Рождённая на стыке веков

ГЛАВА 1

 Мне уже много лет, так много, что я уже готова уйти в вечность и мне совсем не страшно. Я родилась на стыке веков, так и не поняв, к какому веку я отношусь своим рождением. Без минуты полночь, тысяча девятисотого, я появилась на свет, а ровно в полночь, тысяча девятьсот первого года, раздался мой слабый плач. Наверное, этот вопрос мучил меня всю жизнь или я просто зациклилась на нём, как бы сейчас, в конце двадцатого года, сказали, что это бзик.

Семья была бедная, отец батрачил на бая, жившего на труде подобных отцу, женщинам, носившим паранджу и вовсе не было работы. Помню, паранджа моей матери была старая, тёмная, потерявшая свой изначальный цвет, залатанная во многих местах, да и платье, узбекского покроя, больше походило на холщовый мешок. Наверное, время моего рождения никто бы и не запомнил, но роды у матери принимала молодая женщина из города, она как раз вернулась в наше село, выучившись в городе. Сейчас я даже уже и не знаю, как в то время, ей удалось поехать в город и закончить курсы медиков. Может была сиротой и жила одна, или уж очень настырная в учёбе была, кто знает. Только её через год убили, ударив камнем по голове, а когда она, вскинув руки и вскрикнув, упала, просто добили. Она как раз возвращалась поздней ночью, в очередной раз приняв у кого-то роды. Видимо, людям, не нравилось, что она не такая, как все, да и паранджу она не носила, только платок на голове.

В то время, народ был простой, недалёкий, подчинявшийся любым приказам баев. Это она сказала моей матери, что родилась я на стыке веков и  жизнь у меня будет особенной. Позже, мама мне сказала, что если бы роды у неё принимала местная повитуха, я бы не выжила, настолько слабенькой я родилась. Отец моему рождению не был рад, ему нужны были сыновья, чтобы повзрослев, они смогли работать на бая, как и он с подросткового возраста.

– Эх! Где же я ей приданное возьму, да и кто женится на голи? А может и не вырастет, умрёт, – это были его слова при моём рождении.

Всё это рассказала мне мама, когда я подросла. Знал бы тогда мой отец, что я доживу до глубокой старости и стану свидетелем и даже участницей исторических событий двадцатого века. Но всё по порядку.

Родилась я слабенькой, с маленьким весом, совсем крошечной девочкой, может, увидев меня или взяв на руки, мой отец и решил, что я не жилец. Да и как, тогда, в такой бедности, рождаться детям с соответствующим весом? Отец всё же милостиво почитал над моим ухом молитву и дал мне имя, назвав Халида, так как при рождении у меня было большое родимое пятно на плече. И всё, больше он мной не интересовался.

Мама кормила меня грудью, но недолго, молока почти не было в иссохшей груди матери. Она мочила в воде крошки хлеба и завернув в кусочек тонкой материи, сунув мне в ротик, занималась хозяйством, часто забывая обо мне. Наверное, другой ребёнок и правда бы умер, но я оказалась живучей и тихонько росла. После меня, у мамы родились ещё дети, мальчики погодки, которых так ждал отец и обо мне, кажется, совсем забыли.

Шли годы, слухи о том, что творилось в больших городах, едва доходили до нашего села, только много позже, я узнала, что была революция, обернувшаяся крахом и кровавым воскресеньем. Этого я не понимала, да и никто не понимал, не до того было. Люди думали о том, как прокормить свои семьи, только из года в год становилось всё труднее. Когда мне исполнилось одиннадцать лет (о школе и речи не было), отец решил, что от меня будет больше пользы, если я пойду работать в дом бая, на которого работал он.

– Да что же она там будет делать, отец? Она ещё совсем маленькая, – слёзно просила мама.

Может она по-своему меня любила, мать всё же.

– В большом доме всегда работа найдётся. Хоть одним ртом в доме меньше будет. В её возрасте, многие уже матерями становятся, – твёрдо ответил отец.

И следующим утром, он впервые взяв меня за руку, отвёл в дом бая.

– Господин, я привёл к Вам свою дочь. Помните? Вчера я говорил Вам о ней? – согнувшись почти до земли, сказал отец.

Турсун бай, сначала скривив бородатое лицо, посмотрел на меня и грубо пощупал моё худенькое тельце.

– Ты говорил, ей одиннадцать лет, ты соврал мне, неверный! Ей не больше восьми будет! – закричал Турсун бай.

– Что Вы, господин, разве б я посмел врать такому достопочтенному человеку? Вы не смотрите, что она такая маленькая и худая, любую работу будет делать, сами убедитесь в этом. Не откажите, умоляю, – просил отец, так и не выпрямив спину перед баем.

Турсун бай долго молчал, а я, опустив голову, стояла и молча ждала своей участи. Через несколько мучительных минут ожидания, Турсун бай наконец поднялся с курпачи, постеленной на глиняный топчан перед хаузом (небольшой пруд) во дворе дома и грубо схватив мою маленькую ручку, быстро поволок на женскую половину своего большого дома. Я лишь плакала, оглядываясь на отца. Страх и волнение сковали моё тельце, ножки едва передвигались, но я почти бежала за огромным, как мне тогда казалось, из-за своего очень маленького роста, мужчиной.

– Эй! Кто там есть? Чорила(слуги)!  – крикнул Турсун бай, что заставило меня вздрогнуть и сжаться от страха.

На его крик выбежали две молодые женщины и склонились перед своим господином.

– Где вас носит? Чего без дела сидите? Забери эту замухрышку, по дому помогать будет, – рявкнул Турсун бай.

Одна из женщин схватила меня за плечо и женщины попятились назад, так и не выгнувшись, пока Турсун бай, развернувшись, не ушёл. Меня завели в дом и для начала покормили. Постоянный голод, мучивший доселе, я наконец утолила, жадно выпив суп машхурду, с кислым молоком. Имён женщин я не спрашивала, просто по возрасту, много позже, называла их кеное, опажон, холажон. Так полагалось. Доброту ко мне не проявляли, даи не привыкшая я была к доброму ко мне отношению. Дав мне в руки веник, заставили подмести огромный двор, который я с трудом подметала пару часов. Одна из женщин, наблюдавшая за мной, покачала головой.

– Да… такая много пользы не принесёт, ладно, дайте ей другое платье и искупайте, провоняла вся. Видать, её тело месяцы  воды не видело, – снисходительно приказала она молодым девушкам прислужницам.

Потом мне сказали, что эта женщина- главная над всеми слугами в доме и звали её Бахрихон опа.

Слуги резко отличались от четырёх жён и троих дочерей бая. И одежды у тех была ярче и богаче и драгоценности были на каждой. Сыновей у Турсун бая не было, что вызывало в нём ярость. Он часто выговаривал своим жёнам, что они не смогли подарить ему хотя бы одного наследника, называя их неблагодарными ослицами. Но дочерей он кажется любил, часто заходил на женскую половину и дарил им подарки.

Так, я осталась жить в доме Турсун бая. Спала в большой комнате со всеми прислужницами и стала понемногу привыкать к новой жизни, делая разную работу по дому. Тут, я хотя бы была сыта. Отца своего я больше не видела. За год, что я прожила в этом доме, пару раз пришла мама и со слезами сунула мне в руку кусочек сахара. Но и она больше не приходила, видимо, ей запретили. А я первое время очень тосковала по ней и братьям, Батыру и Бабуру.

Так прошёл год… я немного прибавила в весе, голодной никогда не оставалась, окрепла, даже иногда улыбалась, чего раньше не было. Часто, я видела Турсун бая, он издалека наблюдал за мной сверлящими глазами, от чего мне становилось жутко. Однажды, летним вечером, я подметала двор. Вдруг, ко мне подошла старшая прислужница, Бахрихон опа.

– Бросай веник и иди за мной, – сказала она.

Я послушно бросила веник и молча пошла за ней. Во дворе была постройка, где обычно купались слуги, туда меня и завели.

– Тщательно пусть искупается. Наденьте на неё новое платье и поторопитесь, – приказала женщина.

Я недоумевала, зачем это вдруг понадобилось. Но возражать было нельзя, да и не привыкла я возражать. Подчинившись, я искупалась и надела новое платье и лозим (узбекские шаровары). Меня расчесали и Бахрихон опа оценивающе посмотрела на меня.

– Хм… разве это женщина? И хозяин думает, что она родит ему сына? Ладно, иди за мной, – снисходительно приказала она, покачав головой.

И я покорно пошла за ней, ничего не поняв из того, что она сказала. Пройдя большой двор, она завела меня в дальнюю комнату, где обычно почивал хозяин и при желании, звал на ночь одну из своих жён. Меня бросило в дрожь и сковал страх, я не могла понять, зачем меня сюда привели.

– Сиди тут и жди. Никуда не уходи, – приказала мне старшая над слугами Бахрихон опа и ушла.

Сесть на постеленные на пол курпачи, я так и не решилась. Я стояла в середине комнаты, без мебели, тогда в сёлах её просто не было, только два сундука, со сложенными одеялами и подушками, озираясь вокруг и не понимая, зачем я здесь. Вдруг, дверь со скрипом открылась и из-за полога над дверью, показалось бородатое лицо хозяина. Ничего не говоря, он подошёл ко мне и бесцеремонно сорвал с головы платок, бросив его на пол.

– Раздевайся, – коротко бросил он и сам снял с себя тонкий чапан и с головы чалму.

Я растерянно подняла голову и со страхом взглянула на бая, попятившись назад, к выходу. Он вдруг, тяжело дыша, схватил меня за плечи и сорвал с меня тонкое платье, просто разорвав его. Мои груди едва стали появляться, отвердев словно маленькие яблочки. Жадно схватив меня в охапку, бай бросил на курпачу и лёг, припав к моей груди ртом. Я закричала, но он зажал мне рот рукой, от чего я стала задыхаться.

– Вздумала перечить мне? Молчи! Иначе придушу, – прошипел он над моим ухом.

От охватившего меня ужаса, я замолчала и зажмурила глаза. Турсун бай сорвал с меня лозим и я осталась совсем нагой и беззащитной. Что происходило дальше, я помню смутно, только стыд и страх не давали мне кричать от боли от жадных рук и губ Турсун бая. Что он со мной творил, вспоминать не хочу, хотя та ночь никогда не уходила из моей памяти. Резкая боль внизу живота, потом ещё и ещё и я потеряла сознание.

Когда пришла в себя, Турсун бай, совершенно голый, с жирным животом, со страшным храпом спал рядом со мной. Я никогда не видела не только голых мужчин, но и вообще не смотрела на них. С трудом поднявшись, я надела лозим, несмотря на кровь с внутренней стороны моих ног, потом ползком отошла от бая и схватила платье. Но надеть его было невозможно, оно лежало на полу двумя кусками материи. Сев на пол, я обхватила колени и заплакала. Наверное, была очень вымотана, потому что так и уснула, положив голову на колени. Проснулась ранним утром от сильного пинка бая в бок.

– Чего сидишь? Ложись сюда, – приказным тоном сказал он.

Но увидев, что я скованная страхом, боюсь двинуться, размахнувшись, ударил меня по лицу, от чего я и упала на постель, схватившись за щёку. Бай буквально упал на меня и всё повторилось снова. На этот раз, я покорно лежала и не сопротивлялась, понимая, что это бесполезно.

Насытившись, бай ещё долго хрипел, успокаиваясь от того, что проделывал со мной. Потом оделся и вышел из комнаты, оставив меня лежать совершенно нагой и разбитой. Одеваться я не стала, уткнувшись в подушку балыш, я разрыдалась. Через полчаса зашла Бахрихон опа и с сожалением посмотрела на меня. Присев рядом, она погладила меня по голове.

– И чего теперь плакать? Смирись, это уготовано всем нам. А если получится и ты родишь хозяину сына… он тебя золотом осыплет, в шелка оденет. О таком, любая девушка только мечтать может. Не пойму, почему хозяин выбрал тебя. Ладно, ты сегодня отдыхай, я прикажу, чтобы тебе поесть принесли и одежду тоже, – мягко сказала эта всегда такая строгая, неулыбчивая женщина, с сожалением поглядывая на кровь на постели и на моих ногах и на куски нового платья.

– Мне ничего не нужно и есть я тоже не хочу, – рыдая, ответила я.

– Всё, ничего уже не поделать, только подчиниться воле хозяина, – поднимаясь, сказала Бахрихон опа.

Я опять уткнулась в подушку. Стеснения уже не было, моё тело ныло от боли, Бахрихон опа прикрыла меня одеялом и покинула комнату. Минут через пятнадцать, в комнату вошли две молодые женщины, у одной в руках был поднос с лепёшкой, с горячим чаем в чайнике и пиалкой, у другой, перекинутые через плечо платье и лозим, в руках были медная чашка и абдаса (кувшин для умывания).

– Поднимайся. Мехри? Помоги ей. Намочи кусок от платья, пусть оботрёт ноги от крови и наденет чистое платье и лозим, – сказала та, что была постарше.

Мехри молча стала делать то, что ей приказали. Наконец, я вытерла ноги с внутренней стороны, выше колен и надела платье и лозим. Передо мной поставили поднос и женщины ушли.

Оставаться в этой комнате, я не хотела, боясь, что Турсун бай опять вернётся и повторится тот ночной кошмар. Выглянув за дверь, я со страхом осмотрелась и медленно вышла во двор. Мне казалось, что все знают, что произошло со мной и сгорая от стыда, я прошла на женскую половину и ушла за дом, в сад. Там, сев под яблоню, я обняла колени и посмотрела на безоблачное небо, вспомнив, как мама говорила мне, что люди, умирая, поднимаются в небо и там они живут в раю, без забот и боли. Мне вдруг так захотелось умереть и оказаться там, на небесах.

Не знаю, сколько я там просидела, меня не мучил голод, не мучила жажда, только жгучая боль по всему телу, низ живота, словно разрывали на части. Я прилегла под дерево и свернувшись калачиком, закрыла глаза. Слёз не было и обиды тоже, наверное, я думала, что всё правильно, что произошло со мной. Турсун бай – мой хозяин и может делать со мной всё, что пожелает, а мне лишь нужно подчиниться. Но внутренний, детский голос, возражал. Я не хотела принадлежать этому жирному, бородатому старику, от него неприятно пахло, может от насвая, который он без конца бросал под язык, его зубы были тёмного цвета, да и было их у него во рту немного. Хотя, по истечении многих лет, я поняла, что Турсун бай был не так и стар, на тот момент, ему было чуть больше пятидесяти лет. Но мне, двенадцатилетней девочке, конечно казалось, что он глубокий старик.

Я уснула и кажется проспала до поздней ночи. Проснулась от криков и ошалело вскочив с земли, я увидела огоньки. В руках людей были факелы, мне и в голову не пришло, что они ищут меня по приказу бая. В комнату, где меня оставили, до вечера никто не заходил, думая, что я там, или просто забыли обо мне. А когда вошли в комнату и не обнаружили меня, решили, что я сбежала. Сбежать, было бы, наверное, самым лучшим выходом, но страх… куда? Как?

– Господин? Она здесь! – услышала я крик мужчины.

– Неблагодарная! Веди её сюда! – этот голос я не спутала бы ни с чьим другим.

Двое молодых парней схватили меня и подняв с земли, повели к Турсун баю. Был ли тогда страх в моём сознании, теперь уже и не знаю. Конечно, любой ребёнок был бы напуган, но после того, что произошло со мной, мне было всё равно. Подняв голову, я увидела перед собой разъярённое лицо Турсун бая. Размахнувшись, он ударил меня кулаком по лицу. Наверное, я бы упала, если бы меня не держали цепкие руки двух слуг, молодых парней. От удара, я ощутила  вкус тёплой крови во рту.

– Господин… там на траве кровь… и вон, смотрите, платье у неё в крови, – тихо сказал один из парней.

– Ничего, не сдохнет! А подохнет, похороните. Сбежать решила, неверная? От Турсун бая не так-то просто сбежать! А ну-ка, всыпьте ей пятьдесят ударов плетьми, чтобы поумнела и покладистей была, – приказал бай.

Меня поволокли к дому и вывели к пеш айвану (навес, открытая веранда), который подпирали деревянные, резные столбы. К одному из столбов, меня привязали, лицом к столбу и крепко завязали руки, приказав обхватить этот злосчастный столб. Я, правда, не совсем ещё понимала, что и зачем всё это делают. Нет, я поняла, что меня будут бить, только происходящее казалось мне страшным сном, хотелось просто проснуться и оказаться дома, рядом с мамой. Платье с меня снимать не стали, один из парней взял плеть и с силой прошёлся по моей спине. Я закричала от боли, потом ещё удар, ещё… после двадцати ударов, я потеряла им счёт. Мой крик был слышан по всему дому, женщины пугливо выглядывали из окон, а Турсун бай, сидя почти рядом на курпаче, улыбался. Кажется, ему доставляли удовольствие и мои страдания, и крики. После тридцати ударов, боли я почти не чувствовала, спина просто горела, жгла так, словно меня подожгли, кричать я уже не могла, лишь хрипло стонала. Бай снисходительно поднял руку.

– Хватит! Достаточно. Думаю, она поняла и больше так не будет делать, верно я говорю? – поднявшись и заложив руки за спину, подойдя ко мне, спросил он.

Но ответить я не смогла, я потеряла сознание. Без сознания, я пролежала двое суток, когда пришла в себя, почувствовала сильную боль во всём теле, рядом сидела Бахрихон опа и незнакомая женщина. Я лежала на животе, кажется, мне на спину положили примочки или что-то другое… раздался мой стон.

– Ну, наконец-то, очнулась. Думали всё, не выживешь, а ты живучая оказалась. Кровь Хатира опа остановила, спина тоже заживёт, так что, скоро поправишся. Сесть сможешь? – участливо говорила Бахрихон опа, с жалостью посматривая на меня.

– Не знаю… – прошептала я хрипло.

– Бай уж слишком ей там всё порвал, не удивительно, что столько крови было.  Будешь давать ей отвары и между ног пусть их ставит, поможет снять боль и воспаление, – сказала пожилая женщина и поднялась.

– Я сама присмотрю за ней, спасибо Вам, Хатира опа. Можете идти, – поднявшись следом, чтобы проводить местную повитуху и знахарку, сказала Бахрихон опа.

Я попробовала сесть, правда, получилось это сделать боком. Проводив женщину, Бахрихон опа вернулась ко мне.

– Сейчас тебе принесут поесть, отдохнёшь пару дней, хозяин разрешил, – сказала она, почему-то ласково посмотрев на меня.

– Я есть не хочу, только пить, – ответила я.

Бахрихон опа присела рядом и вдруг, обняв меня, прижала к груди.

– Бедная девочка, все думали, что ты умрёшь, а ты выжила, – поглаживая меня по голове, сказала она.

От такой ласки, я заплакала.

– Я домой хочу, поговорите с баем, пусть отпустит меня, – взмолилась я.

– Что ты! Не будь упрямой, хозяин и правда тебя может прогнать. Куда ты пойдёшь? За воротами этого дома, голод, а тут ты хоть сыта и одета, – испуганно воскликнула Бахрихон опа.

– Пусть выгонит! Не могу я больше. Лучше умереть, – ответила я с отчаяньем.

– Не гневи Аллаха, дочка. Подчинись воле хозяина, дочка и всё у тебя  будет хорошо, – опять прижав мою голову к груди и поглаживая по волосам, сказала Бахрихон опа.

– А Вы почему здесь живёте? У Вас никого нет? – подняв голову и посмотрев в грустные глаза ещё молодой женщины, спросила я.

– Теперь уже нет. Моего отца, по приказу Турсун бая, повесили за долги. Мать от горя и голода умерла. Хозяин взял меня к себе… я тоже прошла через всё это. А когда родила мёртвого мальчика, хозяин в ярости хотел меня выгнать, но видимо сжалился и разрешил прислуживать по дому. Двадцать лет уже прошло, я привыкла, – вдруг разговорилась Бахрихон опа.

Я замолчала, да и что я могла ответить.

– Бедная моя… терпи, иначе погибнешь, – произнесла Бахрихон опа, сильнее прижимая меня к себе.

Так прошла неделя, боли прошли, рубцы на спине затянулись, видимо, отвары Хатиры опы помогли. Я стала успокаиваться, думая, что Турсун бай забыл обо мне. Но однажды, в комнату вошла Бахрихон опа, она с сожалением посмотрела на меня.

– Хозяин тебя требует. Вставай, тебе надо искупаться и переодеться, – сказала она.

– Нет! Умоляю! Я больше не вынесу, – вскочив с пола и подбегая к ней, воскликнула я.

– Не бойся, у хозяина настроение хорошее, сегодня его люди с жителей поборы собрали. Урожай хороший выдался. Только людям опять голодать… всё до последнего отдали. Теперь не будет так, как в первый раз. Теперь, ты женщина и будь ласковее с хозяином, не упрямься, будь с ним ласковее, поверь, дорогая, так будет лучше, – ответила Бахрихон опа.

Все эти дни, она сама ухаживала за мной, я чувствовала, как женщина стала относиться ко мне, словно к дочери. И казалось, роднее её в этом доме у меня никого не было. Я искала у неё защиты.

– Я не вынесу больше, – безнадёжно пробормотала я.

– Выдержишь, тебе ещё и понравится. Что же делать, милая? Это участь всех женщин. Давай, нельзя заставлять хозяина ждать, – сказала Бахрихон опа.

С тяжёлым сердцем, я пошла за ней. Искупавшись, я раслабилась, на меня надели новое платье и лозим, на голову накинули шёлковый платок с кистями. Еле передвигая ноги, я пошла за Бахрихон опа. Мы прошли через двор и вошли в дальнюю комнату. Турсун бай уже ждал меня.

– Ты можешь идти,– приказал он Бахрихон опа.

Та, покорно кланяясь, быстро вышла, подтолкнув меня в середину комнаты. Турсун бай подошёл ближе и снял с моей головы платок. Потом полез в карман и вытащил золотой браслет, широкий, с красивым узором и красными каменьями.

– Руку дай, я подарок тебе принёс, за твою покорность. Мне сказали, бежать ты вовсе не хотела, просто отдыхала в саду и нечаянно уснула. Я прощаю тебя, – снисходительно улыбаясь, сказал он и надел на моё запястье браслет.

Я и руку опустить не успела, как он жадно схватил меня и стал раздевать, снимая с меня платье. Перечить и возражать, я не стала, понимая, что так будет хуже и Турсун бай всё равно сделает то, зачем меня позвал. Обняв меня, он грубо повалил на постеленные курпачи на полу, сжимая моё хрупкое тельце. Я зажмурила глаза и лишь подчинилась его действиям. А когда он, тяжело дыша, повалился на постель, довольно поглаживая рубцы на моей спине, я взяла лозим и платье, чтобы одеться.

– Не нужно одеваться, я могу ещё раз захотеть, – слащаво ласково, сказал Турсун бай.

Я стыдливо прикрылась платьем. Но через несколько минут, раздался его противный храп. Я долго не могла уснуть и жалея себя, всплакнула. Уснула только под утро, но проснулась от грубых действий Турсун бая.

– Уф, опять… – зажмурив глаза, подумала я.

Так повторялось почти каждую неделю, жёны Турсун бая со злостью поглядывали на меня, иной раз, могли больно ущипнуть. Но я молча всё сносила и почему-то надеялась, что мои мучения скоро закончатся.

Так прошёл ещё один год, только Бахрихон опа и скрашивала мои дни, искренне привязавшись ко мне, она называла меня дочкой. Турсун бай ждал, когда же я наконец понесу, называя меня пустым корытом, значение этих слов мне объяснила Бахрихон опа.

– Так говорят, когда женщина не может забеременеть. Но ты ещё так мала, не удивительно, что у тебя не получается. У тебя хоть месячные начались, или ещё нет? – спросила она.

Значение и этих слов, я не поняла и спросила, что значит месячные. И женщина мне объяснила, что да как. В тринадцать лет, месячные у меня все-таки пришли, правда, этот период женщина называла не иначе, как гости.

– Вот и хорошо, значит, теперь ты сможешь забеременеть, если гости пришли, – сказала она.

И я забеременела, по этому случаю, хозяин велел приготовить плов и угостить всех. Его дочерям было семнадцать и четырнадцать лет, поэтому он был искренне рад тому, что через столько лет, скоро снова станет отцом и я непременно рожу ему сына. Во двор пригласили музыкантов и устроили праздник. На меня и жёны, и дочери бая смотрели с завистью и злобой, сам Турсун бай дарил мне одежды и золотые украшения. Но меня это не радовало, с первых же дней, меня тошнило и выворачивало, я не могла ничего есть. Думала, это никогда не кончится, Бахрихон опа приносила мне еду и уговаривали поесть.

– Родить, тоже силы нужны. А как ты родишь, если есть не будешь? Давай, дочка, поешь немного. А если захочешь что-то вкусненького, ты только скажи, я велю приготовить. Хозяин лично просил хорошо за тобой ухаживать, иначе, меня накажет, – говорила женщина.

И я ради неё ела, правда, почти всё выходило из меня обратно. Через три с половиной месяца, я почувствовала внутри себя движение, очень испугавшись, я рассказала Бахрихон опе.

– Это ребёнок начал двигаться, не бойся, так должно быть, он же живой в тебе, – поглаживая меня по голове и улыбаясь, сказала она.

– Как же он родится? Мне живот порежут? – наивно спросила я, со страхом в глазах.

– Глупенькая, вот родится и узнаешь как, – ответила она.

Турсун бай стал относиться ко мне с большей нежностью, даже редко беспокоил меня, часто, просто спал, обняв и прижав к себе. Однажды, с тревогой, ко мне зашла Бахрихон опа.

– Халида? Ты не должна есть со всеми, с общего стола. Старшая жена хозяина, задумала избавиться от тебя, вроде как отравить хотят. Я сама слышала, как она говорила об этом своей кундош (вторая жена мужа).

– За что? Что я ей сделала? – удивилась я.

– Об этом потом. Ты поняла меня? Будешь есть только то, что принесу я и пить тоже, – сказала Бахрихон опа.

Я лишь кивнула головой. Работать мне тоже не давали, слуг было много и я больше отдыхала, выходила в сад и подолгу сидела под плодовыми деревьями.

Схватки начались неожиданно, поздней ночью, когда я спала рядом с Турсун баем. Он проснулся от моего крика и хриплого стона. Сев, он растерянно посмотрел на меня, кажется не понимая, что происходит.

– Что? – спросил он.

– Больно! Очень больно, – поглаживая поясницу, еле выговорила я, потому что мне казалось, что она сейчас просто поломается.

Турсун бай вскочил и выглянул за дверь.

– Эй? Где вы там? Бездельники! Бахрихон? Скорее! Халида рожает! – крикнул он взволнованным голосом.

На его крик прибежали слуги и в комнату забежала Бахрихон опа.

– Я послала за Хатирой опой, она скоро придёт, хозяин, – сказала она, подбегая ко мне.

Повитуха пришла через полчаса и попросила, чтобы вскипятили воду и приготовили чистые простыни. Всё исполнялось беспрекословно. Турсун бай не хотел покидать комнату, он волновался, видя мои страдания. Но Хатира опа попросила всех выйти, оставив только Бахрихон опу, чтобы та помогла ей принять у меня роды. От мучительной боли, я была вся мокрая, пот шел с меня градом. Так продолжалось несколько часов и к полудню, с ужасными криками, я наконец родила, лишь увидев разочарованный взгляд Хатиры опы.

– Хозяин будет в бешенстве. Он так сына хотел, – сказала она.

– Кто же может противиться воле Аллаха? Значит, так было Ему угодно. А малышка такая маленькая, слабенькая… выживет ли? – тревожно спросила Бахрихон опа.

– Теперь это неважно. Иди, оповести хозяина, он столько ждёт, – сказала Хатира опа.

Бахрихон опа нехотя вышла из комнаты и через минуту я услышала крик Турсун бая.

