Страна, которую придумал я. Или которая придумала меня

Глава 1. Человек из мегаполиса

Привет. Меня зовут… А впрочем, какая разница. Я – один из многих. Из тех, кто родился в конце 70-х в Советском Союзе, в обычной семье. Мама – бухгалтер, папа – водитель. Люди простые, работящие. Жили, как все – без шика, но и без нужды.

Я рос, как все советские дети. Октябренок, пионер, без двух минут комсомолец. Школа, двор, кружки, секции. Летом – на дачу или в пионерлагерь. Помню эти счастливые деньки – бабушкины пироги, речка, рыбалка, костры с друзьями. А в лагере – линейки, кружки, первая влюбленность. Обычное советское детство. Со своими радостями и обидами, мечтами и страхами.

В нашей семье не принято было говорить высокие слова о долге, о Родине. Это было как-то не принято, не в духе времени. Но сама атмосфера того времени, сам уклад нашей жизни – они незаметно, исподволь формировали во мне это чувство. Чувство причастности к чему-то большому и важному. К истории страны, к ее судьбе.

Бабушки и дедушки мои не воевал.

И не любили рассказывать, но иногда, по семейным праздникам или вечером за чаем, вспоминали разные эпизоды о своем военном детстве . Скупо, без пафоса, обыденно.

Но я, слушал, затаив дыхание. Это была не просто история – это была причастность к великому. Потом мы с пацанами играли в войну – мастерили деревянные автоматы, рыли окопы, бегали в атаку. И каждый воображал себя героем, готовым умереть за Родину.

Родители тоже не говорили громких слов.

Но само их отношение к жизни, к труду, к нам, детям – оно было проникнуто чувством ответственности. Перед семьей, перед людьми, перед страной. Они не строили карьер, не гнались за длинным рублем. Просто честно работали. Отец всегда говорил: "Работа – она как жена. Можно изменять, бегать, искать лучшей доли. А можно просто любить ту, что есть, и быть ей верным". Он так и прожил – 40 лет за баранкой. И на таких как он, наверное, держалась страна.

Шли годы. Многое менялось в стране и в моей жизни. Перестройка, развал Союза, лихие 90-е… Я взрослел, учился, делал карьеру. Уже тогда чувствовал какую-то фальшь, неправильность происходящего. Видел, как ломаются судьбы, рушатся идеалы. Но самого затянуло в эту воронку. Казалось – надо успеть, урвать свой кусок, пока не поздно.

И по мнению моих друзей – и я урвал.

Стал тем, кем хотели бы многие – успешным, обеспеченным. Топ-менеджер, хорошая зарплата, жена, дети, квартира, дача, машина. Вроде бы все, как надо. Живи и радуйся. И я жил. Годы летели, как километры под колесами моих машин. Дом-работа-дом. Совещания, сделки, корпоративы. Отпуска на курортах. Все как у людей.

Но с какого-то момента я стал ловить себя на странном чувстве. Будто живу не своей жизнью. Будто все это – и работа, и быт, и даже семья – как-то не всерьез, не по-настоящему. Как будто играю роль в чужом спектакле. И с каждым годом это чувство все сильнее.

Нет, я не ушел в запой, не забросил семью. Внешне все было благополучно. Но внутри рос какой-то надлом. Усталость. Опустошенность. И острое ощущение, что я теряю что-то очень важное. Какую-то основу, стержень. То, что держало когда-то моих родителей, моих дедов. А меня – не держит.

Я стал задавать себе неудобные вопросы. А счастлив ли я на самом деле? А чего я хочу от жизни? В чем ее смысл? И все чаще стали приходить мысли. Странные, неудобные. О том, что вся моя жизнь – погоня за призраками. За успехом, за статусом, за чем-то внешним. А где же я сам? Тот мальчик, который когда-то с замиранием сердца слушал рассказы деда о войне? Тот парень, который хотел сделать что-то важное для людей, для страны? Где все это во мне?

Я долго носил эти мысли в себе. Боялся сам себе признаться. Ведь у меня, казалось бы, было все, о чем принято мечтать. Карьера, деньги, положение в обществе. Но чем дальше, тем яснее я понимал – это не мое. Не то, ради чего стоит жить. И в какой-то момент я понял – дальше так нельзя. Надо что-то менять. Кардинально. Иначе – сгорю. Или сопьюсь. Или просто превращусь в робота, функцию. А я так не хочу.

Решение далось нелегко. Все-таки у меня семья, дети. Обязательства, ответственность. Как жена воспримет такие перемены? Будет ли ждать? И вообще – чем я буду заниматься? На что жить? Тысячи вопросов, сомнений. Но и оставаться в этой колее я уже не мог.

Поговорил с женой. Она не в восторге, но понимает. Сама видит, что со мной что-то не то. Дети выросли, в моей ежедневной опеке уже не нуждаются. Так что – решено. Ухожу из компании. Беру длительный отпуск. И еду. Куда? Сначала во Владивосток. Начать хочу оттуда, с края земли. А дальше – через всю страну, по такому маршруту:

Владивосток – Южно-Сахалинск – Петропавловск-Камчатский – Хабаровск – Якутск – Оймякон – Иркутск – Кемерово – Омск – Екатеринбург – Самара – Казань – Нижний Новгород – Владимир – Москва – Мурманск – Архангельск – Петрозаводск – Санкт-Петербург – Москва – Сочи – Владикавказ – Грозный – Махачкала – Дербент – Севастополь – Калининград – Москва.

От Дальнего Востока до Калининграда, от Русского Севера до Кавказа. Через всю страну, через ее боль и радость, через ее историю и современность. Без четкого плана, без брони в отелях. Просто ехать, смотреть, говорить с людьми. Слушать. Думать. Пытаться понять – себя, людей, страну. Найти то, что потерял. Или понять, что искать.

Ценность такого маршрута – в его масштабе, охвате, разнообразии. Это ведь не просто очередная командировка или семейное путешествие в отпуске – это путь переосмысления и познания. Познания страны, ее регионов, ее истории и культуры. От древних камчатских вулканов до песчаных кос Балтики. От полярной ночи Мурманска до субтропиков Сочи. От буддийских храмов Бурятии до мечетей Кавказа. Сколько людей, сколько судеб, сколько историй! И все это – моя страна. Та, которую я, кажется, совсем не знал. Та, которая должна стать мне еще ближе и понятнее с каждым километром пути.

И еще один смысл этой дороги – люди.

Те, кого я буду встречать. В самолетах, поездах и автобусах, в кафе и на заправках. Обычные люди, с их обычными радостями и горестями. С их мечтами и разочарованиями, надеждами и болью. Люди – вот что всегда было сутью и солью страны. Не ресурсы, не территории, не идеологии – а простые люди. Трудяги и мечтатели, циники и романтики, герои и подлецы. Люди… Такие как я..

Поэтому я еду. Чтобы найти и узнать – страну. Людей. Себя. А там, глядишь, и смысл отыщется. Тот самый, который я потерял в погоне за фальшивым успехом. Смысл, цель, основа – то, ради чего стоит жить.

Страшно? Еще бы. Но и радостно. Будто в детство вернулся. Когда мир был большой и неизведанный. Когда все было впереди. И так хотелось узнать, попробовать, испытать. Когда жизнь была настоящей, а не гонкой за призрачным успехом.

Не знаю, что найду в конце пути. Себя? Смысл? Новую жизнь? Не знаю. Может, ничего не найду. Может, пойму, что от себя не убежишь. И то, что ищу – всегда было со мной. В тех уроках, что дали мне родители и бабушки с дедами. В той жизни, от которой я так старательно бежал.

А может… Может, я найду что-то новое. Какой-то новый смысл, новую цель. Может, пойму, наконец, чего я на самом деле хочу. От себя, от людей, от жизни. И тогда – начну все сначала. По-другому. По-настоящему.

Не знаю. Но я должен попробовать. Иначе – никак. Иначе вся моя жизнь так и останется сном, миражом, ошибкой. А я хочу настоящего. Своего. Пусть трудного. Пусть непонятного. Но – моего.

Так что – поехали. Как говорил один мой друг – движение все, цель ничто. Вот и буду двигаться. По земле, по стране, по себе.

А там – посмотрим.

Главное – не останавливаться.

До связи. Ваш Н.

Глава 2. Дорога в облака

Такси подъехало ровно в 5 утра. Я, сонный и взъерошенный, вышел из подъезда, таща огромный чемодан. Еще вчера казалось, что я ничего не успеваю, что нужно еще тысячу дел сделать перед отъездом. Но сейчас все это уже не имело значения. Никакого…

Решение принято, билеты куплены.

Назад дороги нет.

– Здравствуйте! В Шереметьево? – жизнерадостно спросил таксист, выскакивая из машины и забирая мой чемодан.

– Да, в Шереметьево, – кивнул я, усаживаясь на заднее сиденье.

Таксист оказался разговорчивым. Уже через пару минут я узнал, что его зовут Ербол, он приехал в Москву из Казахстана 10 лет назад, сначала работал на стройке, потом выучился на права и вот уже 5 лет крутит баранку.

– Нелегко было вначале, – рассказывал Ербол. – Чужой город, чужой язык. Но ничего, постепенно обвыкся. Сейчас уже вся семья здесь, детишки в школу пошли. Старшая дочка, Айнура, круглая отличница. Мечтает врачом стать, людям помогать. Я ей говорю – учись, доченька, у тебя все получится!

Я слушал Ербола и думал о том, сколько таких историй вокруг. Люди приезжают в большие города из разных уголков бывшего Союза, чтобы построить новую жизнь, дать детям лучшее будущее. И везут с собой свою культуру, свои традиции, свои мечты. И все это переплетается, смешивается, создает неповторимое многоголосье, многоцветье нашей общей истории.

– А вы сами откуда родом? – спросил вдруг Ербол, прервав мои размышления.

– Из Москвы, – ответил я.

– О, москвич! – уважительно протянул Ербол. – Значит, можно сказать, тоже понаехавший? Ваши-то предки небось не всегда в Москве жили?

Я задумался. И правда, кто мы, москвичи? Не та же ли самая смесь народов и судеб, историй и корней? Мои дедушка с бабушкой по маминой линии жили в Москве. Дед всю жизнь крутил баранку, а бабушка была учительницей. Их дочь, моя мама, родилась уже здесь. А папины родители были родом из Рязанской области и Вязьмы. Переехали в столицу в конце 40-х, на волне индустриализации. Выходит, и я – продукт этого большого переселения народов, которое называется историей нашей страны.

Тем временем мы подъехали к Шереметьево. Я и не заметил, как пролетела дорога за разговорами. Поблагодарив словоохотливого Ербола, я вышел из машины и вдохнул прохладный утренний воздух с нотками авиционного керосина.

Здравствуй, аэропорт.

Шереметьево встретило меня блеском хромированных поверхностей, шумом и привычной суетой большого аэропорта. Сколько раз я был здесь, улетая в командировки или на отдых. Но сегодня все воспринималось иначе. Будто я впервые по-настоящему видел и замечал все вокруг.

Новые терминалы аэропорта поражали масштабом и современностью. Стекло, металл, четкие линии. И повсюду – люди. Разные. Спешащие и неторопливые, веселые и усталые. С чемоданами и рюкзаками, с детьми и стаканчиками кофе. У каждого своя цель, свой полет.

Проходя мимо стоек регистрации, я краем уха слышал обрывки разговоров. Русский, английский, китайский, арабский. Люди прилетели со всего миру. И у каждого была своя история. Вот пожилая пара, увешанная фотоаппаратами – наверняка летят в отпуск, открывать новые страны. А вот мужчина средних лет в строгом костюме – видимо, в очередную деловую поездку. Молодая мама с малышом – может, к родственникам, показать новорожденного? И группа шумных подростков в спортивных костюмах – студенты? Спортсмены?

Я вдруг поймал себя на мысли, что раньше никогда не обращал внимания на это многообразие лиц, языков, судеб. Просто шел к своей стойке, в бизнес зал, к своему самолету, погруженный в свои заботы. А ведь каждый из этих людей – целая вселенная. Со своим прошлым, настоящим, будущим.

В бизнес-зале было тихо и малолюдно. Деловые костюмы, ноутбуки, сдержанные разговоры. Я взял кофе, сел в кресло у окна, и стал смотреть на летное поле. Взлет-посадка, взлет-посадка. Вечное движение.

И снова невольно стал представлять истории этих взлетающих и приземляющихся людей. Сколько среди них тех, кто, как Ербол, приехал искать лучшей доли? Сколько тех, кто, как мои предки, оставил родные края ради большого города? И сколько тех, кто, как я сейчас, летит навстречу неизвестности, навстречу себе?

Объявили посадку на мой рейс. Допив кофе, я направился к выходу. И снова – паспортный контроль, очередь, улыбчивые стюардессы. Все как всегда. Но сегодня у меня был билет в один конец. В прямом и переносном смысле.

Самолет мягко оторвался от земли. В иллюминаторе замелькали разноцветные квадратики московских домов, змейки дорог, зеленые пятна парков. Все меньше, меньше. И вот уже только облака внизу. Бескрайнее белое море.

Я откинулся в кресле, закрыл глаза и стал размышлять о предстоящем путешествии. Сколько людей мне предстоит встретить? Сколько историй услышать? Я вспомнил Ербола с его мечтами о дочкиной профессии. Вспомнил своих дедов, приехавших покорять Москву. Вспомнил пеструю толпу аэропорта – калейдоскоп лиц и судеб.

Ведь что такое наша страна? Это миллионы переплетенных историй. Историй людей, семей, народов. Историй, которые тянутся из прошлого, пишутся в настоящем, устремляются в будущее. И все мы – от мигранта-таксиста до московского топ-менеджера – всего лишь звенья в этой бесконечной цепи.

И я вдруг почувствовал острое желание прикоснуться к этим историям. Услышать их, записать, сохранить. Может быть, в этом и есть смысл моего путешествия? Не просто сбежать от опостылевшей рутины, а попытаться понять эту большую, сложную, многоликую страну. Страну, которая живет во мне. Страну, которая и есть я.

С такими мыслями я задремал под мерное гудение самолетных турбин. А за бортом проплывали облака. Как мысли, как мечты, как чьи-то еще ненаписанные истории.

Путешествие начиналось.

Глава 3. Истории на высоте 10000 метров

Самолет лег на курс.

Впереди было почти восемь часов полета. Восемь часов – целый рабочий день! Только вместо офиса – тесная кабина, вместо компьютера – иллюминатор, а вместо кофе-брейков – дребезжание тележки с едой и напитками. Но разве это имеет значение, когда внизу – бескрайние просторы твоей страны, а впереди – новая встреча со знакомым городом, но уже в другом качестве?

Владивосток… Сколько раз я бывал здесь по делам, на бесконечных встречах, переговорах, в душных офисах и дорогих ресторанах. Город всегда казался мне деловым, суетливым, не располагающим к душевным разговорам и открытиям. Но сейчас все будет иначе. Сейчас я лечу сюда не как бизнесмен, а как путешественник, исследователь, искатель смыслов. Без галстука и делового календаря, но с открытым сердцем и жаждой нового.

Я осмотрелся по сторонам, разглядывая своих спутников на ближайшие восемь часов. Справа от меня сидела женщина средних лет, погруженная в чтение журнала. Слева – молодой парень в наушниках, уткнувшийся в смартфон. Обычные люди, обычный полет. Но ведь каждый из них летит во Владивосток со своей историей, своими надеждами и мечтами. Как и я.

Интересно, сколько раз они были во Владивостоке? Для них это тоже деловые поездки или что-то более личное, трепетное? Может быть, эта женщина летит навестить родственников, которых давно не видела? Или этот парень возвращается домой после учебы где-нибудь в столичном вузе? Сколько историй, сколько судеб пересекаются в этом полете…

А наш экипаж? Они-то уж точно бывали во Владивостоке несколько раз. Для них это просто очередной рейс, очередной рабочий день. Взлет-посадка, взлет-посадка. Сколько часов они провели вот так, между небом и землей? Сколько пассажиров перевезли, сколько судеб невольно соединили?

Я вспомнил, как сам когда-то мечтал стать пилотом. В детстве это казалось таким романтичным, таким захватывающим – управлять огромной металлической птицей, видеть мир с высоты, чувствовать эту свободу и мощь. Но жизнь распорядилась иначе. Офисная рутина засосала, закрутила в своем бумажном водовороте. И вот я уже не мечтательный мальчишка, а солидный бизнесмен, летящий бизнес-классом. Впрочем, разве только в этом дело? Разве дело в классе билета или размере зарплаты? Может быть, дело в том, что мы перестаем мечтать, перестаем видеть чудо в обыденном? Вот и я, сколько раз летал во Владивосток, а город так и не разглядел. Все бежал куда-то, все решал какие-то "важные"вопросы. А ведь город – он же как живой организм. Со своим ритмом, своим характером, своей душой. И чтобы понять его, нужно остановиться. Нужно просто побыть с ним рядом, без спешки, без суеты.

Я посмотрел в иллюминатор. Где-то далеко внизу проплывали города и веси, леса и поля, реки и горы. Бескрайняя, необъятная Россия. Сколько всего вмещает она в себя, сколько историй хранит… И Владивосток – он ведь тоже часть этой истории. Форпост на краю земли, окно в Азию, ворота в океан. Сколько надежд и разочарований, сколько побед и поражений видели эти берега…

Земля внизу напоминала гигантский калейдоскоп. Картины менялись, складывались в причудливые узоры. Степи сменялись лесами, леса – горами. Природа играла красками, будто пытаясь рассказать свою историю. Историю, которая старше всех нас, старше наших городов и стран.

А люди… Сколько их там, внизу? Сотни тысяч? Миллионы? У каждого – своя жизнь, свои радости и печали. Но все мы связаны. Все мы – части одного большого узора.

Калейдоскоп страны, калейдоскоп судеб… Они неразрывно связаны, переплетены тысячами невидимых нитей. Вот мелькнул внизу маленький городок – сколько в нем живет людей? О чем они мечтают, чего боятся? А вот промелькнул огромный мегаполис – муравейник человеческих жизней, историй, стремлений. И все это – часть одной большой мозаики, одного бесконечного узора.

Я вдруг поймал себя на мысли, что раньше никогда не задумывался об этом. Не задумывался о том, насколько все мы, такие разные, на самом деле похожи. Насколько переплетены наши судьбы, наши мечты и страхи. Мы летим в одном самолете – кто в бизнес-классе, кто в эконом, но разве это имеет значение перед лицом вечности? Перед лицом этого бескрайнего неба, этой бесконечной земли?

Самолет начал снижаться. В иллюминаторе показались знакомые сопки, блеснуло море. Владивосток. Город, который я столько раз видел, но так и не разглядел по-настоящему. Что ж, никогда не поздно начать заново.

Шасси коснулись посадочной полосы. Самолет вздрогнул, замедляя ход. Вот и все. Добро пожаловать во Владивосток. Для кого-то – конечный пункт путешествия, для кого-то – пересадка.

Пора. Пора выходить из роли делового человека и становиться Путником.

Искателем. Мечтателем.

Я улыбнулся, встал с кресла, потянулся за багажом.

Стюардесса у выхода привычно улыбнулась на прощание. Сколько таких улыбок она дарит за день? За месяц? За год? И получает ли что-то взамен, кроме дежурного "спасибо"? Хотя, может быть, в этом и есть ее предназначение – дарить людям частичку тепла, частичку заботы. Даже если они этого не ценят.

Я сделал первый шаг по трапу.

Здравствуй, Дальний Восток. Здравствуй, город у моря. Сколько лет я не был здесь? Пять, семь? Целую вечность, если мерить событиями и переменами. Но ты, кажется, совсем не изменился. Все тот же нетерпеливый ветер, все тот же терпкий йодистый запах, все тот же гул портовых кранов на горизонте. Как будто и не было всех этих лет, и не было меня – того, прежнего.

Я усмехнулся своим мыслям и направился к зданию аэропорта. Надо взять такси, заселиться в отель, принять душ с дороги. А потом – окунуться в этот город, раствориться в нем, стать его частью. Ведь именно за этим я сюда и прилетел – чтобы начать все заново. Чтобы найти себя настоящего.

В аэропорту было немноголюдно – дальневосточная глубинка, это вам не Москва. Те́рминал встретил прохладой кондиционеров и мягким светом ламп. Я прошел к стойке выдачи багажа, закинул на плечо свой потрепанный рюкзак.

Путешествие точно началось.

Глава 4. Где Россия встречается с океаном

…Белоснежная "Тойота"лавировала по дороге, увозя меня все дальше от аэропорта. За окном мелькали пригородные пейзажи Владивостока – сопки, поросшие лесом, разбросанные там и сям дачные домики, придорожные кафе с неизменными меню "Лапша"и "Пян-се". Все это было мне знакомо по прошлым поездкам, но сегодня воспринималось совершенно иначе. Словно свежим взглядом, без привычной спешки и озабоченности делами.

Как часто к нам летаете? – полюбопытствовал Сергей, поймав мой задумчивый взгляд в зеркале. – Смотрю, чемодан у вас солидный такой, упакованный плотненько.

Да вот, решил отпуск во Владивостоке провести, – улыбнулся я. – Раньше часто сюда по делам мотался, на переговоры разные, совещания. А толком город посмотреть, с людьми пообщаться – все недосуг было. Вот и выбрал момент, когда никуда не нужно торопиться.

Правильно сделали! – одобрительно кивнул Сергей. – Владивосток – он ведь сразу и не раскроется, его распробовать нужно. С людьми нашими пообщаться, жизнь изнутри посмотреть. Тогда и город совсем другим покажется – настоящим, живым.

Я согласно хмыкнул, вспоминая свои прошлые визиты. И правда ведь – все больше по конференц-залам да ресторанам, от гостиницы до офиса. Мелькали лица, проносились события, складывались в привычную мозаику делового Владивостока. А вот чтобы вот так, неспешно, вглядываясь в каждую деталь – такого еще не было.

Меж тем Сергей, почувствовав мой интерес, продолжал свой рассказ:

У нас ведь тут каждый с историей. Взять хоть мою семью. Прадед и дед мои всю войну японцев с наших берегов гоняли, по сопкам партизанил. Отец на атомной подлодке служил, секретность, все дела. Мать в школе ребятишек учила. И таких семей – тысячи! У каждого своя судьба, а вместе – одна большая история. История Дальнего Востока.

Слушая эти простые, полные достоинства слова, я вдруг отчетливо понял – вот она, та самая соль, которой мне так не хватало в прежних поездках. Не статистика грузооборота порта и не показатели экономического роста, а человеческие судьбы, сплетенные в единое и неповторимое полотно. И только прикоснувшись к нему, только вслушавшись в отдельные "ниточки", можно по-настоящему понять и город, и край, и людей, которые их создают.

За такими мыслями и разговорами мы не заметили, как въехали в центр. Владивосток встретил меня знакомыми очертаниями – Золотым мостом через бухту, старыми купеческими домами вдоль Светланской, зданием ГУМа на центральной площади. Все те же виды, но совсем иное ощущение – предвкушения, любопытства, готовности удивляться иначе.

Ну вот, почти добрались, – объявил Сергей, лихо заруливая на подъездную дорожку моей гостиницы. – "Версаль", никогда не подводит. Как вам вид, а?

Я кивнул, с удовольствием разглядывая элегантный фасад в классическом стиле, белоснежные колонны, витые балконы. В былые приезды я воспринимал "Версаль"как обычное место ночевки, не более. Сейчас же отель казался дверью в какой-то новый, манящий мир. Мир неспешных прогулок, задушевных разговоров, неожиданных встреч и прозрений.

Расплатившись с Сергеем и от души поблагодарив его "за беседу и экскурсию", я выбрался из машины и с наслаждением вдохнул свежий морской воздух. Да, старый знакомый Владивосток определенно готовил мне много сюрпризов. Ну что ж, я тоже был готов – удивляться, слушать, впитывать. С искренним интересом первооткрывателя и мудрой внимательностью бывалого путешественника.

Дальний Восток… Край, овеянный легендами и тайнами. Земля, где встречаются Россия и Великий океан, Европа и Азия, прошлое и будущее. Регион, который и сегодня остается для многих Terra Incognita – Неизведанной Землей.

История этих мест уходит корнями в глубь веков. Здесь, на берегах Амура и Тихого океана, издревле жили народы, чьи названия звучат как заклинания: нанайцы и удэгейцы, ульчи и орочи, эвены и эвенки. Они были частью этой земли, они знали ее секреты и чтили ее духов. Для них тайга была домом, а реки – дорогами.

Но шли годы, и на Дальний Восток пришли новые люди – русские первопроходцы и землепроходцы. Ерофей Хабаров и Владимир Атласов, Семен Дежнев и Витус Беринг – они раздвигали границы неведомого, шаг за шагом присоединяя эти земли к Российской империи. Казачьи остроги и монастырские подворья становились форпостами новой жизни, меняли привычный уклад.

Но Дальний Восток не спешил раскрывать свои объятия пришельцам. Он испытывал их на прочность суровыми зимами и бездорожьем, пугал непроходимой тайгой и ревущим океаном. Здесь выживали только сильнейшие – те, кто умел не сдаваться и не отступать. Те, кто был готов принять этот край таким, какой он есть – безжалостным и прекрасным.

Шли десятилетия, и Дальний Восток менялся. Менялся под напором новых веяний, новых идей. Приходили купцы и промышленники, инженеры и политические ссыльные. Строились города и порты, прокладывались дороги и телеграфные линии. Регион все глубже интегрировался в жизнь большой страны, но при этом не терял своего лица, своей идентичности.

И когда грянули войны – Русско-японская, Гражданская, Великая Отечественная – Дальний Восток принял их с присущим ему мужеством и стойкостью. Здесь ковалась оборона Порт-Артура и Владивостока, отсюда уходили на фронт солдаты и партизаны. Здесь, в тылу, ковали победу рабочие и крестьяне, женщины и дети.

Дальневосточники сражались на полях Маньчжурии и в сопках Сихотэ-Алиня, в окопах Сталинграда и на улицах Берлина. Они защищали свою землю и свою страну, не щадя ни сил, ни жизни. И память об их подвиге до сих пор жива – в мемориалах и обелисках, в рассказах ветеранов и старожилов.

Но Дальний Восток – это не только героическое прошлое. Это еще и уникальный сплав культур, удивительная мозаика традиций и судеб. Здесь до сих пор сильны связи с корнями, с верованиями предков. Люди бережно хранят свои обычаи, свой язык и свое искусство. И в то же время они открыты новому, готовы меняться и идти вперед.

Может быть, в этом и заключается секрет дальневосточного характера? В умении сочетать верность традициям с готовностью к переменам. В способности принимать других – и при этом не терять себя. Ведь здесь, на стыке миров, просто невозможно остаться равнодушным, закрыться от влияний извне.

Сегодня, я думаю о людях, которые создавали и создают историю этого края. О первопроходцах и героях войны, о рыбаках и охотниках, о геологах и строителях. Какие они, эти люди? Чем живут, о чем мечтают?

Мне хочется узнать их поближе, понять их мир. Но я знаю – для этого мало просто задавать вопросы. Нужно уметь слушать – не только слова, но и молчание. Нужно уметь смотреть – не только на лица, но и в души.

Здесь, на Дальнем Востоке, ценят искренность и прямоту. Не любят лишних слов и пустых обещаний. Здесь привыкли судить о человеке по его делам, а не по статусу или богатству. И если ты сумел завоевать доверие – значит, обрел настоящих друзей. Тех, кто не предаст и не отступит в трудную минуту.

Я вспоминаю слова одного старого нанайца, которые довелось услышать много лет назад: "Эта земля не прощает лжи. Будь честен с ней – и она будет честна с тобой". Возможно, в этом и заключается главный секрет успеха здесь, на Дальнем Востоке? В умении быть честным. С другими – и с самим собой.

Глава 5. Город у края земли

Владивосток… Город-загадка, город-легенда. Край земли, начало пути.

Утром город встречает меня солнцем и ветром, криками чаек и гудками кораблей. Он сразу обнимает, окутывает своей особой атмосферой – атмосферой порта, атмосферой границы. Здесь все дышит историей, но одновременно устремлено в будущее.

Я иду по улицам, вглядываюсь в лица прохожих, пытаясь уловить тот самый особый владивостокский код. В чем он заключается? В особом ритме жизни, в особом мироощущении? В умении жить на краю, на границе привычного мира?

Владивосток – это город, который постоянно бросает вызов. Вызов стихиям, вызов расстояниям, вызов судьбе. Здесь нельзя быть слабым, нельзя плыть по течению. Здесь нужно иметь характер, нужно уметь принимать решения и отвечать за них.

Может быть, именно в этом и заключается секрет владивостокского духа? В этой внутренней силе, в этой несгибаемости? Недаром город носит такое говорящее имя – Владей Востоком. Это не просто географическое указание, это императив, это жизненная установка.

Я брожу по старым улочкам, любуюсь дореволюционными особняками и советскими конструктивистскими зданиями. В каждом из них – частица истории, отголосок эпохи. Но еще больше меня интересуют люди, которые здесь жили и живут. Чем они дышали, о чем мечтали? Что двигало ими в их стремлениях и поисках?

Владивосток – город людей особой закалки. Людей, которые привыкли полагаться на себя, которые не боятся трудностей и лишений. Моряки и рыбаки, военные и ученые, предприниматели и художники – все они составляют уникальную мозаику этого города, все они вносят свой вклад в его неповторимый код.

Я выхожу на набережную Цесаревича, море здесь – больше, чем просто водная стихия. Оно – часть городской идентичности, часть души каждого владивостокца. Оно дарит ощущение свободы и одновременно напоминает о вечном, о том, что выше суеты и повседневности.

Глядя на горизонт, я думаю о судьбе этого города, о его предназначении. Владивосток – это ворота России в Азиатско-Тихоокеанский регион, это мост между цивилизациями. Но он также и хранитель традиций, хранитель памяти о тех, кто осваивал эти суровые земли.

В этом, наверное, и заключается главный парадокс, главная загадка Владивостока. Он устремлен в будущее – и одновременно крепко держится за прошлое. Он открыт миру – и при этом остается самим собой, сохраняет свой уникальный код.

Я захожу в маленькое портовое кафе, заказываю кофе и местные пирожки с рыбой. Разговариваю с официанткой, с моряками за соседним столиком. Пытаюсь понять, уловить этот самый владивостокский дух. И понимаю, что он – в каждом из них. В их историях, в их шутках, в их особой манере говорить и держаться.

После кафе я снова выхожу на улицу. Иду, куда ведет сердце – к морю, к солнцу, к горизонту. И постепенно начинаю чувствовать, начинаю переоткрывать этот город. Его ритм, его характер, его скрытую теплоту.

Владивосток… Он стал для меня больше, чем город. Он стартовая точка отсчета. Здесь, на этих улицах, среди этих людей ты вдруг понимаешь что-то очень важное. Что каждый город – это не просто набор зданий и улиц. Это живой организм, со своей душой, со своим предназначением.

И чтобы понять эту душу, нужно не просто смотреть. Нужно чувствовать, нужно проживать. Нужно становиться частью городского пейзажа, вплетаться в городскую жизнь.

Только тогда город откроет тебе свои секреты. Только тогда ты сможешь разгадать его код – уникальный, неповторимый, как отпечатки пальцев.

Много лет назад, Владивосток стал для меня таким откровением, таким ключом к пониманию. Пониманию не только себя, но и всей этой огромной страны, распростертой между трех океанов.

Страны, где каждый город – это целый мир, целая вселенная. Со своими законами, со своими легендами, со своими героями.

Глава 6. Врата в океан

Я еду по Русскому мосту – белоснежной громаде, парящей над проливом Босфор Восточный. Это грандиозное творение человеческих рук, соединившее Владивосток с островом Русский. Мост стал символом новой эры – эпохи открытости и развития острова, который более ста лет был закрытой военной зоной.

Сам Русский встречает меня буйством красок и ландшафтов. Зеленые холмы перемежаются с лазурными бухтами, песчаные пляжи – со скалистыми мысами. На 100 квадратных километрах этой земли природа, кажется, решила собрать все свои богатства.

Но прежде чем погрузиться в исследование острова, стоит вспомнить, как он вошел в историю России. Ведь первооткрывателям Русского довелось пройти непростой путь.

Хотя китайские и корейские моряки знали об острове с незапамятных времен, для европейцев он долго оставался белым пятном. Лишь в 1859 году экспедиция генерал-губернатора Восточной Сибири Николая Муравьева-Амурского описала и нанесла на карту неизвестную землю в заливе Петра Великого.

Муравьев предложил назвать остров Русским (Казакевича) в честь России и в память о недавно погибшем исследователе Приморья Александре Казакевиче. Так скромный клочок суши обрел свое нынешнее имя и место на географических картах.

Но настоящее освоение Русского началось двумя десятилетиями позже. В 1879 году на остров высадился военный пост, призванный охранять подступы к Владивостоку. С этого момента Русский превратился в неприступный форпост России на Тихом океане.

Шли годы, остров покрывался сетью укреплений и батарей. В его бухтах базировались корабли Сибирской военной флотилии, на перешейках высились грозные форты. Русский оправдывал свое имя, став непреодолимым бастионом для любого врага.

Особенно ярко военная история острова проявилась в годы Русско-японской и Великой Отечественной войн.

Мой проводник по острову – Александр, популярный гид из Tripster. Он знает здесь каждый уголок и готов поделиться со мной своими знаниями и любовью к этой земле.

– Остров Русский – настоящая жемчужина Приморья, – говорит он, пока мы идем по экологической тропе в районе бухты Аякс. Это одна из самых больших бухт острова, глубоко врезающаяся в сушу. Ее берега – причудливое сочетание скалистых утесов и песчаных пляжей, поросших густым кустарником.

– Здесь сохранились уникальные природные комплексы, редкие виды растений и животных, – продолжает мой спутник. – В лесах острова обитают пятнистые олени и кабаны, енотовидные собаки и харзы. Из птиц можно встретить фазанов, уток, сов. А на прибрежных скалах гнездятся очковые чистики, уссурийские баклуши, тихоокеанские чайки.

Я завороженно слушаю этот список, представляя, как в ветвях могучих дубов и грабов мелькает рыжий хвост белки, а по ночам раздается уханье ошейниковой совки. Мы как раз проходим мимо огромного старого дуба – его ствол в три обхвата, а корни, словно змеи, извиваются по земле. Сколько он видел на своем веку?

– А море вокруг острова – это отдельный, удивительный мир, – говорит мой гид, когда мы выходим на мыс Вятлина. Отсюда открывается потрясающий вид на бухту Новик, одну из красивейших на острове. Ее узкий извилистый вход почти полностью скрыт с моря островками и скалами. Когда-то здесь пряталась от штормов целая парусная эскадра…

– В бухтах и проливах водятся камбала и навага, терпуг и красноперка, – перечисляет гид. – Часто можно увидеть стаи сельди и корюшки. А на лежбищах греются на солнце ларги – пятнистые тюлени.

Я смотрю на лазурную гладь бухты и представляю этот подводный мир: вот среди водорослей мелькнула полосатая спинка терпуга, вот в толще воды блеснула серебристая корюшка. А на прибрежных камнях лениво перевалились ларги, поблескивая мокрой шкурой.

По пути мы заезжаем и в другие бухты, каждая из которых – со своим характером, своей историей. Вот бухта Воевода с ее суровыми скалами и полуразрушенными фортами. Когда-то здесь кипели нешуточные битвы, а теперь – лишь крики чаек да плеск волн.

А вот бухта Рында, фактурно изрезанная береговая линия которой образует множество уютных заводей и лагун. По легенде, именно здесь укрывались в старину китайские джонки контрабандистов. Сейчас бухта – излюбленное место дайверов, исследующих ее подводные гроты и пещеры.

Мыс Тобизина встречает нас яростным прибоем и порывистым ветром.

Кажется, сама стихия бьется в его каменное чело, пытаясь сокрушить неприступные бастионы. Но мыс стоит – как стоял века, как будет стоять еще тысячелетия. Непокоренный страж у морских ворот острова.

– А вон там, видите – бухта Островная, – указывает гид на небольшой залив, укрытый со всех сторон зелеными сопками. – В конце XIX века здесь находилась китобойная база. Американцы и норвежцы вылавливали китов прямо у берегов Русского. Представляете – десятки судов, дым коптилен, горы китового уса и ворвани…

Я пытаюсь вообразить эту картину. Грохот гарпунных пушек, свист шкивов, крики загонщиков. И киты – величественные, могучие. Как они метались в волнах, израненные, истекающие кровью… Зрелище, наверное, было то еще. Хорошо, что эти времена ушли.

Чем дальше мы идем, тем больше я проникаюсь этой землей – ее красотой, ее силой, ее удивительными контрастами. Дикие пляжи сменяются суровыми утесами, густые леса – пологими холмами. Остров словно примеряет на себя разные обличия, играет оттенками и формами.

Но больше всего меня заинтересовали руины и артефакты военного прошлого острова. Ведь Русский более ста лет был закрытой военной зоной, недоступной для гражданских.

– Здесь располагался целый ряд береговых батарей Владивостокской крепости, – рассказывает гид, когда мы бродим среди заросших травой капониров и дотов. – Орудия главного калибра защищали подступы к городу и порту. Гарнизоны жили прямо в казематах, неся дозор днем и ночью.

Я пытаюсь представить суровые будни артиллеристов и пехотинцев, оторванных от большой земли. Тяжелая служба, скудный быт, постоянное ожидание нападения врага. И при этом – удивительное чувство причастности к чему-то большому, готовность в любой момент встать на защиту Отечества.

В 1904 году, после серии поражений, русская эскадра в Порт-Артуре оказалась блокирована противником. Последней надеждой стал броненосец "Севастополь", занявший оборону в бухте Воевода на Русском. В течение двух месяцев его команда отражала яростные атаки японцев, не давая им войти в бухту Золотой Рог.

Лишь 20 декабря, израсходовав боезапас и потеряв большую часть экипажа, "Севастополь"затопили на рейде. Но его подвиг стал примером доблести и самоотречения русских моряков. И весомым вкладом в оборону Владивостока, который так и не был захвачен неприятелем.

В бухте Воевода мы осматриваем руины двух дореволюционных батарей – №375 и №381. Массивные стены из бутового камня, узкие амбразуры, обломки снарядных погребов. Немые свидетели героической обороны Русского в годы Русско-японской войны.

– 381-я батарея стала последним оплотом защитников острова в августе 1904-го, – с гордостью говорит мой спутник. – Горстка храбрецов под командованием поручика Рачинского почти месяц отбивала атаки превосходящих сил противника. Они сдались, лишь израсходовав все боеприпасы и продовольствие.

Я смотрю на эти камни, между которых пробивается молодая поросль, и чувствую дыхание истории. Словно тени павших героев все еще стоят на боевом посту, охраняя русскую землю.

Мы сворачиваем на едва заметную тропку, ведущую в глубь острова. Александр обещает показать место, овеянное легендами – Ворошиловскую батарею. Здесь, как нигде, ощущается дыхание военной истории Русского.

В годы Великой Отечественной эта батарея была главным щитом Владивостока, – рассказывает Александр, пока мы пробираемся сквозь заросли шиповника.

– Здесь располагался гарнизон из нескольких сотен человек, – поясняет гид. – Краснофлотцы, командиры, политработники. Батарея была автономной боевой единицей – со своей электростанцией, медпунктом, кухней. Могла вести огонь по морским и воздушным целям. Настоящий подземный город, некогда кишевший военной жизнью.

Грандиозность подземных сооружений впечатляет. Гулкое эхо наших шагов разносится под сводами потернов и галерей. Кажется, стены до сих пор хранят эхо давно отгремевших боев.

Я захожу внутрь казармы, где некогда стояли двухъярусные койки и грубо сколоченные столы. На стенах еще видны обрывки газет и плакатов. "Не болтай!", "Родина-мать зовет!", "Враг будет разбит!". Лозунги далекой, но такой понятной эпохи.

Немцы так и не дошли до Приморья, но японцы грозились высадить десант, – продолжает гид. – Батарея держала их на

прицеле днем и ночью. На случай нападения.

Я закрываю глаза и силой воображения переношусь на восемьдесят лет назад. Рев сирен боевой тревоги, лязг затворов, напряженные лица краснофлотцев. "По местам стоять, к бою!"И разверстые жерла орудий, нацеленные в морскую даль.

Покинув батарею, мы углубляемся в самое сердце острова. Здесь, вдали от туристических троп, природа Русского предстает во всем первозданном великолепии. Многовековые хвойные леса, луга с целебными травами, каскады звонких ручьев.

Чувствуешь, какой воздух? – блаженно жмурится Александр, с наслаждением вдыхая смолистую прохладу. – Недаром остров целебным зовут. Здесь все хвори проходят, силы прибывают.

Природа Русского и впрямь обладает магической силой. Она словно очищает душу и тело, возвращая к изначальной гармонии. Недаром коренные жители острова – тазы – считали его священным.

Здесь каждое дерево, каждый камень – живые, – делится Александр старинными поверьями. – Нужно уметь слышать их голос, просить совета и защиты. Тогда остров откроет тебе свои тайны.

Мы выходим на залитую солнцем поляну, и я чувствую, как меня охватывает необъяснимая эйфория. Хочется петь, танцевать, обнимать эти древние кедры и пихты. Русский словно принимает меня в свои объятия, делится сокровенной силой.

Вот она, магия острова! – смеется Александр, глядя на мой восторг. – Ты теперь тоже отмечен ею. Теперь Русский всегда будет с тобой – где бы ты ни был.

Мы идем дальше, и я все больше убеждаюсь: остров Русский – это настоящий заповедник истории. Каждая бухта, каждая вершина здесь – свидетель событий, о которых не всегда напишут в учебниках. Но ведь из таких маленьких, частных историй и складывается большая История…

Тропа уводит нас все дальше, в самое сердце острова. Мы проходим мимо живописного залива Хмырова, форта №9, миниатюрной церквушки на сопке. Каждый объект – как страница в захватывающей книге. Книге, которую мне и предстоит написать.

В какой-то момент мой гид останавливается и смотрит на меня с лукавой улыбкой:

– Остров вам нравится? Чувствуете его дух, его характер?

Я на мгновение задумываюсь, подбирая слова.

– Знаете, это удивительное место. Здесь особая энергетика, особая аура. Такое ощущение, будто сама земля хочет тебе что-то рассказать, поделиться своими тайнами. И ты как будто… не совсем чужой здесь. Будто тебя приняли, признали своим.

– Так всегда бывает с Русским, – усмехается он. – Этот остров никого не оставляет равнодушным. Влюбляет в себя, привязывает накрепко. Поверьте, я знаю, о чем говорю.

