Образ. Роман

Корректор Венера Ахунова

© Геннадий Александрович Пьянков, 2024

ISBN 978-5-0064-7339-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. В поисках идеала

Композитор возвращался домой из консерватории на метро. Второй день он пользуется этим общественным транспортом по причине поломки своей машины. Но проблема с машиной его не волновала – его беспокоило то, что он уже много дней не может придумать, как завершить свою романтическую симфонию из двух частей, которая практически была уже готова. Первая её часть называется «Рождение и детство ангела», название второй он ещё не придумал. Необходимо было завершить вторую часть. В ней, в этой части, было всё – и удачно найденные средства мелодичного выражения романтической мысли, и оригинальное завершение сюжета, и рациональная оркестровка. Не хватало души, какого-то такого, незримого присутствия живого, человеческого дыхания, крови и плоти, хотя бы издали осязаемого, конкретного образа. Такого образа вокруг себя он не находил…

Он сидел на лавке вагона. Портфель с нотами поставил рядом с собой. Откинувшись на спинку сиденья, он закрыл глаза и в сотый раз стал «проигрывать» в уме конец второй части. Всё было тщетно – на ум ничего нового и примечательного не приходило. Электропоезд мчался, как всегда, мягко и успокоительно, останавливаясь на станциях; пассажиры, как обычно, сменяли друг друга. А он всё сидел и сидел. Всё было как всегда. Композитор задремал. Он опять увидел укоризненный взгляд художественного руководителя Виктора Васильевича Князева, упрекающего его в задержке симфонии. Вот предстало перед ним и лицо дирижёра Кати Дроздовой, его сокурсницы по консерватории, которая по-женски прямо говорила ему: «Пора уже тебе, Кеша, „родить“ эту твою симфонию – я жду, и оркестранты заждались – хочется всем нам чего-нибудь новенького и сладенького – ты же мастер на такие штуки». Но он только разводил руками и говорил, что нет вдохновения. Она тогда покачала головой и посмотрела на него долгим, проницательным и ласковым взглядом, но ничего более не добавила. Так, с закрытыми глазами, в полусне, он проехал, наверное, не один круг – линия метро была кольцевой. Он только механически отмечал про себя станции по голосу диктора – «Октябрьская», «Чкаловская», «Курская»… и при желании он мог выйти на любой из них – ему было всё равно, но он всё медлил, чего-то ждал… И вдруг, сквозь дрёму, он услышал, что в вагон вошла, кажется, на «Комсомольской», шумная и весёлая ватага молодых людей. Он открыл глаза и среди них увидел… ЕЁ! – его недостающий образ! Она прошла мимо и села на лавку почти напротив. Его сердце бешено заколотилось! Её сопровождал юноша, но композитор не обратил на него никакого внимания. Он пристально посмотрел на неё. Да, это была ОНА! Она полностью соответствовала его внутреннему ощущению женской красоты, чистоты и… праведности! Именно такого образа не хватало его незаконченной романтической поэме о человеческой натуре. Эта пара оживлённо беседовала между собой. Он не различал слов, и ему не нужны были они. Композитора интересовала только она – её внешний вид, её голос, её манеры, её одежда. Глядя на неё, он всё больше и больше убеждался, что это именно она – его муза, его находка, пушкинский «гений чистой красоты». Это было то, что нельзя было выдумать, сочинить, нарисовать, построить. ЭТО могла сотворить только сама матушка-природа! И он услышал внутри себя музыку! Да такую пронзительную и красивую, которую он не слышал нигде и никогда. Она неудержимо рвалась из его души, стремилась на свободу, желая радовать собою всё человечество, как эта девушка – своею небесной красотой притягивает к себе всеобщее внимание и любовь! Он быстро достал из портфеля блокнот с нотными листами, из нагрудного кармана – цанговый карандаш и стал заполнять чистую страницу нотами. Он спешил, и никто ему не мешал. Москвичи в транспорте – особый народ. Молодёжь целуется на эскалаторах, никого не стесняясь; старушки в вагонах электричек вяжут носки своим внукам; кто посолидней – читает книги, журналы или газеты; студенты – зубрят свои конспекты. И никто друг другу не мешает, и трудно их чем-либо удивить. Они в своё время видели Высоцкого, Окуджаву, многих космонавтов – и ничего! А тут какой-то музыкант, пишущий свои «нотки», – эка невидаль! И он, как коренной москвич, с детства привыкший к толчеи и сутолоки на улицах и в транспорте, сидел в вагоне метро и спокойно и сосредоточенно делал свою работу. Лист нотной бумаги быстро заполнялся бисером нотных знаков. Карандаш стремительно сновал по нотному стану, как солнечный зайчик от зеркальца, находящегося в детской шаловливой руке. Композитор радовался – вот и пригодились ему его любимые «нотки» – «половинки», «четвертушки», «осьмушки», «шестнадцатые», которые зафиксируют на века его музыку. А его, не менее любимые, «диезики» и «бимолики», расставленные в нужных местах, придадут «ноткам» особую тональность и настроение. И все знаки точно ложились в свои места и в своё время. При любой заминке он снова смотрел на провидением данный ему образ. Девушка сидела в полуобороте к своему собеседнику, чуть наклонившись вперёд и преданно заглядывая ему в лицо. Изящный, характерный для женщин, изгиб линии спины, плавно и привлекательно переходящий в линию бёдер и икр её очаровательных ножек, давал дополнительное вдохновение его пылкой, чувствительной и романтической натуре. Её модная юбочка, белоснежная блузка, туго натянутая на груди и грозящая взорваться от «переполнявших её чувств», добавляли искромётность и неудержимость его музыке. Её ухоженные кисти рук и пальчики, принимавшие живейшее участие в задушевном разговоре, её голос – ласковый, нежный и вдохновенный – придавали его музыке дополнительный динамизм и экспрессию. А её вздёрнутый носик, серо-зелёные глаза с длинными ресницами, серёжки на её симпатичных ушах, сверкающие в свете фонарей вагона, его музыку делали убедительной и в то же время сказочной, неземной и красивой…