– Ааа, шайтан! Сына не могла мне родить! За что Аллах так наказывает меня? Мне наследник был нужен, – в бешенстве кричал он.

От его крика, я сжалась от страха. Бахрихон опа вошла следом за хозяином в комнату. Хатира опа, согнувшись, стояла перед ним. Думала, Турсун бай меня придушит собственными руками, но то ли он стал относиться ко мне иначе, то ли привязался ко мне за это время, может и полюбил, теперь уж и не знаю. Но мне он ничего не сказал, только то, что я услышала в следующую минуту, заставило меня содрогнуться.

– Хатира? Подойди ближе, – приказал Турсун бай.

Хатира опа, наконец, разогнулась в полный рост и нерешительно подошла к хозяину. Они стояли близко, почти рядом со мной, он нагнулся к ней.

– Ребёнка придуши и вместе с Кадыром похороните. Всем скажешь, что девочка родилась мёртвой. Ты поняла меня? На, возьми, – протягивая женщине монеты в маленьком мешочке, тихо сказал Турсун бай.

– Я поняла, хозяин, всё сделаю, – ответила Хатира опа, оглядываясь на меня.

Поодаль, завёрнутый в тряпки, лежал ребёнок, издавая звуки и кряхтя. Материнских чувств у меня не было, может, в силу своего возраста, только я была в шоке от услышанного.

На следующий день, я вышла из комнаты и прошла на женскую половину. Видела радостные лица жён Турсун бая, только Бахрихон опа и сожалела о том, что произошло.

А сам Турсун бай надежды не терял, верил в то, что следующий ребёнок, которого я должна буду родить, непременно будет мальчик. Почему именно я? Столько молодых женщин было в доме Турсун бая, любая из них была бы рада оказаться в постели хозяина и понести от него.

Тем не менее, я продолжала заходить в дальнюю комнату по приказу хозяина и через полгода опять поняла, что у меня будет ребёнок. Мне казалось, что всё повторяется и конца этому уже никогда не будет. Турсун бай с нетерпением ждал рождения наследника и относился ко мне, как к законной жене, дарил подарки и драгоценности, специально заказывая их для меня в городе. Я не носила золота, но принимала всё, что мне дарил хозяин.

Тем временем, мне шёл шестнадцатый год.

– Ты после рождения первого ребёнка очень изменилась, похорошела и повзрослела. Хозяин относится к тебе особо, к своим жёнам он так не относился. Стареет хозяин, с тобой, вроде, добрее стал, – говорила Бахрихон опа, которая по приказу Турсун бая почти не оставляла меня одну.

 А он часто уезжал в город. Запрягая лошадь и садясь на неё верхом, вместе со своими людьми, выезжал из дома и пропадал по несколько дней. В такие дни, я отдыхала от него, работать он мне не позволял, но и сидеть без дела я не могла. Часто выходила во двор и принималась за работу.

В один из таких дней, когда Турсун бай уехал, у меня и начались схватки. Бахрихон опа послала за старой повитухой, которая тут же прибежала, зная, что вторые роды протекают быстрее, чем первые. К её приходу, две служанки уже вскипятили воду и приготовили чистые тряпки и простыни. Я терпеливо покусывала руку, чтобы не кричать. Как и предполагала Хатира опа, схватки длились недолго, к вечеру ребёнок появился на свет.

Бахрихон опа сидела рядом со мной и держала меня за руку одной рукой, другой, поглаживала мой мокрый от пота лоб.

– Ну вот и отмучилась. Турсун бай тебя золотом осыплет, наконец, у него сын родился, – улыбаясь, сказала она.

Хатира опа бережно искупала ребёнка и обернув его в чистую простыню, положила рядом со мной.

– Ты родилась под счастливой звездой, девочка. Турсун бай с тебя теперь пылинки сдувать будет, – сказала женщина.

Повернув голову, я посмотрела на малыша, услышав крик которого, я прониклась к нему неким чувством, доселе мне не понятным. Он сейчас мирно спал, посапывая. Я улыбнулась.

– Мой сын… это мой сын, – прошептала я.

– Я велела тебе аталю приготовить, сейчас принесу. Сама прослежу… мало ли что. А Вы оставайтесь здесь и глаз с них не спускайте. Хозяин должен сегодня вернуться, не простит, если что с ними случится, – поднимаясь сказала Бахрихон опа.

– Да что может с ними случиться? Родила благополучно, ИншаАлла, здорового мальчика. Скоро и молоко к груди подойдёт, – подняв голову и посмотрев на Бахрихон опа, спросила Хатира опа.

– Это я так, предупреждаю, – выходя из комнаты, ответила Бахрихон опа.

– Ты поспи, я рядом посижу, – посмотрев на меня, сказала Хатира опа.

Я устало закрыла глаза и ушла в глубокий сон. Проснулась от крика мальчика – слуги, четырнадцати лет.

– Суюнчи (подарок)! Хозяин! Суюнчи! Мальчик родился! – кричал он.

Турсун бай, с помощью слуги, сошёл с лошади, с волнением полез за широкий пояс рубахи и вытащив мешочек с монетами, бросил мальчику и побежал в дом. Он буквально ворвался в комнату, где я лежала и упал на колени перед ребёнком.

– О, Всевышний! Благодарю тебя, что услышал мои молитвы. Сын… у меня, наконец, сын родился, – радостно говорил Турсун бай и дрожащими руками взял ребёнка из рук Хатиры опы.

– Поздравляю, хозяин. Пусть растёт достойным своего отца, ИншаАлла, – сказала женщина.

Турсун бай бережно держал ребёнка и улыбался, кажется, совсем забыв обо мне. А я впервые видела его таким. Казалось, он сейчас расплачется. Наконец, его взгляд упал на меня.

– Халида, девочка моя! Спасибо тебе. Я знал, знал, что ты мне сына родишь. Проси у меня всё, что хочешь, – поцеловав меня в лоб, сказал он.

Я бы попросила отпустить меня домой, но знала, что сына мне не отдадут, материнские чувства, что проснулись наконец во мне, были выше всех моих желаний. Ради малыша, я была готова на всё.

В комнату вошла Бахрихон опа, держа в руках косушку, накрытую сверху лепёшкой. Увидев хозяина, она склонилась и подошла ближе.

– Поздравляю Вас, хозяин. Да пошлёт Аллах Вам здоровье и сыну долгой жизни, – сказала она.

– Аминь. Ты не отходи от них, не оставляй ни на минуту. А сейчас, покорми её, молока должно быть много, для моего богатыря, – сказал Турсун бай.

Бахрихон опа присела рядом со мной и поставив косушку на пол, помогла мне сесть, подложив под спину ватные подушки. Я была голодная и с удовольствием поела варево атали, из муки приготовленной на бараньем жире. Турсун бай протянул малыша Хатире опе, она быстро взяла его и положила на отдельную курпачу, рядом со мной. Дав женщине деньги, Турсун бай разрешил ей уйти.

– Придёшь завтра, проведать и сына, и жену, ведь сейчас всё с ними хорошо? – спросил Турсун бай.

– Я осмотрела их обоих, хозяин, с ними всё хорошо, – согнувшись перед хозяином, тихо сказала пожилая женщина.

Турсун бай, махнув рукой, велел ей идти. И когда женщина ушла, он вновь присел рядом со мной.

– Ласточка моя! Может тебе что-то нужно? Ты только скажи, всё для тебя сделаю, – сказал Турсун бай.

Я, смущённо посмотрев на Бахрихон опа, опустила голову.

– Мне ничего не нужно, – тихо отвечала я.

Турсун бай полез в карман и вытащил горсть золотых монет. Бросив их мне на колени, он опять полез за пояс. Я увидела в его руках золотые украшения.

– Это всё тебе, моя ласточка. Вот, браслет и маниста, вот ещё кольца. Тебе нравится? – спросил он ласково.

– Красивые. Спасибо, – ответила я, перебирая украшения и монеты на своих коленях.

Бахрихон опа тихо встала и взяв косушку, отошла в сторону. В доме все знали, что у меня родился сын, всем раздавали сладости и Турсун бай, наконец, встал и взяв ребенка на руки, нагнулся к его ушку. Он начал читать молитву и нарёк своего сына  Абубакиром, три раза повторив его имя над каждым ухом малыша. Потом поцеловал ребёнка в лобик, передал его Бахрихон опе и  вышел из комнаты. Он велел готовить плов в большом казане.

– Всех угощаю! У меня наследник родился! Туй (свадьба) закачу на всё село! – кричал он во дворе.

К утру, со двора раздавались звуки дойры, карная и сурная (национальные музыкальные инструменты), весь день стоял шум и крики.

– Такого здесь ещё никогда не было. Впервые за двадцать лет, что я здесь живу, Турсун бай устроил такое. Двор полон людей, все досыта едят и благословляют хозяина. Он велел твоим родителям отвести двух баранов, мешки муки и зерна, ещё и денег им дал. Твоей матери разрешили придти к тебе, скоро её увидишь, – радостно говорила Бахрихон опа, выглядывая в окно.

Вечером второго дня и правда, пришла мама, мы крепко обнялись, она со слезами целовала меня. Мы не виделись с ней почти четыре года.

– Доченька, я так рада за тебя. Ты ведь счастлива? Хозяин такой щедрый, столько всего нам привезли. Отец доволен тобой, пусть и Аллах будет доволен, – говорила она.

Что мне было ответить? Я не стала рассказывать, что мне пришлось испытать в этом доме, зачем? Что могла сделать эта беззащитная женщина? Как защитить меня?

– Счастлива, мамочка. У меня сын родился, Турсун бай меня любит, подарки дарит. Я сыта, одета, чего ещё могу желать? – ответила я ей.

– А ты изменилась… красивая стала, повзрослела, став матерью, – поглаживая меня по голове, сказала мама.

Она посидела немного и ушла. Бахрихон опа, проводив её, вернулась опять. Ей было велено постоянно находиться рядом со мной.

– Ты бы видела лица жён хозяина. Страшно мне за тебя. Будь очень осторожна, Халида, от них всего можно ожидать. Теперь, когда у хозяина родился сын, он им меньше внимания будет уделять, а женщины в ревности непредсказуемы. Не хотела рассказывать тебе… но моего сына… бедный мой малыш… я купать его готовилась, в тогору (большая чашка) и воды налила. Сына принесла, но вспомнила, что забыла мыло, оно ведь на весь золота, да и чистые пелёнки принести нужно было. А когда вернулась… о, Аллах! Когда вернулась, мальчик мой лежал в тогоре… мёртвый. Его просто в кипятке сварили. Бедный малыш, даже крикнуть не успел, иначе, я бы услышала. А может просто ротик ему зажали и положив в тогору, наполнили кипятком. А хозяину сказали, что это я сделала, нарочно. Как он меня тогда не убил? До сих пор не понимаю… как я с ума не сошла. Если бы гнева Аллаха не боялась, руки бы на себя наложила,  – закрыв лицо руками, с рыданиями говорила Бахрихон опа.

– О, Всевышний! Что я им сделала? Я ведь даже не разговариваю с ними. За что? Пусть мне делают, что хотят, а сына не трогают, – вдруг осознав то, что рассказала сейчас эта бедная женщина и испугавшись за ребёнка, в отчаянии ответила я.

Вдруг Бахрихон опа выпрямилась и перестала плакать.

– Пусть только посмеют! Я не позволю им этого сделать. Я не та наивная девочка Бахришка, я Бахринисо! Горло любой из них перегрызу за тебя и твоего ребёнка. Не бойся, дочка, я никогда не оставлю вас и буду рядом, – обняв меня и прижав к себе, с каким-то гневным отрешением, выговорила она.

Мне стало страшно. Я стала молиться, прося Аллаха защитить меня и моего только что родившегося ребёнка. Вечером, когда я кормила ребёнка грудью, пришёл Турсун бай и присел рядом. Неумело, стараясь прижать малыша к себе, со слезами, я пыталась сунуть в ротик сына совсем маленький сосок груди. Бахрихон опа помогала мне, ласково объясняя, что нужно иметь терпение. И вскоре малыш с наслаждением, сопя, мирно спал у меня на руках, посасывая грудь. Я довольно улыбалась, нежная нега охватила моё тело, я вдруг поняла, что дороже этого крохи, у меня никого нет и какое это счастье, быть матерью.

Бахрихон опа, при появлении хозяина, тут же встала и склонилась перед ним. Турсун бай погладил меня по голове и нагнувшись, поцеловал в пухлую щёчку малыша.

– Ест? Корми его чаще, сама ешь много. Я двух баранов и бычка велел зарезать, плов всем приготовили. Ты поела? – спросил он, больше по-отечески, нежели как муж.

– Да, я поела, Бахрихон опа мне принесла. И шурпу тоже, очень вкусно. Спасибо, – я впервые так говорила с хозяином, спокойно и много.

– Какой же он красивый. Смотри, улыбается. Я тебе так за него благодарен. Береги его, как зеницу ока, – говорил Турсун бай, махнув Бахрихон опе и она тут же, поклонившись, задом попятилась к выходу.

Мы остались с Турсун баем одни, я со страхом ждала, что он вновь захочет близости со мной. Было поздно, он, видимо, устал. Ложиться рядом, он не стал, лёг поодаль и тут же заснул. Меня Бахрихон опа предупредила, что сорок дней, хозяин ко мне прикасаться не будет и я успокоилась.

 Шли дни, однажды, Турсун бай уехал в город, предупредив, что его несколько дней не будет дома. Но перед отъездом, он зашёл ко мне, с того дня, как я забеременела вторым ребёнком и родила его, казалось, я занимала особое место в доме. Слуги ко мне относились не как равной к себе, мне не давали работать, называли любимой женщиной хозяина. Только Бахрихон опа целыми днями находилась со мной рядом.

Малыш менялся на глазах, прибавил в весе, Бахрихон опа сказала, что моё молоко, несмотря на мои маленькие груди и возраст, очень жирное и поэтому, малыш прибавил вес. Он смешно корчил личико и даже улыбался, вызывая и мою улыбку. Я радовалась каждому движению ребёнка. Турсун бай присел перед бешиком (люлька, куда ребёнка привязывают за тельце) ручки Абубакира были свободны, Турсун бай целовал пальчики ребёнка, гугукал ему и смеялся. Было странно смотреть на этого пожилого человека, как он радуется, играясь с долгожданным сыном. Потом он встал и подошёл ко мне, поцеловал в лоб и внимательно посмотрел на меня.

– Какая же ты у меня красивая, Халида. Я уезжаю в город, может хочешь чего? Говори, привезу всё, что пожелаешь, – ласково сказал он.

– У меня всё есть, приезжайте сами здоровым, – ответила я.

Он обнял меня и поцеловал в лоб.

– Вверяю сына тебе, а тебя Аллаху, – сказал он и быстро вышел.

Бахрихон опа вошла тут же, как хозяин уехал.

– Хозяин велел мне и ночью с тобой оставаться, волнуется за сына. Может он знает, что в гибели сына виновата не я? – сказала она, подойдя ко мне.

– Никакая мать не сможет убить своего ребёнка, хозяин, конечно, это знает, иначе, не оставил бы Вас живой, – ответила я.

В эту ночь, покормив Абубакира, я крепко уснула, Бахрихон опа тоже спала. Вдруг, посреди ночи, раздался плач малыша. Вскочив с места, я в темноте сначала ничего и никого не увидела, но услышала возню. Вскоре, Бахрихон опа зажгла фитиль и я увидела на полу окровавленное тело старшей жены Турсун бая. В её груди торчал нож. От увиденного, я с ужасом закричала, чем напугала ребёнка и он отчаянно заплакал.

– Эта гадина пришла убить Абубакира. Я отомстила за своего мальчика, теперь моё сердце успокоится. Уйми ребёнка! Чего трясёшься? Всё кончено! Никто не посмеет повторить попытку убить наследника хозяина. Побоятся прийти вновь, – с каким-то злорадством, говорила Бахрихон опа.

Я развязала сына и взяла его из бешика на руки. Открыв грудь, стала его кормить и он, припав к соску, успокоился.

– Но эта женщина – старшая жена Турсун бая, он не простит Вам того, что Вы с ней сделали, – сказала я, со страхом поглядывая на тело женщины.

– Будь что будет. Я ни о чём не жалею. Главное, ребёнок жив, – ответила Бахрихон опа.

– Как же Вы узнали, что сегодня ночью она решится сюда прийти, – недоумевала я.

– А я и не знала… вернее, несколько дней я следила за жёнами хозяина, подсматривала, подслушивала. Вчера, когда хозяин уехал, я подкралась к её комнате, они, словно коршуны, собрались в комнате и без страха быть услышанными, говорили, что пришло время избавиться от наследника и от тебя. Ночью, ты крепко спала, а я лишь сделала вид, что сплю. Я в темноте видела, как она вошла и открыв полог бешика, подняла нож. Всё кончено, – отрешённо проговорила Бахрихон опа.

– Вы спасли жизнь мою и моего сына. Я Вам очень благодарна, – схватив её руку и целуя, сказала я, поражаясь смелости этой женщины, с печальной судьбой.

Руку она не отняла и присев рядом со мной, с любовью посмотрела на ребёнка, который мирно спал у меня на руках.

– У меня никого нет на этом свете, Халида. Ты мне стала, словно дочь родная, а Абубакира я люблю всей душой, – вдруг заплакав, произнесла Бахрихон опа.

– Ближе Вас и сына и у меня никого нет, опажон, – искренне ответила я.

– Хозяин очень любит тебя дочка, взгляни на него ласковее. Он не такой уж плохой человек, просто жизнь суровая, со мной он был ласковым и нежным. У меня, кроме него, никогда никого не было. Хозяин – мой первый и последний мужчина. Правда, ты ещё так юна, а меня он старше всего на двенадцать лет. Я любила его, – сказала Бахрихон опа.

Я и представления не имела, что мужчину можно любить. Родителей, да, вот своё дитя… а мужчину как любить, я не понимала. Но когда хозяин не приехал через два дня, как обещал, я почему-то стала волноваться и даже хотела скорее увидеть его. Об этом с тревогой я сказала Бахрихон опа.

– Тоскуешь значит, это хорошо. Это любовь, дочка, – ответила она, улыбнувшись.

– Да нет, какая любовь? – смутилась я.

Ничего не ответив, Бахрихон опа поднялась и вышла из комнаты. Весь дом обсуждал внезапную смерть старшей жены Турсун бая и когда он, наконец, вернулся, Бахрихон опа, словно ожидала своего хозяина, согнувшись, вышла ему навстречу.

– Добро пожаловать, хозяин. Ночью, я убила Вашу жену. Она пыталась зарезать Вашего наследника и Вашу любимицу, мать наследника. Этим же ножом, я её убила, – стоя склонившись перед Турсун баем, проговорила Бахрихон опа.

– Которая? – с каменным лицом спросил Турсун бай.

– Мавлюда опа, Ваша старшая жена. Это она, много лет назад, бросила нашего мальчика в кипяток. Я бы этого никогда не сделала, – ответила Бахрихон опа, упав перед хозяином на колени и сложив руки перед собой.

– Несчастная! Как ты можешь клеветать на мою жену? – в бешенстве крикнул Турсун бай, вытаскивая из-за пояса кинжал и замахиваясь на Бахрихон опу.

Я стояла недалеко, увидев эту сцену, я подбежала и встала между ними.

– Прошу Вас! Нет! Она правду говорит. Ещё кровь на ковре не высохла в нашей комнате, хозяин. Бахрихон опа, ценою своей жизни, охраняла меня и Вашего сына, – вскричала я.

Турсун бай, в недоумении, опустил руку и взглянул на меня, поразившись моей смелости.

– А сын мой где? Где Абубакир? – в ярости спросил он.

– Он в комнате, в бешике спит, – испугавшись, ответила я.

– Иди в комнату. И ты тоже, – смягчая свой тон, сказал Турсун бай и первым зашёл в нашу комнату.

Переглянувшись с Бахрихон опа, я побежала за хозяином. Бахрихон опа тут же поднялась с колен и вошла в комнату, следом за мной. Мы стояли в дверях, Турсун бай, нагнувшись над сыном, ласково смотрел на него.

– Как он? Хорошо ест? – не оглядываясь на нас, спросил он.

– Слава Аллаху, он здоров и ест за двоих, – ответила Бахрихон опа.

– Ты можешь идти, мне сюда поесть принеси, отдохнуть хочу и с сыном посидеть. Скажи Акрому, пусть разгружает телеги. Он знает, куда что сложить, – сказал Турсун бай, не отрывая взгляда от сына.

А я смотрела на него и не понимала своих чувств. Что-то изменилось во мне, с рождением ребёнка. Я по-другому смотрела на своего хозяина, вспоминая проведённые в этом доме дни. Вспоминала ночи, которые теперь мне не казались такими страшными, с приятной дрожью вспоминала прикосновение рук и губ хозяина. Я невольно улыбнулась, мне вдруг захотелось подойти к нему и припасть к его широкой, крепкой груди, но я не решалась этого сделать. Может во мне проснулась женщина? Кто знает? Тогда я этого понять не могла, да и не умела. Наконец, он обернулся ко мне.

– А ты чего в дверях стоишь? Подойди. Я очень по тебе истосковался, – ласково сказал он.

Я нерешительно подошла к нему, он взял меня за руку и усадил себе на колени.

– Красавица моя! Я тебе шелка и бархат привёз. И много золота, – сказал он, обнимая меня за талию и привлекая к себе.

Я невольно обняла его за шею, когда он крепко целовал мои губы. Наверное, прикосновение моих рук его удивило, он пристально посмотрел на меня.

– Что с тобой? Я не узнаю тебя, – произнёс Турсун бай, не разжимая объятий.

– Не знаю, господин. Я скучала без Вас, – стыдливо опустив голову, осмелилась ответить я.

Только теперь, я видела Турсун бая совсем другим. Чёрные, густые брови, с вертикальной, глубокой морщинкой меж ними, густые рестницы и большие глаза, крепкая шея, прямой нос и упрямые губы, которые почти закрывали борода и усы. Полноватый, с животом, но этого я уже не замечала.

Турсун бай снял с головы чалму, он всегда наголо сбривал волосы, так полагалось и так ходили все мужчины вокруг. Потом, отпустив меня, он жадно смотрел на меня, снимая нарядный чапан. Потом, он сорвал с моей головы шёлковый платок, Бахрихон опа тщательно заплела мне мои густые, чёрные волосы во множество косичек и они рассыпались по спине и груди. Турсун бай медленно снял с меня платье, на этот раз эти его действия меня не пугали, я послушно подняла руки. Так же медленно, он снял с меня лозим и я без всякого стеснения стояла перед ним совершенно нагой. Он быстро снял с себя широкий пояс и следом рубаху и схватив меня, жадно обнял и положил на постеленную на полу курпачу.

– Ты повзрослела и стала такой соблазнительной, – прошептал Турсун бай, ласково водя руками по моему упругому телу. Я застонала и закрыла глаза.

– Ещё… – прошептала я.

Турсун бай неистово целовал всё моё тело, ласково сжимая в объятьях. Такую негу и блаженство, я ощутила впервые. Тяжело дыша, мы с ним любили друг друга и это была обоюдная любовь. Потом, закрыв глаза, долго лежали и молчали. Я улыбнулась.

– Значит вот она какая… любовь? – прошептала я.

Открыв глаза, я увидела перед собой лицо Турсун бая.

– Ласточка моя, тебе впервые было хорошо. Я вижу в твоих глазах не страх, а нежность и радость, – сказал он, целуя меня в губы.

Я обвила руками его шею и закрыла глаза.

Шли дни, похожие один на другой, Абубакир рос, радуя нас с каждым днём. Бахрихон опа очень привязалась к нему и почти не отходила от него. Турсун бай так любил своего сына, что своим дочерям почти не уделял времени.

Однажды, малыш, когда уже начал ходить, незаметно вышел из дома и пошёл к хаузу. Видимо, его заинтересовали красочные цветы вокруг небольшого пруда и плавающие в нём рыбки. Мы с Бахрихон опой убрали в комнате и заговорились, может успокаивала спокойная атмосфера и не заметили, как малыш вышел.

– А Абубакир где? – оглянувшись вокруг, воскликнула Бахрихон опа.

– Только что здесь был! – вскочив на ноги, ответила я, выскакивая из комнаты.

Бахрихон опа выбежала следом. Хауз находился поодаль от нашей комнаты, но я вдруг увидела, как старшая дочь Турсун бая, Зайнаб, стоит возле хауза и с улыбкой смотрит на воду. Я вдруг осознала, что случилось страшное, может быть улыбка девушки меня напугала, теперь уж и не знаю, но я побежала к хаузу, моё сердце чуть не остановилось, когда я увидела Абубакира в воде. Малыш уходил под воду, потом, барахтаясь, вновь всплывал. Истошно закричав, я бросилась в пруд и схватила сына. Зайнаб, испугавшись, тут же убежала. Бахрихон опа буквально упала на землю перед самым прудом и протянула ко мне руки. Она помогла мне вылезти их хауза, я крепко обнимала ребёнка, который испуганно плакал. Меня судорожно трясло. Я очень испугалась, но Зайнаб, дочь хозяина и ей я ничего не могла сказать. Да и расскажи я об этом Турсун баю, он не поверит. И потом, я не видела, чтобы именно Зайнаб толкнула ребёнка в воду, может быть он сам туда упал. Я лишь была рада, что мы вовремя успели и мой малыш жив.

– Слава Аллаху, слава Аллаху… – повторяла Бахрихон опа.

Я посмотрела на неё, не в силах унять дрожь в теле и душившие меня рыдания.

– Бахрихон опа… а если бы… – пробормотала я.

– Всё хорошо, дочка, ребёнок простудиться может, пошли в дом, –  сказала женщина, обнимая меня и помогая встать, так как от страха ноги меня не слушались.

Я обняла сына, прижав к груди и мы быстро пошли к дому. Рассказывать Турсун баю о том, что случилось, я не стала, да и зачем? Он бы скорее всего обвинил меня, что не смотрела за ребёнком. Главное, сын жив.

– Что с тобой, ласточка моя? Ты грустная и бледная. Не заболела часом? – щупая мой лоб, спросил Турсун бай.

– Я в порядке, хозяин, голова немного болит, – ответила я.

Но в эту ночь, Абубакир заболел, его тельце горело, словно угли, он плакал и не засыпал. Бахрихон опа принесла отвар из трав и напоила его. Но жар не проходил и утром позвали Хатира опу. Кроме неё и не было никого, кто бы мог помочь.

– С чего это вдруг Абубакир заболел? Всё же хорошо было, – испуганно говорил Турсун бай.

Я лишь растерянно смотрела на него и плакала. Была ранняя весна, произойди этот случай летом, всё обошлось бы, но было ещё довольно прохладно. Хатира опа протирала ребёнка горячими примочками, поила отварами… но ничего не помогало. Промучившись двое суток, мой малыш умер.

Турсун бай плакал, как ребёнок, всё время повторяя имя сына и прижимая к себе бездыханное тельце малыша. Бахрихон опа, стоя у дверей, рыдала, закрыв лицо руками. А я сидела на полу рядом с Турсун баем с каменным лицом, не осознавая, что сына больше нет. Весть о смерти ребёнка, разнеслась по всему дому, почти все плакали, только жёны хозяина и две его дочери стояли в стороне и безучастно смотрели на происходящее. На Турсун бая было страшно смотреть, он не переставал плакать и не отдавал ребёнка, прижимая мёртвое тельце сильнее.

Вдруг меня что-то подтолкнуло, сама не ожидала, что так произойдёт. Я вскочила на ноги и побежала к выходу, Бахрихон опа, увидев меня, кажется поняла мои намерения и перестав плакать, выбежала за мной.

– Халида? Куда ты? Нет! Не смей! – кричала она мне в догонку.

Но я не слушала её и побежала быстрее. Подбежав к Зайнаб, я сорвала с её головы платок и вцепилась ей в волосы.

