Белая воробейка

Пролог

«Некрасивость – одна из семи смертных добродетелей» – Оскар Уальд «Портрет Дориана Грея»

Я увидела её на Кэмп-стрит в яркий солнечный день, который бывает в Новом Орлеане лишь после сезона дождей.

Новый Орлеан в те далекие годы представлял из себя весьма злачное место, как, пожалуй, почти вся Америка начала двадцатого века. Множество иммигрантов – в поисках лучшей жизни – выбирали штат Луизиана. Впрочем, винить их не приходилось. Никто из местных не мог с уверенностью утверждать, что поток иностранцев ухудшил их жизнь, но признать обратное казалось задачей явно сложнее.

– Бог свидетель, – любил повторять отец с особенно важным видом на званых ужинах. Немногочисленные гости сидели рядом, внимая каждому его слову, словно сам Господь сошел на грешную землю с одиннадцатой заповедью за пазухой. – Работа – это благо, и кризис в Италии вызван не безработицей, а ленью их людей.

И Бернанд Брукс никогда не забывал добавить, что он, в отличие от других, всего в жизни добился сам, и жаловаться ему было некогда.

Он был из числа тех, кого привезли сюда мальчишкой вследствие народных волнений в Германии сороковых годов. Так что было бы неверно сказать, что это была его воля, как и воля моей матери. Будучи немкой, она родилась в городе Портленд, штат Мэн, и всегда считала себя истинной американской леди, с гордостью принимая все преимущества, которые давал этот статус.

Луиза Брукс оставалась того же мнения, что и её муж:

– Жалуются лишь бездельники и безбожники, не принимающие плана Божьего, ведь каждому уготован особенный путь, и всякий получит то, что заслуживает.

Как истинная христианка, она проявляла терпение ко всему, что не соответствовало её представлениям о правильности, хотя сочетать это с чрезмерно традиционными взглядами в эпоху резких перемен было нелегко. Она наставляла меня в молитвах, даже в мыслях не предполагая, что я всегда замечала пусть и незначительную, но каплю лицемерия в её просьбах о помощи для всех нуждающихся в благодати Господа нашего Иисуса Христа.

Стоял жаркий июльский день 1906-го. Миссис Брукс, облаченная в длинное темно-зеленое французское платье, которое выгодно подчеркивало ее янтарные глаза и мягкие светлые локоны, с ловкостью и грацией кошки продвигалась по пыльной дороге рынка Милнебурга, ныне известного как район Лейк-Оукс.

Я плелась позади, опустив взгляд на землю, и вспоминала детский стишок:

«Эта свинка на рынок спешит,

Эта свинка дома сидит,

У этой свинки много всего,

У этой свинки нет ничего».

Как же повезло второй свинке. Хотелось бы мне оказаться на её месте.

Солнце нещадно жгло спину, и капли пота одна за другой неприятно скользили по моей коже под тяжелым платьем с длинными рукавами и высоким воротником. Глаза, не приспособленные к яркому свету, непрерывно слезились. Я чувствовала себя слепым котёнком, послушно следующим за мамой-кошкой. Однако это не было большой проблемой. Для понимания того, что происходит вокруг, мне и сейчас не нужны глаза. Из-за слабости зрения человек с раннего детства может научиться ориентироваться в пространстве, полагаясь на запахи и звуки.

Вот мы прошли мимо очередной рыбной лавки, а справа от неё разнесся насыщенный запах горького табака.

– Сколько за форель? – Шестьдесят центов за фунт. Если возьмёте два фунта, вторую рыбину отдам за полцены, – на мгновение тонкие пальцы переплетаются с моими. Редкое событие. – Леди, посмотрите, какая рыба! Все самое свежее! Миссис Брукс не удостоила торговца ответом и резко потянула меня в сторону, в один из рыночных рядов. На этот раз воздух наполнился свежим ароматом цитрусовых.

Когда доктор Клаурс был занят в госпитале, нам приходилось добираться до него пешком, и это, пожалуй, не нравилось никому, кроме меня. При зажиточности нашей семьи иной раз даже отпрыскам Брукс приходилось сталкиваться с некоторыми неудобствами. Прямого пути к госпиталю с Колезеум-стрит, где мы жили в начале этого века, не существовало. По крайней мере, не по главной дороге – она была предназначена для торговцев из Новой Англии и Западной Европы. Самый короткий путь к доктору Клаурсу пролегал через узкий рынок, по которому не ездили кареты.