Мы сидим с Александром на берегу бухты Рында, любуясь закатом. Небо полыхает оранжево-алыми красками, море отражает этот огненный свет. В такие моменты кажется, что время останавливается, замирает в вечности.

– Знаешь, я ведь не сразу стал гидом, – вдруг говорит Александр, и в его голосе я слышу задумчивые нотки. – Долгий путь прошел, прежде чем нашел свое призвание. Свой остров, в прямом и переносном смысле.

Я киваю, давая понять, что готов слушать. Каждая человеческая история по-своему интересна, а история того, кто нашел свое место в жизни – вдвойне.

Я ведь моряком мечтал стать, как отец и дед, – с затаенной грустью говорит он. – Все детство о морских приключениях грезил. После школы сразу в мореходку поступил, в Находке. Думал, вот оно – счастье!

– И что же помешало? – с искренним интересом спрашиваю я.

– Да жизнь сама и помешала, – вздыхает он. – На втором курсе отца не стало, мать одна с сестренкой осталась. Пришлось учебу бросать, семью тянуть. Куда уж тут о странствиях мечтать…

Я сочувственно киваю. Знакомая история – когда обстоятельства ломают юношеские грезы, заставляют резко повзрослеть и принимать непростые решения.

– Ну, в общем, пошел я работать, – продолжает Александр после недолгой паузы. – На заводе сначала, потом в автомастерской. Дело привычное, отец с детства учил. А по вечерам – учебники штудировал, на заочное поступил. Думал, выучусь – может, еще получится мечту догнать.

В его голосе – ни капли жалости к себе, ни намека на обиду на судьбу. Только спокойное принятие, понимание неизбежности определенных поворотов.

– А потом друг позвал с собой в турпоход на Русский, – в глазах Александра вспыхивают веселые искорки. – Он здесь уже бывал, красоты местные нахваливал. Ну, я и согласился, от работы отпросился на недельку. И вот приезжаем мы сюда – и все, пропал я…

– В каком смысле? – не могу удержаться от улыбки я.

– Да в самом хорошем! – смеется он в ответ. – Увидел эти бухты, сопки, море это бескрайнее – и как будто другими глазами на мир взглянул. На себя самого. Понял вдруг, что вот оно – мое место, моя судьба. Здесь, на этом острове, среди этой дикой красоты.

Я молча киваю, потрясенный этим внезапным откровением. Как удивительно порой складываются человеческие судьбы! Как причудливо пересекаются дороги, ведя нас к главным открытиям в жизни.

– Ну, в общем, вернулся я с Русского – и начал жизнь свою потихоньку менять, – продолжает Александр, задумчиво глядя вдаль. – На работе уволился, вещи собрал – и назад, на остров. Снял домишко в Подножье, стал рыбачить помаленьку, огород завел. Душой отдыхал, сил набирался.

– А как же мечта морская? – не удерживаюсь от вопроса я. – Неужели не тянуло больше в плавания дальние?

– Так я же свое море нашел! – улыбается он, широким жестом обводя горизонт. – Здесь, на Русском. Каждый день хожу по его берегам, каждый день слышу его голос. И понимаю – вот оно, счастье. Не в странствиях дальних, а в том, чтобы быть в ладу с собой. Там, где твое сердце того просит.

Мы молчим, глядя, как солнце медленно опускается в морскую пучину. В этом молчании – понимание, сочувствие, общая тайна. Тайна острова, который умеет менять судьбы. Притягивать к себе, заставлять расти и меняться.

– А гидом-то как стал? – нарушаю я тишину, вспомнив начало нашего разговора.

– Да просто все вышло, – пожимает плечами Александр. – Стали ко мне знакомые приезжать, расспрашивать про остров, про места здешние. Ну, я и водил их, рассказывал, что сам успел узнать. А потом друг и говорит: у тебя ж так здорово получается, ты бы гидом пошел! Вот я и пошел. И ни разу не пожалел.

Он вдруг тепло улыбается, смотрит на меня с хитрецой:

– Оно ведь как – когда о любимом рассказываешь, да еще и людям это интересно – тут уж не работа, а чистое удовольствие. Я ведь каждый раз, как на Русский выхожу, словно заново в него влюбляюсь. И так хочется этой любовью со всеми поделиться, красоту эту показать, istoric рассказать… Вот и веду, вот и делюсь. И сам от этого только богаче становлюсь.

Я киваю, не в силах подобрать слова. Как просто и как мудро! Находить богатство в том, чтобы отдавать. Черпать силы в том, чтобы делиться. И как удивительно, что именно остров Русский стал для этого человека источником таких открытий.

– Знаешь, Александр, я ведь почему тебя об этом расспрашиваю, – вдруг признаюсь я, решившись. – Сам ищу в жизни что-то настоящее. Стержень какой-то, опору. Вроде и дело у меня есть, и друзья, и достаток. А чувствую – не то все это, не мое. Словно гложет что-то, зовет куда-то… Вот и пустился в странствия. Чтобы понять, куда же меня тянет-то так.

Александр внимательно смотрит на меня, и во взгляде его – понимание и сочувствие.

– Это правильно, – серьезно кивает он. – Ищи, раз зовет. У каждого ведь свой остров, своя гавань. Не у всех получается ее найти, но если уж ищешь – обязательно отыщешь. Главное – сердце слушать. Оно-то уж точно не обманет, куда надо – приведет.

Мы молчим, и в этой тишине – понимание, общность, какое-то почти мистическое единение. Да, остров и впрямь не отпускает. Вцепляется в сердце мертвой хваткой – красотой своих пейзажей, глубиной своей истории. И ты уже не можешь, не хочешь вырваться.

– Ладно, пошли дальше, – хлопает меня по плечу гид. – Покажу тебе еще пару интересных мест. Бухту Парис хочешь посмотреть? Там такие закаты – закачаешься!

…Солнце клонится к закату, когда мы заканчиваем нашу прогулку. На смотровой площадке у мыса Вятлина – последняя остановка, прощальный аккорд. Отсюда видно, кажется, половину острова: зеленые холмы, синие бухты, белоснежные здания кампуса ДВФУ… Удивительная мозаика природы и истории, сошедшаяся в одной точке.

– Ну что, будешь писать про Русский? – спрашивает мой спутник, любуясь открывшейся панорамой.

– Обязательно, – киваю я. – не рассказать о нем – все равно что промолчать о самом главном.

– Это верно, – улыбается гид. – Ты, я смотрю, и впрямь проникся нашим островом. Значит, недаром тебя сюда занесло. Значит, судьба.

На прощание мы обмениваемся крепким рукопожатием. В его глазах – искорки смеха и едва заметная грусть.

– Ты только пиши правду, ладно? Без прикрас там всяких, без пафоса ненужного. Русский – он ведь простой. Настоящий. Он фальши не любит.

– Обещаю, – серьезно говорю я.

И в этот момент я действительно понимаю – другой истории и не будет. Не может быть. Только правда – пусть неприглядная порой, неоднозначная. Но зато – живая, трепещущая. Как этот остров, как эти люди.

Глава 7. Что есть истина?

Разместившись в своем номере и немного передохнув с дороги, я вышел на балкон. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо и море в невероятные оттенки алого и золотого. Где-то там, вдали, угадывались очертания острова Русский – места, с которого началось мое приморское паломничество.

Остров Русский… Сколько судеб, сколько историй хранит его земля – от древних стоянок первобытных людей до бетонных дотов Второй мировой. И каждая из них, даже самая малая и незаметная – часть одного большого повествования. Повествования длиною в тысячи лет.

Я вспомнил слова Александра, моего проводника по Русскому: "Ты только пиши правду, ладно? Без прикрас там всяких, без пафоса ненужного. Русский – он ведь простой. Настоящий. Он фальши не любит".

И ведь как же он был прав! Мы так часто ищем в жизни и в творчестве какие-то особенные смыслы, замысловатые сюжеты, а на самом деле сила – в простоте и искренности. В умении быть честным. С другими – и с самим собой.

Я вдруг подумал – а ведь вся моя прежняя жизнь была одной большой погоней за иллюзиями. За внешним лоском, за признанием, за той самой пресловутой "успешностью". Но принесло ли мне это счастье? Помогло ли стать лучше, мудрее, человечнее?

Вспомнился один случай с моей прошлой работы. Мы готовили важную сделку, от которой зависело будущее компании. Переговоры шли тяжело, партнеры не соглашались на наши условия. И тогда босс предложил слегка "подкорректировать"финансовую отчетность, чтобы показатели выглядели привлекательнее. "Это же бизнес, – говорил он. – Здесь все средства хороши".

Я колебался. С одной стороны, хотелось быстрее закрыть сделку, получить обещанный бонус. С другой – что-то внутри противилось, не давало пойти на откровенный подлог. Совесть? Страх разоблачения? Не знаю. Но в итоге документы я подписал – пусть и с тяжелым сердцем.

Сделка состоялась. Компания получила нужные инвестиции, руководство было в восторге. А я… я чувствовал странную пустоту. Будто потерял что-то важное – частичку своей души, своей порядочности. И никакие премии не могли это компенсировать.

С тех пор прошло много лет. Но до сих пор тот эпизод всплывает в памяти – как напоминание, как упрек. Ведь по сути, обманывая других – мы в первую очередь обманываем себя. Предаем те ценности и принципы, которые делают нас людьми.

И разве только в бизнесе так? Сколько раз мы идем на компромисс с совестью в обычной жизни? Недоговариваем, лукавим, выдаем желаемое за действительное. А потом удивляемся – почему все не так, почему жизнь не приносит радости…

Вот и выходит, что главное – быть честным. Не выдумывать себе красивую картинку, а принимать реальность – со всеми ее сложностями и противоречиями. Уметь признавать свои ошибки и слабости. Не гнаться за дешевыми иллюзиями, а ценить то подлинное, что есть в жизни.

Легко ли это? Конечно нет. Правда бывает горькой, бывает неудобной. Гораздо проще спрятаться за ширму самооправданий, закрыть глаза на очевидное. Но ведь без этой правды, без честного взгляда на мир – мы не растем, не развиваемся. Так и остаемся инфантильными, незрелыми – какими бы взрослыми ни казались со стороны.

Я вспомнил другую историю – из моего уже "осознанного"периода. С Пашей мы дружили с самого детства, знали друг о друге практически все. Вместе учились в школе, вместе поступали в университет, делились самым сокровенным. Паша всегда был для меня примером жизнелюбия, оптимизма. Рядом с ним проблемы казались не такими серьезными, а мир – полным ярких красок.

Потом мы оба женились, завертелись в круговороте семейных забот. Стали видеться реже, больше созванивались, переписывались в соцсетях. Но каждая наша встреча была по-прежнему наполнена теплом и пониманием, будто и не было этих лет и расстояний.

Поэтому когда Паша позвонил мне в тот вечер и попросил о встрече, я сразу почувствовал – что-то не так. Его обычно бодрый голос звучал глухо и подавленно, фразы были отрывистыми, обреченными. Таким я Пашу еще не видел – и это пугало.

Мы сидели в нашем любимом кафе, том самом, где когда-то отмечали поступление в универ, первую сессию, первую зарплату. Официантки, не спрашивая, принесли наш фирменный салат "Студенческий"и два капучино. Все было, как раньше – вот только Паша, вечно улыбчивый и компанейский, сидел потупив глаза и нервно крутил в пальцах пачку сигарет.

– Не знаю даже, как начать… – севшим голосом проговорил он после долгой паузы. – Мы с Юлькой, кажется, разводимся. Надоело все, сил больше нет. Постоянные ссоры, непонимание, претензии. Будто чужими людьми стали, будто и не любили никогда. Вот и думаю – может, ну его все? Может, хватит мучить друг друга?

Я слушал его, цепенея от какого-то болезненного дежавю. Лет пять назад на его месте сидел я сам, и точно так же изливал душу закадычному другу. Тогда моя семейная жизнь представлялась тупиком, полным взаимных обид и разочарований. И я, как последний дурак, думал, что стоит только хлопнуть дверью – и проблемы исчезнут сами собой.

К счастью, Паша сумел тогда достучаться до моего замутненного ревностью и жалостью к себе разума. "Пойми, – говорил он. – Не в Лене дело, не в быте, не в недопонимании. Дело в тебе самом – в твоей незрелости, неготовности меняться и работать над отношениями. Очнись, не будь мальчишкой! Брак – это труд, компромисс, умение признавать ошибки. А ты хочешь все получить на блюдечке".

Его слова тогда подействовали как пощечина – обидная, болезненная, но отрезвляющая. Я вдруг со всей ясностью осознал, как часто перекладываю ответственность на других, ищу внешние причины своих проблем. И понял: пора становиться взрослым, работать над собой. Мы с Леной помирились, начали строить отношения с чистого листа – и с годами, кажется, достигли гармонии…

И вот теперь передо мной сидел Паша – растерянный, подавленный, запутавшийся в себе. Я видел в его глазах ту же боль и обиду, что когда-то переполняли меня самого. И понимал – сейчас он как никогда нуждается в правде, пусть и нелицеприятной.

– Паш, послушай, – я постарался, чтобы мой голос звучал как можно мягче и проникновеннее. – Развод – не выход, поверь. Сейчас тебе кажется, что это избавление, начало новой жизни. Но на самом деле ты просто бежишь от проблем. От необходимости меняться, работать над собой.

– Но я же пробовал! – он вскинул на меня отчаянный взгляд. – Пробовал найти общий язык, пробовал быть внимательнее. Ничего не получается! Мы уже и на консультации ходили, и тренинги проходили. Толку ноль.

– А ты никогда не думал, что дело не в Юле? – я в упор посмотрел на друга. – Что, может быть, причина в тебе самом? В твоей неготовности слышать, понимать, уступать? В твоем максимализме, упрямстве, привычке винить других?

Повисла тишина. Паша смотрел на меня расширившимися глазами, нервно покусывая губы. Кажется, до него начинало что-то доходить.

– Понимаешь, брак – это каждодневный труд, – продолжал я, чувствуя какую-то пронзительную, почти физическую боль от каждого слова. – Это умение прощать, забывать обиды, находить в себе силы меняться. Не ждать, пока партнер станет идеальным, а работать над собой, своим характером и привычками. Это сложно, порой мучительно, но только так можно построить настоящие отношения. Поверь, я через это прошел.

Я говорил и говорил, вспоминая свою историю, свои ошибки и прозрения. Рассказывал, как мы с Леной по кирпичику выстраивали наш брак, учились слышать и понимать друг друга. И видел, как в глазах Паши постепенно загорается огонек, еще слабый, но обнадеживающий.

– Спасибо тебе, – глухо прошептал он, когда я замолчал. – Спасибо, что открыл глаза. Мне и правда пора перестать быть мальчишкой, пора повзрослеть. Я ведь люблю Юльку, очень люблю. И хочу быть с ней, хочу, чтобы у нас все получилось. Буду меняться, чего бы мне это ни стоило.

…С той встречи прошло полгода. Не так давно мы с Леной ездили к ним в гости – и я, признаться, глазам своим не верил. Паша и Юля будто переродились, стали другой парой – понимающей, гармоничной, счастливой. Конечно, не обошлось без помощи психолога, без длительной работы над собой. Но главное – у них обоих было желание, была решимость спасти свой брак.

Уже уезжая, я крепко обнял Пашу на прощание. Обнял – и вдруг со всей ясностью ощутил важность того, что произошло. Понял, что нет ничего ценнее настоящей дружбы – той, где люди не боятся говорить правду, какой бы болезненной она ни была. Ведь только так, через откровенность и сопереживание, и можно помочь близкому найти верный путь.

Дружба… Удивительное, многогранное чувство. В ней столько граней – от веселой беззаботности до щемящей проникновенности, от легкости бытия до глубины постижения жизни. Главное – уметь быть настоящим другом. Не предавать. Не отворачиваться в трудную минуту. Говорить правду – даже если за нее обидятся и перестанут общаться.

Ведь дружба – это не только попутчик, с которым легко и приятно идти по жизни. Это еще и ориентир, и камертон, по которому мы сверяем правильность своего пути. И если такой ориентир есть – можно пройти через любые испытания и выйти из них сильнее.

Как Паша. Как я сам. Как все мы, связанные незримыми, но крепкими нитями взаимопонимания и дружеской любви.

Вспоминая этот разговор, я вдруг отчетливо понял – насколько тесно переплетены в нашей жизни правда и любовь, честность и дружба. Невозможно построить настоящие отношения – будь то в семье или в дружбе – без искренности, без готовности принять другого со всеми его недостатками. Без смелости смотреть в лицо реальности, какой бы она ни была.

А еще – без веры. Веры в себя, в близких, в то лучшее, что есть в каждом из нас. Ведь именно эта вера и дает силы меняться, расти над собой. Преодолевать кризисы и сложности. Идти вперед – рука об руку с теми, кто дорог и важен.

…Солнце уже скрылось за горизонтом, и на город опустились мягкие дальневосточные сумерки. Я стоял на балконе, вдыхал влажный морской воздух и думал – как же все-таки непросто бывает эта самая правда. Но как же она необходима – и в творчестве, и в жизни. Правды, без которой все остальное теряет смысл…

Глава 8. Один день

Утро в гостинице началось с телефонного звонка. Ну как началось – я уже минут сорок лежал и пялился в потолок, прокручивая в голове вчерашний разговор с Александром. "Пиши правду", говорил он мне. "Без прикрас и пафоса". Легко сказать! А как ее напишешь, эту правду, когда она такая разная, такая многоликая? Вот и лежу, пытаюсь уложить в голове весь этот калейдоскоп лиц, судеб, историй…

– Алло! Доброе утро! Это ресепшн, – бодрый девичий голос в трубке отвлек меня от размышлений. – Напоминаем, что завтра у вас выезд. Освободить номер нужно будет до двенадцати.

– Да-да, спасибо, – машинально отвечаю я, а сам думаю – и правда, ведь сегодня последний день во Владивостоке. Надо успеть еще погулять по городу, надышаться им напоследок.

Наскоро завтракаю в кафе на первом этаже и выхожу на улицу. Сразу же окунаюсь в утреннюю толчею – спешащие по делам люди, гудящие машины, назойливые зазывалы у торговых центров. И над всем этим – крики чаек, запах моря, отблески солнца на стеклянных высотках. Владивосток, он всегда такой – суетливый, многоголосый. Со своим особым ритмом, своей мелодией.

Решаю пройтись по центру, поглазеть на местные достопримечательности. Но, если честно, меня гораздо больше привлекают люди. Случайные прохожие, которые сами не подозревают, насколько они интересны. Вот пожилая китаянка тащит огромные клетчатые сумки – наверное, закупилась на оптовой базе. Лицо бесстрастное, сосредоточенное – видно, не впервой ей этот маршрут.

А вот парочка студентов, с головой ушедшие в свои смартфоны. Идут, спотыкаются, чуть не врезаются в столб. Но глаз не поднимают, увлечены виртуальным миром. Интересно, о чем они там переписываются? О грядущей сессии или о свидании после пар?

На перекрестке меня обгоняет мама с коляской. Малыш безмятежно спит, посапывая во сне. А мамино лицо усталое, под глазами – круги. Небось полночи не спала, качала свое сокровище. Всякий раз умиляюсь, глядя на эти молодые семьи. Сколько в них любви, нежности! И в то же время – сколько труда, терпения, бессонных ночей…

От размышлений меня отвлекает громкий спор. На углу двое мужчин что-то яростно выясняют, размахивая руками. Прислушиваюсь. Оказывается, не поделили место на парковке. У одного джип крутой, у другого – видавшая виды "Тойота". Вот и сцепились, как два петуха. Хотя по сути – из-за чего? Из-за клочка асфальта? Смешно, ей-богу…

Свернув в переулок, натыкаюсь на старушку, торгующую пирожками. Останавливаюсь, покупаю парочку. С капустой и с мясом. Горячие, ароматные – объедение! И так мне вдруг становится хорошо, уютно. Как будто не в чужом городе, а в гостях у бабушки. Она и похожа на мою – такая же маленькая, сухонькая. Только у моей не было такого растерянного, потерянного взгляда…

Ноги сами несут меня к морю, на набережную Спортивной гавани. Здесь поспокойнее, можно отдышаться. Присаживаюсь на парапет, щурюсь на солнце. Рядом примостилась парочка – совсем еще юные, лет по семнадцать. Воркуют, держатся за руки. В глазах – такая безмятежность, такая влюбленность! Даже завидно немного. Вот бы и мне так – без тревог, без забот. Просто сидеть, смотреть на море и ни о чем не думать…

Но долго предаваться лирике не получается. К парапету подруливает припозднившийся рыбак. Здоровается, закидывает удочку. И начинает свой неторопливый рассказ:

– Да-а, брат, непростая у нас жизнь. Чтобы рыбу поймать – это ж какое терпение надо! Сиди вот, жди у моря погоды. А дома – семья, дети. Всех накормить надо, обуть-одеть. Вот и вкалываем – кто в море, кто на заводе, кто в такси. Зато знаешь – не зря живешь, не в пустую…

Киваю, соглашаюсь. На таких вот простых тружениках и держится Владивосток. Порт, рыбная промышленность – это ж все они, своими руками. И ведь не ропщут, не жалуются. Просто делают свое дело, растят детей. В этом, наверное, и есть главная правда жизни…

С набережной ухожу с тяжелым сердцем. В котором раз убеждаюсь – у каждого свой крест, своя ноша. И как бы ни было трудно – несут, тянут лямку. Потому что надо. Потому что по-другому не умеют.

Дальше иду без разбору, куда глаза глядят. Вот старое советское кафе с обшарпанной вывеской – забегаю туда перекусить. За стойкой – грузная женщина лет пятидесяти. На бейджике – "Тамара". Лицо усталое, но добрые. Пока готовит мне салат и котлеты, ненавязчиво интересуется:

– Вы к нам надолго? По делам или отдыхать?

Рассказываю осторожно ей о своих планах, о желании иначе почувствовать город. Тамара одобрительно кивает:

– Это правильно. Владивосток – он особенный. Со своим норовом, со своим характером. Чтобы его понять – мало одним глазком глянуть. Тут пожить надо, людей послушать.

И тут же, как по заказу – за соседним столиком разгорается спор. Два дедка, видать старые знакомые, что-то горячо обсуждают:

– Я тебе говорю, Михалыч, не жизнь нынче пошла, а сплошная показуха! Вон, глянь – понастроили небоскребов, а толку? Цены бешеные, работы нормальной нет. Мы вон как упирались в свое время – и на флоте, и на судоверфи. А сейчас молодежь куда? В охранники да в официанты?

– Так а что ж поделать, Петрович? – разводит руками его товарищ. – Времена другие настали. Это мы привыкли вкалывать, страну на себе тянуть. А у них свои заморочки – интернеты, гаджеты всякие. Не до труда им, не до подвигов…

Тамара, заметив мой интерес, вполголоса комментирует:

– Это наши старожилы, еще с советских времен. Петрович раньше капитаном дальнего плавания был, исколесил все моря-океаны. А Михалыч всю жизнь на "Дальзаводе"проработал, корабли строил. Теперь на пенсии, вот и ворчат да судачат. Хотя по сути-то правы – раньше жизнь понятнее была, ясней что ли…

Поблагодарив Тамару за обед и разговор, выхожу из кафе с тяжелой головой. Неужели и правда нет нынче того дальневосточного характера, того внутреннего стержня? Или это только на первый взгляд кажется, что все не так?

Брожу по улицам, вглядываюсь в лица прохожих. Пытаюсь угадать – кто они, чем живут? Вон парнишка пробежал в форме курсанта – небось мореходку заканчивает, пойдет по стопам отцов-дедов. А вот работяги в спецовках, с потрепанными сумками – с какой-нибудь стройки возвращаются. Вон компания подростков – спорят о чем-то, руками машут. Может, мечтают город свой изменить, жизнь в нем лучше сделать?

И понимаю вдруг отчетливо – рано я дедкам из кафе поверил. Есть он, дальневосточный характер! Никуда не делся. Просто он сейчас другой – более гибкий, что ли. Подстраивается под новые реалии, новые вызовы. Но суть-то неизменна – трудолюбие, упорство, любовь к своей земле.

Незаметно добредаю опять до Спортивной набережной. Солнце уже клонится к закату, раскрашивая небо и море в немыслимые оттенки. На душе – светлая грусть. Как же не хочется уезжать! Так бы и остался здесь – дышать этим воздухом, слушать говор волн, смотреть на людей…

Но пора возвращаться в гостиницу, собирать вещи. Завтра с утра – в аэропорт, в новые края. Что ж, спасибо тебе, Владивосток! За все – за впечатления, за встречи, за мысли. Ты дал мне куда больше, чем можно было ожидать от одного дня.

Уже сидя в номере, перебираю в голове все, что случилось за этот день. Обрывки разговоров, случайные встречи, мимолетные наблюдения. И понимаю – вот она, правда жизни. Та самая, о которой говорил Александр. Без прикрас и пафоса. Простая, обыденная – и в то же время удивительная.

Правда людей, для которых этот город – не просто точка на карте. А дом, судьба, корни. Людей, которые и есть – соль этой земли, ее характер и душа.

Той самой земли, которая навсегда остается с тобой. Даже если ты улетаешь за тысячи километров.

Земли, имя которой – Владивосток.

Глава 9. Остров, где ветер пишет историю

Паром мерно рассекает студеные волны Татарского пролива. Я стою на верхней палубе, вдыхаю терпкий морской ветер и вглядываюсь в горизонт. Там, в сизой дымке тумана, уже угадываются зубчатые пики сахалинских сопок.

Сахалин… Остров-загадка, остров-легенда. Край, овеянный ореолом таинственности, мистики, почти мифической суровости. Японский Карафуто, русский Сахалин – сколько имен, сколько судеб вобрала в себя эта земля!

Чем ближе берег, тем яснее я различаю детали пейзажа. Вот проступили дремучие леса, непроходимые топи, бурные реки в крутых скалистых берегах. Природа здесь и впрямь неласковая, дикая, словно еще не смирившаяся с присутствием человека.

Сахалин встречает неприветливо – пронизывающим ветром, косой сеткой дождя, свинцово-серым небом. Даже в разгар лета здесь не снимают шапок и не расстаются с теплыми куртками. Но я уже предупрежден – климат на острове суров, непредсказуем. Летом может ударить мороз, зимой – пойти дождь. Тайфуны, метели, туманы – обычное дело для здешних мест.

На пристани меня уже ждет гид – коренной сахалинец Василий Петрович, краевед и большой знаток острова. Пожилой, но бодрый и подтянутый, с обветренным морщинистым лицом и по-юношески яркими голубыми глазами.

– Добро пожаловать на Сахалин! – приветствует он, крепко пожимая руку. – Край нетронутой природы, непокорного духа и несгибаемых характеров. Край, где человек учится быть сильным – поневоле, по необходимости. Иначе не выжить, не устоять перед лицом стихий.

Едем по городу, и я с жадным любопытством впитываю новые впечатления. Южно-Сахалинск – город контрастов, город, где переплелись Восток и Запад, Россия и Япония. Современные высотки соседствуют с покосившимися деревянными домишками, православные церкви – с буддийскими храмами. На улицах слышится разноязыкая речь, мелькают разные лица – русские, корейские, японские, айнские.

– Сахалин – земля многострадальная, многонациональная, – рассказывает Василий Петрович, ловко лавируя по улицам. – Много кто пытался ее покорить, прибрать к рукам. А она, неприступная, так и не далась никому. Крепкий орешек оказался – ни зубы, ни когти не берут!

Слушаю его вдохновенный рассказ – и словно листаю страницы сахалинской летописи, полной драматизма и противоречий. Вот первые русские поселения середины 19-го века – Дуэ, Кусунай, Корсаковский пост. Кучка храбрецов-первопроходцев на краю света, в окружении враждебных айнских племен. Люди, закаленные лишениями, одной рукой державшие плуг, другой – ружье.

А вот печальные страницы каторги – той самой, что описал в своей книге Чехов. "Остров изгнания", забытый богом и людьми, где отбывали наказание самые отпетые уголовники. Холод, голод, болезни и беспросветный труд – вот что ждало несчастных на Сахалинской земле.

А дальше, в 20-м веке – японская оккупация Южного Сахалина, превращение его в колонию Карафуто. Жестокие порядки, принудительная ассимиляция, подавление всего русского. Но и тут сахалинцы не сдались, не покорились. Боролись в партизанских отрядах, вели подпольную борьбу за родную землю.

– Смотрите, Чеховский перевал, – указывает Василий Петрович на крутой каменистый подъем. – Летом 1890-го по этой дороге ехал сам Антон Павлович, путешествуя по Сахалину. Представляете, какие были дороги – ухабы да колдобины, грязь непролазная! Но великий писатель не побоялся тягот, все вынес, все перетерпел. А ради чего? Чтобы увидеть правду жизни, написать честную книгу о далеком острове. Вот что значит сила духа, вот что значит любовь к родной земле!

Я смотрю на этот перевал – неприметный, ничем не выдающийся, – и чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. От пронзительного ощущения причастности к истории, к нелегкой судьбе острова. Словно рядом со мной, плечом к плечу, стоят все эти люди – первопоселенцы и каторжане, партизаны и подпольщики, смельчаки вроде Чехова. Стоят – живые, настоящие, несломленные.

Проезжаем мимо старого японского синтоистского храма – в ярко-алой оправе, с причудливо изогнутой крышей. Василий Петрович охотно поясняет:

– Это из наследия Карафуто. Сколько их тут осталось по югу Сахалина – храмов, парков, ворот-тории! Японцы думали – навеки пустили корни, закрепились. Ан нет, пришлось уйти, подобру-поздорову. Они ведь как – пока земля не их, пока сахалинцы не сломлены – и утвердиться по-настоящему не могут. Потому как дух свободолюбивый не сломить, не задушить. Он и есть та нерушимая скала, о которую все волны разбиваются.

Подъезжаем к Охотскому побережью. Вот он – край земли, граница обитаемого мира. Беспредельность океана, крики чаек, поросшие лесом сопки. И над всем этим – свинцово-сизое небо, почти осязаемый, вязкий туман.

Пронизывающий ветер швыряет в лицо холодные брызги, продирает до костей. Но я почти не замечаю дискомфорта. Стою на берегу, вглядываясь в седую океанскую даль – и чувствую себя невероятно живым, до предела наполненным энергией.

– На Сахалине по-другому нельзя, – прочитав мои мысли, говорит Василий Петрович. – Здесь или чувствуешь жизнь в полную силу – со всеми ее ураганами, штормами, – или прозябаешь, тлеешь. Полутонов не бывает. Сахалинцы вообще народ особенный – цельный, бескомпромиссный, чуждый всяческой фальши. Они и в дружбе, и в работе такие – без остатка отдаются, без фальши.

Я чувствую, как внутри меня все отзывается на его слова. Передо мной будто встает огромный пласт здешней жизни – терпкой, неласковой, но удивительно настоящей. Жизни без прикрас и иллюзий, без фальши и компромиссов с совестью.

Суровый климат, нелегкая история выковали особую породу людей – открытых, искренних, умеющих ценить простые радости. Людей, для которых верность корням, земле, традициям – не пустой звук, а основа основ. Людей, чье жизнелюбие и стойкость могут послужить примером всем нам, избалованным комфортом и благополучием.

Солнце клонится к закату, окрашивая тучи и волны в невероятные пурпурные оттенки. Мы едем обратно – мимо рыбацких поселков с покосившимися избами, мимо густых кедровых рощ и журчащих в распадках ручьев.

– У нас говорят – Сахалин один, а вот Сахалинов много, – с улыбкой замечает Василий Петрович. – У каждого свой остров, свое восприятие, свой опыт. Кто-то всю жизнь его постигает, вживается. А кто-то коснулся краешком, мельком – и увез с собой частицу. Но никто не остается равнодушным, неизменившимся. Ведь Сахалин прежде всего учит – стойкости, мужеству, верности себе. И каждый этот урок – на всю жизнь.

…Ночью, засыпая под шум дождя в гостиничном номере, я еще долго перебираю в памяти этот насыщенный день. Вижу изрезанное морщинами лицо Василия Петровича, вдыхаю горьковатый аромат тайги, слышу мерный рокот прибоя. И понимаю: я прикоснулся к чему-то очень важному, сокровенному.

Глава 10. Люди сильнее ветра

Утро встречает меня непривычной тишиной. Ни гула машин, ни суеты мегаполиса – только шелест ветра в кронах деревьев да отдаленные крики чаек. Неспешно встаю, подхожу к окну – и замираю, пораженный открывшимся видом.

За стеклом – безбрежный простор Охотского моря, стальная рябь волн, уходящая за горизонт. Узкая полоска песчаного пляжа, и дальше – крутые сопки, поросшие густым хвойным лесом. Величественно, строго, без единого намека на присутствие человека.

Завораживающий пейзаж будит во мне далекие детские воспоминания. Вот так же, приникнув к окну, я когда-то в первый раз увидел горы – настоящие, большие, не чета подмосковным холмам. Наш класс везли на экскурсию в Домбай, и я, городской мальчишка, еще не знавший ничего, кроме асфальта и высоток, буквально прирос к стеклу автобуса. Заворожено смотрел, как проплывают мимо снежные пики, бурные реки в каменных теснинах, буйное разноцветье горных лугов.

И во мне уже тогда шевельнулось что-то – трепетное, тянущее, зовущее в эти неведомые дали. Желание испытать себя, измерить свои силы иной, нечеловеческой мерой. Вскоре после той поездки я записался в школьный турклуб, стал ходить в походы. И горы, лес, природная стихия стали для меня второй, а может и первой, настоящей жизнью.

Сейчас, стоя у окна гостиничного номера на Сахалине, я вдруг со всей ясностью ощутил: та давняя искра, вспыхнувшая в детском сердце, не погасла. Она лишь дремала, заваленная буднями и заботами, но здесь, на краю земли, вспыхнула с новой силой.

После завтрака встречаюсь с Василием Петровичем – и мы едем дальше знакомиться с островом. Теперь наш путь лежит на восток, к тихоокеанскому побережью. Асфальт быстро заканчивается, начинаются разбитые грунтовки, петляющие меж сопок. Природа вокруг – первозданная, нехоженая, человеком почти не тронутая.

Эх, дорог на Сахалине испокон веку не хватало! – сетует Василий Петрович, ловко объезжая ямы и ухабы. – Сами посудите: остров вытянутый, гористый, с боков океаны. Трасс раз-два и обчелся, больше по распадкам да перевалам пробираться приходится. Зато какие места, а? Глаз не оторвать!

И правда – пейзажи за окном захватывают дух. То дорога вывернет к океану, плещущему прозрачной зеленой волной. То нырнет в тенистое ущелье, где по камням несется, грохочет бурный поток. А то вдруг распахнется в безбрежную даль – с цепью сизых сопок, с парящими в небе орланами.

Вот за эту красоту неприхотливую сахалинцы свой остров и любят, – продолжает Василий Петрович. – Ее не спрячешь, не приукрасишь. Она есть – вечная, неизбывная. Смотришь – и сердце само поет, всякая человеческая суета отступает. Знаете, нам ведь на роду написано с природой наедине оставаться. Города здесь, считай, только в прошлом веке появились, да и то на юге больше. А по северу, по глубинке, люди испокон веку в малых селах жили – рыбачили, охотились, землю обихаживали. Вот и впитали эту любовь к своей земле – безоглядную, жертвенную.

Подъезжаем к очередному селу – маленькому, всего в несколько домов. Покосившиеся избы, поленницы дров, лодки, вытащенные на песок. Простая, незатейливая жизнь на краю ойкумены. И почему-то от одного этого зрелища у меня вдруг щемит сердце.

Вспоминается другой эпизод из детства. Наш отряд забрался в дальний поход, в абхазскую глушь. Заблудились, отстали от графика, и пришлось стучаться в двери затерянного в горах села. Нас приняли как родных – накормили, обогрели, спать уложили. А наутро напутствовали в дорогу – каждый двор вынес гостинцы, сухари, домашний сыр.

Тогда я впервые увидел, что значит настоящее, бескорыстное гостеприимство. Когда последним делятся, когда в каждом путнике видят не чужака – брата. Тот урок человечности, преподанный простыми горцами, запомнился мне на всю жизнь.

И здесь, на Сахалине, я вновь ощущаю то же радушие, ту же открытость. Заходим с Василием Петровичем в сельский дом – и нас тут же, без лишних слов, усаживают за стол. Хозяйка, статная пожилая женщина с волевым лицом, привычно хлопочет у печи.

Издалека гости-то? – спрашивает, разливая по кружкам ароматный травяной чай. – С материка, поди? Ну и правильно, что приехали. Сахалин – он каждому свое открывает. Кому – красоты наши дикие, кому – души людские бесхитростные. А кто и себя здесь обретает, свою суть человеческую…

За столом разговор течет неспешно, обстоятельно. О житье-бытье, о рыбалке, о детях и внуках. Слушаю эти простые истории – и всё явственнее ощущаю, как в недрах сахалинской жизни, вдали от мишуры и лоска, живут и побеждают главные ценности. Семья, традиции, связь поколений, любовь к своему делу.

Вы, поди, думаете – как они тут живут, в глуши этой? – подмигивает мне Василий Петрович, когда мы уже прощаемся с гостеприимными хозяевами. – А я вам так скажу: живут – полнокровно, настояще. Без фальши, без показухи. Работают от зари до зари, детей растят, стариков почитают. И счастливы этим – мало кто из них в города рвется, лучшей доли ищет. Потому как понимают: вот она, доля – здесь, на родной земле, промеж своих.

…До позднего вечера колесим по острову – то забираясь в горы, то спускаясь к морю. Заглядываем в старинный маяк на мысе Анива, бродим меж покосившихся надгробий заброшенного каторжанского кладбища. Василий Петрович, кажется, знает об острове всё – и увлеченно делится этим знанием.

О многом он говорит – о редких животных и растениях, об уникальных минералах в недрах, об удэгейцах и нивхах, хранящих древние обычаи. Но главное – рассказывает о людях. О первопроходцах, что острог сахалинский отстояли от японцев в стародавние времена. О политкаторжанах, мужественно выносивших тяготы изгнания. О гидростроителях, преобразивших остров в советские годы.

Сахалин – он ведь место особое, – задумчиво говорит Василий Петрович, когда мы уже возвращаемся в город в закатных сумерках. – Неласковое, суровое. Слабых да хлипких не терпит, ломает. Зато тех, кто душой крепок, щедро одаряет. Не золотом-бриллиантами – другими сокровищами. Верностью, стойкостью, силой духа. Умением жить по совести, ни на кого не оглядываясь. Всё это и есть наш островной характер – несгибаемый, кремневый. В горниле истории выкованный.

Вечер. Номер в гостинице. За окном – огни Южно-Сахалинска, шум ветра, крики чаек. А в голове – вихрь мыслей, обрывки разговоров. Сегодняшний день был полон встреч и открытий. Слушал истории, всматривался в лица. Пытался понять – кто они, люди Сахалина? Чем живут, о чем мечтают?

Первой была Анна Петровна, учительница в местной школе. Проработала там всю жизнь, сорок лет. Видела, как менялся остров, как росли её ученики.

"Сахалин – он особенный,"– говорит она, разливая по чашкам крепкий чай. – "Люди здесь – с характером. Упрямые, гордые. Жизнь приучила. Непогода, бездорожье, отдаленность от Большой земли. Всё это закаляет. Слабых отсеивает. Но тех, кто остался, объединяет крепко."

Рассказывает истории учеников. Про мальчишку из рыбацкой семьи, который стал капитаном корабля. Про девочку из маленького поселка, получившую грант и уехавшую учиться в Москву. Они разные – но всех их отличает эта сахалинская твердость духа.

"Здесь не признают слова "невозможно", – улыбается Анна Петровна. – "Трудно – да. Но справимся. Сахалинцы если и ломаются, то лишь для того, чтобы потом стать ещё крепче."

Вспомнила 1995 год, Нефтегорское землетрясение. Одна из самых страшных трагедий в истории острова. Поселок почти полностью разрушен, сотни погибших.

"Мы тогда всем миром помогали, – вздыхает она. – Принимали беженцев, собирали вещи, деньги. И ведь отстроились ведь потом заново! Поднялись с колен. Потому что Сахалин и сахалинцев так просто не сломить."

Действительно, Нефтегорское землетрясение – страшная, но реальная история. Магнитудой 7,5 баллов, эпицентр всего в 10 км от поселка. 2040 человек осталось без крова, 406 домов разрушено полностью. Но люди выстояли, выдержали. Отстроили поселок заново.

Следующая встреча – в маленьком музее на окраине Южно-Сахалинска. Экспозиция посвящена сахалинской каторге и ссылке. Смотритель, Игорь Васильевич – историк, краевед. Рассказывает, показывает черно-белые снимки.

"Суровые были времена, – качает головой. – Тысячи людей – политических, уголовных – сосланы на Сахалин. Холод, голод, тяжелый труд. Многие не выдерживали. Но были и те, кто и в этом аду сумел остаться человеком."

Особенно запомнилась история Сергея Волконского – одного из декабристов, сосланных на Сахалин после восстания 1825 года. Провел на каторге почти 30 лет. Но не озлобился, не пал духом. Учил грамоте детей ссыльных, лечил больных, хлопотал об улучшении условий.

"Волконский говорил: Сахалин может стать не только местом наказания, но и местом исправления, искупления. Школы нужны, больницы. Нужно дать людям надежду, шанс на новую жизнь. И ведь добился ведь своего! При нем на острове появились первые школы, библиотеки", – с гордостью говорит Игорь Васильевич.

И правда, Сергей Волконский – реальный исторический персонаж. Видный член Южного общества декабристов. После подавления восстания приговорен к вечной каторге. Провел на Сахалине долгих 27 лет. Боролся за гуманизацию условий для заключенных, внес огромный вклад в развитие образования и медицины на острове.

Третья история – от Николая, молодого сотрудника сахалинского заповедника. Приехал сюда пять лет назад, после университета. Влюбился в природу острова, в свою работу.

"Сахалин – он ведь щедрый очень, – говорит Николай, показывая фотографии тайги, рек, скал. – Несмотря на суровость климата – невероятно богатый! Нерпы, касатки, медведи, лососи. А сколько здесь эндемиков – растений и животных, что больше нигде не встретишь!"

С особой любовью рассказывает о сахалинской кабарге – маленьком олене, живущем только здесь. Показывает редкие кадры, снятые фотоловушками.

"Их осталось так мало, всего несколько сотен. Но мы боремся за них, охраняем, изучаем. Для меня они – символ Сахалина. Такие хрупкие с виду, но удивительно стойкие и выносливые."

И дальше – про сахалинскую природу, про свою миссию её защитника и хранителя. Глаза горят, руки то и дело тянутся к картам, фотоснимкам.

