Вот так мы и жили

1. РАССКАЗЫ

НАПУГАЛИСЬ

– Ой, кто-то идёт.

– Да нет.

– Точно кто-то идёт, неужто не слышишь?

– Да кажется тебе.

– Ничего не кажется. О, господи, темень-то какая! Как назло ни один фонарь не горит. Говорила тебе, посидим лучше возле дома на скамейке. Нет, пойдём да пойдём к станции прогуляемся…

– Да кому мы с тобой старухи нужны-то?

– А сколько маньяков всяких шатается, грабителей. Вон у тебя серьги золотые. А я…– испуганно схватилась она за шею,–

цепочку позабыла снять.

– Ой, батюшки! Ты чего пугаешь?.. А и впрямь, вроде шаги. Ты оглянись, посмотри, какие бугаи идут, жуть! Может, в лес свернём, спрячемся там?

– Да, только в лес и не хватает. Они уже давно засекли нас, там в лесу и зацапают. Пошли лучше быстрее, теперь уж до станции надо идти, там хоть публика какая-нибудь бывает.

– Бежим, они уже близко!

Двое полнотелых женщин пустились бежать. За спиной они услышали топот бегущих ног.

– Ох, не могу больше,– запыхавшись, стала отставать одна, – ей-богу, не могу.

Двое подбежавших сзади парней схватили её под руки и поволокли за собой. Догнав другую, подхватили и её.

– А ну, бабоньки, поднажали! – скомандовали незнакомцы.

– Не троньте нас!– истерически кричали, упираясь, гражданки.– Ограбить захотели, а потом под поезд бросить?! Не выйдет! Вот вам! Вот!!! – одна лягнула одного парня, другая, вырвав руку, так саданула другому в нос, что кровь заструилась у него тоненьким ручейком.

– Во придурошные!– в недоумении выпустили их из рук парни.– Вы что, не на электричку разве бежали?.. Две полоумные! – выругались в сердцах они и припустились к уже прибывающему к платформе поезду.

УФ!

В тесном предбаннике зубоврачебного кабинета собралось уже человек пять, а врач – кроткой наружности блондинка, из тех, кто в школе прилежные ученицы, а в семье ласковые жены, все никак не могла управиться с больным и принять следующего. Его лысая голова лежала на мягком подголовнике и была хорошо видна ожидавшим в приоткрытую из-за жары дверь.

– Потерпите, – мягко сказала блондинка, приноравливая щипцы к верхнему переднему зубу больного.

Больной напрягся, вытянулся в струну. Ожидавшие – кто закрыл глаза, кто отвернулся от двери вовсе. Только одна молодуха, у которой нервы, видно, были покрепче, с любопытством наблюдала за происходящим.

– О! О! – стонал больной. – Э-Э! Э-Э-Э!

Зуб не поддавался. Блондинка переменила щипцы.

– О! О! Э-Э-Э! – мучился больной.

– Не идёт, – сообщила ситуацию бойкая молодуха.

– О-О! Э-Э! Э-Э!

Блондинка сосредоточенно и молча делала свое дело.

– Не идёт никак,– сморщилась, будто это ей рвали зуб, молодуха.

– Жалко мужика! Мучается!

– Сами виноваты эти мужики – не идут до последнего момента, пока зубы не искрошатся.

– Боятся! – велось обсуждение ситуации.

– Ох! – вдруг вскрикнула блондинка, держа в щипцах половину обломленного зуба.

– Всё что ли?! – проскрипел больной.

– Обломился,– мужественно сказала блондинка. – Сидите, не двигайтесь.

До ожидавших донеслось бессвязное бормотание больного.

Блондинка опять приноравливала щипцы, теперь уже к оставшемуся в десне обломку зуба.

– Ы – Ы – Ы! О-О-О! – уже ревел больной.

– Сплюньте, – сказала уже сама измученная блондинка.

– Вырвала что ли? – выплюнув кровь, промямлил больной.

– Откройте рот,– скомандовала блондинка.

– Всё, хватит, в другой раз приду,– начал вставать с кресла больной.

– Да вы что! Сидите, сейчас вырвем. Укол ещё сделаем и вырвем.

Больной покорился, видно взвесив, что лучше уж отмучиться сейчас, чем растягивать мучения до следующего раза. Он опять положил голову на подголовник.

Врачиха сделала в десну укол и опять принялась тащить.

– Ой, помер, глядите-ка, – привстала молодуха.

Врач и сестра бросились приводить в чувства больного, давать нюхать нашатырь. Больной очнулся. Блондинка поскорее полезла к нему в рот и, бойко захватив обломок зуба щипцами, тут же вытащила его.

– Вырвала! – взвизгнула молодуха.

– Господи! Слава богу! Отмучился мужик! – радостно загалдели ожидавшие.

– Уф! – раздалось облегченное в кабинете. – Неужто жив! – не верил в собственное счастье больной.

– Жив! Жив! – радостно вторили ему из предбанника. – Намучился, но жив.

КАК УДЕРЖАТЬ МУЖЧИНУ

Выпучив глаза, красная от спешки лекторша влетела в конференц-зал научно-исследовательского института, где её уже минут сорок дожидалась истомившаяся публика.

– Ох, извините! Только что из дома ученых! Такие пробки на дорогах! Всю Москву надо объездить, туда-сюда мотаюсь, просвещаю народ! – залпом выпалила она.

Подбежав к окну, лекторша схватила стол, одним махом перетащила его на середину, бросила на него сумку, потом, немного успокоившись, поправила на шее ярко-красный шарфик, приняла достойный женщины вид и, сложив молитвенно руки, воззрилась на аудиторию. Она внимательно изучала публику, видимо прикидывая, как побыстрее достичь с ней контакта. Но тут взгляд лекторши упал на плюгавенького мужчину, неизвестно каким образом затесавшегося в женское общество.

– Вам, гражданин, вероятно, неинтересна будет моя лекция,– деликатно намекнула она.

Мужчина, и сам немного смущенный и не понимавший, почему оказался среди женщин один – ведь никаких особых оговорок относительно предназначения лекции в объявлении не было – спорить не стал и удалился.

– Ну вот,– удовлетворенно произнесла лекторша, теперь всё в порядке. Значит так. Немного о себе. Меня зовут Виолетта Ивановна. Я – социолог, кандидат наук, перенесла инфаркт. Но, как видите, полна сил и энергии,– лекторша помедлила, чтобы увидеть реакцию зала: женщины оживились.– Поднимите, пожалуйста, руку, кто видит меня впервые,– сказала она. Руки подняли многие.– Так,– глубокомысленно изрекла Виолетта Ивановна.– А кто вообще ничего не слышал обо мне? – Ни одна рука не поднялась.– Я довольна,– очень серьезно сказала лекторша. – Наука, задушенная до основания, пробуждается; хоть и очень медленно.– Со сложенными у подбородка ладонями Виолетта Ивановна в задумчивости прошлась вдоль стола.

– Лекция моя, как вы понимаете, для женщин, – начала она беседу.– Почему я и удалила мужчину. Пускай уж лучше ничего не знают о себе. Но вы о них должны знать всё.– Виолетта Ивановна опять принялась изучающе оглядывать зал.– Я смотрю, люди тут собрались интеллигентные – тем легче мне будет с вами работать. Так вот. Скажу вам сразу – мужчин сейчас хороших нет. Так что буду говорить о том, как удержать уж какие есть.

По залу прокатился шумок. Лекторша насторожилась и, приняв его за верный признак, что контакт с залом налаживается, продолжала:

– Ведь что нам попадает в руки, когда мы выходим замуж? Посмотрите: в детском саду воспитание для мальчиков и девочек одинаковое; в школе – обучение совместное. В результате воспитывается не мужчина, а гражданин, точно такой же, как любая гражданка. И когда такой гражданин женится, единственный человек, кто не желает видеть в нем нечто усреднённое – это жена. Она желает иметь в доме мужчину. А коль хочешь – приходится воспитывать самой, вернее, перевоспитывать уже имеющееся.

Женщины в зале, оценив справедливость сказанного, тяжко вздохнули.

– Теперь пойдём дальше,– захлопнула ладони Виолетта Ивановна.– Чтобы воспитать своими силами мужчину, надо знать его психологию. И сейчас я вам хочу дать ключ к сердцу мужчины.

Все затаили дыхание.

– Для мужчин главное – потребность самоуважения. Хвалите своих мужей почаще и успех воспитания обеспечен. Не может муж забить гвоздь, ни в коем случае не кричите на него: «Безрукий! Дай сама сделаю». Так вы ничего не добьётесь.

– А что же, по-вашему, надо сказать? – ехидно отозвалась женщина из зала, видно, побывавшая в подобной ситуации.

– С точки зрения психологии мужчины тут более подходяще фраза: «Не беда, что двадцать гвоздей согнулись, попробуй ещё, милый»,– советовала лекторша.

– У мужа надо замечать хоть что-то положительное,– продолжала она,– и всячески поощрять это. Сходил он в магазин – сразу заметьте это, выскажите ему поощрение. Стимулируйте его. И не ругайтесь, если вместо мяса он принес кило костей, не сравнивайте его с Пал Егорычем, который где-то раздобыл парную вырезку. Не отбивайте у мужа интерес к добыванию пищи, а то и вовсе ничего приносить не будет.

– Ещё пример,– сказала Виолетта Ивановна.– Пришёл, допустим, муж пьяный. Ну, упал он у порога. Вы ведь как – сразу ругаться, обзывать: «Скотина! Ублюдок! Глаза бы мои на тебя не смотрели!» Так ведь? – вопрошала она у зала. Зал в замешательстве молчал.

– Если вы хотите удержать мужчину, не надо говорить таких слов.

– Уж не радоваться ли прикажете? – вырвалось у одной.

– Удушите в себе все чувства, театрально воскликнула лекторша. – Поднимите супруга,– сбавила она тон,– уложите в постель со словами: «Милый, и как это меня угораздило именно перед твоим приходом убрать квартиру да помыть пол, на котором ты так неловко поскользнулся». Ободрите мужа, дайте ему шанс поверить в себя.

– Да на что же такой нужен?!! – стали возмущаться женщины.

– Кому не нужен – бросайте,– проникновенно говорила Виолетта Ивановна,– живите в одиночестве. И падать никто не будет, и следить грязными ногами. Если к вам стоит очередь из мужчин, то бросайте,– подковыривала она.– Я не про тот случай. Я говорю о любимых мужьях, которых, несмотря ни на что, вы хотите оставить при себе.

Женщины волновались. В каждой бурлили потаённые чувства, всплывшие воспоминания.

– Повторюсь,– продолжала Виолетта Ивановна,– если скажу, что самомнение – главное в жизни мужчины. Уничтожить его – и от мужчины ничего не останется. А начнётся самое страшное: пьянство, самоубийства, или ещё хуже – жажда власти. В большей степени это относится к мужчинам маленького роста. Подмечена закономерность – чем меньше рост, тем больше самомнение, которое требует удовлетворения.

У женщин в этом отношении нет проблем. Тут уйма способов самореализации: семья, дети, шитье, путешествия, театры и прочее. У мужчин главное – работа. А если уж и на работе он не реализовался, да в семье его ни во что не ставят – это погибель.

Хочу сказать, что мы, женщины, выступаем что-то вроде матерей своим мужьям: «Ну не можешь – давай я сделаю. Ну, лень тебе в магазин сходить – я сейчас сбегаю».

Или пилим их день и ночь. Разве не так? – сочувственно глядела лекторша на женщин.

– Да, да, всё так,– хмуро отвечали они.

– А я скажу вам по секрету, что наиболее выгодное положение – «женщина – ребёнок»: «Ах, я не умею. Ах, мне трудно. Ах, ничего не получается, сделай ты, дорогой». Приведу пример. Есть у меня друг-художник. Развёлся он с женой, женился на другой – такая кошечка… – Виолетта Ивановна так жеманно повела плечами, что все в зале тут же догадались, что она и есть теперешняя жена этого художника. – Пришёл он как-то с ней в гости к своей прежней супруге, встречает их у порога ее новый муж – этакий раздобревший пентюх. Кошечка снимает сапоги и вдруг ломается молния. Оба мужчины, конечно, принимаются по очереди чинить её, но ничего, естественно, ни у того ни у другого не получается. Тогда подбегает первая жена художника, расталкивает их, и через несколько минут молния готова. Все довольны, а супруг её бывший, тот самый художник и говорит ей: «Вот почему я с тобой и развёлся…» Смысл, я думаю, ясен: не оскорбляй мужчину своим превосходством. Хоть ты семь пядей во лбу, не должна этого показывать,– внушала женщинам Виолетта Ивановна.– Делайте почаще мужчине комплименты, льстите его тщеславию, поддерживайте в нём то, что для него значимо, удовлетворяйте его неистребимую потребность в самоуважении, и вы будете счастливы в семейной жизни. Они ведь не в состоянии отделить простого комплимента от реальных своих возможностей. Они думают, что и вправду так хороши,– сделала насмешливую мину лекторша.– Ну и пусть думают. Вам-то от этого не хуже…

КОФЕ С ПЕНОЙ

Шеф не мог нарадоваться на свою новую секретаршу. Много их у него перебывало, но никто так и не научился готовить кофе с пеной. Пусть это чудачество, но неужели трудно угодить начальнику. Ох, как он любил кофе с пеной! Плавает на поверхности, а из-под неё этакий умопомрачительный аромат поднимается! Наконец-то он подобрал себе секретаршу, в совершенстве проникшуюся вкусом своего шефа. И такая вся из себя нежная, опрятная! А как подносит! Передничек в кружевах привяжет на свои пышные бёдрышки, салфеточку у него перед носом расстелет, а потом чашечку с кофе на неё ставит. Симпатичную такую, сама выбирала в соседнем универмаге, и даже денег с него не взяла: видно, уж и не знает, как угодить шефу. Надо бы, конечно, заплатить, но на машину хочется поскорее собрать. Ладно – казённая будет чашка, не понесёт же он её домой. И лакомства всякие на тарелочке подаёт, и тоже денег не просит – как приятно! И все у неё так мило, так грациозно получается!