– Мерзавка! Это ты его убила! Я убью тебя! Ты толкнула его в воду! Он был ещё такой маленький, сам бы он не смог. Как ты могла, шайтана ты дочка, а не Турсун бая! – кричала я.

Бахрихон опа пыталась меня оттащить от девушки, Зайнаб была дочерью старшей жены хозяина, мать которой зарезала Бахрихон опа.

– Ааааа! Отпусти меня! Отец? Меня убивают! – завопила Зайнаб.

Нас пытались разнять две жены хозяина и две прислужницы, вместе с Бахрихон опа. Только я вымещала на Зайнаб всю горечь и боль и крепко держала девушку за волосы. Я была младше её на год, меньше ростом и худенькой. Но откуда взялись силы, не знаю, только, повалив девушку на землю, я села на неё и со всего размаху стала хлестать по её лицу.

Тут из комнаты выбежал Турсун бай, видимо, услышал крики со двора. Подбежав к нам, он схватил меня в охапку и поднял. Размахнувшись, он ударил меня с такой силой, что я упала, отлетев на пару метров от него. Никто не посмел помочь мне встать, даже Бахрихон опа. Я, уткнувшись в землю, наконец дала волю чувствам и разрыдалась. Кажется, Турсун бай сжалился надо мной, он подошёл и поднял меня с земли. Я уткнулась в его грудь, не в силах унять ни дрожь в теле, ни рыдания. Всё моё тело содрогалось, Турсун бай обнял меня и прижал к груди. Все вокруг словно застыли.

– Пойдём в дом, – отпуская меня и обняв за плечи, сказал Турсун бай.

Я побрела за ним, утирая мокрое лицо руками. Почему-то я обернулась, не знаю, что заставило меня это сделать. Я увидела улыбающееся лицо второй жены хозяина и Зайнаб, которая, поднявшись с земли, отряхивалась от пыли и утирала лицо подолом платья.

– Говори, – сев на пол, на постеленную курпачу, строго сказал Турсун бай, когда мы с ним вошли в комнату. Оглядевшись, я увидела, что ребёнка нет, его успели унести.

– Я… я не знаю, что Вам сказать, – опустив голову, пробормотала я, боясь вглянуть в глаза Турсун бая.

– За что ты вдруг напала на мою дочь и избила её? Это же не просто так, верно? – спросил Турсун бай.

Я подняла голову и посмотрела на него.

– Я боялась говорить Вам… два дня назад… не обнаружив сына в комнате, я выбежала во двор. Там… там у хауза стояла Зайнаб и злорадно улыбаясь, смотрела на воду. А в воде… а в воде барахтался наш сыночек, наш Абубакир… о, Аллах! За что? Он же ещё такой маленький… был,  – воскликнула я и закрыв лицо руками, зарыдала.

Турсун бай медленно поднялся и подошёл ко мне.

– Если ты лжёшь мне.... смотри, а если это правда… я не знаю, что я с Вами сделаю! Ты видела, как Зайнаб толкнула в воду моего сына? Сама видела? – в ярости закричал Турсун бай.

Я испуганно отняла руки от лица и посмотрела на него.

– Грех на душу брать не буду, я этого не видела, – опуская голову под пристальным взглядом хозяина, ответила я.

– Бахрихон! – вдруг обернувшись, заорал Турсун бай.

Вздрогнув от его крика, я тоже обернулась на дверь. Вошла Бахрихон опа и склонившись встала перед Турсун баем.

– Звали, хозяин? – тихо спросила она, не смея поднять голову.

– Это правда, то, что она говорит? – спросил он строго.

– Но… что она говорит, хозяин? – испуганно спросила Бахрихон опа.

– Это Зайнаб столкнула моего сына в хауз? – немного снижая тон, спросил Турсун бай.

– Я этого не видела, хозяин. Когда мы с Халидой подошли ближе… Абубакир был в воде, а Ваша дочь, Зайнаб, стояла рядом и с улыбкой смотрела на воду, где чуть не утонул ребёнок. Это всё, хозяин, – покорно опуская голову, сказала Бахрихон опа.

– Оставайтесь тут! – приказал Турсун бай и быстро вышел из комнаты.

Я посмотрела на Бахрихон опа, она побледнела и задрожала.

– Он убьёт её. Зря ты рассказала, – еле выговорила она.

– Ка… как убьёт? Свою дочь? Нет… он не сможет. Рука не поднимется, это же его родная кровь… нет, Вы ошибаетесь… – говорила я, но от криков Зайнаб, которые прорезали тишину, я замолчала и сжалась от страха.

– Отец! Умоляю Вас! Я не виновата! Я помочь хотела, когда увидела брата в воде! Отец! – кричала она.

– Несчастная! Неблагодарная тварь! Иблис! Я кормил тебя, одевал, ни в чём тебе не отказывал. Ты, выродок своей матери, отправляйся к ней! – неистово кричал Турсун бай.

Во дворе стоял крик и плач женщин. Я выбежала во двор вместе с Бахрихон опа, но тут же остановилась, увидев на земле окровавленное тело Зайнаб. Она лежала с перерезанным горлом, с открытыми глазами, выражавшими такой ужас, что у меня кровь в жилах застыла.

Я тяжело опустилась на землю и посмотрела на жён хозяина. В них было столько злости и негодования, что дай им волю, они бы не задумываясь просто порвали меня в клочья. Бахрихон опа подняла меня с земли и быстро увела в дом. Турсун бай, с окровавленным кинжалом, вышел со двора в сад и целый день его никто не видел. Как оказалось, он велел запрячь его лошадь и уехал. Куда? Никто этого не знал. На следующий день, моего сыночка тихо похоронили, мужчины унесли его, завернув в белую материю и сверху накрыв красным бархатом, положили на подушку и вынесли на улицу. Несколько мужчин, с тельцем ребёнка, ушли на кладбище.

Для меня, день превратился в ночь, вечная тьма, казалась, заволокла мои дни. Турсун бай ко мне не приходил, как сказала Бахрихон опа, хозяин был в трауре и никого видеть не хотел.

Измотавшись, я крепко спала, когда сильная боль пронзила мой бок. Вскрикнув, я потеряла сознание. Пришла в себя только через сутки и когда я наконец открыла глаза, надо мной стояли Хатира опа, Бахрихон опа и Турсун бай.

– Что со мной? – тихим от слабости голосом, спросила я.

– Тот, кто сделал это с тобой, уже наказан, – мрачно сказал Турсун бай и быстро вышел из комнаты.

– О чём это он? – посмотрев на Бахрихон опа, спросила я шёпотом.

– Вчера ночью, тебя пытались убить, я успела схватить Назиру за руку, когда она хотела добить тебя после первого удара. Уснула я, видимо, – ответила Бахрихон опа.

Хатира опа напоила меня отваром, приложила примочку из трав к ране и попрощавшись, ушла, сказав, что придёт завтра.

– Что с Назирой… или… хозяин и её… Убил? – спросила я.

– Нет, он выгнал её, ничего не дав с собой. Остались только Салима с дочкой, думаю, после всего, что случилось, они уже не посмеют причинить тебе зло, – ответила Бахрихон опа.

Я устало закрыла глаза и ушла в глубокий сон. Проснувшись ночью, я увидела рядом с собой Турсун бая. Он крепко спал. Я попыталась встать, хотелось по нужде. Нужно было выйти во двор и пройти за дом, где находился туалет. Но от боли, я застонала и присела. Турсун бай тут же проснулся и приподнявшись, посмотрел на меня.

– Что с тобой? Почему не спишь? – спросил он.

– Я это… в туалет хочу, – стыдливо ответила я.

– За дверью ведро стоит, для тебя поставили. Давай, я помогу тебе, – поднимаясь с курпачи, сказал он.

Справлять нужду при Турсун бае, мне было стыдно, но слабость в теле, боль и головокружение не дали мне это сделать самостоятельно. Оперевшись на руку Турсун бая, я с трудом поднялась и с его помощью вышла за дверь. Он помог мне снять лозим и сесть на ведро.

– Прошу Вас, оставьте меня… мне стыдно, – пробормотала я, не поднимая головы.

– Нечего стыдиться, не чужие. Упадёшь ещё, – продолжая придерживать меня, ответил Турсун бай.

Молча, я справила нужду и поднялась. Турсун бай надел на меня лозим и отвёл в комнату. С его помощью, я легла.

Прошла неделя, Хатира опа приходила каждый день, ставила примочки из трав и поила меня отваром. Я потихоньку могла вставать, рана затянулась. В доме и во дворе стояла гнетущая тишина, будто все что-то выжидали и со страхом что-то обсуждали. Говорили, что в России произошла революция и скоро всё изменится. Но никто не знал, что именно изменится, только в селе однажды появились всадники в гимнастёрках, с фуражками со звездочкой.

Турсун бай спешно собирался уехать. Он собирал своих людей и мужчин из кишлака, говорил, что придут красные и отберут у них жён и имущество. Что с ними нужно бороться, пока не поздно. И люди, напуганные этими событиями, шли к нему. Откуда, я не знаю, но Турсун бай раздавал всем ружья и многим давал лошадей, которых у него было много.

Весна тысяча девятьсот восемнадцатого года, Турсун бай часто уезжал и много дней его не было. Однажды, вернувшись с несколькими людьми, он собрал с амбара почти все продукты, одежду и всё загрузили на телеги. Он зашёл в женскую половину, не знаю, что он там делал, но женщины, спешно накинув паранджу и собрав узлы, вышли из дома. Кто и куда ушёл, я не знаю, но Турсун бай зашёл и ко мне.

– Собирайся. Вместе с Бахрихон уйдёшь из этого дома. Мои люди сообщили, что через два дня здесь будут красные. Большой отряд направляется в наше село, отбирают у баев всё их имущество и скот, всех убивают, – сказал он мне.

– Куда же я пойду, хозяин? А Вы? Вы пойдёте со мной? – испуганно спросила я.

– Нет, ласточка моя. Боюсь, мы с тобой больше никогда не увидимся. Поезжай к себе домой, поживи с матерью. Может тебя они не тронут. Буду жив, сам найду тебя. Никого я так сильно не любил, как тебя. Но мне нужно возвращаться в горы, буду бить красных. Твой отец и братья тоже в моём отряде, люди верят мне. Верят, что всё наладится и будет, как прежде. Я не могу подвести своих людей. Из-за кардона нам на помощь приезжает человек высокого чина, может и поможет в борьбе с неверными, ИншаАлла. А ты собери свои вещи и золото, что я тебе дарил. С собой забери, на чёрный день. Я велел  отвезти в твой дом продукты, на первое время хватит. Арба ждёт, собирайся, – сказал Турсун бай.

Я прижалась к его груди.

– Нет! Прошу Вас, господин, заберите меня с собой, – заплакала я.

– Это невозможно, ласточка моя. Там, где я буду, стреляют, там опасно. Мне спокойнее будет, если ты будешь жить у матери. Вот и Бахрихон с тобой останется, ей всё равно некуда идти. Она не оставит тебя. Аллах позволит, свидимся ещё. Время не ждёт, мне пора, – тихо сказал он, взяв в ладони моё лицо и целуя в лоб, в щёки, нос и в глаза.

Потом, крепко поцеловал меня в губы и резко отпустив, быстро вышел из комнаты. Тогда я не знала, что вижу его в последний раз.

Забегая вперёд, скажу, что он возглавлял отряд басмачей, долгое время прятался со своими людьми в горах, вёл бои, потеряв многих своих. Осенью, тысяча девятьсот восемнадцатого года, его поймали и прилюдно повесили. Кстати, жену его с дочерью тоже повесили. В те годы, семьям басмачей пощады не было.

Отец мой, погиб летом в бою с красноармейцами, мои братья, Батыр и Бабур, пропали без вести и никто не смог сказать, живы ли они или их тоже убили. Мать горевала до зимы, но однажды, мы с Бахрихон опа нашли её в снегу, за домом. Как она ночью оказалась там, не знаю. Утром, мы её похоронили.

Наступали голодные дни, продукты таяли на глазах, но таких, как мы, было множество. Работы нет, правда, красные, как мы их называли, раздавали беднякам зерно и даже муку, которые отнимали у богатых. Люди были растеряны, паника охватила всех. Весной, когда не осталось ни картошки, ни лука, ни моркови, а сажать было нечего, за зиму люди съели все свои припасы и то, что получили от красных, которые захватили власть в свои руки, Бахрихон опа решительно встала.

– Всё! Чего сидеть сложа руки? Мы так с тобой от голода умрём. В город поедем, там, я слышала, как эти красные говорили, заводы и фабрики работают, рабочих набирают. Я, правда, не поняла, что значит заводы и фабрики, наверное, посевные поля, но всё лучше, чем тут без дела сидеть. Поедем до станции, а там, как получится. Вон и Хадича с дочерью хочет уехать, тут с голода пухнем. Собирай вещи. Твоё золото ни продать, ни обменять на продукты нельзя. Закопаем его за домом, может быть когда-нибудь пригодится. А сейчас нам в тягость будет. Есть немного муки, я лепёшки испеку, ты тандыр разожги. В дороге понемногу есть будем. Больше ничего нет, – сказала Бахрихон опа.

Я послушно вышла во двор. Хорошо, одежда у меня была, Турсун бай мне привозил. Надев нимчу (безрукавка из чёрного бархата с ватной прокладкой изнутри) и завернувшись в большой, шерстяной платок, я вышла во двор. Через час, стенки тандыра побелели от жара и к вечеру лепёшки были готовы. Немного поев, Бахрихон опа взяла старый кетмень.

– Заверни свои украшения в старый платок и сунь в хум (глиняный кувшин) пойдём за дом, закопаем их, – сказала она мне.

Я послушно сделала всё, что она мне сказала. Оставив только маленькие серёжки в ушах, остальное мы закопали под яблоней. Бахрихон опа вырыла яму поглубже и положила на дно хум. Присыпав яму землёй, она разровняла землю и утрамбовала ногами.

– Запомни это место. Когда-нибудь ты вернёшься сюда. Никто не догадается в старом, полуразвалившемся доме, искать золото, – сказала Бахрихон опа и унесла подальше кетмень, бросив его во дворе.

Ранним утром, вышла и Хадича с дочерью, это соседка, жившая в кишлаке.

– Ну что? Вы готовы? Эргаш акя согласился отвезти нас до станции за две лепёшки. Ты дашь одну и я одну дам, – сказала она.

Мы вышли из дома и вчетвером сели в арбу, запряженную ишаком. Дочери Хадичи было лет четырнадцать. Муж и сын  ушли с басмачами и не вернулись. Весть о гибели их и многих других мужчин, быстро разошлась по селу, многие остались вдовами и сиротами. Но никто не роптал, привыкшие к подчинению люди, переносили горе молча.

Всех пугало неизвестное будущее. Кто-то говорил, что советы никого в беде не оставят, кто-то в это совсем не верил. Но что они могли? Просто выжидали.

Уезжая из родного кишлака, я не знала, что ждёт меня впереди. Я была напугана, как и все, не зная, что ещё можно ждать от жизни. Бахрихон опа придавала мне силы, с хмурым лицом, она крепко держала меня за руку.

– Аллах, да не оставит нас, своих смиренных рабов, – тихо говорила она.

И эти слова придавали мне хоть немного уверенности.

– Аминь… аминь… – лишь повторяла я, испуганно озираясь вокруг.

Впервые в жизни, я уезжала так далеко и это пугало меня. Что меня ожидает… кто знает.

Мы долго ехали по просёлочной дороге, оставляя за собой клубы пыли. Ишак, опустив голову, медленно брёл, волоча за собой арбу. Я благодарила Турсун бая, который велел нам с Бахрихон опа взять с собой ватные чапаны. Укутавшись в них, мы холода почти не чувствовали. Я посмотрела на дочь Хадичи, на ней была телогрейка и тёплый платок на голове, но ноги были открыты и мёрзли в каушах (полуоткрытая обувь).

– Хафиза? Прижмись ко мне, я подолом чапана укрою твои ноги, – сказала я ей.

Хадича с благодарностью посмотрела на меня.

– И ты прижмись, Хадича, ко мне подвинься, у меня тоже чапан. Ехать, наверное, ещё далеко? – спросила Бахрихон опа, укрывая ноги женщины, которая тут же придвинулась к ней и собрала свои ноги, согнув в коленях.

– Я никогда никуда из кишлака не выезжала. Не знаю. Эргаш акя? А до станции этой далеко? И какой он, поезд? Вы же видели… это, как Ваша арба? – спросила Хадича.

Она, кроме лошадей и ишаков, другого транспорта просто не видела и не знала.

– Смешная ты, Хадича. Поезд – это железная повозка, их много и они привязаны к друг другу. Вагоны называются. И едут они по железным линиям. Сама увидишь, правда ехать ещё далеко, – отвечал старик, с тюбетейкой на голове, перевязанной платком, укутавшись в ватный, старый, залатанный в нескольких местах чапан.

Мне стало жаль его, его семья тоже голодала, перебиваясь от случая к случаю, они варили из муки на воде похлёбку, масла или жира вообще не было, но его жена и трое взрослых детей, две дочери, замуж которых выдать было непросто и младший сын, лет восемнадцати и этому были рады. Постные лепёшки скрашивали скудный обед. Я полезла в мешок и с трудом достала чапан из бекасама (плотный материал в разноцветную полоску) и протянула ему. Бахрихон опа улыбнулась. Это был дорогой чапан, в городе, его можно было обменять на продукты, но она промолчала.

– Эргаш акя, возьмите. Ваш совсем прохудился, старый стал, – сказала я.

У старика округлились глаза.

– Что ты, дочка? Это дорогой чапан, самим пригодится. Вот две лепёшки дадите и мне хватит, – испуганно ответил старик.

– Берите, Эргаш акя. Мы всё-таки в город едем, дай Аллах, не пропадём, – зевая, сказала Бахрихон опа.

Я ей благодарно улыбнулась. Правда, вещи были мои, всё подарки Турсун бая, но я считала, что если мы вместе, значит и вещи общие. Я опять полезла в мешок и достала пару своих платьев.

– А это Вашим дочерям, – сказала я.

Старик, дрожащей рукой взял вещи и поднёс к глазам, потом к губам. Борода старика вздрагивала, он прослезился.

– Ты очень добрая, Халида. Вот дочки обрадуются подаркам. А чапан я сыну дам, он ведь вернулся с гор, едва живой. Повинился перед красными, его простили. Многие тогда сложили ружья и повинились. Да… а Турсун бай не вернулся. Жаль его… хотя я от него ничего хорошего не видел, но человек всё-таки, создание Всевышнего. Да упокоится он с миром, – сказал Эргаш акя, обведя ладонями лицо.

Мы тоже это сделали.

– Он хороший был… – тихо ответила я.

Эргаш акя с удивлением посмотрел на меня.

– А ты откуда знаешь? Ты, вроде, прислуживала в его доме, верно? – спросил старик.

Я лишь кивнула головой и задумалась. Мне было восемнадцать лет, сейчас, свысока своих лет, я смотрю на молодых девушек, они в этом возрасте только задумываются о замужестве и у них есть право выбора, у меня его не было. Юной девчонкой, я стала игрушкой в руках пожилого мужчины, стала матерью, но ребёнка у меня тут же отняли и придушив, закопали. Бахрихон опа тогда крепко перевязала мои груди, завязав узлом за спиной платок.

– Это, чтобы молока не было, – сказала она мне тогда.

Я безропотно подчинилась. Потом сын родился… сердце моё сжалось. Я вспомнила его личико, такое пухленькое, сладкое. Турсун бай усаживал малыша на колено и игрался с ним. В такие моменты, его лицо, да и он сам, просто преображался.

Я тяжело вздохнула, вспомнив, что смогла его полюбить. Человека, старше себя чуть ли ни на полвека, смогла полюбить. Нежная истома прошла по моему юному телу, когда я вспомнила, как Турсун бай ласкал меня  и нежно целовал всё моё тело, это он сделал меня женщиной, познавшую мужскую ласку, которая почувствовала мужскую силу, он был первым моим мужчиной.

– Что уж теперь? Не до любви. Выжить бы в это неспокойное время, – подумала я, искренне пожалев, что Турсун бая убили.

С ним я хоть была защищена, сыта и одета. Вспомнила отца и братьев, которых и узнать-то не успела. Да и отца я редко видела, он уходил до восхода солнца и возвращался с заходом, когда мама бережливо зажигала на полчасика фитиль из ваты, смочив маслом, для того, чтобы покормить отца. Воспоминаний детства почти не было. С малых лет, я помогала матери по дому, вот и всё детство, а в одиннадцать лет, попала в дом Турсун бая, где прошла боль и унижения, прежде чем стала его любимицей.

Арба, раскачиваясь, медленно везла нас по незнакомой мне дороге, глаза закрывались, клонило в сон и я уснула. Проснулась от того, что арба резко остановилась.

– Вот мы и приехали. Дай Аллах, вам повезёт и вы сможете залезть в вагон. Людей много, все бегут куда-то. Куда бежать? Ладно, скидывайте мешки на землю, я помогу вам донести их до поезда, – говорил старик, нагнувшись над мешками.

– Значит, вот он какой, поезд? И по этим линиям он ходит? Как же не свалится? Линии такие тонкие для такого большого поезда, -спросила я.

– Я не знаю, дочка. Но никогда не видел, чтобы поезд свалился. Так что, не бойся. Смотрите! Люди спешно идут к поезду. И вы бегите, иначе не влезть вам в поезд-то, – воскликнул Эргаш акя.

Подняв мешки, мы побежали за людьми, не зная, как и что делать. Но Эргаш акя остановился возле вагона и помог нам залезть, потом подал нам наши мешки. Уже стоя на ступенях, Бахрихон опа протянула старику две лепёшки. Но Эргаш акя взять их не успел, так и остался с протянутой рукой. Какой-то паренёк, в рваных штанах и грязном джемпере, быстро выхватил из рук Бахрихон опа лепёшки и на ходу покусывая, не оглядываясь, убежал прочь.

– Эй! Верни мои лепёшки, гадёныш! Вор! Он мои лепешки украл! – завопил Эргаш акя.

– Не нужно, Эргаш акя. Парень просто голодный. Я Вам другие дам. Только на этот раз крепче держите, – сказала Бахрихон опа, вытаскивая из мешка ещё две лепёшки.

На этот раз, старик опасливо огляделся и выхватив из рук Бахрихон опы хлеб, сунул под старый чапан, спрятав на груди.

– Ладно, поезжайте. Не свидимся более. Берегите себя, без мужчин отправляетесь в большой город, – сказал Эргаш акя и развернувшись ушёл.

Этот старик побоялся оставлять в арбе  вещи, которые я ему дала и сложив их в узел, носил с собой. Я смотрела ему вслед и думала, как же он, его семья и другие люди в моём кишлаке выживут в такое голодное и не спокойное время. И так жаль стало этого старика, который был рад простым платьям, чапану и лепёшкам, пройдя долгий путь из кишлака на станцию.

Я оглядывалась по сторонам, понимая, что есть другой мир, совсем не похожий на тот, в котором я жила до сих пор. Станция была совсем маленькой, крытое здание с платформой и всё, дальше пустыня и пески, пески… Мы, с двумя мешками, прошли в вагон, народу было много, стояла духота. Общий вагон, мы долго искали свободные места.

– Дочка, садись вот здесь, мы потеснимся. Двое ещё могут поместиться, – сказал мужчина, лет сорока, когда мы несколько раз прошли по вагону туда- сюда.

Заставлять просить себя дважды, мы не стали. С Бахрихон опа я села, хотя и было тесно, но и этому были рады. Хадича с дочкой Хафизой минут через десять тоже присели недалеко от нас. Но поезд двигаться не торопился, нам сказали, что он отойдёт по графику. Будто я знала, что такое график. Там, в душном вагоне, мы прождали почти два часа, хотелось пить. Пришлось снять с себя тёплый платок и чапан. Потом и нимчу сняла, ватная всё-таки была, стало невыносимо жарко. Бахрихон опа тоже сняла чапан, но она была выносливее меня и терпела и жару и жажду.

– Губы у тебя сухие… пить хочешь, верно? – спросил мужчина, давший нам место.

Я кивнула головой.

– Очень, – смутившись, ответила я.

– А ты сходи в ту сторону, в самом конце есть титан, правда, там может быть кипяток. Но у меня есть листья смородины, чай отменный получится и жажду утолит. Я тоже попью, – сказал мужчина, протягивая мне алюминиевую кружку.

На узбека он был не похож, да и бороды у него не было. Лет сорока, он был невысокого роста, среднего телосложения, на голове странный, чёрно-белый колпак, но чапан был похож на наш. Улыбчивое лицо располагало, прищуренные глаза, под густыми бровями, были серьёзные и усталые. Руки в мозолях, видимо, много работы видели. Я взяла из его рук кружку и пошла в сторону, куда он мне указал. Бахрихон опа тревожно на меня оглядывалась. Набрав кипяток в кружку, я быстро вернулась обратно. Мужчина тут же бросил в кружку засушенные листья смородины. Вода обрела цвет, сев на место, я облизала губы.

– Пей, дочка, ты первая пей, измучилась совсем, – участливо сказал мужчина, протянув мне кружку, придерживая ручку платком.

Я с жадностью отпила и улыбнулась.

– Спасибо. Вы добрый, – сказала я.

– А зачем злым быть? Какая польза? А вы мать и дочь, значит? В Ташкент решили ехать? – спросил он, подавая кружку Бахрихон опа и с любопытством нас разглядывая.

– В Ташкент, говорят, там работать можно. Завод и фабрика есть. В кишлаке работы нет и есть нечего, – не отвечая на вопрос о нашем родстве, сказала Бахрихон опа.

– В городе полегче будет. Нужно будет, наверное, обратиться к… даже и не знаю, теперь к кому обращаться. Чёрт… Ладно, я сам работаю на заводе, на тракторном. Помогу Вам и с жильём, и с работой. Иначе, в большом городе потеряетесь. К директору вместе зайдём, он мужик добрый, не откажет. Правда… сначала долго учиться придётся. Только, видать, Вашей дочери ещё восемнадцати нет… или есть? Смотрю, кажется, у вас и документов нет… вот оказия, – последние слова он сказал на не знакомом нам языке. Я почему-то запаниковала.

– У нас есть бумаги, ну… что я Халида Рахматова, а она Бахрихон Нуркозиева. Вот моя бумага, она всегда при мне. Турсун бай велел при себе держать, – вытащив помятый листик из кармана нимчи и протягивая мужчине, сказала я.

Бахрихон опа последовала моему примеру и тоже быстро вытащила свою бумагу и протянула ему.

– Ясно… по этим бумагам вам выдадут новые документы, удостоверящие ваши личности, эти слишком примитивные. Меня зовут Мирза, я киргиз наполовину, мать моя киргизка, отец узбек,  – сказал мужчина, увидев наши лица, в которых стояли испуг и удивление.

Мы тут же спрятали наши бумаги обратно. Мирза ещё говорил о вещах, нам совсем непонятных, а мы слушали, раскрыв рты от удивления.

– Большие перемены грядут. Из Петрограда сводки приходят, власть перешла в руки советов, товарищ Ленин, теперь наш вождь. Слышали? Свергли последнего хивинского хана. Скоро всем им придёт конец и эмиру бухарскому тоже, – говорил Мирза.

Под его голос, который словно убаюкивал, я, прислонившись, уснула. Ехали почти двое суток, лепёшки заканчивались, но Мирза нас угостил варёной картошкой и даже солью посыпал. А мы отламывали ему по кусочку лепёшки, запивая чаем из листьев смородины. В политике мы с Бахрихон опа совсем не понимали. Это было нам чуждо.

– К Ташкенту подъезжаем. Минут через сорок, поезд остановится. Вечереет, сегодня не успеть, завтра с утра пойдём на завод. У меня комната от завода, маленькая, правда, да и постель одна… ну, что-нибудь придумаем, – сказал Мирза.

Хадича с дочкой ехали молча, к нам подходили пару раз, мы им чаю наливали и на этом всё, решили идти каждый своей дорогой.