Композитор закончил писать, окинул взглядом нотный листок, заполненный знаками с обеих сторон, с удовлетворением закрыл блокнот и положил себе на колени – дело было сделано. Он откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и подумал – как, должно быть, счастлив этот молодой человек, имея такую подругу, как эта незаурядная девушка! И он снова мыслями вернулся к своей симфонии. Всё идёт хорошо, и через несколько дней её можно будет уже показывать худсовету. Через минуту он почувствовал, что в вагоне происходит какое-то движение. Он открыл глаза и увидел: «его образ» вместе со своим спутником готовится к выходу. И пока он мечтал с закрытыми глазами, его пассия успела поссориться со своим парнем. Они шли к выходу мимо него, и он услышал их разговор. Она говорила зло, надменно, грубым и вульгарным голосом. Парень что-то бурчал ей в ответ – разобрать было невозможно. Композитор смотрел во все глаза на неё и не узнавал и не верил своим глазам, своим ушам. В ней произошла страшная и непоправимая метаморфоза! И тут он услышал такую её фразу: «И ты что, опять уходишь от меня к этой стерве? Я ж тебе говорила – она такая же давалка, как и я, только она берёт дороже. Всего бизнеса твоего отца не хватит, чтобы закрыть её задницу!» Лицо её при этом было перекошено, губы искривлены и выдавали злые, шипящие звуки. Парень опять что-то пробурчал ей в ответ, не оборачиваясь. «Ах, ты – так! Да пошёл ты после этого…» – и тут она своими «сахарными устами» выдала такой трёхэтажный мат, что даже бывалые москвичи оглянулись. Вагон остановился, выпустил их и, закрыв двери, тронулся дальше. Композитор, ошарашенный реальной действительностью, был в шоке. Его душа талантливого художника – романтическая, чувствительная и ранимая – была предательски оплёвана, раздавлена, оскорблена! Это была катастрофа его образа! Внешняя привлекательность девушки оказалась лживой, не соответствующей её внутреннему содержанию, маскировкой, притворством! Он остался в вагоне почти один, обессилено раскинувший руки на сиденье. Его руки и ноги мелко дрожали. Блокнот с коленей сполз на пол. После некоторого раздумья он поднял его, полистал, нашёл последний исписанный листок, вырвал его, с негодованием скомкал и, глядя по сторонам, – не нашёл куда его бросить – сунул его в свой портфель. Застегнул портфель на обе застёжки и после остановки вагона и раскрытия дверей вышел – это была его станция.