Мать не бывала здесь без крайней нужды: это место всегда вызывало у неё неприязнь из-за толп людей и резкого запаха морепродуктов, неизменно витавшего в воздухе. Поэтому через рынок меня водила нянька, добродушная негритянка Эсси. По сравнению с матерью она никогда не торопилась и позволяла изголодавшейся по свежему воздуху девочке вдоволь разглядеть всё вокруг. Конечно, если погода позволяла ненадолго остановиться. Так должно было быть и в тот раз, но вечером перед Днем Благодарения бедняжка неудачно упала с лестницы и сломала лодыжку. До сих пор у меня возникают мысли, что в этом деле ей помогла моя временами довольно вспыльчивая мать. Уж я-то знаю. Мне самой часто доводилось попадать под её горячую руку.

До госпиталя оставалось около пяти минут ходьбы, что можно было понять по доносившемуся ржанию лошадей и стуку колёс. Мои мысли были где-то далеко, когда рядом со мной послышался глумливый голос:

– Господь милосердный, что это за чудовище?

Резкие слова подействовали на меня как удар хлыстом, и за короткое мгновение я ощутила, как кровь прилила к щекам. Обрывки других, коротких и злых фраз доносились до моего сознания.

Они смотрят на меня. Они говорят обо мне. Отвернитесь! Прекратите!

Их взгляды, как мне всегда казалось в детстве, вновь были устремлены на моё прозрачное худое лицо и белоснежные локоны, ниспадающие на хрупкие плечи.

В тот момент я не осознавала нелогичности своих мыслей: моё лицо скрывалось за широкой шляпкой и зонтиком, и никто, даже при сильном желании, не мог его увидеть. Теперь об этом легко рассуждать, но тогда меня охватила настоящая паника – хотелось вырваться из хватки матери и бежать, пока силы не покинут меня. Лишь бы не слышать.

– Адель, – раздался тихий голос рядом, – успокойся. Не дрожи.

Собравшись с силами, я осторожно наклонила зонтик в своей руке вбок, когда мать, словно находясь в трансе, неспешно сделала ещё пару шагов вперед и остановилась.

Я заставила себя взглянуть на толпу.

Никто из прохожих не смотрел в мою сторону.

Все внимание было приковано к ней, смуглой женщине у пирса, где заканчивался рынок и начиналась дорога в город. Она щурилась и морщилась, не привыкшая к яркому дневному свету после долгого плавания. Её тело скрывал лишь накинутый на плечи грязно-серый плащ, которым она не пыталась прикрыть груди или ноги. Конечности выглядели как раздутые бочонки с вином, они дрожали и еле двигались. Видно, последствия болезни.

Женщина протерла глаза тыльной стороной ладони, как-то неуклюже зевнула и повернула голову к толпе. Лицо сразу показалось мне неправильным: черты губ, носа и подбородка выглядели так, будто были слеплены из глины неопытным скульптором. Он очень старался, но на полпути бросил это дело, оставив всё как есть, полностью разочарованный в своих способностях. Когда я подняла взгляд выше, то чуть ли не вскрикнула: на меня смотрел мертвец. Глаза цветом выжженной травы – в них не было ни эмоций, ни чувств, лишь вязкая пустота и равнодушие, пронизывающие меня насквозь. Обреченность. Со всхлипом я зажмурилась и уткнулась в шероховатую ткань материной юбки. Наверное, впервые в жизни ко мне пришел настоящий страх, граничащий с первобытным ужасом. Слёзы предательски подступили к глазам, но я старалась сдержаться, зная, что мать уже и так не одобряет моего поведения.

Что с ней случилось?

Её привезли в госпиталь?

В ту секунду я искренне ожидала, что кто-то закричит: «Позовите врача!», но никто не торопился оказывать ей помощь. Женщину продолжали бессовестно разглядывать. Леди и джентльмены, моряки и простые торговцы – это казалось безумным, как совершенно разные люди нашли общий интерес в этом уничижительном зрелище.

Мы провели в толпе зевак менее минуты, когда с губ матери сорвался тихий вздох, как если бы она очнулась от наваждения. Просто плохой сон. Нужно поскорее забыть его и не портить свой день глупым воспоминанием. Она потянула меня за собой дальше, к главной дороге.

Может, мать и смогла так легко отмахнуться от увиденного и вернуться к прежней жизни, но у меня это не получилось. Мертвый взгляд индианки – он ещё долго преследовал меня в кошмарных снах, и он жив в моей памяти спустя годы.

Сорок лет назад… мне было всего семь. И в тот безоблачный день я впервые увидела уродца.