Каждое утро он с нетерпением ждал, когда Люсенька принесёт кофе, а уж дождавшись, старался растянуть кофепитие подольше. Осторожно брал он чашечку двумя пальцами, сдувал пену на край, чтобы она плавала подольше, и отхлебывал кофе малюсенькими глоточками. Заберёт в рот и не глотает, держит на языке, чтоб получше распробовать. Потом проглотит всё же и сидит какое-то время, вспоминает, какой чудесный был этот глоток, и удивляется, как это Люсеньке удаётся сотворить этакое чудо.

Надо бы похлопотать за ее квартирку, да деньжат не мешало бы подбросить – старается человек, любит своего начальника. Некогда всё, своих забот хватает. Вот где-то «Тойотка» застряла, никак не доплывет. Уж для дружков того негодяя, от кого всё это зависит, разрешил перевалочный пункт у себя на даче устроить. Сижу вот здесь, кофеёк попиваю, а они, поди, опять ящиков понатащили. Да грубые какие! Ты, говорят, дядя, не суй в них свой нос, а то там и останется. Да мне что! Не попадитесь только, а то ведь и меня потянут. Скорей бы «Тойотку», мою дорогушу, получить, а там скажу: гуляйте, ребятки, по другим нуждающимся.

После неприятных дум он опять дунет на пену и опять отхлебнет. Ох, хорошо! Жаль, Иван Кузьмич не видел ещё его новой секретарши. Обзавидуется ведь, бедолага. Ему такая и не снилась, всё каких-то худющих берёт, а они злые. Глаза повыпучат и орут, то на него, то на посетителей. Тьфу, пропасть! Сам виноват – вкуса к жизни не имеет. На той неделе обещал навестить. Надо сказать Люсеньке, чтоб за водичкой повнимательнее проследила, как бы пену не прокараулила. Без неё что за кофе – всё не то. Это всё равно, что сама Люсенька без кружевного передничка.

Приходил и Иван Кузьмич, и Никодим Степаныч, и другие товарищи из главков. Люсенька каждый раз ставила приборы, разливала кофе с пеной, а когда уходила, тихонько прикрыв за собой дверь, шеф начинал кочевряжиться: вот, мол, как услуживают ему, что ни попросит – любой каприз выполняют; у вас, мол, таких кротких да послушных не водится.

А Люсенька тем временем сидела за стенкой, положив голову на пишущую машинку, и думала: поскорее бы ей получить отдельную однокомнатную квартиру, да зарплату приумножить. Обещал ей шеф, да что-то долго не осуществляется…

Но однажды, когда квартира была получена, зарплата повышена, а вода в кофейнике по-недосмотру перекипела, и пены не получилось, секретарша Люсенька просто наплевала на кофе шефа. Он, кстати, получив, наконец, свою «Тойоту», был сильно обеспокоен настырностью друзей того негодяя, от кого она зависела, не желавших выезжать со своими ящиками с его дачи, и на этот раз ничего не заметил…

ДУЭЛЬ НОВОЯВЛЕННЫХ ДВОРЯН

Граф Прихлебеев вызвал князя Голощупова на дуэль. Сделал он это не через секунданта, а через средство массовой информации, опубликовав вызов в газете, с целью опозорить князя в лице света. На что князь Голощупов ответил тоже через газету: «Пусть Прихлебеев сначала докажет свое графское происхождение, потому что с самозванцем я драться не намерен. У меня уже сейчас,– сказал князь Голощупов,– есть серьезные подозрения относительно его высокородности»,– имея в виду то, что граф Прихлебеев выбрал орудием дуэли – кулачный бой.

ПРОВЕРИЛ

– Продайте кто-нибудь талончик,– канючил не совсем трезвым голосом субъект в битком набитом автобусе.

– Один что ли? – буркнула сердобольная гражданка.

– Да хоть один.

– На, рви,– протянула она книжечку с оттопыренной страничкой.

– Может, все продашь? – заигрывал субъект.

– Еще что?! Бери один, пока даю.

Субъект оторвал корявыми пальцами талон, постучал по чьей-то спине, чтобы передали пробить и, желая поразвлечь публику, разоткровенничался:

– Давеча,– вещал он,– прошу одну: Продайте талончик. А она: не продам. Это почему же? – спрашиваю. А она: Потому. Почему потому? Я вам, как положено, пятьдесят копеек дам. А она: За десять рублей продам, а так – нет. Ну и бессовестная,– думаю.– Прямо рэкетирша какая-то. Пользуется, что ни у кого не выпросишь талон. Всё же вынимаю десятку, проверить подмывает, неужто и впрямь возьмёт, каналья.

– Ну и что? Взяла? – оживились со всех сторон.

– Взяла,– усмехнулся весельчак.– Нате, говорит, вам квитанцию. Я за вами давно наблюдаю – вы уже две остановки бесплатно едете…

Подлая оказалась бабёнка. Нет, чтобы честно сказать: я, мол, контролер, платите, гражданин, штраф десять рублей. Ни за что бы не отдал, верещи ты хоть на весь автобус.

СТРАННЫЙ ГОЛУБОЙ КОТ

сказка для взрослых

В подвале одного дома жила кошка. Как-то раз по весне у неё появились котята: четверо серых, а пятый какой-то странный – голубой. Котята подрастали, радовали мать своими проказами, и только Голубой тревожил кошку. И передвигался он как-то необычно – или боком или кувырками; и читать где-то выучился. Коты и кошки во дворе смеялись над его причудами, собаки пугались скачущего через голову Голубого и скалили зубы, а люди удивлялись: что за чудной котенок?!

А Голубому просто скучно было жить как его Серые собратья: без выдумки, в темноте да в необразованности. Он и их звал на школьный подоконник, но Серые упирались, инстинктивно чувствуя, что избыток знаний только осложнит их предстоящую жизнь. И Голубой ходил в школу один. А как подрос и превратился в красивого кота, стал посещать и кино. Одно плохо: не с кем было поделиться впечатлениями от увиденного и услышанного. Одиноко было в жизни Голубому, но зато никогда не бывало скучно.

А однажды и одиночество прошло. Случилось это на киносеансе. Потрясенный событиями на экране, Голубой, лавируя между ног зрителей, пробирался к выходу. Вдруг совсем рядом кто-то взвизгнул. Выбравшись из кинотеатра, Голубой увидел скачущую на трех лапках хорошенькую беленькую кошечку. Усевшись на траве, обернув вокруг себя пушистый хвост, она принялась вылизывать свою пострадавшую лапку. Голубой подошел, лизнул Белую в розовое ушко и предложил проводить домой. Она немного прихрамывала, но зато оказалась очень милой и разговорчивой. Всю дорогу они обсуждали только что увиденный фильм.

Прошло какое-то время. Голубой уже не прыгал, как акробат, у него теперь появился другой интерес… А вскоре у Голубого с Белой родились котята. Они были ужасно симпатичные: одни голубые – в отца, другие беленькие – в мать, и все озорные и любопытные. Кошка сначала хотела пристроить их в детский сад, на казенные харчи да под казенную крышу, но чуть ли ни через неделю котята подхватили какую-то инфекцию, расчихались, и она решила воспитывать их сама. Ну а Голубой и в семейной жизни оставался странным. Он не бросил, как другие коты, свою кошку с котятами, он был верен Белой. По вечерам они ходили в кино – усядутся в проходе и тихонько смотрят фильм; или занимались котятами: обучали их грамоте и счёту. Голубой считал, что без этого котята многого недополучат в жизни. И они были без ума от своего отца. Но больше всех гордилась Голубым кошка. По улице она шла с высоко поднятой головой, всем своим видом выражая превосходство над истасканными, избеганными в поисках пропитания ободранными кошками. Им-то уж было не до воспитания неуправляемых, покинутых отцами котят… Зато у неё всё в полном порядке: и котята чистенькие, ухоженные, и они с котом каждый знает своё предназначение, оттого и спокойны. Кот мышей ловит, мозги детям тренирует, а уж она прививает котятам хорошие манеры, да следит, чтобы в новом жилище – сухом тёплом подвале, который где-то отыскал Голубой, всегда было чисто и уютно. Да и за собой надо последить – шерстка-то белая, маркая. Окрестные кошки завидовали Белой, смеялись над Голубым коты, пугались необычного семейства собаки и удивлялись люди: откуда что и берется?..

Как-то раз, прогуливаясь со своей белоснежной красавицей-кошечкой по скверу, Голубой заметил одного из Серых. Нежась на солнце, он сладко жмурил глаза. Увидя Голубого, Серый приподнял голову и мяукнул:

– Эй, ты, голубых кровей! Оставь ты свою ненаглядную, иди, вместе погреемся.

– Да как же это можно просто так лежать средь бела дня?! – недоумевал Голубой. – Это, наверно, ужасно скучно?

– Не скучно. Все коты любят полежать, а тем более сегодня: смотри, какое ласковое солнышко,– зажмурился от удовольствия Серый.– А скучно станет – пойду валериану добывать. Эти горожане в огородничество ударились, насажали в округе всякого добра. Валериану всё разводят, всё нервы успокаивают. А нам котам эта травка только бодрости прибавляет. Как налопаешься корешков – такой дурман по телу разливается, вся скука пропадает. На время, конечно,– тяжко вздохнул Серый,– да уж видать такая жизнь наша котовая – живём, как живётся. Это ты только каким-то странным уродился – кот учёный,– хихикнул Серый.– Опять же ярмо себе на шею повесил,– кивнул он в сторону Белой.– А в результате – всех смешишь да удивляешь,– поёрзал он на спине, подставляя солнцу своё пёстренькое брюшко.

– Хорошо, конечно, без забот,– сказал Голубой.– Только удивляюсь я, как кошки-то ваши со всем управляются: и мышей наловить надо, и котят воспитывать.

– На то они и кошки, чтоб везде поспевать да выкручиваться. Мыши, конечно, по нынешним временам дефицит; ну а воспитывают подзатыльниками – это не долго,– беспечно махнул лапкой Серый.

–Да,– призадумался Голубой, – и, взглянув на возмущенную словами Серого свою голубоглазую блондинку-кошечку, улыбнулся.– Да,– удовлетворенно сказал он, и они зашагали дальше, а за ними – кто кувырком, а кто боком-боком – заспешили котята. Серый посмотрел им вслед, и на душе у него вдруг стало паршиво и муторно. Он хотел, было, подняться и начать новую жизнь, но… солнце припекало так расслабляюще… и, перевернувшись на бок, вытянув в блаженстве все четыре лапы и хвост, он решил: «потом как-нибудь».

Ничего особенного не достиг в жизни Голубой. Просто он хотел жить по-своему, как подсказывало ему не отбитое валерианой чутье. Зато ему никогда не было ни скучно, ни одиноко, как, впрочем, и членам его, теперь уже многочисленной семьи. И было радостно Голубому, что дети его не похожи на детей Серых: и пушистее их, и крупнее, да и умом побогаче. И все потому, что Голубой всегда был мудрым котом.

ХРОНИКА ГЛУБИНКИ

Странный случай произошёл в селе Егорьево Воронежской области. Звеньевая Марья Рассадина, давно сомневающаяся выходить ей замуж или нет, наконец, решилась. Пошив накануне белое свадебное платье с рюликсом, она под руку с женихом, скотником Павлом, отправилась в местную церковь для венчания. Каково же было удивление публики, когда при входе в церковь жених, ещё видно как следует не протрезвевший после мальчишника накануне, споткнулся о порог и упал, разбив и без того красный нос и сломав правую ногу. Друзья пострадавшего, подхватив его на руки, потащили на скамейку, но, не рассчитав своих сил, выронили Павла из рук, повредив ему позвоночник. В тяжёлом состоянии был доставлен жених в районную больницу. И когда клали его на операционный стол, последний от ветхости своей рухнул, погребя под обломками пострадавшего. В результате совместных усилий врачей и сестёр скотник Павел, наконец, был извлечён из завала, но обнаружилось, что в результате сильного сотрясения мозга при падении с операционного стола, позабыл, откуда родом и что вообще с ним было до этого торжественного в его жизни дня. С большим трудом удалось вывести несчастного из состояния беспамятства, залечить надломленный позвоночник, составить воедино и загипсовать ногу, но жениться Павлу уже не хотелось. Да и звеньевая Марья делилась с подругами: «Ну, куда он мне такой нужен».