Улица встретила его косым холодным дождём. Постоянно пользуясь машиной, он забыл про зонт и, пока дошёл до дома, основательно промок. По его волосам, лбу, щекам, губам и подбородку стекали капельки дождя, он иногда слизывал их языком, они почему-то были солёные… Войдя в квартиру, он скинул туфли, повесил плащ на вешалку и, не включая света и не раздеваясь, плюхнулся на диван. Он чувствовал себя физически и морально разбитым. Ничего не хотелось делать. Хотелось куда-то деться, провалиться, чтобы ничего не слышать и ничего не видеть. В ушах навязчиво звучала чужая, некрасивая мелодия. Он крепко зажал уши ладонями – музыка исчезла. Подремав некоторое время, он уснул…

Проснулся он далеко за полночь. Присел на диване и стал вспоминать, чем закончился минувший день. «Ах, да!» – вспомнил он. Композитор поднялся, включил свет, достал из портфеля помятый нотный лист с последними набросками. Положил на стол, разгладил ладонями. Открыл тут же лежащую партитуру почти готового произведения. Партитуру раскрыл на том месте, куда он готовил вот эти дополнения. Придвинул помятый лист к партитуре и стал сопоставлять. Всё удивительно совпадало и соответствовало идее второй части произведения: и композиция, и темп, и экспрессия, и, самое главное, появилась та самая, долго ему не поддающаяся, живая душа, наполненная плотью и кровью, – всем тем, чем должен обладать настоящий целеустремлённый, самодостаточный, красивый душой и телом человек. Но при всём, казалось бы, идеальном соответствии композитор не мог в таком виде выпускать своё творение в свет, потому что концовку он ещё не написал и в прежнем ключе написать уже не сможет – иначе это будет ложью, отрывом от реальности, а этого он допустить не мог! Допустив сегодня ложь, он вечно будет себя упрекать в своём малодушии, в стремлении идти по лёгкому пути. Да и сведущие в музыке люди сразу почувствуют фальшь. И причина в том, что всё было задумано для «гения чистой красоты», а этот «гений» сам себя развенчал. Что же делать?! Композитор закрыл партитуру и на титульном листе прочитал название, которое он дал этой симфонии – «Праведный ангел». «Ну, какая же теперь праведность у этого ангела?» – подумал он с горечью. Как устранить это внезапно возникшее расхождение? И его осенило. Он взял фломастер и жирной чертой зачеркнул слово «праведный». Сверху зачёркнутого слова написал другое, и у него получилось новое название: «Падший ангел». Сразу всё стало на свои места! И всё совсем будет соответствовать друг другу, если он напишет концовку в новой интерпретации! Он так и сделал…

…Через месяц состоялась премьера его новой романтической симфонии…

…Он сидел в своей авторской ложе и внимательно наблюдал за происходящим. Оркестранты постепенно занимали свои места и стали пробовать свои инструменты, «пиликая» на все лады и создавая тем самым волнующее предчувствие приближения чего-то сказочного, загадочного и прекрасного. Он любил эти минуты, когда «ничего ещё нет, но вот-вот начнётся»! Такое же волнение у него бывает перед приходом на перрон пассажирского поезда, когда ему необходимо куда-нибудь ехать. Зрительный зал так же постепенно заполнялся зрителями. Он очень нервничал, не находил себе места, не знал, куда девать себя и чем заняться. И вдруг он подумал: «А что, если придёт на его премьеру и ОНА?! Ведь есть афиша, на которой красочно написано название симфонии, фамилия её автора и приписка: «Симфония посвящается сероглазой незнакомке из метро». Потом он подумал, что она ведь его совсем не знает, она тогда в метро даже не взглянула на него ни разу. Но он всё равно схватил театральный бинокль, который всегда лежал на его столике, и стал рассматривать заполняющую зал публику. Он переходил от лица к лицу и не находил её. Он среди тысячи лиц мог бы узнать ту, единственную, которую он полюбил без меры, а потом вмиг нещадно возненавидел, но потом которой посвятил своё лучшее произведение симфонической музыки. Нет – её не было. Но, может, она придёт позже? А может, она пришла, а он её просто не заметил? Вдруг он услышал постукивание дирижёрской палочки по дирижёрскому пульту – это Катя призывала к порядку оркестр. Композитор, изучая входящих зрителей, не заметил, как собрались все музыканты, как прозвучал третий звонок, как полностью заполнился публикой зрительный зал. Вот, совсем недалеко от него уже стояла прима-скрипачка Варя Солдатова, выпускница консерватории этого года и, более того, его воспитанница. Она заметно волновалась – это был её дебют в серьёзном выступлении. И подумал: «Как хорошо, что он её рекомендовал, а худрук согласился с ним и утвердил её на эту роль!» Она очень «подходила» к этому оркестру – своим нарядом, своей статью, молодостью, задорностью и… шармом. Она была невысокого роста и казалась даже хрупкою, но он знал по опыту – её «хрупкость» была весьма обманчивой.