"Я здесь свое место нашел, – улыбается. – Среди этой красоты, этого величия. Да, трудно бывает. Холодно, неуютно. Но если любишь свое дело, любишь эту землю – всё можно пережить!"

Действительно, сахалинская кабарга – редчайшее животное, краснокнижник. Её численность – меньше 600 особей, ареал – всего около 500 кв км в горах Восточно-Сахалинских гор. Небольшая популяция сохранилась только благодаря защитникам природы, таким как Николай.

Вот они, люди Сахалина. Учителя, историки, экологи. Наследники каторжан и первопроходцев, дети моря и тайги. Упрямые, гордые, сильные духом.

Слушаю их – и дух захватывает. От простоты и мудрости этих историй, от силы и стойкости этих характеров. Кажется, я начинаю понимать душу Сахалина. Ту самую, что скрывается за суровостью пейзажей и неласковостью климата.

Душа эта – в людях. В их несгибаемой воле, в их огромном сердце. В умении любить эту землю – так, как не любят, быть может, больше нигде.

…Поздней ночью, лежа без сна и слушая рокот океанского прибоя за окном, я еще долго перебираю в памяти этот насыщенный день. Вижу изрезанное морщинами лицо Василия Петровича, вдыхаю горьковатый аромат тайги, слышу мерный рокот прибоя. И понимаю: я прикоснулся к чему-то очень важному, сокровенному.

Сахалин приоткрыл мне свою суть – дикую, первозданную, не терпящую фальши. Показал несгибаемость человеческого духа, красоту и силу простых истин. Научил ценить каждый миг жизни, каждый ее росток, пробивающийся сквозь испытания и лишения.

Теперь мне предстоит унести эти уроки с собой, вплести их в ткань своего существования. Чтобы всегда – в горе и в радости, в штиль и в шторм – помнить, что значит быть Человеком. Вопреки всему. Благодаря всему.

Завтра снова в путь. Буду всматриваться, вслушиваться, впитывать. Примерять на себя – а смог бы я так? Выдержать, полюбить, принять?

Глава 11. Хранители историй

Новый день – новые встречи, новые истории. Сегодня меня ждет маленькая деревушка на западном побережье острова. Старое нивхское поселение, одно из немногих, где еще теплится очаг этой древней культуры.

Проводником моим становится Владимир – местный охотник и рыбак, потомок нивхских старейшин. Ведет меня по узким улочкам, рассказывает о своем народе.

"Нивхи – мы дети природы,"– говорит он, поправляя ярко-красный традиционный халат. – "Веками жили в гармонии с землей, с морем. Учились у них, уважали их. Охотились и рыбачили – но всегда знали меру. Брали ровно столько, сколько нужно для жизни."

Вспоминает легенды, сказки, что слышал от деда и отца. О могучем Ых-миф – хозяине моря, дарующем удачу смелым. О мудрой Тылгр-ыгр – матери-земле, защитнице всего живого.

"Мы и сейчас в них верим, – улыбается Владимир. – Не так слепо, как раньше, но верим. Потому как знаем – без уважения к природе, к духам Сахалина – здесь долго не проживешь. Земля обидится, накажет."

Он уже само воплощение этой мудрости – неторопливый, обстоятельный, крепко сбитый. Лицо обветренное, руки в мозолях и шрамах. Но глаза – молодые, яркие, смеющиеся. В них – вся живость нивхского народа, вся его стойкость и любовь к жизни.

"Вы, русские, часто удивляетесь – как мы тут живем? Далеко, холодно, неуютно. А нам хорошо. Потому как мы – часть этой земли. И уехать отсюда – всё равно что от сердца своего отказаться."

История Владимира, его семьи – история всего Сахалина в миниатюре. Переплетение наций и культур, упорное выживание в суровых условиях, глубокая, почти мистическая связь с родной землей.

Мы сидим с ним на высоком обрыве, смотрим на серые тихоокеанские волны. Владимир курит самокрутку, изредка роняет тяжелые, веские слова. О нивхских промыслах, об оленеводстве, о своих детях и внуках.

"Они уже по-другому живут, – вздыхает. – В города подались, русскими стали. Но корни-то помнят. Тянет их сюда, к истокам. Я знаю – будут приезжать. Будут землю беречь, заветы предков хранить."

Глядя на него – спокойного, уверенного – веришь: да, будут. Не дадут угаснуть этому очагу. Сохранят и передадут новым поколениям – и заветы, и сказки, и сам дух Сахалина, его особую островную магию.

Прощаемся тепло, как старые друзья. На прощание Владимир дарит мне амулет – вырезанного из кости касатку. "Это Ых-миф, хозяин моря,"– улыбается. – "Пусть хранит тебя на всех дорогах".

А дороги мои ведут дальше – по неизведанному Сахалину, по лабиринтам его человеческих судеб. Каждая встреча – как подарок, каждый разговор – как сокровище.

Новый герой моей истории – егерь сахалинского заповедника Сергей Иванович. Высокий, седой, с пронзительным взглядом серых глаз. Голос негромкий, но проникающий в самую душу.

"Тайга – она ведь как мать,"– говорит, вглядываясь в зеленое море сахалинских сопок. – "Всё понимает, всех принимает. Заблудишься – выведет. Устанешь – даст приют. Только слушай её, чувствуй".

Сергей Иванович в тайге – как рыба в воде. Знает каждую тропку, каждый ручей. По следу зверя угадает, по полету птицы погоду предскажет.

"Меня ведь тайга сызмальства воспитала,"– улыбается, раскуривая трубку. – "Дед был охотником-промысловиком, отец – лесником. С пяти лет с ними в тайгу ходил. Науку постигал".

Наука эта непростая, не каждому дается. Терпение нужно, трудолюбие. И главное – чувство единства, общности со всем живым. Зверя понимать, птицу слышать. Стать частью природы – мудрой, вечной.

"Бывает, конечно, и тяжело,"– вздыхает Сергей Иванович. – "Зимой, в стужу да в буран. Или осенью, в распутицу. Идешь по колено в грязи, продрогший, усталый. Кажется – всё, нет больше сил".

Но тайга, говорит, в такие моменты всегда поддержит. Ветви заслонят от ветра, звери тропу укажут. Только не сдавайся, верь в себя и в мать-природу.

"А если веришь – тайга обязательно вознаградит,"– улыбается егерь. – "Красотой своей несказанной, чудесами живыми. Увидишь рассвет над сопками – дух захватывает. Или разговор лосей брачный услышишь – до слез пробирает!"

Слушаю Сергея Ивановича – и будто проживаю его жизнь, прохожу его тропами. Вот он – совсем мальчишка – впервые выходит с дедом на охоту. Глаза горят, сердце бьется от восторга и страха. А вот – уже зрелый мужчина – спасает лосенка, увязшего в болоте. Тащит на себе, выбиваясь из сил, но не бросает.

И каждая история – как притча, как урок мудрости. О правильной жизни в согласии с миром, с собой. О милосердии и мужестве, о стойкости и доброте.

"Тайга, она ведь любого принимает,"– говорит Сергей Иванович на прощание. – "И благородного, и подлеца. Но только с благородным делится сокровенным, только его делает лучше и сильнее".

Вот оно, сахалинское откровение – от егеря, хранителя тайги. Принять каждого, но воспитать в каждом самое светлое, самое достойное.

Благодарю Сергея Ивановича, обещаю беречь тайгу и учиться у нее. А в сердце – тепло и покой. От встречи с настоящим Человеком, крепко спаянным с родной землей, верным ее заветам.

Вечереет. Я вновь в своем номере – с ворохом образов и звуков. Окунаюсь в них, закрываю глаза – и вижу лица моих новых друзей. Владимира и Сергея Ивановича, Анну Петровну и Николая, многих других.

Лица Сахалина. Очень разные – но удивительно схожие. Обветренные, немногословные – и бесконечно родные. Хранящие печать здешних мест, отсветы здешней непростой истории.

Засыпаю – и уже вижу во сне сахалинскую тайгу, нивхские легенды, привольные сопки. И тихо-тихо, будто из глубины, звучат слова Владимира: "Мы – часть этой земли. И уехать отсюда – всё равно что от сердца своего отказаться".

Глава 12. Сахалинская рапсодия

Просыпаюсь рано утром – от птичьего гомона за окном, от яркого солнца, бьющего в глаза. Сахалин встречает новый день – свежий, умытый росами. И я спешу ему навстречу – навстречу новым открытиям, новым граням этого удивительного острова.

Завтракаю наскоро – и вот уже еду по горному серпантину, вдоль отвесных скал и бурлящих рек. Туда, где ждет меня сахалинская тайга – зеленое море, затерянный мир.

Бросаю машину на обочине, углубляюсь в чащу. Шум цивилизации стихает, остается позади. Здесь царство первозданной природы – густое, многоголосое. Каждый звук, каждый запах – словно весточка из древности, из времен, когда человек был неотделим от леса.

Бреду меж исполинских стволов – елей, пихт, лиственниц. Ноги утопают во мху, в опавшей хвое. В просветах крон мелькает синева – высокая, прозрачная. Солнечные лучи скользят по папоротникам, по резным листьям кленов. Все искрится, дышит, перемигивается.

И я будто раствором в этом зеленом безмолвии, в этой благодатной тишине. Суета отступает, заботы кажутся ничтожными, мелкими. Есть только здесь и сейчас – шорохи ветвей, трели птиц, студеная вода ключей. Абсолютное, кристально чистое бытие.

Тайга дарит покой и отрешенность – но не забвение. Наоборот – обостряет чувства, будит в душе что-то древнее, исконное. Будто не бесстрастная зелень вокруг – а живые существа, полные мудрости и понимания.

Вот бурундук стрелой прошмыгивает по стволу, замирает, сверкая глазами-бусинами. Вот вальяжный глухарь вспархивает с ветки, тяжело машет крыльями. А вот и следы на сырой земле – когтистые, глубокие. Здешний хозяин топтал, властитель всея тайги – медведь.

Ухожу все глубже, поднимаюсь на сопки. Отсюда, с высоты, видно на многие километры вокруг. Складки гор, ленты рек, клочки облаков в ущельях. И море вдали – серо-стальное, пенное. Тихий океан, неумолчно дышащий прибоем.

Спускаюсь к нему, к студеным волнам. Иду вдоль берега, по песку и гальке. Вдыхаю всей грудью – соленый, терпкий воздух. Собираю в горсть – ракушки, обкатанные стеклышки, выбеленные солнцем корни.

Тайга и море – два полюса, две доминанты сахалинского бытия. Между ними – человек, что веками приноравливался, вписывался в этот суровый мир. Ловил рыбу, охотился в лесу, растил нехитрый урожай на склонах сопок. И щедро платил за дары природы – здоровьем, а то и самой жизнью.

Об этом – следующая глава моего путешествия. Я еду в гости к сахалинским старожилам – рыбакам, охотникам, лесникам. Хочу услышать их истории из первых уст – о том, как живется меж двух стихий. Меж грозным океаном и безмолвной тайгой.

Первый мой собеседник – Михалыч, старый морской волк. Всю жизнь ходил по Охотскому морю – и зимой, и летом. Знает здесь каждую мель, каждую банку. Про него говорят – рыба сама в сети идет, чует Михалычеву удачу.

Сидим с ним на высоком берегу, смотрим на свинцовую даль. Потягивает Михалыч крепкий табачок, неспешно рассказывает. Про шторма и туманы, про богатые уловы и про то, как уносило льдинами в открытое море.

"Морская жизнь, брат, она не каждому по плечу, – вздыхает старик, сплевывая под ноги. – Тут характер нужен. Упрямство. Чтоб со стихией спорить, ей в глаза смеяться. Здесь ведь как – дашь слабину, струсишь – все, пиши пропало".

В голосе Михалыча – и уважение к морю, и гордость, что сумел одолеть. Что всю жизнь шел с ним вровень – не прогибаясь, не отступая. И я ловлю себя на мысли – таков он весь, человек сахалинский. Рожденный меж волн и скал, закаленный ветрами и ливнями.

От Михалыча еду к другому старожилу – Степанычу, егерю в заповеднике. Полвека бродит он по сахалинской тайге – знает в ней каждую тропку, с каждым зверем и деревом на "ты". Говорят, даже с медведями умеет разговаривать – рыкнет по-ихнему, они и не трогают.

Встречает меня Степаныч на крылечке своей лесной сторожки – лицо обветренное, глаза по-молодому яркие. Заводит в дом, усаживает за стол. Потчует брусникой с медом, травяным чаем. И рассказывает, рассказывает – будто вплетает в причудливый узор свою жизнь и жизнь тайги.

Про то, как чуть не сгинул в ледяной реке, когда провалился на зимней охоте. Как неделю блуждал по тайге, отбившись от напарников. Как однажды с медведицей лицом к лицу столкнулся – и сумел отпугнуть, да так, что косолапая еще и двух медвежат ему оставила.

"В тайге, паря, первое дело – уважение, – говорит Степаныч, подливая мне душистого чая. – Уважай лес, зверье лесное. Они ведь все чуют, все понимают. Относись к ним как к равным – глядишь, и они тебя примут".

От рассказов Степаныча веет покоем, негромкой силой. Кажется, впитал он в себя эту силу от вековых елей, от пропитанной смолой земли. Срастился, слился с тайгой – и живет по ее мудрым, неспешным законам.

Покидаю егерский кордон – и словно прощаюсь с другом. С молчаливым и надежным, что всегда примет, всегда даст совет и подмогу.

Последняя встреча – в маленьком поселке на берегу залива Анива. Здесь живут потомки коренных народов Сахалина – нивхов, уйльта, эвенков. Хранят древние обычаи, ведут традиционный промысел – рыбалку, охоту, собирательство.

Вечереет, от воды тянет прохладой. Сидим у костра – старики, рыбаки, охотники. Негромко переговариваются на своем языке – певучем, протяжном. Тут же хлопочут женщины – потрошат рыбу, варят похлебку из оленины.

Один из стариков, Аркадий, вызывается быть моим проводником. Ведет узкими улочками, показывает родовые столбы, покосившиеся срубы. Неторопливо, обстоятельно рассказывает о жизни своего народа – как раньше было, как теперь.

"Трудно нам сейчас, – вздыхает Аркадий, глядя на залив. – Молодежь в города уезжает, традиции забывает. Но мы стараемся – учим детей родному языку, старинным обрядам. Чтоб не прервалась связь времен, чтоб жила наша культура".

Слушаю Аркадия – и думаю: может, в этом и есть главный урок Сахалина? В умении хранить корни, помнить о своем истоке. Черпать силы в древней земле, в мудрости предков.

Ведь остров этот – он ведь тоже изначальный, первозданный. Как тайга его, как океан неукротимый. Живет по вековым законам – неспешно, размеренно. И человеку диктует – не спеши, не суетись. Вглядись в себя, прислушайся к зову крови.

Вот она, главная мелодия Сахалина – то раскатистая, как морской прибой, то тихая, как шелест трав под ветром. Вбирает в себя и рев пурги, и гомон птичьих базаров, и скрип уключин рыбацких лодок. Сплетается в причудливую вязь – и льется, льется над островом.

Рапсодия человека и природы, симфония моря и тайги. Песнь о мудрости и простоте, о вековых устоях и вечном поиске. О народе, что тысячелетиями обживал эту землю – суровую, несгибаемую.

Уезжаю с Сахалина – оглушенный, ошеломленный. Увозя в сердце – плеск волн и скрип снега, запах багульника и вкус красной икры. И еще – лица, лица, лица. Обветренные, с прищуром глаз – и в то же время светлые, добрые.

Лица моих случайных попутчиков, ненадолго ставших близкими. Рыбаков и лесорубов, оленеводов и нефтяников. Всех тех, кто и сегодня пишет историю Сахалина – историю обживания, освоения, понимания.

Знаю – я еще вернусь. Вернусь – чтобы вновь окунуться в этот безбрежный мир. Вновь вслушаться в его голоса – от криков чаек до скрипа лиственниц. Вновь впитать его ритмы – размеренные, изначальные.

Мир по имени Сахалин. Край земли, край вечных странствий и вечных возвращений. Где так просто затеряться – и так сложно найти себя.

Но я знаю – ключ к этой тайне есть. Он – в неспешных рассказах старожилов, в хрустальной тишине сахалинских сопок. В умении отрешиться от суеты – и просто быть. Просто дышать, просто жить.

Так, как испокон веков живет здесь человек. Меж волн и скал, меж хвои и облаков.

На этом острове-загадке, острове-легенде.

Что не отпускает, манит, зовет.

Как мантра, как колыбельная.

Как песнь песней.

О вечной любви, о вечной надежде.

Сахалин.

Глава 13. Мысли о притяжении земли

Паром отчаливает от Корсакова рано утром. Сахалин растворяется в туманной дымке, провожая меня на прощание зелеными сопками и синью бухт. Тихий, задумчивый, хранящий секреты острова, где мне посчастливилось провести незабываемые дни.

Стою на палубе, вдыхаю соленый ветер странствий. И мысли, как чайки, роятся вокруг одного – что заставляет людей так неистово любить этот суровый край? Бросать обжитые места и ехать на самый край земли, где все – вызов, все – испытание на прочность?

Перебираю в памяти лица, разговоры, детали быта. И постепенно проступает разгадка этой любви – непростой, но крепкой и верной.

Вспоминаю слова старого рыбака, проведшего в сахалинских морях полжизни:

"Наш остров – он особенный. Непокорный, своенравный. Слабаков не терпит, дураков не прощает. Зато если примет, если полюбит – то уж навсегда, до последнего вздоха".

В этом – часть сахалинского культурного кода. В чувстве избранности, причастности к чему-то большему. Остров сам выбирает, кому открыться, кого назвать своим. И тот, кто удостоился этой чести – уже не мыслит жизни без этих сопок, без этого ветра.

Вспоминаю рассказ лесника, хранителя заповедной тайги:

"Тайга наша – она ведь живая. Мудрая, всевидящая. Красоту и силу дает тому, кто умеет слушать ее, чтить ее законы. А законы просты: живи честно, трудись на совесть, люби эту землю, как она любит тебя".

И это тоже – часть местной ментальности. Умение видеть в природе не просто ресурс, но друга, советчика, учителя. Жить в согласии с ней, черпать в ней силы для великих дел и будничных забот.

А слова школьной учительницы из далекого таежного поселка:

"Здесь, на Сахалине, особенно остро чувствуешь свою нужность. Для земли, для людей, для общего дела. Когда каждый – боец на передовой, когда на счету любые руки и сердца".

Может, в этом главный секрет притяжения острова? В возможности реализовать себя, найти дело всей жизни. Не просто жить – но созидать, служить, быть нужным и полезным. А для человека, для его самоуважения – это ой как важно!

И конечно – люди, люди, люди. Главное богатство и главная гордость Сахалина. Немногословные, обветренные, но бесконечно душевные и настоящие. Готовые поделиться последним, подставить плечо в трудную минуту.

Вспоминаю, как в одном из сел меня, чужака, привечали как родного. Хлебом-солью встречали, в баньке парили, байки травили до утра. И столько в этом было неподдельного тепла, искреннего участия!

"Потому что так заведено, – пояснял хозяин, подливая крепкого чаю. – Гость на пороге – радость в доме. А коли радость – то на всех, поровну".

Может, в этом гостеприимстве, в этой широте души – еще одна тайна сахалинского магнетизма? В ощущении, что ты здесь – не один, что всегда найдется рука помощи, сердечное слово утешения.

И все это вместе – любовь к родному краю, связь с природой, ощущение нужности, поддержка земляков – сплетается в тугой узел. В ту самую загадочную силу, что влечет сюда людей. Что заставляет их менять размеренный городской комфорт на ветра и штормы сахалинских широт.

Паром плывет дальше, унося меня к новым берегам, новым открытиям. Но мысли мои – о Сахалине, об острове с непростым норовом и щедрым сердцем.

Крае, где так трудно жить – и так невозможно не любить. Где каждый день – испытание, и каждый день – восхищение перед силой человеческого духа.

Крае, где люди умеют быть счастливыми. Вопреки. Благодаря. Назло.

На острие бытия, на семи ветрах.

У самого сердца земли, у самого сердца океана.

Глава 14. Мир на краю земли

Курильские острова встречают меня моросящим дождем и плотным туманом. Словно нехотя приоткрывают завесу тайны над своими владениями – зелеными, дымящимися, овеянными легендами.

Вулканы здесь соседствуют с ледниками, гейзеры бьют из-под вечной мерзлоты. Земля будто дышит, ворочается во сне – то ли в кошмарном, то ли в блаженном.

И люди здесь под стать земле – суровые, немногословные. Кажется, впитали характер Курил – их горячую силу, их холодную отрешенность. Живут по своим законам, чтут свои обычаи.

Мой проводник в этом мире – Иван Петрович, старожил Шикотана. Всю жизнь на острове, сам – словно выточенный из базальта. С лица – ни по годам, ни по жизни не определишь.

Заходим в его дом – простой, добротный. На стенах – сети, на полках – затейливые поделки из дерева и кости. В углу – иконы, лампадка теплится.

"Это мы завсегда так, – говорит Иван Петрович, перехватив мой взгляд. – И Бога чтим, и духов местных бережем. Они ведь тоже – хозяева здешние, сила немалая".

В его словах – ключ к пониманию курильского культурного кода. Это удивительное переплетение религий, верований, обычаев. Православные молитвы здесь соседствуют с айнскими камланиями, иконы – с ритуальными масками.

"Потому как мир наш хрупкий, уязвимый, – продолжает Иван Петрович, разливая крепкий чай. – Что земля, что океан, что человек – все на волоске висит. Вот и уповаем на высшие силы – какие есть".

В этом мировоззрении, пронизанном хрупкостью бытия – и особая сплоченность курильчан. Необходимость держаться вместе, полагаться друг на друга – как единственный залог выживания.

Здесь не приняты пышные церемонии и громкие слова. Отношения строятся на делах, на поступках. Поймал рыбы – поделись с соседом. Потерял снасть – одолжи у товарища. Заболел – будь уверен, всем миром на ноги поставят.

"Так повелось еще от дедов-прадедов, – кивает Иван Петрович, – Выручать друг дружку, в беде не бросать. Иначе здесь, на Курилах, никак. Пропадешь один, сгинешь без следа".

Эта взаимовыручка, это чувство локтя – оно проявляется и в семейных отношениях. Здесь не просто живут бок о бок – здесь по-настоящему родные люди. Мужья не подавляют жен, дети не противятся родителям. Все разногласия решаются миром, все тяготы несут сообща.

Вот и сейчас, пока мы пьем чай, в дом один за другим подтягиваются члены большой семьи Ивана Петровича. Сыновья, снохи, внуки гурьбой – все при деле, все чем-то заняты.

"Семья – она ведь тоже как Курилы наши, – улыбается старик, глядя на домочадцев. – Крепость несокрушимая, когда вместе. А поврозь – так, пылинки на ветру".

В этих словах, в этой мудрой метафоре – суть уклада жизни курильчан. В гармонии с природой, в единстве друг с другом. В балансе между традициями и новыми веяниями. В умении принимать мир таким, каков он есть – хрупким, изменчивым, полным чудес и опасностей.

Но не могу не вспомнить и иную Курильскую быль – полную боли, борьбы и надежды. Иван Петрович, пригорюнившись, заводит неспешный рассказ:

"Открыли-то наши острова русские первопроходцы еще в семнадцатом веке. А как осваивать стали – и на японцев напоролись. Те ведь тоже на Курилы зарились, даром что сами свой Хоккайдо толком не знали.

Ну а к концу восемнадцатого века уже Россия все острова к рукам прибрала. По праву первооткрытия, значит. Тут уж никакие японские притязания не в силе были".

Вижу, как оживает, наливается силой голос старика. Словно и не прошло двух веков с той поры – так свежа, так жива историческая память.

"Только японцы не унимались. В 1780-х годах на южные острова вторглись, промысловиков наших прогнали, знаки российские поснимали. Да только не по закону это было, не по чести. Курилы-то искони русскими считались.

Потому и держались мы здесь всегда – и в царские времена, и при советской власти. Своей землей жили, своим умом. А как Союз развалился – совсем тяжко стало. Будто сироты мы тут, будто край забытый".

Смахивает Иван Петрович непрошеную слезу, да тут же гордо голову вскидывает. Не сломили курильчан ни японские посягательства, ни смутные девяностые.

"Да только мы народ упрямый. Зубами в эту землю вцепимся, а не отдадим. Потому как наша она, кровная. Потому как здесь деды-прадеды наши полегли, потом и кровью каждую пядь полили.

Сколько бед видали Курилы – и войны, и землетрясения, и цунами. А мы все одно – стоим, живем. Детишек растим, мир свой бережем. И верим – не оставит нас Россия-матушка, не даст в обиду".

Такая вот она, история курильская – горькая и славная. История людей, что корнями в эту землю вросли. Что ни бурям житейским, ни ветрам переменчивым не покорились.

Стерпели все, выдюжили. И свой хрупкий, ни на что не похожий мир сохранили.

Мир, где каждый камень – память, каждая травинка – исцеление.

Где даже сквозь туман и морось будущее проглядывает – непростое, но светлое.

Покидаю дом Ивана Петровича с грустью и благодарностью. За науку, за истории, за тепло человеческого общения. И верю – сохранят Курилы свой неповторимый колорит, свою самобытность – вопреки всем ветрам перемен.

Потому что здесь, на краю земли, живут по совести. В ладу с собой, с миром, с богом. Не мудрствуя лукаво, не ища легких путей.

Оставаясь теми, кем рождены. Детьми огня и пепла, хранителями древних истин.

Людьми Курильских островов – непокорных, первозданных.

Не сломленных ни сейсмическими бурями, ни житейскими штормами.

Стойких. Цельных. Настоящих.

Глава 15. Где рождаются вулканы

Петропавловск-Камчатский встречает меня низким серым небом и пронизывающим ветром. После умиротворяющей тишины Курил городской шум кажется почти кощунственным. Суета, спешка, беготня – здесь все иначе, здесь ритм жизни ускоряется стократ.

Но стоит отъехать от города, стоит взглянуть на величественные силуэты вулканов – и душа замирает. В этом безмолвном диалоге человека и природы – квинтэссенция Камчатки. Земли, где стихии правят бал, а люди – лишь робкие гости.

Мой путь лежит в Ключи – маленький поселок у подножия Ключевской сопки. Здесь, в этом медвежьем углу, еще теплится исконный уклад, еще живы древние обычаи.

Проводником в мире камчатских традиций становится для меня Мария Егоровна – коренная ительменка, хранительница родовых преданий. В ее доме, украшенном резными масками и оберегами, время будто замедляет ход.

– Издревле мы, ительмены, с духами общаемся, – говорит Мария Егоровна, подкладывая в очаг сухие ветки. – Духи огня, воды, земли, неба – все они наши покровители. О них забывать нельзя, им подношения делать надобно.

В этих словах – ключ к пониманию камчатского культурного кода. Глубинная, неразрывная связь человека и природы. Осознание себя частью извечного круговорота, малой песчинкой в беспредельной вселенной.

– Вон, Ключевская наша, – кивает Мария Егоровна в сторону окна, за которым дымится исполинский вулкан. – Ее все Хозяйкой кличут, уважают. Она ведь и накормить может, и оземь опрокинуть. Потому и приносим ей дары, просим милости.

В этом трепетном отношении к вулканам, в этом почти мистическом трансе – отражение древних анимистических верований. Когда каждая гора – живая, когда в каждом камне – священный дух.

– А как Хозяйка гневается, как лаву извергать начинает – тут уж не зевай! – Мария Егоровна понижает голос до шепота, будто боясь накликать беду. – Все в домах запираются, детишек в подполье прячут. Молятся, чтоб пронесло, чтоб стороной беда обошла.

В ее рассказе – отголоски вековых страхов, передающихся из поколения в поколение. Страхов, закаливших характер камчадалов, выковавших их стойкость и силу духа.

Но даже перед лицом разбушевавшейся стихии люди Камчатки не теряют присутствия духа. Не впадают в уныние, не опускают рук.

– Помню, в девяносто пятом, когда Хозяйка в последний раз свирепствовала, – продолжает Мария Егоровна, – Мы с соседями в одном доме укрылись. Дрожим, молимся, а сами друг друга подбадриваем. Истории всякие вспоминаем, песни поем. Чтоб значит, не так страшно было, чтоб сердце живо оставалось.

Меня поражает эта удивительная способность камчадалов – превращать страх в жизнелюбие, отчаяние – в надежду. Черпать силы в единении, в поддержке близких.

– Так ведь испокон веков повелось, – улыбается Мария Егоровна, разливая по кружкам ароматный травяной чай. – Друг за дружку держаться, в радости и в горести вместе быть. На том Камчатка наша и стоит – на любви, на взаимовыручке.

В ее словах – квинтэссенция культурного кода этой земли. Кода, основанного на первозданной близости к природе и крепости человеческих уз.

Здесь, в краю вулканов и гейзеров, особенно остро ощущаешь незащищенность бытия. Его зыбкость, его прекрасную хрупкость.

Но именно поэтому здесь, как нигде, ценятся простые и важные вещи. Домашнее тепло, дружеское участие, сплоченность перед лицом невзгод.

Покидаю дом Марии Егоровны с ворохом мыслей и чувств. Прикипаю сердцем к этой дикой, нетронутой земле. К ее вулканам-исполинам, к ее бескрайним просторам.

И к людям ее – немногословным, обветренным. Но сохранившим в себе главное – душевную чуткость, теплоту, первозданность.

И будто часть себя здесь оставляю. Свое восхищение, свою признательность.

Этим горам, что до неба достают. Этим рекам, что от ледников начинаются.

Но главное – этим людям. Хранителям древнего знания, продолжателям вековых традиций.

Людям, в чьих сердцах никогда не гаснет огонь. Негасимый, неистребимый.

Как пламя камчатских вулканов – грозное и прекрасное.

Глава 16. Первая любовь и открытие мира

Покидая Камчатку, я невольно погружаюсь в воспоминания о той, что когда-то впервые заставила трепетать мое сердце. О моей первой любви, моем юношеском наваждении.

Странное дело – память… Прошли годы, сменились города и страны, в жизни были другие встречи и увлечения. Но стоит на миг прикрыть глаза – и вот он, тот морозный февральский день. И я – шестнадцатилетний, неловкий, влюбленный до беспамятства.

Сейчас уже поблекло, затуманилось дымкой времени. Но то, что я чувствовал рядом с ней – это живо, это по-прежнему обжигает нестерпимым светом.

Ее близость, ее голос будили во мне какой-то сладкий, щемящий трепет. Мир преображался, наполнялся высоким смыслом. Хотелось совершать подвиги, сворачивать горы. Хотелось стать достойным этой невероятной, невозможной любви.

Помню наши долгие прогулки – говорили обо всем на свете, не могли наговориться. И первый поцелуй – неловкий, трепетный, выворачивающий душу. От него кружилась голова и подгибались колени. Весь мир замирал и взрывался миллионом огней. Было страшно дышать – чтобы не спугнуть, не разрушить это невероятное, хрустальное мгновение.

А потом – бесконечные вечера, долгие разговоры обо всем и ни о чем. Я млел от ее близости, от доверчивого тепла ее плеча. Тонул в ее глазах, в звуке ее голоса. Не мог поверить, что все это происходит со мной. Что я – счастливейший из смертных.

Мы не строили наивные планы – на всю жизнь вперед, на вечность. Так искренне, так отчаянно верили в это "всегда". В незыблемость и нерушимость первой любви.

Невозможно описать словами то чувство абсолютного единения, эйфории, восторга. Словно ты парил над землей, дотрагивался до звезд. Словно в одночасье познал все тайны мироздания – и самого себя. Первая любовь стала для меня вторым рождением. Рождением в чувствах, в страсти, в осознании собственного "я".

Как похоже это было на мое первое знакомство с Дальним Востоком! Тот же трепет первооткрывателя, то же чувство прорыва к чему-то истинному, сокровенному. Бескрайние просторы тайги, величие сопок будили во мне восторг почти мистический. Казалось, здесь, на краю земли, приоткрывается завеса над тайнами бытия. Казалось, сама душа раздвигает свои пределы – и дышит полной грудью.

Я вдыхал морозный воздух Камчатки – а чудился аромат московских улиц. Вслушивался в рокот океанского прибоя – а слышал перезвон трамваев на Чистых прудах. Заснеженные вулканы оборачивались сугробами Патриарших, горячие гейзеры – обжигающим чаем из термоса.

Дальний Восток стал для меня вторым обретением любви. Любви к жизни – во всей ее красоте и необъятности. Любви, не знающей границ и условностей. Безграничной и всепобеждающей, как сама природа, как само мироздание.

В первозданной мощи вулканов, в безбрежности океана я вдруг увидел отражение своих юношеских чувств. Такую же неистовую жажду познания, такой же дерзкий вызов пределам и расстояниям. На Камчатке я заново переживал себя шестнадцатилетнего – и заново постигал великую магию любви.

Здесь, в краю гейзеров, все обретало подлинный масштаб. Мелкие обиды и разочарования таяли, как утренний туман. Зато светлые, возвышенные чувства – крепли и мужали, напитывались соками земли. Становились частью большого мира, неотъемлемыми от вечного круговорота бытия.

Она научила меня любить – бесстрашно и безоглядно, до самозабвения. Дальний Восток – принимать жизнь во всей ее полноте. Со всеми ее радостями и горестями, взлетами и падениями. Научил быть открытым и щедрым – к людям, к миру, к собственной судьбе.

Моя первая любовь не сбылась, расплескалась по дорогам жизни. Но она оставила во мне неизгладимый след – привкус чуда на губах, частицу вечности в сердце. Стала той неотъемлемой частью меня, которая всегда шепчет: люби, твори, дерзай!

Так же и земля вулканов – далекая, заповедная. Один раз прикоснувшись к ее тайне, уже не сможешь жить иначе. Будешь всегда стремиться к ней – мыслями, сердцем, всем своим существом. Будешь черпать в ее несокрушимой силе вдохновение и стойкость. Сверять по ней свой путь – истинный, неподвластный компромиссам.

…Глядя на заснеженные сопки, я мысленно обращаюсь к ней. Через годы и расстояния говорю ей "спасибо". За тот священный огонь, что она зажгла во мне. За смелость и красоту юношеской мечты.

Говорю: живи, моя далекая! Люби и будь любимой. Помни о том счастье, что было нам подарено. И знай, что где-то за тысячи километров есть человек, для которого ты – самое дорогое воспоминание.

Есть человек, который будет вечно хранить тебя – в памяти и в сердце. Как свою путеводную звезду, как свое прикосновение к чуду.

Ведь первая любовь неповторима и незабываема. И именно она во многом определяет наш дальнейший путь. Именно она учит высоте и бескорыстию чувств, абсолютной вере и самоотречению.

И если суждено было расстаться – значит, так было нужно. Для чего-то более важного и глобального. Возможно – для того, чтобы научиться любить весь мир. Так же пылко, так же беззаветно – как любил когда-то одну-единственную.

Первая любовь и Дальний Восток – два якоря моей юности. Два маяка, что озарили мои дни негасимым светом. Благодаря им я стал тем, кто я есть. Человеком, для которого любовь – высший дар и высшая ценность.

Здесь, на Камчатке, я со всей ясностью понимаю это. Заново переживаю момент истины, перерождения в чувствах. Обретаю себя – неуязвимого для суеты и компромиссов. Твердо знающего: нет ничего выше и прекраснее любви.

К женщине и к миру, к вечному и сиюминутному. К тому, что наполняет смыслом каждый наш день и час.

…И пусть расстояния не властны над памятью сердца. Пусть то, что было свято и прекрасно – останется с нами навсегда.

Освещая путь. Храня от бурь и невзгод.

Даря крылья – и направляя к мечте.

Глава 17. На перекрестке времен и культур

Хабаровск встречает меня ветрами и туманами, низким небом над просторами Амура. Город-труженик, город-страж – он хранит память о славных и трагических страницах истории. В величественных соборах и старинных особняках, в обелисках и мемориалах – отголоски былых эпох.

Основанный в 1858 году как военный пост, Хабаровск быстро стал ключевым форпостом России на Дальнем Востоке. Через него пролегали торговые пути, здесь разворачивалось освоение новых земель. Первые переселенцы, казаки и купцы закладывали основы будущего города – с его неповторимым обликом и характером.

XX век принес Хабаровску немало испытаний. Революция и Гражданская война, японская интервенция и установление советской власти. В 1920-е годы город стал центром Дальневосточной республики, а затем – столицей огромного Дальневосточного края.

Но был в истории Хабаровска и особый, малоизвестный период – время японского присутствия в начале 20 века. Японцы называли Хабаровск на свой манер – Хафу. Здесь кипела деловая и культурная жизнь одной из самых прогрессивных японских диаспор того времени.

Японские бизнесмены держали лавки и мастерские, гостиницы и публичные дома. Многие из них были женаты на русских, у них рождались дети-метисы, впитывавшие обе культуры. В Хафу работали японские типографии и фотоателье, выходили газеты на японском языке. Существовала даже японская школа, где детей учили грамоте и приобщали к традициям предков.

Японцы Хафу искренне полюбили этот город, считали его своим домом. Но история распорядилась иначе. После поражения Японии во Второй мировой войне почти все они были вынуждены уехать. Покинуть обжитые места, бросить налаженный быт. Раствориться в водовороте лихолетья…

Об этом малоизвестном эпизоде истории я узнал в Хабаровском краеведческом музее. Здесь как раз открылась выставка "Японский Хабаровск", собравшая уникальные документы и фотографии тех лет.

– Представляете, многие хабаровчане и не подозревают, что век назад по улицам их города ходили японские гейши и самураи, – улыбается Елена, молодая сотрудница музея. – А ведь японская община внесла огромный вклад в развитие города. Были среди них и известные предприниматели, и талантливые фотографы, и блестящие врачи. Память о Хафу – это часть нашего культурного наследия, которую мы обязаны сохранить.

Разглядываю пожелтевшие снимки: степенные японские купцы в шелковых кимоно, их русские жены в модных европейских платьях. Дети с озорными раскосыми глазами. Вывески на двух языках, диковинные товары в витринах лавок. Целый мир, ушедший безвозвратно…

Но чтобы по-настоящему понять душу Хабаровска, мало знать даты и события. Нужно вслушаться в истории его жителей, в саму атмосферу этого многоликого города.

Первым делом иду на Центральный рынок – средоточие красок, запахов, языков. Над прилавками – пестрые навесы, в воздухе плывут ароматы специй и пряностей. Торговцы зазывно выкрикивают цены, покупатели придирчиво выбирают товар. В этой веселой толчее смешались лица всех мастей – узкоглазые, скуластые, белесые, смуглые.

– Эй, друг, отведай корейской капусты! – машет мне румяная улыбчивая кореянка. – Сама квасила, по бабушкиному рецепту. С чесночком, с перчиком – пальчики оближешь!

Пробую хрусткую, остро пахнущую капусту – и будто переношусь на столетия назад. В те времена, когда первые корейские переселенцы ступили на приамурскую землю. Принесли с собой свои обычаи, свою удивительную кухню. И постепенно стали неотъемлемой частью здешнего многоцветья.

Перехожу к узбекским рядам – и глаза разбегаются от разноцветья курпе, сюзане, ковров. За прилавками – степенные мужчины в ярких халатах и тюбетейках.

– Проходи, дорогой, выбирай! – приветливо кивает мне седобородый аксакал. – Есть ковры бухарские, самаркандские, хивинские. Ручная работа, все как встарь, как деды наши ткали. В каждом узоре – своя история, своя мудрость.

Слушаю неспешный говор продавца – и будто переношусь в древние города Шелкового пути. Туда, откуда века назад потянулись в Приамурье первые выходцы из Средней Азии. Гонимые войнами и лихолетьем, искали они на берегах Амура новую родину. И находили – обретали дом, пускали корни.

А вот и нанайские ряды – с причудливыми деревянными масками, расшитыми халатами, поделками из рыбьей кожи. За прилавком – женщина с темным, будто вырезанным из дерева лицом.

– Ты маску смотри, маску бери, – певуче говорит она, протягивая мне резное изделие. – Это Калгама, хозяйка Амура. Ее лик носили наши шаманы, когда просили у реки удачной ловли. Такая маска в доме – к добру, к достатку.

Беру в руки тяжелую, потемневшую от времени маску. Провожу пальцами по затейливой резьбе – и будто прикасаюсь к самому сердцу нанайской культуры. Культуры, пронизанной речными мифами и преданиями, живущей в неразрывной связи с великим Амуром.

Покидаю рынок – и несу в себе отпечаток всех этих лиц, голосов, историй. Несу ощущение чуда – как от прикосновения к дивной мозаике народов и судеб.

Вечереет, и я захожу в маленькое уютное кафе – перевести дух, собраться с мыслями. Заказываю ароматный кофе по-восточному, неспешно оглядываю посетителей. За одним столиком – шумная компания молодых ребят: русские, якуты, буряты. За другим – две кореянки, мать и дочь, в традиционных ханбоках. А вон та красивая женщина с точеными чертами – не иначе, с Кавказа…

– Первый раз в Хабаровске? – улыбается официантка, ставя передо мной дымящуюся чашку. – Я по вашему виду вижу – приезжий. Ничего, осмотритесь – полюбите наш город. Он такой – многоликий, хлебосольный. Всем находится место, никто не чувствует себя чужим.

Разговорились. Катя – так зовут официантку – приехала в Хабаровск из Белоруссии, лет десять назад. Ни капли не жалеет – говорит, прикипела к городу сердцем.

– У нас тут особая атмосфера, – делится она, присаживаясь за мой столик. – Люди открытые, дружелюбные. Неважно, какой ты национальности, цвета кожи. Была бы душа светла, совесть чиста. А уж как гостей принимать умеем – ни в одном городе такого не встретишь!

Катя рассказывает о хабаровских традициях – шумных застольях, коллективных выездах на природу, взаимовыручке и поддержке. О том, как на ее свадьбу собралась, кажется, половина города – с песнями, плясками, дарами. А когда у мужа случилась беда, в больницу – несли всем миром, что могли: кто варенье, кто теплые носки, кто бульон в термосе.

– Мы тут – как одна семья, – улыбается она. – В горе и в радости, в богатстве и в бедности. Все вместе, одной дружной командой.

И снова – лица, судьбы, истории. Снова – соприкосновение с живой тканью города, с его горячим и щедрым сердцем.

А на следующий день иду в краеведческий музей – соприкоснуться с историей края, с его древними корнями. Вот берестяные грамоты первых русских поселенцев, вот потемневшие от времени маньчжурские доспехи. А вот – старинные карты с трогательно наивными надписями: "земля неведомая", "люди, зверю подобны"…

Особенно впечатляет зал, посвященный коренным народам Приамурья. Затейливые резные маски, покрытые магическими письменами, ритуальные шаманские бубны. Берестяные туеса, расшитые причудливым орнаментом. Искусно выделанные оленьи шкуры, звериные клыки и когти – обереги и талисманы.

