выставив перед собой задние лапы (почти так, как человек), и смотрел на меня молча и со значением, плохо понятным на почти ничего не выражающей морде.

Прямо напротив бурого медведя оказался белый: беспокойный, бросающийся с громким ревом от стены к стене и явно намеренный меня немедленно сожрать, не окажись между нами решетки.

Еще были – каждый зверь в отдельной большой клетке – привычные лисы, волки и росомахи, зверь каркодил, не имеющий шерсти, но заросший толстой кожей, зверь олифант, но не такой, как на картинке в большой Книге старого Гунда, а совершенно мохнатый. Потом были твари и вовсе несуразные, видимо, волшебные: рыбы с ногами, змеи с тремя головами, очень большая каракатица, плавающая в глубокой яме с водой, огромные и небывало яркие птицы, повторявшие мое имя…

Я вдруг понял, что все это не звери, а духи. Духи, каждый из которых желал бы стать тем, кого я и ждал этой ночью – моим покровителем. В этом смысле та же каракатица или морской конь могли бы оказаться отличным подспорьем в походах, большой белый волк наделил бы нюхом и умением замечательно петь, медведь подарил бы силу и память… Однако, ноги и благоповеление асов несли меня мимо каждого из претендующих, да и не выйти им нипочем было из клеток, искусно выкованных то ли подземными карлами, то ли и вовсе древними искусниками – ванами.

Ни один поход не длится бесконечно – пришел конец и этому, занявшему, по моему пониманию, несколько часов, почти всю ночь.

Улица вдруг сделала резкий поворот: хотя я и был готов поклясться именем своего отца, что не ступал в сторону или за угол, но оказался я именно за этим поворотом, и там меня, конечно, уже ждали.

Дух оказался похож на человека. Время встало, потеряв «было» и «будет», оставив ненадолго только «здесь и сейчас».

Он восседает в чудном, будто обтянутом серой кожей, кресле, очень удобном на вид. Ему лет тридцать: замечательный возраст, когда мужчина еще не стар и не немощен, но уже умен, опытен и успел завести нужные знакомства.

Одет он добротно и даже дорого, но по-домашнему: в синие штаны, будто сшитые из тонкого линялого паруса, и клетчатую рубаху богатого красного цвета. Одна нога мужчины обута в тонкой работы башмак, будто из кожи, а будто и нет, вторая – боса.

Волос его черен, и стрижен почти коротко: не так, как мы стрижем трэлей, но видно, что шлема он не носит.

Дальше, как и положено образу духа, идет несуразица: при мужчине нет никакого оружия, будто он взаправду трэль, и он вовсе бос лицом, как жрец народа франков. Видно даже, что борода и усы у него не просто не растут, а тщательно выскребаются не реже раза в день. Еще у него очень крупные зубы, и один клык даже выступает за губу, глаза раскосые, а тон кожи лица – светлый, но оттенков бурого и зеленого, причем одновременно.

Рассматривать человека без единого слова невежливо – разве что, собираешься его немедленно убить, или, скажем, приобрести на невольничьем рынке. Я собрался поздороваться, и время немедленно вернулось к нормальному своему ходу.

– О, надо же, а я думал – врут все долгогривые! – дух мужчины привстал в своем кресле и всмотрелся в меня довольно внимательно. – Привет, Анубис! Спасибо, что поторопился, а то я тут уже успел заскучать.

– Имя мне Амлет, о не знающий вежества! – если мне что-то и было известно о духах и мире духов, так это то, что покровителя следовало немедленно поставить на положенное тому место и обозначить свое главенство: иначе могло случиться всякое. Свое же имя я назвал без страха и содрогания – все равно оно было детским и неполным.

– Ржавый, – сообщил мне мужчина. Сказал он это так, что я понял: это имя или прозвище, на которое дух готов откликаться. Слово было сказано не совсем так, как привычно данам, норвежцам или исландцам, но мало ли как говорят люди полуночи, поселившиеся в дальних краях: например, речь жителя Агьюборги сходу понять вообще почти нельзя, а ведь слова произносятся те же самые!

– Ты же не рыжий, – засомневался я. – Хотя, наверное, имя твое под стать масти уже моей?

– Причем тут масть? – удивился дух. – Хотя, если настаиваешь, то по масти я буду фраер. Как у вас тут положено заходить в хату?

– Ты, верно, из саксов? Кажется, именно в их языке есть это слово… Да и говоришь ты странно, отдельные слова понятны, вместе же в них нет смысла, – я решил прояснить сразу и все. – И потом, ты назвал себя свободным, а сам безоружен!

Дух повел себя необычно, как и положено духу: взялся рукой за лицо и так просидел с десяток ударов сердца.

– Так, давай сначала, – мужчина достал откуда-то из-под рубахи длинную и тонкую вещь, немного похожую на очень большое стило для письма: мне уже доводилось видеть такие у иноземных купцов, за неясной надобностью заплывших в наш вик. Оружием вещь не выглядела, и я решил не проявлять опаски, неуместной и постыдной.

Вещь, двигаясь будто сама по себе, стала выписывать в воздухе знаки: я видел огонек на дальнем от руки духа конце вещи, да и сами знаки некоторое время держались в воздухе. Дух колдовал, и колдовал молча, хотя так, кажется, не бывает.

Причин для беспокойства все еще не было: всем известно, что тут, в мире ином, да еще и при наречении существа покровителем, никакое колдовство рекомого духа не может повредить человеку. Поэтому я, конечно, немного напрягся, повернул в нужную сторону уши, принюхался и приготовился ждать, но только и всего.

Ждать пришлось недолго: видно было, что дух мне достался умный как человек и умелый как колдун, пусть и не знающий Песни.

– Раз, раз. Прием, – вещь, оказавшуюся очень маленьким тофраспроти, или иначе – гальдрарод, то есть, волшебным жезлом, если говорить не на волшебном языке, дух убрал обратно, куда-то под рубаху. Слова он при этом сказал странные, но полностью понятные.

– Меня зовут Рустем, сын Искандера, – сообщил мужчина. – Друзья называют Рустик.

Получалось интересно: дружеское прозвище он произнес точно так же, как перед этим представился, но я уже понимал, что это именно второе имя, и оно ничего не означает на языке полуночи.

«Богатырь, сын Победителя» – ясно понял я сказанное. Еще стало ясно, что гальдур духа нечеловечески велик и силен: вложить в чужую голову понимание совсем незнакомого языка можно, но для этого требуются долгие ритуалы и даже жертва в виде однорогого водяного быка, которого еще пойди поймай в полуночных водах!

– Имя моей семьи переводится как «Щедрость Бога», но его, как известно, нет, поэтому я не люблю это именование, – дух подумал совсем немного, и добавил, – личное прозвище – Строитель, если по-вашему.

– Хетьяр Сигурдссон, получается, – я обрадовался. Дух, сразу, без обряда, назвавший свое полное имя – я знал, что он не врет, духи вообще не умеют лгать – очень большая удача. Да еще дух столь сильный. Да еще прозвище, явно носимое не просто так…

– Хетьяр так Хетьяр, имя, не хуже прочих, что мне приходилось носить, – пожал плечами мой собеседник и почти уже покровитель. – Слушай, а ты ведь, видимо, викинг? Здесь, в иномирье, тоже есть Исландия?

Я обрадовался еще сильнее. Дух, оказывается, знает про Исландию, и кто такие викинги!

– Я не викинг, по крайней мере, покамест, – ответил я. – Отец мой – из могучих бондов полуночного края земли, и сама земля наша действительно называется Исландия! Только она расположена не в мире духов, а очень даже в Мидгарде, и я не знаю, есть ли такая же в иных огороженных пространствах.

– Кстати, а как тебя зовут полностью? – вопрос был задан ожидаемый и правильный, я и ответил.

– Амлет? Ты не из Дании? Впрочем, это, наверное, совпадение. А вот отец твой… Он, верно, из Норвегии, из Хествикена? – дух выглядел, будто человек, идущий по бескрайнему гейзерному полю: ступал осторожно, смотрел под ноги и радовался твердой земле.

– Если в Норвегии и есть такая местность, то ты знаешь те края намного лучше меня. Отец же мой не с материка, он родился и вырос тут, в Исландии, – решительно возразил я. – Вот его друг, тот, что построил град Дымных Столбов, знатный Ингольф Арнарссон, тот действительно норвежец!

– Пока все сходится, – собеседник сделался задумчив. – Самая большая община антропокиноидов (слово звучало на языке, схожем с тем, на котором говорят критяне, и означало попросту «ульфхеднары») обитает в Исландии, у них очень силен традиционный уклад, следование…

Беседа с духом стремительно шла куда-то не туда: я еще не задал заповедных вопросов, кроме первого, и не получил на них ответов. Возможный покровитель странным образом перехватил нить беседы, и почему-то спрашивал уже меня сам.