НЕПУТЁХА

Сейчас-то Васса Михайловна более или менее самостоятельный человек. А вы бы посмотрели, какая неприспособленная это была девица лет двадцать тому назад. Работала тогда Васса на кафедре института, который только что закончила. И была в её характере довольно примечательная деталь: за что бы ни бралась, всё у неё либо проливалось, либо разбивалось, а то и вовсе – взрывалось. Сотрудники старались держаться от Вассы на расстоянии и только удивлялись: как такую непутёху могли оставить на кафедре… Но ещё больше поражало их, что на все проделки Вассы почти не реагировал её руководитель, только тяжко вздыхал. Впрочем, поговаривали, что ему пришлось взять её по знакомству, а теперь уж и сам не рад был.

– Ну, кто льёт воду в кислоту, да ещё из-под крана,– ворчали случайно оказавшиеся рядом с Вассой лаборанты.– Как вас по учебникам-то учили: кислоту – в воду, а не наоборот. Смотри, что наделала,– тыкали они пальцем в усеянные мелкими дырами халаты.

Но однажды Васса чуть не пострадала серьёзно. Потребовалось ей отделить осадок, стала она нажимать кнопки центрифуги, да, по-видимому, не в той последовательности. Подпрыгнула центрифуга, раскрутилась с небывалой скоростью – должно быть ограничитель не сработал – отскочила в сторону и, выдернувшись из розетки, понеслась колесить по комнате. Васса испугалась, побежала, центрифуга за ней. Крику было! Сбежавшиеся было сотрудники, увидев, что дело дрянь, помчались в коридор, за ними устремилась Васса, и едва успела выскочить, как центрифуга всей своей сумасшедшей массой врезалась в косяк двери. Сорвавшийся с резьбы механизм, пробив и оплавив плексигласовую крышку защиты, взвился, как реактивная ракета, вверх, ударился в потолок и, прихватив с собой дождь побелки, грохнулся на пол.

– Что у вас там происходит? – звонили сверху.

– Авария… – дрожащим голосом отвечали снизу.

– А-а! Всё ясно, – понимающе хихикали в трубку.– Васса опять резвится…

Уложили тогда детали центрифуги в корпус, вызвали ремонтную бригаду. Осмотрела бригада изувеченный механизм, но ремонтировать не взялась. Так и стоят с тех пор останки центрифуги в одной из лабораторий кафедры, которой заведует Васса Михайловна. И спрашивают иногда студенты:

– А что это за ящик у вас в углу пылится?

И отвечают им:

– Да это Васса Михайловна диссертацию когда-то делала…

ХОЛОДИЛЬНИК

У Дарьи Петровны испортился холодильник: полморозилки замораживается, а другая половина не хочет, и всё тут. Столкает Дарья Петровна продукты в одну сторону, а другая пропадает, да ещё норовит ту сторону потихоньку разморозить. Мыкалась, мыкалась старушка, да и решила вызвать мастера; пусть посмотрит, что за оказия вышла с холодильником.

Пришёл мастер, осмотрел холодильник со всех сторон и заявил, что он в полном порядке, а Дарье Петровне приказал платить два рубля за вызов и пять рублей за осмотр. Побледнела старушка, закачалась, поплелась к комоду, где у неё в деревянной шкатулке, подаренной на восьмое марта внучкой Машенькой, хранилась пенсия. Достала оттуда сколько запрашивал мастер и в бессилии опустилась на стул, облокотилась костлявой рукой о круглый стол, покрытый белой, вязаной её же руками скатертью.

– А что вы, собственно, гражданочка, расстраиваетесь? Радоваться должны, что ваш холодильник в полном ажуре, работает как зверь.

– Ну, какой же зверь, когда полморозилки вообще не работает. Я тебя, милок, и вызывала затем, чтоб починил.

– Я же сказал вам, любезная, что не нашёл неисправности, сколько ни старался. Вы же видели, что я его всего обсмотрел – ничего бросающегося в глаза мне не бросилось. До свидания, уважаемая, не могу больше у вас задерживаться, у меня и других вызовов хватает. Мастер повернулся и ушёл.

Старушка посидела ещё на стуле, потом поднялась и шаркающей походкой направилась к холодильнику посмотреть, а вдруг прав мастер и холодильник действительно в полном порядке. Вот сейчас она откроет дверцу морозилки, а морозилка вся покрылась льдом: и левая половина и правая, и не надо будет больше печалиться-горевать, и не придётся караулить лужи под холодильником, чтобы скорее собрать их тряпкой. А то из-за этих луж она уже и сон потеряла: по нескольку раз за ночь приходится вставать, надевать тапочки и идти на кухню вытирать набежавшую из морозилки воду. Наверное, мастер подшутил над ней,– мелькнула у неё мысль.– Сам незаметно всё исправил, за что и получил пять рублей, а она и не видела когда. Там, наверняка, была какая-нибудь ерунда, подкрутил винтик и ушёл, чтобы для неё это было приятным сюрпризом. Улыбка пробежала по лицу старушки, даже морщинки распрямились. Она открыла дверцу холодильника, с нетерпением заглянула в морозилку и… увидела, что всё осталось по-прежнему. Опять под холодильник набежала вода, а правая половина была голая, как опушка леса в весеннее таяние снегов. Дарья Петровна закрыла холодильник и поплелась за тряпкой.

Прибежала с улицы внучка Машенька, которую родители привезли из города на лето к бабушке. Увидев, как бабушка, согнувшись в три погибели, убирает тряпкой в ведро воду, отжимая её своими слабыми, в синих прожилках руками, Машеньке стало жалко свою бабулю. Она подкралась к ней сзади, схватила за плечи и принялась целовать.

– Ой, испугала,– от неожиданности вздрогнула старушка.– Иди, мой руки, сейчас обедать будем.

– Бабуля, а что, мастер не приходил ещё?

– Приходил, толку-то. Сказал, что всё исправно.

На другой день Дарья Петровна опять пошла в мастерскую и опять застала там всё того же мастера.

– Что вас тревожит, уважаемая? – спросил он.

– Холодильник у меня не работает,– волнуясь, вымолвила Дарья Петровна,– морозилка-то как не морозила, так до сих пор не морозит. Давеча вы приходили, да ничего не сделали.

– Как не сделал?! Так нельзя говорить, уважаемая гражданка. Как это не сделал! Я у вас был? Был. Сколько времени я потратил на ваш холодильник?

– Много.

– Ну вот. Сами видели, сколько я с ним провозился.

– Но ведь он не работает…

– Что это вы всё заладили: не работает да не работает. А я видел, что работает.

– Может, всё же ещё поглядите, умоляюще взглянула старушка на мастера.

– Ну, ладно, ладно, разлюбезная. Завтра приду, ждите.

Мастер не обманул, пришёл, как и обещал. Ещё раз осмотрел холодильник, приговаривая:

– Так, так. Это так. Здесь всё в порядке. Здесь исправно.

Дарья Петровна сжалась на стуле, свесив руки с колен, сидела ни жива, ни мертва.

– Здесь тоже всё в порядке. А вот здесь…

Дарья Петровна попыталась заглянуть через плечо мастера, надеясь, что и она увидит совершенно очевидную неисправность.

– А вот здесь – не порядок. Впрочем… В холодильниках этой марки так и должно быть. Порядок, порядок,– обернулся мастер к Дарье Петровне, чтоб её успокоить.

– Лучше б вы непорядок нашли,– совсем осунулась старушка.

– Нашёл! – радостно воскликнул мастер. Нашёл, нашёл, нашёл! Сейчас мы его исправим. Бабуля, не суетись, похлопал он по плечу Дарью Петровну.– Не суетись, тебе говорю.

Дарья Петровна и не думала суетиться. Как сидела на стуле, так и осталась сидеть, только лицо у неё снова приняло выражение надежды.

– Сейчас мы… того… починим. И будешь, бабуля, жить счастливо.

– Да уж давно мечтаю, милок.

– Ну, вот и все проблемы. А ты, бабуля, горевала, делов-то. Раз-два и готово. Десять рублей плати.

– Да за что же? – всплеснула руками Дарья Петровна.

– Ну, ты, мать, даёшь! Давай разберемся по существу. Мастера вызывала?

– Вызывала, куда деваться-то.

– Два рэ. Осмотр мастер проводил?

– Проводил.

– Сколько?

– Пять.

– Правильно. Ну, вот видишь, считать умеешь.

– Починку мастер делал? Неисправность устранил? Гляди, – он распахнул дверцу морозилки. Морозилка вся затянулась кристалликами льда.

– Ох ты, батюшки! Неужто заработала?!

– Заработала, бабуся, заработала. Век благодарить меня будешь. А теперь плати десять рэ и ариведерчи.

– Щас, милок,– обрадовалась старушка, быстро зашаркала к своей коробочке, достала оттуда десять рублей. – Держи, милок, вот спасибо-то,– радостно лепетала старушка.

Мастер тоже был рад: то ли оттого, что нашёл, наконец, неисправность, то ли чему другому, но в прихожей ещё раз обернулся к Дарье Петровне и сказал:

–Через два дня я к вам приду проверить, как работает холодильник, а то ведь как бывает: починишь, а он поработает-поработает, да и опять не работает.

– Да что ты, милок!– испугалась старушка.

– Да, приду,– твёрдо решил мастер.

– Лучше, милок, я к тебе сама забегу сказать, как он работает,– нашлась сообразительная старушка.– Буду мимо проходить и зайду.

– Помявшись недовольно у порога, мастер ушёл.

Через два дня Дарья Петровна, словно накаркав себе, снова заявилась в мастерскую – морозилка опять морозила только наполовину.

– Ну, как дела, уважаемая? – узнал мастер свою подопечную. Он сегодня был сильно не в духе: оттого ли, что выпил с утра какую-то гадость, или оттого, что от этой гадости у него вдруг проснулась совесть, которая сказала ему, что хватит уж обманывать несчастную старуху, а надобно пойти и починить ей холодильник, честно и бесплатно, на что он уж никак не мог решиться. Короче, он не рад был визиту Дарьи Петровны ужасно.

– Горе мне, милок,– простонала та.– Холодильник мой злосчастный опять не работает.

Мастер подбоченился, раздул, словно апельсины, щеки и сказал:

– По моему мнению вы, гражданочка, филоните.

Дарья Петровна часто заморгала, не понимая причины гнева мастера и ещё более не понимая значения слова, каким он её наградил, а потому плюнула и ушла восвояси.

Придя домой, она застала там внучку Машеньку. Первым делом Машенька поведала бабушке важную весть, которую узнала от дворового мальчишки Серёжки. У них, оказывается, была такая же история с холодильником, и Серёжкин отец починил его в два счёта: просто надо как следует промыть уплотнитель и смазать его глицерином.

Не веря в успех, Дарья Петровна всё же попробовала так сделать. Морозилка работает и по сей день.

ДОХОДЯГА

этюд

Уськовская поселковая больница. Лечатся здесь в основном свои да с окрестных сёл. А потому врачам бывает известно о своих пациентах поболее того, что записано в истории болезни.

В одной из палат на кровати с железной сеткой лежит, затерявшись среди подушек, изможденная, обтянутая кожей женщина; она только сегодня поступила. Люминесцентная лампа над её головой освещает мертвящим светом и без того синюшное лицо. Глаза больной в темных провалах закрыты и приоткрываются, лишь когда она по-старушечьи немощно покашливает; при этом один глаз повернут вверх, а другой в сторону. Синие губы перекошены и запали. На первый взгляд это пожилая женщина, но если приглядеться – кожа гладкая, без морщин.

В палату, как ураган, врывается лечащий врач. Он бодр, молодцеват, в отутюженных серых брюках, в белом чепце и халате.

– Ну что, лежишь? – наклонился он над больной.

– Лежу,– проскрипела, открыв глаза, больная.

– Сядь-ка.

Больная дистрофично выкарабкалась из подушки, одеяла, села.

– Что болит?

– Упадок сил у меня, кашель замучил,– еле слышно отвечала больная.

– Задери рубаху.

Больная костлявыми руками подняла к подбородку капроновую комбинацию, обнажив безжизненные груди-мешки.

Врач принялся ее прослушивать.

– Дыши.

– Кхе, кхе.

– Ты по-человечески умеешь дышать?

– Умею.

– Дыши, раз умеешь. Одышка есть? – посмотрел он на больную.

– Есть, и сердце болит.

– Где работаешь сейчас?

– В столовой.

– Что ж не отъелась, как другие?

– Я только два месяца там.

Врач взял ее холодную руку, сосчитал пульс, померил давление.

– 105 на 60. Всегда такое?

– Это для меня высокое,– отвечала больная.

– Температуру мерила?

– 35 и 5.

– Открой рот.

Больная развела глаза в стороны, открыла беззубый рот.

Кошмар какой,– сказал врач.– Прямо Баба-Яга. Сколько тебе лет?

– 25.

– Н-да, можно и 50 дать. Чего зубы не вставишь?

– Боюсь я.

Двумя пальцами врач растопырил один ее глаз, другой.

– Как зрение?

– Вижу, – прошамкала больная.

– Ложись.

Худосочное тело больной вытянулось на кровати. Врач начал прощупывать печень.

– Боли бывают?

– Болит иногда.

– А ноги почему в синяках, кто тебя пинал?

– Это давнишние,– уклончиво ответила больная.

– И что, не проходят?

– Почему, проходят.

– Всё, лезь под одеяло.

Пока больная закутывалась в одеяло, врач, что-то соображая, смотрел на неё. Всплыла в памяти вся неприглядная история Людкиной, так звали больную, семьи. Припомнилось, как видел он её однажды вечером на автобусной остановке в компании пьяных мужиков, с которыми она на равных прямо из горла распивала бутылку водки.