– Каждый предмет – целая летопись, – увлеченно рассказывает экскурсовод, миловидная эвенкийка. – Возьмите вот этот бубен – ему больше ста лет, он принадлежал великому шаману. В его узорах – вся мудрость нашего народа, все знания о мире видимом и невидимом. Когда шаман бил в бубен – его голос был громом, его зов проникал в самые глубины мироздания.

Слушаю ее – и невольно проникаюсь почтением к этой древней культуре. К ее глубинной, неразрывной связи с силами природы, с духами земли и неба. Сквозь века и поколения – все тот же трепет перед таинством бытия, все то же стремление жить в ладу с мирозданием.

– А ведь было время, когда наши обряды и верования запрещали, объявляли дикостью и мракобесием, – вздыхает девушка. – Хотели, чтобы мы забыли свои корни, растворились в общем котле. Но мы выстояли, сохранили свою самобытность. И сейчас наша культура возрождается, обретает новую жизнь. Молодежь тянется к истокам, жаждет постичь мудрость предков.

Прощаюсь с гостеприимной хранительницей древностей – и выхожу на улицы Хабаровска, освеженный, пропитанный новыми знаниями. Смотрю на город будто иными глазами – пытливо, благоговейно. Прозревая за современными фасадами кружево культур и традиций, вековые напластования истории.

И отовсюду – с вывесок магазинов, с афиш и рекламных щитов – мне улыбаются лица. Русские и якутские, корейские и армянские, бурятские и украинские. Будто спрашивают беззвучно: "Ну что, понял теперь, что за город такой – Хабаровск? Почему мы его так любим, почему никуда отсюда не уедем?"

Понял. Всем сердцем понял. Потому что здесь, как нигде, ощущаешь себя частью целого. Малой каплей в могучем потоке многонациональной жизни. И от этого чувства – щемит и полнится душа, распахиваются крылья за спиной.

"Я – хабаровчанин!"– вот что значат эти слова. Не просто отметка в паспорте – клеймо на сердце, печать на судьбе. Знак принадлежности к братству сильных и добрых, закаленных ветрами Амура.

К племени романтиков и тружеников.

К народу, что сквозь годы и испытания – сберег главное. Умение любить. Ценить друг друга. Быть отзывчивым к чужой беде и радости.

Быть – человеком.

Уезжаю из Хабаровска – и увожу с собой не только воспоминания.

Увожу эту любовь. Это чувство семьи.

Увожу благодарность – за то, что приоткрыли душу. Поделились сокровенным.

Позволили – пусть и ненадолго – стать частью дивного многоцветья.

Дивного многоголосья судеб и культур.

Всех тех, кто с гордостью говорит: "Мы – хабаровчане".

Кто по праву считает этот город – своим.

Глава 18. В объятиях холода и тепла

Якутск – город-легенда, город-феномен. Самый холодный в мире из крупных городов, он словно магнитом притягивает искателей приключений. И вот теперь моя очередь – испытать на себе суровость и очарование якутской земли.

Прощаюсь с гостеприимным Хабаровском, с его шумными улицами и разноликой толпой. Впереди – путешествие в неведомое, в край вечной мерзлоты и полярных сияний.

В самолете – пестрая публика, фантасмагория лиц и судеб. Пожилая якутка в традиционной меховой шапке, с лицом, изрезанным морщинами-трещинами. Молодая мама-эвенкийка, убаюкивающая малыша в расписном бисерном одеяльце. Шумные парни-шахтеры, хохочущие над какой-то грубоватой шуткой. Седой профессор-геолог, увлеченно листающий потрепанный атлас.

– В первый раз в наши края? – улыбается сосед, плечистый детина в расстегнутой меховой куртке. – Ну, держись, парень! Якутия – она испытывает на прочность. Слабаков не любит, ленивых не терпит. Зато тем, кто с ней на "ты", – все богатства отдаст, всю красоту откроет!

Самолет идет на снижение, в иллюминаторе мелькают белоснежные громады сопок. Бескрайние просторы тайги кажутся застывшим зеленым морем, угрюмым и неприступным.

Якутск встречает меня морозным поцелуем, обжигая щеки колючим снегом. Самый холодный город планеты – кажется, даже воздух здесь звенит от стужи, даже солнце светит по-особому, с ледяным блеском.

Но стоит войти в аэропорт – и меня окутывает волна тепла. Не только от работающих на полную мощность батарей, но и от улыбок встречающих. Охранник в меховой шапке ушанке, таксист в расстегнутой дохе, симпатичная якутка на ресепшене отеля – все они лучатся радушием и гостеприимством.

«Добро пожаловать в Якутию!» – искренне, от души желают мне. И я верю – здесь и правда рады каждому гостю, здесь привечают путников, как в старые добрые времена.

По дороге в город дивлюсь контрастам якутской жизни. За окнами такси – бескрайние снежные просторы, дремучая тайга, унылые серые девятиэтажки на окраинах. А в салоне – печка на полную катушку, лихой шансон из магнитолы, рассказы водителя о здешних нравах и обычаях.

Мой новый знакомый, Айсен – типичный якут: невысокий, крепкий, с раскосыми глазами и смуглым обветренным лицом. Он лихо лавирует между сугробами и ухабами, и знай себе балагурит, скаля в улыбке крепкие белые зубы.

– Якутия, она ведь особенная, – вещает Айсен, лихо вписываясь в поворот. – У нас тут своя атмосфера, свой характер. Суровый, но справедливый. Зимой морозы трещат, минус 50 – обычное дело. Зато летом – жара, комары, пыль столбом! И люди такие же – вроде неприступные, угрюмые, а приглядишься – душа нараспашку, последним поделятся.

Слушаю его разглагольствования и про себя удивляюсь: неужели можно так любить этот край вечной мерзлоты? Неужели за полярным кругом действительно есть какая-то особая романтика, влекущая сюда людей со всего мира?

Городские пейзажи за окном только укрепляют мое недоумение. Обшарпанные пятиэтажки-хрущевки чередуются с современными бизнес-центрами, покосившиеся деревянные домишки – с ультрамодными бутиками. На перекрестках – затрапезного вида бабушки, торгующие пучками укропа и молодые модницы в лосинах и пуховиках.

– Якутск – город контрастов, это да, – смеется Айсен, перехватив мой озадаченный взгляд. – У нас тут всякой твари по паре. Олигархи алмазные в мехах да бриллиантах, и работяги простые в телогрейках. Якуты коренные, верные заветам предков – и якутяне современные, продвинутые. Традиции и прогресс, азия и европа – все смешалось в доме Облонских, в смысле, в Якутске нашем.

Пока я раздумываю над этим философским пассажем, такси лихо подруливает к гостинице – внушительной сталинской высотке в самом центре. В холле – красные ковровые дорожки, портьеры с кистями и хрустальные люстры. Прямо-таки советская роскошь в миниатюре.

– Ну, добро пожаловать, в общем! – Айсен лучезарно улыбается на прощание. – Осваивайтесь, ныряйте в нашу якутскую жизнь. Только учтите – затянет, мало не покажется! Наша земля, она такая – если примет, то всем сердцем, на всю жизнь. Будете потом сюда рваться при каждой возможности – за глотком свежего воздуха, за искренностью, за живым теплом.

Киваю и машу рукой вслед удаляющейся машине. Неужели и правда затянет? Неужели я тоже поддамся очарованию этого сурового и самобытного края? Что-то подсказывает – есть, есть в словах Айсена своя сермяжная правда.

Номер в гостинице – со всеми удобствами, но безликий и скучный. Зато из окна открывается потрясающий вид на замерзшую реку Лену и сопки вдалеке. Безмолвная, величественная красота, от которой дух захватывает и хочется разводить руками – как же я мал и ничтожен на фоне этих ледяных громад!

Обзвонив местных знакомых и забив встречи на ближайшие дни, решаю не засиживаться в четырех стенах. Тем более, в номере начинает потряхивать от холода – толстые стены старой высотки будто источают стужу, сковывая тело ломотой.

Спасаясь бегством от холодрыги, ныряю в город. Просто бреду куда глаза глядят – вдоль унылых панельных многоэтажек и потемневших от времени деревяшек. Вывески на магазинах и баннеры на столбах режут глаз непривычными якутскими словами – "көмүс", "таба", "сахалыы".

На перекрестке меня чуть не сбивает с ног бойкая бабулька в ярко-оранжевой шубе. Ростом мне по пояс, она деловито семенит куда-то, не разбирая дороги и ворча под нос на молодежь, не уступающую дорогу старшим.

– Эй, парень, ты что, ослеп, однако? – ворчит она, сверкая на меня черными, как маслины глазами. – Смотри, куда прешь! Вот в наше-то время молодые старикам завсегда уважение оказывали. А щас – ни стыда, ни совести!

– Простите, аба́й\*, я нечаянно, – лепечу виновато, с трудом вспоминая якутское обращение к старшим.

Бабулька мгновенно оттаивает, расплывается в улыбке.

– Ничего, ничего, бывает. Ты, никак, приезжий? Дай-ка угадаю – с Москвы?

Киваю, удивляясь ее прозорливости. Неужели сразу видно, что не местный?

– А то ж! – бабулька довольно прищелкивает языком. – Сразу видать – столичный гусь, интеллигент. Ты уж не серчай, милок. Заходи лучше в гости – чаем напою, оладушками накормлю. Сказки наши якутские послушаешь – олонхо называются. Я ведь из племени сказителей-олонхосутов, мне сам бог велел гостей привечать да мудростью делиться.

От неожиданности я теряюсь, начинаю мямлить что-то невразумительное. Но бабулька и слушать не желает – бесцеремонно хватает меня под руку и тащит в ближайший двор.

– Ничего не знаю, раз встретились – так тому и быть! У нас ведь в Якутии как – гость в дом, бог в дом. Не побрезгуй старухиным угощением – глядишь, судьбу себе на годы вперед заладишь.

И я повинуюсь, покоряясь напору и обаянию этой якутской бабы-яги. В конце концов, не зря же меня сюда занесло – знать, суждено постигать загадочную якутскую душу не только в музеях и ресторанах, но и вот так, без церемоний, за самоваром в обшарпанной хрущевке.

В квартирке у Агафьи Егоровны – так зовут мою добровольную гидессу – пестро и чистенько. Ковры на стенах, герань на окнах, фарфоровые слоники на полках. На кухне – ситцевые занавески, расписная утварь, магнитики с видами Якутска на допотопном холодильнике.

– Я ведь всю жизнь учительницей проработала, – охотно делится хозяйка, споро накрывая на стол. – Детишек грамоте учила, языку саха. Мы же свой язык, свои корни завсегда блюли – и при царе, и при советской власти. А как вышла на пенсию – взялась в школе кружок по фольклору вести, сказки-олонхо детям сказывать. Чтоб знали, чьих будут, гордились предками своими.

За чаем с брусничным вареньем и пышными оладьями время летит незаметно. Агафья Егоровна увлеченно повествует о богатырях-богатырках из якутских сказаний, о добрых и злых духах Айыы и Абаасы, о шаманах-ойунах, умевших повелевать стихиями. Ее певучий голос уносит меня в древние века, в мир кочевников-охотников, живших в ладу с суровой природой.

– Якутия испокон веков сильных духом растила, – степенно говорит бабушка, подливая мне чая из расписного чайника. – Слабый здесь не выживет – ни зверя не добудет, ни дом не срубит, ни детей не взрастит. Потому и народ у нас такой – терпеливый, немногословный, но отзывчивый и душевный. Сами себе на уме, но гостю последний кусок отдадут, шубой своей поделятся.

Заслушавшись стихийными импровизациями Агафьи Егоровны, не замечаю, как за окном сгущаются ранние зимние сумерки. Якутск зажигает огни – тусклые фонари во дворах и неоновые всполохи реклам. Из морозной тьмы доносится скрип полозьев и заливистый лай собак – где-то там, в снежной круговерти, течет своя, невидимая постороннему глазу жизнь.

От мудрой якутской сказительницы ухожу с полной сумкой гостинцев и легким сердцем. Хрустя валенками по застывшим лужам, пытаюсь уложить в голове калейдоскоп нахлынувших чувств и мыслей.

Ну надо же – еще вчера я понятия не имел о Якутии, кроме самых общих фактов. А сегодня – будто приоткрыл завесу над ее сокровенной тайной, вдохнул аромат легенд и преданий. И дело даже не в содержании якутских мифов – в них, как и во всем фольклоре, схожие сюжеты о добре и зле, любви и ненависти.

Дело в самой атмосфере этого края – в безмолвии снегов и треске морозов, в ярких красках коротких летних дней. В горделивой осанке якутских старцев и лукавых улыбках якутянок. В неистребимой вере саха в своих богов и свое предназначение – хранить язык, обычаи, песни предков.

"Не зря меня сюда занесло, ой не зря"– думаю я, уже засыпая под толстым одеялом в номере-холодильнике. Сквозь сон мне чудятся завывания шамана-ойуна, скачущего в экстазе у ритуального костра. Снятся духи Айыы, реющие над ледяными просторами Лены. И мудрые карие глаза Агафьи Егоровны, подернутые дымкой древних сказаний.

Якутия приняла меня, пустила в свое морозное сердце. И наше знакомство только начинается.

Глава 19. Страна вечной мерзлоты и горячих сердец

Что я знал о Якутии до этой поездки? Честно говоря – ничтожно мало. Алмазы, шахты, вечная мерзлота. Ну еще якуты в оленьих унтах, шаманы с бубнами, белые ночи. Стандартный набор штампов, расхожих стереотипов.

Но стоило мне ступить на эту землю, вдохнуть морозный воздух, вглядеться в лица местных жителей – и меня захлестнуло щемящее чувство. Будто я прикоснулся к чему-то исконному, первозданному. К самому сердцу России – холодному и горячему одновременно.

Моим проводником в этом удивительном мире стал Николай – потомственный оленевод, охотник и сказитель. Высокий, крепкий, с обветренным лицом и по-юношески яркими глазами, он казался воплощением самой якутской земли – сурового и щедрого края.

– Я последний в роду, кто знает древние сказания, – с гордостью говорит Николай, пока мы пробираемся сквозь заснеженную тайгу. – Мой отец был великим олонхосутом, хранителем мудрости предков. Перед смертью он передал мне это знание – и наказал нести его дальше, передать следующим поколениям.

Олонхо… Якутский героический эпос, объявленный ЮНЕСКО шедевром нематериального культурного наследия человечества. Грандиозные сказания о подвигах богатырей, о битвах добра и зла, света и тьмы. Уходящие корнями в седую древность, в эпоху легендарных первопредков.

– В Олонхо – вся мудрость нашего народа, – продолжает Николай, ловко управляясь с оленьей упряжкой. – Олонхо учит нас жить в гармонии с природой, чтить духов земли и неба. Показывает, как тесно в мире все связано – видимое и невидимое, быт и бытие. Древние якуты не делили мироздание на части – они воспринимали его как единое, цельное. И эпос помогает нам прикоснуться к этой изначальной Цельности.

Слушаю Николая – и словно прозреваю, начинаю видеть мир его глазами. Вот заснеженные лиственницы вокруг – не просто деревья, а священные Аал Луук Мас, древа жизни, соединяющие небо и землю. Вот полярное сияние в ночи – не просто игра света, а танец небесных воинов и дев, несущих людям благодать.

Мы останавливаемся у ручья – дать передохнуть оленям, разжечь костер. Николай неспешно разматывает потертый свиток бересты – и начинает читать нараспев, гортанным, завораживающим голосом. Я не понимаю ни слова – но чувствую, как меня захватывает, уносит могучая стихия эпоса.

Вот грозный богатырь Нюргун Боотур скачет по белой безмолвной пустыне. Вот он сражается с чудовищами абаасы, спасает похищенную красавицу. Вот шаман Аан Арчылаан зовет благодать на земли людей, поет сокровенные песни. Образы, ритмы, чудесные превращения сменяют друг друга, сплетаясь в затейливый узор.

– Олонхо – не просто истории, не просто сказки, – шепчет Николай, закончив петь. – Это образ мышления, способ видеть мир. Все в нем взаимосвязано, все имеет смысл и предназначение. Человек – не властелин природы, а ее часть, ее дитя. Он должен жить в ладу с ней, слышать ее голос…

Голос природы… Да, здесь, среди вечных снегов и безмолвных лесов, он звучит особенно внятно. В каждом шорохе ветра, в каждом хрусте наста – мудрость и тайна, отголоски иных миров. Словно сама якутская земля нашептывает свои сказания – терпеливо, настойчиво, из века в век.

А потом Николай рассказывает свою историю. О том, как его отец, последний великий сказитель их рода, не вернулся однажды с охоты. Сгинул в просторах тайги, в белом безмолвии пурги. Как мать выла раненым зверем, обнимая осиротевших детей. Как сам он, мальчишка, поклялся продолжить дело отца – сберечь песни и сказания, унести их сквозь ветры перемен.

– Трудно было, ох как трудно, – вздыхает Николай, глядя в потрескивающий огонь. – Времена менялись, старые обычаи забывались. Молодежь потянулась в города, прочь от традиций, к новой жизни. А я все бродил по тайге, все повторял древние слова… Бывало, отчаяние накатит: зачем, кому это нужно? Один я остался, последний из могикан…

Он надолго умолкает, и лишь потрескивает костер да шумит ветер в ветвях. А я смотрю на моего проводника – и вижу в нем не просто охотника, не просто сказочника. Вижу героя. Настоящего хранителя – памяти, культуры, родной земли.

– Но потом, знаешь, словно свет увидел, – тихо продолжает Николай. – Понял: не могу я прерваться, сдаться. Должен передать эстафету – детям, внукам. Чтобы Олонхо жило, чтобы мудрость предков не ушла вместе со мной. И стал учить молодых – всех, кто хотел учиться. Собирал вокруг костра, пел, рассказывал. Как отец когда-то…

Огонь высвечивает его лицо – усталое, испещренное морщинами. Но глаза… Глаза горят ясным, неистовым светом. Так смотрят люди, познавшие истину. Обретшие смысл и предназначение.

– И ведь потянулись ведь! – в его голосе – неприкрытая радость. – Приходят теперь и стар и млад – слушать Олонхо, постигать язык предков. В городах фольклорные ансамбли создают, в школах эпос изучают. Возрождается наша древняя культура, обретает новую жизнь!

Слушаю его – и верю. Верю, что не прервется нить времен, не канут в небытие якутские сказания. Потому что есть такие вот подвижники, как Николай. Потому что дух народа – неистребим, покуда живет в сердцах и песнях.

…Костер догорает, и мы укладываемся спать – прямо на еловых ветках, под меховыми одеялами. Над тайгой разливается колдовское сияние звезд, и чудится, будто все Олонхо разом нашептывают свои строки – о вечной битве добра и зла, о извечном круговороте жизни.

Той самой Жизни, где нет деления на живое и неживое. Где человек, зверь, дерево, небесное светило – звенья одной цепи, дети одной земли. Где микрокосм и макрокосм – отражения друг друга, неразрывные части мирового целого.

Может быть, в этом и есть главный завет якутской мудрости? В том, чтобы ощутить свое родство со всем сущим. Обрести гармонию с миром – через уважение и любовь к нему. Через древние ритмы Олонхо, через наследие и заветы предков.

…Утром мы прощаемся с Николаем – ему пора возвращаться в стойбище, а мне в Якутск. На прощание он крепко обнимает меня и что-то долго шепчет на ухо. Не разобрать слов – но тон голоса, обжигающее дыхание стоят тысячи фраз.

-Ты теперь – брат мне, – наконец произносит он внятно. – Теперь и ты – хранитель Олонхо. Живи по совести, по правде. Неси добро, и тайга всегда примет тебя как своего.

В его глазах – такая неподдельная теплота, такое безоглядное доверие, что у меня щемит сердце. Киваю, отворачиваюсь, пряча непрошеную слезу. О чем тут говорить? Все и так сказано – взглядом, молчанием, древними строками якутского эпоса.

…Вертолет уносит меня прочь – туда, где ждут дела и заботы, шум и беготня большого мира. Но я знаю – частица моей души навсегда осталась здесь. В белом безмолвии земли Олонхо. В мудрой тишине якутской тайги.

Глава 20. Полюс холода и полюс притяжения

Из Якутска выезжаем рано утром. За окнами автобуса – бескрайние снежные просторы, безмолвие и величие. Суровая красота якутской земли завораживает, приковывает взгляд.

– Ну что, готовы к экстриму? – улыбается гид Михаил, обаятельный якут лет сорока. – Оймякон – это вам не курорт. Суровый край, минус 70 – обычное дело!

Оймякон… Само это название будоражит кровь, рождает мурашки. Самое холодное место в северном полушарии, где живут люди. «Полюс холода», край вечной мерзлоты. Кажется, будто еду не в обычное село, а в параллельную реальность, на другую планету.

– А знаете, что означает слово «Оймякон»? – Михаил лукаво прищуривается. – По-эвенски – «незамерзающая вода». Парадокс! В самом холодном месте – незамерзающие источники. Природа любит пошутить.

Дорога стелется бесконечной лентой, пейзаж за окном меняется медленно и неохотно. Белое безмолвие, редкие лиственницы, застывшие во льду ручьи. Ни души вокруг – лишь безбрежный простор и безупречная тишина.

– Когда-то здесь жили эвены-кочевники, – рассказывает Михаил. – Оленеводы, охотники. Представляете, какая выдержка нужна, чтобы выживать в таких условиях? Но эвены сроднились с этим краем. Он для них – и дом, и кормилец, и храм.

В салоне автобуса тепло и уютно, звучит негромкая музыка. Пассажиры – человек двадцать – дремлют или глядят в окна, изредка перебрасываясь ленивыми репликами. Компания подобралась интернациональная – русские, якуты, иностранцы. Но всех объединяет дух странствий, тяга к неизведанному.

– А я вот к сестре еду, в гости, – делится попутчица, миловидная якутянка средних лет. – Она в Томторе живет, это рядом с Оймяконом. Учительствует в школе. И ничего, не мерзнет! Говорит, ко всему привыкнуть можно.

Постепенно за разговорами путь скрадывается, и вот уже – долгожданная остановка. Выхожу из автобуса, вдыхаю колючий морозный воздух. Ух, аж легкие першит! Термометр на здании автовокзала показывает минус 52. Местные улыбаются – мол, это еще тепло, бывает и похлеще.

– Добро пожаловать в Томтор! – раскатисто произносит водитель. – Дальше поедете на внедорожниках. До Оймякона – километров 30, дорога сложная. Так что держитесь, приключение начинается!

К группе подходят крепкие ребята в меховых куртках – наши проводники и водители. Распределяют по машинам, помогают загрузить вещи. Внедорожники взревывают моторами, выстраиваются в колонну. Вперед, в неизведанное!

Дорога и правда – не сахар. Точнее – cплошной сахар, смерзшийся наст и ухабы. Машины ползут еле-еле, натужно завывая двигателями. За окнами – белая круговерть, снежная пустыня. Ни огонька, ни столбика – лишь бескрайняя снежная целина.

– Когда-то здесь был оживленный тракт, ямщицкий путь, – говорит наш водитель Айсен, кивая на едва заметную колею. – Из Якутска в Магадан возили пушнину, золото, чай. Представляете, на лошадях, в лютый мороз! Вот были люди…

От этих слов почему-то щемит сердце. Представляю обозы, утопающие в снегу, яростный ветер в лицо, обмороженные лица ямщиков. Сколько их полегло в этой ледяной безмолвной пустыне – безымянных героев, первопроходцев? Сколько надежд и судеб похоронено в вечной мерзлоте?

Машина взбирается на очередной увал и вдруг – о чудо! – за белой пеленой проступают очертания домов, силуэт церквушки, яркие пятна одежд. Притормаживаем, выходим на заснеженную улочку. И понимаем – приехали. Мы в Оймяконе!

Оймякон встречает нас морозным безмолвием и каким-то нездешним светом. Солнце стоит низко, розовато-желтым диском повиснув над горизонтом. Снег искрится и сверкает, слепя глаза, – кажется, будто стоишь внутри гигантского бриллианта.

– Минус 65, – бодро рапортует Михаил, сверившись с термометром. – Хороший денек, бодрящий! Ну что, народ, по домам – отогреваться да в баньке попариться. А вечером – будем мороз испытывать!

Гостевой дом, в котором нас размещают, – добротный, основательный сруб. Хозяйка, румяная круглолицая якутянка, потчует горячим чаем, вареньем, оладушками. Отогреваемся, чувствуем, как к щекам приливает кровь, а по телу разливается блаженное тепло.

– Жить можно! – смеется один из туристов, распаренный и довольный. – А то я уж думал, мы тут костьми ляжем. Выходит, зря боялся!

Боялся… Да, в Оймяконе чувство опасности, тревожное предощущение – в крови, в подкорке. Здесь особенно остро понимаешь – жизнь хрупка, уязвима. Чуть зазевался, утратил контроль – и всё, поминай как звали. Не зря в путеводителях пишут – в Оймяконе без проводника на улицу не выходить. Замерзнуть насмерть – минутное дело.

Вечером, как и обещал Михаил, испытываем мороз на прочность. Выходим из дома всей толпой, кутаясь в меха и парки. Холод – как обухом по голове! Мгновенно немеет лицо, перехватывает дыхание, слезятся глаза. Борода и ресницы покрываются инеем, смартфон отключается, не выдержав. Губы смерзаются, едва шевелятся. Это и есть легендарный оймяконский мороз!

Стоим, жмемся друг к другу, переминаемся с ноги на ногу. Наблюдаем, как на головешке, вынесенной из печи, замерзают мыльные пузыри. Как леденеет на лету кипяток, плеснутый из кружки. Как трещат, остывая, стволы ружей – да-да, стреляем в воздух, проверяем оружие. Экстремальные развлечения, что и говорить!

В какой-то момент чувствую – всё, предел. Щеки горят огнем, пальцы на руках и ногах занемели, в груди – свинцовая тяжесть. Пора возвращаться в тепло, а то и правда можно окоченеть. Заходим в дом, охаем, ахаем, делимся впечатлениями. Те еще ощущения, скажу я вам!

– Ну как, уважили якутский мороз? – улыбается в бороду Михаил. – Это вам не европейская зима, чай-кофе попивать. Здесь всё всерьез, на полную катушку. Суровый край, что и говорить.

Суровый край… Да, пожалуй, это самое точное определение. Край, где сама природа испытывает человека на прочность. Где мороз, а не человек устанавливает правила игры. Здесь особенно остро ощущаешь, насколько ты мал и ничтожен перед лицом стихии. И в то же время – насколько велик и всесилен дух человеческий, если способен покорять такие широты!

За окнами – бескрайние белые просторы, ледяное безмолвие. А в доме – смех, разговоры, потрескивание поленьев в печи. И ты понимаешь: вот она, формула жизни. Крохотный оазис тепла и уюта посреди ледяного ада. Несколько десятков человек, которым мороз нипочем. Маленькая, но несгибаемая команда покорителей севера.

За ужином – шутки, байки, воспоминания. Рассказы о том, как раньше морозы были еще лютее, под минус 80. Как лопались стекла и замерзала водка. Как однажды японские туристы решили искупаться в проруби – еле откачали, с обморожениями 4-й степени. Всем смешно – мол, это ж надо быть такими чудаками!

– А вы думали, у нас тут курорт? – посмеивается Михаил. – Оймякон, брат, это тебе не Куршевель. Это место для сильных духом, для тех, кто не боится трудностей. Мы тут все – одной крови, особого замеса. Недаром говорят: если хочешь узнать человека – загляни к нему в лицо на морозе в минус 60!

И ведь правда, лица оймяконцев – особенные. Обветренные, с обмороженными щеками и губами. Но сколько в этих лицах достоинства, сколько спокойной уверенности! Эти люди привыкли смотреть в глаза стуже и судьбе. Так смотрят равные – без страха, без малодушия.

За разговорами вечер проходит незаметно. А завтра нас ждет новый день, новые приключения. Катание на оленьих упряжках, рыбалка на замерзшей реке Индигирке, посещение краеведческого музея. И конечно – новые встречи с якутским мгновением, с удивительными людьми этого сурового края.

Уже лежа в постели, слушая скрип половиц и завывание вьюги за окном, я думаю – как же мне повезло. Повезло прикоснуться к этому неведомому миру, к этой особой человеческой породе. К тем, кто живет на краю земли – и на пике человеческих возможностей.

Спасибо тебе, Оймякон. За то, что дал эту встряску, перевернул сознание, вытолкнул из зоны комфорта. За то, что показал – каким стойким и несгибаемым может быть человек, если не боится вызовов судьбы.

Глава21. Ворота в Сибирь

Проводив суровый и прекрасный Якутск, лечу в Иркутск – город, который издавна зовут воротами Сибири. Впереди – знакомство со старым знакомым, с иной гранью огромной и многоликой России.

В иллюминаторе проплывают бескрайние просторы тайги, извилистые ленты рек, зеркала озер. Где-то там, за горизонтом, притаился Байкал-батюшка – могучий, загадочный, овеянный легендами. Предвкушаю встречу с ним, с этим священным морем, которое манит и пугает одновременно.

Но сперва – Иркутск, старинный купеческий город на берегах своенравной Ангары. Город, чья история вобрала в себя и острожное прошлое, и золотые годы сибирской торговли, и тяжкую долю политической ссылки, и индустриальные свершения советских пятилеток.

Приземляюсь, выхожу из аэропорта – и сразу попадаю в объятия морозца. Но это уже не лютый якутский холод, а мягкий, почти ласковый. Иркутяне посмеиваются – мол, у нас тут курорт, разве ж это мороз? То ли дело раньше бывало – ресницы смерзались, птицы на лету замерзали!

Любопытно, что название реки Иркут, на которой стоит город, толкуют по-разному – то ли от тюркского "сила, энергия", то ли от эвенкийского "коса, речная полоса". В любом случае звучит по-сибирски крепко, надежно. Так и представляется бурный поток, несущий свои воды навстречу Байкалу.

Сам Иркутск поначалу встречает типовыми советскими кварталами – неброскими, однообразными. Но стоит свернуть в центр – и ты уже в другой реальности. Мощенные брусчаткой улочки, резные деревянные терема с кружевными наличниками, купеческие особняки, увенчанные коваными вензелями.

Кажется, еще миг – и из-за угла покажется бородатый купец в собольей шубе или барышня в муфте и капоре. Манит свернуть в проулки, постоять у старинных дверей с медными ручками, прикоснуться к камню и дереву, впитавшим память веков.

В архитектурном облике Иркутска отразилась вся его непростая судьба. С петровских времен он был форпостом Российской империи в Сибири, опорным пунктом в освоении новых земель. Здесь расцветала торговля с Китаем, отсюда снаряжались экспедиции к берегам Тихого океана. Неслучайно герб Иркутска украшает бабр – мифический зверь, помесь тигра с соболем, символ несметных богатств тайги.

Расцвет Иркутска пришелся на XIX век, когда в Сибири стали добывать золото. Иркутские купцы и золотопромышленники сказочно богатели, возводили роскошные дома-дворцы. Развивалась культура, открывались театры и библиотеки. Недаром дореволюционный Иркутск звали "сибирскими Афинами", а позднее – "сибирским Санкт-Петербургом".

При этом сюда веками ссылали опальных вольнодумцев и бунтарей – от протопопа Аввакума до декабристов и народовольцев. Их присутствие оставило свой след в атмосфере города – она пропитана духом свободомыслия, творческого поиска. Об этом напоминают памятники декабристам и музей на месте их захоронения.

С именами ссыльных связаны легенды и предания. Вот усадьба Волконских, где после Сибири жила Мария Николаевна – жена декабриста, последовавшая за ним на каторгу. А вот дом, где останавливался Чехов по пути на Сахалин – здесь он работал над книгой "Остров Сахалин".

Советская власть принесла в Иркутск индустриализацию и урбанизацию. С 1930-х годов город стал крупным промышленным центром, обзавелся заводами и фабриками, типовой застройкой.

Но и сегодня в нем живо купеческое наследие – в историческом центре, в музеях, в укладе жизни. Да и сам менталитет иркутян напоминает о временах "чаеторговцев"– основательный, практичный, с коммерческой хваткой.

Еще одна неотъемлемая часть иркутской идентичности – близость к Байкалу. Великое озеро, священное море бурят и эвенков, всего в часе езды отсюда. Его незримое присутствие ощущается повсюду – в сувенирных лавках с омулем и нерпой, в турфирмах с броскими плакатами, в разговорах местных.

Кто-то здесь родился и вырос, кто-то приехал на заработки, кто-то бежал от столичной суеты. Но Байкал роднит их всех, притягивает неодолимо. В выходные иркутяне непременно едут на его берега – купаться, рыбачить, любоваться пейзажами. Байкал для них – неисчерпаемый источник сил и вдохновения, главная любовь и гордость.

– Вы к нам насовсем или как? – интересуется словоохотливый таксист, подвозящий меня к гостинице. – У нас ведь многие приезжие остаются. Прикипают душой к Байкалу, к сибирским просторам. Говорят, воздух у нас особенный, целебный. А люди – душевные, открытые. Нигде больше таких нет!

Слушаю его, киваю – и чувствую, что, пожалуй, понимаю этих "понаехавших". И сам бы, наверное, не прочь осесть в этих краях. Раствориться в безбрежной сини Байкала, в зеленом океане тайги.

Но пока меня ждет сам Иркутск – город, в котором прошлое и настоящее переплелись причудливым узором. Город, хранящий память о разных эпохах и судьбах. Утром следующего дня я отправляюсь бродить по его старинным улочкам, вслушиваясь в отзвуки былого.

Гуляя по улочкам старого Иркутска, я будто попадаю в иное измерение. В воздухе витает дух былых времен – имперского величия, купеческого размаха, декабристской вольницы. Каждый дом, каждый камень здесь хранит память о людских судьбах, о взлетах и падениях, о страстях и страданиях.

Особенно притягивает взгляд особняк Файнберга на Халтурина. Мрачный, загадочный, овеянный мистическим флером. Говорят, в нем обитают призраки – то ли бывших хозяев, то ли жертв колчаковской охранки, чьи останки нашли в подземельях. Меня так и тянет зайти внутрь, приоткрыть завесу тайны. Но что-то останавливает, не пускает. Может, иррациональный страх. А может, уважение к покою ушедших.

Бродить по Иркутску – все равно что перелистывать страницы истории. Ведь это не просто город, а перекресток эпох и культур. Место, вобравшее в себя всю мощь и трагизм сибирского фронтира. Каждая улица, каждый дом здесь – как портал в прошлое, как машина времени.

Недаром Иркутск называют "сибирскими Афинами". При всей суровости здешнего климата, при всей удаленности от столиц, тут всегда бурлила интеллектуальная жизнь. Процветали ремесла и искусства, издавались газеты и журналы, ставились спектакли и балы.

Этот дух творчества и свободомыслия, кажется, до сих пор разлит в иркутском воздухе. Его источают старинные особняки и резные деревянные терема. Его хранят тихие дворики и кованые решетки. Им пропитана сама атмосфера города – поэтичная, щемящая, овеянная флером легкой грусти.

Да, сегодня от прежнего купеческого Иркутска осталось не так много. Слишком много утрат и разрушений принес ему беспощадный ХХ век. Но даже в советских кварталах, даже в современных новостройках все равно прорывается этот особый иркутский дух. Неистребимый, неуловимый, как утренний туман над Ангарой.

Это сложно объяснить словами. Это можно только почувствовать – сердцем, кожей, обостренной интуицией путешественника. Когда бродишь по бесконечным набережным, вдыхая смолистый запах тайги. Когда заглядываешь в лица прохожих, угадывая в них отсветы былых времен. Когда касаешься рукой старых стен, впитывая их вековечное тепло и боль…

В каждом городе – свой ритм, свой пульс, своя мелодия. Мелодия Иркутска – протяжная, печальная и светлая одновременно. В ней – плеск байкальских волн и гулкие шаги по мостовым. В ней – звон бубенцов почтовых троек и гудки первых пароходов. В ней – молитвы декабристских жен и залпы колчаковских расстрелов.

Мистический, многоликий, невыразимо притягательный – таким открылся мне Иркутск. Город, воплотивший в себе все таинство и всю силу Сибири. Город, в котором прошлое не умирает, а лишь перетекает в настоящее, окрашивает его в причудливые тона.

Вот на месте Парка культуры и отдыха – бывшее кладбище, и аттракционы соседствуют с могилами. На Иерусалимской церкви – печать проклятия после череды самоубийств. А за городом, в Пивоварихе – зловещая "дача лунного короля", где хоронили расстрелянных в годы репрессий.

Но самый жуткий призрак из иркутского прошлого – это, пожалуй, Колчак. Адмирал, Верховный правитель, романтический герой – и палач, утопивший Сибирь в крови. В Иркутске его след повсюду – в названиях улиц, в городском фольклоре, в той смутной ауре трагизма, что до сих пор витает над городом.

Недаром мне в первую же ночь приснился тревожный сон – будто я очутился в Иркутске 1920 года, в самый разгар гражданской войны. Будто иду по заснеженным улицам мимо патрулей, а навстречу, под конвоем, ведут человека в шинели с адмиральскими погонами. И его глаза, обреченные и непокорные, смотрят прямо на меня…

Проснулся в холодном поту. За окном – мирная ночь, фонари, тихий снегопад. Но морок не отпускает, давит свинцовой тяжестью. И мысль пульсирует в мозгу: неужели этот кошмар может повториться? Неужели у истории нет иного сценария, кроме "красные против белых", брат на брата? Катастрофа, разруха, обугленные судьбы…

С этими невеселыми думами отправляюсь бродить по утреннему Иркутску. На здании Белого дома, бывшей резиденции колчаковского правительства – мемориальная доска. Гласит, что в 1920-м здесь был казнен адмирал Колчак "за преступления перед русским народом". Лаконично и жестко, в духе времени.

Но я смотрю на портрет Колчака – молодое лицо, взгляд полярного исследователя, ученого. И думаю о превратностях истории, которая одних делает палачами, других – жертвами, а потом меняет местами. О хрупкости человеческой жизни, которую так легко сломать, втянув в жернова противостояния. О выборе между верностью присяге и верностью совести.

Мои размышления прерывает подошедшая экскурсия. Молодой гид самозабвенно рассказывает о Колчаке, называя его мучеником и подлинным патриотом. Я ловлю себя на мысли, что для нового поколения те трагические события – уже просто история. Далекая, покрытая романтическим флером. А значит – чреватая повторением…

Иду дальше, на набережную Ангары. Гранитные плиты, чугунные львы, вид на сверкающую полынью Байкала. Все как тогда, сто лет назад… И кажется – еще миг, и из-за поворота появится призрачная фигура в длинной шинели. Колчак, легендарный и проклятый. Офицер и джентльмен, ученый и авантюрист, мечтатель и фанатик. Символ любви и символ ненависти.

Присаживаюсь на скамейку, закуриваю. Дым уносит ветром, вдаль по Ангаре, к Байкалу. В голове теснятся обрывки иркутских легенд и были. О Колчаке, который бродит по ночному городу, о подземельях ЧК с замученными узниками, об утопленниках с дырами во лбу… Жуть какая!

Но постепенно морок рассеивается. Солнце пробивается сквозь облака, искрится в снежной пыли. И я понимаю, что все эти призраки, все страхи и боль прошлого – они тоже часть моей страны, моей истории. Через них, через эту кровавую хронику, через разрывы и швы проступает подлинный путь России. Тяжелый, мучительный – но неизбежный.

И пока я, русский человек, чувствую эту сопричастность, эту связь времен – призракам не удастся взять верх. Даже в таком мистическом городе, как Иркутск.

Глава 22. Море сокровенных тайн

Дорога на Байкал петляет среди сопок, то взмывая на перевалы, то ныряя в распадки. За окном мелькают березовые рощи, поля с высокой травой, деревеньки в три улицы. Над всем этим – бездонное синее небо и яркое солнце, наполняющее воздух густым янтарным светом.

Чем ближе к озеру, тем сильнее охватывает почти мистическое волнение. Будто приближаешься к какой-то тайне, к чему-то глубинному и сокровенному. Древние легенды повествуют, что Байкал – это место силы, энергетический центр планеты. И ты всей кожей ощущаешь эту исходящую от него мощь.

Воспоминания о прошлом посещении Байкала всплывают в памяти, рождая щемящее чувство узнавания. Вот и знакомый поворот, вот и приметная скала в виде исполинской головы, вот и галечный пляж, где мы когда-то разбивали палатку с друзьями. Байкал неизменен – и в то же время каждый раз предстает новым, неизведанным.

Иркутяне в шутку называют Байкал морем. Мол, полноценное море, только пресное. Соленое оно или нет – уже неважно, главное – размах, простор, ни берегов, ни горизонта. Плещутся волны, разбиваясь о прибрежные валуны, кричат чайки, ветер треплет жесткие заросли полыни…

Для меня же Байкал – это в первую очередь озеро. Самое глубокое, самое чистое, самое загадочное из всех озер мира. В его темно-синих водах есть что-то потустороннее, мистическое. Кажется, вот-вот со дна поднимется мифический зверь или проплывет антедилювиальное чудище.

Подъезжаю к побережью, глушу мотор. Выхожу из машины – и сразу попадаю в объятия свежего ветра. Каменистый берег, изогнутые сосны, беспредельная водная ширь. Чувство – будто оказался на краю земли, на пороге иных миров. Вот он, Байкал – грозный и прекрасный, равнодушный к людской суете. Пульсирующий в гранитном ложе, как исполинское сердце планеты.

Цифры поражают воображение. Протяженность береговой линии – больше двух тысяч километров. Максимальная глубина – почти две километра. Возраст – около тридцати миллионов лет. Поистине немыслимые для человеческого разума величины! Ни охватить, ни представить.

Неудивительно, что с Байкалом связано столько мифов и преданий. Кто-то верит, что это обиталище духов и демонов. Кто-то усматривает в здешних пейзажах отблеск небесного рая. Одни пытаются разгадать его тайны научными методами, другие – медитативными практиками и шаманскими обрядами.

Я же просто стою и смотрю, впитывая каждой клеткой эту первозданную красоту. Воздух прозрачен и свеж, в нем смешались ароматы хвои, байкальских трав и еще чего-то неуловимого, первобытного. Иду по узкой тропе меж вековых сосен и кедров, и сердце замирает от щемящего чувства причастности к великой тайне бытия.