Глава 1. Семейство Брукс

Ручка в пальцах Мэдди продолжала двигаться, когда монолог закончился. Ей приходилось напрягать глаза в полумраке комнаты, где, несмотря на начало июня, пахло сыростью.

Обстановка здесь была скромной: выгоревшие узорчатые обои бежевого оттенка, минимальное количество мебели и потертый ковёр, стелившийся под ногами. Миссис Брукс специально сняла эту комнату для встречи с журналисткой из Нью-Йорка.

До приезда сюда Мэдди задавалась вопросом: зачем женщина потратила свои сбережения, а не позволила ей самой достойно организовать их встречу? Ответ нашёлся при первом же взгляде на Миссис Брукс.

Хочет сама все устроить, чтобы контролировать ситуацию.

И это вполне могло быть правдой. Несмотря на слабое здоровье, миссис Брукс не выглядела подавленной. Голубоватые, выцветшие глаза женщины смотрели с настороженностью, а её слова порой звучали резко и язвительно, но были абсолютно правдивыми. У неё не было намерения что-либо скрывать.

– Дай мне слово, что ты напишешь эту статью, – потребовала она, вместо приветствия, и Мэдди согласилась.

– Итак, – нарушила тишину девушка, когда наконец поставила точку в последнем предложении. Ей хотелось сразу же перейти к сути, записать материал, ради которого она сюда приехала, и покинуть этот богом забытый городок.

– Ваша мать была очень религиозной, если я правильно понимаю?

– Религиозной, – коротко согласилась женщина, сидящая напротив за увесистым дубовым столом. Она продолжала смотреть в окно, наблюдая за играющими на улице детьми. На её лице появилось расслабленное, задумчивое выражение. Казалось, что после откровенного рассказа её сердце хоть немного, но смягчилось. – Она была девчонкой, когда в Портленде случился страшный пожар. Одна треть населения осталась без домов, и семейство Краузе попало в их число.

Мэдди кивнула. С трудом, но ей удалось вспомнить о Большом пожаре, той страшной истории, которой до сих-пор пугают школьников, чтобы те соблюдали правила безопасности в праздники.

– Отец воевал в армии Конфедерации, я не упоминала? Он не любил об этом вспоминать… редко рассказывал: до конца прошлого века это считалось постыдным. Знаю только, что после войны он уехал на север страны под видом британского иммигранта и даже фамилию сменил, чтобы обошлось без проблем. Там-то они и встретились – ветеран проигравшей стороны и бездомная сиротка.

– И все же…

Миссис Брукс недовольно прищурила глаза, уловив в голосе журналистки легкую нотку спешки, несмотря на все её старания скрыть это.

– Хочешь перейти к сути дела? Что ж, я понимаю. Слушать семейные истории старой женщины не самое увлекательное занятие, но поверь, в этом деле необходимое.

– Вы нестарая женщина, Миссис Брукс.

– Не спорь, – прозвучал твёрдый голос, и Мэдди решила, что спорить не будет. – Да, они оба были католиками. Правда, мать чересчур усердствовала в своем христианском рвении, а отец смотрел на это сквозь пальцы. По большей части ему было всё равно на то, что происходит в доме: он был занятым человеком, целеустремлённым и упёртым, как горный баран. Эти качества он взрастил в своем первенце. Альфред – доброе сердце. Так я его называла.

***

Вернувшись на Юг страны с беременной женой и подросшим сыном, отец начал работать на первой табачной фабрике Нового Орлеана. Спустя восемь лет ему удалось выкупить её часть, что значительно улучшило положение семьи Брукс, и со временем они приобрели особняк, в котором я появилась на свет. Он всегда казался мне безмерно большим – двухэтажный, с высокими потолками и окнами, почти в каждой комнате. Однако моя спальня была исключением: родители выбрали для меня самую маленькую, где небольшое окошко располагалось прямо над кроватью. Оно всегда было закрыто плотными бархатными шторами, и мне строго-настрого запрещалось подходить к ним в светлое время суток. Лишь во время заката я могла наслаждаться видом нашего сада, где раскинулся великолепный цветник жасмина вокруг мраморного фонтана, состоящего из нескольких чаш.

Я наблюдала за тем, как стайка синиц плескалась в прохладной воде, и это наводило меня на размышления. Каково это – иметь возможность летать? Улететь в другой штат, а может быть, – даже в другую страну. Почему же эти глупые птицы выбрали жить здесь, среди нас? Первым человеком, которому я задала этот вопрос, стала моя нянька.