– Ты в тюрьме не сидела? – спросил врач.

– Прямо уж,– обиделась больная.

– А мать освободили?

– Не знаю я.

– С кем же ребенка оставила?

– С сестрой.

– Пьёшь часто?

– Не чаще других,– сказала больная пропитым голосом.

– Куришь?

– Не курю.

– А откуда прокуренная выходила, когда я по коридору шёл?

Молчание.

– Да, дело – труба,– подытожил врач осмотр и энергично, как и вошёл в палату, направился к дверям.

–Мне что-нибудь успокоительное дайте на ночь,– напрягшись из последних сил, простонала вслед врачу больная.

–И так заснёшь,– бросил он на ходу, но потом насторожился.– Ты, случайно, не наркоманка?– пристально взглянул он на неё.

– Скажете тоже, – отвернулась она в сторону.

Врач закрыл за собой дверь палаты и уже в коридоре выругался в сердцах:

– На больных лекарств не хватает, а тут ещё доходяги приползают…

АВТОМАТ

Звонок будильника. О, господи! Надо включать автомат. Глаза что-то не открываются, сон не пропадает. Команда: «Сосредоточиться!» Прыг с кровати – глаза открылись, опять закрылись, проклятые. Напряжение пока слабовато. На ощупь – халат. Голову – влево, руки – вправо. Дёрг-дёрг – зарядка готова, бутерброд проглочен, автобус не поломался, через проходную пробежала вовремя. Взмылилась, правда, немного. Ничего. Сяду, отдышусь. Напасть! Уже посетители, уже телефоны трезвонят, туфли бы хоть дали переодеть. Что за жизнь! Да, слушаю. Бегу, Иван Иваныч, бегу. Заодно в буфет надо забежать, к ужину что-нибудь раздобыть. В буфете – как шаром покати, один фарш валяется – смесь жил с жиром. Ну, его к чертям собачьим. В десять часов – чай: смазка автомата. В час – основательная заправка, в три – опять смазка. Ещё немного волевых усилий – и домой, бегом, бегом, мимо других автоматов, через магазин. А они уж и тут понабились. Ишь сколько! Стоят, в запоминающее устройство друг другу смотрят, делают вид, что никуда не торопятся. Что дают? У меня этого нет, надо постоять. А вот и дом, как соскучилась по нему за день. Всё родное, всё любимое, всё неухоженное и запущенное, всё поверхностно, урывками, без удовольствия. Устала, ни за что не хочется браться. Поужинать, порцию информации по телевизору о внешних сношениях, о делах на полях страны, о неисправности техники – и хлоп в постель. Какое блаженство! Можно даже помечтать. О чём? Ну, как же! Скоро выходные, можно будет на целых два дня выключить автомат, расправить сжатые в комок нервы-провода. Выспаться, сделать зарядку по всем правилам, как и рекомендуют врачи, поесть вместо столовской похлёбки чего-нибудь человеческого. Отыскать природу и полюбоваться ею. А там глядишь – отпуск, профилактика на целый месяц. Да и пенсия когда-нибудь наступит, вот уж счастье придёт, настоящее. Хоть в театр не спеша сходить, книгу художественную почитать, автора прошлого века. Ему некогда было заседать на пленумах да коллегиях, вся энергия на сочинительство уходила. Ох, сердце защемило, лучше уж не думать ни о чём. Спать, спать, а то завтра опять глаза не продерёшь. Только бы сон этот страшный снова ни приснился, будто семьёй обзавелась: дополнительную программу, естественно, пришлось закладывать, а она оказалась такой сложной, что предохранители не выдержали, перегорели…

СКВЕРНОЕ НАСТРОЕНИЕ

– Пятьдесят копеек, пятьдесят копеек,– ворчал, издёрганный мелкими житейскими неудачами, покупатель с батоном хлеба в руке.– Нету их у меня.

– Тогда кладите хлеб на место,– категорично заявила кассирша.– У меня тут на каждого тоже мелочи не напасёшься.

– Здрасьте! – так и присел покупатель.– Такую очередь отстоять и на тебе: «кладите хлеб на место…»,– передразнил он.

– Тогда берите ещё чего-нибудь,– предложила другой вариант кассирша.

– Да у меня денег только на один батон и осталось,– упирался покупатель. – Смотрите, если не верите, – раскрыл он кошелёк, в котором действительно сиротливо притулились три копейки.

Очередь уже начала возмущаться задержкой.

– Да не кричите вы, – рявкнула на очередь кассирша.– Ищите лучше мелочь, а то и с вами то же будет… Ну что, гражданин, нашли? – еле сдерживала она вот-вот готовый прорваться гнев.

Раскрасневшийся покупатель всё шарил по карманам:

– Где я вам найду, на полу что ли? Хотите коробку спичек дам? На сдачу, между прочим, получил,– хотел он достать из кармана коробок, но его там не оказалось.– Куда же я засунул,– обшаривал он пиджак.– Я ведь не курю, знаете ли… бросил… ещё с прошлой зимы… а тут дали на сдачу… да где же они… А… я их на билет у пассажиров выменял, когда к тёще ехал…

– Вы что, гражданин, издеваетесь?! – вскипела кассирша.– Какие спички?! Какая тёща?! Нахальство какое-то! Или давайте пятьдесят копеек, или хлеба я вам не дам,– заявила она и, выхватив у него из рук батон, сунула его за кассу.

– Ну и дела! – оторопело стоял покупатель, прижимая к животу руку, которую только что прижимал с батоном.– Ну и обслуживание, мать твою… На тебе жетон на метро,– остервенело заорал он, тыча кассирше в нос обнаруженный вместо спичек кругляш с буквой «М».– Тоже на сдачу сунули, ёлки-палки. На, подавись!

– Вы мне ещё пуговицу от пальто предложите, – не сдавалась кассирша.– Есть же такие,– обернулась она, ища поддержки, к соседней кассирше. Та тоже время от времени выкрикивала какие-то реплики насчёт разменной монеты, но конфликт не затягивала.

– Берите тогда талон на автобус – самая конвертируемая валюта сейчас,– попробовал последний шанс покупатель.– Этого добра у меня навалом. Вот такие же надавали,– подковырнул он ненавистную кассиршу,– на сто лет вперед хватит. То-то и обидно, что в автобусах почти не езжу…– продолжал шарить он в карманах,– всё больше на своём самосвале… О, нашёл! – протянул он талон. – Давайте мой хлеб.

– Фу, какой мятый,– не беря, фыркнула кассирша.

– Где ж ему не мятым быть, небось по рукам сколько ходит…

– Найдите получше,– перевалив через пик скверного с утра настроения, смягчилась кассирша. Этот задрипанный никто у меня не возьмёт.

– Это можно,– обрадовался покупатель.– Вот вам и получше, и посвежее.

– Получайте свой хлеб, протянула кассирша конфискованный батон, одновременно бросив на тарелочку рубль сдачи.

– Слава тебе, господи, разошлись,– облегчённо вздохнул покупатель, и спешно сунув, словно краденный, отвоёванный батон в сумку, сухой тяжёлой походкой направился к выходу.

КРОССВОРД

Не успела ещё Марья Васильевна убрать после ужина со стола, как супруг её, Пётр Егорыч, принялся за любимейшее своё занятие – отгадывание кроссворда. Он выложил перед собой вчетверо сложенную газету и в предвкушении удовольствия аккуратно разгладил её рукой:

– Так-с, что тут нам приподнесли на этот раз? Небось, такое напридумывали…

– Чем дурью маяться,– ворчала Марья Васильевна,– взял бы хоть дров наколол, ни полешка не осталось.

– Успеется,– выставил на нее ладонь Петр Егорыч.– Мозги тоже тренировки требуют.

Марья Васильевна безнадёжно вздохнула и ушла на кухню.

– И то верно, папаня, обязательно требуют. А то и вовсе усохнут,– поддержала отца Аксютка, уютно расположившаяся на печке с книжкой в руке.– Как натренируешь, обязательно в Академию наук сообщи; может, из трактористов в ученые переведут,– аппетитно хрумкнула она яблоком.

Пётр Егорыч не стал отвлекаться на глупые слова дочери, а весь сосредоточился на кроссворде. Заполнив почти все клеточки игры эрудитов, он вдруг неожиданно споткнулся. Сколько Пётр Егорыч ни закатывал глаза кверху, сколько ни сводил их у переносицы – ничего не получалось; не мог он отыскать в умственных своих запасах нужного слова.

– Марья! – наконец позвал он громыхавшую на кухне посудой жену.– Поди сюда.

Вытирая руки полотенцем, Марья Васильевна появилась в дверях комнаты:

– Ну, чего кричишь?

– Да слово не могу отгадать.

– Слово он не может отгадать, оказия какая,– скорчила она издевательскую физиономию.– Ну, говори, какое. Скорей только.

– Вот смотри, как тут заверчено: во Франции, значить, все женщины – мадамы, в Германии – фрау, в Польше – пани. А у нас-то как они называются?

– Как это «как у нас?» – удивилась Марья Васильевна.– А то не знаешь: по именам у нас баб кличут.

– Эх ты, «по именам». Это в деревне нашей по именам, потому как знают все друг дружку наперечёт. А как, положим, в городе быть, где народу уйма? Нешто запомнишь всех по именам? Как ты, к примеру, будешь обращаться к незнакомой женщине? Не скажешь же ей «фрау»?

– Ах ты, чёрт окаянный! – подозрительно глянула на мужа Марья Васильевна.– Ты уже и к незнакомым примериваешься?! Как обращаться к ним не знаешь?! Мало мне было Дашки твоей Розеткиной! – голос её задрожал.– Ух, ты, ирод!! – замахнулась она полотенцем.– Теперь из города мечтаешь притащить?!

– Да не мечтаю я,– увернулся от удара Пётр Егорыч.– Чего ты взбеленилась? Говорю же – кроссворд такой.

Но Марья Васильевна уже сидела рядом за столом и выливала в полотенце слезы всплывших воспоминаний. Аксютка, привыкшая к подобным сценам, казалось, не реагировала, только чаще заработали по яблоку её зубы.

– Ну и глупая же ты баба,– разволновался и Пётр Егорыч.– Ей про кроссворд, а она… Ну, ладно-ладно…– попытался погладить он мягкое плечо жены.– Ну, чего ты…

Наконец, всхлипнув в последний раз, Марья Васильевна встряхнула полотенце, словно вытряхивая из него глупые свои сомнения, и, прихватив со стола забытую чашку, ушла на кухню.

– Что же делать? – проводив её взглядом, думал Пётр Егорыч. – Обидно, однако, почти всё отгадал…

Он стал усиленно вспоминать, как выходил из положения, когда гостил в городе у сына Федора. Ведь приходилось же ему обращаться к женщинам. Как там-то он их называл?..

Вспомнилось, как окликнул он однажды идущую впереди него, в три погибели согнувшуюся под тяжестью сумки, тётку:

– Гражданочка, постойте, пожалуйста!

Как вкопанная застыла она на месте. Сумка вырвалась из руки и тяжёлой гирей хлопнулась на асфальт.

– Не подскажете, к универмагу я правильно иду?– обошёл Пётр Егорыч тётку кругом и удивился, увидев её испугано бегающие по сторонам глаза.

– Фу ты, чёрт, напугал,– выдохнула тётка.– Думала – милиционер. Кто же так говорит «гражданочка»,– передразнила она его и, подхватив сумку, поплыла дальше.

– Нет, «гражданочка» явно не вписывается,– сосчитал Пётр Егорыч по пальцам количество букв.

Как-то раз собрался он купить апельсины. Не зная, как назвать широченную спину в самом конце очереди, Пётр Егорыч, поёрзав за ней, как бы шутя, со слащавой улыбкой на лице, поинтересовался:

– Сударыня, вы последняя?

Некоторое время спина не оборачивалась, словно обмозговывая, как бы это повежливее всадить за издевательство. Наконец, медленно развернулась и пара свинячьих глазок вонзилась в Петра Егорыча.

– Пить меньше надо, сударь,– обласкали они его.– Ишь, умник какой нашёлся.

– Не подходит «сударыня», оскорбительно звучит,– решил Пётр Егорыч,– да и клеток не хватает. Что ж за слово такое диковинное? – ломал он голову.

Припомнился ещё один случай, в городском автобусе. Потребовалось Петру Егорычу передать в переднюю кассу за проезд деньги. Чтобы привлечь внимание стоящей рядом женщины, он постучал монеткой по её плечу. Увлекшись разговором со своим спутником, она не реагировала.

«Женщиной назвать – ещё обидится,– рассуждал Пётр Егорыч,– со спины вроде молодая. Девушкой – тоже рискованно: обернётся, а там старая каракатица. Вот незадача. Может дамочкой назвать?.. Вроде бы ничего, что-то средне – неопределенное, и звучит приятно».

Делать было нечего и, ударив посильнее монеткой по плечу, он ласково промолвил:

– Дамочка, передайте за проезд.

– Кто это меня там колотит всё время?!– обернулось молодое и очень симпатичное личико.

Пётр Егорыч оторопел от неожиданности и, вдруг позабыв нужное слово, пролепетал:

– За проезд передайте, мадамочка.

– Все мадамы – в Париже,– грозно глянул на Петра Егорыча спутник девушки.

– А у нас кто же? – уж и не зная, как себя вести, промямлил Петр Егорыч.