– Погоди, Хетьяр! – воспротивился я недолжному. – Это я должен спрашивать!

– Верно, твоя очередь, – как-то легко согласился мужчина. – Спрашивай. В конце концов, тут хозяин не я, а ты.

– Второй заповедный вопрос: что за испытание мне было?

Сын Сигурда присмотрелся. Я пригляделся в ответ: парусиновые штаны вдруг обернулись кожаными, красная рубаха – стеганой безрукавкой, из-под которой показались сильные руки – того же, что и лицо, цвета кожи, голову увенчала богатая бархатная шапочка, круглая, плоская и расшитая серебром. Даже странный башмак превратился в узорчатый сапог тончайшей работы, вторая же нога осталась босой, да еще так и не выросло ничего на чисто скобленном лице.

Я повел ушами и немного наклонил голову: всегда так делаю, когда вижу что-то интересное или задумываюсь.

– Подожди, не дергайся, – попросил преобразившийся дух, и добавил непонятное, – я ведь не менталист, диагноста при себе не оказалось, как видишь, эфирных сил чистый пшик… Но, кажется, что-то вижу!

Я обратился в слух, и, на всякий случай, в нюх и зрение.

– На тебя напали, как бы не нападая, да? Чужими руками, да через чужие руки?

Кивнул: пока все сходилось.

– В общем, не очень понятно, что там именно произошло, но кто-то всерьез рассчитывал на то, что у мальчишки (я напрягся) не хватит эфирных сил на серьезное противодействие… Вмешались какие-то близкие люди, это то ли помогло, то ли наоборот. Короче, надо разбираться, помочь я смогу: немного, но понимаю в семейной медицине, спасибо жене. Или, – дух приуныл, – теперь, наверное, вдове. Интересно, как они там, без меня…

– Хетьяр Сигурдссон, прозванный Строителем! – я сделался серьезен, и слова принялся даже не говорить, а прямо петь. – По заветам могучих асов, я, Амлет, сын Улава, достигший совершенных лет, принимаю твое покровительство! Честью рода и жизнями не рожденных детей клянусь давать тебе кров и стол, слушать твои советы и не изгонять из Мидгарда, если и сам ты не предашь меня!

– Ну, нормально. Я согласен, – невпопад, но удивительно правильно, ответил Строитель.

Я немедленно обрадовался, успокоился и заинтересовался: оставался еще один вопрос, не заповедный, а так. Я поспешил задать и его тоже.

– Скажи, Хетьяр: что такое эти твои эфирные силы?

Глава 5. Пиры и подарки.

Я не очень хорошо помню, кто именно меня поднял и как в точности это было проделано.

В себя я пришел отвратительно мокрым: стоял посредине двора в окружении веселящейся толпы гостей моего отца. Сам отец, вооруженный опустевшим уже ведром, воинственно потрясал своим дубовым оружием, подняв его над головой на сильных руках.

– Горазд ты спать, сын! – сообщил родитель. – В три голоса и шесть рук будили тебя, да все никак не могли. Сон совершенных лет – он, знаешь ли, крепче прочих!

К отцу немедленно присоединились гости: каждый норовил изложить свое мнение о том, как именно меня стоило будить, как будили на самом деле, а еще вот был у нас на хуторе один случай, так там…

По всему выходило, что меня как-то поднять подняли, разбудить – забыли, вывели на самую середину двора, и уже там, отчаявшись обойтись по-человечески, решительно облили студеной водой.

– Примерно так и рождаются эти ваши саги, – сообщил незнакомый голос в моей голове.

Я застыл, сделав каменную морду. Это выражение лица моего, видимо, что-то значило для окружающих мужчин, потому как успокоились они все и сразу.

– Кто ты и что делаешь у меня во мне? – слова эти я то ли проговорил, то ли прошептал: уверен, что сказанного не разобрал даже мой отец, стоявший ближе прочих, да еще и обладающий отменным слухом. Однако, некто и внял, и ответил.

– Проснись и пой, Амлет! – голос буквально сочился ехидством. – Не ты ли часа с два назад дал мне новое имя и поклялся предоставить стол и кров?

– Хетьяр? У тебя был другой голос, я помню! – утренний мой норов, особенно спросонья, сложно назвать покладистым. – И кто это придумал петь с самого утра?

– Не можешь петь – пей! – эту фразу Строитель произнес на своем языке, отдаленно напоминающем говор дальних саксов, но я отлично понял и первый, и второй смысл: то была шутка, незамысловатая, но, по совести, довольно смешная. Получалось, что знание одного, двух… Нет, пожалуй, все же трех новых языков, вложенное духом в мою голову во сне, сохранилось и сейчас, наяву. Это, конечно, было очень хорошо.

– Отомри, друг. Оглянись!

Я постарался и преуспел.

Робкая улыбка, как казалось мне, и ехидный оскал, как позже утверждали видоки, заставила гостей взреветь на разные голоса и полезть ко мне обниматься. Каждый норовил если не обхватить меня ручищами, то хотя бы пожать руку или похлопать по плечу: хорошо, что под шерстью не видны синяки, а ведь они там, на плечах, точно появились!

Стоит сказать о том, как прошло ночное застолье: это важная часть любой саги. Мне порой кажется, что все эти великие герои только и заняты тем, что бражничают и хвастаются – добрую половину собственных подвигов они же сами и описывают с залитых доверху глаз.

На самом деле это не так: ни один вольный викинг не станет говорить о том, чего не было или совсем не так, как это было. Такое поведение считается недостойным, и за него обязательно станут порицать. Мы, на Полуночи, живем кучно, почти стаями, остаемся одни редко, а уж подвиги и вовсе совершаются во главе дружины, или, хотя бы, в ее, дружины, присутствии. Именно поэтому всякому подвигу найдется свидетель, лично видевший и слышавший, как оно было на самом деле.

В общем, ночное застолье прошло хорошо, и хватит об этом.

– Мне казалось, что утром их было меньше, – сообщил Хетьяр, с голосом которого у себя в голове я уже освоился.

Мы с ним стояли на двух моих ногах, и, почти не покачиваясь от выпитого и съеденного, смотрели вниз с холма. Исафьордюр стоит на возвышенности, как и положено толковому городу, и, если встать правильно, вик и пристань предстают как на ладони: успевай только поворачиваться и всматриваться в интересное.

Сейчас интересное предстало в виде шести новых ладей, добавившихся к трем вчерашним да трем вечерним: всего, получается, боевых кораблей в гавани была целая дюжина!

Впрочем, духу оказалось интересным иное: одно слово – Строитель!

– Знаешь, чего не хватает здешней гавани? – спросил меня Хетьяр.

– Чтобы нашей гавани да чего-то не хватало? – пьяненко обиделся я. – Ты говори, да не заговаривайся, у нас отличная гавань, и в ней всего хватает!

– Гавань отличная, никто не спорит, – поспешно согласился дух. – Вон, даже волн особых нет, а ведь там, снаружи, почти буря! Я про другое. Не про саму гавань, а про то, что как бы перед ней.

Дальше оказалось интересно: пожалуй, даже интереснее, чем шесть новых ладей в гавани.

– Надо поставить там каменные башни, – заявил Хетьяр. – По одной с каждой стороны, в самом узком месте. На каждую башню водрузить стреломет, такой, на подъемной площадке.

– Зачем на подъемной? – не понял я. – Стреломет – сложная штука, если еще и под ним устроить что-то подобное подъемнику, отец нипочем не даст серебра на такую затею. Очень уж накладно это выйдет.

– Серебра? – усомнился дух. – Зачем серебра? Нет, я понял уже, что у вас этот металл отчего-то стоит очень дорого, но в устройстве, о котором я говорю, нет его ни грамма!

Что такое «грамма», я уже знаю. Так Хетьяр называет кусочки чего-то, настолько малые и легкие, что их даже увидеть и взвесить получилось бы не вдруг. Само это слово, как мне показалось, и нужно для того, чтобы обозначить величину столь ничтожную, что меньше и быть не может.

– Серебро нужно не стреломету. Серебром платят мастеру, устраивающему подобное, – доходчиво и подробно, будто несмышленому малышу, пояснил я духу ему непонятное. Мне это, кстати, нравилось: оказалось, что в момент смерти – а дух мой был человеком, и умер в каком-то другом мире, странном и чудесном – Хетьяр достиг рубежа в сорок три года. Такой возраст в наших краях считается почтенным, и понимание того, что я могу чему-то научить столь взрослого мужчину, грело мне спину и горделиво вздымало шерсть на загривке.

– Все время забываю о вашем научно-техническом уровне, – непонятно ответил дух. – Никакого мастера звать не надо, и, тем более, незачем кому-то платить. Я сам все это умею, а раз умею я – считай, умеешь и ты. Тем более, что и считать ты умеешь.