Между тем, Катя Дроздова подняла обе руки вверх – это был её сигнал: «Всем – внимание!» В оркестре и в зале воцарилась тишина. Лёгкий взмах дирижёрской палочки – и первые аккорды рояля полились в пространство. Но это было недолго – почти сразу зазвучала прима-скрипка. Сначала тихо, осторожно, потом звуки стали приобретать мощь, выразительность, объёмность. Рояль скромно и незаметно умолк – всё внимание скрипке! А она с каждой минутой всё больше и крепче брала за душу всех своих слушателей – нарастал темп игры, звук приобретал пронзительность и напряжённость. Постепенно громкость звука из forte переходила в fortissimo, что, казалось, уже за пределами технических возможностей самого инструмента, но Варюша знала свою скрипку, виртуозно владела ею и была в ней уверена! Пальцы скрипачки молниеносно порхали по грифу, как бабочки по цветкам в поисках нектара, только ещё быстрее, как в ускоренном кино, смычок, старательно натёртый специальной музыкальной канифолью, стремительно и точно выполнял все повеления хозяйки. Варя была в ударе. Она с лёгкостью брала сложные и удивительной красоты пассажи, с удивительной смелостью и точностью выполняла флажолеты, на чём обычно начинающие скрипачи часто «горят». Зрители замерли точно так, как замирают зрители цирка, наблюдая опасный трюк воздушного гимнаста, работающего под куполом без страховки. Зрители уже устали быть в напряжении, но острота игры Вари всё нарастала! (Этот момент в пьесе композитор назвал «Рождение ангела». ) И тут зал не выдержал – все встали и зааплодировали! Варя стушевалась от неожиданности и сбилась. Получилась вынужденная пауза. Катя строго постучала своей палочкой по пульту, мельком взглянув на публику. Зрители сконфузились и расселись по своим местам. Катя ободряюще кивнула Варюше, и та продолжила игру с прерванной ноты. И никто не заметил, как рояль снова тихонечко и ласково, с громкостью на уровне piano-pianissimo, стал сопровождать игру примы. Характер звуков скрипки изменился – стал более спокойным, сдержанным, мягким, по-домашнему уютным. Потом звук примы чуть-чуть стал ослабевать, и тут по мановению волшебной палочки дирижёра с piano-pianissimo, как в народе говорят – «с нуля», вступили в игру ещё семь первых скрипок и семь вторых. Но не сразу все, а с тактовой задержкой друг за другом попарно и с постепенным усилением громкости до forte, и в итоге из маленького ручейка звуков, рождённых одной примой-скрипкой, постепенно возник большой поток шириной с Волгу чистейшей воды из Байкала. А прима к тому времени уже молчала – она выполнила свой долг перед богом и людьми – «ангел родился»! Композитор всё это время неотрывно следил за своей любимицей и радовался за себя и за неё. За себя – за то, что сочинил такую красивую музыку, а за Варю – за то, что она так великолепно её сыграла. Её алое платье, свободно ниспадающее до самого пола, чуть приталенное в нужном месте; её чудные каштановые локоны, правда, к концу несколько спутанные из-за энергичных движений головой во время выполнения сложных пассажей; её со вкусом подобранная бижутерия – на серебро-золото средств у неё пока не хватало – и, наконец, её одухотворённое лицо полностью покорили сегодняшнюю, искушённую в симфонической музыке, публику. И вот её первая партия в этой пьесе окончена. До второй её партии оставалось семь с половиной минут. Варя только теперь поняла, для чего Иннокентий Петрович между её двумя партиями сделал такой большой перерыв. Он ей сейчас был очень нужен – она вся была мокрая от пота! Она осторожно положила свой инструмент на свободный стул на сцене, с улыбкой и благодарностью кивнула композитору, тот ей заговорщицки подмигнул – они поняли друг друга, и удалилась со сцены через левые кулисы. Зал проводил её лёгким, никому не мешающим, рукоплесканием. Она вернулась на сцену ровно через семь минут. Её было не узнать! На ней было другое платье, совершенно иного покроя, цвета индиго, она сменила бижутерию в соответствии с новым платьем, гримёры поправили ей причёску и навели новый макияж, и она стала неузнаваемой и неотразимой! Когда она показалась из-за кулис, зал снова зааплодировал и какой-то мужчина крикнул «браво» – на него женщины зашикали. Катя никак не среагировала на такую «вольность» зрителей – она тоже симпатизировала молодой талантливой скрипачке. Ровно через тридцать секунд Варя «влилась» в оркестр, ведя свою вторую партию. Вторая её партия содержала в себе точно такую же мелодию, что и первая, но изменённую вариациями до неузнаваемости! Кроме того, композитор инструментовал дальнейшее исполнение таким образом, что были задействованы многие инструменты оркестра: и кларнет, и валторна, и флейта, и альт, и виолончель – и каждый инструмент включался в своё, точно определённое время. Поэтому Варе теперь играть было технически значительно легче – она только успевала «наметить» рисунок мелодии, как тут же эту мелодию подхватывал соответствующий инструмент или группа инструментов и Варя на какой-то момент оставалась «без работы». И так повторялось несколько раз. Но по сюжету эта была «колыбельная пора» нашего «ангела». И вот в симфонии наступил момент, когда «девочка-ангел» подросла, но ещё находилась под опекой матери. И между матерью и дочкой начались задушевные разговоры, споры и попытки дочери приобрести свободу действий и пространства. Чарующие звуки ксилофона и колокольчиков, переплетённые в замысловатые и красивые звуковые фигуры и поддержанные другими инструментами оркестра, ярко и убедительно обрисовали семейную ситуацию. И каждый из слушателей этой симфонии явно представил себе и свою собственную историю, происшедшую в своё время, как две капли воды похожую на эту. Женщины утирали слёзы, мужчины хмурились… На этом закончилась первая часть симфонии – девочка-ангел стала девушкой…