– У нас друзья и товарищи,– проинструктировал его парень.

– … Передай за проезд, друг,– неловко сунул Петр Егорыч парню монетку, думая лишь об одном: поскорее бы выбраться из автобуса.

Парень взял деньги и тут же, переключив внимание на очаровательную свою спутницу, стал молча, как бы между прочим, тарабанить по плечу следующего пассажира…

Перебрав в памяти все варианты своего взаимоотношения с городскими женщинами, так и не понял Пётр Егорыч, как нужно к ним обращаться в общественных местах. Как привлечь их внимание, не трогая руками.

Так и не отгадал он загадочного слова в кроссворде…

ТЕЛЕФОН

Зазвонил телефон.

– Дротикова, к городскому, закричала секретарша, недовольная, что её опять оторвали от печатания срочных бумаг,– хоть бы остановились писать, всё пишут, пишут, пальцы устали уже печатать.

– Иду-иду,– отозвалась томная Дротикова и принялась раскачиваться на стуле, пытаясь выбраться из-за стола.

– Ты что не идёшь? Сейчас положу трубку!– нервничала заваленная работой секретарша.

– Иду, иду,– высвободила, наконец, Дротикова свои крутые бёдра из щели между столом и стулом и не спеша проследовала к телефону.

– Я слушаю…– произнесла она.– Алё! Слушаю вас. Что такое? Алё! Кто говорит? Алё! Ничего не понимаю.– «Наверное, кто-то параллельно включился»,– подумала она.– Положите трубку.

Положили оба: и тот, кто звонил, и тот, кто вмешался в разговор. Дротикова отправилась на место, еле волоча свой крупный стан, покачивая при каждом шаге упругими молодыми бёдрами. Взоры мужчин отдела, где Дротикова работала младшим экономистом, невольно оторвались от бумаг, лишний раз внушая Дротиковой, что здесь она – первая красавица.

Как только Дротикова уселась на своё место в уголке, опять зазвонил телефон.

– Дротикова, сколько раз тебя звать? – кричала разгневанная постоянными звонками секретарша.

– Да я же была уже,– томно отвечала Дротикова.

– Так что ж не поговорила? – взревела секретарша.

– Азалия Львовна, ну что вы так волнуетесь, нельзя же так,– успокаивала её, растягивая слова, Дротикова, одновременно пытаясь снова выбраться со своего места, куда только что с трудом угнездилась.– Иду.

Она проплыла к телефону, взяла трубку:

–Я слушаю…

В телефоне опять заговорили два голоса, один из которых был гораздо ближе и лучше различим.

– Алё! Кто это опять вмешался? Синдикатов, ты что ли? Положи трубку, не тебе звонят.

Далекий голос в недоумении умолк, а близкий твердил:

– Алё! Алё! Алё!

– Синдикатов, кому говорят, положи трубку.

– Алё! Алё!– не унимался глуховатый Синдикатов.– Ничего не слышу.

– Синдикатов, уймёшься ты, наконец?!– повысила голос Дротикова.

– Что за чёрт, ничего не слышу. Кто говорит?– допытывался Синдикатов.

– Кончай разговор, Дротикова,– приказала секретарша.–Нельзя же столько занимать телефон. Из Министерства должны звонить.

– Господи, кто же это? Ты что ли, Сусанна?– пыталась перекричать Синдикатова Дротикова.– Купила сапоги? Не Сусанна? Ах, это ты, Роман?– закатила она глазки.– Почему не звонил?– промурлыкала Дротикова.– Да брось… да брось, всё равно не поверю… Да ни с кем, одна влачу своё тоскливое существование,– прибеднялась Дротикова… Ну и что, что муж? Он не в счёт. Синдикатов!!– вдруг крикнула Дротикова.– О, Роман… испугался? Это я на типа тут одного.

Разалёкался, поговорить не даст. Пойду, отошлю его куда-нибудь, потом сама тебе перезвоню.

– И почему ты, Дротикова, не японка,– сочувственно вздохнула секретарша, когда та повесила трубку.

– Азалия Львовна?! – удивленно замигала своими зелеными глазищами Дротикова, не понимая, к чему она клонит.

– Слышала, что директор наш про японцев рассказывал, когда из командировки приехал? По телефону говорят коротко и только по делу. А ты что тут развела?..

– Ну, Азалия Львовна!– подняла плечи Дротикова.– Нельзя же сравнивать несравнимое. В нашей стране, которая, кстати, включает и наш отдел, не на столько все урабатываются, чтобы экономистам не подымая головы подсчитывать результаты…

Убедив Азалию Львовну, что японка из неё явно не получится, Дротикова направилась в соседнюю комнату, где в это время сидел защищённый ещё когда-то в ранней молодости, как он сам острил – от каждодневного напряжения ума, кандидат наук Синдикатов.

Дротикова остановилась у порога, не рискуя застрять в слишком узких для неё дверях, и с саркастической улыбкой на устах принялась наблюдать за Синдикатовым, который от нечего делать всё ещё развлекался с телефоном:

– Алё! Фу-фу-фу! Что за чёртов телефон, ничего не слышу. Кто говорит?..

В АПТЕКЕ

Аптекарша уже отпускала медикаменты другим покупателям, когда к окошечку стал протискиваться дедуля, которому дали что-то не то, что он просил.

– Обмереть можно! закатила глаза аптекарша.– Я же вам в открытом виде напальчники давала. Что же вы, не видели, что это не соски? Взяли и пошли…

– Не разобрался я,– отвечал виновато дедуля.– Три месяца внучке, соски велели купить… – твердил старенький.

– Ну прямо обмереть можно! Напальчники от соски уже не могут отличить! – высмеивала она перед очередью деда.

Дедуля пришибленно молчал.

– А вы-то что даёте?– не выдержав, вмешалась пожилая женщина из очереди.– У вас соски просят, а вы напальчники суёте. Поменьше бы обмирали…

– Доплачивайте три копейки,– смягчилась аптекарша, воротив глаза на место.– Обме… А… Ну да…

ЗАМАРАШКА

Просто не знаю, почему я каждый день прихожу домой грязная. Прямо у порога снимаю башмаки (туфли так и не удаётся купить), плащ, перчатки и тащу всё это в ванную – отмывать, оттирать, отстирывать.

Я сама долго думала, ну отчего это происходит. Может, я хожу не там, где все; может, на меня льют, что не льют на других; или бросают, чем не удосуживают других… Да нет, поразмыслив, прихожу к выводу. Хожу вроде по тем же дорогам, езжу в тех же автобусах. И вообще стараюсь не оригинальничать. И всё же вероятность того, что, уходя утром в целых чулках, начищенных, хоть и стареньких башмаках (на новые, как ни крутись, денег не хватает), и в вымытом накануне плаще, вечером все это будет такое же чистое, ничтожно мала.

Расскажу только о сегодняшнем утре. По порядку. Я работаю не сказать, чтобы далеко от дома, но в автобусе ехать надо. Жду его. Жду долго. Наконец подходит, а на остановке собралось уже не два человека, а сорок два, и все хотят ехать. Автобус остановился, открывается дверь, кто-то пытается выйти, их эти сорок два человека вталкивают обратно; те кричат, руками машут, эти вроде уступили, те вываливаются, и последней на мою беду тётка с собачкой. Тётка-то рада бы выйти, да собачка не хочет – тявкает, упирается, а сорок два-то уже рассвирепели. Тётка хватает собачку за шерсть на спине, выбрасывает из автобуса и попадает… в меня. Так, первое пятно на плаще уже есть. Ну, ладно, залезла в автобус, рыбой никто пока с утра не мажет, мясо ни из чьей сумки пока не течёт. Вот только что-то по ноге скребёт. Ой! Это уж слишком – прямо в ногу что-то острое воткнулось.

– Девушка, что это у вас в сумке шпыряется так?

– Спицы, а что?

– Уберите, все колготки мне разорвёте.

– Надо же, на работу колготки носит, есть же такие богачи.

– Где только достают их?..

Всё, думаю, началась автобусная дискуссия.

– Да ясно где – кто-нибудь с фабрики тащит.

Мне хочется возмутиться, сказать, что это ещё с прежних времен берегу, когда они дёшево стоили и продавались в любой галантерее; и то не на каждый день надеваю, а вот сегодня надела, потому что после работы в театр собралась; но молчу, затаив дыхание, так как чувствую, что эти самые, с прежних времен хранимые, как-то подозрительно щекочут снизу вверх – всё же продрала своими спицами. Когда вышла из автобуса, убедилась, что в театр придётся идти не только в старых башмаках, с пятном от собачкиных лап на плаще, но и без колготок. Только смирилась с этим обстоятельством, здесь же на остановке угодила под плевок юноши – ну что ты будешь делать! Начала переходить дорогу – самосвал громыхнулся в яму; всё моё лицо в грязи. О театре уж не думаю; думаю, как в таком виде на работе появлюсь. Обидно всё же: неужто это только со мной такое случается.

В НЕВОЛЕ

За что сижу – не знаю. И никто ничего определенного сказать не может. Без суда и следствия маюсь. Видно уж, уродилась такой невезучей, а может, промах где вышел. Но где? Скорей всего, когда в химики подалась. Сейчас так уголовников называют, химичит, мол, где-то. Умники предупреждали: наглотаешься дерьма, во век не отмоешься, да и мужики-конкуренты всё равно задавят. Найди другое дело: почище да поспокойнее, да где куш побольше; с твоим умом и предприимчивостью процветать будешь. Это говорить хорошо, а попробуй вклинься в чужой клан, и близко не подпустят – занято. И кем… он ещё и не родился, а уж занял. Да меня и моё дело устраивало; опыт уже солидный накоплен был, на ответственные задания приходилось выходить. Знала, конечно, много. Из-за этого, наверно, и погорела. С такими знаниями, сказали, нечего по свету мотаться. Сиди в лагере. Вот и сижу. Без размаха да без простора всю квалификацию растеряла. Кругом запреты: это нельзя, то не положено, а туда и вовсе нечего нос совать. Только и осталось на себя в зеркало глядеться. И то противно: с лагерной кормежки рожу-то вон как разнесло – макароны да каши на воде. Коровы, как объяснили, доиться перестали, а куры нестись. Протест, видите ли, против кормов объявили. Ну, правильно. А человек все сожрёт – не скотина, ко всему привыкнет.

Хоть бы краем глаза на волю-то эту взглянуть, как там сейчас. Слухи ходят, будто прилавки от товаров ломятся, а люди весёлые, оптимистичные. Женщины здоровое потомство взращивают, мужчины бизнесом занимаются, а живут все в собственных домах. Даже не верится, что другая жизнь где-то есть. Хоть бы ненадолго выпустили, подписку бы дала, что сразу, как посмотрю, назад вернусь. Вроде бы уж совсем договорилась. Деньги, говорят, отваливай, много, и поедешь, куда хочешь. А где их много взять-то! От темна до темна работаю, а много что-то не дают. Не положено. Надо мало, только на самое необходимое. Чтобы ещё больше работать хотелось. А мне уже не хочется. Семью бы завести, детей. Да разве в неволе размножишься?..

Пока деньги копила – другое новшество: воздух свободы теперь только на валюту продаётся. Вот так. А я её, эту валюту, и в глаза не видела. Говорят, женщина её может только «на панели» добыть. С моим-то высшим химическим образованием? Смешно… Нет, видно уж придётся до конца жизни в лагере социализма прозябать. Амнистии пока неоткуда дожидаться.

ПАМЯТНИК НИПОЙМИКОМУ

Скульптор Александрихин, средних лет, но по стечению обстоятельств пока пребывавший холостяком, снял заляпанный глиной халат, отмыл с щёткой заскорузлые руки, зажёг сигарету и растянулся на диване. Он был раздосадован, озабочен и вообще не в духе. Такое с ним обычно случалось, когда одолевали творческие сомнения. Да и было, отчего прийти в отчаяние. Ну, такое заказал ему отдел культуры, такое… Вот уж три месяца бьётся Александрихин, а удовлетворения никакого. Всё это было, было, было. А ему надо сделать то, чего не было ещё никогда и нигде, ни в одном городе, ни на одной площади. Как быть, как быть?! Конечно, когда перед тобой сидит натура, тут всё просто: можно уловить какой-то особый, характерный разворот головы, выражение лица. А то лепи, что жило на земле аж в прошлом веке. Пушкина им подавай на постаменте, да ведь непременно такого, какого ещё никто не изображал! Вот и ломай голову, ночей не спи, а выходит всё тот, что на картине Тропинина: задумчивый, весь устремленный в мечты о своих поэмах; или тот, который у Кипренского: надменно-грустный, с взлохмаченными кудрями, и ни какой другой. Вот беда! Лучше бы уж не видеть никогда этих портретов, может, что-то оригинальное на ум бы и взбрело. Да откуда…

Ох-ох-ох! И что им вздумалось именно Пушкину памятник ставить? Раскопали где-то, что, дескать, проездом был в нашем городе. Что ж из этого?! Был, да уехал, не пожелал даже останавливаться. Н-да. Если б кругленькой суммой не прельстили, не взялся бы, ни за что бы не взялся. Ещё куда ни шло кого-нибудь из современников слепить, тут проще: у всех в глазах одна и та же тоска смертная или алчность неутолимая. А то Пушкина…

«Что делать, что делать?– думал, покуривая, скульптор.– Вот ведь история! Да ещё Инессин муж со своей рожей в мозги лезет, образ Пушкина вытесняет. Инесса, конечно, женщина замечательная, можно даже сказать обворожительная. Кто ж виноват, что симпатия между нами разбушевалась… Муж-то её, кажется, пока не догадывается. И, слава богу. Инесса рассказывала, что уж больно ревнив. И, как нарочно, на Пушкина похож, только бакенбард нет…».