– Как же мы одни, в большом городе? Никого ведь не знаем, – спросила Хадича, когда Бахрихон опа сказала ей, что они должны разойтись.

– Не пропадёте, лучше уж отдельно. И так мы навязались этому доброму человеку, – твёрдо сказала Бахрихон опа.

Я растерянно смотрела на их лица и мне стало жаль их.

– Опажон, Хафиза ещё так молода, ей всего четырнадцать лет. Может… может мы вместе… – начала говорить я, но Бахрихон опа строго посмотрела на меня.

– Ты в четырнадцать уже матерью была. Так лучше будет. Мне о тебе заботиться или о них? – ответила женщина.

Я не знала, почему Бахрихон опа так заботится обо мне, только в её глазах я видела доброе ко мне отношение. И я относилась к ней не иначе, как к матери.

Когда поезд наконец медленно остановился, Мирза взял наш мешок и пошёл к выходу.

– Не задерживайтесь, идите за мной. В темноте и потеряться можете, – сказал он, расталкивая людей и продвигаясь вперёд.

Я оглянулась и увидела, как Хадича и её дочь стоят и печально смотрят нам вслед. А что я могла? При всей своей доброте, мне нужно было думать и о себе. Бахрихон права, время тяжёлое, каждый сам за себя.

Выйдя из вагона, мы поспешили за Мирзой. Ночь, так быстро наступавшая, пугала. Мирза договорился с арабакешом, чтобы он отвёз нас к нему домой. Тот согласился, когда Мирза дал ему четверть буханки серого хлеба.

– Садитесь, ехать долго, – сказал он, положив мешок на дно арбы.

Нам он велел сесть на мешок и держаться за края арбы, что мы с Бахрихон опа молча и сделали. Мирза сел рядом с арабакешом и молодой парень стегнул плёткой старую клячу. Откуда у паренька была лошадка в столь тяжёлое время, я не задумывалась, скорее всего, из-за возраста животного, у него её не отобрали. Ехали и правда долго, в темноте я едва различала строения вдоль дороги, мы проезжали мосты через небольшие реки, ехали по пыльным дорогам, потом свернули с дороги и поехали по неровной, глиняной дороге. Часа через полтора, парень остановил свою измученную лошадь и Мирза спрыгнул на землю. Из своего вещевого мешка, он достал обещанный пареньку хлеб и достал из арбы наш мешок.

– Ну что? Пошли. Вот мой дом, – сказал Мирза, показывая на одноэтажное, длинное здание, кажется, побелённое, в темноте разглядеть было трудно.

Мы вошли в здание, огороженное покосившейся оградой и пошли по тёмному коридору. Мирза уверенно шёл в темноте и подойдя к своей двери, вложил ключ в замок. У меня от волнения билось сердце. Бахрихон, словно почувствовала, что мне страшно, сжала мою руку, в темноте я увидела её улыбающиеся глаза. Вдруг, тускло загорелась лампочка, такого я ещё не видела. В кишлаках горел только фитиль из ваты, чуть смоченной в масле, которые сами и скручивали, только в доме Турсун бая горели свечи, которые он сам привозил.

– Чего встали? Заходите. Наверное, есть хотите? Но чая нет, кухня общая, только утром откроется. У меня варёная картошка осталась, холодная, правда и даже есть немного хлеба. Припрятал на потом. Садитесь вот… на табуретку и вот, стул ещё есть. Я на кровать сяду, – сказал Мирза, положив мешок на пол и проходя к окну, где на подоконнике стояла алюминиевая кастрюля.

Он поставил её на маленький столик и взял с этажерки полотенце, в которое он и завернул несколько маленьких кусочков хлеба. Я, наконец, расслабилась, мне стало спокойно и уютно, в маленькой комнатушке Мирзы.

Казалось, во мне что-то изменилось, я не понимала что, но почувствовала свободу, которой у меня никогда не было.

– Вы по имени друг друга называете… так вы не мать и дочь? – спросил Мирза, внимательно рассматривая Бахрихон опа.

– Что Вы! Нет конечно. Как бы это Вам объяснить… мы… жёны, нет… мы женщины одного мужчины, жили в одном доме, я, правда, потом впала в немилость и хозяин милостиво оставил меня в доме прислугой. А Халида была любимицей Турсун бая, родила ему двоих детей. Но… они не выжили, – опустив голову, говорила Бахрихон опа.

Смотреть в глаза незнакомому мужчине, было не положено, но Бахрихон опа украдкой бросала смущённые взгляды на Мирзу.

– Двоих детей? Но… она же ещё сама ребёнок! Когда же она успела? – искренне удивился Мирза.

– Её в одиннадцать лет привели в дом бая, сначала, просто помогала по дому, прислугой была. Потом… хозяин очень сына хотел, ну… наследника. И Халиду повели в покои хозяина. Правда, у неё первая девочка родилась, её… она не выжила. Но хозяин не выгнал Халиду, даже полюбил её, а когда она сына ему родила, он её боготворил, – кинув взгляд на Мирзу, сказала Бахрихон опа.

– Это просто ужасно! Милостивый бай, нечего сказать. Ей в куклы играть, а она детей рожает. Сколько же лет было Вашему хозяину? И где он сейчас? Что заставило вас приехать в Ташкент? – поинтересовался Мирза.

– У нас девочки в куклы не играют, голод, беднота… идут в услужение или, если повезёт, женщиной бая станут. Халиде повезло. А хозяин… его нет, убили. Мы из кишлака от голода бежали, всё лучше, чем сидеть и ждать голодной смерти, верно?– сказала Бахрихон опа.

– Туда ему и дорога. Баям и басмачам не место в мире, где наступило такое время и вся власть перешла народу. Теперь жизнь будет налаживаться. Не сразу, конечно, но наступит день, когда все будут сыты. Равноправие и спокойная жизнь начнётся, – воодушевлённо говорил Мирза.

Но мне не понравилось, что он так сказал о Турсун бае.

– Да у тебя глаза закрываются, девочка. Иди, ложись на кровать, я на стул пересяду. Кровать большая, вместе поместитесь, а я на полу лягу, вот… курпачу постелю и лягу, – вставая с кровати, сказал Мирза.

Я и правда очень устала и жутко хотелось спать. Поэтому быстро легла и закрыла глаза. Но как часто бывает, когда сидишь, хочется спать, а ляжешь, сон пропадает. Думая, что я сплю, Мирза и Бахрихон опа перешли почти на шёпот.

– Сколько же тебе лет? – спросил Мирза, внимательно посмотрев на Бахрихон опа.

– Тридцать четыре скоро. А что? На завод не возьмут? Старая уже? – с волнением спросила Бахрихон опа.

– Какая же ты старая? Красивая. Сними платок, он почти все твоё лицо закрывает. Ты знаешь, что очень красивая? Чернобровая, с большими глазами, белолицая… я ещё в поезде это заметил, – сказал Мирза, не отрывая взгляда от Бахрихон опы.

– Скажете тоже. Красотой сыт не будешь, – смутившись, но всё же снимая платок с головы, ответила Бахрихон опа.

– Нет, нет, правду говорю. Может ты спать хочешь? Так ты ложись. Да и поздно уже, – сказал Мирза, не торопясь вставать.

– Я привыкшая ночами не спать. Да и неудобно, с мужчиной в одной комнате спать, – ответила Бахрихон опа.

Вдруг Мирза положил руку на руку Бахрихон опы, вздрогнув, она отдёрнула руку и опустила голову ещё ниже.

– Ты не бойся меня, Бахрихон, я ничего дурного не замышляю. Просто… как бы это сказать… мне скоро сорок лет, ни жены, ни детей. Всё некогда было, то одно, то другое. Ладно… поздно уже, утром вставать рано. Да… туалет в конце коридора, если что, – тоже смущаясь, сказал Мирза, наконец поднявшись со стула.

При его последних словах, Бахрихон опа совсем растерялась. Он будто мысли её читал, она едва сидела, терпела с самого прихода сюда, но стеснялась спросить, где можно справить нужду. И когда Мирза, бросив курпачу на пол, к противоположной стене, лёг и отвернулся, я села на кровати.

– Ты чего не спишь? – испуганно посмотрев на меня, спросила Бахрихон опа шёпотом.

– Я тоже хочу, – так же шёпотом, ответила я.

– Чего? В туалет, что ли? – спросила Бахрихон опа.

– Ну да. Еле терплю. А одна боюсь идти, – опуская ноги на пол и надевая свои кауши, сказала я.

– Ладно, пошли. Только тихо, Мирза спит, – сказала Бахрихон опа, взяв меня за руку.

Мы тихонько вышли в коридор, освещённый одной тусклой лампочкой и пошли по нему. Но мы пошли в обратную сторону и пришли к выходу.

– Кажется, нам надо обратно идти, не в ту сторону, пошли, – не выпуская мою руку, сказала Бахрихон опа.

И мы пошли обратно. Туалет оказался в самом конце длинного коридора. Маленькое оконце в стене, несколько унитазов, но не такие современные, а без сидения, к которым мы не привыкли. В кишлаке туалеты были проще, яма, огороженная досками и всё. У Турсун бая туалет был обложен пахсой (глиняные куски, в виде кирпичей)

– Ой, а это что? – увидев отдельно душ в углу, спросила я.

– Не знаю. Давай быстрее, – ответила Бахрихон опа.

– А кусочки бумаги тут зачем? – посмотрев на кусочки старой газеты, спросила я.

– Хм… не знаю… может подтираться? – спросила она меня.

– Да? А где кессак (кусочки сухой глины)? – спросила я.

– Нет тут кессак. Это в кишлаке кессак, а тут вот бумага. Но почему исписанная… непонятно, – ответила Бахрихон опа.

Наверное, над нами бы посмеялись, если бы услышали, но мы были наивны даже в этом. Нужно было вымыть руки, но в кишлаке были арыки, а тут… мы не смогли догадаться, что нужно было повернуть краник в умывальнике и вымыть руки.

– Ладно, утром Мирзу спросим, когда умываться будем. Пошли, – сказала Бахрихон опа.

Вдруг раздался шум и в унитазах полилась вода, заставив нас вздрогнуть. Мы с Бахрихон опа испуганно переглянулись и быстро вышли. Вернувшись назад, мы никак не могли найти дверь своей комнаты, двери были все одинаковые, с номерами.

– И что теперь делать? Как узнать, где наша? – испугавшись, спросила Бахрихон опа.

Ответить я не успела, одна из дверей открылась и вышел Мирза.

– Где вас носит? Ночь-полночь, заходите, – тихо произнёс он.

Мы облегчённо вздохнули и быстро вошли в комнату. Наконец, все легли и в ночной тишине, из открытого окна, были слышны кваканье лягушек и свист сверчков.

Утром, по привычке, первой проснулась Бахрихон опа, следом поднялась и я. Услышав шум, Мирза открыл глаза и посмотрел на старые часы на стене.

– Пять часов только, рано же ещё, чего встали? – спросонья спросил он, опять закрывая глаза.

Нам пришлось лечь, но сна уже не было. Мирза тоже не смог уснуть. Поднявшись, он сел и ладонью проведя по густым волосам, протёр глаза и быстро поднялся.

– Ладно, идите умываться и… у… там, в общем, пока народ не собрался, а то очередь образуется. И на кухне чайник поставьте… хотя нет, Вы ведь и с плитой не умеете обращаться, я сам. Пошли, – сказал он, взяв со спинки стула рубашку и надевая её на себя.

Мы пошли за ним, одеваться нам не пришлось, так как платья мы на ночь по привычке не снимали. Не было тогда, во всяком случае у нас, ни ночных рубашек, ни, тем более, пижам. Мирза дал нам одно полотенце, другое, бросив себе на плечо, вышел из комнаты и прошёл в мужской туалет, а мы с Бахрихон опа в женский. Мирза, умывшись, поставил на кухне чайник. Не зная, что делать, мы стояли в в коридоре в ожидании. Когда Мирза вышел, он с удивлением посмотрел на нас.

– А чего в комнату не пошли? – спросил он.

Мы пожали плечами.

– Ладно, пошли, – сказал он и пошёл вперёд.

– А можно спросить? – осмелились я, так как сооружение, называемое душем, мне не давало покоя.

– Что? – остановившись и повернувшись ко мне, спросил Мирза.

– Там это… на потолке висит, ну… в туалете, с маленькими дырочками, что это? – спросила я.

– Ты про душ, что ли? Из дырочек вода льётся и можно купаться. Душ называется, – ответил он и с усмешкой произнёс:

– Детский сад.

Правда, значения и этих слов я тоже не поняла. Но решила, что обязательно попробую искупаться в душе.

– У нас пара картошек осталось, на заводе перекусим, – сказал Мирза, вытаскивая из кастрюли варёную картошку.

– А вот хлеба нет, сегодня постараюсь раздобыть, – сказал Мирза, разрезая ножом картошку на кусочки.

В доме Турсун бая мы голода не знали, это неприятное чувство я испытывала долгие годы, пока обстановка немного не стабилизировалась. Мирза взял чайник и вышел из комнаты.

– Эти две картошки, он мог бы поесть один, а он с нами делится. Как мы отплатим за его доброту? – спросила Бахрихон опа.

– Может чапан ему подарить? Эргаш акя вон как обрадовался. Не дашь же ему женское платье или нимчу, – наивно сказала я.

Бахрихон опа задумчиво на меня посмотрела.

– Скоро лето, зачем ему твой чапан? Нужно в комнате прибраться, да вещи его постирать. Знать бы, как и где, – произнесла она.

Вернулся Мирза, с кипятком в чайнике и тут же бросил туда листья смородины. В общем, долго завтракать не пришлось. Мирза поднялся, следом поднялись и мы.

– Ну что? Пошли на завод, – сказал он.

А я всё думала, что же это такое, завод? И что там делают. Завод находился недалеко от ведомственного дома, где жили рабочие этого же завода, поэтому мы прошлись пешком. На проходной сидел пожилой мужчина и встретил нас сердито. Мирза открыл маленькую книжечку, пропуск и показал этому мужчине.

– Пулат акя, нам бы к директору, вот… на работу хотят устроиться, – кивая в нашу сторону, сказал Мирза.

Пулат акя внимательно нас оглядел.

– Товарищ директор ещё не приехал. Подождите его. Он к восьми обычно приезжает, – так же сердито, ответил Пулат акя.

– Что же делать? Мне к восьми на смену заступать, опаздывать нельзя… – пробормотал Мирза, посмотрев на Пулат акя.

– Так и иди на свою смену, они сами к директору зайдут, не маленькие, – ответил Пулат акя.

– Ну… тогда Вы пропустите их и покажите куда идти, – попросил Мирза.

– Без пропуска не положено, – твёрдо заявил Пулат акя.

– Откуда ему взяться, если они на работу пришли устраиваться? – теряя терпение, спросил Мирза.

– Не положено, – твёрдо заявил Пулат акя.

– Что делать… Вы посидите здесь, я постараюсь выйти, у мастера отпрошусь минут на пятнадцать. Мне идти надо. Только не уходите никуда, заблудитесь, – сказала Мирза.

Бахрихон опа растерянно посмотрела на него, потом перевела взгляд на меня.

– Вы идите, мы подождём, – сказала она.

Мирза, переминаясь с ноги на ногу, нехотя прошёл через проходную и скрылся за дверью. Мы просидели часа два, Пулат акя вдруг встал и побежал к воротам. Он их спешно открыл и во двор завода въехала чёрная машина. Автомобили мы никогда не видели, интересно было смотреть, как в железной, сверху закрытой арбе, без лошади, за стёклами, сидели и ехали люди.

– Наверное, это директор приехал. Мирза, значит, скоро выйдет, – сказала Бахрихон.

– Очень есть хочется, – тихо сказала я, услышав, как у меня в животе заурчало.

– Потерпи, я тоже голодна. Что ты, как маленькая? Мирза скоро выйдет, – ответила Бахрихон опа.

И Мирза вскоре вышел к нам. Он протянул Пулат ака бумагу, тот долго её изучал и наконец открыл нам низенькую дверцу проходной, за которой нас ждал Мирза. Мы прошли во двор и долго шли к зданию. Оглядываясь, я увидела огромных размеров цеха, это Мирза сказал, что именно оттуда выходят готовые тракторы. Что такое трактор, я не знала, но спрашивать не стала, видя, как торопится Мирза. Мы зашли в здание и подошли к кабинету директора. Там, за большим столом, сидела женщина.

– Галочка, нам бы к директору. Поговорить с ним нужно, это важно, – нагнувшись над столом, сказал Мирза.

Он говорил на русском языке и конечно, мы его не поняли. Описывая события своей жизни, я пытаюсь писать предельно понятно, думаю, разговор происходил именно так.

– Я сейчас спрошу у него. Подожди, – ответила Галочка и встав из-за стола, тихо постучала в дверь кабинета.

Она вошла и тут же вышла, приглашая нас войти. Меня сковал страх, ноги словно окаменели, я схватила за руку Бахрихон опа. У неё руки были ледяные, несмотря на тёплую, весеннюю погоду.

За столом сидел тот мужчина, что приехал на чёрной машине. Его совершенно лысая голова сверкала, от падающих через большое окно лучей солнца. Он постоянно вытирал платком свою лысую голову. Довольно упитанный, в костюме, он приподнял на лоб очки и посмотрел на Мирзу.

– Что у тебя? Разве ты не должен сейчас стоять за станком? – басовитым голосом спросил он.

– Владимир Иванович, у нас висит объявление, требуются сборщицы и упаковщицы. Вот, эти женщины пришли устраиваться на работу, – уверенно сказал Мирза.

– Ну… и иди в отдел кадров, чего до меня пришёл? – надевая очки, сказал Владимир Иванович.

– Я был там, Ваша подпись нужна,– ответил Мирза.

– Да, я знаю. Пусть пишут заявление, я подпишу. А ты работать иди, нам квартальный план сдавать, – громко сказал Владимир Иванович.

– Идём, Бахрихон, – сказал Мирза и быстро пошёл к выходу.

В отделе кадров, куда мы пришли с Мирзой, нас попросили написать заявление о принятии ученицами в сборочный цех. Я растерянно посмотрела на Бахрихон опу.

– Я писать не умею, – сказала Бахрихон опа Мирзе, который нервно ёрзал на месте.

– Вот что… мне работать надо. Вам всё объяснит Мария Васильевна. Никуда из цеха не уходите. В обед, это в два часа дня, я зайду за вами, в столовую пойдём, заводскую, – сказал Мирза и быстро вышел.

Мы с Бахрихон опа дружно посмотрели на Марию Васильевну, с короткой стрижкой светлых волос, худощавая женщина высокого роста, лет тридцати семи, с продолговатым лицом, с острыми глазами, она велела нам сесть, что мы послушно и сделали.

– Работнички. Даже писать не могут, а на завод работать идут, – скептически оглядев нас, сказала она, на чистом узбекском языке.

Мы молча ждали, правда, совсем не понимая, чего.

– Татьяна! – вдруг крикнула Мария Васильевна, от чего я вздрогнула и испуганно оглянулась. В просторную комнату, со множеством папок и бумаг в шкафах, вошла молоденькая девушка с длиной косой.

– Звали, Мария Васильевна? – спросила Татьяна, подойдя к столу.

– Садись за стол, пиши заявления, опять пришли неучи, – сказала Мария Васильевна, закуривая папиросу.

Татьяна быстро села и на двух листах написала за нас заявление. Мария Васильевна намазала палец Бахрихон опа чем-то чёрным и заставила приложить палец к бумаге, к заявлению, значит. А мне разрешили просто поставить крестик, что я с трудом и сделала.

– А теперь, отведи их в сборочный цех, скажи Семёнычу, пусть им всё покажет, – сказала Мария Васильевна.

Татьяна вывела нас во двор и мы, пройдя его, зашли в цех, там стоял шум моторов, лязг и крики людей. К нам подошёл пожилой мужчина, в чёрной, засаленной одежде из сукна и фуражке.

– Мирза забегал, сказал мне про них. Ты можешь идти, дальше я сам, мне не привыкать, – сказал Семёныч.

Татьяна тут же ушла. Семёныч стал нам говорить что-то на русском языке, а мы тупо смотрели на него, ничего не понимая. Кажется, он понял это и позвал паренька, узбека. Тот быстро подошёл и стал переводить нам слова Семёныча.

Так, Бахрихон опа и я были приняты на работу, мы должны были складывать готовые запчасти в ящики. Работа была не трудная, отдельное помещение в цеху, где работали многие женщины. В два часа, за нами пришёл Мирза. Я думала, что упаду в обморок от голода. Он вывел нас из цеха и пройдя двор, мы вошли в небольшое здание, запах еды ударил в нос. Посадив нас за стол, Мирза пошёл к стойке, где взял для нас суп и макароны. Я с жадностью быстро всё съела, без хлеба, его просто не было. Бахрихон опа, из своей тарелки, положила мне несколько штук макарон, я с благодарностью на неё посмотрела. Я не знаю, купил ли Мирза нам еду, или её рабочим раздавали бесплатно, но наконец, я сытно поела.

– Вечером, картошки купим, повезёт, может и хлеб найдём. Хорошо, тут можно овощи найти, – сказал Мирза.

К работе, мы с Бахрихон опа были привыкшие, но весь день сидеть, нагнувшись над ящиками… к вечеру, у меня в глазах рябило. Как и сказал Мирза, мы на местном базаре купили картошки, он тратил свои деньги, покупая огурцы и помидоры.

– Стойте здесь, я знаю, где можно хлеб достать, – почему-то почти шёпотом, сказал Мирза.

Его не было минут двадцать, наконец, он вышел из-за будки и подошёл к нам.

– Достал, пошли домой, сегодня пируем, – весело сказал он.

Придя домой, мы сварили картошку, нарезали огурцы и помидоры. Бахрихон опа задумчиво сидела, потом, посмотрев на меня, обратилась к Мирзе.

– Мы обуза Вам на шею, Мирза. А ведь в кишлаке у неё золото закопано, – тихо сказала Бахрихон опа.

У Мирзы округлились глаза.

– Тише говори! И у стен есть уши, какое золото? Вы с ума сошли? Да вам за это головы оторвут, – говорил он.

У меня от страха затряслись руки.

– Как оторвут? За что? – чуть не плача, спросила я.

Увидев, как я испугалась, он взял меня за руку. Я её тут же отдёрнула, кроме Турсун бая, ни один мужчина не прикасался ко мне. Мирза тут же убрал руку.

– Ну… это я так, утрирую. Но за решётку точно посадят, – поправил он себя.

– За решётку? За какую решётку? – ещё больше испугалась я.

– Забудьте о золоте, нет его и никогда не было. А деньги я почти не трачу, сочтёмся, не при капитализме живём, – сказал Мирза, увидев, как мы с Бахрихон опа испугались.

Так прошёл мой первый рабочий день.

От усталости и след простыл, меня очень напугали слова Мирзы и я никак не могла унять дрожь в руках и теле. Я представила себе, что люди в военной одежде откопали моё спрятанное золото и отрывают мне голову, потом решётка… Но как за решётку, я не понимала.

– Ты чего так испугалась, а? Да пошутил я, просто Вы мне о золоте сказали, больше никто не должен знать. Понимать надо, какое сейчас время, – сказал Мирза, виновато взглянув на Бахрихон опа, которая сидела с бледным лицом и со страхом смотрела на Мирзу.

Но есть всё равно хотелось, поэтому, выдохнув, я взяла картошку в руки и стала чистить от кожуры. К чаю, Мирза из кармана достал кусочки сахара.

– Смотрите, что я купил. Смородиновый чай с сахаром, ммм… мечта! – почему-то понюхав кусочки сахара и закрывая от удовольствия глаза, сказал Мирза.

Мы с Бахрихон опа оторопело смотрели на него, ведь в доме Турсун бая, сладостей всегда было вдоволь. Но вкус сладкого чая и правда был в удовольствие. Поев, мы легли, Мирза вышел покурить.

– Зря Вы ему сказали, опажон. А вдруг… – шёпотом начала говорить я.

– Он столько добра нам делает, я и подумала, что твоё золото немного поможет сытно жить. Ты же видела, как он хлеб достал и сахар. Не забывай, если бы не он, где мы сейчас были. Вон, неизвестно, что с Хадичой и её дочкой, может их и в живых уже нет, – так же шёпотом, почти в самое ухо, шептала Бахрихон опа.

От её слов, мне стало невмоготу. Я сжалась и заплакала.

– Ты чего? Я же сказала, может быть. Живы они, не волнуйся, – обнимая меня и прижимая к себе, сказала Бахрихон опа.

Вернулся Мирза и раздевшись, лёг, правда, стесняясь нас или смущать не хотел, но брюки он не снимал. В объятиях единственного мне близкого человека, я уснула.

Ночью мне снились кошмары, моя оторванная голова, кровь и решётка… правда, что такое решётка, я не знала, в кишлаке и двери-то не запирались, какие решётки. Воровства и в помине не было, за воровство, без сожаления, могли отрубить руки. Но решетка во сне была, у Турсун бая я зиндан (яма, для непокорных, покрытая сверху решёткой) видела и замученных в яме людей, без пищи и воды, с ранами и язвами. От них, люди часто умирали в зиндане, потому, что о них просто забывали. Было невыносимо жаль их, хотелось хоть украдкой накормить и напоить их. Но однажды, Турсун бай увидел меня с кувшином воды в руках, я тихонько пробиралась в конец двора, за виноградники. Его крик меня остановил. Может ему кто-то пожаловался, что я иногда ношу заключённым воду и еду, не знаю.

– Халида! – крикнул он, от чего испугавшись, я выронила глиняный кувшин из рук и он разбился, разливая воду по пыли.

– Ещё раз увижу, сама будешь сидеть в зиндане. Никогда не смей идти против моей воли. Ты мать моего наследника и я прощаю тебя, – подойдя ко мне, строго сказал Турсун бай.

Утром, Бахрихон опа меня разбудила. Было шесть часов утра.

– Вставай, опаздаем на работу, нельзя опаздывать, – сказала она, тормоша меня за плечо.

Мирзы в комнате не было, Бахрихон опа быстро взяла с пола курпачу и сложив её, положила на кровать.

– Пошли умываться, – сказала женщина и взяв полотенце со спинки железной кровати, пошла к выходу.

ГЛАВА 2

В это время дверь открылась и вошёл Мирза, вплотную столкнувшись с Бахрихон опа. Женщина так испугалась, что нечаянно оказалась в объятиях Мирзы и вскрикнув, покраснела до самых ушей. Но Мирза улыбался и не торопился отпускать её, пока она сама не отпрянула от него. Мы быстро вышли и пошли к туалету, Бахрихон опа, опустив голову, загадочно улыбалась. Я вдруг догадалась, что ей нравится Мирза, а она ему. Бедная женщина, не познавшая в свои тридцать четыре года ни любви, ни мужской ласки, даже себе боялась признаться в своих чувствах. Я промолчала, чтобы не смутить её ещё больше.

Умывшись, мы вернулись в комнату, на столе стояла холодная картошка, сваренная вечером и несколько маленьких кусочков хлеба. На кусочке газеты, лежало немного соли. Мирза нам объяснил, когда я у него спросила, почему кусочки бумаги, что лежат в туалете, исписаны, сказав, что это газета. Понемногу, Мирза терпеливо нам всё пояснял. Мы с Бахрихон опа, словно просыпались от долгого сна тьмы и незнания.

Второй рабочий день был не таким долгим и тяжёлым, нам выдали пропуска и сказали, чтобы мы получили новые документы, удостоверяющие наши личности. Для этого, нам дали выходной, после десяти дней работы. Мирза, ранним утром, отвёл нас в какое-то учреждение и сам ушёл на работу. Мы ждали начала рабочего дня и когда, наконец, пришла женщина, заведующая этим учреждением, мы прошли за ней. С письмом с завода и нашими старыми документами, нам выдали новые, проблем не возникло.