– Хорошо. Башни, стрелометы. Что еще? – меня немного заносило, но понял я это чуть позже, а тогда просто хотелось, чтобы шибко умный дух немного заврался, и на этом «немного» его бы получилось поймать.

– Еще внутрь каждой башни поместить по большому вороту, а между ними протянуть цепь! – принялся воображать Строитель. – Провернули, натянули, и ни один корабль в гавань не войдет!

Я засмеялся, громко и обидно. Случившийся неподалеку мужчина – я знал его, то был гость моего отца, прибывший на праздник моих совершенных лет из самого Рейкьявика – покосился, было, на меня, понял, что смеюсь я не над ним и вообще, кажется, не насмешничаю, и пошел себе дальше.

– И поставить сбоку от стреломета по большому светильнику! Так, чтобы не освещал вокруг себя, а мог издалека высветить чужой корабль! – меня несло. Впрочем, он же первый начал, да?

– Это, кстати, отличная идея, Амлет! – обрадовался дух. – Только сначала надо сделать тебе концентратор. Жестам и формулам я тебя обучу…

– Мне не нужен концен… этот твой жезл! – правильно понял я устремление духа. – Заповедано предками сгущать и направлять гальдур Песнью, вот я и буду Петь!

– Скажи, – я вдруг представил себе наяву ехидную улыбку на лице раскосых глаз. – Есть ли в завете предков слово «только»? Звучит ли фраза «сгущать и направлять гальдур только Песнью»?

Я покопался в своей отменной памяти, и понял, что покровитель прав: слова «только» действительно не было ни сказано, ни записано.

– Все, что специально не запретили, разрешено! – еще более весело сообщил мне мой внутренний собеседник. – Значит, никто не мешает тебе овладеть еще одной техникой… А то и не одной. Не воспринимай это как что-то нечестное: скорее, это воинская хитрость. Враг не будет знать, что ты умеешь гонять этот свой гальдур как-то еще, кроме как песней, и не будет готов к другому удару, ловкому и неожиданному!

– Значит, будем делать этот твой кон-цен-тра-тор, – по слогам, но правильно, произнес я название волшебной вещи. Речь шла, конечно, о том длинном стиле, которым во сне моем дух писал свои значки прямо в воздухе.

Идея получения нового знания вдруг захватила меня всего: строители, владеющие, к тому же, гальдуром, ценились настолько высоко, что случись такому оказаться в рабстве, его немедленно прекращали брить, оделяли большим ножом и принимались платить за труд его полновесным серебром, а после сделанной на совесть работы и вовсе отпускали восвояси!

– Сначала надо найти подходящую деревяшку, а у вас с этим сложно, – начал полезное поучение дух. – Ничего, наверняка можно будет что-то подобрать на годовом рынке. У вас ведь бывают такие?

Интересно было, что слово «ярмарка», произнесенное на его, духа, родном языке, звучало почти совершенно так, как говорили мы – ársmarkaður, и означало ровно то же самое!

Я совсем уже собрался поинтересоваться – как так вышло, что столь разные народы так похоже говорят о важном и правильном, но тут шустрый трэль прибежал с весточкой от отца: позвали смотреть подарки.

Позвали меня одного, но пошли мы, конечно, оба.

Ночью почти никто не спал: разве что те, кто и вовсе не знал меры и удержу в возлияниях накануне, прилегли ненадолго вздремнуть. Легли так же, как иные стояли и сидели: в лучших своих доспехах, вооруженные, сняв только – кто носил – шлемы. Это были не все: лучшие и сильнейшие уже вышли в море на так кстати случившихся в вике боевых ладьях.

Самый дорогой подарок оказался еще и самым полезным: от Ингольфа Арнарссона привезли настоящий вёдурхфольф, круглый, ослепительно сияющий начищенным бронзовым боком и указывающий, какова будет погода в округе. То оказалось изделие ирландских Дини Ши, иначе именуемых сидами или альвами, что представляют собой, пожалуй, единственный толковый народ Зеленого Острова.

Погодная сфера предназначена для помещения на корабль: если приближалось ненадлежащее, буря ли, мертвый ли штиль, большая ли волна, что поднимается каждый раз, когда под водой просыпается вулкан, сфера принималась тоненько петь, а на поверхности своей, гладкой и блестящей, показывать тайные знаки. Знаки эти, впрочем, несложные, и их можно наловчиться читать, почти как руны или огаму – я, например, эльфийское письмо уже немного разбирал.

Сферу достали из ящика. Будучи взятой мной в руки, она вдруг издала тихий звон, а показала, что идет что-то такое, что вроде бури, но не совсем буря, а особые волны, поднятые злым колдовством. Что идет это все к нам, и что волны войдут в наш вик к ночи: в наших краях летом не темнеет окончательно, но все добрые люди в этот час должны крепко спать.

Праздник закончился как-то вдруг. Взрослые воины принялись обсуждать настоящий смысл явленного предупреждения: в их круг позвали и меня, но сам я почти все время молчал.

Вернее, молчал бы, если бы не Хетьяр, который прямо заставил меня влезть в разговор солидных мужей.

– Мой дух-покровитель, носивший при жизни имя Хетьяр, сын Сигурда, прозванный за особенное умение Строителем, хорошо знает это письмо, и умеет толковать его тайные знаки, – почти слово в слово передал я речь духа. – Я могу передавать сказанное им, ничего не прибавляя от себя.

Руки мои вдруг стали чужие и будто деревянные: таковое же случилось и с моим языком.

– Всем привет! – сообщил моими устами дух. – Давайте, я сам покажу, так будет быстрее.

Дух, водящий иногда руками и говорящий за подопечного, то есть – руко-водящий, особенной редкостью не был, пара знатных скальдов, случившихся рядом, беспокойства не проявили, и общество постановило: пусть его.

– Мне понадобится стило для письма. Лучше – деревянное, – почти потребовал дух. Искомое немедленно нашлось среди подарков, оно подошло.

– Внимание! – дух взмахнул моей рукой и зажатым в ней кон-цен-тра-тор.

В окончании стила зажегся огонек красивого голубого цвета. Таким же светом ярко воссиял и шар вёдурхфольфа, до того покрытый значками тоже светящимися, но почти незаметными.

– Вот, примерно, так! – до того я и не знал, что можно отбрасывать светящуюся тень, но дух, как оказалось, умел и не такое. Погодный шар бросила отблеск на ближайшую стену: нашим глазам предстал земельный чертеж, точь-в-точь такой, как на большой карте, некогда заклятой моей матерью, и много лет висящей на стене дома моего отца. По ровному полю, обозначавшему море, с закатной полночи медленно двигалась светящаяся точка.

– Много дивного создали асы… – пробормотал кто-то из скальдов. – Что нам с этого рисунка?

– Ближе! – коротко скомандовал дух. Мужи подошли почти вплотную, но в виду имелось, видимо, не это: просто точка, маленькая и яркая, стала вдруг намного больше, и в получившемся пятне угадывались несущиеся по волнам морские плоты рыбного народа. Плотов было много, кто-то принялся считать и сбился со счета.

– Набег! – сурово заключил отец.

Руки и язык вернулись в мою власть: дух ушел внутрь головы, и голова немедленно закружилась.

– Сядь, Амлет, – потребовал отец, первым заметивший неладное. – Дальше мы сами, видишь, сколько нас, могучих мужей? Обойдемся как-нибудь без вчерашних мальчишек, ты свое дело сделал.

Могучие мужи зашумели: кто согласно, а кто непонятно о чем.

– Нет, – подал я голос. Голос был, по совести, слабоват, но достаточно громок. – Как назовут меня после того, как в первый же день своих совершенных лет я уклонюсь от битвы? Что за прозвище мне тогда дадут? Сколько хульных нидов сложат обо мне скальды, знатные и проезжие?

– Пусть Одинссон, прозванный Айэке стукнет молотом мне в темя, если парень неправ! – вдруг поддержал меня Альфрик Ивинссон, из могучих бондов, поднимавших пашню близ расположенного неподалеку озера Сидрадальсватн. Имя его я знал, кто он и откуда – помнил: родня, пусть без шерсти и совсем человеческого вида. – Он взрослый? Взрослый. Воин? Вполне. Кто хочет нанести обиду жестокую и несправедливую мне, его родичу?

Глупцов таковых не нашлось.

– Взденешь мой старый лёдурсвест, да и забирай его совсем себе, – все разошлись готовиться, и отец повел меня в дом. В доме мать, уже предупрежденная кем-то, со всей своей огромной силы тягала из сухого подпола тяжелые сундуки. – Жилет должен быть тебе в пору, да и не рассохся еще. Из оружия возьми длинный нож и легкое копье. Оба они мне тоже изрядно когда-то послужили, хех, – усмехнулся Улав Аудунссон. – Сам же я, увы, стал слишком грузен и нет во мне прежней ловкости: по руке мне щит и топор.