Байкал… Само это слово рождает в душе трепет, пробуждает какие-то глубинные, исконные струны. Сколько сказаний и былей хранят эти древние воды, сколько судеб и сокровенных дум отражалось в их зеркальной глади! Кажется, прислушайся – и различишь голоса минувших эпох, зов предков, несущийся из неведомых глубин времен.

Тропинка виляет меж замшелых валунов, огибает заросли могучего багульника. И вот за последним поворотом открывается потрясающий вид: бескрайняя водная ширь сливается на горизонте с синевой небес, мерцают солнечные блики, белеют барашки далеких волн. У берега вода прозрачна и зеленовата, дальше – насыщенно-синяя, цвета аквамарина.

Дух захватывает от этой почти нестерпимой, ошеломляющей красоты. Первозданной, нерукотворной, сводящей с ума своим совершенством. Безмолвный гимн мирозданию, застывшая музыка стихий. Сколько ни пытайся выразить словами – все будет бледно и скупо в сравнении с этим ликующим великолепием…

– Здравствуй, батюшка-Байкал! – шепчу одними губами, боясь спугнуть наваждение. – Принимай блудного сына, раскрывай тайны свои заветные. Жажду постичь твою суть, припасть к твоим животворным истокам…

Некоторое время стою неподвижно, впитывая это ни с чем не сравнимое переживание. Покой и волнение, отрешенность и причастность, немота и желание петь от восторга – все смешалось, спрессовалось комом где-то под сердцем. И кажется, что ничего уже прежнего нет, и не будет – только это синее марево, зеленые волны и крик ошалевшей от счастья души…

За спиной слышатся мерные шаги, тихое покашливание. Оборачиваюсь – и вижу седобородого старика-бурята в потертой замшевой безрукавке и смешной войлочной шапке. Лицо смуглое, иссеченное морщинами, взгляд пытливый, с хитрецой. Узнаю́ в нем черты коренных обитателей Прибайкалья – охотников, рыбаков, скотоводов.

– Доброго здоровьичка, почтенный! – здороваюсь, вспоминая местный говор. – Не помешал часом?

Старик качает головой, подходит ближе. Пристально вглядывается из-под кустистых бровей, словно пытаясь угадать, с чем пожаловал чужак на его исконные земли. Потом приветливо улыбается в бороду:

– Красиво у нас, правда? Места намоленные, дух от них особый исходит. Чистый, светлый.

– И не говорите, отец! – с жаром подхватываю я. – Нигде в целом свете такой благодати не встречал. Истинное чудо Господне!

– То не чудо, а мать-природа, – степенно поправляет старик. – Байкал-батюшка суть ее отражает, души людские светом своим наполняет. Ты, поди, тоже неспроста к нему пожаловал?

И я сбивчиво принимаюсь рассказывать о своих духовных исканиях, о жажде постичь корни и истоки, о затаенной вере в чудо. Старик слушает молча, порой понимающе кивая. В глазах его – отсветы вековой бурятской мудрости, спокойствие человека, сроднившегося с природой.

– Понятное дело, сынок, – наконец откликается он. – Многие сюда за тайной приходят, за откровением. Кто рыбки половить, кто здоровьица поправить, а кто, вот как ты, истину выведать. Только ведай: сам Байкал тебе ее не подарит. Поработать придется – сердцем, душой, помыслами чистыми.

Воцаряется долгое молчание. Сидим рядышком на замшелом валуне, слушаем, как лижут камни волны, как переговариваются в вышине чайки. И кажется, что время остановилось, отступило куда-то за грань, в вечность.

– Ты вот знаешь ли, что люди еще в каменном веке на этих берегах жили? – вдруг спрашивает старик. – Стоянки археологи находят, черепки, костяные иглы. Знать, уже тогда красоту здешнюю ценили, молились духам воды и леса.

Я киваю, пытаясь представить тех далеких предков. Вот стоит у кромки первобытный человек в звериной шкуре, сжимает самодельное копье. Смотрит на синюю бездну, на волны, пенящиеся у ног. И тот же восторг, то же сладкое замирание сердца, наверное, испытывает…

– А потом тунгусы пришли, эвенками их сейчас зовут, – продолжает аксакал. – Оленей на склонах пасли, в тайге промышляли. Тоже Байкалу поклонялись, духам его жертвы приносили. Чтоб зверя послал, от бури уберег.

Вспоминаются строки из этнографических трудов – про древний культ медведя, обряды шаманов, круговорот кочевой жизни. Выходит, не выдумки все это – живая явь, нить традиций, не прерванная до сих пор!

– Ну а после и мы на Байкал пришли, агинские буряты, – дед ласково улыбается. – Тоже детьми природы были, по степи кочевали. Коней разводили, овец. Увидели это диво – и обомлели! Стали и мы обряды тут справлять, небо и землю славить.

Завороженно слушаю певучий говор старика, и встает передо мной многокрасочная, подвижная картина. Стойбища кочевников, юрты на склонах, привольный табунный пас. Запахи можжевельника и кумыса, переливы струн и песен. И над всем этим – вечно юный, вечно прекрасный лик Байкала, благословляющего всякую жизнь…

– Так и лепится веками наша общая судьба – бурят, эвенков, русских, – подытоживает аксакал. – Всяк по-своему Байкал познает, да суть-то одна. Великая тайна предвечная, святыня неизреченная.

И такая мудрая печаль звучит в его голосе. Сколько поколений сменилось на этих берегах – а Байкал все так же синь и грозен, все так же хранит сокровенную память времен. И мы – лишь мимолетные тени на его лике, лишь малые искры в круговерти бытия…

– Ну что, разгадал свою тайну? – лукаво прищуривается старик.

Смотрю на водную ширь, на зеленые склоны – и понимаю вдруг с кристальной ясностью. Вот оно, откровение, вот она, истина неизреченная! Красотой и величием своим Байкал лечит души, возвращает к изначальному, врачует раны сердечные. Не потому ли и тянутся к нему люди как мотыльки на свет – чтобы припасть к священному источнику, омыть грехи и печали, вновь обрести себя?

Оборачиваюсь к старику – но его уже и след простыл. Словно не было никогда, словно почудилось в синеватой дымке. Лишь на сердце – благодарный трепет, лишь в душе – тихий свет.

Бреду дальше вдоль берега, перебираю цветные камушки, вслушиваюсь в рокот и плеск. И такая благодать на сердце, такой покой и тихая радость! Будто заново родился, будто обрел себя истинного, незамутненного.

Вот она, байкальская тайна – единство и многоликость, бренность человеческая и вечность природная.

А на берегу уже ждет припаркованная машина, манит дорога, влекут неизведанные дали. Но теперь я знаю – где бы ни странствовал, куда бы ни вела судьба, частица Байкала всегда будет со мной. Осколок чистого неба, искра вечного света.

Прыгаю за руль, завожу мотор, трогаюсь с места. Душа поет, сияет омытая солнцем. В сердце – покой и безмятежность, в мыслях – ясность и кураж.

Что ждет впереди – новые встречи, прозрения, чудеса? Загадывать не стану – как Бог пошлет, как душа подскажет.

Глава 23. Земля угля и стальных характеров

Перестук колес, мерное покачивание вагона – я еду в Кемерово, в самое сердце угольного края. За окном проплывают бескрайние просторы Сибири – тайга, перелески, извилистые русла рек. Где-то там, в недрах этой земли, залегают те самые богатства, что веками влекли сюда искателей счастья и любителей подземных глубин.

Кузбасс… Само это слово звучит сурово и мужественно, в нем слышится лязг металла, скрежет угольных комбайнов. Шахтерский край, опорный бастион индустрии – здесь во все времена ценились крепость рук, твердость духа и братство товарищей по забою.

И вот поезд замедляет ход, за окном появляются первые дома Кемерова – типовые многоэтажки, промзоны, клубы дыма над трубами ТЭЦ. Город встречает меня стальным небом, гулом заводов, спешащими по своим делам людьми в шахтерских робах и касках.

На вокзале меня уже ждет Михалыч – бывалый горняк, друг моих родственников. Коренастый, обветренный, с цепким взглядом и крепким рукопожатием – таким и должен быть настоящий шахтер. Он радушно обнимает меня, забрасывает в багажник потрепанную спортивную сумку.

– Ну здорово, столичный гость! Добро пожаловать в наш шахтерский край. Сейчас по городу прокатимся, потом ко мне домой – с семьей познакомлю, угощу фирменными кузбасскими пельменями.

Мы едем по улицам Кемерова, и я постепенно погружаюсь в атмосферу города. Бывшие соцгородки чередуются с современными кварталами, то тут, то там мелькают монументальные памятники эпохи – Ленин, указывающий путь в светлое будущее, суровые лица стахановцев на мозаичных панно.

– А ты знаешь, что наш Кузбасс еще в каменном веке людей кормил-поил? – с гордостью говорит Михалыч, лихо обгоняя неторопливый трамвай. – Древние стоянки археологи до сих пор находят. Представляешь, как оно было – дикая тайга, пещерные люди с каменными топорами. А потом тюрки пришли, шорцы – руду варить, железо ковать. Век за веком и наковали промышленную славу нашему краю!

Слушаю Михалыча – и невольно проникаюсь гордостью за эту землю, за ее богатую историю. И правда, далеко не каждый край может похвастать таким эпическим размахом – от кроманьонцев до стахановцев, от железоплавильных горнов до угольных разрезов.

Дом у Михалыча добротный, основательный – видно, что строили на совесть, на века. Двор утопает в зелени яблонь и черемухи, на веранде – большой деревянный стол, самовар, какие-то соленья в массивных кадушках. Навстречу выходит хозяйка, Татьяна Ивановна – улыбчивая, румяная, с густой русой косой.

– Милости просим, гостюшек дорогой! Проходи в дом, располагайся. Сейчас стол накрою, самовар поставлю. Будем чаевничать по-кузбасски!

В доме пахнет пирогами и сдобой, на стенах – ковры и старые фотографии. С одной из них, черно-белой и чуть выцветшей, смотрит молодой парнишка в шахтерской робе – длинная челка из-под каски, открытая улыбка, азарт в глазах.

– Это отец мой, Иван Кузьмич, – с нежностью говорит Михалыч. – В 30-е годы на шахту пришел, когда индустриализация началась. Всю войну в забое провел, Кузбасс фронту углем помогал. И меня, хлопца, в профессию привел. Сказал, мол, шахтером быть – дело чести, гордость трудовая.

В его голосе – неприкрытая гордость, почти благоговение. Чувствуется – не просто работа для этих людей уголь, а дело всей жизни, святое призвание. Из поколения в поколение передают они любовь к богатствам земли, уважение к труду в забое.

Подходит сын Михалыча, Сашка – рослый, плечистый, а глаза отцовские, с искоркой-смешинкой. Вот только форма на нем не шахтерская, а студенческая. Перехватив мой вопросительный взгляд, Михалыч вздыхает:

– Да, не пошел Санька по моим стопам. В университет подался, на программиста учится. Говорит, мол, батя, время сейчас другое, одним углем Кузбасс не поднять. Надо в ногу со временем идти, технологии осваивать. А шахты, мол, скоро роботы заменят. Вот и грызет гранит науки, к будущему готовится. А я что – я горжусь им. Своим умом до всего дошел, свою дорогу выбрал.

Сашка улыбается, хлопает отца по плечу:

– Ну что ты, батя, загнул – роботы! До этого еще век с лишним. Я ж не против угля, наоборот! Хочу, чтоб Кузбасс и дальше энергетической державой был. Просто надо идти в ногу со временем – безопасность повышать, технологии модернизировать. Вот закончу вуз, вернусь – пойду на шахту, как деды-прадеды. Только инженером! Буду умную технику внедрять, чтоб и добыча росла, и людям легче работалось.

Михалыч светлеет лицом, растроганно моргает. Видно, что гордится сыном – и как продолжателем династии, и как думающим, современным человеком. А я думаю – вот она, кузбасская порода в новом поколении! Трудолюбие, основательность, верность корням. Но и умение идти в ногу со временем, смотреть вперед.

– Спорят они так постоянно, – с улыбкой вступает Татьяна Ивановна. – Отцы и дети, старое и новое. Но я-то вижу – одна у них суть, одна любовь к родной земле. Просто каждый по-своему ее понимает, по-своему готов послужить. И слава богу, что в семье есть и опыт, и молодая дерзость. Только так и можно край наш суровый обустроить!

И правда, глядя на эту семью, проникаешься верой в будущее Кузбасса. Если в нем будут жить такие люди – крепкие духом, устремленные вперед, но чтящие традиции – то ему любые вершины по плечу. А шахтерская доблесть, помноженная на инженерную сметку, еще не одну гору своротит!

После чаепития Михалыч ведет меня во двор, показывает свои владения. Гараж с допотопным "Москвичом", мастерская с инструментами, грядки с картошкой и помидорами. Чувствуется – хозяйская рука, все сделано с умом и сноровкой.

– Я ж в детстве в деревне рос, в многодетной семье, – поясняет он. – С малых лет к труду приучен. Помню, как после войны наголодались – бывало, лебеду жевали. Вот и пообещал себе – будут у меня дом-полная чаша, сад-огород, своя техника. Чтоб дети мои такого не знали. Потому в шахту и пошел – знал, что там всегда кусок хлеба добуду.

Слушаю его – и вижу уже не просто работягу-шахтера, а человека-легенду, человека-эпоху. Сколько же им, таким как Михалыч, пришлось пережить и преодолеть! Войну, разруху, тяжкий труд, лихие 90-е. Но ведь выстояли, не сломались, сумели и детей на ноги поставить, и края своего не уронить.

На прощание Михалыч крепко жмет мне руку, приглашает еще заезжать. А потом, словно спохватившись, достает из серванта какой-то сверток.

– Вот, держи на память. Сам вырезал, еще в молодости, когда мастерству обучался.

Разворачиваю – а там деревянная статуэтка шахтера. Коренастая фигурка, отполированный до блеска уголь в руках, выразительное лицо в обрамлении каски. Прямо собирательный образ тружеников Кузбасса – сильных, целеустремленных, знающих цену тяжелому хлебу.

– Спасибо, Михалыч! – искренне благодарю я. – Это ж настоящее произведение искусства. Вот ведь, и красоту творить умеете, при таком-то адовом труде.

– Дык, а як же! – улыбается он. – На то мы и сибиряки, кузбассовцы. Какая земля – такие и люди. Суровые снаружи, но богатые душой.

Уезжаю от Михалыча с ворохом впечатлений и тяжелым деревянным шахтером в рюкзаке. И думаю – вот она какая, кузбасская порода! Крепкая, надежная, несгибаемая. Порода, что веками ковалась в горниле тяжелейшего труда, закалялась лишениями и невзгодами. Но при этом сохранила удивительную светлость духа, широту души, устремленность в будущее.

Глава 24. Сплав традиций

После душевных посиделок у Михалыча меня не покидает ощущение причастности к чему-то большому и значимому. Будто и вправду стал частью этой особой кузбасской общности – крепкой, спаянной корнями и судьбами. И на следующий день мой неугомонный гид предлагает совершить паломничество по местам шахтерской славы – чтобы, так сказать, проникнуться почвой, расширить горизонты.

– А поедем-ка мы с тобой, друг ситный, в Прокопьевск! – говорит он, лихо крутанув баранку своей верной "Нивы". – Там у меня дружбан со студенчества живет, Колян. Тоже потомственный шахтер, между прочим. Считай, элита рабочего класса.

По дороге Михалыч, верный своему амплуа рассказчика, просвещает меня байками из шахтерской жизни. Я узнаю, что в их среде есть свой особый фольклор, свой уникальный слэнг. Вот, например, "шубин"– это отнюдь не меховое изделие, а уголь крупных фракций. "Горняшка"– не жена шахтера, а передвижная установка в забое. А "коногон"– вовсе не жокей, а оператор подземной лебедки.

– Вот так и живем, браток! – хохочет Михалыч, ловко орудуя баранкой на ухабах. – У нас тут свой язык, свои приколы. Чужаку и не понять сразу. Но ты не боись, втянешься помалу. Куда денешься, коль в наш коллектив попал!

Город встречает нас гудками электровозов и устремленными в небо копрами. Несмотря на солнечный день, над крышами домов висит легкая угольная дымка. Она придает пейзажу какой-то индустриальный шарм, налет советской романтики.

– Эх, благодать! – восклицает Михалыч, с наслаждением втягивая ноздрями терпкий воздух. – Запах родины, так сказать. С детства люблю эту пыльцу угольную, индустриальную пыльцу. Ты, поди, удивляешься – мол, как можно к копоти этой привыкнуть? А я тебе так скажу: привычка, она ведь от любви рождается. Мы же здесь все шахтой живем, на уголек молимся. Вот он, наш бог – черный, блестящий, жаркий!

Проезжаем мимо стелы на въезде в город – она изображает скошенные линии угольных пластов и надпись "Прокопьевск". Сдержанно, лаконично и в то же время с шахтерской твердостью.

– Прокопьевск – это, считай, шахтерская столица Кузбасса! – с гордостью говорит Михалыч. – Еще в 18 веке тут уголек нашли, а в 1918-ом первые шахты появились. С тех пор и крутится-вертится наш город вокруг угольной оси. Считай, каждая семья тут с шахтой повязана.

Дом у Коляна – добротный, основательный, с резными наличниками и кованым крылечком. Видно, хозяин – мужик рукастый, хозяйственный. Да и как иначе, если вся жизнь в забоях прошла? Тут поневоле и смекалка появится, и упорство. Шахта, она ведь характер воспитывает, учит с трудностями справляться.

Сам Колян оказывается кряжистым, широкоплечим, с хваткой- что твои шахтерские клещи. Обнимает нас, хлопает по спинам, тащит в дом. А там уже стол накрыт, пышет жаром румяный самовар. Хлебосольство, гостеприимство – это у кузбассовцев в крови, впитано с молоком матери.

– Ну, мужики, за встречу! – провозглашает тост Колян, разливая по стопкам густой, маслянистый самогон. – За дружбу нашу, горняцкую, за братство шахтерское! Выпьем, чтоб традиции наши жили и процветали. Чтоб дети и внуки этим воздухом угольным дышали, этой профессией гордились!

Пьем, крякаем, занюхиваем корочкой ржаного. И потихоньку разговор сползает на извечное – про уголь, про забои, про славное шахтерское прошлое и туманное будущее.

– А у нас в бригаде случай был, – неспешно заводит Колян, прикуривая папироску. – На-гора выдавали как-то, в третью смену. Ну, понятно – устали как черти, гляделки слипаются. И тут Серега наш, забойщик, возьми да и задремли прямо за рычагами комбайна! Представляете, а? Гул стоит, лава шуршит, а этот храпака задает на весь забой!

Михалыч хохочет, аж за живот хватается:

– Ой, не могу! Ну вы даете, ребята. Это ж надо – в зубья шнека носом тыкаться! Видать, сильно уморился парняга. Не иначе как целый пласт в одно рыло долбил.

– Да не, там история еще круче вышла, – ухмыляется Колян, пуская дым в потолок. – Серегу-то мы, конечно, растолкали, матюгами обложили. Мол, ты че, баран, в «деревянный бушлат» захотел?

Смотрю непонимающе – это еще что за фрукт? Михалыч, заметив мой ступор, поясняет:

– Это у нас так гроб называют, земля ему пухом. Прикинь, лежишь такой в домовине, весь в опилочках еловых – вот тебе и «бушлат». Черный юморок-с, шахтерский!

И опять заливаются смехом, хлопают друг друга по плечам. А я сижу, впитываю эти байки, эту специфическую лексику. Начинаю потихоньку просекать фишку – со своим уставом в чужой монастырь не лезь. Хочешь стать здесь своим – учись трепаться на их манер, перенимай эти словечки и обороты.

Колян тем временем продолжает историю:

– В общем, продрал Серега зенки и давай комбайном дальше рулить. А тот возьми и заглохни! Как назло, в самый ответственный момент. Ну, мы давай чехлиться – там ремень порвался, тут цепь слетела. Короче, пол-смены с техникой провозились, уголька – кот наплакал. А потом выяснилось – это Серега спросонок не те рычаги дернул, вот комбайн и полетел к чертям собачьим.

Михалыч аж за голову хватается:

– Да ты что?! Вот это номер! Ну вы, ребята, даете. Это ж надо было так лоханутся – целый агрегат угробить! Небось, потом всей бригадой «шмонали»?

«Шмонать», как я понял из контекста, означает что-то вроде «разбираться, выяснять отношения». Но благодаря Коляну инцидент удалось замять, разрулить по-тихому. Все-таки бригада – это святое, тут друг за друга горой.

– А то! Мы же одна семья, один организм. Если кто-то лажает – все вместе отвечаем, – подтверждает Колян мою догадку. – Начальству, конечно, сказали, что это техника подвела, износ там, все дела. А сами Серегу потом жестко пропесочили. Мол, еще раз такую хренотень выкинешь – спишем в утиль, будешь тачки катать. Усек, да?

И Серега усек, даром что дремучий. С тех пор – ни-ни, глаз да глаз за ним. На смене – первый в забое, и дрыхнуть ни-ни, хоть кувалдой по башке бей. Вот так и воспитали, на путь истинный наставили!

Сквозь смех думаю про себя: ай да мужики! Вот она, настоящая школа жизни. Где еще научат вот так – играючи, без нотаций и морализаторства? Чтоб и урок усвоил, и достоинство не уронил.

За этими разговорами и не замечаю, как за окном постепенно темнеет, зажигаются первые звезды. А мы все сидим, говорим, говорим – про шахтерские байки и курьезы, про трудовые подвиги и бытовые драмы. Про то, что составляет саму суть этого сурового края – неистребимое чувство локтя, несгибаемую верность корням.

– А прикинь, у нас же здесь столько всего намешано! – внезапно оживляется Михалыч. – И древние культуры, и стоянки первобытные, и племена разные. Уголь-то он, может, и черный, а край наш – наоборот, пестрый. Многоликий такой, многонациональный. И шорцы тут живут, и татары, и мордва. А мы всегда друг за дружку горой, в обиду не дадим. Потому как одна у нас судьба, один хлеб шахтерский.

И я вдруг понимаю: вот она, разгадка. Вот что делает Кузбасс особенным, непохожим на другие края. Этот дивный сплав народов и традиций, этот причудливый человеческий сплав. Недаром еще наши предки тянулись на эту землю – манила ее первозданность, влекло подспудное чувство общей судьбы. А потом уже угольные пласты сроднили намертво – общим трудом, общей историей.

На прощание Колян торжественно вручает мне кусок антрацита – черный, маслянисто поблескивающий. На срезе – отпечаток какого-то древнего растения, вроде папоротника. Зримое свидетельство былых эпох, молчаливый посланец земных недр.

– Вот, держи. На память о нашем Прокопьевске. О людях наших бесхитростных, о буднях нелегких. Смотри на него – и помни, что в жизни главное. Не побрякушки всякие, а верность корням своим. Умение ценить дружбу да работу честную. А самое главное – душу свою не растерять, огонек этот внутренний. Чтоб светил всегда – и в радости, и в печали. Как у нас, шахтеров, заведено испокон веков.

…Уезжаю из Прокопьевска с угольком за пазухой и теплом в сердце. Какие все-таки удивительные они, эти кузбассовцы! Простые, открытые, без пафоса и претензий. И при этом – с несгибаемым внутренним стержнем, с обостренным чувством правды.

Михалыч за рулем, мурлычет что-то под нос. В салоне пахнет бензином и пылью, в окно бьют первые лучи рассвета. А я смотрю на проплывающие мимо терриконы, на силуэты шахт и копров – и чувствую, как прорастаю здесь незримыми корнями. Пускаю побеги в угольную твердь, в кузбасскую почву.

Может, именно этого мне не хватало раньше – чувства принадлежности к чему-то большему? Ощущения причастности к истории, к вековой мудрости земли? А сейчас я словно обрел потерянное звено, соединился с чередой поколений. С нитью, что вьется сквозь эпохи – от первых углекопов до нынешних парней с отбойными молотками.

И кажется, сам становишься крепче. Обрастаешь невидимой броней, нарабатываешь иммунитет от житейских бурь. Ведь у тебя теперь есть якорь, надежная опора. Ты – частица могучего древа, чьи корни уходят в шахтерские пласты. В прошлое и будущее этого сурового края.

Кузбасс… Ты и правда неповторим! Твоя сила – в твоих людях, в их душевной красоте и несгибаемости. В той особой породе характеров, что куется веками в горниле истории.

И если уж тебя приняли здесь за своего – ты неминуемо становишься другим. Вбираешь эти традиции, эту извечную систему ценностей. Учишься по-новому смотреть на жизнь – не как на гонку за длинным рублем, а как на служение. Своей земле, своему народу, своему великому шахтерскому братству.

Вот и я – еще вчера чужак, турист-наблюдатель. А сегодня уже чувствую себя своим, почти кровным. Вишь как – и матершинничать начал, и лексикончик специфический подхватил. Глядишь, скоро и сам в забой потянет, на комбайн усядусь!

Смеюсь про себя, а в душе – почти благоговение. Перед этими людьми, перед их самоотверженным трудом. Перед их особым взглядом на мир – цельным, немногословным, до кости честным.

С такими мыслями подъезжаем к Кемерову. Впереди – новые дороги, города, люди. Но частица Кузбасса отныне всегда со мной – в пропахшей угольной пылью робе, в черном блестящем камушке, в несгибаемой силе духа.

Всё, закаляйся шахтерской закалкой! Принимай эстафету поколений, учись выдавать-гора, долбить-бурить! Теперь и ты – часть этого красивого сказа, этой негасимой летописи края.

Жизнь – она ведь тоже как шахта. Где-то забои, где-то разломы и сдвиги. Но упорством своим, верой да любовью всё одолеешь. И уголь души своей добудешь – чистый, незамутненный, антрацитовой твердости.

Глава 25. Родовое древо

Покинув гостеприимный Кузбасс, еду в поезде, смотрю в окно на проплывающие мимо перелески и деревеньки. И невольно погружаюсь в размышления о вечном – о корнях, о преемственности поколений, о том невидимом стержне, что держит на себе всю человеческую жизнь.

Вспоминаю недавний разговор с Михалычем – про его отца-шахтера, про семейную традицию, уходящую в глубь времен. И думаю – как же это здорово, когда есть такая опора, такой надежный фундамент! Когда знаешь, что за тобой – десятки, сотни судеб, сплетенных в единую нить рода.

А ведь была же и у меня похожая история. Далекая, полузабытая, оборванная безжалостным колесом эпохи. История моих предков – крестьян, рабочих, воинов. Тех, кто веками хранил и множил свой род, передавал детям любовь к труду и верность долгу.

Прапрадед мой, Тихон, был простым землепашцем. Всю жизнь гнул спину на барской пашне, растил хлеб и детей. А когда грянула первая мировая, взял в руки винтовку и пошел защищать Отечество. Сложил голову на чужбине, оставив сиротами четверых малышей.

Их мать, прапрабабка моя Матрена, подняла эту ораву одна. В ночи стирала на людей, спины не разгибала на колхозных полях. Жили впроголодь, в холоде, но друг за дружку держались крепко. Потому и выжили, потому и выучились все, в люди вышли.

А потом – война, страшная, народная. Сыновья Матрены, Иван да Семен, ушли на фронт добровольцами. Иван сгинул подо Ржевом, от Семена три года ни слуху ни духу. Но выжил солдат, вернулся к матери с орденами и медалями, поднимал из руин родной колхоз.

Внуки Матрены, дети послевоенья, пошли уже разными путями. Кто в город подался, на завод или в институт, кто в деревне остался, землю пахать. Стали редко видеться, отдалились друг от друга. Каждый свою жизнь устраивал, некогда стало на родню оглядываться.

Но настоящий разлад случился в следующем поколении, среди правнуков Матрены – моих родителей и их братьев-сестер. Лихие 90-е, развал Союза, кризис и безработица. Кто-то сумел приспособиться, урвать кусок пожирнее. А кто-то так и остался у разбитого корыта, не вписался в рынок.

И поползла меж родными обида, зависть, неприязнь. Дядька Толя, крутой бизнесмен, перестал узнавать брата Кольку, спившегося слесаря. Тетка Люська, уехавшая в Германию, и носа не казала в отчий дом, воротила нос от нищей родни. На семейных сходках, и без того редких, висела гнетущая тишина, звенело натянутое молчание.

С той поры минуло почитай три десятка лет. Нет уже в живых бабы Тани, последней хранительницы рода. Некому мирить рассорившихся детей, собирать за одним столом внуков и правнуков. Да и нечего, пожалуй, собирать – разметало по белу свету, растеряли друг дружку в погоне за длинным рублем.

А мы, последыши – так и росли сиротами при живых родителях. Без корней, без почвы, без цельного фундамента под ногами. Наши отцы-матери уж и сами не ведали, что передать нам в наследство. Какие заветы, какие традиции. Слишком увлеклись выживанием, самоутверждением, некогда им стало о вечном думать.

Вот и вышло, что даровала нам жизнь полную свободу – от родства, от памяти поколений. Каждый теперь сам за себя, один на один с холодным миром. Не на кого опереться, не у кого совета спросить. Мечемся, как осенние листья по ветру – менеджеры, пиарщики, офисный планктон.

Я и сам хорош – с детства о журналистике мечтал, а поди ж ты, занесло в ТОП-менеджеры. Сутками на работе пропадаю, тешу начальство проектами, слайдами, показателями да отчетами. А семья, а корни – так, по остаточному принципу, лишь бы время от времени выкроить.

И только с годами, на склоне лет, начинаешь понимать, чего ж тебе не хватает. Цельности этой, устойчивости, крепкого тыла за спиной. Того, что было у дедов-прадедов наших. Духовной опоры, нравственного закала. Оттого, может, и выстояли они в лихолетьях, не сломались, себя не потеряли.

Поглядишь на моих ровесников – утонченных горожан, наших детишек асфальта да гаджетов. Мы ж уже и не помним, как земля пахнет, политая потом пращуров. Руками ничего делать не умеем – ни хлеба испечь, ни дом срубить. Все наши корни – в соцсетях, все наши скрепы – лайки да репосты. Тошно это, ей-богу. Страшно и тоскливо.

А детям своим и вовсе нечего предложить, кроме пустых банальностей. Ни тебе фамильных преданий, ни мудрости отцовской. Вот и выходит – рвется связь времен, утекает по капле родовая память. И подхватить некому, традицию продолжить.

И только рядом с Михалычем, на земле кузбасской, кольнуло вдруг: рано, рано я отчаялся! Не все, видать, еще потеряно, не до конца промотали наследие предков. Коль уж здесь, у черного золота, у углей этих, хранят заветы отцов да дедов, по старинке живут – стало быть, теплится еще искорка, жива традиция!

Выходит, и нам, детям асфальтовым, не все потеряно. Пускай труднее будет, чем Михалычу да таким, как он – им-то корни родные прямо в руки даются, рядом растут. А нам сквозь пласты времен продираться придется, сквозь завалы беспамятства. Но тем ценнее клад будет, тем слаще вода из отчего колодца!

И детям нашим передать бы эту сладость – пускай хоть краешком губ коснутся, пускай на миг ощутят. Может, заразятся интересом к семейным преданиям, к родовой гордости. Чтоб не порвалась связующая нить, чтоб не канули в Лету деды-прадеды наши. Чтоб ожили в правнуках – хоть и не сразу, хоть и не в прежнем обличии.

Хочется верить – оживет родовая память. Причудливо так, непредсказуемо, но оживет – потечет по руслу иссохшему, побежит живительным ручейком. Сложится мозаика, распавшаяся было на осколки. Соберет нас в единое целое – не у семейного очага, так хоть на шашлыках, на дачных грядках. Чтоб почувствовать, хоть на час один – мы не чужие, мы родные! Ветви одного древа, птенцы одного гнезда.

Чтоб вспомнить тех, кто дал нам жизнь, мир этот подарил. И передать детям нашим – не мертвый груз фактов, а живое биение сердца. Чувство причастности к чему-то большему, чем единичная судьба. Совестливую память о прошлом – и ответственность перед будущим. Связь эту трепетную, единство корней и ветвей.

…Стучат колеса, бегут за окном перелески. Шепчу невольно: держись, семья моя! Где б ни были дети мои, внуки – пускай не теряют друг друга. Пусть живет в них, неистребимо тлеет родовая искра. Чтоб вопреки всему, наперекор разладам и ссорам, умели прощать, умели любить. Как Матрена-пращурка моя, светлая душа, завещала.

А мне, видать, роль такая отныне – мостом меж поколениями быть. Беречь по крупицам наследие предков – и детям передать, внукам заповедать. Чтоб жила, не угасала родовая свеча. Чтоб помнили мы, откуда пришли, что от нас останется. И бережно так, трепетно, из рук в руки – традицию, память сердечную…

Глава 26. На перекрестке времен и традиций

Омск встретил меня ярким солнцем, свежим ветром и особой атмосферой старины, словно весь город – живой учебник истории. Первое, что бросилось в глаза – обилие памятников архитектуры: купеческие особняки, православные храмы, мечети. Казалось, здесь сплелись воедино традиции разных эпох и культур.

– Ну что, приехали в наш славный город! – улыбнулся мой попутчик в поезде, худощавый омич лет пятидесяти. – Николай, – представился он, протягивая руку. – Историк, работаю в краеведческом музее. Буду рад показать вам наши достопримечательности, погрузить в омскую старину.

Я охотно согласился. И мы отправились бродить по городу. Николай оказался превосходным рассказчиком. Он так увлекательно повествовал о прошлом Омска, что история буквально оживала перед глазами.

– Представляете, первое русское поселение появилось здесь еще в начале 18 века, – говорил он, когда мы любовались на великолепный Успенский кафедральный собор. – Омск вырос из крепости, основанной в 1716 году отрядом казаков под командованием Ивана Бухольца. Место тогда было дикое, неосвоенное – бескрайняя степь да редкие юрты кочевников. Но стратегическое положение на слиянии двух рек сделало свое дело. Постепенно вокруг крепости разрослись слободы, появился гостиный двор, развернулась торговля. Со временем Омск превратился в крупный административный и экономический центр Западной Сибири.

По словам Николая, через Омск проходил знаменитый Московско-Сибирский тракт – главная транспортная артерия, соединявшая европейскую часть России с Сибирью и Китаем. Город стал перевалочным пунктом для купеческих караванов, ярмарочным средоточием. А еще – местом политической ссылки.

– Среди невольных омских жителей в разные годы были и Федор Достоевский, и жена декабриста Мария Волконская, – делился Николай, когда мы проходили мимо старинных особняков. – Представляете, какие люди здесь отбывали наказание! Интеллигенция, вольнодумцы, борцы за свободу. Уверен, омская земля многое им дала – и горький опыт, и пищу для ума.

Он рассказал, как Достоевский, сосланный в Омск на каторжные работы, описал свои впечатления от города в "Записках из Мертвого дома". Суровый быт острога, колоритные типажи арестантов, унижения и страдания – все это легло в основу величайшего романа о силе человеческого духа. По сути, именно здесь, в Омске, Достоевский перековался из юного вольнодумца в великого писателя-гуманиста.

– А вот в этом здании когда-то располагалось Сибирское кадетское училище, – указал Николай на скромный двухэтажный дом. – Здесь учились будущие герои Белого движения – Владимир Каппель и будущий адмирал Колчак. Отсюда они ушли в свой трагический путь, сражаясь за идеалы, в которые верили. Поразительно, сколько судеб связано с нашим городом! Сколько страстей и споров кипело в этом неприметном здании.

Я живо представил юных кадетов в серых шинелях, с горящими взорами и благородными лицами. Как они спорили о судьбах Отечества, готовились отдать за него жизнь. Белые офицеры, соль земли русской – такими их увековечил Бунин в "Окаянных днях". И такими они навсегда остались в истории – непримиримыми борцами, обреченными романтиками.

Мы свернули на Любинский проспект – центральную улицу старого Омска. Среди современных витрин и рекламных вывесок то тут, то там мелькали дореволюционные здания – с лепниной, колоннами, коваными балконами. Я словно перенесся на столетие назад – в эпоху расцвета сибирского купечества.

– Полюбуйтесь на этот особняк, – Николай указал на роскошное здание с фигурными наличниками. – Бывший дом купца Батюшкова, торговавшего чаем и пушниной. Говорят, у него гостил сам Чехов, когда ехал на Сахалин. Представляете, какие люди ступали по этим ступеням! А вон там, напротив – магазин купцов Овсянниковых-Ганшиных, первый в Омске магазин-склад швейных машин "Зингер". Весь город завидовал их коммерческой хватке!

Слушая Николая, я будто воочию видел, как по этим улицам проходили бородатые купцы в сюртуках и енотовых шапках. Как в лавках звенели медные колокольчики, зазывая покупателей. Как скрипели телеги, доверху груженные мукой и кедровым орехом. Омск тех лет представал купеческой столицей Сибири – деловой, хваткой, не лишенной размаха и куража.

Во время нашей прогулки Николай обмолвился, что в свободное время любит покопаться в архивах, отыскать любопытные факты из омской истории. Вот и сейчас, работая над книгой об истории города, он наткнулся на любопытные документы.

– Представляете, нашел в архивах переписку начала 20 века между омским губернатором и столичными чиновниками. Там речь шла о грандиозном проекте – строительстве в Омске собственного университета! Губернатор писал, что городу позарез нужен университет – для подъема культуры, развития науки, воспитания местной интеллигенции. А ему из Петербурга отвечали: мол, не время сейчас, надо думать о войне с Японией. Вот так бюрократы зарубили на корню передовую идею! А ведь могли бы еще тогда заложить фундамент омского образования и просвещения.

Николай горячился, размахивал руками. Видно было, что эта тема его по-настоящему волнует. Да и меня зацепила – надо же, еще сто лет назад омичи понимали ценность знаний, тянулись к свету науки! Выходит, стремление к культуре, интеллектуальный поиск – это тоже неотъемлемая часть омской ментальности, наряду с деловой хваткой и удалью.

– А вот еще один любопытный документ попался, – продолжал Николай. – Письмо омского художника Кондратия Белова, написанное в 1919 году, незадолго до прихода красных. Он там описывает атмосферу в городе при Колчаке – растерянность обывателей, интриги политиков, безумные вечеринки в особняках. И рассуждает о судьбах России, о трагическом расколе нации. Такое проникновенное, острое письмо! Сразу видно – человек искусства, тонко чувствующий время. Вот я и думаю: может, издать его как исторический документ эпохи? Пусть люди знают, чем жил Омск в переломные годы.

Меня впечатлила дотошность Николая, его стремление по крупицам восстановить живую ткань истории. Распутать узелки людских судеб, вплести их в полотно городской летописи. Так и складывается ведь наша память – из осколков быта, из обрывков писем, из случайно сохранившихся реликвий.

Постепенно наш разговор перетек на современность. Я спросил Николая, как живут омичи сегодня, что для них по-настоящему ценно и дорого.

– Ох, непростой вопрос! – улыбнулся он, поправляя очки. – Омск ведь, как и вся Россия – он очень разный. Тут вам и купеческая основательность, и интеллигентская тяга к культуре, и рабочая солидарность. Но есть, пожалуй, то, что нас всех объединяет. Любовь к родному краю, гордость за его историю и традиции. Будь ты профессор или сталевар – ты все равно часть этого города, неотрывная его частица.

Николай рассказал,что многие омичи бережно хранят память о своих предках – первопоселенцах, купцах, казаках. В семьях из поколения в поколение передаются старинные реликвии, документы, фотографии. Устраиваются семейные чтения, молодежь изучает родословную.

– Для нас важно не растерять эту связь времен, – подчеркнул он. – В суете современной жизни очень легко забыть, кто ты и откуда. А корни – они ведь как якорь, не дают от ветра болтаться. Вот мы и стараемся их беречь, живительные соки традиций хранить. Чтобы дети и внуки наши тоже этим прониклись, этим духом омским напитались.

В подтверждение его слов я вспомнил сценку, подсмотренную в поезде. Древняя старушка в линялом платочке рассказывала внуку-подростку о прадеде-белогвардейце. Мальчишка слушал, раскрыв рот, бережно поглаживал потертый фотоснимок. В глазах его светились неподдельный интерес и гордость. Видно было – прорастает в нем росток памяти, пускает корешки в омскую почву.

Уже в гостинице, разбирая дорожную сумку, я наткнулся на книгу – томик стихов омского поэта Леонида Мартынова. Раскрыл наугад – и взгляд выхватил строки:

«Воздух омский – он особый,

Пропитал его Иртыш,

И пшеничные сугробы,

И березовая тишь…»

Меня словно озарило. Ведь правда – у каждого города свой особый воздух, свой неповторимый дух! Одни лишь чуткие к слову поэты способны его уловить и передать. В случае с Омском – это сплав купеческой деловитости и интеллигентской одухотворенности, казачьей лихости и крестьянской основательности. Тот самый чудесный сплав, который и отличает настоящего сибиряка.

Я вдруг почувствовал, насколько глубоко пустила корни эта земля в сердца своих обитателей. Как властно держит она их в своих объятиях – будь то писатель или рабочий, учитель или домохозяйка. Все они – ветви одного могучего древа, все напоены соками омской истории и культуры.

Наверное, в этом и есть главный культурный код Омска – в неразрывной связи человека и места, личности и социума. В уважении к прошлому и открытости будущему. В сохранении традиций и дерзновенном поиске нового.

Именно это удивительное сочетание и делает Омск неповторимым, непохожим на другие города. Древним и современным одновременно, многоликим и цельным в своей сути.

Таким он и останется в моей памяти – город на слиянии Иртыша и Оми, город-перекресток времен и судеб. Город, хранящий верность своим корням и вечно устремленный вперед.

Глава 27. Котел судеб

После неспешного, купеческого Омска Новосибирск ошарашил меня своими масштабами и темпом жизни. Впрочем, мне ли удивляться – ведь я не раз уже бывал здесь, и всегда поражался этому городу-космополиту, городу-труженику.

Помню мой первый визит – морозным декабрьским вечером, когда столбик термометра замер на отметке минус сорок. Я вышел из вагона на перрон, и воздух обжег легкие холодом, будто ударил наотмашь. Люди спешили по своим делам, окутанные клубами пара – дыхание тут же превращалось в густой белый туман. И весь Новосибирск будто дымился, будто выпускал из своего нутра могучее дыхание – дыхание города-гиганта, города-трудяги.

С тех пор я полюбил этот морозный, живительный воздух. Для меня он стал символом несгибаемости, упорства новосибирцев – тех, кто больше ста лет назад приехал сюда строить мост через Обь. Тех, кто превратил безвестное село Кривощеково в столицу Сибири.

– Новосибирск – он особенный, не чета другим городам, – рассказывал мне попутчик в поезде, худощавый профессор из Академгородка. – Он ведь, по сути, вырос на пересечении человеческих судеб, на стыке эпох и культур. Сюда, на строительство моста, съехались инженеры и рабочие со всей империи. Русские, украинцы, поляки, татары – все внесли свою лепту, свой характер в облик будущего мегаполиса. С тех пор Новосибирск и повелось быть городом-космополитом, городом-тружеником.