Как вернуться обратно домой, мы примерно знали, да и Мирза, показывая рукой, куда идти, наглядно нам это объяснил. Мы с Бахрихон опа без труда нашли дом и зашли в комнату. Времени до вечера было много, мы решили наконец искупаться, прибраться в комнате и постирать вещи. Но мыла не было, правда, Бахрихон опа нашла вязкую жидкость в банке, она вроде пенилась нашли и таз и убрались, и постирали, и картошку сварили на обед и ужин. Вечером, с работы пришёл Мирза и был приятно удивлён.

– Я молока раздобыл, представляете? И крупу принёс, кашу сварим. А то картошка уже надоела, – сказал он, ставя на стол банку с молоком и кулёк из старой газеты с крупой.

Каша оказалась очень вкусной, за ужином, Мирза и Бахрихон опа переглядывались, смущённо улыбаясь друг другу, а я отводила от них взгляд, делая вид, что ничего не замечаю. Собрав посуду, я ушла на кухню вымыть её и оставила их одних. Я посуду вымыла быстро, но возвращаться не торопилась, а когда вернулась… остолбенела, открыв дверь, хорошо, посуду не выронила, шум бы стоял ужасный. Ведь посуда была алюминиевая. Стучаться меня не учили, по- простому открыла дверь и вошла, а Мирза и Бахрихон опа целовались. Они меня не увидели, вернее, не услышали. Я тут же снова прикрыла дверь и вернулась на кухню. Присев на стул у окна, я почувствовала укол ревности.

– Получается, теперь я лишняя. И куда мне идти? Никому я не нужна, – слёзы сами полились из глаз.

Вытирая тыльной стороной руки лицо, я стала ругать себя.

– Они молодые и заслуживают быть счастливыми. Что это я? – вслух произнесла я и положив посуду на стол, вышла из кухни. Пройдя мимо двери комнаты Мирзы, я направилась к выходу. Было темно, но тепло, весна выдалась очень тёплой. Я побрела прочь от дома, куда? Тогда я не думала об этом. Вдруг, подняв голову, я увидела забор, в темноте и не поняла, что это может быть. Я просто села на землю и прислонившись к забору, закрыла глаза. Меня, глубокой ночью, разбудил взволнованный голос Бахрихон опа.

– Халида! Девочка моя, что ты тут делаешь? Я же чуть с ума не сошла. Мы с Мирзой всё вокруг обегали, еле тебя нашли, – говорила она, сев на корточки возле меня.

Открыв глаза, я увидела Мирзу, он стоял надо мной и с тревогой смотрел на меня.

– Вставай, пошли домой. Чего у кладбища сидишь? – потянув меня за руку, сказала Бахрихон опа.

Я отдёрнула руку и испуганно посмотрела на него.

– Как кладбище? Я не знала… – вскочив с земли, я попятилась от забора.

Как оказалось, я пришла к Боткинскому кладбищу и села у его забора.

– Ладно, пошли. Откуда было тебе знать, – сказал Мирза, взяв меня под руку.

– Отпустите меня, я не пойду. Какой дом, опажон? Нет у меня никакого дома, – ответила я, опять отдёргивая руку.

– Что значит нет? Не хочешь же ты на улице ночевать. Мой дом – твой дом и дом Бахрихон. Пошли, девочка, утром рано на работу идти, отдохнуть надо, – ласково сказал Мирза.

Бахрихон опа, кажется, поняла, что я их видела, когда они целовались, опустив голову, она тихо, с виноватым видом, произнесла:

– Ты прости меня, Халида, но… но… Мирза просит, чтобы я замуж за него вышла и я согласилась. Мы ничего постыдного не делали поверь.

– Вот и хорошо, желаю Вам счастья, тем более, не хочу Вам мешать. Оставьте меня! – с обидой в голосе, воскликнула я.

Вдруг, показалось четыре человека в военной форме.

– Ну вот, ночной патруль, – испуганно сказал Мирза.

– Что значит патруль? Нас за решётку бросят? – прячась за спину Бахрихон опа, со страхом спросила я.

– Никуда нас не бросят. Мы рабочий класс, у меня пропуск в кармане и документ о моей личности тоже. А ваши документы где? – посмотрев на нас, спросил Мирза.

Давая нам документы, нас предупредили, что в такое неспокойно время, документы должны быть всегда при нас. Я вытащила свои из кармана, Бахрихон опа тоже приготовила свои, мы стали ждать. Четверо мужчин, увидев нас, подошли ближе.

– Кто такие? Предъявите документы! – громко, властным голосом сказал один из них.

Мы тут же протянули свои документы. Мужчина, потребовавший документы, вынул из кармана фонарь.

– Миша? Посвети, – сказал он.

Другой парень взял из его рук фонарь и включив его, приблизил к документам, которые внимательно изучал мужчина, кажется, главный среди них. А я с удивлением смотрела не на мужчин, нет. Меня заинтересовала квадратная штучка, которая горела без спичек и огня в руках Миши.

– Ночь на дворе, почему здесь оказались? – возвращая нам документы, спросил мужчина и взяв из рук парня фонарь, направил на нас.

Я зажмурилась от света.

– Сестра наша заблудилась, мы едва её нашли. Она в городе недавно, ещё не знает ни улиц, ни дорог. Мы уже уходим, – сказал Мирза, пряча свои документы в карман.

– Ещё раз повторится, арестую Вас всех. Идите домой, – сказал мужчина и развернувшись, ушёл, трое других пошли за ним.

– Пронесло, пошли, – сказал Мирза.

Возражать я уже не стала и смиренно пошла за ними.

– Завтра поговорю на заводе, чтобы комнату тебе дали, – сказал Мирза.

Утром, перекусив, мы пошли на работу. Мирза, как и обещал, поговорил насчёт комнаты для меня, ему сказали, что отдельной комнаты нет, можно поселить в общую, с девушками. Я согласилась, да и как не согласиться? Я вообще была удивлена, что дают жильё просто так, бесплатно.

Так называемое общежитие, находилось рядом с домом, где жил Мирза и осталась жить Бахрихон опа. Вещей у меня было немного, собравшись, я перешла жить в комнату, где жили уже семь девушек разной национальности, среди которых были две русские девушки, три узбечки, одна татарка и девушка из Казахстана. Тогда для меня не очень было понятно, как эти девушки оказались в Ташкенте, но спрашивать было неудобно, да и зачем? Какое это имело значение. Жили девушки дружно, говорили и на русском языке, и на узбекском. Постепенно и я стала говорить на русском языке, который казался мне очень красивым.

Шли дни, я словно влилась в коллектив, ели мы вместе, на работу и с работы ходили вместе. Вместе с ними, я стала посещать вечернюю школу, но я не знала ничего, даже букв. Но желание учиться, было сильным и через год, я могла писать и читать.

Так прошёл год, Бахрихон опа вначале навещала меня день-через день, а потом всё реже и реже. Однажды, прибежал Мирза и сообщил, что Бахрихон увезли в больницу. Но на лице была такая радость, что я удивилась.

– Как в больницу? Она что, заболела? – воскликнула я.

– Да нет, я только что из больницы, у меня сын родился! Просто, Бахрихон просила тебе сообщить, – широко улыбаясь, говорил Мирза.

Наконец я, осознав, что моя любимая опажон родила, что она стала матерью, очень обрадовалась.

– А можно к ней? Я хочу её увидеть, – вскочив с места, спросила я.

– Сегодня уже поздно, не пустят к ней, можно перед работой сходить, рано утром, – сказал Мирза.

Мирза и пришёл ранним утром, держа в руках горячее молоко в банке.

– Вечером к соседке зашёл, у неё коза есть, сказал, что жена родила, вот она мне немного утром и налила, вскипятив, – сказал Мирза.

Девочки, узнав о рождении малыша, дали мне несколько кусочков сахара и немного хлеба. Поблагодарив их, я быстро вышла следом за Мирзой. Через окно, я видела счастливое лицо Бахрихон опа. Мне оставалось только порадоваться за неё.

Тем временем, доходили слухи о гражданской войне, тысячи добровольцев записывались на фронт. Тогда я впервые услышала незнакомые мне слова: белые, красные, Четверной союз, Антанта, интервенция. Гражданская война затянулась, борьба с басмачами тоже длилась долгое время, мы работали на износ, с лозунгами "Детям голодающего Поволжья."  Голод доходил и до нас, хлеб стал на вес золота, продукты достать было очень трудно, почти невозможно. Экономя их, мы буквально падали от голода.

Ещё через год, умерли две девушки, с которыми я проживала. От голода, началось малокровие, истощение организма и за два месяца двоих девушек не стало. В те годы, похороны были не редкость, часто, люди падали прямо на улице. Правда, рабочим завода выдавали талоны на мизерный кусочек хлеба и мы могли в обед поесть суп, правда и супом это варево назвать было трудно, но и это придавало хоть немного силы.

Ташкент стал местом, куда привозили голодных детей из Поволжья и не только. Тут хоть можно было поесть фрукты, которые поспевали всё лето.

Я часто захаживали к Бахрихон опа, проведать её и малыша, которого назвали Бахром. Мирза был счастлив и я видела, как он нежно и ласково обращается и с женой, и с сыном. Как и многие другие, Мирза попросился на фронт, но его не отпустили, сказав, что и в тылу нужны люди. Бахрихон опа с волнением ждала, какой придёт ответ и облегчённо вздохнула, узнав, что Мирзу на фронт не отпустили. От частого недоедания, молоко в груди опажон просто пропало, заворачивая в прозрачную тряпочку крошки хлеба или кусочек варёных макарон, она давала сосать малышу.

В девять месяцев, ребёнок заболел диспепсией, рвота и постоянный понос не дали шанса на выживание. Мальчик умер на руках опажон. Видеть горе и отчаянье Мирзы и Бахрихон опа, было невыносимо.

– Лучше бы я умерла, уже второго хороню. За что? Ангелочек мой, Бахромчик… – рыдала бедная женщина.

Мирза не плакал, но со дня смерти сына, он замкнулся в себе и вновь попросился на фронт.

– Не уходи! Не оставляй и ты меня, умоляю! – зарыдав и упав перед мужем на колени, кричала Бахрихон опа.

– Пойми, это мой долг. Береги себя, любимая, я обязательно вернусь. Халида, переходи жить обратно к нам, не оставляй её одну, – сказал Мирза, поднимая с пола жену и крепко обнимая её.

– Не беспокойтесь, я не оставлю её, – пообещала я.

Собрав вещмешок, ранним утром, Мирза ушёл. Бахрихон опа бежала следом за ним до самой улицы, до большой дороги, а когда он скрылся за углом большого дома, обняв меня, зарыдала.

– Он не вернётся, Халида, никогда не вернётся, – произнесла она, рыдая.

– Что Вы, опажон? Он уйти не успел, а Вы его уже похоронили! Нельзя так, слышите? Нельзя! – в отчаянье, закричала я.

Но Бахрихон опа меня не слышала, от истощения и нервного потрясения, она обмякла в моих объятьях и сползла на землю, потеряв сознание. Мимо проходили двое мужчин, увидев нас, они быстро подошли и подняв на руки Бахрихон опа, занесли её в комнату, где и положили на кровать. Всю ночь Бахрихон опа бредила и горела, словно угли. Я испугалась, испугалась, что могу потерять её.

 В эту ночь, я не сомкнула глаз, накладывала на лоб Бахрихон опа мокрую тряпочку, но жар не проходил, бред тоже. Она всё звала то сына Бахрома, то мужа Мирзу. Свет на ночь выключали, да и давали его редко, как впрочем и воду. Хорошо, лунный свет хоть немного освещал комнату, да и к темноте привыкаешь. Что делать, я не знала, Бахрихон опа то теряла сознание, то приходила в себя и вновь начинала бредить. Вызвать скорую помощь, да такой в городе в те годы и не было. Я не знала, что делать. Выйдя в коридор, я заплакала, было уже раннее утро.

Открылась дверь напротив и вышел сосед, пожилой мужчина, работающий на заводе. Он был в старой, посеревшей майке и в широких шароварах чёрного цвета. Я отвернулась, чужой мужчина, раздетый, мне стало не по себе, хоть он и годился мне в отцы. Но Турсун бай тоже был такого же возраста, мужчина есть мужчина.

– Халида? Что случилось? Ты почему в такую рань тут стоишь, да ещё и плачешь? – спросил он меня.

– Моя опажон заболела, горит вся и бредит, – ответила я, заплакав ещё сильнее.

– Это Бахрихон, что ли? А что же ты раньше не зашла? Мы же люди, всё- таки, соседи. А вдруг ночью она померла бы? Ты бы так и сидела над ней? А ну-ка, пошли, – сказал сосед, которого звали Григорий.

Я стеснялась обращаться к нему по имени, он был много старше меня, да и русский, язык-то я уже знала, так как в городе говорили в большинстве на русском языке. Я быстро вошла следом за ним в комнату. Григорий подошёл к кровати и пощупал лоб Бахрихон опа.

– Дааа, дело кажется серьёзное. Вдруг воспаление лёгких? Слушай, у меня есть знакомый доктор, старый еврей, он жену мою, Марию, ну ты её знаешь, так вот, он её вылечил два года назад. Тоже высокая температура была. Я попрошу Махмуда, у него арба есть, ты жди, я доктора сюда привезу, Бахрихон трогать не будем, – сказал Григорий.

На то, что Григорий был в майке, я уже внимания не обращала, тем более, мужчины в доме утром всегда так и выходили в туалет и умываться, порой, даже и без майки.

Я кивнула головой, согласившись и он тут же вышел. Его не было часа два, уставшая, ведь не спала всю ночь, я кажется уснула, облокотившись о спинку кровати, над изголовьем Бахрихон опы. Дверь с шумом открылась, разбудив меня, я вскочила с кровати и отошла в сторону, когда в комнату вошёл Григорий в сопровождении мужчины, много старше его, с саквояжем в руке, в поношенном чёрном пальто и шляпе.

– Вот, Самуил Давидович, об этой женщине я Вам и говорил, – сказал Григорий, подходя к кровати.

Бахрихон опа то ли спала, то ли опять была без сознания. Самуил Давидович вынул из кармана пальто очки и надев их, снял пальто и шляпу. Он тут же открыл саквояж и вытащил трубку.

– Подними ей платье, я должен послушать лёгкие, – сказал старый еврей.

У меня глаза на лоб полезли. Я с ипугом посмотрела на доктора и Григория, который спокойно поднял широкое, узбекского покроя, платье Бахрихон опы.

Я отвернулась, стало жутко стыдно.

– Халида, это доктор, а я уже стар, да и жена у меня Сейчас главное, чтобы она выздоровела, брось эти условности. Твоя помощь понадобится, – сказал Григорий.

Пришлось повернуться и ждать, что скажет доктор. А он долго слушал, передвигая трубку, потом поднял голову и посмотрел на меня.

– Эта женщина твоя мать? – спросил Самуил Давидович.

– Нет, но она заменила мне мать, – ответила я на ломаном русском языке, который давался мне с трудом.

– Понятно. У неё истощение организма, её в больницу везти надо. На этой почве, отёк лёгких, ей бы бульона попить, да где сейчас петуха взять? Хотя бы его потроха достать, – сказал Самуил Давидович.

Потом он отвёл в сторону Григория и что-то долго ему говорил. И по мере того, как старый еврей говорил, лицо Григория мрачнело.

– У неё совсем недавно сын умер, маленький совсем. Да и муж на фронт ушёл. Вот она и… – слышала я голос Григория.

Закончив говорить, они подошли к кровати.

– Махмуд ждёт, я позову его, чтобы он помог донести женщину до арбы. Самуил Давидович, Вы же тоже поедете? Мне на работу опаздывать нельзя, вот, Халида сама поедет, – сказал Григорий.

– Но и мне на работу идти, иначе, сами знаете, что за неявку будет, – растерявшись, сказала я.

Григорий конечно знал, за неявку давали расстрел, да что неявку, могли расстрелять за пятиминутное опоздание. Это называлось диверсий.

– Ничего, я сам отвезу больную в больницу, иначе, она просто умрёт. Надеюсь… довезём, – с сомнением в голосе, сказал Самуил Давидович, от чего у меня ноги и руки похолодели.

Григорий позвал Махмуда, который жил на соседней улице и вместе с ним, вынес Бахрихон опа во двор. Я быстро шла следом, неся в руках одеяло. Постелив его на дно арбы, я отошла в сторону, чтобы не мешать. Мы с Григорием остались и провожали взглядом удаляющуюся арбу, куда с трудом уселся и Самуил Давидович.

– А после работы я смогу в больницу сходить, проведать опажон? Только я не знаю, куда идти, в какую сторону, – грустно посмотрев на Григория, сказала я.

– Самуил Давидович повёз твою опажон в больницу, где сам работает, в военный госпиталь. После работы, вместе сходим, ты не найдёшь, – возвращаясь в дом, ответил Григорий.

Не знаю, как прошёл рабочий день, все мои мысли были о Бахрихон опа. Меня с детства учили молиться и я всё время повторяла слова молитвы и просила Аллаха не забирать у меня мою опажон, ведь кроме неё у меня никого на свете не было.

В обеденный перерыв, несмотря на мучивший меня голод, аппетита не было, но я поела, понимая, что могу заболеть. Складывая детали запчастей в ящик, я делала это машинально, руки работали, а мысли были далеко. Вечером в цех зашёл Григорий.

– Халида? Чего сидишь? Смена закончилась, пошли скорее в больницу, до темна надо домой вернуться, иначе может задержать ночной патруль, – громко сказал он.

Оглянувшись, я увидела, что в цеху почти никого не осталось, поднявшись с ящика, я побрела к выходу. Вымыв масляные, в мазуте руки, которые со временем почернели, так как и мыла не было, только солярка и керосин, он немного смывал черноту с рук, мы вышли через проходную на улицу. Григорий оглянулся, в поисках проезжавшей арбы. В те годы, арба, запряжённая ослом или в лучшем случае, старой лошадкой, была почти единственным транспортом для передвижения по городу. Маленькие автобусы, появились много лет спустя, к концу двадцатых годов.

Но мы напрасно приехали в больницу. Когда мы с Григорием нашли Самуила Давидовича, он нам сообщил, что Бахрихон опа умерла, так и не придя в сознание. У меня подкосились ноги, Григорий едва меня удержал, не дав упасть.

– Сильное истощение организма, плюс воспаление лёгких. Да и сердечко у женщины было слабое. Сейчас это, к сожалению, не редкость, много людей умирает. Примите мои соболезнования. Простите, мне на операцию идти. Всего доброго, – быстро сказал старый еврей и развернувшись, ушёл.

Григорий с грустью посмотрел на меня, а я ничего вокруг не видела.

– Держись, дочка, время сейчас такое, что же делать. Пошли, Халида, скоро патруль выйдет на улицы, чего уж теперь, – ласково погладив меня по голове, сказал Григорий.

Я была ему благодарна, что он сейчас, в такую минуту, был рядом со мной.

– Спасибо Вам, – тихо произнесла я, тяжело вздыхая.

– А мне за что спасибо? Я ничего не сделал. Жаль Бахрихон, хорошая была женщина, добрая, – сказал Григорий и направился к выходу из кирпичного, старого здания.

Я ничего не ответила, говорить, сил не было. Бессонная ночь, весь день на работе,сказывались, я падала от усталости. Но при слове была, меня вдруг прорвало и я заплакала, громко, не стесняясь.

– Поплачь, сердешная, легче на душе станет. Пошли быстрее, вон, арба стоит, домой доедем, – сказал Григорий.

Как доехали до дома, не помню, уткнувшись в платок, который я сорвала со своей головы, я всю дорогу проплакала. Григорий был прав, перестав плакать, я почувствовала облегчение. Оправдывала смерть опажон тем, что вокруг действительно умирали люди.

Попрощавшись с Григорием, который давал мелочь арабакешу, я прошла в дом и зашла в комнату. Не ужиная, я тут же легла. Впрочем и есть было нечего. Чувства голода не было, очень хотелось спать и я уснула.

Где и как похоронили мою любимую опажон, я не знаю, на это не было времени и я совсем не подумала об этом. Паника охватила меня, я осталась совсем одна, что меня ждёт впереди, я не знала.

Звучали новые имена: Будёный, Колчак, Врангель, Махно, Котовский. Имя Ленина было у всех на устах, вера, что придёт новая жизнь, вселяла надежду.

Шли дни, похожие один на другой, я так же работала, изнемогая от голода и усталости. От Мирзы вестей не было, я надеялась, что он вернётся и я освобожу его комнату. Эшалоны с продуктами, мешками зерна и муки, отправлялись в Поволжье, с лозунгами: "В помощь голодающим детям Поволжья". Но не все эшелоны доходили, сформированные банды из белых и басмачей, нападали на эшалоны и уничтожали провизию, просто сжигали.

В двадцать третьем году, наконец закончилась гражданская война, прошёл ещё год, от Мирзы так вестей и не было. Однажды, получив зарплату, я зашла на рынок. Вдруг меня окликнули, я с удивлением повернулась и увидела Хадичу. Но она была одна, дочери Хафизы рядом с ней не было. Увидев её, я бросилась ей на шею, словно увидела родного человека. Она тоже, плача, обнимала меня.

– Халида! Как же я рада тебя видеть! Девочка моя, как ты исхудала. И не удивительно, сколько лет голод повсюду. А Бахрихон где? Как она? – спросила Хадича.

Я, остолбенев, посмотрела на неё.

– А… а её нет. Нет больше моей опажон. Умерла она, вот от голода и истощения и ещё от горя и умерла, – заплакав, ответила я.

Хадича заплакала следом за мной.

– Вот она, жизнь. Моей Хафизы тоже больше нет. Я потеряла её через год, как мы приехали. Много раз пожалела, что приехала сюда. Но потом подумала, что на всё воля Всевышнего. Раз забрал мою дочь здесь, забрал бы и там. Как ты поживаешь? – перестав плакать, спросила она.

– Как и все. Работаю на заводе, живу в комнате от завода, – ответила я.

О том, что Бахрихон опа вышла замуж и родила, я говорить не стала. Зачем? У неё своих проблем хватает.

– Хорошо. Повезло тебе, – искренне ответила Хадича.

– А Вы как? Работаете? Где живёте? – спросила я.

Хадича опустила голову.

– Лучше сказать, выживаю. Приютила меня одна женщина, добрая такая. Увидела, что сплю под прилавком на этом рынке и взяла к себе. В бараке живём, впрочем, как и многие другие. Здесь ей и помогаю. Она дворником работает, вернее… я за неё работаю. Место жилья, вернее, место, где можно переночевать, отрабатываю, – с горечью ответила Хадича.

– Всё! Бросайте метлу, пошли, – твёрдо сказала я.

– Как? Куда? Я не могу, мне площадь мести надо, – испуганно ответила Хадича.

– С этого дня, не надо. У меня жить будете и на заводе работать. Рабочие руки всегда нужны. Вот только купим что-нибудь поесть и пойдём, – оказала я.

У Хадичи просветлело лицо. Она тут же бросила метлу и взглянула на меня.

– Что? – спросила я.

– Там вещи мои… ну, в бараке. Нужно забрать. Старьё всё, но всё же, – виновато сказала Хадича.

– Не нужно ничего забирать. У меня есть несколько лишних вещей из одежды, да.... от Бахрихон опа тоже осталось. Я не стала продавать. Не смогла, – сказала я.

Она молча пошла за мной. Пройдя по скудным прилавках, мне удалось купить куриные потроха, макароны, немного крупы и даже сухари и три яйца. Правда немного, но это было везением. Стоял солнечный, осенний, воскресный день. Настроение, впервые за много лет, поднялось, я была рада, что встретила Хадичу. Она казалась мне таким родным человеком, хотя в кишлаке я и видела её всего пару раз, маленькой девочкой, когда она заходила к моей матери. Когда она зашла в комнату, то ахнула, с восторгом оглядываясь.

– И ты одна живёшь в этой большой комнате? – воскликнула она.

Большая комната, как она выразилась, была не такой большой. Но я представила, какой же была её комната в бараке, если она так говорит.

– Теперь с Вами будем жить. Кровать большая, поместимся. Теперь, Вы не будете спать на полу, на грязной курпаче, – ответила я, доставая узел из-под кровати.

– Курпача? Шутишь? Я на половике спала и этому была рада, что не на улице, – ответила Хадича, жадно посмотрев на продукты.

– Давайте, мы сначала поедим, потом бульон поставим из потрохов, а вещи и подождать могут, верно? – поняв её взгляд, сказала я.

Она с благодарностью улыбнулась.

– У меня стакан муки есть и немного масла, ещё давно брала. Мы сейчас размешаем муку с яйцами и попробуем пожарить. И несколько сухариков туда бросим. Я летом засушила листья смородины, чай заварим, – говорила я, тут же делая то, о чем говорила.

Хадича усталыми, но счастливыми глазами, с благодарностью смотрела на меня.

– Потроха сварить нужно, бульон отменный получится, – сказала я, сидя за столом вместе с ней.

– Может на завтра оставим? В один день все съедим, а завтра голодать будем? – сказала Хадича.

– Но до завтра потроха испортятся, нужно сварить. Лук, картошку, морковь положим. Вечером немного поедим и на завтра останется, воды побольше нальём, – ответила я.

– Как скажешь, дорогая. Я к голоду привыкшая, последние годы редко ела. А вот ты молодая, тебе голодать нельзя. Ещё деток нарожаешь. Замуж бы тебе, да за кого? А на заводе, где ты работаешь… ну, там нет хороших парней? Тебе сколько лет? Двадцать три, кажется? – спросила Хадича.

– Скоро двадцать четыре стукнет. Не думала я о замужестве, не до того. Да и были у меня и детки, и мужчина, только я боль такую ещё раз испытать не хочу, – сказала я, опустив голову и вспомнив сыночка, Бахрома.

– Ты слишком рано познала и материнство, и боль от утраты дитя. Но жизнь не стоит на месте, ты красивая, молодая баба. Ты должна быть счастлива. Ты и мужика настоящего не знала, только этот старик, Турсун бай и ублажал тебя. С молодыми не сравнить. Мне с мужем повезло, молодой и красивый, сильный и ласковый был. Да убили его, – всплакнула Хадича.

Я таких слов отродась не слышала, глядя на неё, я вдруг подумала, что ведь и она ещё молода. Сколько же лет? Сорок? А выглядела она много старше, похудевшая за эти годы, тоска в глазах, усталость в теле. Мама мне говорила как-то, что женщина расцветает при любящем муже, именно муже, не мужчине, об этом и мысли никто не держал.

– Ну что… пошли на кухню, бульон варить. Вечером есть будем. А устроитесь к нам на завод, обедать будете. Правда, с зарплаты вычитают, ну и пусть, правда? За то не голодная, горячая пища каждый день. Пошли. Вон, кастрюлю на подоконнике возьмите, – сказала я, с сожалением посмотрев на неё.

Готовили на керогазе, чайник, чёрный от копоти, ставили на примус. Поставив бульон, мы нарезали лук, морковь и картошку. Соль экономили, с трудом доставая на рынке. Вечером, бульон был готов, чувство голода от недоедания присутствовало всегда. Хлеба не было, оставались несколько сухариков, но мы и этому были очень рады, особенно Хадича. Налив немного бульона в алюминиевую кружку, я занесла Григорию. Мы часто делились едой, самой малостью, но делились. Хадича ела, уткнувшись в тарелку с бульоном. Раздался стук в дверь и заглянул Григорий. Увидев его, Хадича испуганно вскочила со стула и посмотрела на меня.

– Это сосед, Григорий. Я ему бульон занесла, хотя Вы и были против, – улыбнувшись, сказала я.

– Халида? Дочка? Тут жена просила занести тебе. У тебя гости? Не знал, думал, ты одна, мало принёс. Здрасте, – с виноватым видом, сказал Григорий.

Хадича села и кивнула головой.

– Здравствуйте, – ответила она.