– Отец, – уточнил я, стараясь, чтобы голос мой не дрожал, не от страха перед первой битвой, но от волнения и ярости. – Отец, – повторил я, утвердившись в голосе. – Стоит ли мне брать волшебную вещь, в которую дух обратил стило для письма? Она кажется мне полезной, но что скажут могучие бонды и вольные викинги? Не сочтут ли колдовство в бою постыдным и трусливым?

– Это, сын, уже не волшебная вещь. – Отец посмотрел на меня взглядом тяжелым, но понимающим. – Это – волшебное оружие. Нет порухи чести в том, чтобы идти в бой с заклятым топором, мечом или прикрываться таковым же щитом, и в колдовстве таком – тоже.

– Тем более, – добавил он вдруг, – волшба эта не наша, но сродни искусству эльфов, а оно не может быть ни злым, ни черным!

Мать провожала нас на крыльце дома. У ноги ее стояла изготовленная к бою тяжелая двуручная секира, страшное оружие в умелых и сильных руках – сомнений ни в силе, ни в умении Гундур Тюрсдоттир, славной иными деяниями, у меня, конечно, не было.

– Давай, сын. Лишние головы долой! – громко и внятно сказала мать и почти сразу ушла в дом.

– А дальше? Что было дальше, Амлет, сын Улава? Не томи, рассказывай! – мальчишкам, конечно, было страшно обидно, что все веселье обошлось без них, и теперь они тщились выпытать все подробности, от интересных до кажущихся малозначимыми.

– Прибыли на плотах. Гребли тихо, видимо, чаяли застать нас спящими, но не тут-то было…

Глава 6. В бой!

Ладьи ведет Фрекьяр, сын Тюра: из всех присутствующих он лучше прочих знаком с подлой повадкой мокрого народа, воинское же умение его признают считающие достойнейшими себя самих. Сам Гард Гулкьяфуринссон уступает ульфхеднару свое начальственное место на наибольшей ладье в бою и походе!

Ладей идет семь: одна большая, пять поменьше и одна совсем малая. Так решено, потому что семь – счастливое число, а еще ровно столько и таких ладей оказалось изготовлено к недальнему, но походу.

Вторую ладью ведет Ллуд, сын Орвхевра, и рёси на его веслах почти все с южной оконечности острова Придайн, но не глупые ирландцы, а другой, пусть и родственный тем, народ, толковый и воинственный. Они одинаково сильны в метании тяжелого дротика и честной схватке глаза в глаза. У всех длинные прямые мечи, гнутые каплевидные щиты и красивые разноцветные плащи, шлемы же и брони стальные.

Иные корабли идут под общими мачтовыми значками: на них разные люди, славные и неизвестные, и на праздник совершенных лет они явились по пути в долгий поход к землям иберов. Морским конунгом у них Чака Сензангаконассон, исполинский ростом и иным сложением, сильный и свирепый в битве. Ликом он черен, как смоляной взвар: таковы жители совсем уж дальних земель, про которые неизвестно доподлинно, люди там обитают или демоны. Сражается он тяжелой палицей, но может метко послать во врага копье.

Последняя по счету, но не по важности, хоть и самая маленькая, ладья, управляется десятью гребцами и несет на себе стреломет: пусть и хлипкие у рыболюдей плоты, но кто знает, вдруг шаман, ведущий бесчестное мокрое войско, в силе призвать морского быка?

Снорри Ульварссон

Сага об истреблении рыбьего народа (фрагмент).

Спецфонд научной библиотеки имени Владимира Ильяссона, Рейкъявик

– Амлет, скажи, а кто они такие, эти ваши рыболюды? – спросил Хетьяр, сначала прокашлявшись: так он проявлял вежество, вступая в разговор.

– У вас их что, нет? – удивился я. – Мне казалось, что обитатели твоего мира очень похожи на нас…

– Может, и есть, но я о них никогда не слышал и ничего не знаю, – голос духа звучал как будто сконфуженно. – Будь добр, расскажи, а?

Я уже заметил, что главное качество, отличающее моего покровителя – вовсе не приписываемая духам умерших людей злокозненность, а, скорее, неуемное любопытство. Ради нового знания он был готов, наверное, на что угодно: меня спасало только то, что готовность его ограничивалась невеликими возможностями бесплотного существа.

Радостей у такого духа очень немного – об этом я уже успел его как следует выспросить. Поэтому я и решил порадовать Строителя, рассказав мысленно требуемое: времени, как раз, было в достатке.

Рыболюд – это такой человек, просто похож на рыбу, примерно так же, как вся моя семья похожа на собак.

У нас в городе мокрый народ есть, и даже несколько семей, но наши – они люди приличные, привыкшие спать в постелях, есть жареное мясо с железного или бронзового ножа и носить не лохмотья из шкур морского зверя, но настоящую одежду и доспехи из кожи и железа.

В общем, люди как люди, даром что лупоглазые.

Эти же, которые на плотах, совсем другие, хотя и очень похожи с лица. Когда на полуночи говорят «дикари» – речь очень часто именно о них.

Рассказывают о рыболюдах, что живут они под водой, появляясь на поверхности только ради набегов и прочих пакостей, но это глупости. Мокрый дикарь, конечно, может долго сидеть в воде, но самой водой не дышит, и жить предпочитает по эту сторону поверхности.

Еще в воде тяжело двигаться резко и спешно, я сам пробовал: быстро получается только плыть, взмахи мечом выходят плавные и предсказуемые, легко увернуться, а даже если удар и придется по противнику, то никакого урона, кроме смеха, тому не нанесет.

Поэтому дикари и плывут на плотах – те гонит по волнам воля морского шамана, знающегося с обитателями вод, волшебными и не очень.

Для того, чтобы напасть даже десятком плотов даже на одну ладью, нужно, чтобы удача нападающего была так велика, что не упомнить и в сагах. Дикари же народ трусливый и к честному открытому бою негодный: атаковать собрались исподтишка, имея в виду, что все достойные люди будут пьяные и спать.

– Спасибо, очень интересно, – откликнулся дух, и голос его показался мне сразу сонным и встревоженным. – Прости, Амлет, я уйду в себя, вернусь нескоро: тут что-то не так, и мне надо разобраться, что именно. Если будет совсем туго – зови, что-нибудь придумаем.

Спорить с духом я не стал: сложно возражать тому, кто вежлив и дружелюбен с тобой только своей волей и твоей честью, однако стило, ставшее волей Строителя, волшебным жезлом, разместил на поясе поудобнее. В бою, знаете, бывает всякое.

Отец подошел ко мне со спины, имея в виду застать врасплох. Шутка эта у него почти получилась – голова моя была занята Песнью, кою достойно и получится применить в бою, уши я прижал, спасаясь от соленых брызг, нюх мой обманывал сильный запах прогорклого жира (таким смазывают железные брони морские воители в защиту от той же соленой воды). От отцовой насмешки меня спасло только то чутье, которое не про нюх, и отзывается легким зудом чуть пониже спины. Я, уже понимая, кто и зачем подошел, развернулся на месте: чуть резче, чем следовало, чуть не задев отца древком копья.

– Силен, Улавссон, чуток и ловок, – одобрительно посмеиваясь, заявил отец. – Впрочем, весь в меня. О чем задумался, муж совершенных лет?

– Как раз хотел тебя спросить, Аудунссон, – ответить получилось почти в тон. – Почему ты никогда не рассказывал о Песни, которую поют в бою?

Отец стал мрачен. Впрочем, для того, чтобы заметить смену настроения, надо хорошо знать мохнатого воина: всем прочим была видна довольно скалящаяся пасть и торчащие в небо уши.

– Я не пою в битве, сын. – Отец встряхнулся. – Больше не пою. Раньше бывало всякое, но с тех пор гальдур мой стал слаб, и мне приходится выбирать между честной дракой и песенным воем, делать сразу два дела не получается.

– А я? Стоит ли мне? – вопрос был важен, и я удивлялся сам себе: как это он не пришел мне в голову раньше?

– Тебе, наверное, стоит. Но с очень большой осторожностью и даже опаской, сын. Я ведь не скальд, и плохо теперь понимаю, как все это делается правильно, а старые люди рассказывают и предостерегают о разном. – Улав перевел дух. – Как, например, я… Или нет, неважно, – вдруг сменил тему он. – Грядет битва, сын, подтянись, разболтался, смотреть стыдно!

Про стыд он сказал, конечно, к слову, поскольку сам совсем недавно проверил ремни и пряжки, и нашел их затянутыми не слабо и не сильно, а строго в меру.