– Идея!– вдруг дёрнул скульптор ногой.– А что если этот памятник с него сделать, а потом бакенбарды приляпать. Так-так,– затянулся глубоко и нервно скульптор.– Взор пылает: у Инессиного мужа – жаждой скинуть заведующего универмагом и перебраться из снабженцев на его место; у Пушкина – любовью к Отечеству. Разворот головы гордый: у ревнивца – что жена уж больно хороша, у Пушкина… то же самое. Волосы: у того чёрта тоже курчавые, хоть и рыжие – для памятника это ничего, это всё равно для памятника. Что там ещё? Носы… почти одинаковые: у Инессиного аж загибается – такой длинный; было бы неплохо оставить его с носом,– скульптор хихикнул, так что пружины под ним игриво заскрипели, а одна ткнула его в бок, как бы предупреждая: «Будь осторожен!» – Уши немного прижмём, скулы бакенбардами задрапируем, шарфик приделаем, ну ещё там кой-какой макияж… и будет то, что и заказывали: не похоже, оригинально, свежо! Скорей, скорей за работу! Срок на исходе!

Скульптор Александрихин вскочил с дивана, снова натянул халат и кинулся переиначивать уже почти готовый памятник.

Точно к тому часу, когда Пушкин, по преданию, был проездом в городе, где происходила вся эта история, на площадь перед центральным и единственным в городе универмагом собралась толпа людей.

Скульптор держал в руке угол простыни, которой до поры был закрыт памятник, очень волновался и всё поглядывал по сторонам – искал в толпе свою возлюбленную Инессу. А она стояла тут, неподалеку, рядом со своим мужем, старалась незаметно подавать Александрихину сигналы, которых он не замечал, и тоже волновалась: Александрихин посвятил её в свой тайный замысел, и ей очень хотелось, чтобы памятник всё же больше походил на Пушкина, а не на её рыжего Фёдора.

Наконец наступила торжественная минута. По команде городских властей Александрихин дёрнул за простыню, она начала медленно сползать, зацепилась за корявую кучерявину волос поэта; скульптор дёрнул посильнее и народ ахнул… Вот это да! Пушкин! Всё при нём: и нос, и волосы, и бакенбарды, но только… что-то не совсем похож. Но все же похож… только не на Пушкина. Но на кого?.. Вроде бы даже и встречался где-то этот человек, вроде и дело с ним многие имели… Народ гудел, недоумевал, спорил и ничего не понимал.

И только Инесса ясно видела, что это – прижизненный памятник её супругу, снабженцу Фёдору, замаскированный бакенбардами. А тот, ничего не подозревая, любовался памятником Пушкину и млел: «Хорош! Ну, до чего ж хорош! Оправдал надежды Александрихин – украсил площадь честь по чести!».

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА

То и дело поглядывая на часы, Зоя Ромашкина неслась, как угорелая. Издали можно было подумать, что человек опаздывает к отходу поезда, или с кем-то случилось страшное несчастье и срочно требуется её помощь. Ничего подобного: Зоя Ромашкина опаздывала на работу. Когда она, запыхавшись, подбежала к проходной, там её уже караулили сотрудники отдела кадров.

– Ваш пропуск,– обрадовались стражи дисциплины.

Переписав в блокнот фамилию из пропуска Ромашкиной, они тут же принялись высматривать следующую жертву.

Настроение у Зои Ромашкиной испортилось на весь день. У неё было такое ощущение, будто она совершила тяжкий проступок, о котором никто из сотрудников пока не догадывается, но скоро, очень скоро будут знать все. И что тогда начнётся, страшно подумать. Она уже представляла, как будут злорадствовать одни: ну вот и Ромашкина, наконец, попалась, наша безгрешница; ни разу не попадалась, а тут попалась, не всё же только нам выговоры получать. Другие подумают: надо же, как не повезло Зое Ромашкиной; такая трудяга, передовик, а на дисциплине погорела…

– Ох, срам-то какой,– думала Ромашкина.

Неприятные мысли одолевали её, не давали сосредоточиться на работе. Как только она собиралась что-то делать, думы опять переключались на это злосчастное опоздание.

После обеда Зоя Ромашкина вроде немного успокоилась, но ворох бумаг у неё на столе так и не дождался её участия, делать она ничего не могла; тяжкое ощущение виновности не покидало её.

А ведь придётся терпеливо выслушивать, как будет выговаривать ей начальник отдела. Она представляла себе эту унизительную сцену и чувствовала, как начинает повышаться давление. Раз записали фамилию – обязательно сообщат.

На следующее утро действительно из отдела кадров пришёл список опоздавших по институту. Среди прочих значилась и фамилия Ромашкиной.

Начальник отдела, вызвав её в кабинет, суровым взглядом окинул порочащую отдел сотрудницу и потребовал объяснительную записку о причине опоздания.

Зоя Ромашкина, чтобы поскорее покончить с этой неприятной историей, засела за написание. Она долго обдумывала, с чего начать. От волнения фразы разбегались в разные стороны, испортила один лист бумаги, другой… Изломав совсем голову, но, так и не придумав ничего в своё оправдание, она решила по порядку изложить всё то, что с ней произошло в то злополучное утро. Она писала:

«В связи с тем, что пригородный автобус, на котором мне каждое утро приходится добираться до остановки городского транспорта, ходит не регулярно, сообщаю, что такого-то числа я простояла на остановке сорок минут: двух по расписанию автобусов не было, на третий я не смогла залезть, потому что он был переполнен. Чудом поймав попутку, я добралась до переезда, откуда до остановки городского автобуса бежала с полкилометра. Все эти обстоятельства и повлекли моё опоздание на работу на одну минуту».

Дописав последнюю фразу, Зоя Ромашкина облегчённо вздохнула и посмотрела на часы – второй после опоздания бездарный, пустой рабочий день закончился, пора было собираться домой.

ГРУСТЬ

Перед моим окном куст с разноцветными листьями. Осень: немного грустно и тревожно. На этот куст я любуюсь через железную решётку на окне. Она, конечно, не для того, чтобы мне отсюда не выбраться, а главным образом, чтобы никто не забрался в наш офис и не похитил со столов телефонные аппараты да не выкрутил лампочки – единственно ценное, что есть в нашем отделе внешнеэкономических связей. Как вы думаете, от кого в большей степени зависит эта связь? Может, от заморских миллионеров-предпринимателей, которым не терпится поскорее получить нашу продукцию; что удивительно, на редкость качественную? Или от завода-изготовителя этой продукции? Нет – они готовы к отгрузке. Всё зависит от газосварщиков, которые недавно меняли трубы, а заодно прихватили телефонные аппараты, да повыкручивали лампочки. Так что вот уже несколько дней сидим без света и связи никакой: ни внешнеэкономической, ни с заводом-изготовителем.

Вот так всегда: отгораживаемся, отгораживаемся решётками да колючими проволоками от внешнего мира, а внутри-то все равно пусто, всё растащили.

Осень, а куст перед окном до того красив, а все равно грустно и тревожно.

НЕКОТОРЫЕ МЫСЛИ КРИТИКА ЗАМУЛЮКИНА

ПО ПОВОДУ НОВОГО ФИЛЬМА РЕЖИССЕРА ЭКСТАЗОВА "ЗАЧЕМ НАМ ЭТО?"

Пришло, наконец, время, когда и мы, простые советские зрители, можем не только смотреть, но и кое-что понимать в новых по жанру фильмах, изредка попадающих на экраны кинотеатров с кинематографических высот. Хочу остановиться на последнем фильме известного у нас режиссера Экстазова «Зачем нам это?».

Надо с сожалением отметить, что пока далеко не все подготовлены к восприятию такого рода искусства, и тем более радует, что многие его все-таки воспринимают…

По результатам опроса выходящих из кинотеатра «Прогресс» людей, было установлено, что фильм по душе главным образом тем из них, которые имеют некоторые склонности к философствованию, а также лицам, слишком уж пессимистично воспринимающим реальный мир. Причем чем в большей степени выражены эти особенности психики, тем сильнее понравился им фильм. Радует и то, что фильм «Зачем нам это?» – отечественный, а не приобретенный, как это сейчас стало модным, на огромные деньги за рубежом. Наконец-то и наш кинематограф смог приблизиться к мировому уровню. И у нас, наряду с обычными для нашего понимания лентами, содержание которых можно без особого труда пересказать родным и знакомым, начали появляться фильмы-чувства, фильмы-символы, пересказ которых недопустим.

Пробравшись с большим трудом в апартаменты Экстазова, я спросил у режиссера: «О чем ваш фильм «Зачем нам это?» Экстазов был очень удивлен и после продолжительной паузы, когда я уж было подумал, что он не расслышал моего вопроса, вдруг резким движением поднял указательный палец вверх и воскликнул: «Мой фильм – это музыка, про которую никогда нельзя сказать, о чем она. Каждый воспринимает её по- своему. А коль уж задали мне такой нелепый вопрос, отвечу: кто не понимает мои фильмы, тому не дано». Из этого я заключил, что последнее произведение замечательного режиссера сугубо духовного плана.

Думаю, что не раскрою секрета, если скажу, что идея создания фильма, о котором идёт речь, у Экстазова возникла несколько лет назад, при посещении одного из заведений закрытого типа. Общаясь с его обитателями, он именно с ними находил общий язык, черпал информацию из их непредсказуемых идей, которые, аккумулируясь в разгоряченном воображении Экстазова, оседали на серое вещество его мозга в виде замысла будущей картины. Потому-то фильм так понятен в первую очередь публике, я бы сказал, необычной, освобожденной от мелких житейских забот. На ней картина и была в последствии опробована и встречена долго не смолкавшими восторженными криками и всхлипываниями.

Но было бы ошибочным показывать подобные ленты только на просмотрах для узкого круга подготовленных к восприятию картины людей. Необходимо, хоть и постепенно, выносить подобного рода искусство в массы, охватывая им всё большее количество здравомыслящих. Пусть и они включаются в необычный процесс мышления, дающий возможность забыться, хоть ненадолго отключиться от слишком уж упрощенного представления о жизни с её заскорузлыми и оттого порядком надоевшими проблемами: где жить, если в коммуналке уже невмоготу; что есть, если в магазинах пусто; как попасть к врачу, который не изуродует остаток твоего здоровья, и т.д., и т.п.

Дать зрителю хотя бы на время погрузиться в мир иллюзий, в нечто едва ощутимое, что и составляет духовный мир человека; во всей полноте дать почувствовать непонятность авторского языка, возбудить желание познать его – вот задача современного кинематографа. И да прольётся фонтан смелых, хоть и призрачных идей на охваченные борьбой за существование головы трудящихся!

И хоть трудно судить о фильме Экстазова с точки зрения обычной полемики, рискну сказать, что картина «Зачем нам это?» ставит перед зрителем многозначность вопросов, которые ощущаются буквально в каждом эпизоде ленты.

Вот престарелый герой приходит в дом молодой женщины и долго, очень долго рассматривает в зеркале свои оттопыренные уши. Зачем он отнимает у зрителя почти десять минут экранного времени, спросите вы. Вдумайтесь: а если они у него грязные, может ли он с ними лечь в постель к возлюбленной? Вот он тщательно оттирает их щёткой, но и здесь глубокий смысл: оттирает он вовсе и не уши, а нашу планету от грязи, накопившейся веками.

Есть в фильме особенно значимый эпизод: раз в пять дней герой, выходя вечером из лачуги, где живет со своей собакой Дружком, делает хватательные движения по направлению к звездам, Дружок при этом протяжно воет. Глубину замысла нельзя выразить словами: она ощущается только особыми, не каждому, к сожалению, присущими чувствами. Опять напомню слова режиссера: «Если не понял, то не дано тебе понять». Не дошел, значит, до кондиции. И автор прав.

Прав он, изобразив в своём фильме будущее в виде звонка в дверь к соседу. Каждое утро, едва проснувшись, родственник героя фильма, недавно перебравшийся из глухой деревни в город, идёт к этой двери, нажимает на звонок и, услышав приближающиеся изнутри шаги, быстро убегает в свою квартиру. Что это – хулиганство?– подумает недалёкий обыватель. Но зритель с углубленным типом мышления сообразит: вот где собака зарыта, вот она – основная идея картины. С гордым видом пронесёт он своё удовлетворенное лицо к выходу кинотеатра и будет потом работать с утроенным рвением, потому что знает, что придёт время, когда и ему в дверь кто-нибудь позвонит, разобьёт скованный четырьмя стенами монотонный уклад жизни, вырвет из одиночества в массы, ибо только там можно обрести своё счастье, своё предназначение.

И пусть не расстраивается тот зритель, кто вышел из кинотеатра с чувством, что его облили холодной водой, но забыли посолить. Просто он ещё молод, неопытен, и надо надеяться, что доживёт ещё до той поры, когда фильмы подобного содержания будут восприниматься как нечто естественное и до боли понятное.