Григорий поставил на стол тарелку, в которой лежали две жареные картошки и сверху покрошенный зелёный лук.

– Спасибо Вам, дядя Гриша, – провожая соседа к двери, сказала я.

– Ешьте на здоровье, – ответил Григорий, выходя из комнаты.

– Пируем? Смотрите, даже маслом полили, здорово! – воскликнула я, принюхиваясь к картошке.

– Надо же… – лишь ответила Хадича.

Что она имела ввиду, я не поняла. Но поев и убрав со стола, я наконец развязала узел и разложила на кровати вещи Бахрихон опа. Пару платьев, платки, нимчу ( безрукавка из чёрного бархата, на ватной основе), кауши и ботинки.

– Вот… носите на здоровье, – сказала я.

Хадича вдруг схватила одно платье и уткнувшись в него, разрыдалась. Я мешать не стала, наверное, понимая её чувства. Только и сама заплакала, обняв её за плечи.

– Всё, успокойтесь, Хадича опа. Теперь всё будет хорошо. Вот, гражданская война закончилась, теперь жизнь изменится к лучшему. Давайте спать, утром рано вставать, поглаживая исхудавшее плечо женщины, сказала я.

– Дай Аллах, Ленин, говорят, сказал, что землю крестьянам раздают, власть народная, но мы же тоже народ. Может в кишлак вернёмся? Нам же тоже землю могут дать? Как думаешь? Баев теперь нет, значит и землю, которая им принадлежала, могут раздать дехканам, – сказала Хадича.

– А мне некуда возвращаться, Хадича опа, да и Вам тоже, – ответила я.

– Как же некуда? У тебя в кишлаке дом от отца и матери. И мой дом наверное стоит… – с сомнением сказала Хадича.

Её дом, если так можно было назвать глиняную постройку, которая от дождей и снега, от ветра и времени, давно уже, наверное, развалилась, да и мой дом, тоже навряд ли сохранился.

– Я останусь, Хадича опа, привыкла уже. Да и Вам не советую возвращаться. Да и к кому? Нет у нас с Вами никого, – ответила я, расправляя постель.

Хадича промолчала, от усталости, её глаза туманились и закрывались. Мы легли, она тут же уснула. Ко мне сон не шёл. Воспоминания нахлынули на меня. Ничего хорошего в своей недолгой жизни я вспомнить не могла. Может только некоторые моменты… как добра была ко мне Бахрихон опа, когда я попала в дом Турсун бая, рождение сына, его радостные глазки, ну и некоторая доброта Турсун бая, властного и жестокого человека.

– Интересно, что стало с закопанным золотом.... – засыпая, пробормотала я вслух.

Утром, проснувшись, мы поели оставшуюся с ужина еду и побежали на завод. Хадича надела платье Бахрихон опы, нимчу и кауши. Для ботинок, осень была ещё тёплой. На работу Хадичу приняли сразу, правда, заявление за неё пришлось писать мне, она лишь крестик поставила, вместо подписи. Ей объяснили, что опаздывать и тем более, не придти на работу, нельзя, карается законом и очень строго. Я показала ей её рабочее место, где когда-то сидела Бахрихон опа и объяснила, что делать.

– Я всё поняла, не подведу тебя. Главное, есть работа, жильё и еда, – сказала Хадича и ловко принялась за работу.

В обеденный перерыв мы, с другими рабочими, пошли в столовую. Хадича с удовольствием поела суп из овощей и макароны, сваренные в воде и обжаренные с луком. Она была довольна, я видела это в её глазах.

Начало тысяча девятьсот двадцать четвёртого года, январь месяц. Зима выдалась холодная, шёл снег, когда на работе нам объявили митинг, собирая рабочих во дворе. Укутавшись в тёплые платки, вышли и мы с Хадичой. Трибуны не было, во дворе стоял старый грузовик, на который и залез начальник одного из цехов. Он плакал. Ничего не понимая, мы в ожидании стояли на холоде.

– Товарищи! Сегодня для всей страны, страшный день! Ушёл из жизни наш вождь, отец всех народов, товарищ Ленин. Почтим его память минутой молчания, – громко говорил мужчина.

В воздухе повисла гробовая тишина и только стоны и плач разносились отовсюду. Осознать, что же произошло, я никак не могла. Комсомолкой я не была, работала себе, ни во что не вмешиваясь, зная, что лишнее слово повлечёт за собой непредсказуемые последствия, так как многих тогда арестовывали за просто нечаянно обронённое слово. И слёз у меня не было, Ленина я лично не знала,  только его портреты висели повсюду. Да и столько боли за свою короткую жизнь я перенесла, что плакать не было слёз. Хадича растерянно на меня посмотрела, в её глазах стояли слёзы. Долго мы ещё стояли на холоде, только через час нас отпустили. Что ж… как говорили в средние века:

– Король умер! Да здравствует король!

Ленин умер, на смену ему пришёл Сталин. А мне было всё равно, что один, что другой. Не знаю, но наверное, в моём сердце не было патриотизма, что ли. Жизнь продолжалась, мы продолжали работать, открывались лавки и магазины, появились давно забытые продукты. Сахар, соль, крупы, мясо. И даже одежда появилась в магазинах. Но участились аресты, приходя на работу, узнавали, что ночью арестовали того или другого, даже рабочие не оставались в стороне. Я лишь поражалась, за что? Такие простые, работящие, преданные партии и своему делу люди.

Появились комсомольские организации, устраивались митинги. Имя Сталина произносили шёпотом, уже было непонятно, кто друг, а кто подслушивает и доносит. Мы с Хадичой не вмешивались ни в разговоры, ни на собрания не ходили… и однажлы нас вызвали на одно из собраний. Мы в недоумении пошли, нельзя было не пойти. Комсомольская организация набирала силу и после коммунистической партии, была второй по мощи и силе. Мы, словно провинившиеся ученицы, стояли перед людьми.

– Вы почему в комсомол не вступаете? Рабочий класс не должен стоять в стороне от общественной жизни страны, – первый вопрос ошарашил меня и Хадичу.

Она побледнела и губы у неё задрожали, впрочем и я чувствовала себя не в своей тарелке.

– Так ведь возраст у нас, вроде, мы вышли из возраста, соответствущего комсомолу, – ответила я и тут же прикусила язык, подумав, что сказала лишнее.

На меня свысока смотрел молодой, высокого роста, довольно красивый парень, лет двадцати пяти, который был комсоргом на заводе.

– Рахматова? Ты сама себя слышишь? От коллектива отрываешься? Не место у нас единоличникам. Ты случайно не байская дочка, а? – прищурив глаза и сверля меня внимательным взглядом, ехидно спросил комсорг, котого звали Алексей Бурилин.

Фамилия ему соответствовала.

– Нет, товарищ Бурилин, мой отец бедный дехканин, всю жизнь батрачил на бая, – ответила я.

В душе было равнодушие или нет… безразличие. Я ведь знала, что не сделала ничего дурного. Но Хадича решила заступиться за меня, кто её просил?

– Она правду говорит, господин.... ой, товарищ… Бурилин. Её насильно за бая замуж отдали, она… – запинаясь, испуганным голосом говорила Хадича.

– Аааа… вот! Я так и знал! Байская жена, значит. С тобой всё понятно. А Вы? Что скажете о себе? – посмотрев на Хадичу, спросил Бурилин.

– Я? Я… это… я из бедной семьи, совсем бедной, – ответила Хадича, чем вызвала смех в зале.

– Тихо, товарищи! Тема сегодняшнего собрания очень серьёзная. В стране происходят преобразования и никто не имеет права стоять в стороне. Так что… Рахматова, даже и не знаю, что с тобой делать, – произнёс Бурилин таким тоном, словно объявил мне приговор.

А я молчала, да и что я могла ответить? Да, я была женщиной Турсун бая, любимой женщиной и скрывать это не было смысла. Любой в кишлаке подтвердит этот факт.

На собрании ещё много говорили, показывая на меня пальцем, кто-то пытался меня защитить, говоря, что я уже много лет добросовестно работаю на заводе. Кто-то возразил, сказав, что я могу являться личностью с тёмным прошлым, замаскироваться под рабочего на заводе… в общем, вопрос обо мне так и остался открытым. Перешли на другую тему, разрешив мне сесть, правда предупредили, что ещё вернуться к вопросу о том, чем я могу помочь партии, стране и вообще, не стоять в стороне от общественной жизни.

Вечером мы с Хадичой пришли домой и меня прорвало.

– Кто Вас просил говорить о том, что я была женщиной Турсун бая, Хадича опа? Вы знаете, чем могут обернуться Ваши слова? – воскликнула я.

– Но я хотела, как лучше, чтобы пожалели тебя. Ну прости, глупая я, не подумала, – с виноватым лицом, произнесла Хадича.

– Ладно, будем надеяться, что пронесёт, – ответила я, понимая, что она это сказала не со зла.

Но… не пронесло. Глубокой ночью, громко постучали в нашу дверь. Сев на кровати, мы с Хадичой испуганно переглянулись.

– Кто это, так поздно? – почему-то шепотом, спросила Хадича.

– Так стучали в дверь Матвеева, Василия Петровича. А теперь, никто не знает, что с ним и где он. Думаю, это из-за вчерашнего собрания и пришли за мной. Одна останетесь, Хадича опа. Я всему Вас научила, – сказала я, но сильный стук в дверь заставил меня подняться.

Открыв дверь, я отскочила от неё, так как грубо оттолкнув меня, в комнату вошли трое в военной форме.

– Кто из вас Рахматова? – спросил один из них, видимо, офицер(дсих пор не различаю чины и регалии).

– Я Рахматова, – сделав шаг вперёд, спокойно сказала я.

– От участи своей никуда не уйти, что написано на лбу, тому и быть, – я помнила эти слова матери, сказанные мне, когда меня, одиннадцати летней девочкой, увозили в дом Турсун бая.

– Сама покажешь, или обыск устраивать? – спросил мужчина.

– Вы скажите, что? Я не понимаю Вас… – попыталась я сказать, но сильный удар сапогом мне в живот, свалил меня на пол.

Застонав от боли, я прижала колени к животу и застонала. Хадича вскрикнула от ужаса и испуга.

– Халида! Прошу Вас, не бейте её, она ничего плохого не сделала! – закричала она и попыталась помочь мне встать.

Но её грубо от меня оттолкнули.

– Не беспокойся и твоя очередь придёт. Давайте! – приказал он своим людям, давая добро на обыск.

Хадича заплакала, я с трудом, превозмогая боль, поднялась и мы сели на кровать. Но нам грубо велели встать. В комнате, через полчаса, было всё перевёрнуто, но конечно же, они ничего не нашли, только старые и свежие газеты, которые я иногда покупала, чтобы учиться лучше читать.

– Ничего, товарищ капитан, – сказал один из его людей.

– Давай, Рахматова, собирайся, с нами поедешь, – сказал капитан безразличным тоном.

Я была в платье, взяла тёплый платок и надела поверх ситцевого платка на голову, надела нимчу и на ноги ботиночки, купленные на рынке. Обняв на прощание Хадичу, которая не переставая плакала, я сказала ей, чтобы она была сильной.

– Оставайтесь тут до моего возвращения, – шепнула я ей на ухо.

Сильный толчок в плечо, заставил меня пойти к выходу. Свежий, холодный воздух, ударил мне в лицо, я выдохнула и сделала глубокий вздох, будто в последний раз дышала свежим воздухом. Грубо подталкивая, меня провели к чёрной, крытой машине. Окна были закрыты фанерой и куда меня везли, я не видела.

Минут через сорок, машина остановилась, мне приказали выйти. Потом, через КПП, меня провели через длинный двор и провели по не менее длинному, тёмному коридору. Маленький кабинет, с бетонными, не белёными стенами, без окон, тусклая ламочка над столом с кучей бумаг и папок, за которым сидел мужчина, с редкими волосами, и такого маленького роста, что казалось, что за столом сидит ребёнок. Но большой нос, усы и очки под такими же редкими бровями, доказывали, что мужчине довольно много лет.

– Значит это ты байская жена? Мда… у бая губа не дура, – поднимаясь из-за стола, заложив руки за спину, разглядывая меня с головы до ног и подходя ко мне, произнёс мужчина.

– Не жена я была, а прислуга, – попыталась я себя защитить.

– Молчать! – визгливо закричал мужчина.

И я поняла, что никакие слова и оправдания мне уже не помогут.

Мне казалось, что всё происходит во сне, так было нереально, что я здесь нахожусь. Хотелось проснуться и облегчённо выдохнуть. Но сильный удар кулаком по лицу, заставил меня осознать, что всё происходит на самом деле. Во рту появился неприятный, тёплый вкус крови и боль, от рассечённой губы.

– Встать, байская подстилка! Встать! – завопил мужчина.

Я с трудом поднялась и села на привинченный к полу стул с металлическими ножками.

– Я сказал встать, сука, а не сесть! – его крик меня раздражал, в голове гудело от боли и непонимания – за что?

Я медленно встала. Мужчина подошёл ко мне вплотную и зыркнул глазами из-под роговых, с толстым стеклом, очков. Мне стало не по себе.

– А у бая губа не дура… раздевайся, – приказал он.

Я опешила от его слов и попятилась назад.

– Чего уставилась? Я непонятно говорю? Или по-русски не понимаешь? – с силой сдёрнув с моей головы платок, прошипел он мне в самое ухо.

– Но… как… я не могу… нет… – испуганно бормотала я.

– А с баем могла? Как он тебя ублажал, а? Вот так? – схватив меня и повалив на пол, сказал мужчина.

Я почувствовала терпкий запах из его рта, когда он стал меня целовать прямо в губы. Отбиваясь от него, я совсем обессилила, у меня онемели руки и ноги. Перестав сопротивляться, я зажмурила глаза.

– Вот так-то лучше. Ух ты! Какая у тебя кожа нежная, – произнёс он, елозя по моему телу шершавыми руками.

Платье моё было порвано, от стыда, я закрыла лицо руками и только одна мысль стучала в голове:

– Скорее бы это кончилось. О, Аллах! Прости меня.

Наконец, эта пытка закончилась, я лежала на полу совершенно обнажённая, сил хватило только прикрыть руками интимные места.

– Гоша! – натягивая на себя штаны, крикнул мужчина.

Дверь тут же открылась и в комнату вошёл верзила, под два метра ростом. Увидев меня раздетой на полу, он оскалил зубы.

– Ух ты! Ничего себе… Сладкая какая, – воскликнул он.

– Хочешь? Разрешаю, она твоя. Всё равно ей не жить, не пропадать же добру. Давай, – сказал мужчина, надевая на крупный, в прыщах нос, свои очки и внимательно посмотрев на меня.

– А то! Кто же откажется от такой? – расстёгивая гимнастёрку и быстро снимая штаны вместе с трусами, слащаво произнёс Гоша.

А мне почему-то стало всё равно, я убрала руки и отвернулась, закрыв глаза. Что происходило дальше, наверное, я и не осознавала, только сильная боль внизу живота, заставляла меня стонать. Долгие годы без мужчины, вызывали отвращение к происходящему. Большие, грубые руки, тискали моё тело, я едва вытерпела, чтобы меня не стошнило. В лицо дышало отвратительное лицо Гоши и тухлый запах изо рта, вызывал тошноту. За всем происходящим, с ухмылкой наблюдал тот, что был первым.

– Да не жалей ты её, сильнее, Гоша, давай! – с каким-то злорадством, кричал мужчина.

 Закончив дело, Гоша поднялся.

– Давно у меня такой бабы не было. Спасибо Вам, Савелий Иванович, – довольно сказал Гоша.

– Чего разлеглась? Вставай и одевайся, допрашивать тебя будем, – более мягким голосом, сказал Савелий Иванович.

Стыда уже не было, я подумала, что перед скотом не стесняются. Чего уж теперь. С безразличием, я поднялась, надела лозим и рваное платье.

– Можешь сесть, – снисходительно сказал Савелий Иванович.

А я смотрела на Гошу, который засучивал рукава. Я было подумала, что после полученного удовольствия, мужчины будут более добрыми.

– Давай, Рахматова, рассказывай, про бая, про то, как ты маскировалась долгие годы под советского гражданина, работая на заводе. Все свои делишки рассказывай, – сев за свой стол и откладывая в сторону бумаги, лежавшие перед ним, сказал Савелий Иванович.

– Вы ошибаетесь. Меня в одиннадцать лет в услужение баю отправили. А на заводе я просто работала, – ответила я.

– Хм… значит, по хорошему признаваться не хочешь? Жаль, не хотелось бы калечить такое красивое тело. Гоша? Давай, – с безразличием сказал Савелий Иванович.

Гоша оскалил зубы и с такой силой ударил меня по лицу, что я скатилась со стула. Но Гоша тут же схватил меня за плечи и усадил обратно. Следующие удары я переносила, сжав зубы, но стон непослушно вырывался из груди. Не удержавшись, я вновь упала, подняться сил не было. Наверное, Гоше было не привыкать, но поднимать он меня не стал, он стал меня пинать сапогами. И делал он это с каким-то злорадством, улыбаясь. Так поступают садисты, которым доставляет удовольствие причинять боль и страдание другому.

Видимо, я потеряла сознание, тела своего я не ощущала, всё было словно в тумане, удар сапога пришёлся и по лицу, глаз закрылся, да и вторым глазом я почти ничего не видела, только смутные очертания. Когда пришла в себя, почувствовала холод от бетонного пола. Попыталась встать, не получилось, тело меня просто не слушалось. Не знаю, сколько я так пролежала, день, два.. а может больше. Раз в день приносили заплесневелый кусочек хлеба и воду. Есть не могла, раны и кровь на губах, засохли, причиняя страшную боль. Тело было в синяках и ссадинах, платье было разорвано основательно.

– Хоть бы я умерла, отмучилась бы, – подумала я, когда железная дверь с шумом открылась.

– Рахматова? На допрос, – услышала я.

– Значит, слышу, – подумала я, пытаясь подняться.

Солдат, что стоял надо мной, видя моё состояние, нагнулся и помог мне встать.

– Спасибо, – пробормотала я с трудом, пытаясь взглянуть на парня.

– Да расскажи ты им, что они просят, убьют ведь, – с сожалением сказал солдат, с винтовкой за спиной.

– Умоляю! Застрели меня! Я не выдержу больше. Я ни в чём не виновата, поверь мне, – хриплым голосом, сказала я, пытаясь схватить его за руку.

– Да ты что? С ума сошла? Меня самого потом расстреляют. Иди за мной, – ответил он, отдёргивая руку и снимая с плеча ружьё.

Я, прихрамывая на одну ногу и волоча за собой другую, пошла за ним, с ужасом думая, что со мной всё опять повторится, насилие и побои. Но меня не допрашивали. Савелий Иванович был сердит и малословен. Меня сковал страх от мысли, что они вместе с Гошей опять будут измываться надо мной. Но он брезгливо оглядел меня и протянул два листа бумаги, исписанные от руки.

– Подписывай и ты свободна. Ошибка произошла, директор завода приходил, ходатайствовал за тебя, характеристику принёс, за подписью рабочих. Вот здесь и здесь, – корявым пальцем он указал мне, где я должна подписать.

Услышав, что меня отпускают, я быстро поставила четыре подписи на двух бумагах, не читая их. Да и не смогла бы я прочесть, глаза так заплыли от побоев и ударов сапогами Гоши, что я почти ничего и не видела. Посмотрев на бумаги, Савелий Иванович убрал их в папку.

– Дежурный! – крикнул он и тут же дверь открылась и зашёл тот же солдат, что привёл меня.

– Уводи, – коротко сказал Савелий Иванович.

– Меня отпускают? – с надеждой спросила я.

– Размечталась. Ты только что подписала себе срок. Пошла отсюда, – сказал Савелий Иванович.

Я медленно побрела к выходу, волоча ногу. Несколько дней меня не трогали, я смогла понемногу есть и пить, глаза стали видеть. Наверное, я оказалась живучей, но синяки и ссадины проходили, я потеряла счёт времени, окон в камере не было, откуда-то сверху просачивался свет, но не надолго. Потом опять всё погружалось во тьму. В углу стоял наземный унитаз, откуда шел тухлый запах, к которому я никак не могла привыкнуть.

Через несколько дней, за мной пришли двое солдат и вывели во двор, где стояла крытая машина. Мне приказали лезть в неё, через пару часов езды, меня вывели и я увидела, что нахожусь на вокзале. Там же, на платформе, под усиленной охраной солдат, стояли заключённые, моё рваное платье прикрывала ватная, из чёрного бархата нимча, защищая от холодного ветра.

Меня подтолкнули к заключённым, стояли мы примерно час, потом нас погрузили в душный вагон, без сидений и полок. Хорошо, народу было столько, что можно было сесть на пол. Ехали семь суток, кормили, словно скот, мучила жажда и усталость от происходящего. В разговор между заключенными, я не вмешивалась, сна почти не было, да и ложились по очереди, иначе никак, места не хватало.

В общем, доехали мы, не ведая куда, а когда вышли из вагона, увидели вокруг снег и почувствовали жуткий мороз. Нас провели за огороженное высоким забором пространство с вышками с четырёх сторон забора и без конца лающими собаками, готовыми сорваться и кинуться на нас, которых крепко держали на цепях. Там же, стояло несколько человек. Через строй солдат, нас провели к баракам, куда зашли две женщины в форме. Несколько женщин устало сели, но окрик одной из женщин, заставил их подняться.

– Сидеть не положено. Здесь вы теперь будете жить, как шли против советской власти, так и жить будете. Работать будете в пошивочном цехе, спецодежду шить. Непослушание, строго наказывается. А теперь, каждая выберет своё место, которое будет за ней до конца срока.

 А когда этот конец? Ведь мне даже не сказали, сколько лет мне дали. Но мне было всё равно. После того, что со мной сделали два зверя, жить не хотелось. Ночью, когда все уснули, я сняла с головы платок и привязала один конец к верхней ножке нар, второй конец завязала вокруг шеи и залезла на край нар, чтобы спрыгнуть оттуда. И когда я это сделала, платок вокруг шеи затянулся, я стала задыхаться, ноги болтались, ударяясь о нары, я прочла молитву и попросила прощения у Всевышнего за содеянный грех.

Вдруг я почувствовала, как кто-то резко поднял меня, платок на шее ослаб и моё тело непослушно упало, но не на бетонный пол, меня просто положили на нары.

– Что же ты делаешь, дурочка? Да разве ж так можно? Ты ещё так молода, придёт время и ты выйдешь отсюда и будешь ещё счастлива, – прижимая мою голову к груди, ласково и убаюкивающе говорила какая-то женщина.

Я заплакала.

– Зачем Вы меня спасли? Я не хочу жить. Не нужно было, – всхлипывая, говорила я.

– Успокойся. Что бы ни случилось, надо жить, девочка, – ответил тот же голос.

Я подняла голову и взглянула на неё.

На меня смотрело лицо молодой русской женщины, с синими, как ясное небо глазами.

– Тебя как зовут-то? – спросила она, скупо улыбнувшись.

– Халида, – ответила я, вытирая ладонью лицо от слёз.

– Красивое имя. За что тебя арестовали? Впрочем, можешь не говорить. Многие тут ни в чём не виноваты, – ответила она на свой вопрос.

Мы говорили вполголоса, да нас бы и не услышали, все спали, как убитые.

– Я правда не виновата, просто работала на заводе, спокойно жила себе. И вдруг вмиг всё изменилось. А ещё… меня… надо мной… – я не смогла договорить.

– Тебя Савелий допрашивал? – спросила женщина.

Я кивнула головой.

– Понятно. Тот ещё зверь. Ничего, придёт время и на него управа найдётся. И Гоша этот… таких бы к стенке, да нет, арестовывают таких, как мы с тобой. А ты забудь обо всём, иначе, покоя тебе не будет. На вот, сними своё рваньё, надень вот это, – сказала женщина, доставая из своего узла фланелевое платье, отрезное по талии, с круглым воротником и длинными рукавами.

Как она догадалась, что произошло со мной, я не знаю, скорее всего, я была не единственной, попавшей в лапы этим извергам.

– Меня Даша зовут. Придётся привыкать к новой жизни, иначе смерть. А здесь мы – враги народа, – сказала Даша, которой на вид было лет сорок, с русыми, чуть с проседью волосами, сложенными на затылке в пучок, светлой кожей, улыбчивым лицом и добрыми, синими глазами. Я никогда таких глаз не видела.

– Тётя Даша, а Вас за что? – осторожно спросила я.

– Ну какая я тебе тётя? Это я из-за жизни такой выгляжу старше своих лет. Тебе вот сколько лет? – спросила Даша.

– Двадцать шесть, – ответила я.

– Ну… я тоже подумала, что ты старше. Мне весной только тридцать девять исполнится. Так что, называй меня без всякой тёти, а то я старухой себя чувствую, – улыбнувшись, сказала Даша.

А я поражалась, как эта женщина может ещё улыбаться, после всего, что перенесла и с восхищением на неё смотрела.

– Ладно, спать давай, утром рано нас поднимут и на работу погонят. Хорошо ещё, лес валить не заставляют, – поднимаясь, сказала Даша.

Я полезла наверх и быстро сняв с себя рваное платье, надело то, что дала мне Даша. Мягкая ткань, будто обняла моё уставшее тело. Глаза закрывались.

– И чтобы больше никогда не вздумала повторить попытку самоубийства. Жизнь у тебя одна, другой уж не будет, – посмотрев на меня снизу вверх, сказала Даша.

Уснуть в эту ночь не получалось, хотя глаза закрывались от усталости.

– Значит, Даша знает их, Савелия этого и этого зверя Гошу. Может спросить у неё? Страшно. И никому верить нельзя, – думала я.

Мысли ушли к Хадиче.

– Как она там.... эх, Хадича! Два твоих слова и что я перенесла? Ты меня в ад бросила. Сколько мне здесь мыкаться? Как она там одна? Не пропала бы, такая непрактичная, наивная, – наконец засыпая, подумала я.

Но меня разбудил крик. Кажется, я только закрыла глаза.

– Быстро встать! Чего разлеглись? Работать пора! – кричала надзирательница.

– Халида? Вставай, иначе накажут, – сказала Даша, тронув меня за плечо.

Я быстро спустилась вниз и надела старую обувку. Даша скептически посмотрела на мои кауши.

– Эээ, здесь в таких не сможешь и дня проходить. Ладно, пошли. Может нам выдадут свою одежду и обувь, – сказала Даша.

Но сразу, на работу нас не повели, в каком-то помещении, образовалась очередь из таких же, как мы.  За столом сидели две женщины и что-то записывая в журнал, выдавали каждой из нас нижнее бельё, телогрейку и такие же штаны, добавляя ботинки, не спрашивая размеры. Но перед тем, как переодеться, нас обыскали, грубо раздев догола, потом приказали пройти в душевую. Вода оказалась холодной, кое-как, ёжась, женщины искупались. Полотенец не было, пришлось вытираться, кто чем мог. Наконец, одевшись и завязав на головы одинаковые платки, нас провели в так называемую столовую, похожую на барак, в который нас поселили. Казалось, отовсюду дует холодный ветер. На столах уже стояли алюминиевые тарелки и в них, что-то вроде каши, которая была уже холодной. Видимо, она подгорела, есть было тяжело, но голод подпирал. Многих после той каши просто стошнило. Я сдержалась, Даша тоже.

Потом, нас повели в цех, впрочем и он не отличался от барака. Учить не стали, велели шить. Даша постаралась сесть рядом со мной, я благодарно на неё посмотрела.

– Ну что? Начинается новая жизнь, которую мы должны выдержать, – сказала она, показывая мне, как нужно шить. Монотонная работа, особого умения и не требовала, швы, швы… к концу рабочего дня, рябило в глазах. Разрешалось вставать только по нужде. Туалет находился на улице, ряд будок с дыркой, обшитых досками. Правда в обед, все строем прошли в столовую. Так же, в тех же тарелках, на столах стояло варево из макарон и картошки. Но есть было можно.