– Почему птицы не улетают?

Эсси вытерла морщинистые руки о белый передник с таким видом, словно позволяла себе короткую передышку перед боем. Со вздохом она устремила взгляд на окно, в которое я уткнулась чуть ли не носом.

– Дорогуша… – протянула она с сильным южным акцентом, и в этот момент я пожалела о том, что вообще заговорила в ее присутствии. Она всегда называла собеседника «дорогушей», если речь шла о чем-то, в чем она разбиралась лучше него, – а речь обычно шла о делах настолько будничных, что для остальных было довольно забавно слышать её снисходительный тон. Я видела, как сводятся темные брови и замирает взгляд, и как она старается связать слова в грамотную мысль – предложения, какими выражаются люди из высшего общества.

– Птицы очень умные, знаешь ли. В саду много насекомых, которыми они питаются. В фонтане есть вода – вот они и гнездятся здесь. Вот так-то.

Но я все равно не могла понять, как можно променять свободу полета на одно-единственное место на всю жизнь, даже если здесь так спокойно и безопасно. Как и многие до меня, я нашла ответ на свой вопрос спустя много лет. Но в детстве всё кажется проще.

Все вокруг повторяли одно и то же, прежде чем мать, исчерпав последние крупицы терпения, не сказала мне, что птицы – неразумные существа, в отличие от людей. Они невольные себе, и лучше бы мне перестать мучить домочадцев и наконец заняться чем-нибудь полезным.

– Мама, прекратите, – отвечал ей Альфред, расслабленно устроившись в бархатном кресле с чашкой чая. – Она ещё маленькая и многого не понимает.

Он всегда защищал меня, возможно, видя в моей фигуре отражение самого себя.

Когда приближались праздники, я часто усаживалась у окна и с нетерпением выглядывала на улицу, несмотря на все запреты. Как только снаружи раздавался стук копыт, меня было не удержать – я вихрем спускалась вниз – в надежде, что это Альфред вернулся со службы. Если кто-то замечал меня, то немедленно хватал за руку и возвращал в спальню, повторяя одно и то же нравоучение. В такие моменты особенно не хотелось попадаться матери. Поэтому со временем я стала осторожнее и научилась быть такой же тихой, как мышка, чтобы никто не заметил мою худощавую фигуру.

Накануне Рождества 1912-го года в доме было тихо. Снег не переставал падать с прошлого вечера и мягкие хлопья так быстро укрыли голую землю пушистым белым одеялом, что всего за ночь город утратил свои привычные очертания. Снегопад в Луизиане и сейчас считается настолько редким событием, что люди скорее поверят в выигрышный лотерейный билет на Бурбон-стрит, чем в самый точный прогноз погоды.

Кристофер, второй ребёнок семьи Брукс, сидел внизу за длинным пустым столом в крайне мрачном настроении. Он проснулся после завтрака, немногочисленные слуги уже были заняты своими делами, так что юноша остался в полном одиночестве. Яркий зимний свет, проникнув сквозь витражное окно, касался его синяков под глазами и пересохших губ, которые он имел привычку кусать в приступах нервозности. Тонкие пальцы с небрежностью держали утреннюю чашку кофе, когда он скользил взглядом по страницам местной еженедельной газеты «Талисман». В воздухе витал едва уловимый запах перегара.

Двери столовой были распахнуты, и я наблюдала за ним с лестницы, размышляя, стоило ли мне подойти к брату и пожелать ему доброго утра. Когда он находился в плохом настроении, то был во всех смыслах очень похож на мать, и я инстинктивно старалась обходить его стороной. Желто-карие глаза впивались в меня, и губы растягивались в кривой усмешке:

– Ты точно Брукс? Может, тебя нам подкинули, а?

Красавец Кристоф. Пользовался вниманием девушек, рано начал проводить время в сомнительных местах и компаниях, из-за чего сталкивался с гневом отца. Ему всегда не хватало ума, и дай Бог старик изменился, если ещё жив. Я много лет не видела его.

Пока я стояла там, нахмурив брови от тяжелых мыслей, главные двери распахнулись, и в дом неожиданно вошёл Альфред в сопровождении нашего управляющего.

Стройный юноша, каким я запомнила его с последней нашей встречи, под воздействием палящего солнца и морских ветров превратился в молодого мужчину: он набрал вес, стал крепче, и теперь его кожа сохраняла загар. Только серые глаза, скрывающие в себе неуловимую печаль, остались прежними. С каждым годом он все больше напоминал отца, словно в его облике не было ни одной черты от матери.