Глава 2. Первая скрипка

Когда в конце первой части звучали заключительные аккорды рояля, публике было уже ясно, что это конец первого отделения – зрители зааплодировали и многие устремились в буфет. Это есть нормальная ситуация для всех концертов всех театров всего мира.

Катя, отвесив «дежурный» поклон зрителям, отправилась за кулисы. Она отыскала свободную гримёрную и уединилась. Её очаровала музыка Иннокентия, но ей было грустно, она была раздражена. У неё возник вопрос: куда «пялился» Кеша с помощью бинокля, кого искал он в зрительном зале до начала представления? Почему он холоден к ней? Что случилось? Он говорил ей раньше, что у него нет вдохновения, чтобы закончить симфонию. И вдруг… так быстро и так талантливо… у него получилось.… У Кати в груди было холодно и неуютно. «Он даже на свою любимицу Варю не очень-то засматривается», – припомнила Катя наблюдаемый ею факт. У Кати навернулись слёзы на глазах, и она мысленно произнесла: «Кеша, Кеша! Ну знал бы ты! Ну чего тебе ещё нужно? Я молодая, красивая, тоже талантливая, успешная – кого тебе ещё нужно?! Я… люблю тебя! Кеша!» Она готова была уже разрыдаться – по-простому, по-бабьи, но раздался звонок – конец антракта. Катя встала, подошла к зеркалу, привела себя в порядок. Она проверила причёску, местами исправила макияж, поправила платье – строгое, с длинными рукавами и глухим воротничком, длинное, не доходящее до пола на пять сантиметров, чёрное, как смоль, с блёстками по всему полю, которые в ярком свете фонарей рампы сверкали всеми цветами радуги (оно ей очень хорошо шло и ей нравилось), – и пошла исполнять свои обязанности – дирижировать второй частью его симфонии, которая называется «Судьба».

Тем временем композитор тщетно пытался отыскать «своего ангела» среди присутствующих зрителей. Зрители в начале антракта разошлись кто куда, потом вернулись на свои места, а сероглазая пария так и не появилась. «Нет – так не пойдёт. Нельзя быть таким идиотом! Сколько же можно терзать себя и нервировать Катю!» – подумал он, досадуя на себя. Он видел, как Катя последнее время не находит себе места. Он знал причину – не слепой! Но дирижирует она, несмотря ни на что, просто неподражаемо! Его милая Катя-Катюша! Вот и сейчас, во второй части, ей придётся нелегко. Композитор постарался в своей симфонии максимально полно использовать все инструменты оркестра. Он вспомнил шутливые увещевания худрука, который нарочито сердито говорил своим оркестрантам: «Вы у меня – лодыри. Сыграете на концерте десять-двадцать тактов своей партии и потом сидите, глазеете по сторонам, зеваете, когда другие пашут!» Все знали и он тоже, что не от них зависит их нагрузка, а от композитора. Им какие дадут ноты, они те и играют. Не будут же они невпопад играть что ни попадя. Смеялись все, и худрук смеялся вместе со всеми, но всё равно шутливо говорил: «Не пойму, за что вам деньги платят?!» И когда он впервые увидел и просмотрел партитуру новой симфонии композитора, с удовольствием потирая руки, промолвил: «Вот теперь вы все одинаково "пахать" будете! Молодец, Иннокентий Петрович!» И вот сейчас этой «махиной» в восемьдесят оркестрантов со всевозможными инструментами Кате придётся «рулить»… Композитор поймал взгляд Кати, которая уже открыла ноты на нужном месте, кивнул ей ободряюще – она ответила улыбкой и… началось…