– Даша… я спросить хотела… откуда ты их знаешь? – шёпотом спросила я, не поднимая головы от работы. Разговаривать во время работы запрещалось. У стены стояли надзирательницы, меняясь через несколько часов.

– Оттуда, откуда и ты. Они такое со мной творили, называя и шлюхой, и стервой. Хорошо пронесло, не забеременела, – так же шёпотом, ответила Даша.

При этих её словах, меня словно кипятком облили. Несмотря на жуткий холод, я покрылась потом. А вдруг меня не принесёт, что тогда? Лучше смерть, чем рожать от этих нелюдей.

– Знаешь… когда первым на мне брыкался этот изверг, Савелий, я чуть не расхохоталась. Перед глазами стояла его бородавка на переносице, покрытая волосиками и гусиная шея. И этот запах изо рта, ещё немного, я бы на него и вырвала, да нечем было. А Гоша, это ещё тот садист. Силён, бык, всё ничего бы, да изощрённые действия, больно было очень, чуть нутро моё не порвал… гад, – спокойным голосом говорила Даша.

А я вдруг всё вспомнила… и бородавку с волосами, и шею, покрытую, словно кожа гуся и этот запах… ужасный и вонючий, вызывающий отвращение и тошноту. Вспомнила действия Гоши, который всё время скалил зубы, получая удовольствие, аж кричал, правда матом. Уж на что Турсун бай был жестоким и своенравным, но с ним я чувствовала себя женщиной, хотя и была ещё совсем девчонкой.

Шли дни, я стала привыкать к новым правилам и тяжёлой работе, от которой перестаёшь чувствовать спину и пальцы. Но через месяц, я поняла, что беременна. Ночью, когда я плакала от отчаянья, проснулась Даша. Сев на лежаке, она посмотрела наверх. Не увидев меня, позвала. Нагнувшись, я посмотрела на неё.

– Спустись-ка, – попросила она.

Спустившись, я села рядом с ней, утирая руками лицо от слёз.

– И что опять случилось? Чего ночью плачешь? Дай угадаю… ты беременна? – вдруг став серьёзной, спросила Даша.

Я аж плакать перестала.

– Но… как ты узнала? – с удивлением спросила я.

– А чего тут узнавать. Месяц, как мы здесь, а вчера тебя стошнило после ужина… ну что? Месячных нет? – спросила Даша.

Опустив голову, я лишь кивнула.

– Понятно. Ребёнок, это конечно счастье, но не в таких условиях. Да и не оставят его тебе, откормишь год грудью и всё, отправят в детский дом. Потом ищи – свищи. Что делать будешь? – даже не вспомнив, от кого будет этот ребёнок, спросила Даша.

– Как что? Я не хочу этого ребёнка. Ты хоть понимаешь, кто его отец? Хотя и я не знаю, который из них, – пробормотала я растерянно.

– Можно и догадаться. Это ребёнок Гоши, Савелий стар, чтобы иметь детей, его семя давно высохло. Из последних сил барахтается на бабе, – говорила Даша.

А я, широко открыв глаза, с изумлением смотрела на неё.

– Да какая разница, кто отец? Как ты так можешь? И тот и другой нелюди, зачем мне иметь от зверя дитя? – повышая голос от негодования, возразила я.

– Тише, не шуми. Услышат. В том, что они звери, ребёнок не виноват. Ты его родишь, а не они. Подумай. Когда-нибудь ты выйдешь отсюда, одна на белом свете. А так, может найдёшь малыша, когда выйдешь отсюда. Вырастет, опорой тебе будет, – спокойным голосом говорила Даша, будто мы и не находились в таком ужасном месте.

– Убивать в утробе дитя – это грех, Аллах не простит меня. Но как подумаю… мне страшно, Даша! – уронив ей на грудь голову, сказала я, опять заплакав.

– Шшш… успокойся. Если веришь в своего Аллаха и боишься его гнева, рожай. Да и аборт здесь опасно делать, осложнения могут быть. Думаешь, здесь квалифицированные врачи есть? Вроде бабки повитухи, два урока медицинских курсов и всё. Умереть можешь, тебе это надо? – поглаживая меня по голове, тихо, убаюкивающе, говорила Даша.

Я не знала, что делать. Но уже ненавидела внутри себя этого ребёнка, представляя лицо Гоши и боясь, что ребёнок может перенять его жестокость и не дай Аллах, его черты.

– Утро вечера мудренее, давай спать ложиться, утром вставать рано, – выпуская меня из объятий, сказала Даша.

Я нехотя поднялась и полезла наверх. К удивлению, уснула тут же. Утром вспомнила, что я беременна, сердце отчаянно сжалось. Тяжело вздохнув, я спустилась на пол и стала одеваться. Весь день была, словно на иголках. После прогорклой каши, меня стошнило, надзирательница брезгливо посмотрела на меня, когда я вернулась в столовую.

– Что? Дома только колбасу ела, что от каши рвёшь? – громко спросила она.

Я молча села на место, но нас тут же подняли и погнали на работу. Тошнота не проходила, в обед всё повторилось и после ужина тоже. Ко мне подошла надзирательница.

– Ты чего это всё от еды нос воротишь, а? Ты случайно не обрюхатилась? А? Отвечай! – крикнула она при всех.

Я готова была сквозь землю провалиться, не зная, что ответить.

– Гражданка начальница? У неё несварение желудка, пройдёт, – быстро подойдя к нам, сказала Даша.

– А тебя кто спрашивает? Защитница нашлась, тоже мне. Быстро, пошли отседа! – фыркнула надзирательница.

Мы с Дашей быстро ушли.

– Так ведь я этого долго скрывать не смогу. Скоро живот расти будет. Тогда что? – спросила я Дашу.

– До родов ещё далеко, придумаем что-нибудь, – обнадёжила меня Даша.

По моим расчётам, если я всё-таки оставлю ребёнка, он должен будет родиться летом, в июле месяце, об этом я и сказала Даше.

– Летом скрыть будет невозможно, что делать, ума не приложу, – с каким-то равнодушием, сказала я.

– Ты думаешь, тут лето бывает? Ошибаешься, так… чуть потеплеет на пару недель и всё, – ответила Даша.

– Откуда ты всё знаешь, Даша? Мы же вместе приехали, – спросила я.

– Так ведь Сибирь! Чего тут знать, – ответила Даша.

Это слово я слышала впервые, наивно думая, что погода везде одинаковая.

– Не поняла… – растерянно произнесла я.

– Земля большая, Халида. Есть континенты, как Африка, даже в некоторых штатах Америки не бывает зимы, сплошное лето, жара. А тут вот, Сибирь, да такая ширь! – задумчиво ответила Даша.

– Ты прежде кем работала? Ну, пока сюда не попала? – спросила я, удивляясь, откуда она всё знает.

– Учительницей младших классов, – ответила Даша.

– Так… за что же тебя арестовали? Профессия такая хорошая, мирная, детишек учить, – спросила я, всё больше удивляясь.

– За что? Да директор у нас был… тот ещё сволочь. Приставал ко мне, так я ему и влипила пощёчину. Вот он и написал на меня донос, в отместку, так сказать. Я же при учителях его ударила, когда он незаметно ущипнул меня за… ну, за мягкое место, – улыбнувшись, ответила Даша.

– Вот гад! А муж, дети у тебя есть? – спросила я.

– Были и муж, и дочка, муж с войны не вернулся, с гражданской, дочка умерла в четыре года. От пневмонии, – рассказала Даша.

Погрустнев, я вспомнила Бахрихон опу и Мирзу.

– Похожие судьбы… – пробормотала я.

Но Даша меня не услышала, задумавшись о своём.

Шли дни, похожие один на другой, монотонно шло время. Аборт я делать побоялась, подумав, будь что будет. Наступило лето, а у меня живот на восьмом месяце беременности. Рано познав материнство, рожать я не боялась, пугали последствия. Если я очень хотела родить, когда носила Бахрома, своего второго сына, этого, я уже ненавидела в своей утробе. Решила, родится и грудь не дам, сразу перевяжу, как это когда-то сделала мне Бахрихон опа, когда первого моего ребёнка, даже не показав мне, придушили и унесли на кладбище.

Как и говорила Даша, я до последнего скрывала свою беременность, но это было не так просто. Втягивая в себя живот, я даже перевязывала его. Только схватки начались неожиданно, на сроке в семь с половиной месяцев. Правда, я могла ошибаться, но тем не менее, меня заставили поднять готовую спецодежду в мешке и отнести на склад. Даша с тревогой меня проводила. Но отпросившись в туалет, пошла за мной. Я дошла до самого склада, вдруг, внизу живота, словно что-то оборвалась. Выронив мешок, я упала на бетонный пол и схватилась за живот.

– Аааа! Ай, как больно! – вырвался у меня крик.

– Что с тобой, Халида? – стараясь поднять меня, воскликнула Даша.

– Очень больно… – простонала я.

– Ещё почти два месяца есть, неужели преждевременные роды начались? – испуганно воскликнула Даша.

– Что здесь происходит? – раздался крик надзирательницы.

Опешив, мы взглянули на неё, не зная, что ответить. Женщина подошла ближе и с удивлением посмотрела на мой живот, который я столько месяцев тщательно скрывала.

– Каналья! Да ты на сносях! Вот потаскуха! Когда же ты успела обрюхатиться, да и от кого? Здесь кроме начальника лагеря, да часовых и мужчин нет. Или… ты уже была беременна, когда пришла сюда? – вопила женщина.

– Я… меня… меня изнасиловали… я не хотела… – мямлила я, превозмогая боль.

– Вы ведь тоже женщина, у неё схватки, она может прямо здесь родить, помогите, – взмолилась Даша, поддерживая меня.

– Да я в жизни не смогла бы забеременеть от кого попало. Пусть сдыхает здесь. Что я начальнику скажу? – надзирательница была растеряна и явно помогать не хотела.

А мне просто хотелось, чтобы меня оставили в покое.

– Хорошо, я сама приму у неё роды. Это не так сложно, просто… чистую бы простынь и хотя бы горячую воду, – сказала Даша, подкладывая под мою голову мешок, который я выронила.

– Хорошо… ждите здесь, я сейчас вернусь. Она в любом случае родит, чего уж теперь, помогу, – ответила вдруг надзирательница, понижая голос, словно боялась, что её услышат.

Её долго не было, Даша вытирала пот с моего лица, а я терпеливо переносила жуткую боль. Наконец, железная дверь склада с шумом открылась и вошла надзирательница, держа в руках простыню. Следом шёл часовой, с ведром горячей воды в руке. Они подошли ближе.

– Давай, Лёша, помоги перенести её в укрытие, чтобы никто не увидел. Помоги им, а я присмотрю, чтобы никто не вошел, – сказала надзирательница.

Женщина была высокого роста, плотного телосложения, с грубыми, почти мужскими чертами лица, а в военной форме, ещё больше походила на мужчину.

– Пусть и он уйдёт, я не смогу при мужчине, – слабым голосом попросила я Дашу.

– Глупости не говори. Он поможет мне. Одна я не справлюсь, – ответила Даша.

Я смирилась, да и выхода другого не было. С пола я поднялась сама, с трудом передвигая ноги, я прошла за стеллажи с готовой продукцией. Лёша, со знанием дела, взял пару мешков и положил на пол, куда я и легла. Начались роды, сжимая между зубами угол платка, я терпела боль, стесняясь Лёшу, особенно, когда начинались потуги. А он спокойно смотрел, как я рожаю. Потом вынул из кармана ножницы, из другого кармана чекушку водки, открыл и облив ножницы, передал Даше, чтобы та перерезала пуповину.

– Крови много, что делать будем? – услышала я голос Лёши.

Было такое впечатление, что он принимал роды каждый день.

– Сейчас место выйдет, может крови меньше будет, – ответила Даша.

Кто родился, я не знала, да и спрашивать не хотела. Закрывались глаза, я так обессилела, что не могла шевельнуть даже пальцем.

– Давай, милая, потужься ещё раз. Халида? Не засыпай, открой глаза, слышишь? – громко сказала Даша.

Я послушно открыла глаза и сделала последнее усилие.

– Ну вот.. .молодец. Лёша? Простыню порви на части, в одну заверни ребёнка, остальные дай мне, – сказала Даша.

Лёша послушно исполнял всё, что говорила Даша. Я, видимо, ушла в глубокий сон, который нарушил плач ребёнка. Открыв глаза, я увидела, что ребёнок лежит рядом со мной, надо мной стоят Даша и надзирательница, Лёши не было.

– Она очнулась. Пусть ребёнка покормит, разорался тут, – почему-то мягким голосом, сказала надзирательница.

– Он мне не нужен, – отвернувшись от ребёнка, ответила я, поняв, что родился мальчик.

– Халида? Девочка моя, малыша покормить надо, смотри, как он плачет. А хорошенький какой! Только очень маленький. Недоношенный, надеюсь, выживет, – с сомнением сказала Даша.

– Тебе два дня отдыха, больше не смогу тебя прикрывать. И так ты скрывала свою беременность, но доложить начальству я обязана. Что скажет, не знаю. А пока, покорми ребёнка, не помер бы, – сказала надзирательница, с жалостью посмотрев и на меня, и на ребёнка.

– Спасибо. И простите меня… испугалась я очень, – произнесла я.

– Что же… если лагерь, все звери, что ли? Я тоже женщина, понимаю. Имя надо дать малышу. Как назовёшь? – спросила женщина, нагнувшись над малышом.

Она пальцем провела по нежному личику ребёнка.

– Сладенький. Что же ты родился так не вовремя, да не в том месте, а? А мамка кормить тебя не хочет, да? Вот вырасту и стану сильным и смелым, да? – сюсюкала надзирательница и я впервые увидела её скупую улыбку.

Даша посмотрела на меня и с недоумением пожала плечами.

Кажется, женщина заметила, что мы удивлены, выпрямившись, она посмотрела на нас.

– А ты молодец, не думала, что справишься. И Лёша молодец, другой бы в обморок упал, увидев роды. Ладно, пойду я. А ты, Кузнецова, иди в цех, тебе я не могу отдых дать. Пошли, – сказала надзирательница, ещё раз взглянув на малыша.

– Вечером увидимся, – шепнула Даша и быстро пошла к выходу.

Я посмотрела им в след и взглянула на ребёнка. Он потешно сунул палец в рот и с усердием сосал его, вызывая у меня улыбку.

– И что мне теперь с тобой делать, а? – пробормотала я, вглядываясь в личико малыша, стараясь понять, на кого он похож. На головке густые, чёрные волосики, чёрные глаза и очертание бровей, картошечкой носик и пухленькие губки. Я облегчённо вздохнула. Гошу и тем более Савелия, малыш совсем не напоминал. Скорее, ребёнок был похож на моего отца.

– Слава Аллаху, надеюсь и характером в дедушку пойдёшь, – тихо говорила я, будто ребёнок меня понимал.

С усилием, я приподнялась и взяла его на руки. Грудь он взял сразу, жадно припав к ней, но молока не было, я знала, что оно появится позже, как было с Бахромчиком. Малыш заёрзал и не получив желаемое, заплакал.

– Ничего, так терпению научишься, – прошептала я, поглаживая его чёрные волосики.

Вдруг, дверь склада со скрипом открылась и я увидела надзирательницу, с двумя молодыми людьми в форме. Испугавшись, я инстинктивно прижала ребёнка к себе.

– Ты не бойся, Рахматова. Начальнику я доложила, но сказала, что знала обо всём. Он приказал перевести тебя в лазарет на пару дней, вместе с ребёнком. Там фельдшер у нас, хороший доктор, из города недавно направлен, пусть осмотрит тебя и ребёнка. Мало ли что… столько крови было, ужас. А я тебе молока принесу и еды отдельно. Видать, в титьках пусто, а? А малышу есть надо. Давайте, парни, помогите, – оглянувшись на часовых, сказала надзирательница.

Вот, поистине, человек познается в трудные моменты. Я и подумать не могла, что эта мужеподобная женщина, окажется столь добра ко мне.

– Спасибо Вам, – лишь ответила я.

В общем, ребёнка она подняла сама, с умилением вглядываясь в его личико, а парни помогли мне, поддерживая с двух сторон, они перенесли меня в лазарет. Хорошо, рабочее время и во дворе никого не было, только часовые и стояли на вышках. Я наконец легла на кровать, настоящую, железную кровать, с мягкой подушкой и простыней. Меня укрыли покрывалом и положили рядом ребёнка.

Доктор, пожилой мужчина лет семидесяти, в белом халате на тучном теле, в такой же шапочке, нагнулся ко мне и сильно нажал на низ живота. Я вскрикнула от боли.

– Хорошо… кажется, чисто. Удивительно, в таких условиях и без последствий. Молодец, девочка, но противовоспалительное эти два дня будешь принимать. А пока, я укол тебе сделаю, – будто разговаривая сам с собой, бормотал доктор.

Потом, он размотал пелёнку и оголил ребёнка. Вынув из кармана трубочку, приложил к его груди и долго слушал, водя трубочкой по всей груди ребёнка.

– А ты уверена, что он недоношенный? – посмотрев на меня, спросил доктор.

– Ну да… это произошло в октябре месяце, ну… когда меня… – от стыда покрываясь краской, ответила я.

– Ну? А сейчас какой месяц? – спросил доктор.

– Июль… кажется… – промямлила я растерянно.

– Да нет, милая барышня, не кажется тебе. Ребёнок родился в срок, ну, минус неделя. Практически, малыш здоров. Ладно отдыхай, я сейчас укол сделаю, у меня как раз шприцы вскипели и таблетки принесу. Какая это у тебя по счёту беременность? – остановившись и посмотрев на меня, вдруг спросил доктор.

– Третья, – ответила я.

– Боже ж мой! Когда же ты успела? Молодая ведь совсем, – удивился доктор.

– Но детей нет, они умерли, – ответила я.

– Ну этот не умрёт. Вон как глазки блестят, жить хочет, – наконец уходя, сказал мужчина.

Вечером, пришла Даша, но она была не одна, первая вошла надзирательница, держа в руках миску, завёрнутую в вафельное полотенце, посеревшее от частых стирок хлоркой.

– Как вы тут? На вот, поешь. Офицерский ужин, с нашей столовой взяла. Гречка с котлетой, небось, давно такого не ела? Даша, поставь и молоко на тумбочку. Парню расти нужно, – наклоняясь над малышом, сказала надзирательница.

Такой мы её никогда не видели, даже лицо нам показалось симпатичным. Было удивительно, что она так по-доброму ко мне отнеслась, всегда суровая, с командным голосом, привыкшая приказывать, проявила чувства к ребёнку.

– Спасибо Вам, товарищ надзирательница. Что бы я делала, если бы не Вы, – искренне сказала я.

– Что ты меня всё надзирательницей называешь? Катя я и тоже женщина. Ладно, мне на пост пора, а ты, Даша, побудь ещё немного и в барак возвращайся. Иначе, мне выговор может быть. Да… как сына-то назвала? – почти у выхода, обернувшись, вдруг спросила она.

Я взглянула на Дашу и пожала плечами.

– Да ещё никак. Может имя своего отца ему дать? Абдулла. Что скажете? – спросила я, осмелев.

– Хм… Абдулла? Имя какое-то басмаческое. А по-русски назвать не хочешь? – вернувшись, спросила Катя.

– Мой отец всю жизнь батрачил, к басмачам мы отношения никого не имеем. Да и у бая, куда меня насильно в одиннадцать лет привезли, я прислугой была, – ответила я.

Вдаваться в подробности о том, что мой отец примкнул к банде Турсунбая и что я была его любимой женщиной, я не стала.

– Ну, как знаешь. Пусть будет Абдулла. Нужно документ о его рождении писать. Ты ведь знаешь, что он будет с тобой только год, потом его отправят в детский дом. Ну, я пошла, – наконец направляясь к выходу, сказала Катя.

– Ты поешь, остынет. Молоко у тебя уже есть? Ты кормила ребёнка? – спросила Даша, присаживаясь на табуретку.

– Молока пока нет, только светлая жидкость. Ты со мной поешь, нам хватит, – разворачивая серое полотенце, сказала я.

– А я только что ела, ешь сама. Вот, молока попей, кипячёное. Тебе сейчас есть нужно, чтобы молоко для сына было, – ответила Даша.

Я жутко проголодалась, но поделила котлету пополам и гречку отделила для Даши.

– Если ты не будешь есть, я тоже не буду. Знаю, как и чем ты ужинала, – сказала я.

– Спасибо, Халида, я только попробую. Пахнет аппетитно, давно не ела котлет и гречку. Но сначала ты поешь, ложка всё равно одна, – сказала Даша.

Я села на край кровати и быстро съела свою половину еды, запивая тёплым молоком. То ли от еды, то ли время пришло, но в груди закололо, я вдруг почувствовала некий прилив. Взяв на руки ребёнка, я дала ему грудь, к которой он жадно припал. К удивлению, прилив и правда оказался обильным, молоко аж потекло между губ малыша и захлебнувшись, он закашлялся. Мы с Дашей засмеялись, чего не было со дня нашего прибытия сюда, а то и раньше.

– Здорово! Значит молочная ты баба, это хорошо. Вроде грудь у тебя не большая, но есть женщины и с большой грудью, а молока кот наплакал, – сказала Даша, с удовольствием доедая из миски гречку и половину котлеты.

– У меня и с первым сыном молока было много. Сама удивлялась. Послушай, почему Катя решила мне помочь? Я не ожидала от неё такой доброты, вот и еду принесла, – спросила я у Даши.

– Сама была удивлена. Но я слышала, что у неё сын трагически погиб в одиннадцать лет, зимой в лесу замёрз. Как и зачем он там оказался, никто так и не понял, но поговаривали, что мстили ей за что-то и мальчонку из взрослых кто-то в лесу оставил замерзать. После этого, от неё и муж ушёл, ушёл и сгинул. Никто его после того случая в деревне не видел. Это было в начале двадцатых, – рассказала Даша.

– Понятно… жаль её. Тоже матерью была, значит, – задумавшись, ответила я.

– Мне пора, дорогая. Я только завтра вечером смогу прийти. Но здесь и завтрак, и обед дают. Ну… пока, Абдулла! Внук дехканина, – целуя малыша в пухлую щёчку, сказала Даша.

Правда говорят, если раз дала ребёнку грудь, уже отказаться от него не сможешь. Я с умилением смотрела, как смачно малыш сосёт. Улыбнувшись, я погладила его по головке.

– Сыночек мой… мой Абдулла… мы с тобой забудем, кто стал причиной твоего рождения, правда? Никто нам не нужен. Ты мой сын и только мой. Я навсегда выкину из памяти тех, кто так измывался над твоей мамой. Клянусь тебе в этом. Ты никогда не услышишь их имён, – тихо говорила я, облокотившись о спинку кровати и засыпая.

Через два дня я вышла из лазарета. Но нужно было работать наравне со всеми. Правда, Катя разрешала прибегать в барак каждые три часа и кормить малыша. На удивление, словно понимая, где и в каких условиях мы живём, Абдулла был спокойным ребёнком, а я всё больше проникалась к нему нежной, материнской любовью, ужасаясь при мысли, что скоро его у меня заберут. А вечерами, к моим нарам подходили женщины, чтобы поиграть с сыном.

Неумолимо время шло к расставанию с ним и когда ему исполнился годик, рано утром, перед самой работой, в барак зашла Катя в сопровождении двух людей, среди которых была незнакомая женщина, как оказалось, сотрудница детского дома и сопровождающий её солдат. У меня ёкнуло сердце, не удержавшись, я заплакала, прижимая сына к себе.

– Катя? А как же я найду его потом? Куда его увозят? Он же ещё такой маленький. Может быть мне разрешат ещё год быть с ним? – в отчаянье спрашивала я.

– Рахматова! Много вопросов задаёшь. Всё! Прощайся с сыном, – строго крикнула Катя, мельком посмотрев на присутствующих.

– Халида? Ты знала, что его у тебя заберут, закончится срок заключения, мы его обязательно найдём. Передай Абдуллу им, – тихо говорила Даша, сев рядом со мной и обняв за плечи.

Скрепя сердце, я протянута ребёнка женщине, сотруднице детского дома.

Она отдала Кате бумагу и вместе с солдатом вышла из барака. Я со слезами провожала их взглядом. И когда они ушли, Катя подошла ко мне и нагнувшись, сказала.

– Его везут в Архангельск, в детский дом номер два. Так что, ты без труда сможешь его найти. Под твоей фамилией, имя ты сама ему дала. Так что успокойся и смирись.

Я оторопело смотрела на неё.

– Катенька! Но я даже не знаю, где сама нахожусь, вот уже скоро второй год, – воскликнула я.

– Наш лагерь находится в Соловках. Дальняя Сибирь. Всё, мне идти нужно, да и вам тоже. Даша? Перевяжи ей грудь, чтобы молоко пропало, – сказала Катя, поворачиваясь к женщинам, готовым идти в столовую, а оттуда на работу в цех.

– Чего копошимся? Быстро на выход! – крикнула Катя.

Все молча побрели следом за ней. Опять пошли монотонные дни, без тепла и лета, которое было в наших солнечных краях. Молоко пропало через неделю, правда, в первые дни поднялась температура. Я была благодарна Даше за то, что она всегда была рядом. Очень тосковала по сыну, прижимая к лицу его распашонку, которую сама сшила. На ней ещё едва сохранился его запах.

А Катя… с ней мы после рождения сына как бы сблизились, правда, она становилась другой, когда мы оставались одни. При всех она была строгой и требовательной надзирательницей. Иногда, она приносила нам с Дашей что-нибудь вкусненького, конфеты или печенье, редко, перепадало и мясное, чуть-чуть, но всё же. Она под предлогом какой-нибудь работы, уводила нас с Дашей в свою комнатушку, в конце территории, где мы говорили до полуночи, пили чай с печеньем и конфетами. Эти редкие вечера скрашивали нашу серую жизнь, давая отдых и телу после тяжёлого трудового дня и душе, в которой, казалось и света не осталось.

Даша часто говорила, что человек привыкает ко всему:

– Нужно радоваться, что мы ещё сюда попали, а не на валку леса.

– Я привыкла, Даша, ведь я и не жалуюсь. Только по сыну скучаю. Думала, не смогу принять его, зная, чей он сын, хотя и сама не знаю, который из этих зверюг, его отец. Наверное, материнское чувство – самое сильное чувство на свете. Как он сейчас? Что ест? Во что одет? Не холодно ли ему, зимы вон какие лютые, – заплакав, отвечала я.

– В детском доме ему намного лучше, чем было бы здесь. Ты вечно на работе, он бы один оставался? Сама подумай, что бы он тут ел? Баланду, которую мы ежедневно едим? – приводила Даша мне аргументы, чтобы я смирилась.

А я и смирилась. Что я могла?

– Ему летом три года исполнится, – тяжело вздыхая, ответила  я, с тоской посмотрев в её глаза.

– А какой у тебя срок-то? – вдруг спросила она.

Четыре года не интересовалась, а тут…

– Я не знала… но осмелилась спросить об этом у Кати. Она моё дело открыла… в общем, не знаю, что она там прочла, но спросила, кто такой этот Турсун бай. Про отца моего спросила. Я и сказала ей правду, что прислуживала у бая с одиннадцати лет. А отец мой – бедный дехканин, – не смея смотреть в глаза единственной подруги, ответила я.

– Рассказывай правду, не чужие мы. Я же тебе всё выложила, – с серьёзным видом сказала Даша.

И я, задумавшись, наконец посмотрела на неё и всё рассказала, ничего не утаивая.

– Ну ты даёшь, подруга! – только и сказала она, с удивлением глядя на меня, когда я закончила рассказывать о своей жизни.

Что она имела ввиду, я так и не поняла.

– Катя сказала, что срок у меня семь лет, – сказала я.

– У меня девять лет, за антисоветскую агитацию детей на уроках. Представляешь? Детям, которым и по десяти лет не было! – вспылила Даша.