Альфред стряхнул свежий снег с чёрного пальто, снял шляпу и провел пальцами по жёстким волосам. Мне с трудом удалось сдержаться, чтобы не броситься к нему навстречу, пока он медленно продвигался вглубь дома, продолжая тихую беседу с Филиппом – мужчиной средних лет с выраженной залысиной и тяжелым взглядом.

– Ваш чемодан, сэр, я отнесу его наверх, – наконец расслышала я низкий голос управляющего.

Альфред лишь отмахнулся от предложения:

– Не стоит, сам справлюсь. Займись своими делами.

Филипп настаивать не стал и – вместо этого – энергичным шагом направился в комнаты для слуг, дабы удостовериться, что никто не бездельничал в присутствии хозяйского сына.

Брат тем временем не спеша преодолел коридор и переступил порог гостиной. Это место являлось гордостью семьи Брукс – мягкие английские ковры ручной работы, изящно расстеленные по полу – именно с них мать неизменно начинала экскурсию для гостей. Затем она переходила к мебели, которая, разумеется, была изготовлена на заказ чуть ли не у самого Карло Бугатти.

Справа от камина, на самом видном месте, расположилась картина – скандальный оригинал Джона Сарджента «Портрет мадам Икс». Честно говоря, до сих пор не могу понять, как эта картина оказалась у нас, а главное – как мать согласилась на это.

Долгими зимними вечерами поленья в камине весело искрились и трещали, и в убаюкивающем полумраке комната мадам Икс обладала не только загадочным, но и мистическим видом. Днем она едва ли привлекала чье-либо внимание. Только Эсси неодобрительно качала головой и бормотала о стыде и грехе, вытирая пыль с деревянной рамы.

Альфред прошёл мимо картины, и ему оставалось всего несколько шагов до лестницы, после чего он бы заметил меня.

Но его внимание привлек Кристофер, который по-прежнему вчитывался в газету.

– Крис, – бодро позвал его Альфред, но приподнятое настроение быстро переменилось – лоб слегка нахмурился. Несомненно, он уловил характерный запах, витавший в воздухе.

– Фредди… – выдохнул Кристофер, поморщившись, вероятно, от головной боли, вызванной абсолютно неуместным, даже чуждым здесь громким голосом. Он сделал последний глоток остывшего кофе и встал со стула, чтобы поприветствовать брата. – Как добрался?

– Честно сказать, не без проблем: у кареты отлетело колесо. Прямо перед поместьем Картрайт. Я уж начал думать, что придётся останавливаться у них или пробираться пешком, – ответил Альфред.

Он вошел в распахнутые двери столовой, и его внимательный взгляд задержался на точёном бледном лице.

– Выглядишь неважно. Праздновал что-то?

Кристофер тихо усмехнулся:

– Последний год в колледже. Ты же знаешь, каково это, – поймал направленный на него взгляд, и тонкие губы недовольно скривились. – Только не начинай.

Они несколько секунд пристально смотрели друг на друга, и я прекрасно понимала этот безмолвный диалог, который возникал почти при каждой их встрече. Он был слишком интимным, чтобы за ним наблюдали так, как сейчас это делала я. Но теперь момент был упущен, поскольку я не могла ни заявить о своём присутствии, ни незаметно уйти.

– Отец писал, что ты снова играешь, – нарушил молчание Альфред, тем самым разрушив хрупкое равновесие, установившиеся между ними на короткий миг. В его голосе прозвучали осторожные нотки. – Баккара, покер?

– Блэкджек и чёртова рулетка во французском казино, – резко ответил Кристофер. Знакомое чувство раздражения мигом охватило его. – Серьёзно? Мы не виделись с апреля.

На это замечание Альфред едва заметно поджал губы.

Он с аккуратностью, присущей только ему, извлек из кармана пальто армейский металлический портсигар и повертел его в руках, прежде чем достать две сигареты. Одну из них он протянул Кристоферу, который с напряжением следил за его действиями.

– Не сейчас. Ты прав, – согласился Альфред. – Не с этого должна начинаться наша встреча.

В молчании они закурили. Дым начал подниматься к потолку мягкими, ленивыми пластами.

Я могла бы забыть этот разговор – стереть его из памяти, как любое другое заурядное утро, каких и до этого было предостаточно. Однако вечером того же дня произошло неожиданное откровение, которое разделило семью Брукс – раскол, положивший начало нашим неудачам.