Я расспрашивал профессора о прошлом Новосибирска, о его пути от безвестного поселка до индустриального гиганта. И перед моим мысленным взором вставали картины былого – яркие, красочные, будто это было вчера.

Вот первые новосибирские купцы – мелкие торговцы, рискнувшие вложиться в будущее. Вот они сколачивают капиталы на поставках для строителей моста, берут кредиты, основывают заводы. И всего за пару десятилетий превращают провинциальный Ново-Николаевск в торгово-промышленный центр Сибири.

Вот итальянский инженер Лука Пачоли – автор проекта железнодорожного моста. Представляю, как он впервые приехал сюда, в эту морозную глушь – утонченный европеец, знаток чертежей и смет. И как полюбил здешнюю суровую красоту, безмерные просторы, размах стройки. Говорят, он даже женился на дочери рабочего и прожил в Новосибирске до конца своих дней. Вот она, сибирская любовь – крепкая, спаянная общим делом!

А дальше – водоворот истории, смена эпох и потрясений. Вот революция – и Ново-Николаевск становится прибежищем для тысяч беженцев со всей страны. Дворяне и интеллигенты, военные и чиновники – все ищут здесь спасения от хаоса и террора. Многие потом уезжают, но некоторые пускают корни – врачи, учителя, инженеры. Они так нужны молодой Советской власти, они помогают превратить город в индустриальный центр.

И я представляю этих людей – вырванных из привычного круга, брошенных в топку истории. Как они сходят на перрон, кутаясь в потрепанные шубы. Как за дыханием прячут страх и растерянность. Но постепенно оттаивают, вливаются в бурную жизнь Новосибирска – города равных возможностей. Кто-то преподает музыку в школе, кто-то чертит план электростанции. А кто-то, как Вера Волошина, и вовсе идет добровольцем на фронт – защищать мир, ради которого оставил прежнюю жизнь.

В памяти всплывает другой морозный день – 7 ноября, годовщина Революции. Демонстрация на главной площади, алые флаги полощутся на ветру. Люди идут плотной колонной – строители и инженеры, учителя и врачи. У всех разные лица, говор, одежда – но в глазах горит одно: вера в светлое будущее, в завтрашний день. И эта вера, пожалуй, греет сильнее меховых воротников и шапок-ушанок.

А впереди – война, страшная, испепеляющая. И Новосибирск принимает сотни эвакуированных заводов, тысячи беженцев. Целые семьи добираются сюда в теплушках – полуголодные, обмороженные, потерявшие кров. Но они сразу же включаются в работу – разворачивают станки в промерзших цехах, стоят у прессов и верстаков сутками напролет. Каждый патрон, каждый танк – как удар по врагу, как весточка родным на фронт.

Помню рассказ ветерана – как они с отцом приехали сюда из Харькова в 41-м. Как разгружали оборудование на лютом морозе, жгли костры из досок, чтобы отогреть руки. Как спали на стружке в углу цеха – и видели один сон: скорей бы победа, скорей бы домой! Но дом был далеко, а работы – непочатый край. И они вкалывали, не щадя себя – чтобы однажды проснуться знойным майским утром 45-го. И услышать по радио: guerre finie! Война кончилась! Ценой невероятных усилий – кончилась.

Это ли не культурный код Новосибирска? Готовность впрячься в общее дело, стиснуть зубы и работать на пределе. Но и умение не терять надежду, видеть будущее сквозь пелену метели. Меньше чем за полвека обычный человек здесь прошел путь от беглого поселенца до стахановца-орденоносца. И все потому, что город давал шанс каждому – раскрыть себя, проявить свой дар.

В пятидесятые годы этот дар заблистал новыми гранями – научными, творческими. Я смотрю на старые фото, и меня завораживают лица тех лет. Фронтовики в гимнастерках – склоняются над учебниками в университетской аудитории. Их жены и дочери – в простых ситцевых платьях, с одухотворенными лицами – осваивают педагогику и медицину. А где-то на задворках города, среди сосен и елей, уже поднимаются светлые корпуса будущего Академгородка.

– Это было волшебное время, – улыбается профессор, поправляя очки. – Представьте: посреди тайги как грибы растут институты, лаборатории, жилые кварталы. Сюда приезжают лучшие умы со всего Союза – и днюют-ночуют в научных спорах, в экспериментах. А вечером – квартирники бардов, поэтические чтения, походы в тайгу. Жизнь бурлила ключом – казалось, здесь и сейчас куется счастливое будущее всей страны!

Он вспоминает свою юность в Академгородке – бессонные ночи в лабораториях, жаркие дискуссии в курилках. Стройные ряды девушек в белых халатах – будущих биологов и химиков. Задорные физики в свитерах и очках, гоняющие в футбол между лекциями. И над всем этим – аура дерзости, жажды познания. Неудивительно, что многие лидеры перестройки вышли именно из-под сени новосибирских сосен!

Слушая профессора, я снова будто вдыхаю морозный, искристый воздух своей юности. Воздух надежд, устремлений, вызова привычному укладу. Это ли не главная примета Академгородка – вечный поиск, вечное горение? Где еще провинциальные мальчишки могли запросто поспорить с академиком, а идеи ценились выше чинов и регалий?

– Конечно, всякое бывало, – вздыхает он. – И косность бюрократов, и разгромные статьи в прессе, и подковерные игры. Но знаете, даже в самые глухие годы здесь сохранялся дух науки – бескорыстной, дерзновенной. Может, потому что людей с самого начала объединяло не происхождение и статус, а любовь к познанию? Стремление дойти до сути, невзирая на запреты и рогатки?

И я понимаю, что в этом весь Новосибирск. В этом особом сплаве упорства и интеллекта, трудолюбия и творческого порыва. Где еще встретишь такое разнообразие культур, судеб, характеров? Крестьяне и ученые, купцы и передовики – все они слились в единый народ, в живой сплав под названием "новосибирцы".

Недаром герб города – могучий серебряный лев на красном щите. Лев неуемной энергии, лев трудового энтузиазма – вот кто более ста лет правит этим городом! И даже в самые крутые морозы он не смыкает огненных очей – будто чует впереди новые свершения, новые повороты истории.

…Поезд замедляет ход, подплывает к перрону. Вот и знакомая суета, гомон встречающих, едкий дымок привокзальных шашлычных. Я подхватываю чемодан, одергиваю куртку – и шагаю навстречу городу. Тому самому Новосибирску, который не устает меня удивлять – и приветливостью людей, и размахом дел, и несгибаемой волей к жизни.

Я вдыхаю полной грудью – и чудится, будто в этом стылом, колючем воздухе разлит особый запах. Запах мечты, запах общего дела. Он щекочет ноздри, лезет под шапку – и вдруг осеняет: так пахнет будущее! Трудное, непредсказуемое – но непременно лучшее, чем настоящее.

Ведь Новосибирск не зря слывет городом молодости – здесь у нее особенные права, особенная власть над сердцами. Бросить вызов стихии, превратить болота в проспекты, грезы – в былую явь. И упрямо, невзирая на лютые морозы, идти к намеченной цели. Таков он, мой Новосибирск – неугомонный подросток, вечный искатель.

И я снова здесь – чтобы отогреться у его негасимого огня, напитаться его дерзостью и верой. Как и сотни других – строителей, инженеров, учителей. Всех тех, кто каждый день совершает подвиг – растит детей, спасает жизни, двигает вперед науку и производство.

Всех тех, кто и сегодня куется в этом городе-плавильне. Чтобы однажды разъехаться по стране – и сделать ее лучше, добрее, человечнее. В этом и состоит извечная миссия Новосибирска – воспитывать людей, устремленных в грядущее. Мечтателей, тружеников, борцов.

Настоящих сибиряков – крепких, как здешние морозы.

Глава 28. Кофе для одной

В Новосибирск я прилетел по делам – заключить пару контрактов, прощупать новых партнеров. Обычная рутина московского бизнесмена средней руки. Днем – переговоры, ночью – отчеты и презентации. Ни продохнуть, ни по сторонам глянуть.

Но в один из вечеров мне вдруг позвонила Мария – бывшая коллега, а ныне начальница филиала нашей компании. Предложила встретиться, обсудить текущие вопросы за чашкой кофе. Я и сам хотел с ней увидеться – не только по делу, но и по-дружески.

Сидим, значит, в кафешке – я свой двойной эспрессо потягиваю, Маша в смартфон уткнулась. Что-то быстро печатает, хмурит точеные брови. На лице – ни кровинки, только упрямая складка у губ и лихорадочный блеск в глазах. Вся как натянутая струна – то ли порвется, то ли лопнет.

И тут меня будто осенило. Ведь я же знаю Машину историю, причем с самого начала! Как она когда-то, лет десять назад, пришла к нам в компанию зеленой выпускницей. Робкая, застенчивая – но с горящими глазами и неуемной жаждой успеха. Как быстро освоилась, выбилась в передовики. И как meteora взлетела по карьерной лестнице – только держись!

Помню, мы тогда недоумевали – и чего ей неймется? Молодая, красивая, с мужем-красавцем – живи да радуйся! Дом – полная чаша, любовь – хоть ковшом черпай. Но нет, Машке всё было мало. Всё неслась куда-то сломя голову, всё карабкалась выше и выше.

А семья, личная жизнь – отошли на второй план, стали досадной помехой. Некогда ей стало борщи варить да мужнины рубашки гладить. Засиживалась в офисе до ночи, брала работу на дом. В постоянном аврале, на пределе сил и нервов.

Макс, муж ее, поначалу понимал, поддерживал. Сам ведь тоже карьерист, весь в делах да разъездах. Детей не хотел, все откладывал на потом. Мол, сначала на ноги встанем, жилье купим. А уж потом и о наследниках подумаем.

Только вот Маша-то всей душой к материнству рвалась! Она ведь из многодетной семьи, с малых лет в няньках ходила. Все мечтала своих детишек понянчить, дочек-сыночков. А тут – облом, не до того супругу. Он в своих бизнес-процессах по уши, ему бы квартальный план выполнить да премию сорвать.

Года три Мария терпела, себя уговаривала. Что, мол, Макс прав, не время еще. Сама с головой в работу уходила, карьеру строила. Думала – вот добьюсь успеха, тогда видно будет. Но чем выше поднималась, тем дальше отодвигалась мечта. Ребенок стал казаться непозволительной роскошью, обузой на пути к вершинам.

А потом вдруг как обухом по голове – мама у Маши заболела, слегла. И Маша будто очнулась, на секунду остановилась. Поняла вдруг со всей ясностью – жизнь-то конечна! Не успеешь глазом моргнуть – а уже старость на пороге. И спросят тогда – а что ты после себя оставила? Какой след, какую память?

Приехала она из больницы, села напротив мужа. Глаза – как плошки, руки дрожат. Говорит – так мол и так, хочу ребенка. Хватит уже тянуть, пора о вечном подумать. О продолжении рода, о смысле жизни.

А Макс и бровью не повел. Усмехнулся только криво да плечами пожал. Какие, мол, дети – у нас ипотека, бизнес-план на пять лет вперед! Рожать – это ж всю карьеру похерить, все, что нажито непосильным трудом. Нет уж, дорогая, давай лучше на Мальдивы слетаем. Развеемся, силы восстановим.

Маша сидит, глазами хлопает. Будто не узнает своего благоверного, будто подменили его. А внутри – обида клокочет, душит за горло. Это что ж, думает, я для него – не жена, не подруга? Так, бизнес-партнер, расходный материал? Сегодня нужна – завтра в утиль, без сожалений и печали? Где же любовь наша, клятвы у алтаря? Куда все подевалось, испарилось?

И созрело у нее решение – страшное, бесповоротное. Села, написала заявление об уходе. Собрала вещички – и была такова. Квартиру, машину, счета – все оставила Максу. На прощание – только записку на подушке: прости, мол, не могу так больше. Не по пути нам, не сошлись характерами. Будь счастлив – но без меня.

И ушла в ночь – лёгкая, невесомая. Будто гора с плеч, будто из клетки на волю. Сама не зная, куда и зачем. Просто потому, что сердце велело, потому что сил не было притворяться.

…Смотрю на нее сейчас – и сердце кровью обливается. Ну как же так-то, Маша? Зачем ты с собой это сотворила? Была же живая, настоящая – с румянцем во всю щеку, с озорными смешинками в глазах. А превратилась в бледную моль, в бездушный механизм. И ради чего? Ради циферок в отчетах, ради галочки в трудовой? Так ведь это все мишура, дым! Сегодня есть, завтра сдуло ветром – поминай как звали.

– Слушай, Маш, – не выдерживаю я. – А может, хватит уже себя насиловать? Остановись, оглянись вокруг! Жизнь-то мимо проходит. Самое главное упускаешь – любовь, семью, детишек. Это ведь на всю жизнь, это ценности непреходящие! А карьера, статус – кому они будут нужны лет через двадцать? Одумайся, пока не поздно!

Мария смотрит на меня растерянно, будто впервые видит. А в глазах – боль пополам с отчаянием. И прорывается плотина – слезы градом, лицо кривится. Всхлипывает, захлебывается словами:

– Да знаю я, знаю! Сама себе противна стала – ни сна, ни продыха. Все к цели шла, локти грызла. А теперь гляжу – а цель-то фальшивая, ненастоящая. И жизнь прошла стороной, и годы лучшие канули. Не родила, не понянчилась. На алтарь карьеры все положила – здоровье, молодость, мечту о семье. Дура я, ой дура!

Я говорю тихо, но веско:

– Маш, сейчас еще не время. Тебе нужно поменяться самой. И тогда все случится, как задумано. Как ты мечтала, понимаешь?

Она замирает, смотрит недоверчиво. А я продолжаю – спокойно, рассудительно:

– Возьми отпуск, съезди к родителям. Побудь с собой наедине, подумай хорошенько. Чего ты хочешь от жизни – не от других, а от себя самой. В чем твоя суть, твое предназначение. Займись тем, к чему душа лежит. И постепенно, день за днем – меняйся. Внутренне расти, наполняйся. Тогда и в жизни все образуется. Просто поверь – и отпусти, не держись за старое.

И льются у нее слезы ручьем – горючие, непритворные. Плачет и будто разом сбрасывает этот панцирь деловой, эту броню успешности. Оттаивает, размякает – и проступает сквозь трещины настоящая Мария. Усталая, надломленная – но живая, неравнодушная.

– Веришь, до сих пор детский смех по ночам снится, – шепчет сквозь всхлипы. – Представляю, как бы дочку одевала, косички заплетала. В садик за ручку вела, в школу провожала. А потом – на танцы, на свидания. Просила бы: доченька, будь счастлива! Не повторяй ошибок мамы, слушай сердце свое. Да только поздно теперь, упущен момент. Не вернуть, не наверстать…

– Ерунда это все! – перебиваю ее я. – Ты же сама ушла, сама выбор сделала! Значит – не все потеряно, не все мосты сожжены. Успокойся, возьми отпуск. Съезди к родителям, с мыслями собраться. Может, с Максом поговорить, объясниться? Если любовь была – она никуда не делась. Подождет твоего прозрения, поймет и простит.

Маша сидит притихшая, в растрепанных чувствах. Видно – бурлит в ней, клокочет. То ли прорвется к свету, то ли захлестнет темнотой. А потом улыбается – криво, жалко, но искренне:

– Спасибо тебе. Я ведь и правда чуть не сломалась, чуть не пошла по кругу. Все колебалась – а вдруг поздно, вдруг моя судьба упущена? А ты прав – никогда не поздно начать заново. Душу почистить, расставить приоритеты. И идти к главному – к любви, к гармонии. Как бы ни было трудно, как бы ни тянуло назад.

…Прощались мы с Машей вывернутые наизнанку. Но в глазах ее плясали знакомые смешинки, и на щеках играл румянец. Будто и не было этих тяжких лет, будто вернулась прежняя девчонка – наивная, чистая, полная надежд.

К мужу Мария так и не вернулась. Не смогла преодолеть накопившиеся обиды и непонимание. Поняла, что слишком глубокая пропасть пролегла между ними за эти годы – в ценностях, устремлениях, самом отношении к жизни.

Измотанная и больная, Мария решила начать все с нуля. Уехала в столицу, устроилась на спокойную работу, не требующую самоотдачи на износ. По вечерам читала, рисовала, гуляла в парке. Постепенно приходила в себя, училась жить в новом ритме.

Здоровье ее сильно пошатнулось – сказались стрессы и недосып прошлых лет. Обострились старые болячки, прибавились новые. Сильно болела и до беременности, и после. Но Маша не сдавалась – лечилась, берегла себя. И все мечтала о ребенке – теперь уже не для галочки, а для души.

Забеременеть в ее состоянии было непросто. Но она верила и надеялась. Молилась по ночам, просила послать ей это счастье. И Бог услышал – на исходе второго года ее новой жизни случилось чудо. Маленькая жизнь зародилась под ее сердцем, наполнила смыслом и радостью.

Беременность далась Марии нелегко. Токсикоз, отеки, скачки давления. Она лежала на сохранении, глотала таблетки пригоршнями. Но ни на миг не усомнилась в своем выборе. Знала – ради этого стоило пройти весь ад, перетерпеть любые муки.

И вот – долгожданный миг, крик младенца! Маленький розовый комочек, ее плоть и кровь. Сыночек, богатырь – 4200 и 57 сантиметров! Назвала Александром – в честь деда, защитника и твердыни.

Сейчас Сашке три годика. Непоседливый, любознательный, вылитая мама. Тот же яркий свет в глазах, та же неуемная жажда жизни. Мария возится с ним, не чуя ног. И будто заново открывает мир – через первое "мама", первый шаг, первый зуб.

…Такие вот дела, друзья. История простая, житейская. О том, как важно вовремя понять – к чему душа лежит, о чем мечты. И не побояться все бросить, начать заново. Даже если кругом – хаос и тлен, даже если поздно и страшно.

Глава 29. Красноярье

Красноярск встретил меня солнечным утром. Я уже не раз бывал здесь по делам, но в этот раз все казалось иным, свежим, волнующим. Словно город открывался заново, показывая сокровенные черты, маня загадками и легендами.

С высоты птичьего полета Красноярск поражает размахом, простором. Город-миллионник, мегаполис, центр края. А вокруг – горы, лес до небес, Енисей – могучий, величавый. Контрасты такие, что дух захватывает. Вот она, Сибирь – дикая, первозданная красота!

Таксист попался словоохотливый – всю дорогу байки травил, о городе рассказывал. Мол, Красноярск – это вам не хухры-мухры, это целая вселенная! Со своей историей, характером, укладом. Сплав несочетаемого – купеческого размаха и советской индустрии, сибирской широты и интеллигентской утонченности. А еще – с легендами, преданиями, мистическими историями.

– Вы про Столбы наши слыхали? – прищурился таксист, лихо крутанув баранку. – Заповедник знаменитый, визитная карточка края. Горы там – загляденье! Скалы причудливые, острые пики. А меж ними – тайга дремучая, речки быстрые. И красота такая, что сердце замирает. Недаром Столбы эти – место силы считаются. Еще от прадедов слышано – мол, духи там живут могучие, своенравные. Не всякого к себе подпускают, не всякому открываются. Но если уж признают, если полюбят – тайны великие доверят, силой наделят богатырской. Только ты гляди – не оплошай, не сробей! Духам этим – уважение нужно, почтение. А кто осмелится, кто характер покажет – тому они и горы свернуть помогут, и через пропасть пройти, и с ветрами совладать.

Слушал я таксиста – и проникался невольно. И правда ведь – места здесь особенные, намоленные. Недаром столько легенд ходит, столько преданий. Взять хоть историю о Белой Шаманке – скале таинственной, неприступной. Говорят, была она когда-то девушкой красоты неземной. Полюбила охотника молодого да бедного. А отец ее – богач и гордец – противился тому, жениха со свету сжить грозился. Вот и сбежали влюбленные в тайгу, в горы далекие. Только не судьба им счастья была – погоня нагнала, стрелами жениха утыкала. Умирая, взмолился он к духам здешним – мол, сохраните любимую, от бед укройте. Услышали духи, внемлили. Заключили девушку в скалу каменную – от мира людского, от горя-печали. С тех пор и стоит Белая Шаманка – высокая, стройная. Ветрами овеянная, туманами укутанная. И в лунные ночи будто слышен голос ее – тоскливый, прозрачный. О любви той поет, о доле несчастной.

А другая легенда – про Черную сопку, про озеро в ней бездонное. Много веков назад, гласит предание, поселилось зло в озере том. То ли монстр какой, то ли демон подводный. И стал он требовать жертв человеческих – юношей да девушек. Краса и гордость ведь племени – молодость. Вот и являлся он старейшинам во снах – грозил карами страшными, если ослушаются. Делать нечего – отдавали ему молодых, слезы глотали. Только нашлась вдруг смельчачка одна – красавица местная. Вызвалась сама к озеру тому идти, с монстром сражаться. Испугались старейшины, отговаривать стали. Да разве ж удержишь – коли любовь в сердце пылает, коль за народ свой радеешь! Вот и пошла девушка – с песней на устах, с отвагой в груди. А как вернулась – рассказала чудо дивное. Будто превратилась она, в озере том купаясь, в птицу огромную, огненную. И сразилась с монстром подводным, и победу одержала. С тех пор и нет зла в Черной сопке, с тех пор и спит озеро то сном безмятежным.

Вот такие легенды, вот такие истории! А сколько их еще – не счесть, не упомнить. Про шаманов великих, про воинов доблестных. Про любовь, что и горы свернет, и судьбу изменит. Живут они в народе – из уст в уста, из поколения в поколение. И каждый здесь с малых лет впитывает их, сердцем постигает. Потому как в них – мудрость веков, сила несгибаемая. Завет прадедов, благословение потомкам.

Оттого и народ в Красноярье – особый, с характером. Крепкий, цельный – под стать горам здешним, тайге дремучей. В радости – песни поет, пляшет. В горе – не сгибается, не ломается. Всякую напасть – достойно встретит, переборет.

И молодежь местная – тоже с огоньком, с искрой неугасимой. Любят край свой, гордятся им. А жизненный выбор – каждый сам делает, себе меру знает. Одни – в городе остаются, малую родину крепят-прославляют. Другие – в столицы подаются, ветра странствий ищут. Но даже если и уезжают – в сердце Красноярье носят. Тоскуют по нему, силы из него черпают.

Взять хоть Андрея – таксистова племянника. В Питере он сейчас, программистом работает. А как о Красноярске вспомнит – аж светлеет лицом, теплотой душа наполняется. О Столбах говорит, о Енисее-батюшке. О том, как в детстве с дедом в тайгу ходил – дух ее вольный вдыхал, уму-разуму учился. И ведь не зарекается – мол, вернусь еще, корни здесь мои. Пусть не сейчас, пусть попозже – но будет Красноярск домом, пристанью сердечной.

Или Лизка вот – соседки дочка. Художница она теперь, в Москве выставляется. А сколько в полотнах ее – Сибири, Красноярья! То просторы таежные, то заснеженные пики. То лица сибирские – открытые, ясные. И не устает признаваться – мол, здесь, в краю этом, – исток ее, начало начал. Здесь мастерство набирала, здесь призвание нашла. И тянет ее обратно, не отпускает. Снится по ночам – зовет-заманивает.

Потому и край этот – особый, заповедный. Душу западает, сердце метит. Раз побывав – не забудешь, не отринешь. Будешь мысленно возвращаться – в синь небес его, в зелень лесов. Будешь помнить – свет его негасимый, высоту поднебесную.

И дивные места здешние, и легенды старинные – навек в тебе останутся. Как оберег, как напутствие. Смотри только – не растеряй, не промотай! Помни о корнях своих, о истоке своем. Тогда и в столицах место найдешь, и судьбу не промахнешь.

А Красноярск – он всегда с тобой будет. Позовет – и вернешься, крылья расправишь. И тогда уже – не важно, где ты. В дальних ли странствиях, в краю ли чужом. Красноярье – оно всегда с тобой.

Глава 30. Целый потаенный мир

Знаете, друзья, в каждом городе есть своя мистика, своя легенда. Вот и в нашем Красноярске – тоже. Причем, не где-нибудь, а прямо посреди обычной, повседневной жизни. Идешь так по улице, никого не трогаешь – и вдруг бац! – прямо тебе в лицо какой-нибудь миф или загадка местная.

Вот, помню, прогуливался я как-то по набережной. Ну, знаете, там, где Енисей, кораблики, чайки, романтика. И тут смотрю – на парапете мужик сидит. Ну, такой, бомжеватого вида – в драной куртке, в потрепанных штанах. Сидит, значит, на парапете и что-то бормочет себе под нос.

Я, конечно, сначала шарахнулся слегка. Мало ли, думаю, вдруг буйный или там не в себе. Но потом любопытство взяло верх – дай, думаю, подойду, послушаю, что он там бубнит.

Подхожу ближе – и обалдеваю просто. Потому что мужик этот не просто бормочет, а прям поет. Да так складно, так проникновенно – будто сказитель древний или бард заезжий. И поет, представляете, про Красноярск. Про то, какой он древний, загадочный, про то, сколько тайн в себе хранит.

Я, конечно, заслушался. Стою, рот раскрыв, внимаю. А мужик этот прям проникся, глаза горят, голос крепнет. И такую историю рассказывает – закачаешься.

Мол, стоит в Красноярске гора одна, Караульная называется. И будто бы в недрах этой горы – целый город скрыт. Город древний, тайный – со своими жителями, со своими законами. И будто бы жители эти – потомки первых поселенцев, казаков-первопроходцев. Живут они там испокон веков, от мира отгородившись. И раз в сто лет, в особую лунную ночь, выходят они из своего подземелья. Выходят – и по городу идут, на звезды смотрят, песни поют. А как запоют – так сразу мороз по коже, сердце замирает. Потому как песни те – древние, таинственные, про судьбы людские, про века ушедшие.

Я, конечно, заслушался. Стою, завороженный, боюсь дыхнуть. А мужик, смотрю, уже закончил, замолчал. Сидит, улыбается загадочно. Я к нему – мол, откуда, отец, такое знаешь? Кто тебе поведал?

А он усмехнулся только – да кто ж его знает? Может, сам придумал, а может, люди сказывали. Так-то, в Красноярске, всяко говорят. Ты вот походи еще, послушай – авось и еще чего занятного услышишь.

Ну, я и пошел. Иду по городу, к разговорам прислушиваюсь. И ведь и правда – то тут, то там – какие-то байки, какие-то истории мифические. То про дом с привидениями на Взлетке, то про колдунью на Каче, то про клад в пещерах заповедника «Столбы». Я аж заслушался, загорелся весь. Думаю – вот это да, вот это город! Сколько всего таинственного, неизведанного!

Но самая жуть – это когда про Черную Сопку рассказывать начали. Ну, знаете, это которая гора на окраине, с телевышкой на вершине. Так вот, говорят, будто и не гора это вовсе. А древний, дремлющий вулкан. И будто иногда просыпается он, ворочается. И тогда идет из-под земли гул, дрожь, и огоньки над Сопкой пляшут – алые, зловещие. И будто в такие ночи пропадают люди – уходят на Сопку и не возвращаются. А наутро и следов нет – ни тел, ни крови. Только воронки в земле – будто провалился кто, сгинул бесследно.

Я как это услышал – аж мурашки по коже. Стою, озираюсь – не шутят ли? Может, разыгрывают провинциала? Но нет – лица у всех серьезные, сосредоточенные. Видно, и впрямь верят, и впрямь знают что-то.

Ну, думаю, ни фига себе городок! Это ж не просто мифы, не просто легенды. Это ж, можно сказать, целый мистический пласт, целый потаенный мир. Который – вот он, рядом, за гранью яви. Того и гляди – прорвется, хлынет в реальность.

И ведь главное что – люди-то об этом знают. Ну, то есть не то чтобы в открытую, не то чтобы на каждом углу. Но вот так, исподволь, намеками – дают понять, мол, не все тут просто, не все обыденно. Есть, мол, в Красноярске и другая сторона, и другое измерение. Потаенное, сокрытое.

И вот ходишь ты после этого по городу. Смотришь на дома, на улицы, на лица прохожих. И думаешь – а кто из них? Кто в курсе, кто хранит эти тайны? Кто живет на границе миров – привычного и мистического?

И сам будто другим становишься – зорким, чутким. Будто и впрямь начинаешь видеть знаки, улавливать намеки. Вот промелькнет в толпе лицо – странное, нездешнее. Вот дом попадется – с пустыми окнами, с заколоченной дверью. Вот надпись на стене: «Здесь был Кеша». А кто такой Кеша? И был ли вообще? Или это – знак, символ, метка тайного мира?

И уже не можешь, как раньше – безмятежно, беспечно. Уже втянулся в эту игру, в эту мистерию. Стал частью легенды, частью мифа.

Вот такие дела, друзья. Вот такие открытия. А вы говорите – Красноярск, обычный город. Как бы не так! Тут тебе и тайны, и загадки, и целый пласт неведомого, потустороннего.

Главное – быть открытым. Главное – уметь видеть, уметь слышать. И тогда – оно само найдет, само окликнет. Мистическое, легендарное, бредовое.

Так что ходите, друзья, по городу. Общайтесь, слушайте, впитывайте. И может, и вам повезет. Может, и вас коснется крылом эта красноярская мистика, этот миф наяву.

И станете вы тогда – как я. Заговоренными, отмеченными. Теми, кто знает и верит. Кто однажды увидел город – с изнанки, из-за грани.

И уже не сможет – по-другому, по-прежнему. Только так – приоткрывая тайну, распутывая загадку. Сопричастным, посвященным.

Ведь в том-то и соль, в том-то и смак. Не в обыденности – а в чуде, в волшебстве. Которое – вот оно, рядом. За облупленной стеной, за случайной встречей.

Такой вот он, Красноярск мистический. Красноярск легендарный. Ускользающий и манящий.

Ну что, друзья? Рискнете? Хлебнете колдовского варева?

Глава 31. Коснуться Великой Тайны

И вот – решено. Еду на Алтай! Красноярск, конечно, хорош, силён. Но слишком уж он, для меня, прямолинеен, индустриален. А душа просит – вольности, первозданности. Туда, где истоки – и рек, и духа народного. Туда, где небо – бездонное, а горы – исполинские. Туда, где люди – смотрят пристально, говорят – неспешно, но веско. Алтай зовёт!

Конечно, можно было бы долететь с ветерком, часа за полтора. Или на поезде домчать – любуясь пейзажами из окна. Но нет – решаю ехать на автомобиле. Почему? Да потому что ПУТЬ – он ведь тоже важен! Путь – это время подумать, прочувствовать, созреть. Да и опять же – приключение! 1091 километр, почти 16 часов в дороге. Не всякий решится. Но я – еду.

Выезжаю рано утром. Трасса пустынна, воздух – свеж и прозрачен. Предвкушаю долгую дорогу, интересные встречи, открытия. Где-то там, впереди – Алтай. Суровый и прекрасный, загадочный и притягательный.

Первые часы – легко и бодро. Потом – начинает клонить в сон. Останавливаюсь, разминаюсь, пью крепкий кофе. И – снова в путь. Пейзаж за окном меняется постепенно. Сначала – индустриальные окраины, потом – бескрайние поля, перелески. К вечеру – подступают горы. Ночь застаёт меня уже на территории Горного Алтая.

Устал. Надо передохнуть, выспаться. Останавливаюсь на ночлег в придорожной гостинице. Но перед сном – изучаю карту. И вдруг вижу – недалеко отсюда, в селе Сростки – Всероссийский мемориальный музей-заповедник Василия Шукшина. Это же великая удача – побывать на родине писателя, проникнуться его духом, историей! Решено – завтра еду туда.

…Село Сростки. Утро. Иду по улочкам, дышу здешним воздухом. Вот дом, где родился Шукшин. Простой, деревенский. У матери, Марии Сергеевны, Василий был старшим. "Жилось нам тогда, видно, туго", – вспоминал он потом. Отца репрессировали в 33-м. Мальчишкам рано пришлось стать мужчинами…

В школе будущий писатель учился неважно. Но много читал – "всегда у него под ремень в брюках была книга подоткнута". Книги отрывали его от босоногого детства, звали в иные миры. После семилетки Шукшин уехал в город, работал слесарем. Потом была служба на флоте. Именно там, в море, он начал писать рассказы…

Демобилизовавшись, вернулся на Алтай. Работал в школе, посещал вечернюю школу. В 25 лет, с третьего захода, поступил во ВГИК – и началась его головокружительная московская жизнь. Но в творчестве он всегда оставался верен малой родине. "Видами к Шукшину всё тот же острожеланный, волнующий душу край, где прошли его детство и юность", – писал он.

Шукшинская проза – та же алтайская земля. Неброская, без прикрас. Истинная. Рассказы его – простые и бесхитростные – цепляют узнаваемостью персонажей, неподдельной искренностью чувств. Недаром их так любили читатели. Собранные под обложкой, эти рассказы составляют удивительную книгу – энциклопедию русской души, русского характера.

В своих фильмах Шукшин тоже воспевал родные алтайские просторы, своих земляков. "Печкилавочки", "Калина красная"– без них уже невозможно представить советское кино. Как и без ролей самого Шукшина – таких пронзительных, берущих за душу.

Уезжаю из Сросток с тяжёлым сердцем. Так много передумано, прочувствовано! Проносятся в голове факты биографии Шукшина… Его интерес к истокам, к корням. Его бескомпромиссность, какая-то первобытная цельность. Стремление дойти во всём до самой сути. Бунтарство, жажда воли – и в то же время удивительная мягкость, душевность…

И понимаю: он – квинтэссенция Алтая, его выразитель и певец. В судьбе Шукшина – как в капле воды – отразился весь этот удивительный край. С его безмерными просторами и крутыми нравами, огромным творческим потенциалом. Через Шукшина, через его слово – Алтай сказал миру о себе. Предъявил свой особый, ни на что не похожий культурный код…

Эти мысли не отпускают меня, пока еду дальше. Серпантин дороги уводит в горы, в царство камня и ветра. Впереди – встреча с Белухой, с целебными источниками, с сакральными местами силы. Но сейчас, в эту минуту, я чувствую, что уже соприкоснулся с главной тайной, с сердцевиной Алтая. И имя ей – Шукшин.

И вот я на Алтае. Дух захватывает от этих просторов, от этой мощи первозданной! Горы-исполины, стремительные реки, леса дремучие. Воздух – звенящий, целебный. Небо – синее-синее, бездонное…

Алтай… Даже само название его – чарующее, магическое. С древних тюркских наречий переводится как "золотой". И впрямь – место золотое, благословенное. Каждый камень здесь – излучает свет, дышит теплом.

Начинаю постигать этот удивительный край с легенд и преданий. Говорят, создал Алтай сам Бог – как обитель покоя и счастья. Призвал верных помощников – Оленя, Сокола и Кедра. Велел облететь, обежать, корнями прошупать – и найти место, где всем троим вольготно будет…

И вот – нашли, обозначили. Там, где сошлись их пути – средь гор крутых, рек молодых, тайги глухой – и появился Алтай. Земля заповедная, для жизни благодатная. С тех пор Хранители эти – Олень, Сокол и Кедр – и оберегают край суровый, людям мудрость древнюю открывают…

Слушаю алтайцев – и дивлюсь. Какой народ! Душевный, цельный. Живут в ладу с природой, по совести. Хлеб-соль с гостем всегда разделят, в беде – подмогнут. А уж песни их, танцы! Заслушаешься, заглядишься…

Юрты войлочные, расшитые узорами. Костюмы традиционные – и повседневные, и праздничные. Утварь – вся резная, из кедра да березы. Ковры ручной работы, войлоки с орнаментами затейливыми…

Но не только ремесла дивные меня поразили. Главное – мироощущение здешнее, образ мыслей. Для алтайца ведь что юрта, что трубка резная – не просто вещи. Это – вместилище духа, оберег сакральный. В узорах – смыслы тайные, послания от предков.

Огонь в очаге – и вовсе святыня. Он и обогреет, и накормит, и от хвори убережёт. Ему первому – гостя дорогого приветить. Ведь огонь – живой. Он – страж домашний, хранитель очага.

Вникаю в эти премудрости – и проникаюсь всё больше. Любовью алтайцев к родной земле, их чутким отношеньем к природе. Каждая травинка для них – живая, одухотворённая. Каждый ключ, каждый утёс – особой силой наделён.

Потому и сам начинаешь смотреть на мир вокруг – новыми глазами. Сквозь призму вековых знаний, сакральных образов. И тогда Алтай открывается тебе – всей красотой своей неземной, первобытной, грозной.

Вот она, тайна алтайская! В единстве человека и стихии, плоти и духа, быта и бытия. Нет тут разделения, всё – одно, всё – взаимосвязано. Материя – пронизана светом, мысль – облечена в явь.

Прав был Шукшин, когда черпал вдохновение здесь, на малой родине. Ведь Алтай – это и колыбель его таланта, и источник творческой мощи. Эпический размах здешних просторов, мудрость народная, идущая из глубины веков – всё это не могло не отразиться в судьбе и слове писателя.

Как и сама натура алтайская – крепкая, несгибаемая. Устоять перед любыми ветрами, выдюжить любые бури. А всё – потому что корни здесь – глубоки, в самое сердце земли уходят. И ветви – в небо упираются, с космосом соединяют.

Познать Алтай – значит, и себя познать. Свою суть исконную, предназначение высокое. Ощутить себя – не песчинкой мимолётной, но частью мироздания, его созидательной силой.

Недаром тысячи людей едут сюда – за волшебством, за откровением. На зов Белухи таинственной, в край голубых озёр, к древним святыням. Чтобы хоть краешком глаза – заглянуть в Вечность.

Коснуться Великой Тайны.

Глава 32. Душа распахнутая

И вот я на Алтае. Дух захватывает от этих просторов, от этой мощи первозданной! Горы-исполины, стремительные реки, леса дремучие. Воздух – звенящий, целебный. Небо – синее-синее, бездонное…

Алтай… Даже само это слово – оно как заклинание, как мантра. Произносишь его – и уже веет чем-то волшебным, сказочным. Недаром ведь говорят, что Алтай – место силы, средоточие древних тайн и чудес.

А сколько легенд ходит об этом крае! Вот, к примеру, о том, как Алтай появился. Говорят, решил однажды Бог создать на земле обитель покоя и счастья. Призвал он трёх помощников – Оленя, Сокола и Кедра. Велел им облететь, обскакать, корнями землю прощупать – и найти место, где каждому вольготно будет. Где пути их сойдутся – там и быть Золотому краю.

Вот и летал Сокол, и резвился Олень, и тянулся к солнцу Кедр. Пока не сошлись в одном месте – среди гор высоких, рек стремительных, лесов дремучих. Там и появился Алтай – земля благословенная, заповедная.

А название-то какое – Золотые горы! По-монгольски "алтан"– это как раз золото и означает. Хотя есть и другая версия – мол, "ал-тай"с тюркского переводится как "высокие, скалистые горы". Тоже, кстати, в точку – Алтай и впрямь краем гор высоченных слывёт.

Но разве только горы здесь чудесами славятся? Взять хотя бы озёра алтайские – те же легенды ходячие! Вот озеро Ая, например. Название-то какое говорящее – Лунное! И ведь не просто так. Считается, что как-то надоел местным жителям злой дух Дельбегень – все пакостил им, житья не давал. Терпела-терпела Луна с небес безобразия эти, да не вытерпела. Спустилась на землю, вдавила нечисть в Катунь-реку богатырским телом своим. А где она к земле прикоснулась – там и возникло озеро, формой точь-в-точь как месяц растущий.

Или вот Телецкое озеро – в нём, поговаривают, клад невиданный схоронен. Нашёл как-то охотник самородок аршинный, видом как конская голова. Радовался-радовался, да тут беда пришла – засуха, голод. И самородок никому не нужен стал – не купишь на него ни крошки. С досады и бросил охотник золото в озеро – так и назвали его Алтын-Кёль, Золотым то бишь.

А про реки алтайские – это же вообще песня! Взять тех же Бию с Катунью. Говорят, полюбили друг друга когда-то парень бедный Бий и красавица Катунь, дочка местного богатея. Батька, конечно, и слышать не хотел про их союз. Вот и сбежали влюбленные. Да только нагнал их папаша-деспот, озверел – взял и обратил собственное дитя с её суженым в реки бурливые. Мол, не бывать вам вместе ни на земле, ни под землёй!

Да только не тут-то было. Вопреки всему, сошлись водами Бия и Катунь, слились в единый поток. И потекли по земле рекой могучей, что Обью зовётся. Так и живут теперь в веках – неразлучные, непокорённые.

Но, пожалуй, самое завораживающее на Алтае – это гора Белуха. Прямо сердце края, его душа, его зов высокий. Недаром алтайцы испокон веков приписывали ей силу магическую – мол, в недрах её, в тайных пещерах духи предков заключены. Да и само название – Белуха, Ак-Сюмер – о чём-то сакральном, запредельном говорит.

По древним сказаниям, в Белухе-то и хранится чаша судьбы человеческой. Когда мир людей к концу идти будет – явится из горы дева святая, мир от погибели спасать. Да только случится это, если сама Белуха устоит, не дрогнет. А коли рухнет она, коли пики её в прах обратятся – тогда всему и конец, тогда тьме и хаосу на земле воцариться.

Потому-то и берегли алтайцы гору свою, никого близко не подпускали. Первых учёных-первопроходцев, кто на вершину взойти пытался – и тех отваживали. Мол, нечего соваться, куда не просят – мало ли что в горе пробудите, какую беду накличете.

Так и стоит Белуха-матушка – нерушимая, немая, от мира дольнего отрешённая. Знает что-то, хранит – да не говорит, в себе держит. Лишь безмолвием своим вечным, льдами искрящимися намекает – есть, мол, тайна во мне великая, да не вам, бренным, её постичь. Не вашего ума это дело.

Вот они какие, сказы-легенды алтайские. То ли быль, то ли небыль – поди разбери. Но одно ясно – не просто так все они сложены, не на пустом месте. Века мудрости в них, тысячелетия опыта людского. О том, как мир вокруг устроен, по каким законам существует. Что в нём главное, непреходящее – а что так, суета сует.

И ещё – о связи нерушимой человека и природы, микрокосма и макрокосма. О том, что всё мы – звенья одной цепи, дети одной матери-земли. Из одного корня растём, одним ветром колышемся. И беда придёт – так тоже всем миром принимать её, всем скопом от напасти оборонять.