Впрочем, не буду больше распространяться о фильме режиссера Экстазова «Зачем нам это?». Хотите посмотреть – идите в кинотеатр. Но предупреждаю: фильм сложный, требует мобилизации всех чувств. Если честно, я и сам в нём ничего не понял.

НОВЫЙ ЖУРНАЛ

Я не понимаю, почему для женщин есть журналы «Работница», «Крестьянка», но нет «Интеллигентка»? Или у нас интеллигентки перевелись, и журнал некому будет читать? Вроде обнаружилось, что остались ещё. Правда, опасаются они пока проявлять свою интеллигентность на людях, боятся осуждения. Но надо перестраиваться, и журнал «Интеллигентка» помог бы женщинам, чувствующим себя неуютно, обрести свое истинное лицо.

Скажете, хватит для интеллигенток журнала фрау Бурды? Так то ж – не нашенский, сколько лишнего понаписано. Ну, вы посмотрите: советуют нам приготовить мясо фаршированное, и непременно из парной телятины. Но это ж не реально! А то и вовсе не поймёшь, о чём речь идёт: то какую-то маракайю надо в крем положить, то анисовый ликер добавить. Чепуха какая-то. Нам нужен свой журнал. Чтоб опирался на реальную жизнь народа-победителя, но стремился, однако ж, к жизни побеждённых, как её изображает на своих страницах фрау Бурда. Но, конечно, без перегибов, без всяких там заголовочков: «Чем бы мне ещё заняться?» Сад, мол, на балконе развела, икебаны составила, узор на бокалах выскребла, скатёрку для приёма гостей гладью расшила, А теперь ещё бы мне какое занятие… Нет, наши интеллигентки не мучаются такими вопросами. Однако и сидеть, сложа руки, в редкие часы досуга не желают. И журнал «Интеллигентка» с удовольствием придёт им на помощь.

Кроме того, он может содержать массу житейских советов. Ну, например, встала интеллигентка утром чуть свет; глаза, естественно, никак продрать не может, ребёнок в школу тоже не просыпается. Зато муж проснулся и уже есть просит (он, допустим, не интеллигент). Что в таких случаях может посоветовать журнал? Он просто напомнит: раз вы считаете себя интеллигенткой, значит, и домашние должны к вам относиться соответственно. «Сынуля, вставай, милый», – скажете вы на ушко просыпающемуся малышу. А он в ответ: «Сейчас, мамуля». Никогда не кричите: «Вовка, вставай, паршивец, в школу опоздаешь!» Обязательно услышите: «Отстань, мать». А это не интеллигентно.

А мужу что вы должны сказать? Журнал советует: если уже с утра муж голоден, но при этом не вполне инициативен, тонко намекните ему: «Дорогой, а ведь до свадьбы ухаживал ты за мной…» Побесится месяц-другой, а потом сам стол к завтраку накрывать будет (если, конечно, прежде к другой не уйдёт). Но и тут журнал советчик: интеллигентная женщина ни в коем случае не должна связывать свою жизнь с ленивым обжорой, иначе истратит на приготовление пищи столько времени, что ей уже некогда будет и дальше повышать свой культурный уровень, свое физическое совершенствование. Мало того, и это самое опасное: она и сама, соблазнившись запахом щей из кастрюли, может располнеть, обрюзгнуть, разлениться. И тогда уж пусть не выписывает журнал «Интеллигентка».

Другой совет журнала – встреча гостей. Что сготовить, что подать?.. – куча вопросов. Неинтеллигентка будет до посинения бегать по магазинам, ругаться в очередях, а за столом сидеть растрепанная и злая. Интеллигентка должна себя вести по иному. Сесть в кресло и задуматься: если в магазинах ничего нет – зачем бежать? А картошку с курицей гости и у себя дома поесть могут. А здесь их надо заинтересовать чем-то иным, этаким… ну что ли интеллигентским. Прямо у порога, например, сообщить, что сегодня я решила устроить вечер романсов. А перед началом прошу всех на чашечку кофе с кексом (рецепт в конце журнала). Конечно, если гости не в такой же степени интеллигентны, они не поймут поначалу. Будут кричать: «Что же вы, мадам, пренебрегаете единственно уцелевшим русским обычаем – поесть в гостях до отвала, да напиться, сколько душа требует?!» А вы как ни в чём ни бывало продолжайте приглашать на беседу об искусстве, на игру в преферанс, сманивайте их в лагерь интеллигентов. Если они и после этого будут кричать, значит, не стоят вашего общества и пусть уходят.

Еще один совет журнала: никогда не покупайте сразу много продуктов – это не интеллигентно. От тяжести у вас закружится голова, раздадутся бедра, отекут ноги. И уж тогда не удастся натянуть на себя итальянский костюмчик или австрийские туфельки, распределяемые на распродажу по организациям. Купите в магазине лишь то, что сможете уместить в дамской сумочке: творожный сырок, сто грамм колбаски, попросите разрезать пополам пачку масла. Можно купить и курицу, но для этого придется вынуть полиэтиленовую сумку. Никогда не набивайте её до верха, помните, что она рассчитана на три килограмма. Если сумка разорвалась – вам сигнал: вы вышли за предел интеллигентности.

Тему интима в журнале отражать не обязательно. С ней, хочет того или нет, дважды в день сталкивается любая женщина, любая интеллигентка в городском транспорте. Оказавшись в интимной близости со случайным мужчиной, прижавшись к его груди, она трепетно ощущает все его органы, слышит биение сердца, урчание желудка. Дома у такой женщины проблема интима отпадает сама собой. Вот и проясняется, наконец, почему среди работающих интеллигенток самая низкая рождаемость. Фрау Бурда, кстати, в своём журнале тоже не заостряет внимание на проблеме интима. У них, видно, с транспортом тоже не лады. В случае, если вас никто не прижимает, а наоборот, мужчина уступил вам место, журнал советует: не бросайте на уступившего взгляды, укоряющие его в пьянстве, перетерпите, если не пристаёт. Бывает, конечно, что место уступают сознательно… бывает иногда. Но при этом ни в коем случае не пугайтесь и не машите руками: «Ну что вы, сидите, сидите, я постою». Отучайтесь от этой некрасивой привычки. Вы должны поступить следующим образом: обласкайте джентльмена мягким бархатным взглядом (как это сделать – прочтёте в одном из номеров журнала), сядьте, сказав: «Благодарю вас»; и ему будет гораздо приятнее стоять рядом с очаровательно-любезной интеллигенткой, чем сидеть перед ней. Кстати, запомните, что скорее уступят место хрупкой даме с ридикюлем, чем с сумками наперевес. Тут логика проста: раз можешь удержать такую тяжесть – ничего не стоит и постоять.

Журнал непременно будет ориентировать интеллигентку в лабиринте мод. Здесь уж не скупитесь, одевайтесь со вкусом. Ограничив питание, вы не только сэкономите уйму денег, но и приобретёте стройные формы, на которых будут прекрасно смотреться платья из бархата, парчи, выставленные в художественных салонах. Не жалейте на них двести, а то и триста рублей. Зато, примерив такое великолепие перед зеркалом, вы увидите в своем отражении ту, какой вы и должны быть на самом деле. Не важно, что вам некуда выйти в платье с оголенной спиной, с бантом чуть пониже, переходящем в шлейф. Надевайте его по выходным дома – уж лучше так, чем совсем-то ничего; доставляйте маленькие радости себе и мужу. Переломив себя однажды, он постепенно начнет приобщаться к прелестям интеллигентной жизни. Поймите, ему трудно вдвойне: у него вообще нет никаких журналов – ни «Работника», ни «Крестьянина», ни даже «Служащего». Есть, конечно, журналы «За рулем», «Техника и наука», но в них бедные наши мужчины не найдут советов, как стать гармонически развитой, а значит интеллигентной личностью. Этим и объясняется интуитивность всего их поведения. Один придержит дверь – у него интуиция лучше развита, а другой этой самой дверью интеллигентку по голове ударит. Вот интеллигентка и мечется по метро, не зная, за кем проскочить, волнуется, возмущается. А возмущаться не надо: ваш друг-журнал и здесь вам добрый помощник. В каждом номере обязательно будет колонка для мужчин, в которой предполагается давать рекомендации, как удержать жену у семейного очага. Например, интеллигентный муж никогда не позволит жене находиться на работе, сколько он сам. Иначе перестанет уважать себя. Уж лучше задумается, как побольше заработать, чтобы жить рядом с ухоженной, обаятельной женщиной и иметь не одного максимум, а двоих минимум детей. Это ли не счастье в семейной жизни? Тут уж язык не повернется сказать про семью, что она ячейка общества. Скорее наоборот: общество наше побыстрее превратится в дружную семью.

ДИССЕРТАЦИЯ

Самолет, поблескивая крыльями, выруливал на взлётную полосу. Пристёгнутые ремнями пассажиры затихли, углубились в собственные ощущения. Набрав скорость, самолёт слегка качнулся и оторвался всей своей громадиной от земли. Ещё минута и, окончательно стряхнув с себя земное тяготение, ушёл ввысь. Пассажиры облегченно вздохнули: каждый ощущал себя космонавтом: старт прошёл успешно; самое неприятное, а может быть и опасное, осталось позади. Теперь можно и расслабиться. Кто-то глядел в окно на разрезаемые воздушной махиной облака; кто-то, расстегнув ремень безопасности, пытался поудобнее устроиться в кресле, чтобы подремать; а кто-то уже завязал разговор с соседом. В общем, каждый поступал так, как ему хотелось.

Наконец, самолёт оставил под собой облака, выровнялся, и вот тут-то в салоне произошло нечто странное: ни с того ни с сего со своего места вскочил парень на вид лет двадцати пяти в заплатанных джинсах, потёртой кожаной куртке и заорал на весь салон: «Хочу нормальной работы и человеческой жизни!!!» То же было начертано чёрной тушью на плакате, который он держал в руках. Пассажиры обомлели, вытаращили, кто не успел задремать, глаза; замолкли, кто разговаривал. «Хочу нормальной работы и человеческой жизни!!!»– скандировал парень, бешено вращая глазами и плакатом, чтобы охватить им весь салон. Все застыли словно в столбняке.

– Ну и что дальше? – наконец робко вымолвил мужчина в тройке и в очках, сидевший возле прохода.

– Хочу лететь не в Ленинград, а в Финляндию,– обрадовавшись, что хоть кто-то обрёл дар речи, заявил парень.

– Ну и летите, – сказал мужчина в тройке.– Только вы не на тот самолет сели, голубчик. Этот в Ленинград летит.

– Хочу именно на этом!– вызывающе орал парень.– И вас всех с собой прихвачу.

– Что?! Что он такое говорит?! – зашумел салон.

– Короче, кто за моё предложение– подымай крылья, летуны, – нагло предложил угонщик. – Решайся, братва. Может, это для вас единственный шанс улизнуть в загранку, бесплатно к тому ж. У вас один выбор: или добровольно, или… предупреждаю: пойду на всё, – остервенело указал он пальцем в сторону кейса у себя под сидением.

– Взрывчатка?!– в беспокойстве заёрзала наманикюренная дама.

– Она самая,– с наглой физиономией издевался угонщик.– Не хотелось бы применять её,– сделал он отступную,– я не идиот какой, чтоб помереть во цвете лет, но повторяю: себя не пожалею, а задуманное сделаю. Так что… лучше решайтесь добровольно.

– Это прямо чёрт знает что такое!– возмутился полненький еврейчик.– У каждого свои планы, все летят по своим делам… А тут – прямо мерзость какая-то.

– Нигде покоя нету – ни на земле, ни в воздухе,–прокудахтала еле отошедшая от испуга толстая баба с тяжёлыми рубинами в ушах.– И тама пугають, и здеся.

– Я ещё раз спрашиваю: согласны лететь в Финляндию – свободную богатую страну или нет?

– Я, пожалуй, согласен,– вскочил жидковолосый юнец. Там, небось, не хужее. А мамане напишу, вызову опосля.

– Молодец, пацан!– похвалил его угонщик.

– Там всё,– расхрабрился юнец,–магазины, рестораны, девочки…

– А ты этим девочкам до плеча-то достанешь? – поддел его веснушчатый улыбающийся парень, сидевший в самом конце салона; он был из тех, кому необычный поворот судьбы только в радость.

От обиды юнец вошёл в раж:

– Да заткнись ты. Достану, если захочу.

– Тише, товарищи, не ссорьтесь,– встал со своего места солидный, с животиком, похожий на поплавок мужчина.– Я, в принципе, тоже не против. Ну, посудите сами: что мы здесь видим? Всё строим, строим, а потом, оказывается, построили, да совсем не то, что хотели – перестраивать надо. Так и топчемся на месте, тогда как другие страны вперёд уходят, дорогой гармонии и труда. На-до-е-ло! Хочу в Финляндию, раз уж летим в том направлении. Там жизнь давно налажена, стабильна. А потом: если этот новатор будет действовать один, боюсь, мы вообще никуда не прилетим… Так что я «за», – поднял он руку.– И вас всех к этому призываю, особенно мужчин. Ну а женщины,– обвел он рукой растерянные лица пассажирок,– если захотят, потом могут домой вернуться.