Все вокруг как будто дожидалось окончания нашей с отцом беседы. Стоило Улаву Аудунссону отойти, как вооруженные мужи пришли в движение.

– Суши весла! – раздалась команда. Скобленые древки и лопасти поднялись от воды. Я не раз видел такое с берега, и знал, что ладья наша сейчас похожа на диковинного морского зверя, ощетинившегося двумя волнистыми рядами длинных игл: попробуй, укуси такого с любого из боков!

Сьёмадрур, умельцы из умельцев, уже управлялись с прямым парусом, подтягивая его к верхней рее. Делали они это вдвоем, и казались отцом и сыном, или двумя братьями разных возрастов: такими схожими обликом и движениями сделало их общее мастерство.

С обеих оконечностей ладьи завели якоря: мы только вышли из вика, глубины здешние были хорошо знакомы, и два тяжелых камня надежно легли на недальнее дно. Так корабль наш крепко встал на одном месте.

То же самое сейчас происходило и на других ладьях: мне даже видеть их было не нужно для пущей уверенности.

Погрузились в ожидание: плоты морского народа, если верить перенесенному на головную – как раз нашу – ладью, погодному шару, приближались, и скоро должны были быть не просто рядом, а прямо тут.

Наша ладья стояла так, как пришла: скалы фьорда оказались по левую руку. С этих самых скал и спустился туман – в таком ничего не видно и вязнут даже звуки, и он должен был прикрыть наше расположение от приближающегося врага. Густое марево встало над водой между нашим морским отрядом из семи ладей и закатной полночью – именно оттуда ожидалось появление бесчестных находников.

Наконец, они явились.

Саму битву в начале ее я помню плохо, да и никто обычно не помнит подробностей: и ранее, и потом я спрашивал опытных гребцов, ходивших в самые дальние походы и битв пережившие бессчетное число, что морских, что речных, что на твердой земле.

Помню: летели с высоких бортов наши стрелы, поражая будто вынырнувших из тумана голых дикарей. Каждая из стрел находила цель, иную из целей – несколько стрел сразу.

В ответ рыболюди швырялись дротиками, бессильными против железных броней и крепких деревянных щитов: тем более слабым оказывался каждый такой снаряд, что метали их вручную, да еще и снизу вверх.

Враг стремился сблизиться с нашими кораблями, хотя что так, что этак не было у него силы победить отлично вооруженных и изготовленных воинов, в защиту от которых франкские жрецы пытаются призывать своего мертвого бога.

У меня было свое дело: я считал плоты, и, по возможности, самих вражеских бойцов. Последние считались не очень точно, на десятки, но я знал, что и того будет достаточно после окончания битвы. Спросят меня обязательно: таков был мой наказ как самого памятливого из молодых мужей случайно собравшейся дружины.

Я все ждал боевой ярости: ждал и страшился ее. Ульфхеднар должен оставаться в себе даже в самой жестокой сече, иначе он и не воин никакой, а презренный берсерк, в бою бесполезный и даже вредный. Такой может в любой момент напрыгнуть на кого-то из своих, его нельзя ставить в стену щитов, а неуязвимость такого – дело сказочников. На деле тот, кому жалеют самой завалящей брони, в битве долго не живет.

У нас был один такой: он был берсерк, дурак и вор, часто бился в падучей и не был пригоден ни к одному мирному делу. В бою же он оказался и вовсе никудышен: моя мать, Гундур Тюрсдоттир, одолела его в судебном поединке, первым же ударом секиры снеся с покатых плеч пустую башку.

Ярость не шла. Голова оставалась холодной и как бы не одной: первая моя часть старательно считала дикарей и их плоты, вторая – ловко сбивала с бортов подобравшихся слишком близко врагов.

Да, между счетом приходилось работать копьем: колоть лезущих на высокие борта оказалось куда как сподручно. Острие легко пробивало очередную худую грудь, не прикрытую не то, чтобы броней, но даже и холстом, рыболюд еще сильнее выпучивал и без того похожие на плошки глаза, и с криком падал обратно с борта. Там он скрывался под водой, чтобы утонуть и больше не показаться вживую: даже самый ловкий пловец, имея сквозную рану в груди, нипочем не выплывет.

Дикари почти кончились. Оставался последний плот, самый большой и имеющий на себе даже что-то вроде надстройки: в той, конечно, укрывался от наших метких стрел рыболюдский шаман. Еще на плоту столпились оставшиеся находники, частью даже в каких-то доспехах. Им самим предстояло стать добычей воронов Высокого, но готовились они к этому бестолково и как-то вразнобой.

Стрелы, которые мы принялись метать в последний плот, до дикарей не долетали, их останавливало в последний момент мокрое шаманское колдовство.

Это означало, что последний бой будет рукопашным: ни одна колдовская завеса не удержит одоспешенного викинга, вздумай он пройти ее насквозь!

Однако, случилось иначе.

Сначала подул ветер, сильный и неправильный, направленный будто во все стороны света сразу. Ветер сдул оставшиеся клочья тумана и поднял волну – как я узнал позже, на двух ладьях пришлось рубить якорные канаты.

Среди волн мы не сразу заметили отдельные буруны: один, два, пять. Но, когда заметили…

Из-за моей спины, оттуда, где стояла на якоре малая ладья, над самой водой пронеслась большая стрела, и была она толщиной с три копья. Снаряд канул в воду, и, казалось сначала, что бесполезно, но так только казалось: пятью ударами сердца позже среди волн всплыла туша морского быка.

Вторая стрела прошел мимо очередной цели, а после одно из чудовищ, ловко поднырнув, атаковало опасную ладью со стороны днища: закричали люди, кораблик раскололся пополам и почти сразу же затонул.

– Стреляйте! – закричал кто-то. Верно, это был Фрекьяр Тюрссон, но голоса я его тогда не признал. – Метайте стрелы в буруны! Стрелы, дротики, все, что можно швырнуть! Твари уязвимы только тогда, когда на поверхности!

Всплыл еще один бык: он казался похожим на ежа, так густо его плотную белую шкуру усеяли вонзившиеся стрелы. Бык уже был мертв: на это указывали сразу два дротика, удачно пробившие толстый загривок и застрявшие внутри.

Страшный удар сотряс еще одну ладью, вторую от нашей. Борта и киль ее оказались куда прочнее, чем у той, что несла стреломет, и столкновение выдержали, было, однако, ясно, что уже следующая атака морской твари может стать последней.

– Скальд! – заорал тот же голос. – Скальд, не спи!

Скальд не спал: он, вложивший слишком много гальдура в призыв тумана, теперь не мог ничего сделать с обезумевшими быками. Я видел его хорошо: он сидел недалеко от меня, опершись на борт, и глаза его были пустыми. То был верный признак утомления, при котором не то, что Петь, жить получается не всегда.

– Хетьяр, где ты? – спросил я внутрь себя прегромко. – У нас беда, ты нужен!

Я не знал, чем и как Строитель может помочь: само прозвище его говорило о том, что все его колдовство – мирного толка, а еще он сказался как-то потомком народа степей, и ждать великих подвигов в морской битве от него, наверное, не стоило.

Последовал еще один удар: на этот раз морской бык решил забодать уже наш корабль. У него не получилось, мы – кто стоял – даже остались на ногах.

Пока нас всех спасало то, что бык – не кракен, напасть на корабль может, только ударив тяжелым лбом, а для этого нужно сначала отплыть подальше, разогнаться и удачно попасть в слабое место борта. Кроме того, морской бык, живой, и может уставать, а еще зверь он довольно мирный, и такая повадка ему несвойственна, достаточно поразить шамана…

– Хетьяаааарррр! – кажется, я зарычал уже вслух.

– Не ори, – донесся слабый голос откуда-то изнутри моего сознания. – Делаю, что… Стараюсь, короче!

– Хетьяр, тут… – решил прояснить я.

– Лишнее. Я ведь вижу твоими глазами, забыл? Концентратор не потерял? Колдовать твоими руками я не смогу, – посетовал Строитель. – Мне тут объяснили кое-то, тебя это просто… Впрочем, об этом после. Тебе придется самому, я подскажу, только слушай.

Я поспешил снять стило с пояса.

– Направь концентратор на большой плот. Держи его так, будто хочешь куда-то туда ткнуть. Дай себе прицелиться.

– Есть! – зачем-то ответил я.

– Теперь тормози. Не себя тормози, время!

Гальдур, как и бывает в минуты сильнейшего душевного напряжения, сгустился в один удар сердца. Я ухватил край времени, потянул на себя… Перестал дуть ветер, прекратилась качка, и даже неотвратимо приближающийся бурун, выдающий новую атаку морского быка, как бы застыл на месте.