У Вари следующая партия состоится только перед серединой второй части – это где-то через двадцать минут, и сейчас она свободна. Она подошла к композитору и сказала:

– Иннокентий Петрович, можно я с вами побуду до своего выхода?

– Конечно, Варюша, можно – заходи, – ответил он.

Она вошла в ложу, озорно взглянула на него и села рядом. От неё повеяло молодой вздорностью, беспечностью и бесшабашностью. Он уловил её такое, необычное для неё, состояние и забеспокоился.

– Варя, не рано ли ты расслабиться решила? – спросил он. – У тебя впереди ещё двадцать минут напряжённой и ответственной работы. Смотри, чтобы я не разочаровался в тебе! Ну-ка! Возьми себя в руки!

– Иннокентий Петрович! Ну что тут такого? Ну, зашёл мой Ванька за кулисы, ну выпили мы с ним чуть-чуть шампанского за успех – за ваш успех. И всё!

Композитор остолбенел!

– С Ванькой?! – грозным шёпотом «взревел» он. – Чтобы я здесь его больше не видел!

Этот безрассудный поступок примы-скрипачки в самый ответственный момент исполнения симфонии был равноценен предательству! Он хотел закатить ей заслуженную пощёчину, но нельзя – многие сотни глаз сейчас наблюдают за ними! И, не слушая более ничего, не говоря ни слова, почти бегом он отправился в кабинет худрука. Ворвался без стука и сходу выпалил:

– Виктор Васильевич, где Шурка?

– Ну, тут где-то крутится, а что случилось?

– Срочно готовьте её вместо Варьки! Быстро! Срочно!

Худрук моментально всё понял. Через минуту Александра Редькина, скрипачка второго состава, предстала перед очами двух маэстро. Ей всё объяснили – она радостно захлопала в ладоши и вприпрыжку побежала готовиться к престижной роли. Ещё через минуту появилась Варя. Узнав, в чём дело, упала в кресло и разрыдалась… Мужчины переглянулись и вышли – пусть сама прочувствует свою необдуманность, свои опрометчивость и бесшабашность.

Когда композитор появился в своём ложе, симфония, её вторая часть, только что началась. В своё время вступила в игру Шура, чему Катя очень даже удивилась. Она вопросительно взглянула на композитора: тот только пожал плечами. Зрители, увидав новую приму, зашушукались, раздался шелест роптания. Но музыка брала своё. Шурочка мастерски, смело и дерзко подхватила чудом и на счастье доставшуюся ей эстафету и показала всем – и худруку, и композитору, и дирижёру, и оркестрантам, и зрителям, – что она тоже «не лыком шита»! Буквально через несколько тактов искромётных пассажей новая прима-скрипачка захватила сердца всех своих слушателей! Весь зрительный зал ощутил восторг, и почти осязаемо зрители почувствовали драму, разворачивающуюся в судьбе «ангела-девушки». Оставшись на попечении своего родного деда после трагической гибели родителей, она почувствовала себя вольной и непогрешимой. Её обуревала вседозволенность. Дед тщетно увещевал свою любимую внучку. Шурочка, «представляя интересы» девушки, своею скрипкой «боролась» против фагота-деда. Композитор в заключительной части своей симфонии благодаря неожиданной встрече в метро нашёл такие убедительные средства музыкального выражения сущности драмы, что в зрительном зале последние десять минут все сидели молча и боялись пошевелиться! Скрипка-фагот! Фагот-скрипка! Скрипка-фагот! Фагот-скрипка!.. И так несколько раз под сопровождением других музыкальных инструментов. Потом фагот замолчал.… Потому что его, фагота, совершенно неустранимо стала подавлять, «забивать» лёгкая «тусовочная» музыка, музыка дискотек. И каждый раз её, эту новую, самоуверенную, но неуместную здесь музыку, прерывала сплошная, как ливень, «запретительная» дробь барабанов, оканчивающаяся резкими и громкими звуками литавры. Потом – тишина… и через пару секунд снова музыка и снова тишина… Композитор знаками альтерации предоставил право дирижёру самому решать, сколько раз повторять тревожную ситуацию и какую паузу выдерживать. И вот, Катя после очередных ударов литавры замерла в неподвижности – была мёртвая тишина, и никто – ни в зале, ни на сцене – не шелохнулся. Потом Катя медленно повернулась к зрительному залу, опустила руки и склонила голову… И только теперь публика поняла, что это конец, koda! Что это конец всем надеждам, конец мечте, конец праведности – ангел пал! И только теперь раздались бурные аплодисменты, переходящие в овацию! Крики – «браво! автора!». Это был триумф!