Так что вот он какой, Алтай – сказочный, былинный, мифами овеянный. Идёшь по нему – и чуешь, как из-под ног веками копившаяся сила бьёт. То ли от гор это исполинских, то ли от неба высокого, то ли от рек-провидиц – а только чувствуешь ты себя здесь живее всех живых, бодрее самых бодрых. На подъём лёгок, на подвиг готов.

А на подвиги эта земля щедра – что ни день, то испытание, что ни миг – то квест. Справишься – твоя удаль молодецкая, не справишься – не серчай, сам виноват. Закон тут простой – или ты природу, или она тебя. Третьего не дано.

Но одно я точно скажу – побывав на Алтае, уже не будешь ты прежним. Не сможешь. Проникнет в тебя его дух изначальный, первородный – и пиши пропало. Станешь и сам – немного Алтай, немного стихия. Потянет и впредь в горы высокие, к небу синему – воли глоток ловить, себя настоящего искать.

В общем, вот так я с Алтаем и познакомился. С наскоку, без подготовки – раз, и в пекло. Понравилось ли? Да что там понравилось – влюбился по уши, пропал навсегда! И ведь главное, ощущение – будто сам Алтай в меня тоже влюбился, признал, отметил.

Потому как взаимно это, обоюдно. Чем больше отдаёшь – тем больше тебе воздастся. Такой вот закон здешний, правило местное. На века установленное, алтайскими духами скреплённое.

А устанавливали они, духи эти, порядки свои – тоже не просто так. Мудрость в том великая, промысел извечный. Чтоб, значит, человек не просто брал от природы, чтоб и отдавал. Берёг её, холил-лелеял. Тогда и самому ему – жить-поживать, добра наживать. А чуть что не так – получи от Алтая-батюшки втык, вразумление строгое.

И всё же, разве одними легендами да сказами славен Алтай? Конечно же, нет! Главное его богатство, основа основ – это люди. Народ алтайский – вот где истинный клад, вот где ключ к пониманию этого дивного края.

Алтайцы – они ведь особенные. В них будто сама природа воплотилась, сама суть здешних мест. Неспешные, мудрые, немногословные. С лицами, будто из камня точёными, с глазами – омутами бездонными. Глянешь в них – и утонешь, пропадёшь навеки.

А как живут – любо-дорого посмотреть! Привычки да обычаи свои блюдут свято, от дедов-прадедов заветы берегут. По сей день всё больше скотоводством промышляют, с отарами своими по бескрайним степям кочуют. Или охотой-рыбалкой добывают пропитание, тайгой-кормилицей умело пользуются.

И в быту их – всё то же исконное, первозданное. Юрты войлочные, узорами дивными расписанные. Одежда традиционная – чегедеки расшитые, шапки лисьи, сапоги из кожи. Утварь – резная да берестяная. Ковры ручной работы, войлоки с орнаментом затейливым.

Но не только внешний антураж важен – суть в другом. В том, КАК они всем этим пользуются, какой смысл в обыденные, казалось бы, вещи вкладывают. Для алтайца ведь что юрта, что чегедек, что трубка курительная – не просто предметы обихода, но вместилище духа, оберег священный.

Взять хоть узоры те же, коврами да одеждой разбросанные. Для непосвящённого – просто загогулины красивые, глазу услада. А для алтайца каждый символ – слово тайное, весть зашифрованная. О мире горнем, о силах незримых, человеческий удел направляющих.

Или вот огонь очажный – это ж для них святыня святынь, средоточие жизни кочевой. Он и обогреет, и накормит, и от напастей защитит. К нему первому гостя ведут, его первого даром привечают. Ведь огонь – он живой, он душу имеет. Страж домашний, семьи охранитель.

А сколько ритуалов, сколько таинств с ним связано! Вот, к примеру, когда молодая семья свой очаг зажигает – тут целый обряд предусмотрен. Берут огонь из отчего дома, в новую юрту бережно переносят. А как внесут – так сразу благопожелания да славословия горячие. Чтоб жарко пламя горело, чтоб дому лад да покой давало.

И так – во всём. Что ни вещь, что ни действие – всё у алтайцев глубинным смыслом наделено, всё с верованьями да мировоззрением их увязано. Потому как живут они – в полной гармонии с окружающим миром, в единении кровном с силами природными.

Природа для них – не абстракция эфемерная, не декорация пустая. Но – мать родная, божество всемогущее. Каждое дерево, каждый камушек – всё насквозь одухотворено, всё внимания да почитания взыскует. Оттого и относятся алтайцы к среде своей обитания с таким трепетом, с такой нежностью щемящей.

Бывало, идёшь с ними тропой горной, а они то и дело приостанавливаются, к поднебесью взор возводят. Молитву творят безмолвную, благодарение Алтаю-батюшке возносят. За красоты его несказанные, за щедроты безмерные. И лица их в эти мгновения – светом неземным озаряются, теплом душевным разглаживаются.

Вот она, основа-то ихняя, суть первородная! Тут тебе и философия цельная, и этика жизненная, и эстетика утончённая. Всё вместе – в один узор сплетается, единую картину мира рождает. Где нет разделения меж материей и духом, меж узколобым прагматизмом и возвышенным созерцанием. Но всё течёт, всё взаимопроникает, единым организмом космическим живёт-дышит.

И алтайцы в нём – клеточки неотъемлемые, частицы мироздания сознательные. Оттого и мудрость их – особая, глубинная. Не из книг вычитанная, не в университетах обретённая. Но – с молоком матери впитанная, на лоне природы взлелеянная.

Послушаешь старца какого алтайского – диву даёшься. Речь неспешная, тягучая, а в ней – будто вся история человеческая свернулась, все тайны бытия схоронились. О жизни да смерти толкует, о любви да злобе, о вечном и тленном. И всё так просто, так дОходно – хоть стой, хоть падай.

А почему? Да потому что из сердца у него всё, из нутра живого. Пережито каждое слово, прочувствовано. За каждой сентенцией – опыт долгий стоит, судьба непростая. Тем и берёт за душу, тем и западает в самую глубь потаённую.

Вот она, загадка-то алтайская, ключ к пониманию местной силы первозданной! В людях она, в образе их жизни исконном. В ладу с природой-матушкой, в гармонии с собой и миром. Тут уж никакие катаклизмы не страшны, никакие напасти не погубят.

Корни у них – крепкие, ввысь устремлённые. Ветвями – всё небо объявшие, кроной – солнце заслонившие. Такое древо жизни – ни сломить, ни искоренить. Стоять ему – вечно, цвести – бесконечно.

Уезжаю с Алтая – обновлённым, умиротворённым. В сердце – тепло человеческое, в мыслях – ясность кристальная. Будто и правда – у Белухи-матушки побывал, у подножия Мудрости извечной.

И дорога теперь – по новому видится. Не путь из пункта А в пункт Б, но – странствие духа, поиск сути сокровенной. А в каждой встрече случайной, в каждом попутчике – тоже ведь Алтай отзывается. Своим зовом вольным, правдой безыскусной.

И знаю теперь – чтобы Человеком быть, мало разумом блистать да статью гордиться. Тут – сердце нужно большое, душа распахнутая.

На алтайский лад – живая, искренняя.

Глава 33. Бажовские сказы

И вот – пора прощаться с Алтаем. Грустно? Да. Но и радостно – впереди новые открытия, новые горизонты. А Алтай… он теперь всегда со мной. В сердце, в мыслях. Стоит прикрыть глаза – и вот они, заснеженные пики Белухи, бирюзовая гладь Телецкого, молчаливое величие Чуйской степи.

Куда теперь? На Урал! В самое сердце России, в опорный край державы. Хочется воочию увидеть – что за люди там живут, какие сказы-легенды хранят, чем дышат. Путь неблизкий – больше двух тысяч километров. Но разве это преграда для истинного искателя, для вечного странника? Тем более, когда душа трепещет в предвкушении чудес, когда мысль работает в лихорадочном ритме – что ещё почерпну, чему научусь?

Еду – и в голове роятся обрывки знаний об Урале. Горы древние, ровесники динозавров. Кладовая земли – там ведь чего только не добывали: и золото, и самоцветы, и руду всякую. А леса! Говорят, уральская тайга – она особая, заповедная. Забредёшь – и заблудишься не только в чащобах, но и во времени.

Размышляя об этом, незаметно для себя начинаю… философствовать. А ведь и правда – каждый край воспитывает своих людей, лепит их по образу и подобию. Алтаец не может быть не мудрым – с такими-то горами вокруг. А уралец? Каков он? Должно быть, крепок как кремень, несгибаем как та руда, что испокон веков здесь добывают. И душа – с причудливыми прожилками, как малахит.

От этих дум – на душе вдруг становится тепло, уютно. Будто еду не в незнакомый край, а в гости к старому другу. Которого, может, и не видел никогда, но всей душой чувствую – свой, родной. Пейзаж за окном меняется исподволь. Алтайские громады сменяются увалами предгорий, бескрайними лесами. А потом – горы снова! Но уже другие – не такие высокие, но более округлые, мягкие. Древний, стёртый временем Урал…

Глядя на эти горы-старцы, на вековые ели, невольно проникаешься почтением. Сколько они видели на своем веку! Сколько тайн хранят в молчаливых недрах… И кажется – стоит только прислушаться, и услышишь их неспешный сказ. О временах былинных, о людях знаменитых – первопроходцах, мастеровых, рудознатцах.

Один из них – легендарный Данила-мастер. Вот уж воистину – магическое имя для каждого уральца! Камнерез от Бога, художник, мыслитель. По преданиям – именно он открыл многие секреты обработки самоцветов. Малахитовую шкатулку, вазу из цельного орлеца – всё это его рук дело.

Вспоминаю бажовские сказы – и дивлюсь. Ну не мог обычный человек ТАКОЕ сотворить! Тут впору о высших силах говорить. О тайной помощи духов гор, властелинов недр земных. Может, и впрямь благоволила Данилке сама Хозяйка Медной горы?

Образ её – загадочный, притягательный – всплывает в сознании. Красавица и чаровница, а по сути – душа самого Урала. Капризная и щедрая, суровая и ласковая. К достойным – благосклонна, а чужаков, алчных до богатств – не жалует…

И ведь все мы, если вдуматься – немного Данилы-мастера. Ищем в глыбе бытия – свой узор неповторимый, свою малахитовую строку. Долбим и шлифуем, надеемся и верим. А Хозяйка – она рядом, поблизости. То улыбнётся лукаво, то нахмурится. Испытывает. Ждёт, когда же свершится таинство. Когда мастер и камень его души станут единым целым…

Пока предавался этим размышлениям – незаметно въехал в Екатеринбург. Ох и город! Даром что почти ровесник Петербурга – а всё равно в нём есть что-то такое… Неистребимо уральское. В архитектуре – размах и основательность, в людях – твёрдость характера, хватка. Истории разные, судьбы – а всех роднит этот сплав несгибаемости и душевности. Алмаз в неказистой породе.

Иду по улицам, впитываю атмосферу – и чувствую, как меняюсь сам. Ещё вчера, на Алтае – пел осанну вечной гармонии мира и человека. Сливался с природой, растворялся в космосе. А здесь – будто заземлился. Ощутил силу и правду земного бытия, красоту и поэзию труда.

И то сказать – не за красивые же глаза полюбил Урал Бажов, Мамин-Сибиряк! Не за туманы волшебные – а за людей самобытных, искусных, за жизнь, что бьёт ключом вопреки всем законам и теориям. Где и как – Бог весть, в каменном мешке, без проблеска солнца. Но – бьёт! Так, что другим и не снилось.

Смеюсь невольно – эко меня занесло в дебри лирические! А всё Урал виноват. Мало того что сам – тайна тайн, загадка вечная. Так ещё и тебя заставляет душу наизнанку вывернуть. Мол, нечего юлить – показывай, чем богат!

И вот я в Екатеринбурге. Ох и город! Даром что почти ровесник Петербурга – а совсем другая аура, иная энергетика. В архитектуре – размах и основательность, в людях – твёрдость характера, хватка. Истории разные, судьбы – а всех роднит этот сплав несгибаемости и душевности. Алмаз в неказистой породе.

Сразу чувствуется – место намоленное, пропитанное духом предков. Недаром ведь здесь, на берегах Исети, начиналась горнозаводская империя Демидовых. Сколько руды добыто, сколько металла выплавлено! А сколько судеб человеческих вокруг этого заводского дела закручено…

Иду по проспекту Ленина – бывшей Главной улице. Дух захватывает – вот она, история в камне! Дома купеческие, особняки старинные – а рядом конструктивизм советский, громады административные. И всё это – в единой симфонии, в неповторимом сплаве времён и стилей.

Город контрастов, город-трудяга. По нему сразу видно – не про панельки-муравейники речь, не про безликие кварталы. Тут каждый дом – с историей, с харизмой. Взять хоть усадьбу Расторгуевых-Харитоновых – разве не песня? Колонны беломраморные, парк старинный – ну чисто дворянское гнездо! А ведь строил-то заводчик, мастеровой в первом поколении…

Или Храм на Крови, что на месте Ипатьевского дома возвели. Само имя – у дрожь пробирает. Тут ведь, если вдуматься, вся трагедия России в одной точке сошлась. Конец династии, крах империи – и начало чего-то нового, невиданного доселе. И как символ этого – строгие линии собора, его золотые купола в уральском небе…

Гуляю, вспоминаю легенды екатеринбургские – и диву даюсь, как они… живы, что ли. Вот Каменный цветок Данилы-мастера – а вот и сам он, в бронзе-граните увековеченный. Смотрит чуть лукаво, будто спрашивает – ну что, странник, постиг ли тайну мастерства?

А я и сам не знаю, что ответить. Одно чувствую – ближе стал к разгадке, хоть краем глаза заглянул в суть вещей. Ведь Екатеринбург – он как шкатулка малахитовая. Снаружи – прост и угловат, а внутри – сокровища несметные. Духовные, культурные, человеческие…

Вот музей изобразительных искусств – гордость города. Русский авангард, Каслинское литьё – это ж целая вселенная! А рядом – мастерские современных умельцев, продолжателей традиций. Глядишь на их творения – и веришь: не прервётся нить, не уйдёт в небытие уральская школа.

Или театры екатеринбургские – что ни название, то легенда. Оперный, где Шаляпин пел, драма, где Мамин-Сибиряк заправлял. А сегодня – новые имена, новые постановки. Но всё тот же нерв, та же искра божья – дерзкая, неистребимо уральская…

Захожу в трактир старинный – пообедать, отдохнуть. И тут – как в сказку попал. Кружева деревянные, расписные потолки. А на столе – разносолы местные: пельмени, строганина, пироги. Хлебосольный край, щедрый на угощение!

И рядом за столиком – старик-старовер. Борода седая, взгляд прозорливый. Завели разговор – и будто в другой мир перенёсся. Про скиты тайные, про обряды древние, про Беловодье заветное… Слушаю – и чувствую, как мурашки по коже. Вот она, живая история! Не в книгах – в памяти людской хранится…

А вечером – на Плотинку, в самое сердце города. Тут ведь начиналось всё, тут исток! Пруд рабочий, плотина историческая – а ныне место отдохновения, паломничества. Стар и млад сюда стекаются – красотой налюбоваться, воздухом речным надышаться.

Сижу на парапете, слушаю уличных музыкантов – и думы думаю. Про судьбу-злодейку, про выбор да ответственность. А ещё – про чудеса, в которые и верить боязно. Ну как, как в одном городе могло столько всего намешаться? Столько эпох, стилей, характеров?

Загадка, да и только. Поди разгадай – а я и не берусь. Просто впитываю эту атмосферу, этот неповторимый сплав. Деловитой хватки и душевной щедрости, размаха имперского и новаторства дерзкого. Всего того, что и зовётся – уральский характер…

И ведь главное – люди. Вот где истинное богатство Екатеринбурга! Которое ни в злате не измеришь, ни пробой не определишь. Но без которого – грош цена и камню самоцветному, и металлу драгоценному.

Смотрю на лица екатеринбуржцев – открытые, с хитринкой. На руки их – рабочие, мозолистые. И думаю – вот он, ключ к загадке уральской! В этом единстве духа и плоти, искусства и ремесла. В умении – жить по совести, любить беззаветно, творить вопреки всему…

Глава 34. На стыке яви и мифа, вымысла и были

Просыпаюсь в своем номере в центре Екатеринбурга.

За окном – раннее утро, солнце только-только поднимается над городскими крышами. Вчера я вдоволь побродил по улицам, любуясь старинными особняками и конструктивистскими громадами. Кажется, начал немного понимать этот город, его характер, его ритм. Но чувствую – чего-то не хватает. Не хватает какой-то изюминки, какой-то тайны.

И тут меня осеняет – а ведь Екатеринбург буквально пропитан мифами и легендами! За три века своей истории он оброс таким количеством удивительных историй, что хватит не на один приключенческий роман. Загадочные подземелья, мистические артефакты, призраки и клады – вот что мне нужно, чтобы постичь подлинный дух города!

Быстро собираюсь, заглатываю на ходу завтрак – и вперед, навстречу екатеринбургским тайнам.

Встречаюсь с Михаилом – местным гидом и краеведом, который обещал посвятить меня в мистические тайны Екатеринбурга. Начинаем с усадьбы Харитоновых-Расторгуевых. Пока я любуюсь роскошным особняком, Михаил рассказывает леденящие кровь истории о замурованных в подземельях крепостных и кладах, спрятанных в тайных комнатах.

– Конечно, большинство этих легенд – просто красивые сказки, – улыбается он. – На самом деле в подвалах были обычные склады и мастерские. А вот насчет золота – чистая правда. Была в этих краях золотая лихорадка, да быстро сошла на нет. Осталась только россыпь мифов да штольни под Харитоновской горкой.

Дальше наш путь лежит к подземной речке Мельковке. Оказывается, когда-то в ее водах мыли золотоносный песок! Теперь она течет глубоко под городом, рождая легенды о тайных ходах и несметных богатствах.

– Говорят, особо отчаянные диггеры спускаются по старому руслу, – понижает голос Михаил. – Идут, понимаешь, с фонарями, по колено в воде. А как возвращаются – карманы от самородков оттопыриваются. Только все больше слухи это, байки. Кто ж в здравом уме полезет в такую темень да сырость?

Следующая остановка – Городок чекистов, монументальное воплощение конструктивизма. С ним связаны самые мрачные городские легенды – о пыточных подвалах, расстрелах, замученных узниках. Михаил только посмеивается:

– Ну что за фантазии у народа! Откуда в жилом доме застенки? Там максимум прачечные были да кладовки. Другое дело – история о нехорошей квартире. Якобы люди там пропадают, призраки похищают. Одна жиличка божилась, что по ночам из пустой квартиры крики слышала, грохот какой-то. Жуть!

Проезжаем мимо усадьбы Железнова – мрачного готичного особняка, где по слухам до сих пор бродит призрак купчихи-сумасшедшей.

– Сам в этих стенах бываю регулярно, – делится Михаил. – Не к покойной хозяйке, конечно, по работе. Так вот, ни разу никаких привидений не встречал. Хотя атмосфера и правда жутковатая. Того и гляди из-за угла дама в белом выплывет!

К обеду мы добираемся до Зеленой рощи – облюбовать руины бывшей больницы. Заброшка производит неизгладимое впечатление: разбитые окна, облупленные стены, мрачные завалы битого кирпича. Самое то для городских легенд!

– Чего только не рассказывают, – Михаил аж руками всплескивает. – И призраки-самоубийцы тут бродят, и время по-другому идет. Вранье, конечно. Но выглядит правдоподобно, чего уж там. Недаром всякие киношники любят здесь ужастики снимать – антураж что надо! Жаль только, историческая постройка разрушается. Хорошо хоть скоро под онкоцентр отдадут, глядишь, оживет это гиблое место.

Постепенно перемещаемся в центр, к площади 1905 года. Стоим прямо над могильными плитами, а под ногами, оказывается, покоится прах высокопоставленных особ! Михаил с придыханием повествует о жутковатом пророчестве:

– Был тут, понимаешь, собор знаменитый, а при нем – кладбище архиерейское. Ну а как советская власть пришла – храм-то снесли к чертям собачьим. А покойнички, стало быть, остались. Вот и ходит легенда, что восстанут они в гневе праведном и утащат памятник Ленину прямиком под землю, в свои могильные чертоги. Любят у нас такие страшилки! Хотя на самом деле останки давно в другое место перенесли. Так что вождь мирового пролетариата может спать спокойно.

На Михайловской горке у Михаила припасена очередная мрачная байка – о лютеранском кладбище, чьи плиты пошли на стройматериалы. Теперь призраки стучатся в окна по ночам, требуя вернуть надгробья на место. Прямо готовый сценарий для фильма ужасов!

– А знаешь, кто еще здесь упокоен? – Михаил понижает голос до зловещего шепота. – Дятловцы, те самые! Которые при загадочных обстоятельствах погибли. Прямо мороз по коже, как представишь такое соседство. Мистика, да и только!

Финальный аккорд нашей экскурсии – Уктусский лесопарк, овеянный легендами о языческом прошлом. Если верить преданиям, на одной из вершин древние вогулы проводили свои шаманские ритуалы. Отсюда и мистический флер, притягивающий экстрасенсов и прочих адептов тайных знаний.

– Является им тут, понимаешь, всякое, – посмеивается Михаил. – Видения из прошлых жизней, озарения космические. Ну а как же, место-то намоленное! Хочешь, можем и твои экстрасенсорные способности проверить. Для этого нужно встать в центре капища, глаза закрыть и сосредоточиться. Глядишь, че и привидится!

Поддавшись на уговоры, пробую. Стою, жмурюсь до цветных кругов перед глазами. Но – увы и ах! Никаких тебе видений, никаких потусторонних голосов. То ли я скептик прожженный, то ли дара во мне ни на грош.

Солнце клонится к закату, наше мистическое турне подходит к концу. Мы с Михаилом усаживаемся на скамейку, делимся впечатлениями. От услышанного голова идет кругом – столько всего, оказывается, скрывается за фасадом привычного города! Недаром говорят – чужая душа потемки. А уж душа целого мегаполиса – та еще загадка, тот еще клубок легенд и преданий!

Михаил прощается, оставляя меня наедине с мыслями. Сижу, размышляю о превратностях истории и извилистых путях человеческой фантазии. Как много мы привносим в окружающую действительность, как любим дополнять ее собственными домыслами и вымыслами! И пусть большинство городских легенд не выдерживают столкновения с реальностью. Само их существование, samo их живучесть говорит о многом. О нашей тяге к чудесному, о неистребимой жажде тайны.

Да, быть может, призраки Екатеринбурга существуют только в нашем воображении. Может, сокровища под Харитоновской горкой давно найдены и поделены. Но разве от этого легенды становятся менее прекрасными? Разве они перестают волновать умы, щекотать нервы, будить в нас те самые полузабытые детские мечты о кладах и приключениях?

Однозначно нет. И в этом, наверное, главный секрет городских преданий. В том, что они не дают нам закоснеть в рутине, увязнуть в обыденности. Они придают самым привычным декорациям налет волшебства. Заставляют вглядываться пристальнее, искать подспудные смыслы. Ощущать магию и тайну даже в самых приземленных вещах.

Сумерки сгущаются над Екатеринбургом, и мне пора возвращаться в гостиницу. На сегодня приключений достаточно – голова идет кругом от обилия новой информации. Нужно время, чтобы переварить, чтобы додумать и дофантазировать.

Неспешно бреду по затихающим улицам. Вот промелькнула усадьба Железнова – не мерещится ли белый силуэт в окне? А вот и Городок чекистов – чу, не доносится ли из распахнутой форточки девичий крик? Везде мне теперь мерещатся тайные знаки, во всем видится второе дно. Город приоткрыл свою мистическую изнанку – и назад дороги нет.

Да я и не ищу этой дороги. Наоборот – я благодарен Екатеринбургу за этот новый опыт, за эту удивительную экскурсию в мир городского фольклора. Мое знакомство с уральской столицей стало куда глубже и многограннее. Обросло плотью легенд, озарилось их причудливым светом.

И пусть большая часть этих историй – просто красивые сказки. Для меня они теперь – неотъемлемая часть города, штрих к его колоритному портрету. Потому что Екатеринбург – он ведь тоже многослоен, неоднозначен. В нем угадываешь и чопорность купеческих особняков, и мрачноватое величие конструктивизма. Деловую жилку миллионника – и лихой уральский характер.

А еще – тот самый флер мистики, легкий налет тайны. Как патина на старинной медной монете, как благородная пыль веков. Без этой пелены загадочности Екатеринбург не был бы самим собой. Не звал и не манил бы так, посверкивая гранями-отражениями былого.

Так что спасибо тебе, город! За то, что делишься сокровенным. За то, что не даешь остыть нашей жажде чудес. Не зря ведь говорят: пока живут легенды – жив и породивший их народ.

И я знаю – покуда по екатеринбургским улицам будут ходить такие вот сказители, как Михаил, покуда будут передаваться из уст в уста старые байки и сочиняться новые – город будет дышать, будет жить своей особенной, неповторимой жизнью.

Глава 35. Город, открывающийся заново

Позади остаются огни Екатеринбурга, впереди маячит знакомый силуэт Уфы. Сколько раз я бывал в этом городе по делам, пролетая его насквозь, не замечая ничего вокруг. Башкирская столица казалась транзитной точкой, местом деловых встреч и переговоров. Но сегодня все будет иначе. Сегодня я еду сюда как турист, как любопытный странник. Я хочу рассмотреть Уфу вблизи, вглядеться в ее черты, разглядеть ее красоту и самобытность.

На вокзале меня встречает Амина – профессиональный гид и большая энтузиастка своего дела. Ей не терпится показать мне любимый город с самых неожиданных ракурсов.

– Уфа – она ведь особенная, ни на кого не похожая, – улыбается Амина, пока мы усаживаемся в такси. – В ней удивительно переплелись древность и современность, Европа и Азия, ислам и христианство. Сегодня я постараюсь приоткрыть для тебя эту многогранность, показать Уфу такой, какой ее знают и любят местные.

Первым делом мы отправляемся к самому узнаваемому символу города – памятнику Салавату Юлаеву. Массивная конная статуя, возвышающаяся на гранитном постаменте, производит неизгладимое впечатление. Кажется, что всадник на вздыбленном коне вот-вот сорвется с места и понесется над городом, над бескрайними просторами Башкирии.

– Салават Юлаев – наш национальный герой, поэт и воин, – с гордостью рассказывает Амина. – Он боролся за свободу своего народа, за право жить на родной земле. И пусть его судьба трагична, для нас он навсегда останется символом мужества, доблести, беззаветной любви к отчизне.

От памятника Салавату мы перемещаемся в Сад имени героя – тенистый оазис в самом сердце города. Аллеи, фонтаны, беседки – все здесь дышит покоем и умиротворением. Я слушаю легенды и предания о подвигах Юлаева, о его сподвижниках и соратниках. И понимаю, что для башкир это не просто страницы истории. Это часть их самосознания, квинтэссенция национального характера.

Следующая остановка – мечеть Ляля-Тюльпан, чудо современной архитектуры. Стройные минареты, изящные купола в форме бутонов, витражи и мозаики – глаз не оторвать! Амина рассказывает, что мечеть стала не только духовным, но и культурным центром города. Здесь проводят экскурсии, выставки, благотворительные акции. Мусульманская община Уфы открыта миру и готова к диалогу.

– Ляля-Тюльпан олицетворяет то, к чему мы стремимся, – говорит Амина. – Взаимопонимание, уважение к другим культурам и верованиям, единство в многообразии. Ведь все мы – дети одного Бога, все мы – ветви одного древа.

От Ляля-Тюльпан мы движемся к не менее примечательному памятнику – монументу Дружбы. Две женские фигуры, русская и башкирская, стоят рука об руку у подножия стелы в виде меча, вложенного в ножны. Вот он, символ добрососедства, братства народов! В непростые времена эта многометровая композиция напоминает – мы едины, мы вместе.

Амина с упоением повествует об истории русско-башкирских отношений, о том, как переплелись на этой земле судьбы и культуры:

– Более четырехсот лет назад башкиры добровольно приняли подданство русского царя. С тех пор мы живем одной семьей – в мире, согласии, взаимном обогащении. Монумент Дружбы – наша клятва верности этому союзу, залог его нерушимости.

Продолжая тему единства и братства, мы подходим к фонтану "Семь девушек". Посреди бассейна, на постаменте – бронзовые фигуры семи красавиц в национальных костюмах. Струи воды, подсветка – зрелище завораживающее!

– Этот фонтан – посвящение легендарным дочерям башкирского народа, – поясняет моя спутница. – По преданию, семь девушек предпочли смерть позору, бросившись со скалы в реку, лишь бы не достаться врагу. Их самоотверженность, верность родине вдохновляют нас и сегодня. Учат тому, что у всех народов Башкирии – одна судьба, одно будущее.

Следующий пункт нашей экскурсии – величественный Спасский храм. Пусть он и находится сейчас в плачевном состоянии, его былое великолепие все еще угадывается в каждой детали фасада. Некогда жемчужина уфимской архитектуры, ныне он стал печальным символом потерь и утрат.

– В советские годы храм закрыли, имущество реквизировали, – с горечью рассказывает Амина. – То склады здесь были, то цеха, то общежитие. Только в 2000-е церковь вернули епархии. Надеемся, ее удастся возродить, вдохнуть новую жизнь. Ведь это не просто здание – это духовная твердыня, оплот православия на башкирской земле.

После Спасского храма мы направляемся в Непейцевский дендрарий – удивительный уголок первозданной природы в черте большого города. Здесь, среди вековых деревьев и диковинных растений, чувствуешь себя оторванным от мирской суеты, растворяешься в спокойствии и умиротворении.

Амина с упоением рассказывает об истории этого зеленого оазиса, о подвижниках, разбивших его более века назад:

– Это место хранит память о просветителях, мечтателях, влюбленных в природу родного края. Их стараниями возник здесь уникальный парк, их заботами взращен был каждый росток, каждое деревце. Непейцевский дендрарий – наше общее достояние, живой памятник тем, кто сберег для нас эту красоту.

Завершаем мы наше путешествие в истории и культуре Уфы на Софьюшкиной аллее – тихой зеленой улочке, хранящей очарование старины. Вековые липы, высаженные в шахматном порядке, цветущие кусты шиповника, резные скамейки – все здесь дышит былыми временами, навевает светлую ностальгию.

– Когда-то аллея была средоточием культурной жизни города, – рассказывает Амина. – Здесь гуляли семьями, назначали свидания, вели неспешные беседы. В наши дни традиция эта возрождается. Горожане вновь приходят сюда – прогуляться, передохнуть от суеты, прикоснуться к живой истории.

Вот и закончилась наша экскурсия. Я прощаюсь с Аминой, благодарю за интереснейший рассказ, за погружение в самую суть города. Сколько всего я узнал и прочувствовал за этот день! Сокровища башкирской культуры, переплетение народных судеб, красота природы и архитектуры – в Уфе удивительным образом сошлись Восток и Запад, традиции и современность.

Неспешно бреду по вечерним улицам, любуюсь огнями, вслушиваюсь в шум города.

Глава 36. Память сердца

В Уфе я был последний раз в год, когда умерла мама. Воспоминания нахлынули с новой силой, заставляя сердце сжиматься от нестерпимой боли утраты. Мысли вновь и вновь возвращаются к самым дорогим людям, которых уже нет рядом – маме и папе. Их уход стал самой большой трагедией в моей жизни, оставив зияющую рану в душе, которая, кажется, никогда не затянется.

Особенно тяжело вспоминать тот роковой день 8 лет назад, когда мамы не стало. Она угасала на глазах, сгорая от безжалостного рака, а я мог лишь беспомощно наблюдать, как жизнь покидает ее измученное тело. Даже сейчас, спустя годы, память в мельчайших деталях воспроизводит те страшные месяцы, дни, часы.

Я помню, как отчаянно искал любые возможности помочь, замедлить течение болезни. Консультировался с лучшими онкологами, изучал новейшие методики лечения, готов был на все ради маминого спасения. Но недуг оказался сильнее. С каждым днем мама таяла на глазах, а я ощущал свое бессилие, свою беспомощность перед лицом неумолимой болезни.

И все же до последнего верил в чудо. В то, что любовь и забота смогут победить смерть. Я проводил с мамой каждую свободную минуту, старался подбадривать, дарить надежду. И видел, как даже в самые тяжелые моменты она находит силы улыбаться, шутить, интересоваться моими делами. Ее мужество, ее жизнелюбие поражали. Мама словно хотела своим примером показать, как важно ценить каждый миг, даже перед лицом неизбежного.

Но болезнь оказалась беспощадной. В тот роковой день, когда раздался звонок отца, мир будто раскололся на части. Его голос, севший от горя и бессилия, до сих пор звучит в ушах: "Сынок, мамы больше нет…". В тот миг реальность потеряла смысл и краски. Хотелось кричать от опустошающей боли, разрывающей изнутри.

Я мчался в хоспис, где провела последние дни мама, не чувствуя ни усталости, ни времени. Всю дорогу молил высшие силы, чтобы это оказалось ошибкой, страшным сном. Но реальность была неумолима.

Пустынные улицы, одинокие фонари, бросающие тусклый свет на мокрый асфальт, причудливые тени деревьев. И гнетущая, всепоглощающая тишина. Казалось, сам город замер, погрузился в траур вместе со мной. Будто осознал невосполнимость потери и разделил мое горе.

Войдя в палату, я увидел маму – безмятежную, словно спящую. Только грудь уже не вздымалась от дыхания, а лицо приобрело неземную умиротворенность. Я сидел рядом, держа ее уже остывшую руку, и не мог поверить, что это происходит со мной. Что самого близкого, родного человека больше нет. И никогда больше уже не будет.

Следующие дни слились в беспросветную пелену скорби. Похороны, принятие неотвратимого, попытки смириться с невосполнимой утратой. Меня раздирало чувство вины – почему я не смог помочь, облегчить мамины последние минуты? Разум понимал – ничего нельзя было изменить. Но сердце отказывалось принимать эту жестокую данность.

После маминого ухода я словно потерял часть себя. Замкнулся, ушел в себя, стараясь не показывать близким всю глубину своего горя. На людях держался, улыбался, делал вид, что жизнь продолжается. Любимая жена и дети поддерживали меня, не давали окончательно сломаться. Но внутри я будто умер, превратился в бесчувственную оболочку. И только спустя время пришло горькое осознание – надо учиться жить дальше. Ради памяти мамы, ради ее светлой любви, которая всегда будет со мной.

А через год тяжело заболел папа. Теперь уже я видел, как его подтачивает неумолимый недуг. Но отец не сдавался, боролся изо всех сил. Поддерживал меня, хотя сам нуждался в поддержке. Мы с ним часами говорили о жизни, вспоминали счастливые моменты. И строили планы на будущее, словно не замечая грозно нависшей тени болезни.

Я опять метался в поисках лучших врачей, новейших лекарств. Готов был на все, лишь бы продлить папину жизнь, облегчить его страдания. Мы жили надеждой на новые методы лечения, веря, что сможем обмануть судьбу. Папа стойко переносил бесконечные обследования и процедуры, находя силы шутить и подбадривать меня. А в его глазах светились любовь и забота, словно он хотел сказать: "Не бойся, сынок. Что бы ни случилось – я всегда буду рядом".

Болезнь оказалась сильнее. За два дня до спасительной операции папы не стало. Он ушел тихо, во сне, будто отпустил себя после долгой борьбы. Тот морозный февральский день навсегда врезался в память стеклянной резкостью деталей. Неотвеченные звонки, нарастающая тревога, а потом страшное, непоправимое известие…

Вбегая в квартиру, я еще надеялся на чудо. Верил – сейчас папа встретит меня, как всегда, с доброй улыбкой. Но его безжизненное, умиротворенное лицо на подушке разбило эту призрачную надежду. Мир сузился до размеров комнаты, застыл вместе с неподвижной фигурой на кровати. А потом померк, погрузив меня в беспросветную тьму.

Потеряв обоих родителей, я ощущал себя осиротевшим, потерянным. Весь мой мир, казавшийся таким незыблемым, вдруг разлетелся на осколки. Ведь родители были его основой, фундаментом. Без них все планы, надежды, стремления обесценились, утратили смысл.

Психологи говорят, что право на скорбь, на переживание утраты родителей длится до трех лет. Но как уместить эту боль в какие-то сроки? Ведь мама и папа ушли один за другим, оставив после себя зияющую пустоту.

Конечно, рядом были жена и дети, друзья и близкие. Они поддерживали меня, не давали окончательно сломаться под грузом горя. Но сам я ощущал себя опустошенным, обескровленным. Словно способность радоваться жизни, мечтать, стремиться к чему-то ушла вместе с родителями.

Я замкнулся в себе, лишь механически выполняя привычные обязанности. Улыбался домашним, делал вид, что все в порядке. Но внутри словно умер, погрузился в беспросветную тьму скорби.

В те дни я часто вспоминал мамины слова: "Что бы ни случилось, жизнь продолжается. Нужно находить в себе силы жить дальше, ради тех, кто любит тебя. Ради их памяти". Тогда, в минуты отчаяния, отцовский голос вторил ей: "Ты должен быть сильным, сынок. Должен справиться. Ради нас, ради себя самого".

И постепенно, день за днем, я учился жить заново. Находить смысл и радость в том, что раньше казалось привычным, обыденным. Благодарить судьбу за каждый прожитый миг, за любовь близких. За ту неразрывную связь с родителями, которая всегда будет частью меня.

Со временем боль утраты не исчезла, но притупилась, сделалась тихой и светлой. На смену отчаянию пришли умиротворение и смирение. Я понял – мама и папа не ушли бесследно. Они оставили после себя главное – любовь, ставшую моим негасимым светом. Ту любовь, которая сильнее самой смерти.

Каждая поездка теперь стала для меня своеобразным паломничеством памяти. В любом городе, в любой точке мира я несу в себе частичку родительского тепла. Сажусь на скамейку в парке и закрываю глаза, представляя, что они рядом. Почти физически ощущаю мамины объятия, слышу папин смех. И горечь утраты отступает, сменяясь благодарностью. За то, что мне посчастливилось быть их сыном. За каждое мгновение, прожитое вместе.

Ведь в скорби не действуют правила обмена. Ее нельзя измерить, оценить, с ней невозможно торговаться. Скорбь бесценна, как бесценна и та любовь, что породила ее. Любовь, ставшая нитью, навеки связавшей нас – даже через пропасть смерти.

Когда уходит тот, кто был всем твоим миром – уходит и сама реальность, созданная вами. Она рушится, погребая под обломками мечты и надежды. Как принять мысль, что дорогой человек больше не разделит с тобой ни радостей, ни печалей? Что он теперь – лишь свет угасшей звезды?

Больше всего на свете я хотел бы еще раз обнять маму и папу. Сказать им, как сильно люблю. Поблагодарить за все, чему они меня научили. За тот пример стойкости и мужества, что они явили своей жизнью и уходом.

Я смотрю на пожелтевший снимок, где мы все вместе – улыбчивые, беззаботные. Мысленно глажу родные лица, шепча: "Спасибо вам, родные. За то, что вы были. Я обещаю – буду жить так, чтобы вы мной гордились. Пронесу вашу любовь через года, передам детям и внукам. Вы всегда рядом, в моем сердце".

Прощание с самыми дорогими людьми – это всегда трагедия. Невосполнимая потеря, раскалывающая мир на "до"и "после". Но даже в самые темные моменты важно помнить – родительская любовь не умирает. Она становится маяком, незримо ведущим нас по жизни. Путеводной звездой, свет которой согревает даже в беспросветной ночи скорби.

И наш долг, наша миссия – пронести этот свет через годы. Жить так, чтобы родители могли нами гордиться. С благодарностью и теплотой хранить память о них в своем сердце. И однажды, много лет спустя, передать эту эстафету любви уже своим детям и внукам.

Как бы ни было больно, жизнь продолжается. И в наших силах наполнить ее смыслом, сделать настоящим памятником тем, кто подарил нам самих себя. Сохранить и приумножить тот мир любви, который они для нас создали. И в этом, наверное, и есть главный секрет б ессмертия – в том, чтобы оставить после себя любовь, ставшую путеводной звездой для других.

Потеря родителей – это боль, которая никогда не утихнет до конца. Пустота, которую невозможно заполнить. Но вместе с болью мы обретаем и бесценный дар – осознание того, насколько хрупка и скоротечна жизнь. Понимание истинной ценности каждого мгновения, проведенного с любимыми.

Теперь, когда мамы и папы нет рядом, моя любовь к ним не угасла. Напротив, она стала только сильнее, пронзительнее, осмысленнее. Я научился видеть их присутствие в каждой улыбке внука, в каждом добром поступке дочери. В том тепле и свете, которые они излучают – так похоже на бабушку с дедушкой.

Я стал более чутким, более внимательным к своим родным. Стараюсь никогда не упускать возможности сказать им, как сильно люблю. Поддержать, утешить, просто побыть рядом. Ведь я на собственном опыте узнал, как это важно – ценить близких, пока они еще здесь.

Конечно, боль утраты никуда не делась. Временами она накатывает с новой силой, напоминая о невосполнимости потери. Но даже в самые тяжелые минуты я ощущаю незримую поддержку родителей. Слышу их мудрые, ободряющие слова, вижу их лучистые глаза. И откуда-то из глубины души поднимается волна любви и благодарности – им, Богу, самой жизни.

Сейчас я понимаю – мы не прощаемся навсегда. Мы говорим "до свидания", в надежде на новую встречу – в том мире, где нет разлук. А пока наша задача – жить так, чтобы быть достойными продолжателями истории своего рода. Нести сквозь года ту любовь и те ценности, которые в нас вложили.

Каждый человек, который нас покидает, оставляет после себя незримый, но оттого не менее значимый след. Частичку своей души, своей мудрости, своего тепла. И наша миссия – не дать этому свету угаснуть. Напротив – раздувать его, превращая в путеводный маяк. Для себя, для своих потомков, для всех, кого мы встретим на пути.

Да, жизнь хрупка и быстротечна. Никто не знает, сколько отмеряно ему на этой земле. Но в наших силах прожить отпущенный срок так, чтобы оставить после себя любовь. Ту любовь, которая способна изменить мир, сделать его чуточку добрее и светлее.

Возможно, это и есть высшее предназначение человека – стать проводником любви. Соединить собой разорванную связь поколений, передать эстафету памяти и верности. И если каждый из нас сумеет зажечь в своем сердце хотя бы маленький огонек, то рано или поздно эти огоньки сольются в одно большое негасимое пламя. В тот вечный свет, который и есть суть и смысл нашей жизни.

Вот о чем я думаю сейчас, вспоминая родителей. Об этом неугасимом свете любви, который они сумели в нас зажечь. О той мудрости и стойкости, которую явили своим примером. О том душевном наследстве, которое оставили нам в утешение и поддержку.