– Дерево, плотность, пятьсот кэгэмэтри, – непонятно сообщил дух у меня в голове: замедление на него не подействовало. – Ближайшая интересная… Кирпич, тысяча семьсот… Ну-ка, повторяй за мной!

Дальше шли слова совсем уже несуразные, прерываемые какими-то длинными числами. Я повторял их послушно, стараясь не сбиться, и у меня получалось.

Непонятная тарабарщина закончилась.

– Отпускай! – выкрикнул Хетьяр.

Я отпустил.

На мгновение показалось, что и плот, и хлипкое строение на нем, стали не деревянными, а будто из хорошего красного кирпича, слепленного из глины и добротно обожженного в печи.

В следующий удар сердца покрасневший плот разом ушел под воду: так обычно тонет камень, ну, или тот же кирпич.

Ветер, задувший было с новой силой, вдруг утих совсем. Пропали и буруны: быки, освободившиеся от колдовской власти, передумали убиваться об деревянные борта, и отправились, верно, по каким-то своим бычьим делам.

– Боевой сопромат, надо же! – непонятно удивился дух-покровитель. – Ни в жисть бы не догадался!

Еще я успел подумать о том, что слишком часто в последнее время падаю в обморок.

Глава 7. Фунд и фунд.

В тот год, когда Улав Аудунссон, его сын Амлет, а также брат жены первого и дядя второго Фрекьяр Тюрссон славно побеждают морских разбойников из числа мокрого народа, подкараулив тех в опасной морской засаде, свободные мужи Исафьордюра держат совет.

Умелым скальдом являет себя в той битве Амлет, сын Улава, пусть и всего на следующий день после праздника своих совершенных лет: при помощи мирного колдовства Улавссон побеждает могучего шамана рыболюдов, заставив того позорно утонуть вместе с боевым плотом!

Проходит тризна по достойным, павшим в битве, и приходит время мирных дел.

Тогда собираются славные из мужей города, равно как и задержавшиеся на три дня викинги, идущие за славой и добычей в моря иберов, и, сговорившись, заявляют Улаву: сын твой должен стать скальдом не только по призванию, но и по умению, и путь его лежит на Сокрытый Остров, в ученики к самому Снорри Ульварссону!

Много слов против того говорит мирный вождь Исафьордюра, но крепко стоит на своем избранное товарищество, и вторят ему родичи древнего и благородного рода Эски. Сам же Амлет решает уважить достойных и не противиться судьбе: по своим невеликим, но уже совершенным летам решение за себя принимает он сам.

Хльги Ингварссон

Сага о путях достойных (фрагмент).

Публичный информаторий ИИМК АН СССР, Ленинград

Сидели молча: однако, сказано оказалось еще не все.

Всякий взрослый мужчина скажет, что тризны по павшим могут быть разными. Эта вышла невеселой: так только и бывает, когда павшие в славной битве воины сражались на воде и ушли потом на дно.

В исходе этой, только что оконченной, битвы, почти каждого из утопших достал с неглубокого дна опомнившийся скальд, спев для такого случая особую Песнь. Только троих из достойных не удалось спасти для погребального костра – не удалось потому, что не нашли тел, верно, их снесло течением, разметали волны или унес в море глупый морской бык.

Ладья утонула всего одна, и всего семеро пали славно, и трое остались наособицу. Их, этих троих, никто не станет поминать лишним дурным словом, но и хвалить не придется: глупо петь славу тем, из чьих ногтей Хель Лодурсдоттир выстроит корабль мертвецов в самом конце времен.

Хлопнула дверь, надежно прижимаемая к косяку пластиной, сработанной из упругой кости морского зверя: не должно быть щелей в стенах или неплотно пригнанных дверей в доме на полуночи. Пусть окрестная земля горяча, и потому в наших краях не бывает настоящей зимы, ветер может быть и холодным, и сырым, он несет с собой грудной кашель и страшный жар, лихорадка же не разбирает, достойный ты муж или позорный трэль.

Почти все гости уже вышли и направились по своим делам – некоторых из них ждало непростое полуночное хозяйство, а ведь до недальнего дома еще нужно было добраться!

Иные и вовсе готовились к продолжению похода, обещающего быть весьма славным: давно дракон полуночи, собранный из многих бревен моря, не грыз сухой ноги иберийского черного борова!

Сейчас вышел последний из тех, кого дальнейшее или не касалось, или касалось не прямо. Тризна завершилась, мертвые к мертвым, живые – к делам живых.

Отец, отчаянно откладывая непростой разговор, встал. «Погашу светильники» – буркнул он себе под нос, и действительно пошел кругом: тем же путем и за тем же самым и я сам совсем недавно обходил помещение, гася лишний свет.

Мы, оставшиеся за опустевшим почти столом, молчали. Все знали, что предстоит важное, нужное, но от того не более приятное. Знали, что предстоит, кому должно сказать, кто ответит, и понимали, какого ответа стоит ждать.

Фрекки, сын Тюра, молчал ехидно: оседлав единственный наличный табурет, он оглядывал каждого из благородных мужей, смотрел внимательно, переводя взор с глаз на глаза, будто ища поддержки или возражений.

Гард, сын Гулкьяфурина, безмолвствовал напряженно: видно было, что почетная выборная должность вестника общего решения дается ему тяжело. Тяжесть состояла в том, что ему, давнему другу мирного вождя города, прекрасно было известно отношение моего отца к тому, на чем условились участники славной битвы, а ведь именно его уста должны были изречь то условие!

Мать моя, Гундур Тюрсдоттир, славная иными делами, молчала весело и яростно: так, наверное, она водила в бой мохнатый и хвостатый хирд еще до встречи с отцом своих детей. Ей, наверное, и вовсе не стоило быть здесь, совет мужей так называется не просто так, но попробуйте-ка не дать матери принять участие в судьбе старшего сына! Да и вёльв, как известно – женщина, мужчина же по криворукости и буйному нраву своему редко может тянуть нить судьбы, не обрезав ту или не порвав.

Улав, сын Аудуна, молчал без лишних сложностей: он просто собирался с духом, благо, лишний свет уже оказался погашен к тому удару сердца, к которому я успел рассмотреть интересное.

В лица иных я не всматривался: их было не так много, и решение сейчас принимать предстояло не им.

Статгенгиллой оказалась мать: так часто бывает, когда собрание мужей признает женщину вправе принимать участие в важном споре.

– Говори сначала ты, Гард, друг рода Эски! – сурово решила она. Тот согласно кивнул.

– Моими устами сейчас говорит фунд битвы, мирный вождь, – обратился он к моему отцу. – Это не приказ, но просьба, ведь никто из достойных не считает себя вправе неволить свободного.

Отец наклонил ушастую голову: мол, «говори, тебя услышат».

Я сидел рядом с сыном Аудуна, и сейчас хорошо видел отца: тот нарочно пропустил хвост, пушистый в обычные дни и напряженный сейчас, между сидением и спинкой лавки: так никто, кроме меня, не мог видеть – хвост не вилял.

– Сын твой, Амлет, юн, но совершенен годами, и он это доказал в присутствии многих достойных. Знатный скальд Игги Остербергссон по прозвищу Вспышка, прямо говорит: в юноше сильны задатки Поющего, да такие, что населенная земля полуночи не видела еще гальдура подобной мощи и густоты у живого человека!

Отец кивнул еще раз: однако, мне уже было видно, что лицо его под шерстью наливается дурной кровью, а пасть с трудом сдерживает низкое и опасное рычание.

– Смотри, Улав Аудунссон: вот честное серебро! – на стол, уже очищенный от остатков тризны, упал кожаный кошель тонкой работы. Внутри угадывались монеты, и было этих монет много. – Фунд живых просит тебя, и в том собран фунд серебра: отправь Амлета учиться на Сокрытый Остров к скальду Снорри Ульварссону, прозванному Белым Лисом!

Поехать на Остров было бы очень интересно: даже не для того, чтобы учиться у самого Белого Лиса, но и просто посмотреть!

Остров по праву называли одним из великих чудес Полуночных Вод: расположен он был в холодных пределах залива Фахсафлоуи, в часе неспешной гребли за островом Энгей, но просто так выйти на его берег было нельзя.

Говорили, что сам Снорри Ульварссон своим небывалым искусством великого скальда то ли поднял большую скалу из пучины вод, то ли пригнал ее откуда-то с заката, после чего и поселился на новом острове сам.

Сокрытым же его сделали вечные колдовские туманы, надежно укрывающие остров даже в самую ясную и солнечную погоду. Плыть прямо внутрь тумана нельзя – даже крепчайший борт корабля не выдержит столкновения с острыми скалами, в изобилии разбросанными вокруг своего морского жилища силой старого скальда.

Кроме самого Снорри, и это я знал доподлинно, на скале жили его ученики, друзья и, наверное, несколько трэлей: последние должны быть постоянно заняты по хозяйству для того, чтобы не мешать ученикам, собственно, учиться.