Катя спустилась со своего помоста, встала ближе к рампе и отвесила зрителям поклон, но уже не «дежурный», а проникнутый радостной благодарностью – зрителям, оркестру, композитору. Отступив немного назад, она в полуобороте к оркестру жестом пригласила и оркестрантов принять свою долю благодарности зрителей. Оркестранты встали, к ним присоединился пианист, уже седой ветеран оркестра. Аплодисменты не смолкали. Раздались возгласы – «Автора!». Катя повернулась к авторской ложе, но композитор уже шёл ей навстречу. Он, проходя мимо Шуры, пригласил и её. Так они втроём стояли у рампы и принимали благодарность зрителей. У композитора на щеках появились скупые слёзы. Катя придвинулась к нему вплотную, прижалась к нему и поцеловала в щёку. Овации вспыхнули с большей силой. Она, заглянув ему в глаза, спросила:

– Ну, что ты такой – радоваться надо, а ты грустишь? В чём дело? Что с тобой?

– Девушку жалко! – сказал он ей на ухо.

– Кого-кого? Какую девушку?

– Ангела жалко, – уточнил он.

– А! Ангела. Ну, это я поняла. А то «девушку-девушку».

Овации стихли, занавес закрылся, и тут Катя, улучив момент, снова прильнув, поцеловала композитора в губы и отстранилась смущённо, с опаской. Он не удивился и подумал: «Сегодня же сделаю ей предложение – хватит над ней измываться». Занавес открывался и закрывался ещё несколько раз, и додумать эту «крамольную» мысль до конца ему так и не удалось; как только занавес закрылся окончательно, подбежали к ним оркестранты, его друзья, и почти насильно потащили всех за кулисы. Там – поздравления, шампанское, цветы, неизвестно откуда взявшиеся поклонники, раздача автографов. Откуда ни возьмись появилась бутылка коньяка, потом вторая, третья. Здесь же были и Виктор Васильевич, и Варюша с Шурочкой, и почти все оркестранты. Поздравлениям и веселью не было конца. Варя взяла под руки худрука и композитора, приблизила их к себе и на глазах у всех поцеловала их поочерёдно в уже колючие щёки и сказала:

– Простите меня все! Я больше такого не допущу! – и залилась слезами.

– А в следующий раз, – сказал худрук, не обращая внимания на её слёзы, – я возьму в руки солдатский ремень с большой пряжкой и… – его последние слова потонули в дружном и весёлом хохоте.

Шурочка обняла Варю за плечи – та заулыбалась благодарно, и обе примы ушли за кулисы, чтобы посплетничать о своём, о девичьем.

Только глубокой ночью развёз их по домам служебный ПАЗик.

До квартиры композитора провожало несколько мужчин, его ближайших друзей, и Катя. Все ввалились в квартиру, уложили его на диван – он был не пьян, он был обессилен. Все его хорошо понимали. Они любили его и гордились, что им посчастливилось играть его музыку. Катя присела к нему на краешек дивана, наклонилась к нему вплотную и полушёпотом спросила:

– Ну, что сегодня с тобой, милый? У тебя триумф, а ты…

Провела мягкой своей ладонью по его щеке – щека была колючей и влажной. Он молчал. Друзья стояли кто где в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу. Она оглянулась на них, потом снова наклонилась, своими губами нашла его губы и прямо в губы, смешивая его дыхание со своим, ласково прошептала:

– Хочешь, я останусь с тобой сегодня?