Спасибо вам, мама и папа. За жизнь, за любовь, за все, что вы для нас сделали. Я обещаю – мы будем достойны вашей памяти. Будем жить так, чтобы вы могли нами гордиться. С той же верой, надеждой и любовью, которым вы нас научили.

Когда-нибудь мы обязательно встретимся – в мире вечного света, где нет ни боли, ни печали. А пока – мы пронесем вашу любовь через года. И передадим ее, как самое ценное сокровище, нашим детям и внукам.

Путь будет непростым – ведь дорога любви и памяти никогда не бывает легкой. Но мы справимся, потому что вы всегда рядом. В наших сердцах, в наших мыслях, в том незримом свете, который продолжает нас согревать и направлять.

И в этом – бессмертие. В той любви, которая остается даже тогда, когда нас уже нет. Которая делает нас частью чего-то большего, вечного. Частью той великой силы, что движет миром и заставляет сердца биться чаще.

Глава 37. Место легенд и самобытности

Уфа осталась позади, и впереди меня ждал город с богатой историей и необычным названием – Киров, он же Вятка, он же Хлынов. Сколько раз я здесь бывал, но всегда проездом, по делам. Никогда не было времени вглядеться в лицо города, понять его характер, проникнуться его духом. И вот сейчас у меня появилась такая возможность.

Встречает меня на вокзале Ольга – коренная вятчанка, большая любительница истории родного края. Она сразу предупреждает с улыбкой:

– Ты готов окунуться в водоворот городских легенд и преданий? У нас тут каждый камень дышит стариной, о каждом здании народ сложил свою байку. Так что скучать не придётся!

Первым делом мы отправляемся на перекрёсток улиц Московской и Свободы. Ольга показывает на ничем не примечательный дом и многозначительно произносит:

– Вот здесь, говорят, в войну жили две людоедки – Абатурова и Клюкина. Время было голодное, вот они и промышляли… Детей маленьких к себе заманивали, потом убивали и пирожки с их мясом на рынке продавали.

Я аж передёргиваюсь от этой жуткой истории. Хочется верить, что это просто страшная сказка. Но Ольга продолжает, как ни в чём не бывало:

– А в подвале этого дома потом черепа детские находили, представляешь? И кости всякие. Всё это под старым тополем похоронили, он до сих пор во дворе растёт.

Да уж, неприятное начало экскурсии. Но ничего, мы движемся дальше – на улицу Труда, к зданию бывшей тюрьмы. И снова Ольга удивляет меня мрачным рассказом:

– Здесь в 30-е годы заключённых расстреливали, прямо в подвале. Комната та до сих пор замурована, но кто видел – говорят, стены там в молитвах и именах изрешечены. А ещё все деревья вокруг тюрьмы какие-то корявые, неправильные. Люди думают – это от плохой энергетики места.

Признаться, и сам начинаю ощущать эту «плохую энергетику». Или просто разыгралось воображение? Так или иначе, я рад, когда мы покидаем этот мрачный квартал и направляемся в сторону центра.

По дороге Ольга показывает мне здание библиотеки имени Герцена. И, конечно, не упускает случая поделиться очередной байкой:

– А вот в этой библиотеке, говорят, привидения водятся. Давным-давно тут жила библиотекарша, у неё роман был с женатым мужчиной. А когда он её бросил – зарезала его, а потом сама руки на себя наложила. С тех пор неупокоенные души по дому ходят, пугают народ.

Я начинаю подозревать, что моя спутница – любительница страшилок и специально меня ими потчует. Но делаю вид, что мне очень интересно, и прошу рассказать ещё что-нибудь.

И Ольга охотно продолжает. Теперь наш путь лежит в Александровский сад, к пешеходному мосту через овраг. По словам моего гида, это место известно как «мост самоубийц»:

– Раньше на этом месте было языческое кладбище. Финно-угры своих покойников за оврагом хоронили, чтоб, значит, мир мёртвых от живых отделить. А как мост построили, так и пошло – словно путь открылся для неупокоенных душ. Теперь вот самоубийцы сюда так и тянутся.

После такого рассказа переходить мост как-то боязно. Но ничего, вроде бы проскочили без приключений. А впереди нас ждёт старинный особняк на Спасской улице, бывшая резиденция купца Аверкия Перминова. И снова Ольга не упускает случая добавить красок в свой рассказ:

– Этот дом в народе ещё «Воеводским» кличут. Говорят, сам воевода тут жил, а в подвале пытки страшные устраивал. До конца 19 века тут и дыба была, и ниши для «жаровенных пыток». А ещё болтали, будто Гоголь своего Чичикова с этого Перминова писал – он тоже, мол, с «мёртвыми душами» мошенничал.

Честно говоря, в какой-то момент меня начинает утомлять вся эта мистика и «чернуха». Понимаю, что город старинный, намоленный, со своими тайнами и скелетами в шкафах. Но неужели нет в нём ничего светлого, жизнеутверждающего?

Словно услышав мои мысли, Ольга резко меняет тон. Теперь она с увлечением рассказывает о знаменитых вятчанах – художниках Васнецовых, о старинных храмах и купеческих домах, о ремёслах и промыслах, которыми испокон веку славилась Вятская земля.

Мы гуляем по тихим зелёным улочкам, любуемся деревянным кружевом наличников, вдыхаем свежий воздух с реки. И постепенно я начинаю чувствовать душу этого города – неторопливую, мудрую, устремлённую в вечность. Да, в истории Вятки-Кирова были и страшные страницы. Но было и много хорошего, достойного. Было то, чем город может по праву гордиться.

На прощание Ольга приглашает меня на набережную Грина – ещё одно знаковое место, связанное с именем знаменитого писателя-романтика. Мы сидим на берегу, смотрим, как солнце садится за реку. И моя спутница, улыбаясь, говорит:

– Знаешь, легенды легендами, а главное в нашем городе – это люди. Добрые, душевные, гостеприимные. У нас тут половина друг другу родня, все друг за друга горой стоят. Может, потому и страшилки всякие сочиняют – чтоб чужаков пугать, а самим теснее держаться. Такой вот у нас менталитет, вятский.

Я киваю, соглашаясь. И невольно вспоминаю разговоры, которые слышал сегодня на улицах, в кафе, в магазинах. Неторопливые, обстоятельные, с особым распевным говорком. Разговоры, в которых сквозит искренняя забота друг о друге, готовность помочь, поддержать.

Припоминаю, как в одной из лавок продавщица долго и подробно объясняла бабушке, какие травы лучше заварить от простуды. Как в автобусе парень уступил место женщине с тяжёлыми сумками. Как в парке дедушка учил внука запускать кораблик…

И через эти бытовые, вроде бы незначительные сценки вдруг проступает главное. То самое, о чем говорила Ольга – душа города, его подлинная суть. Суть, которая не в мрачных легендах и страшных сказках. А в людях – простых, добрых, отзывчивых. В их отношении друг к другу, к жизни, к миру.

Может, поэтому здесь, в Кирове, на меня снизошло какое-то удивительное умиротворение. Словно я прикоснулся к чему-то очень правильному, очень настоящему. К извечным, неподвластным времени ценностям – любви, состраданию, взаимовыручке.

И подумалось вдруг: а ведь это и есть главное лекарство от любой боли, от любых потерь. Не замыкаться в себе, не уходить в горечь и уныние. А снова и снова обращаться к людям, к жизни. Находить точки соприкосновения, учиться понимать и принимать. И через эту связь с другими – исцелять свою израненную душу.

Наверное, именно за этой мудростью я и приехал в Киров. Сам того не осознавая, искал встречи с чем-то подлинным, глубинным. С чем-то, что поможет вынырнуть из омута скорби, вдохнуть полной грудью.

И город откликнулся. Протянул мне руку – незримо, неощутимо. Через своих жителей, через их самобытный уклад, через сам свой дух – неторопливый, добрый, сострадающий.

Теперь я понимаю, что нигде эта рука не отпустит меня насовсем. Что где-то в глубине души я навсегда сохраню частичку Вятки – как оберег, как напоминание о главном. О том, что жизнь – она всегда сильнее смерти. Что люди – они всегда важнее всех страхов и предрассудков. И что наше спасение, наше исцеление – в единении, а не в одиночестве.

Глава 38. Город-шкатулка, город-матрешка.

И вот я в Самаре. Городе, который, казалось бы, знаю вдоль и поперёк. Сколько раз бывал здесь по делам, столько же проносился мимо, не удостаивая особым вниманием. Ну что может быть интересного в этом типичном миллионнике? Но, видно, пришло время взглянуть на него свежим взглядом, глазами не занятого делами человека, а просто путника, ищущего сокровенную суть.

А началось всё со звонка моего старого коллеги Максима, коренного самарца.

– Здорово, бродяга! Опять в наши палестины? Слушай, а давай-ка ты в этот раз город с другого ракурса охватишь? Не как бизнесмен, а как первооткрыватель. Замутим тебе экскурсию по самарским фишкам, культурный код по полной раскроем. Как тебе такой замут?

Идея показалась сперва дикой, но и заманчивой. А почему бы и нет? Почему не посмотреть на Самару иначе, сквозь призму легенд, историй, того неуловимого духа, что превращает город из точки на карте в нечто большее? Эх, была не была! И вот я уже на месте.

Макс встречает на вокзале, обнимает по-братски:

– Ну здорово, покоритель городов и весей! Готов к культурному десанту?

– Погнали уже, показывай свои самарские диковины! – смеюсь в ответ.

И понеслось! Максим ведет меня на главную самарскую жемчужину – набережную. Самую длинную речную набережную России, на минуточку!

– Глянь, какая красотища! – разводит он руками. – А знаешь, кто ее проектировал? Шошин, ученик самого Щусева! Московский архитектор, между прочим. Вот так к нам, провинциалам, столичные гении на поклон приезжали.

Гуляем не спеша, любуемся волжскими просторами. Максим увлеченно делится самарскими рекордами:

– Ты в курсе, что у нас самое массовое в мире восхождение Дедов Морозов было? Больше тысячи бородачей собралось! А бункер Сталина – он вообще самый глубокий. А еще у нас единственный в мире памятник бурлаку стоит. Тому самому, которого Репин рисовал.

– Да ладно! Репин тоже у вас бывал?

– А то! Он с Васильевым нашим дружил, пейзажистом. Частенько к нему в гости наведывался, Волгой вдохновлялся. Самара ж город художников испокон веку. Богема!

Слушаю приятеля и начинаю иначе улавливать особый ритм этого города. Свободный и лихой, как удалая волжская песня. С размахом купеческих гуляний и дерзостью рок-н-ролльного драйва.

Гуляем по старым самарским кварталам, и Максим продолжает погружать меня в самарские секреты:

– Видал, какие дома стоят? Чистый модерн! Тут тебе и Шехтель, и Зеленко наследили – светила!

– А вон, знаменитый дом Курлиной. Сто лет назад тут миллионерша жила, мукомольный комбинат держала. Шикарные балы закатывала, весь высший свет у неё собирался. А рядом – обычные избы покосившиеся. Контрасты, как они есть.

– А вон, гляди, типичный самарский дворик. Все как положено: палисадник, турник и бабульки на лавочке. Прям общежитие под открытым небом. Самарцы ж душевный народ, компанейский.

– Слушай, а ты часом не историк? Столько всего знаешь!

– Не, историки – это которые пыльные фолианты изучают. А я любитель-энтузиаст. Мне сам процесс докапывания до истины в кайф. О, кстати, ты в курсе, что первый космонавт Земли отсюда стартовал?

–Чего?! Гагарин что ли?

–Ну, почти. Ракету-то для него в Самаре собирали, на заводе «Прогресс». И во время войны, знаешь, какая движуха тут была? Все Ил-2, штурмовики которые фрицев месили, на куйбышевских заводах клепали. Недаром второй столицей были. Принимали эвакуированных – театры, заводы, всю культурную и техническую элиту. Шостакович, например, свою знаменитую 7-ю симфонию, Ленинградскую, первый раз именно в нашем оперном театре играл. Во как!

– А какие здесь легенды ходят – закачаешься! Про подземный тоннель под Волгой, который аж два берега соединяет. То ли пленные немцы его строили, то ли ещё при Екатерине заложили. Сокровища Степана Разина в нём спрятаны, говорят. Или склады секретные. А может, и вовсе – проход в параллельный мир.

– И про таинственных подземных старцев легенды есть. Будто жили они в пещерах под Жигулёвскими горами, мудростью обладали недюжинной. То одинокому путнику дорогу укажут, то зверя дикого отведут. А то и вовсе – от разбойников защитят. Колдовской силой владели.

Бредёшь по Самаре, слушаешь эти россказни, и понимаешь – вот она, душа города. Многогранная, неоднозначная, как палимпсест – следы разных эпох в себе хранящая. Тут тебе и купеческий размах, и советский энтузиазм, и древние легенды волжские.

И во всём этом – самарцы. Люди с характером, с огоньком в глазах. Умеющие работать и веселиться, красиво жить и за правду стоять. Может, поэтому их город таким разным выходит, таким живым и настоящим.

Из россыпи историй и фактов передо мной постепенно проступает новый объемный образ Самары. Неоднозначной, яркой, цепляющей за живое. Город-шкатулка с секретом, город-матрешка. Где за парадным фасадом скрывается сокровенная глубина и самобытность.

Мы колесим по городу до сумерек, не в силах расстаться с его чарами. Вслушиваемся в говор прохожих – мягкий, распевный, с волжской протяжностью. Всматриваемся в лица – открытые, добродушные, светящиеся особым внутренним светом.

-Знаешь, Макс, не ожидал от Самары такого! Столько еще всего нового, любопытного и самобытного. Как будто город с другой стороны открылся.

Друг лишь лукаво посмеивается в ответ:

–Дык, в том-то и фокус! У каждого своя Самара. Кому-то изысканная дама, кому-то лихая купчиха. А кому и вовсе хранительница древних тайн. Главное – научиться слышать ее, впускать в сердце. Тогда она тебе ого-го какие секреты приоткроет!

Может, так действует особая самарская магия? Ведь недаром считается, что на волжских берегах легко загадывать желания. Мол, Волга-матушка всё сбывает, всех привечает.

Неужели так бывает? Неужели город, знакомый до последнего переулка, способен вот так разбудить сердце? Стряхнуть пыль привычки и рутины?

А ведь и правда – в Самаре всё не так, как я думал. И старинные купеческие особняки хранят вовсе не скуку и чопорность, а мечту о дальних странствиях, о приключениях за волжским поворотом. И сталинская архитектура дышит не казённым официозом, а романтикой первых пятилеток, бесшабашной удалью комсомольских строек.

Макс, конечно, прав. С Самарой нужно уметь общаться, вступать в особый задушевный диалог. Тогда и город тебе больше откроется, и ты сам. Потому что места, как и люди – в общении познаются.

Глава 39. О дружбе и друзьях

Друзья… Как много в этом слове – для сердца русского слилось!

Как много в нём – отозвалось…

Да простят меня классики за вольное обращение с бессмертными строками. Но уж больно тема животрепещущая, наболевшая. О дружбе, о друзьях – разве ж это не вечный сюжет, не из тех, что заслуживают высокого слога?

Вот и я, как всякий мыслящий человек, не могу пройти мимо. Тем более – на таком переломе жизненном, в странствии дальнем. Ведь что греха таить – были годы, когда я о друзьях… не то чтоб не думал – но как-то не замечал, что ли. Всё дела, заботы, круговорот событий. А друзья – они ж всегда рядом, они никуда не денутся, правда?

Ох, наивный… Это теперь-то я понимаю – ничто в жизни не дается раз и навсегда. Ни здоровье, ни любовь, ни, уж конечно, дружба. Всё хрупко, всё – подвержено ветрам времени, ударам судьбы.

Сколько раз уже бывало – вроде крепка дружба мужская, вроде спаяны накрепко. А годы летят – и всё меньше общего, всё реже встречи. То семьи, то карьеры – поди урви время на душевный разговор, на то, чтоб плечом к плечу постоять, глаза в глаза посмотреть.

А ведь как нужно это! Может, даже – необходимо. Чтоб не зачерстветь душой, не потерять себя в этой гонке жизненной. Друзья – они ведь как маяки в океане бытия. Напомнят, окликнут, от ошибок уберегут.

Да что там – они сама жизнь и есть! Не будь друзей – разве ж мыслимо счастье человеческое? Разве возможно – хоть на миг ощутить полноту бытия, жар сердца?

Ведь семья – она, конечно, свята. Но… как бы это сказать… Предначертана, что ли. А друзей-то мы сами выбираем! По зову души, по созвучию сердец. И в этом – особая ценность, неповторимый смысл.

Недаром же говорят – друг познаётся в беде. В радости-то каждый рад гульнуть, разделить веселье. А вот в час невзгод, в минуту горькую – тут-то и проверяется крепость уз дружеских.

Сколько раз и на моем веку бывало – казалось, всё, край, тупик. Ни сил нет, ни веры, ни надежды. А друг возьмёт и протянет руку. Слово скажет – простое, а такое нужное! Взглядом обласкает – и всё, отступает тьма, распрямляются плечи.

Вот она, дружба истинная – не фальшь, не лицемерие. Не расчёт – мол, ты мне, я тебе. А бескорыстие полное, самоотдача. Разве ж такое забудешь? Разве ж не пронесёшь через года – как величайшую драгоценность, как благословение судьбы?

И ведь что удивительно – познав однажды вкус дружбы настоящей, уже не можешь довольствоваться малым. Душа-то прозрела, сердце зрячим стало! Теперь подавай ей – общения искреннего, доверия безусловного. Не каждый выдержит такую планку, не всякий рискнёт так – нараспашку, без оглядки…

Но те, кто рискнут – о, это воистину братья по духу! Соратники, сподвижники – на всю жизнь, до последнего вздоха. С ними – хоть в разведку, хоть в космос. С ними – и беда не горе, и радость – вдесятеро слаще.

Вот и сейчас – сколько уже вёрст отмахал, сколько впечатлений новых! А всё равно – тянет поделиться, обсудить. Не с кем попало – с близкими, родными. Чтобы вместе – удивляться, грустить, смеяться. На одной волне – чувствовать, мыслить…

Да и как иначе? Ведь путешествие – это ж всегда открытие. Внешнего мира – и своего, потаённого. А открытие – штука пугающая, будоражащая. Тут без поддержки – никак, тут одному – страшно. То ли дело – когда знаешь, что есть те, кто поймёт. Кто в любой миг – обогреет участием, мудростью поделится.

И благодаря им, этим якорям нерушимым – плывёшь себе по волнам бытия. То нежишься под солнцем удачи, то укрываешься от невзгод под зонтом дружеского тепла. Но всегда – полной грудью дышишь, во весь голос слова любви и признательности говоришь.

Ах, друзья мои, други верные! Да будет наша дружба – вечной, нерасторжимой. Чтоб ни года, ни расстояния не властны были над ней. Чтоб всегда – глаза в глаза, рука в руке. На одной частоте – ум и сердце.

Может, наивно это, может, старомодно. Но как есть – так и говорю, от души. Потому что знаю – нет в жизни ценности большей, чем узы дружбы. Любовь – воспламеняет, работа – возносит. Но только дружба – даёт почву под ногами, опору несгибаемую.

И даже если порой – трещит по швам мироздание, рушатся надежды – друзья помогут устоять. Плечом к плечу, спина к спине – одолеем и это. А после, перемотав раны – снова в путь, снова к неизведанному.

Теперь-то я твёрдо знаю – какая бы даль ни манила, какие бы миражи ни звали – всё преодолимо, покуда есть друзья. Удивительная это сила – дружба. Незаметная в будни, проявляется в миг роковой. И вдруг оказывается – не так уж ты одинок в этом мире, не так беспомощен, как казалось.

Ведь где найти спасительный круг в бушующем житейском море? Где черпать силы – плыть и не сдаваться? Только в дружбе, только в тех бесценных сердцах, которые бьются в унисон твоему.

С ними – не страшны ни бури, ни штормы. С ними – по плечу и невозможное. Потому что вместе – вы сила, вместе – стихия несокрушимая.

Не потому ли с давних пор красной нитью тема дружбы в искусстве, в литературе? Сколько великих умов пыталось разгадать этот феномен, докопаться до самой сути! И у каждого – свои открытия, свой взгляд пронзительный.

Вот Экзюпери говорит: «Единственная настоящая роскошь – это роскошь человеческого общения». Как же он прав, этот мудрый летчик! Разве сравнить богатства мира – с богатством дружеского участия, понимания?

А Сент-Экзюпери вторит Хемингуэй: «Самый большой грех – предательство друга». И снова – в самую точку, снова – истина непреложная. Ведь предать друга – всё равно что себя предать, от лучшего в себе отречься.

О дружбе писали и философы, и поэты. Каждый по-своему пытался ухватить её суть, передать магию этой связи душевной. Но сходились в одном – нет ничего важнее, нет ничего светлее.

И я, право, с ними согласен всей душой. Ведь мало того, что друзья спасают, поддерживают. Они ещё и делают нас – лучше, чище, благороднее. Рядом с ними – стыдно быть мелким, стыдно поддаваться слабостям.

Они – как компас нравственный, как мерило совести. Даже если порой их суждения – суровы, даже если правда – горька. Зато с ними не заблудишься, не собьёшься с верного пути.

А ещё друзья – они как зеркало души. Смотришь на них – и видишь своё отражение. Всё самое сокровенное, всё то, что и себе боишься порой признать. Но в их глазах – нет осуждения, только поддержка, только вера.

И веришь в себя – заново, по-новому. И чувствуешь – крылья за спиной, и силы прибывают. И весь мир – он теперь как на ладони, он весь – твой, покуда рядом друзья.

Так давайте же – ценить этот дар бесценный, оберегать его как зеницу ока. Не предавать – ни словом, ни делом, ни помыслом. Всегда быть достойными – той высоты доверия, на которую нас возносит дружба.

Чтобы потом, оглядываясь назад – ни о чём не жалеть. Чтобы знать – ты жил не зря, ты прошёл этот путь – с честью, с открытым сердцем. И главное – не в одиночку, а рука об руку с теми, кто всегда будет частью тебя.

Глава 40. Встреча со свидетелем эпохи

Город будто дышит историей. Каждый камень мостовых, каждый уютный дворик, каждая старинная улочка – все это немые свидетели судеб людей, дел давно минувших дней. Но как же мало мы, в суете повседневной, об этом задумываемся! Спешим по своим делам, не видя, не чувствуя этого величия прошлого…

И вдруг – словно озарение. Случайная встреча, которая переворачивает все. Заставляет остановиться, вглядеться, задуматься. Встреча с живой легендой, с человеком, который не просто видел историю – он ее творил. Своими руками, своим трудом, своим непреклонным духом.

Его зовут Иван Сергеевич. Ему 95. Но разве дашь их этому подтянутому, живому, с лукавым огоньком в глазах старику? А когда он начинает говорить – годы и вовсе будто испаряются. И ты уже не здесь, не в этом парке на скамейке – ты там, в суровом, легендарном сорок первом…

"Тогда все по-другому было, – не спеша начинает Иван Сергеевич. Голос его звучит негромко, но в нем столько силы, столько достоинства! – Жили тяжело, но дружно. А как война грянула – так вообще все будто одной семьей стали. Куйбышев-то в те годы, почитай, второй столицей был. Сюда и правительство, и заводы эвакуировали. Представляешь, как город преобразился? В два раза считай население выросло!"

Я слушаю, затаив дыхание. Передо мной будто наяву встают картины тех огненных лет. Бесконечные эшелоны, везущие на восток станки, оборудование. Люди, сутками не выходящие из цехов. Плакаты "Все для фронта, все для Победы!"И над всем этим – железная, несгибаемая воля: выстоять, ковать оружие, бить врага!

"А уж работы сколько прибавилось – страсть! – с жаром продолжает Иван Сергеевич. В глазах его вспыхивают озорные молодые искорки. – Принимали эшелоны с оборудованием, с людьми. Размещать всех надо, заводы строить, производство налаживать. И ведь все понимали – фронту нужно, для победы стараемся. По 12 часов, а то и боле у станков стояли. На износ пахали, сил своих не щадя…"

Голос старика крепнет, набирает силу. Он говорит – а перед моим мысленным взором проносятся люди, лица, события. Вот они, куйбышевцы – в промасленных спецовках, с усталыми, но непреклонными глазами. Их руки покрыты мозолями, но сжимают инструмент твердо, уверенно. От них веет могучей силой – силой трудового тыла, что ковал Победу не меньше, чем бойцы на передовой!

"А еще ж и бомбоубежища строили, и противотанковые рвы копали, – не умолкает Иван Сергеевич. – Это ж на случай, если немец прорвется. Даром что ль город запасной столицей был? Тут и ставка, и генштаб, и все посольства. Так что на нас, куйбышевцах, двойная ответственность лежала. И за тыл, и за фронт!"

Я киваю, не смея перебивать. Да уж, не позавидуешь ноше, что легла тогда на плечи горожан! Это ж какую силу духа надо было иметь, чтоб и производство тянуть, и столичные функции выполнять, и в любой миг к обороне быть готовыми!

Старик ненадолго умолкает, будто погружаясь в воспоминания. А я сижу рядом, боясь лишним словом, жестом этот момент истины нарушить. Это ж надо – живой свидетель тех грозных лет! Человек, который вот так просто, без пафоса и громких слов, приоткрывает мне дверь в то героическое прошлое…

"Ты вот про парад спрашивал, – вдруг подхватывает Иван Сергеевич. Лицо его освещается мягкой, светлой улыбкой. – Как не помнить! Такое разве забудешь? Это ж гордость была, символ несгибаемости нашей! 7 ноября, в самый разгар боев под Москвой. Мороз лютый, а на площади войска! Мощь, сила несокрушимая! И всем врагам как знак – не сломить нас, не поставить на колени!"

Он говорит – а я прямо вижу эту площадь, залитую ярким морозным солнцем. Вижу шеренги бойцов – суровые, мужественные лица. Вижу танки, кавалерию, грозные легендарные "Катюши"… И понимаю вдруг со всей ясностью – вот оно, торжество русского духа! Вот она, та самая непобедимая сила, что сломала хребет фашистскому зверю!

"Я тогда пацаном совсем был, а как сейчас помню – штурмовики над головой, Ил-2 наши любимые, – продолжает меж тем Иван Сергеевич. – «Черной смертью» их фрицы прозвали. И танки на параде были, и кавалерия. И все потом – прямо на фронт. У нас, в Куйбышеве, только перед боем и передохнули…"

Столько горечи и столько любви в этих словах! Горечи – от осознания цены, заплаченной нашим народом за Победу. Любви – к тем героям, что грудью встали на защиту Родины. Не щадя живота, не думая о наградах. Просто потому, что не могли иначе…

"А какой подъем после был, какая гордость – нет, не описать! – в глазах старика блестят слезы. Но он улыбается – светло, вдохновенно. – Тут ведь и Шостакович симфонию свою написал, прямо про это время, про стойкость нашу. Как немец ни наседал, ни бомбил – а мы все одно устояли, отбились! И этот парад – он ведь тоже наш вклад был. Весточка фронту – держитесь, мы с вами! Победа будет за нами!"

Иван Сергеевич замолкает. И я молчу, переполненный эмоциями. Как это все живо, ярко – будто и не было меж нами целой пропасти лет! Будто сам, вот сейчас, побывал там, в том огненном и грозном времени…

Мы сидим рядом, рука об руку. Старик и юноша. Поколение победителей и поколение наследников. Связанные незримой, но прочной нитью – памятью, бесконечным уважением, единой любовью к Отчизне.

Я знаю – мне выпало огромное счастье, бесценный дар. Встретить такого человека, услышать такую исповедь. Теперь этот огонь зажжен и в моем сердце. Огонь гордости, огонь непреклонной веры в свою страну, свой народ.

Спасибо тебе, Иван Сергеевич! Спасибо за то, что поделился со мной самым сокровенным. За то, что и через года сумел передать это чувство сопричастности великой истории, великой Победе.

Мы прощаемся тепло, по-родственному. Расходимся – каждый в свой век, в свою жизнь. Но я знаю – частичка той эпохи, того несгибаемого духа теперь всегда со мной.

Буду ли и я так же стоек перед лицом испытаний? Смогу ли так же, до последнего вздоха быть верным своей Родине? Время покажет…

Глава 41. Третья столица

Дорога до Казани всегда была для меня больше, чем просто путешествие. Это своего рода ритуал, священнодействие – так глубоко погружаешься в историю этого удивительного края, в самую суть его мифов и преданий.

Вот и сейчас, глядя в окно автобуса, невольно вспоминаю легенду о возникновении этого города. Говорят, давным-давно хан Алтынбек повелел своим племянникам Казану и Кашану отыскать место для новой столицы. Выбор Казана пал на высокий холм у слияния Волги и Казанки. Но пока разведчики спали, на этом месте проползла огромная змея, оставив за собой глубокий след. Поутру Кашан в страхе бежал, а Казан увидел в этом добрый знак. И основал здесь город, названный его именем…

Змея, проложившая путь для целой цивилизации – разве не в этом весь дух татарской истории? Мудрой, прозорливой, не боящейся неизведанного. И ведь как в воду глядел мифический Казан – на протяжении веков этот город и правда был сердцем могучего ханства, средоточием богатства и власти.

А взять легенду о Зилантовой горе! Якобы жил там некогда ужасный дракон Зилант, требовавший человеческих жертв. Но однажды смелый воин сразился с чудовищем и победил его, освободив местных жителей от страшной дани. В память об этом подвиге и назвали гору Зилантовой…

Сколько в этом сказании исконно татарского! И бесстрашие, и жажда свободы, и готовность биться со злом до последнего вздоха. Может, потому и стал Зилант символом Казани – грозным стражем, оберегающим покой города?

Да, велик и славен татарский народ! Недаром его история – это бесконечная череда побед, свершений, дерзновенных прорывов. Взять хотя бы ханство Волжской Булгарии – могучее, процветающее. Не каждому по силам было противостоять его воинам, закованным в железные доспехи!

Но пала и Булгария – под натиском беспощадных монгольских орд. Казалось бы, конец истории, безвременье… Однако Казань и тут устояла, обрела второе дыхание. Уже в XV веке при хане Улу-Мухаммеде она вновь расцвела – как столица независимого ханства, средоточие ремесел и торговли.

Вспоминаю строки из летописи: "Город Казань стоит на высоком месте, красив, и крепок, и велик, много в нем людей, все гости русские и татарские… Много в нем товару всякого, и дешев, и много хлеба, и дешев…"

Живо представляю шумные улицы, пестрые базары, искусных мастеров в красочных халатах. Будто наяву слышу звон чеканных монет, скрип арб, людской говор на десятке языков… Ах, какое было время – яркое, цветущее! Золотой век Казанского ханства, зенит его славы и могущества.

Но пробил час – и пала Казань перед силой русского оружия. В 1552 году, после долгой осады, войска Ивана Грозного ворвались в город. Страшная сеча кипела на улицах, текли реки крови… А в самый разгар битвы, говорят, в небе явился лик Богородицы – знак того, что Русь отныне берет этот край под свое крыло.

Много горя изведал татарский народ в те дни! Но и русским воинам досталось – штурм Казани стал для них суровым испытанием. Недаром в летописях то сражение названо "лютым и страшным"– столько жизней унесло, столько судеб искалечило…

Однако на месте кровавой сечи со временем вырос дивный храм – собор Покрова Пресвятой Богородицы, что на Красной площади. Воздвигли его в память о великой победе, освятили в присутствии самого царя. И стоит он доныне – немым свидетелем былых времен, символом единения двух народов, двух культур…

Да и сама Казань – разве не плод этого причудливого слияния? Посмотришь вокруг – а в облике города татарское с русским так тесно сплелось, не разделить! Вот резной деревянный терем соседствует с каменной мечетью. Вот на одной улице церковь стоит, а на другой – медресе. И всюду – приветливые лица, добрые улыбки. Будто не было меж нами ни распрей, ни противостояний…

В этом, верно, и есть высшая мудрость истории. Не разъединять, но сближать. Не копить обиды, но искать точки соприкосновения. Жить в мире, уважая друг друга – как бы ни разнились языки и обычаи.

И ведь получается же! Вон, Петр Первый, покорив Казань, не стал ее разорять – но, напротив, даровал милости. При нем татары уравнялись в правах с русскими, получили доступ к образованию, государственной службе. А при Екатерине Второй и вовсе наступил расцвет – в Казани заработали мечети, медресе, типографии. Зазвучало на весь мир гордое имя Каюма Насыри – великого просветителя, основателя татарского книгопечатания…

Да, золотое было время – недаром его потом нарекли "эпохой татарского ренессанса"! Время дерзаний и открытий, духовных исканий и творческих взлетов. Отсюда, с берегов Волги, разлетались по стране великие идеи, гениальные творения рук и ума человеческого.

И по сей день жива эта искра, не гаснет пламя! Недаром слывет Казань третьей столицей России – средоточием наук и искусств, кузницей талантов. Политех и университет, консерватория и десятки музеев – есть чем гордиться древнему городу! А уж какие люди отсюда вышли – Тукай и Джалиль, Роберт Миннуллин и Василий Аксенов, Софья Губайдулина и Рудольф Нуриев… Перечесть – не хватит и дня!

Вот о чем думаю, пока автобус петляет по улицам Казани. О прошлом и настоящем этого удивительного края, о его людях – мудрых, талантливых, несгибаемых. О тайнах, что до сих пор хранят в себе его недра – взять хоть легендарную библиотеку Ивана Грозного, будто бы сокрытую в подземельях Кремля!

Но главное – о душе этой земли, горячей и светлой. О ее умении хранить заветы предков, использовать опыт веков – и в то же время смело глядеть в будущее, меняться, не стоять на месте. Вбирать новое, не отрекаясь от старого – и потому быть вечно юной, искрящейся жизнью…

Да, именно за этим я и приезжаю сюда вновь и вновь. Чтобы напитаться этим духом – древним и вечно молодым. Чтобы увидеть, как прорастают зерна былого в почве настоящего. Как история оживает – в лицах, голосах, красках дня сегодняшнего.

Потому что Казань – это не просто город. Это целый мир, огромный и прекрасный. Мир, в котором прошлое не умирает – но живет и дышит, творит и созидает.

Глава 42. Во что верил советский человек

Казань… Город, где сплелись в единый узор судьбы народов, культур, верований. Где церкви и мечети веками стоят бок о бок, где перекликаются колокола и азан. Здесь, как нигде больше, чувствуешь пульс истории – той самой, что вершится не королями и генералами, а простыми людьми. Их надеждами, их молитвами, их неустанным поиском высшего смысла…

Сам я, хоть и прожил немало лет, так до конца и не разобрался в этих высоких материях. Всю жизнь ищу ответы на сакраментальные вопросы – что есть Бог? Что есть вера? И какое место они занимают в сложной мозаике человеческого бытия?

Помню, еще студентом написал работу на тему "Во что верил советский человек". Рискованная тема по тем временам – неудивительно, что чуть не вылетел из института. Один профессор, ортодоксальный марксист, обвинил меня чуть ли не в религиозной пропаганде, в подрыве устоев научного атеизма. А я ведь только хотел разобраться – как же так получилось? Государство упорно насаждает атеизм, клеймит веру как "опиум для народа"– а люди втайне продолжают верить? В Бога, в высшую справедливость, в чудо…

Тогда, конечно, моих знаний и кругозора не хватило, чтобы во всем этом разобраться. Но интерес к духовным основам бытия, жажда постижения истины – остались. И вот сейчас, спустя годы, бродя по улицам Казани, я вновь и вновь ловлю себя на этих мыслях.

Ведь что такое религия, если вдуматься? Это не просто свод догм и обрядов. Это нечто неизмеримо большее – Связь. Та самая пуповина, что соединяет нас, смертных, с Запредельным, с Непостижимым. С тем, что древние называли Богом, Абсолютом, Единым…

В этом – великая мудрость наших предков. Они интуитивно чувствовали – есть в мире что-то, превосходящее наши мимолетные радости и печали. Что-то вечное, нетленное – к чему должно стремиться, чего жаждет наша бессмертная душа.

Отсюда – и храмы, и мечети, и молитвенные дома, и писания, и молитвы. Все это – лишь способы, инструменты для укрепления той самой Связи. Для очищения сердца, для прозрения духовного. Чтобы не дать угаснуть в себе искре божественного, не утратить в житейской суете главное – то, ради чего мы приходим в этот мир.

Беда лишь в том, что слишком часто религия из средства превращается в самоцель. Люди спорят о формах, забывая о сути. Делят Бога на "своего"и "чужого", враждуют друг с другом… А ведь Бог – един. Просто у каждого народа, у каждой культуры – свой путь к Нему, свое имя для Него.

В этом – вся мудрость мироздания. В многообразии, а не в унылой унификации. Разные веры, духовные традиции – не противоречат, но дополняют друг друга. Как грани алмаза, как лепестки цветка. Ведь истинная красота – именно в этой пестроте, а не в сером однообразии!

И как же ясно чувствуешь это здесь, в Казани! Ведь что делает город уникальным, неповторимым? Удивительное переплетение культур – русской и татарской, христианства и ислама. Многовековой диалог, в котором рождаются все новые смыслы и открытия.

Вот мусульманский азан плывет над городом… А вот – малиновый звон православных колоколов. И в душе встает не ощущение чуждости – но трепет, благоговение перед святыней. И понимаешь вдруг: не суть важно, каким именем зовем мы Всевышнего. Главное – хранить Его в сердце, нести через всю свою жизнь.

И тогда сама вера становится не яблоком раздора, а мостом меж людьми. Потому что по сути своей все религии учат одному – любви, состраданию, милосердию. Учат видеть в ближнем образ и подобие Творца. Учат прощать, творить добро, восходить к свету…

В этом – квинтэссенция веры, за вычетом всех обрядовых различий. Живая вера – она и делает нас людьми. В самом высоком, возвышенном смысле слова. Дает силы бороться с тьмой – и в мире, и в самих себе. Дарует надежду там, где кажется – все пути отрезаны, выхода нет…

Вспоминается мне потрясший некогда афоризм приписываемый Достоевскому: "Если Бога нет – то все дозволено". Сколько раз, сбиваясь с пути, балансируя на краю пропасти – я повторял про себя эти слова. И осознавал: нет, не все дозволено! Есть вещи выше сиюминутных страстей и порывов. Есть вечные маяки – Истина, Добро, Красота. И если веришь в них взаправду – то кривить душой нельзя.

Так вера не раз спасала меня – и от самого себя, и от искушений мира. Доказывала: быть человеком – это не данность. Мало родиться "венцом творения", мало обладать разумом. Нужно еще, ежечасно и ежесекундно, делать выбор в пользу света. Выбор, что и отличает нас от животных – при любых обстоятельствах.

Может, в этом и есть главный смысл религии? Не в том, чтобы делить людей по конфессиям и канонам. А в том, чтобы помогать нам раскрыть в себе человеческое – то есть божественное. Быть не просто голым "гомо сапиенсом"– но личностью духовной, одухотворенной, творящей.

А все различия вероучений – по большому счету, лишь разные дороги к одной цели. К той заветной вершине, что у каждого зовется по-своему – но суть имеет одну. Бог, Аллах, Абсолют, Дао, Брахман… Дело не в имени, а в устремлении. В том самом огне, что издревле согревал сердца и возносил души.

Закатное солнце медленно тонет в водах Казанки. Сумерки стирают очертания домов, сглаживают все углы и линии. Я стою на обзорной площадке, вглядываюсь в россыпь огней. И думаю – веками люди возносили с этих улиц, из-под сводов разных храмов, один и тот же зов. Искали ответа на одни и те же вопросы. И молили об одном – о мире, о любви, о благодати…

Понять это – уже полдела, уже полпути. Узреть за внешним – вековечное единство духа. И сделаться хоть чуточку добрее, мудрее, терпимее. Увидеть в чужой вере – не помеху своей, но еще один лик все той же Истины. Еще один луч единого Солнца…

Вот о чем думается мне здесь, в этом удивительном городе. Думается – и верится. Что настанет день, и весь мир уподобится Казани. Станет дивным садом, где каждый самобытен – но все вместе сплетаются в единую гармонию.

Разноголосицу мира венчают сейчас древние стены Кремля, стрелы минаретов и кресты церквей. Разные ипостаси – но единая Суть. Имя которой есть Любовь.

Вот только устоит ли эта Любовь, выживет ли Вера – перед натиском дня сегодняшнего? Тревожно, ей-богу…

Мир сходит с ума – на наших глазах. Традиции предков брошены в грязь, идеалы осмеяны, святыни растоптаны. На месте духовности – зияющая пустота. И новые поколения – заложники этой пустоты, дети общества потребления…

Что им вера, что им небо – когда кругом сверкают онлайн витрины, вопят о новинках гаджетов и распродажах? Зачем утруждать душу вечными вопросами – если можно "словить кайф", обновить айфон, забить в сеть селфи из модных тусовок?

Нет, я не ханжа. Не брюзжу, мол, "вот в наше время"… В любые времена хватало и праздных, и равнодушных. Но никогда прежде бездуховность не возводилась в культ! Никогда еще растление умов не ставилось на поток – с такой наглостью и размахом.

Вот и получается: исконные ценности – семья, любовь, самопожертвование – лишь повод для насмешек. Романтика, целомудрие, верность – анахронизм, удел убогих и недалеких. А вокруг – культ наслаждения, гедонизм как высший принцип. Лови момент, живи для себя, бери от жизни все!

И ладно бы только слова – так ведь действия говорят о том же.

Содомские "браки", выставленный напоказ разврат, извращения всех мастей… И как апофеоз – торжество индустрии "смены пола". Человек, венец Божьего творения – низведен до уровня конструктора "собери сам". Как в насмешку, как в кощунственной пародии на замысел Творца!

Больно это видеть. Больно и страшно – потому что расплата неминуема. Всякий раз, когда человечество отвергало веру, гналось за златым тельцом – следовали катастрофы. Содом пожран огнем, Вавилон разрушен, Рим пал под мечами варваров… Но разве учит История?

Разве не повторяем мы раз за разом ее скорбные уроки?

Глава 43. Компас души

Нижний Новгород… Вот куда влекло меня сердце после Казани. Снова в путь, снова в дорогу – навстречу новым впечатлениям, новым открытиям. Но на сей раз – водою, стихией издревле любимой нашими предками.

Взошел я на борт теплохода "Капитан Пушкарев", и сразу повеяло стариной, былиной. Палуба резная, каюты светлые, музыка плывет не спеша – то ли вальс сквозь време, то ли романс в современной обработке. А кругом – простор речной, красоты волжские. Куда ни кинь взгляд – леса дремучие, луга цв