Попасть на Сокрытый Остров и стать учеником Белого Лиса было тем более почетным, что могло попросту не получиться. Сын Ульвара брал плату за обучение, и брал ее серебром или франкским золотом: собрать нужное количество полновесных монет получилось бы не у всякого могучего бонда, да и вольный викинг не всегда возвращался из похода, даже и удачного, со звенящим мешком нужного веса.

– Ты ведь знаешь эту историю? – сдерживать норов свой отцу становилось все труднее, и тем тяжелее давалось молчание, он и заговорил. – Помнишь ли ты, друг мой, Великое Стояние и Долгий Сон?

Вновь пришла пора кивать рогатой голове. Слов Гард, друг моего отца, не сказал: ему, верно, и самому нелегко давались эти воспоминания.

– Помнишь ли ты, кто был в нашей ватаге знатным скальдом до Долгого Сна, и сколько скальдов в ней было кроме одного знатного? – отец справился с гневом: возможно, тому помогла явно терзающая Улава Аудунссона печаль.

– Я помню это, Улав, некогда называемый Звонким Бакстагом, – согласился глашатай. – Я ведь и сам ходил в той ватаге, и именно моими руками могучий Одинссон сломал шею последнего фомора полуночных вод.

– Тогда к чему этот разговор, эта просьба и этот, – отец ткнул кулаком кошель, никуда не девшийся со стола, – фунд? Отправил ли бы ты своего сына учиться такому, зная судьбу, которая будет его ждать?

Отец замолчал, то ли сказав все, что хотел, то ли временно утратив дар речи.

– Великое Стояние, Долгий Сон… – голос послышался неожиданно, и явлен он был только мне: Хетьяр Сигурдссон вновь очнулся от своего сна, или почему еще духи могут так долго молчать. – А ведь я знаю эту легенду, читал где-то.

Возражать я не стал: мне было интересно. Отец никогда не то, чтобы не рассказывал эту историю, он и слов этих старался при мне не называть.

– Если кратко, то ватага, в которой ходил твой отец, наткнулась на последнего живого ледяного изверга – у вас их называют фоморами – и самонадеянно решила его одолеть. Правда, я могу путаться в деталях, все-таки, у нас даже не до конца были уверены в том, что это было на самом деле, а не просто кто-то выдумал, – повинился дух человека, при жизни прозванного Строителем.

– Я напомню тебе, сын Гулкьяфурина, если ты подзабыл, – отец вновь обрел способность говорить и начал про интересное, поэтому говорливого духа я попросил помолчать. – Заодно и тебе, сын мой Амлет, стоит знать о забытом некоторыми. Сила нашей ватаги была не только в кораблях и воинах, сам гальдур был нами, а мы были им: нас, скальдов, в поход вышло девять! Сколько же осталось?

– Двое, брат мой, – вдруг подал голос Фрекки, и в голосе его не было никакого ехидства. – Только два псоглавых скальда проснулись от Долгого Сна, ты и мой названный брат Гунд, которого теперь все зовут Старым, а когда-то за молодой и звонкий голос звали Ярлом Серебряным!

– Да, и теперь Гунда, который младше меня годами, все принимают за древнего старика, что мало ест, очень рано просыпается поутру и не умеет и ста шагов пройти без палки! – отец говорил все громче, и, наконец, забывшись, со всей своей силы обрушил сжатый кулак на крепкую дубовую столешницу.

Стол треснул. Отец, опомнившись, замолчал: он смотрел неотрывно на длинный скол, разделивший толстую доску и весь стол на две неравные части, и на морде его читалось изумленное «Это что, я так сам?»

– Дозволит ли почтенная статгенгилла сказать и мне, раз уж мое имя вспомнили в собрании? – голос, надтреснутый и немного лающий, я узнал: из дальнего и темного угла о себе заявил рекомый Гунд, сын Асъяфна, и я не сразу вспомнил имя его почтенного отца.

– Твой подвиг навсегда дал тебе право голоса в собраниях, Гунд, прозванный Старым, – согласилась мать. – Сейчас же и вовсе время тебе сказать, а иным некоторым смирить буйный норов и послушать!

– Я хочу напомнить собравшимся первый альтинг Исландии, и ту грозную весть, что сам ты, Улав Аудунссон, тогда принес на суд достойнейших, – голос Старого Гунда, обычно тихий и тусклый, сейчас расправил поистине серебряные крылья свои, и звенел под сводами общинного дома, будто во дворце знатного ярла. – То, что произошло почти только что, и о чем сложат не одну сагу, не той ли же цепи звено?

– Скажи им, Старый! – поддержал говорящего кто-то еще: голоса я не узнал и лица в полумраке не рассмотрел.

– Я скажу: грядет буря! И к буре этой мы не готовы, вот что я скажу еще! – почти пропел будто разом помолодевший Гунд. – В этом бою с нами был один знатный скальд, всего один на дальний поход, большой город и всех гостей, явившихся из иных мест! Если бы не истинный дар твоего сына…

– Мы бы не досчитались куда большего числа достойных! – слова эти были сказаны вразнобой и разные, но все, их сказавшие, имели в виду одно и то же.

– Нам очень нужны скальды, и Амлету нужно учиться, – вдруг согласился отец. – Но здесь, так выходит, решаю не только я. Сын мой… Он юн, но никто не сможет правдиво отрицать, показал себя настоящим мужчиной.

– Посмотри, отец, – я показал туда, где только что стоял стол, а на столе лежал кошель. Теперь вместо стола имелись два разновеликих обломка, между ними же, на скобленом полу, высилась горка серебряных монет. Кошель, верно, лопнул.

– Неважно, развязан кошель или лопнул сам: причиной тому стало твое деяние, и сила удара была такова, что никто, кроме Владетеля Молний не смог бы направить твою руку! – я перевел дух и добавил уже тише. – Фунд принят, значит, и решение общее одобрено.

– Ух ты, настоящая народная демократия! – невпопад восхитился дух внутри моей головы. – Демократия – это…

– Власть имущих, – сообщил я внутрь себя. Почему-то захотелось поговорить о чем-то, не имеющим касания к только что произошедшему, верно, так я приходил в себя. – Если я ничего не путаю, у вас почему-то используют это чужое слово иначе: «Власть народа», вот как. Хотя откуда у народа возьмется власть, и зачем она всему народу, а не только тем, кто ее достоин…

– Я знал самых разных людей, и многие из них в наших краях назывались мудрецами и даже великими мудрецами, – на самом деле, Хетьяр сказал слова «профессор» и «академик», но я уже устал постоянно переводить сложные и глупые слова на понятный язык, и решил для себя сразу понимать не слово, но его смысл.

– Некоторые из них искренне полагали, что все было вовсе не так, как я сейчас увидел. Кто-то бы и отдал правую руку на отсечение, а, при наличии хвоста, наверное, и хвост – дай только посмотреть и удостовериться. Например, Хабаров, хотя у карл Зилант-горы и не было никогда хвостов…

Хетьяр говорил непонятно и не спешил объяснять сказанное: тут мне и наскучили умные речи. Я вежливо попросил духа дать мне подумать о должном и своем, а значит – немного помолчать.

Дальнейшего я не видел и не слышал, но был, почему-то, уверен, что случилось именно так.

– Ты все сделал правильно, муж мой, – шептала в мохнатое ухо Гундур Тюрсдоттир. – Даже то, как ты вышел из себя, и как под ударом твоим раскололось крепкое дерево… Это, я уверена, убедило тех, кто еще сомневался.

– Ты говоришь мало, но говоришь верно, – сообщил ласковой жене совсем успокоившийся муж. Улав Аудунссон довольно ухмылялся, почесывая все еще ноющий кулак о шершавое бревно стены. – На самом деле, мне будет не хватать нашего старшего здесь, в городе, но раз уж он все равно вырос, а фунд – и когда только успели сговориться – постановил, пусть едет. Скальды нам и взаправду очень сильно нужны.

– Это не беда, Улав, – Гундур посмотрела на мужа со значением: таким, ради которого только и стоило жить предводителю могучих бондов Самого Севера. – Я вновь непраздна, и срок подойдет к исходу новой зимы.

Улав, сын Аудуна из рода Эски, мирный вождь сильного города Исафьордюра, могучий бонд в настоящем, вольный викинг и знатный скальд в прошлом, отец Великого Скальда в грядущем, посмотрел на жену взглядом восхищенного мальчишки, впервые узнавшего, что станет отцом.

– Я бросала футарк до трех раз, муж мой: у нас снова будет сын.

Глава 8. Из города в город.

Ветры бывают разные – и речь не о тех, которым люди, живущие в иных краях, дают всякие имена, в виду имея одних и тех же воплощенных духов.