Он чувствовал её упругие груди, её горячее дыхание, ласковые влажные губы. Он мягко и осторожно отстранил её от себя и сказал негромко:

– Катя, не надо. Как-нибудь в другой раз…

Она молча встала и вместе со всеми вышла из квартиры. Его гости, уходя, выключили свет и щёлкнули дверным замоком. Он остался один. Комната освещалась уличными фонарями через окна квартиры. Стены и потолок временами ярко озарялись фарами запоздавших машин. Этот свет ему мешал. Он встал и зашторил окна. Ему было душно и жарко. Он открыл фрамугу – в комнату ворвался ветер и городской шум. Он снова закрыл окно и прилёг на пол, застланный ковром. В голове шумело, лоб нестерпимо горел, в висках стучало. Он пытался задремать, но огромные серо-зелёные глаза с длинными изогнутыми ресницами не отпускали его. Он ворочался на ковре более часа. Терпеть было невмоготу! У него начались галлюцинации. Откуда-то взялся вагон метро, совсем пустой, идущий задом наперёд. Он сидел на том же месте, как в тот раз, с партитурой в руках, а она, его «падший ангел», стояла над ним, строила гримасы и издевательски хохотала. В ушах звучала страшная какофоническая музыка. Он больше выдержать не мог. Решительно встал, подошёл к антресолям, нащупал в углу шкафа пистолет, оставшийся после отца-фронтовика, снова лёг на ковёр, взвёл курок и, прежде чем подвести его к виску, прислонил его плашмя к своему горячему лбу. Холодный металл произвёл волшебное действо. Композитор почувствовал, как тяжёлый горячий свинец стал вытекать из его уставшего тяжёлого и раскалённого мозга. Мозг становился лёгким и холодным, освобождённым не только от тяжёлых мыслей, а вообще от всех и от всего!..

…И композитор… уснул крепким сном…

Глава 3. «Разбор полётов»

В понедельник худрук, прямо с утра, собрал всех для «разбора полётов», как он называл еженедельные планёрки в театре со своими сотрудниками.

– Сегодня, коллеги, я хочу с вами проанализировать исполнение последней симфонии нашего уважаемого маэстро Никитина Иннокентия Петровича, – он всегда так строго и официально открывал планёрку, которая потом, по ходу обсуждения, превращалась почти в дружескую непринуждённую беседу, – так, я хочу сначала услышать ваши замечания и суждения.

Виктор Васильевич Князев, заслуженный деятель искусств и опытный администратор, всегда и у всех вызывал некоторую робость. С ним более или менее непринуждённо могли разговаривать всего лишь несколько человек: композитор, дирижёр Катя, второй дирижёр. Ну, ещё их ветеран, пианист Сан Саныч Петров и некоторые, уже немолодые, оркестранты. Остальные почти с трепетом «смотрели ему в рот».

– Ну-с, с кого начнём?

В коллективе, как в школьном классе, воцарилась тишина – «кого сейчас вызовут?!».

– Ну, давайте, Сан Саныч, – «вызвал» он.

Пианист встал – он сидел на стуле у рояля. Остальные оркестранты все сидели на своих рабочих местах. Другие, у кого не было своих «штатных» мест, расселись в первом ряду партера. Катя стояла у своего дирижёрского пульта.

– Сидите-сидите, Сан Саныч – не на партсобрании мы. Да и вы, Катерина Ивановна, сядьте куда-нибудь – не на пять минут мы собрались.

Катя спустилась в партер и села рядом с композитором.

Когда все успокоились, пианист сказал:

– Вы знаете, коллеги, мне симфония, в общем-то, понравилась. Я думаю, она написана талантливо и твёрдой рукой большого мастера. Думаю, ей уготована долгая жизнь. Один упрёк только в сторону маэстро, – с улыбкой добавил он, – мало работы вы дали пианисту. Я не настолько стар, чтобы щадить меня и давать маленькие «порции сладкого пирога» – я сахарным диабетом не страдаю, – начал он официально, а закончил шуткой.

Напряжённость была снята, присутствующие оживились. Худрук улыбнулся и изрёк своё «весомое» слово:

– Я, пожалуй, соглашусь с такой оценкой, но с некоторыми оговорками. Первое, про партию рояля – это по усмотрению композитора, а потом, вы все не хуже меня знаете, есть симфонические произведения, в которых вообще нет фортепиано. Ну, это я так, к слову. Второе – у меня нет сейчас цели оценивать художественные качества данной симфонии – для этого у нас существует худсовет, не будем отбирать у него хлеб, тем не менее я бы хотел прямо сейчас узнать у маэстро – что это у вас за «равелевские» такие многократные повторения одной и той же музыкальной фразы? Хотите «переплюнуть» «Болеро»? Ну, бог с вами, это ваше дело.