– Чего это ради!– вскочила рыженькая молоденькая девушка с рассыпанными по плечам волосами.– Чего это ради мне домой возвращаться?– задиристо глядела она на «поплавка».– Что я там забыла? Вот к жениху сейчас лечу. А ещё вопрос – выйду ли за него замуж. Что мне светит в этой ячеистой семейной жизни? Да от неё сейчас все увертываются, как только могут. На что жить? На нищенское подаяние, которое называется зарплатой молодого специалиста?! А где жить? В одной комнате с ним и с его мамочкой в Ленинграде, или у меня в коммуналке в Москве, из которой, если нет блата, за всю жизнь не выберешься,– на глазах у рыженькой навернулись слёзы.– Нет уж, спасибо от всей души,– почему-то приложив руку к животу, поклонилась она; и, подняв свои зелёные глаза к обшивке самолета, изрекла:– Боже милостивый! Сделай так, чтобы самолёт летел в Финляндию!– На этих словах рыженькая закончила свое выступление.

– Товарищи! – видно что-то взвесив, выкрикнул полненький еврейчик.– Что вы уцепились за Финляндию да за Финляндию. Других стран, что ли, нет?

– Какие же вы имеете ввиду?– нетерпеливо задала вопрос пожилая дама.

– Ну, как какие?! На свете есть такие страны, как Америка, Англия, Франция. Кстати, Франция, если повернуть чуть налево, совсем недалеко.

– А вы что, знаете французский язык?– поинтересовалась дама.

– Но и финский вряд ли кто из здесь присутствующих знает, – начал раздражаться еврейчик.– При желании можно выучить какой угодно, хоть африкаанс.

– В Финляндию!– настаивал угонщик с плакатом.

– Но почему именно в Финляндию?– загалдели пассажиры, сбитые с толку соблазнительной альтернативой.

– Потому что… Потому что я так хочу.

– Непонятно что-то,– заговорил мужчина в тройке и в очках, – Что вас туда притягивает?

– Если откровенно – только там я смогу реализовать себя.

– Ах, вон оно что!!– многозначительно поднял вверх палец еврейчик.– Значит, у вас уже подготовлена почва?!

– Если хотите, то да.

– А нам, значит, прикажете бросаться в неизведанную пучину чужого бытия? Ну, уж дудки. К тому же в Париже я ещё смог бы как-то устроиться, а в Финляндии у меня и вовсе никого нет. Я, товарищи, уж извините, лечу в Ленинград – меня там больные дожидаются.

– А про взрывчатку забыли?– издевательски-спокойным тоном напомнил угонщик.

– Ах да,– в нерешительности замялся еврейчик.– В таком случае я воздерживаюсь.

– Товарищи!– с жаром встала с места нервозная, похожая на кикимору пассажирка.– Я не понимаю, о чём тут можно вести речь! Да как вам всем не совестно! Такое говорите!.. Да как же можно в один миг поменять Родину, которая вас взрастила, воспитала, дала образование! Покинуть Родину-Мать, с которой жили всю свою жизнь!

– Какая она мать, если совсем не заботится о своих детях,–пришибленно выдавил жидковолосый юнец, каким-то непостижимым образом угадав в кикиморе – учительницу.

– А вам, молодой человек, вдвойне позор!– набросилась она на вжавшегося в кресло юнца.– И думать нечего об этом! – резанула она категорично и, подергивая плечами и головой, села на место.

– А я вот – за Финляндию,– поднялся рослый парень в свитере.– Хочу, как этот с плакатом призывает, работать и жить по-человечески,– сказал он басом.–Труда не боюсь. Но чтобы платили за него сполна, а не как у нас – с гулькин нос, а остальное куда – никто не раскрывает. И просишь, и кланяешься всю жизнь: дайте, пожалуйста, это, пустите туда. Хочу быть хозяином своей жизни: заработал – купил, заболел – заплатил – вылечили.

– Ну и барахло,– обернулось пролетарское с двумя подбородками лицо детины с толстым портфелем на коленях. – Таких бессознательных истреблять на корню надо.

– Ну, уж вы полегче, полегче,– накинулись на него со всех сторон,– Сами-то, судя по всему, неплохо пристроились.

Пролетарий, не желая вступать в конфликт с обществом, презрительно отвернулся.

– Таким здесь хорошо,– не выдержала молодая женщина с гладкой прической из длинных волос, с красивым русским лицом, на которое успела уже наложить отпечаток измученности, по-видимому, нелегкая её жизнь.– Такие и пайки получают, и жены их не работают. Позавидовать только можно. Они-то давно живут, как на Западе. Там ведь на мужчину, который не может семью прокормить, как смотрят? Как на нерадивого. А у нас, если мужчина и женщина одинаково работают и одинаково получают – в порядке вещей. Всё шиворот-навыворот. Да выродимся ведь скоро! Не может женщина одновременно быть и производственницей и воспроизводственницей. Одного ребёночка по молодости выпустит на свет, и тот болезненным без ухода растёт. Я вот со своим,– взглянула она на бледного тщедушного мальчика лет шести с покрытыми коростой руками, которые он постоянно почёсывал,– всех светил объехала. И в Москве была, и в Ленинград вот сейчас, отпуск взяла, еду. А толку-то. Одни говорят, диету строгую соблюдать надо. А какая диета, если я целый день на работе, а он в саду. Другие советуют экологически чистую пищу ему давать. Да где ж её возьмёшь, экологически чистую-то? У нас на Урале давно уж никакой нет. А если и выбросят что, хватаешь и прячешь скорее в сумку, чтоб не отняли. И никто не спрашивает, чистая она или не чистая. Может, и правда, Мишунь, махнём в Финляндию? Здесь, похоже, пропадём мы с тобой,– кивнула она с ласковой и горькой улыбкой сынишке и села, крепко прижав его к себе.

– Можно и мне высказаться?– встал с поднятой рукой красивый молодой человек с черными вьющимися волосами и аккуратной бородкой. Он помедлил, одёргивая пиджак, застёгивая пуговицу, затем глубоким негромким голосом произнес:– Дорогие соотечественники! Мне больно говорить такие слова, но лично я – за Финляндию. Объясню почему. Во-первых, менять курс на какую-либо другую страну уже поздно. А во-вторых. Вот я, например, художник. Вернее, так пока сам себя называю. Лечу, смешно сказать, из Москвы в Ленинград за красками да за холстом: правдами и неправдами обещали достать. И то не уверен, подойдут ли. Иначе опять придётся приспосабливать вдохновение под то, что удалось добыть.– Глубоко вздохнув, художник продолжал:– Мечтаю о своей мастерской, но куда там… Занимаем сейчас с женой комнату в коммуналке; там жить-то тесно, не то, чтобы рисовать. Ждите, говорят, когда соседка-старушка помрёт – займёте потом под мастерскую её комнату. А она – очень милая женщина, у нас с ней прекрасные отношения, зачем ей помирать, пускай живет. Мне бы только, пока мыкаюсь, не разучиться рисовать. Пока силы есть хочется работать и жить в нормальных условиях. Так что плакат этого парня мне по душе. Предлагаю, не теряя времени, дать согласие. Тогда уж предъявим ультиматум командиру.

– А как же я?– вдруг раздался слабенький голосок девочки лет двенадцати, сидевшей у окна.– Я же на каникулы к бабушке лечу. Она будет ждать меня. А от бабушки я должна в детдом позвонить, что доехала.

– Детдом и там найдётся, а на каникулы к бабушке оттуда даже ближе ездить,– посоветовал угонщик.– Будешь ей шоколад к чаю привозить, там он на каждом шагу продаётся.

Девочка застыла в нерешительности.

– Дамы и господа!– поднялся с места высокий блондин.– Хочу сказать, что вы совершаете ошибку, если собираетесь за рубеж,– сказал он на ломаном русском языке.

– Среди нас иностранцы! Осторожно, товарищи!– испуганно вскочила с места учительница.

– Я не иностранец пока что. Я журналист из Риги. И призываю всех остаться в своей стране. Верьте – всё постепенно наладится и будет даже лучше, чем за рубежом.

– Не верим!– закричали со всех сторон.– Может, у вас там и наладится – в малом доме легче навести порядок, а мы, россияне, как последние инвалиды и калеки, живем с протянутой к миру рукой.

– Как хотите. Я остаюсь дома,– сказал, садясь, латыш.– У меня и здесь дел хватает.

– И мэнэ тожя нэ нужьна ета Финиляндия,– изрек пассажир южной национальности с корзиной в руках.– У мэнэ тожя дэл хватаить. Видыш, фрукти везу продавать. Как я поеду?..

– И правильно сделаете, что останетесь,– не удержалась рыженькая девушка,– только вас там и не хватает. Достаточно уж того, что из Москвы сделали перевалочный пункт с постоянной пропиской, а коренные москвичи ютятся, где попало.

– Нэ ругайся, дэвушька, фрукти вездэ кущать хочут.

– Хочут,– передразнила его рыженькая.– Хоть бы говорить научились.

– Ребята! Нас подслушивают!– вдруг крикнул веснушчатый парень из конца салона. Все обернулись назад. В проходе стоял коренастый, средних лет мужчина и удивленно, ничего не понимая, смотрел на пассажиров первого салона. Когда все взоры устремились на него, он смутился, затоптался на месте и сказал:

– Чего это вы тут разгалделись? Случилось что ль чего? Наш салон послал меня узнать…

– Ничего, ничего не случилось, старался спокойно говорить угонщик,– ступай отсель. Скажи, общественная организация летит, собрание, мол, у них. Ступай, ступай, чего вылупился.

– Ну, вы даёте, собрание…– в удивлении потёр свою крепкую шею пришелец. Как только он ушёл, встал «поплавок»:

– Чего его прогнал? Их тоже надо подключить – чтоб не было неожиданностей при посадке.

–Ещё чего! А вдруг там праведники одни собрались, сорвётся всё к чертям.

– Ну что такое!– раздалось громкое зевание, и две вытянутые вверх руки указали потягивающегося спросонья хозяина – обрюзгшего парня, которого при посадке с трудом затащили в самолёт двое его друзей-собутыльников.

– Эй, ты!– крикнул угонщик.– Голосуй – куда хочешь лететь: в Ленинград или в Финляндию?

– В Финляндию, конечно. В Ленинграде всё уж выпили давно.

– А в Финляндии сухой закон ещё давнее,– подцепил его веснушчатый парень.

– Ну, значит, здесь остаюсь,– пробурчал обрюзгший и опять отключился.

– Ну, братва, всё, обсуждение закончено,– решительно сказал угонщик,– Переходим к голосованию, а то цыпочка может нагрянуть. Итак: кто за Финляндию? Так. Один, два, три, четыре, пять, шесть… Бабушкина внучка, подымай руку – семь. Пацан, две не учитывается, хотя можно – восемь, девять, так… Взрывчатка под сиденьем – десять, одиннадцать. Товарищ француз, решайтесь – двенадцать, тринадцать. Активней, активней, товарищи. Четырнадцать, пятнадцать. Тихо, цыпа идёт, руки не опускать.

Виляя задом, затянутым в аэрофлотовскую юбчонку, в салон с подносом в руках вошла стюардесса. Увидя лес рук, она замигала глазами и, решив, что, проболтав с красавцем-штурманом, слишком затянула с раздачей прохладительных напитков, стала поспешно раздавать стаканчики; в первую очередь пассажирам с поднятой рукой. Но поскольку руки и теперь не опускались, она в недоумении отправилась открывать следующую партию бутылок.

– Шестнадцать, семнадцать,– считал угонщик.– Так, хорошо. Теперь подведём итог общественного мнения,– стал он вдруг доставать из кармана блокнот и ручку.– И диссертация будет готова.

– Как? Что? Какая диссертация?

– Тема моей диссертации – «О благонадежности советских граждан»,– удовлетворенно улыбнулся угонщик.

– Обманщик! Шантажист! Невежа! Развратитель! Провокатор! Наглец!– сыпалось со всех сторон на экспериментатора.

Вбежала залитая водой стюардесса:

– Что? Что случилось? Кому плохо?! Ой! Ай!– хваталась она за голову.

…

– Да проснитесь же! Да проснитесь же вы, наконец! Прилетели!

Федя вздрогнул и открыл глаза. Близко от себя он увидел расплывчатое пятно белой блузки тормошившей его стюардессы.

– Ну и крепко же вы спите,– сказала она. Одни остались в салоне, все вышли давно.

Федя ничего не понимал: где он, что с ним такое произошло, куда прилетел. Он глупо смотрел по сторонам. Салон, действительно, был пуст.

– Куда мы прилетели?– спросил он.

– А куда вы билет-то брали?

– До Ленинграда, но потом… потом… вроде бы все решили… в Финляндию лететь…

– Ну, значит, в Финляндию и прилетели,– засмеялась стюардесса.– Прошу на выход. Кейс только свой не забудьте.

Федя нагнулся за кейсом, почувствовал сильную тяжесть в голове, встал и нетвёрдой походкой направился к выходу. Шагнув на трап, очень удивился крупным буквам вдалеке, которые складывались в слово «Ленинград». Пока сходил с трапа, реальность медленно начала восстанавливаться в его затуманенном сознании; с той самой минуты, когда, зная свою жуткую боязнь высоты, он по совету друга-медика Сашки наглотался перед полётом каких-то сильнодействующих таблеток снотворного, которыми тот и снабдил его. Рука Феди судорожно сжала ручку кейса – он вспомнил, что в нём лежали черновики недописанной диссертации на тему: «О благонадежности советских граждан в условиях намечающегося краха диктатуры коммунистов», коей он намеревался произвести фурор в научном мире.