Самый простой, неодушевленный, ветер, может быть опасен не только тем, с какой силой он дует, но даже и самим своим направлением.

Страшен ветер, дующий в лицо: в Нижних землях он зовется Левентик, и это не имя, а просто такое слово. Этот ветер не даст ладье двигаться во всю силу, иной раз и вовсе погонит назад: в таких случаях толковому морскому конунгу следует притвориться, что ему срочно потребовалось плыть в обратную сторону, должным образом пересадив гребцов-рёси и переставить большой парус, тогда Левентик обернется своей противоположностью и приведет викингов к цели, пусть и новой.

Ветер, дующий в спину, коварен. Имя ему – на том же языке – Фордевинд, и он уверенно несет ладью вдаль, и часто столь быстро, что воины могут сушить весла, так сильно его могучее дуновение. В том две беды: первая из них – о человеке. Свободный человек, которого постоянно подталкивают в спину, очень скоро разучится что идти быстрым шагом, что выбирать направление. Вторая беда – о корабле, ведь если ладья разгонится слишком сильно, незнакомые воды обязательно приведут ее на острые камни: тут всей дружине и погибель.

Ветер Галфвинд дует слева или справа, он сбивает с пути, и больше о нем ничего нет.

Так много сказано словами Нижних Земель потому, что будущность их видится ясно, как ночные звезды в хорошую погоду. Мирные жители, нынешние мельники и огородники, совсем скоро станут они лучшими мореплавателями на свете, северная же звезда к тому времени почти что канет в закат, и это тоже принесет ветер.

Снорри Ульварссон

Поучение о ветре – Виндсинсбок (фрагмент)

Реликварий Балина, Истарх АН СССР, Казань

Меня не пустили на весла.

– У тебя, сын, иная судьба, – сообщил отец в ответ на вопрос мой, огорченный и недоуменный. – Видел ли ты когда-нибудь знатного скальда, сидящего на гребной скамье?

Улав прав. Гребущий скальд – зрелище невиданное, означающее, пожалуй, что из здоровых и способных ворочать веслом рёси осталось так мало, что всякая пара рук идет в дело. У скальда иной урок: он смотрит вперед и по сторонам, угадывая по сложным знакам грядущую бурю, коварные подводные скалы или прожорливых морских животных.

Еще скальд часто поет Песнь, направляя в нужную сторону ветер и вселяя в воинов задор при неминуемой схватке. Если битва была удачной, но не все раненые погибли, он же, скальд, в меру своего гальдура, будет врачевать павших не до конца, и на это тоже нужны немалые силы, колдовские и нет.

По требованию отца и с согласия всей временной дружины, я привыкал быть скальдом на боевой ладье, но делал это недолго: путь от Исафьордюра до Рейкьявика занимает всего три коротких дня, пусть даже и с ночными стоянками.

В этом пути с нами был Игги, сын Остерберга, прозванный за живой и веселый нрав Вспышкой. Он и сам когда-то учился на Сокрытом Острове, пусть и длилось обучение недолго: чем-то прогневал Остербергссон великого скальда Снорри, считавшегося вздорным стариком уже в те древние годы: почти десять лет назад!

Поэтому Вспышке было, о чем мне поведать, а я слушал его с вниманием неослабевающим: о том, каковы порядки на Сокрытом Острове, с кем стоит проявить вежество, кому же – сразу свернуть скулу, и главное – о том, как не прогневать Великого Скальда.

Зашла речь и о том, кого при жизни звали бы на наш лад Хетьяром, сыном Сигурда.

– Ты смел, юный Улавссон, – шел второй день плавания, впечатления потускнели, дела особенного не было: подкралась скука. Мы с Игги сидели вдвоем на той оконечности лангскипа, что была сейчас носом, и беседовали о своем, о скальдьем, не особенно приглушая голос. Дружина, часть которой сейчас бездельничала, ошивалась поодаль, не стремясь войти в пределы слышимости: так было заведено.

– Кто-то усомнился в моей храбрости? – горделиво подбоченился я, не кладя, впрочем, руки на кинжал. – И сам я, и отец мой, и мать моя, славная иными деяниями…

– Речь не о воинской храбрости, юный Улавссон, – возразил скальд. – Оной тебе не занимать, но я сейчас о том почти безрассудстве, что ты проявил, призвав духа-покровителя во второй раз за один день!

Понимания в моем мохнатом лице Игги не нашел, сообразил что-то, и принялся объяснять.

Я уже и без того знал – частью услышал от Хетьяра, частью додумался сам, что так призывать духа-покровителя, особенно такого сильного и умного, как Строитель, надо не очень часто, и лучше не делать этого вовсе.

– Дело в том, Амлет, что каждый воплощенный призыв духа пусть немного, но ослабляет силу самого скальда, потому и потребен перерыв: гальдуру нужно время на то, чтобы сгуститься, – пояснил и без того почти понятное старший и более опытный товарищ. – Впрочем, мы, скальды крайней Полуночи, предпочитаем говорить так: тебе нужно время на то, чтобы сгустить гальдур.

– Он ведь учит меня, Игги сын Остерберга, – напомнил я уже сказанное некоторое время назад: сейчас мы беседовали не впервые. – Учит вещам удивительным тем более, что совершенно мирным. Его словам сложно верить, но за всю свою жизнь он ни разу не обращал оружия против живого человека!

– Если бы не то, что духи не способны лгать, я бы тоже усомнился в речах столь странных, – поддержал меня Игги. – Но дело не в том, чему он тебя учит и учит ли вообще.

Скальд посуровел лицом, и я предпочел насторожиться, всем существом своим обратившись в слух и зрение: речь зашла о важном, и нельзя стало упустить ни звука, ни жеста.

– Он ведь умер, Амлет. Твой Хетьяр – жил, и больше не живет. Если бы не ты сам и кто-то из могучих асов, поддержавших тебя в твоем стремлении к новым знаниям, он ушел бы в никуда: в Вальгалле его – не воина – никто не ждал, Нильфхейм тоже не принял бы человека, не верящего ни в каких богов… Сейчас его странную не-жизнь поддерживает твой гальдур, и то, что ты готов его терпеть при себе.

– Это все мне хорошо известно, – решился я прервать ставшую немного скучной речь: ничего нового Игги, покамест, не сообщил.

– Имей терпение выслушать до конца, юный Улавссон! Я ведь не обязан тебе ничего рассказывать: сейчас замолчу, и мучайся потом предположениями! – скальд немного разозлился, ведь я, по правде сказать, повел себя со старшим невежливо.

– Прости, Игги, – я выставил перед собой ладони в примиряющем жесте. – Ты старше меня и опытнее, а я веду себя как мальчишка. Впрочем, я и есть мальчишка…

– Именно поэтому я не стану молчать, а расскажу все до конца, только ты меня больше не перебивай, – немедленно подобрел скальд.

Мы прервались: парус хлопнул раз, другой, но не повис совсем – ветер очень редко стихает вдруг и вовсе, если, конечно, его не глушит чья-то злая воля.

Викинги, тем не менее, рассаживались по скамьям: предстояло немного поработать.

К разговору вернулись уже на следующий день, почти в виду Рейкьявика, и вышел он похожим на лист пергамента, на который совсем было нанесли огамические штрихи, но передумали и скомкали основу вместо того, чтобы отскоблить и написать что-то иное.

Запомнились по-настоящему только последние слова Игги Остербергссона, прозванного Вспышкой: «И получится скальд огромного умения, но вовсе лишенный сил. Что толку будет от Песни, если ты не сможешь сгущать гальдур?»

После этой, последней в той беседе, фразы, знатный скальд принялся петь ветру, и я понял: ему не до меня и моего непонимания важных вещей.

Один я, меж тем, не остался: из глубин моей головы явился Хетьяр, сын Сигурда, и сделал это страшно вовремя.

– Знаешь, Амлет, а это даже хорошо, – начал он, не поздоровавшись: глупо делать вид, будто первый раз за день видишь того, кто и так постоянно с тобой. – Хорошо, что есть некие, эмм, ограничения.

– Чего ж хорошего? – искренне возмутился я. – Так бы призывал бы тебя в лихую минуту, и не было бы никого, способного победить нас двоих!

– Герой бы получился такой, знаешь, неравновесный, – пояснил Строитель. – Мало того, тебе бы еще и было все время скучно.

Я решительно поднялся и пошел от одного борта к другому: моих шагов здесь было ровно десять, и я принялся вышагивать их один за другим, разминая немного затекшие ноги. Всякому известно: здоровый мужчина должен делать не менее десяти тысяч шагов в день, вот только непонятно, как их, шаги, считать. Десять тысяч – это ведь не десяток и даже не сотня, нипочем не досчитаешь, непременно собьёшься!