– Успокойся. Я без тебя не уйду. Поселюсь в ближайшей деревне и буду ждать, когда ты выйдешь, – сказала я, крепко обнимая Дашу.

– Какая деревня, дурочка? Здесь за сто километров нет никаких поселений. Только за лагерем, общежитие для работников и всё, – усмехнувшись, ответила Даша.

– Как нет? Мы что, в пустыне живём? – удивилась я.

– Скорее, тайга вокруг, станция правда недалеко, но поезда только раз в год новых поселенцев привозят, – сказала Даша.

– Тогда попрошу, чтобы мне срок продлили. Вместе пришли, вместе и уйдём отсюда, – твёрдо заявила я.

– Ещё три года тебе сидеть, мне пять. Дожить надо. Спать давай, поздно уже, – сказала Даша, укладываясь спать.

Я полезла наверх. Потом уже, лёжа, я опустила голову и посмотрела вниз, на Дашу.

– Ты слышала, что рассказала нам Катя? Бедная, тоже столько перенесла, – шёпотом произнесла я.

Но Даша мне не ответила, заложив руки под голову, она, кажется, задумалась о чём-то своём.

Я легла, сна не было. Вспомнила, что намедни нам рассказывала Катя. Ей было всего тридцать два года, но жизнь состарила её лет на десять.

– Я жила с матерью в деревне Заречная, это за четыреста километров отсюда. Отец пил, впрочем, как и все мужики в деревне. Выпив, устраивали кулачные бои с поножовщиной. Каждый вечер кто-то погибал или был ранен, впрочем, прожив не больше двух недель, тоже умирал. Моего отца тоже не минула эта участь. Мать была готова к тому, что однажды и его убьют, задира был ещё тот. А пьяному море по колено. Допетушился, короче. Похоронили его и дальше стали жить. Женихов в деревне днём с огнём, как говорится, а девок – пруд пруди.  Вот я и подалась в город, когда мне шестнадцать лет стукнуло. Мать не плакала, ей кормить меня было нечем, да и самой есть тоже нечего было.

Одиннадцатый год, в то время в деревне от голода стали умирать люди. В городе я устроилась работать в столовую, куда заходили в основном солдаты и офицеры. Посуду я мыла, на стол подавала.

Там и познакомилась с отцом своего сыночка, Митеньки. Звали его Борис, видный такой был, а я молодая совсем, несмышлёная девчонка. Меня гордость разбирала, что такой парень, военный, вдруг посмотрел на меня. Думаю, видели бы меня девчонки из деревни, обзавидовались бы, небось. Голову потеряла, а он меня с работы дождался, поздно было уже, повёл куда-то, ну… деревянный дом в два этажа, тишина. В общем, девственность мою этот Борис и поломал. Я же поверила ему, когда он мне в любви признавался да жениться обещался, – Катя очень долго рассказывала, а мы с Дашей слушали, затаив дыхание.

Перед этим, Катя принесла бражки, так мы её и выпили, голову вскружило. Я то никогда не пила спиртного, а тут разнесло.

– И женился, в его казарме, нам комнатушку дали. Неплохо жили, молодая была, тут забеременела. Борис рад был, только сказал, что рано нам детей иметь, время смутное, подождать бы надо. Да я не согласилась, подумала, будь что будет. Родился у нас мальчик. Борис, правда, часто уезжал, так прожили мы с ним шесть лет, до самой революции. Вот в первый год и сгинул мой Борис, белые с красными… а я понять ничего не могла. Тогда я уже работала в офицерской столовой, сын, Митенька, рядом со мной, оставить некому, зато сыт и в тепле.

Осталась я одна, барак, в котором мы с сыном остались после смерти мужа, в один день сгорел, хорошо, я с Митенькой на работе была. Мыкалась я мыкалась, на ночь и в столовой оставались, стулья сложим и ложимся.

Решила я в деревню свою вернуться, всё-таки родилась я там, да и дом после матери остался. Дом не дом, избушка покосившаяся. Крыша над головой. Тогда все куда-то бежали, местные бои могли для любого закончиться смертью. Вернулась я, значит, в свою деревню, там советская власть, раскулачивание, виселицы стоят с телами. Жутко было. Но жить было надо, есть чего-то. Там председателя выбрали, сказали, жизнь налаживаться будет. Я, значит, к председателю в помощницы и пошла, из города всё ж вернулась, писать и читать могу. А красноармейцы дальше с боями ушли, в лесах бандиты. И однажды, поздним вечером, окно разбили, я и понять ничего не успела, а председатель убит и меня тяжело ранили. Видать, подумали, что убили, а сын со мной рядом всегда был, вместе домой уходили, так его схватили… Митеньку моего, в лес увели и оставили.

Утром пришёл отряд красноармейцев, председателя схоронили, меня в область, в больницу. Я сына спрашиваю, нет его, говорят, нигде. Нашли только через несколько дней, в лесу замёрз, – Катя замолчала.

Потом вытерла украдкой глаза и не поднимая головы, продолжила.

– Я оклемалась, дом заколотила досками и ушла. Вернулась в город и к начальнику. Так мол и так, муж красноармейцем был, сына погубили бандиты, меня ранили, что дальше делать, не знаю. Не долго думая, меня направили сюда. Слышала, как начальник, значит, говорил насчёт меня. Мол, потеряла всех и очерствела, самое место в лагерях работать. С тех пор и работаю тут. Никого у меня не осталось, вот такая судьба у меня, значит, – закончив свой рассказ, Катя наконец подняла голову и мутным взглядом посмотрела на нас.

Мы с Дашей шевелиться боялись и не моргая смотрели на неё.

– Кочегар наш, Василий… одинокий мужчина, положительный такой, пьёт в меру. Замуж меня зовёт. Говорю ему, зачем я тебе, не красивая я, да и огрубела тут. А он… он говорит, что красота ему не нужна, а с ним я мягкой стану. Вот и думаю… годы идут, а так, может ребёночка рожу. Что скажете? – с надеждой посмотрев на нас, спросила Катя.

Мы с Дашей переглянулись.

– Всё лучше, чем одной. Соглашайтесь. А Василий хоть нравится Вам? – спросила Даша.

– Да кто его знает? Выбор-то не большой, да и не красавица я, чтобы выбирать. Здесь, в основном, молодые солдаты, а Василий ещё не старый, сорок семь лет ему всего. Ладно, вам в барак пора, давайте, допьём бражку и спать разойдёмся, – взяв алюминиевую кружку и посмотрев на нас, сказала Катя.

Мы молча подняли свои кружки. Выпив, Катя откусила солёный огурец из бочки, принесенный с продуктового склада. Мы последовали её примеру. Молча посидев минут десять, мы поднялись и пошли к выходу.

Так проходили дни, недели, месяцы. Как-то мы сидели с Катей и разговорились. Я спросила, не слышала ли она что-нибудь о моём сыне.

– Откуда? От нас забрали и всё, не докладывают нам ничего. Сколько у тебя сроку осталось? Два года? – спросила Катя.

– Два года, кажется. Я тут нахожусь уже четыре года, одиннадцать месяцев и девятнадцать дней. Можно спросить? – отважилась я.

– О чём? – удивилась Катя.

– О Даше хотела спросить… мы вместе с ней пришли сюда, а ей ещё два года после меня сидеть. Нет у меня никого на этом свете, куда я пойду, к кому? Здесь хоть Даша есть, вот Вы… а там… страшно мне. Как я сына одна найду ? – волнуясь, говорила я, посматривая на Катю и Дашу, которая легонько толкала меня в бок, чтобы я замолчала.

– И что я могу? Хочешь, чтобы и Даша с тобой вышла раньше срока? – с удивлением спросила Катя.

– Нет, что Вы? – искренне воскликнула я.

– Так что же тогда? – ещё больше удивляясь и не понимая моей мысли, спросила Катя.

– Ну… я могла бы тут задержаться… дождаться Дашу, – совсем растерялась я.

– Ничего себе! Сама себе срок наматывает. Тут все дни считают, как бы поскорее выйти, а она просит задержаться. Только не получится, Халида. Ведомость на тебя закроется, когда придёт приказ об освобождении. Еды и всего прочего, вместе с местом в бараке, у тебя уже не будет, – заявила Катя.

Я тяжело вздохнула и посмотрела на Дашу. Катя в тот вечер ничего мне не ответила, да и после этого ничего не говорила.

Опять монотонно шли дни, недели, месяцы. Больше я эту тему не затрагивала. Как и говорила Катя, она вышла замуж за Василия. Свадьбы, конечно, не было, их типа расписали, написав в документах лагеря, что они муж и жена. Мы отметили это дело вчетвером, сидя в комнате Кати, где она с разрешения начальника, взяв со склада немного продуктов, накрыла небольшой стол, даже бутылку вина достала, запечатанную сургучом. В тот вечер, мы с Дашей почти забыли, где мы находимся. Желая счастья молодым, мы смаковали вкус вина и мяса, пожаренного с картошкой. Конечно, на это другие женщины в лагере поглядывали, то ли с завистью, то ли недружелюбно, но побаивались строгого взгляда и окрика Кати. Ей никто не смел перечить.

 Когда мне оставался всего полгода от срока, Катя была уже беременна, на шестом месяце, но продолжала работать.

– Роды сама у меня примешь, с Лёшей. Вы хорошо справились, принимая роды у Халиды, – обращаясь к Даше, сказала Катя.

Бражку она больше не пила, а Василий оказался хорошим мужем и мы с Дашей искренне радовались за Катю и её мужа. Так, в срок, Катя родила здоровую девочку и назвала в честь своей матери, Машей. Уделяя много времени ребёнку, она всё же справлялась и со своими  непосредственными обязанностями, а мы с Дашей часто занимали малышку. Наконец, когда до моего освобождения оставалась всего неделя, а я с трепетом считали последние дни, волнуясь и нервничая, нас позвала Катя.

– Ну что, Халида? Пришёл приказ о твоём освобождении, через неделю, ты сможешь покинуть лагерь. И ещё… – Катя замолчала и посмотрела на Дашу, загадочно улыбаясь своей скупой улыбкой.

Мы терпеливо ждали, что же ещё.

– Я не говорила вам, чтобы не обнадёживать, но я ходатайство написала с положительной характеристикой на Дашу. Начальник меня уважает, вы это знаете. Так вот, он по моей просьбе дал запрос в город, ну… куда следует. Так что… Даша? С тебя причитается. Пришёл приказ, о твоём досрочном освобождении, – сказала Катя.

Мы были в шоке. Даша прослезилась, а я, не удержавшись, кинулась обнимать Катю.

– Спасибо Вам, Катя! Никогда не забуду Вашей доброты, – воскликнула я радостно.

– Не ожидала я… спасибо большое, Катя, – растерянно произнесла Даша.

– Да ладно Вам, я и сама не ожидала, что получится. Только… как я без вас буду жить? Привыкла я к вам. У меня и подруг-то нет, – с грустью сказала Катя.

– У Вас теперь муж и дочь есть, а это лучше, чем сто подруг, Катя. Что может быть дороже семьи? – сказала Даша.

Через неделю, Катя сама провожала нас за ворота лагеря, вручив документы и адрес детского дома, где я смогу найти своего сына. Личных вещей не было, но Катя нам дала на дорогу еды и денег. Сев в грузовик, принадлежащий лагерю, который должен был нас отвезти до станции, мы ещё долго смотрели на стоявшую у ворот Катю, с малышкой в руках. Василий попрощался с нами раньше, ему нельзя было оставлять рабочее место. И мы с Дашей уехали, сев на дно грузовика и раскачиваясь от езды по кочкам и ухабам.

На станции, где нас высадил шофер, почти никого не было. Мы прошли в маленькие здание и спросив, когда будет поезд до ближайшего города, сели на старенькую скамью, чтобы дождаться вечера, когда и должен был подъехать паровоз.

– Нам бы в Архангельск доехать и найти второй детский дом… только бы мой Абдулла был там. А вдруг… – взволнованно говорила я Даше.

– Никаких вдруг, поняла? Мы найдём Абдуллу, даже и не сомневайся, – говоря это, Даша волновалась не меньше меня.

Мы ещё не осознавали, что совершенно свободны и можем ехать, куда глаза глядят. Но наш путь лежал в Архангельск. Немного перекусив, мы прилегли на скамью, хорошо, она была длинная, так что мы с Дашей почти поместились. Она легла с одной стороны, я с другой, ногами к друг другу. Казалось, часы остановились, время идёт очень медленно и день никогда не кончится.

Кажется и я, и Даша, мы вздремнули. Резкий гудок паровоза разбудил нас и мы вскочили со скамьи. Солнце уже село, вокруг было темно и только тусклая лампочка, привинченная к столбу, немного освещала перрон, раскачиваясь и скрепя от ветра. Я смотрела на приближающийся паровоз с запиранием сердца.

– Через три дня… всего через три дня, я увижу своего мальчика… – шептала я с волнением, дожидаясь, когда же наконец остановится этот паровоз.

Нам с Дашей повезло, народу почти не было и мы быстро прошли в общий вагон, купейных тогда для простого люда просто не было. Хорошо, нам Катя дала с собой в дорогу поесть, варёной картошки с луком, даже дала немного хлеба. К голоду было не привыкать, денег было совсем немного, на дорогу и на пару дней, пока будем искать моего сына. Мне казалось, что время тянется слишком медленно и паровоз еле тащится. Видя, как я беспокойно ёрзаю на месте, Даша обняла меня за плечи.

– Успокойся, Халида. Ты так заболеешь. Ещё неизвестно, сколько времени мы будем в Архангельске. А ещё до Ташкента доехать надо. Давай, по картошечке съедим, достань из сумки, – ласково говорила Даша.

Я виновато улыбнулась и полезла в сумку. Ели с удовольствием, заедая луком и запивая кипятком, который принесла Даша в алюминиевой кружке. Спали на одной полке, Даша была худенькой, как и я, а за годы, проведённые в лагере, кажется,от меня одни глаза и остались, которые блестели от волнения. Я видела, что Даша тоже неспокойна, часто, задумавшись, она смотрела в окно, за которым мелькали леса, равнины, поля и реки в снегу. А был май месяц.

– В Ташкенте сейчас, наверное, деревья уже отцвели… – произнесла Даша, не отрывая взгляда от окна.

– Этот снег так надоел. Хочется тёплого лета, слышать пение птиц, даже петуха, я согласна, – попыталась засмеяться я.

– Надеюсь, мою квартиру не отдали чужим жильцам, иначе, нам просто некуда будет идти. Что собираешься делать, когда в Ташкент вернёмся? – наконец обернувшись, спросила Даша.

Я об этом и не думала, но на завод я возвращаться не хотела.

– Даже и не знаю. Комната была от завода и та не моя. Может Мирза и вернулся домой с гражданской войны. А… а Хадича… надеюсь и она жива. Работу буду искать. Жить буду с тобой и с сыном, – ответила я.

– Тебе учиться надо, на вечерний попробуй поступить, или хотя бы курсы закончить. А жить, конечно, будете со мной, – сказала Даша.

– Спасибо тебе, дорогая, что бы я без тебя делала? В чужом городе… даже подумать боюсь, – в порыве, обняв Дашу, сказала я, прослезившись.

– Смотрю я на вас, не пойму я что-то. Ты, вроде, русская, а подруга твоя… не пойму, цыганка, что ли? Тёмненькая, правда волос не видно под платком. На сестёр не похожи, подруги, что ли? – вдруг услышали мы женский голос.

Напротив, сидела пожилая женщина, в телогрейке, как и мы, в шерстяном платке, в валенках. Она с интересом смотрела на нас. Догадывалась ли она, откуда мы едем, не знаю.

– Мы близкие подруги, из лагеря едем. Освободили нас, – почему-то со злостью, ответила Даша.

Мне стало стыдно, ведь из лагеря могли возвращаться только враги народа или преступники.

– Не злись, дочка, это я так, полюбопытствовала просто, – сказала женщина и отвернулась.

– Ты чего злишься? – удивилась я и посмотрела на женщину, которая отвернувшись, плакала.

– Я не цыганка, бабушка, я узбечка, – сказала я ей.

– Бабушка… значит за бабушку меня приняла? – улыбнувшись, сказала женщина.

Я виновато пожала плечами.

– Простите… я не хотела Вас обидеть, – ответила я, тоже улыбаясь ей.

– Да ничего. Горе меня состарило. Мне же всего сорок восемь лет. Сына моего тоже забрали, а за что и не знаю. Где он, что с ним, неизвестно. Вот, еду в город, может там скажут, – сказала женщина.

Наступило молчание, кажется, каждый из нас думал о своём. До Архангельска больше об этом не говорили, больше спали, чтобы быстрее проходило время. Я немного успокоилась, полная надежд, что обязательно увижусь с сыном.

В город приехали поздним вечером, идти было некуда.

– Что же вы делать будете? На вокзале ночевать? – к нам подошла женщина, что ехала вместе с нами.

– Наверное, больше идти некуда, – ответила Даша.

– Пошли со мной, у меня в городе дальняя родственница живёт, у неё и переночуем, – сказала женщина.

– Но… неудобно, ей это может не понравится, – ответила Даша.

– Она добрая, согласится. Пошли, – решительно заявила женщина.

И мы пошли. В здании вокзала было очень холодно, оставаться там на ночь было нереально. Родственница жила недалеко от вокзала, это был свой деревянный дом, три небольшие комнаты и сенцы. Женщина постучала в низенькое окно, где тускло горел свет, дверь открылась.

– Дарья? Ты? А это кто с тобой? – воскликнула хозяйка дома.

– В дом впусти, Пелагея, в доме и поговорим, – ответила Дарья.

– Надо же… тёзка, значит, – тихо произнесла Даша.

Пелагея посторонилась и мы прошли в сенцы, где было темно, но из открытых дверей комнаты, просачивался свет. В сенцах стояла лавка, на которой стояло оцинкованное ведро с питьевой водой, под лавкой, старая обувка и веник. На стене, на двух гвоздях, висели вещи. Мы прошли в комнату. Длинный стол и скамья у окна, печь, от которой шло тепло.

– Садитесь, у меня каша ещё тёплая. Картошка есть, – захлопотала Пелагея.

– Давай, я помогу тебе. А вы садитесь, – сказала Дарья.

Мы поблагодарили хозяйку и сели за стол, на который женщины поставили горшок с кашей и остывшую картошку. Пелагея из-за печки достала хлеб, завёрнутый в полотенце и развернув, перекрестила хлеб и тонко нарезала. Мы с Дашей смущённо улыбались. Дарья тоже села напротив нас.

– Ну что? Ешьте, что Бог послал, – сказала она.

– Право… свалились мы Вам, словно снег на голову, Вы уж простите нас. Идти было некуда, мы с подругой впервые в этом городе и очень благодарны Вам, Пелагея и Вам, Дарья, за вашу доброту и хлеб на столе.

– Что же, не люди мы, что ли? Хлеб сама пеку, а вы ешьте, – сказала Пелагея, стоя над нами.

– А ты тоже садись, чего стоишь? Дети спят, верно? – спросила Дарья.

– Спят, время позднее, умаялись за день, – сказала Пелагея, наконец сев напротив Дарьи и с любопытством разглядывая нас при тусклом свете.

Мы с аппетитом принялись есть, хлеб казался божественно вкусным.

– О сыне ничего неизвестно? – спросила Пелагея, посмотрев на Дарью.

– Нет, неизвестно. Куда обратиться, уже и не знаю, – с грустью ответила Дарья.

– А у вас какая беда? В город зачем приехали? – спросила Пелагея, рассматривая нашу одинаковую одежду.

Кажется она поняла, откуда мы едем, но промолчала.

– У Вас в городе Детский дом, второй. Сын мой здесь, найти его надо, – произнесла я, с надеждой посмотрев на Пелагею.

Она с удивлением взглянула на Дарью.

– Ну… есть такой. Повезло значит тебе, дочка. Я там уборщицей работаю. А сына как зовут? Правда, детишек там много, могу и не знать, – сказала Пелагея.

От её слов, у меня радостно забилось сердце.

– Абдулла! Абдулла его зовут. Может знаете? – чуть не плача, спросила я, привстав со скамьи.

– Ты садись, дочка, поешь. Разберёмся. Абдулла… – напрягая память, произнесла Пелагея.

Но есть я уже не могла, Даша гладила меня по руке.

– Успокойся, Халида. Видишь, как нам повезло? Найдём мы сына, не переживай, – тихо говорила Даша.

А я вдруг заплакала, чувства переполняли меня, тоска по сыну так извела, что я не смогла удержаться.

– Ну что? Вы вспомнили его, моего Абдуллу? – сев обратно, спросила я.

– Таких имён в детском доме нет, дочка. Только ты сразу не отчаивайся. Сложное имя у твоего сына, могли поменять его на русское. С утра пойдём  детский дом, заведующая у нас, добрейшая женщина, она тебе поможет, – сказала Пелагея, с жалостью посмотрев на меня.

Эти её слова меня успокоили. Я как-то и не подумала, что Абдуллу могли назвать по-другому. Мы ещё долго сидели за столом, тихо разговаривая. Потом Пелагея провела нас в комнату и указала на широкую кровать.

– Поместитесь с подругой, а мы с Дарьей ляжем в другой комнате. Там мои шалопаи спят, – сказала Пелагея.

Меня переполняло чувство благодарности к этим женщинам. Я подошла к Пелагее и крепко обняла её.

– Спасибо вам! Мне сам Аллах послал и Дарью, и Вас, Пелагея, – воскликнула я, чуть не плача.

– Я тоже мать и Дарья тоже. Два года мыкается, сына найти не может. Ночью его забрали и всё. Живой ли, нет ли, и не знаем. А парень и не виноват ни в чём. На кузнице работал, кому помешал? – ответила Пелагея.

– Он обязательно найдётся, Вы только верьте, Дарья. Верьте и надейтесь. Аллах вознаградит Вас за Вашу доброту, – обнимая и Дарью, сказала я.

– Дай-то Бог, дочка. У меня кроме Чижика моего, никого и нет на всём белом свете. Вот, Пелагея только, – сказала Дарья.

– Чижик? Это так Вашего сына зовут? – удивилась Даша.

– Это мы его так ласково называем. Он песенку всё напевал, любил петь её, "чижик-пыжик…" и фамилия наша, Чижиковы мы. А зовут моего сына Василий, – улыбнувшись, ответила Дарья.

– Найдутся наши дети, обязательно найдутся, – сказала я, уже уверенная в том, что говорю.

– Постой-ка! Я вспомнила! У нас в детском доме мальчонка есть… твоему сколько годков? – вдруг воскликнула Пелагея.

Я аж побледнела от услышанного и пошатнулась.

– Шесть лет скоро… – пробормотала я, придерживая руку Дарьи, чтобы не упасть.

– Ну и этому столько же. Документы-то детей мне не показывают, но этот чернявый такой, с чёрными бровями и глазки такие же. Отличается от других детей, на цыганёнка похож, добрый мальчонка, – говорила Пелагея.

По мере того, как она говорила, моё сердце готово было выскочить из груди.

– Это он! Мой Абдулла! Моё сердце это чувствует. Пелагея, Вы меня к жизни вернули. О, Аллах! Это мой мальчик, – воскликнула я, вновь обнимая и Пелагею, и Дарью, и Дашу.

– Ребятня его Сашкой зовут, Александр, значит. А он Абдулла, значит… имя заморское какое-то, – сказала Пелагея.

– Узбек он, как и я. Из Ташкента мы, – сказала я, заплакав от радости.

– Ты уж так не обнадёживай себя, чтобы не разочароваться. Вдруг это не твой сын, – сказала Пелагея.

– Нет! Я уверена, что это мой сын. Сердце матери не может обмануть… не может… – беспомощно садясь на кровать, произнесла я.

– Ладно, поздно уже, спать ложитесь. Утром всё и прояснится, – сказала Дарья.

– Верно. Пошли и мы спать, – сказала Пелагея.

Но уснуть я так и не смогла, я всю ночь не сомкнула глаз. Даша, видимо, устала и крепко уснула. А я то и дело вставала и подходила к окну, потом ходила по комнате, сжав руки на груди. Как только рассвело, я вышла и села на скамью, следом вошли Пелагея и Дарья.

– Ну, я же говорила, что она всю ночь не сможет уснуть. Эх! Материнское сердце! – сказала Пелагея.

Даша, проснувшись, вышла к нам. Приготовили завтрак, Пелагея затопила ещё тёплую печь и поставила чугунный чайник на огонь. Есть я тоже не смогла, торопилась скорее пойти в детский дом.

– Тебе силы нужны, Халида, поешь немного, – тихо сказала Даша.

– Я не могу есть, Даша. Пелагея? Может пойдём уже? Светает, – сказала я.

– Рано ещё, ворота нам не откроют. Потерпи, дочка. Халида… имя у тебя красивое, – сказала Пелагея, чтобы отвлечь меня от мыслей.

– У нас такие имена дают, если ребёнок рождается с большим родимым пятном, "хол" и переводится, как "родимое пятно", – ответила я.

Но дрожь в теле я никак не могла унять.

– Вдохни глубже и выдохни. Расслабься, – сказала мне Даша.

Я послушно вдохнула, выдохнула и постаралась расслабиться.

– Смотри-ка… надо же. Хотя и у нас имена со смыслом и переводом, верно, Дарья? – спросила Пелагея.

– Наверное, не думала я об этом, – задумавшись, ответила Дарья.

А я, посматривая в окно, ждала, когда же наконец взойдёт солнце. Видя моё состояние, Пелагея встала.

– Ну всё, пошли, – сказала она.

Я вскочила с места и вышла из-за стола. Надев свои телогрейки, мы вышли на улицу.

– А дети? Они одни останутся? – спросила я.

– А что с ними станет? Они привыкшие. Муж с гражданской не вернулся, одна мыкаюсь, вот уже пятнадцать лет как. А дети взрослые, друг другу поддержка. Старший работает, в лавке помогает. Младший учится, любит это дело. Тридцать третий год уже, жить стало легче. Продукты появились, не так голодно стало. Спасибо товарищу Сталину, жизнь налаживается, люди довольны, – говорила Пелагея, выходя за калитку.

– А далеко до детского дома? – спросила я.

– Да нет, пешком дойдём. Можно и на автобусе, но мы пешком, – ответила Пелагея.

– Автобус? Что это? Грузовик такой?– спросила я.

– Да нет, покажу тебе. Скоро проедет мимо и покажу, – ответила Пелагея.

Минут через десять, проехал автобус, маленький, с приплюснутым носом. Его и показала нам Пелагея. Шли мы минут тридцать, вдали показался забор, внутри, кирпичное здание.

– Ну вот мы и пришли, – сказала Пелагея.

Моё сердце готово было выскочить из груди, в глазах потемнело, но я удержалась, чтобы не упасть и судорожно схватила Дашу за руку.

Я с замиранием сердца подходила к деревянным воротам, думала, сердце выскочит из груди. Видя моё состояние, Даша обняла меня за плечи.

– Халида, милая моя подруга, успокойся. Ты такая бледная, если Абдулла увидеть тебя в таком состоянии, он испугается. Он же ещё такой маленький, – сказала она мне в самое ухо.

– Да… ты права, дорогая. Я слишком сильно тосковала по сыну. Я сейчас успокоюсь, – не отрывая взгляда от ворот, ответила я.

– Сначала пройдём к директрисе, поднимем документы на ребёнка, чтобы не травмировать его. Если Саша и есть Абдулла, тогда его нам позовут, – сказала Пелагея.

Мы подошли ближе, вышел сторож, старик лет семидесяти, с бородой и в старой шапке ушанке, в телогрейке и сапогах, кажется, на два размера больше его ноги, так как сапоги впереди просто согнулись.

– Пелагея? А это кто с тобой? – спросил старик.

– Здравствуй, дед Прохор, это к директрисе пришли, насчёт усыновления. Мы пройдём? – ответила Пелагея.

– Что ж, доброе дело. Детишкам семья нужна, ласка и доброта. Оно конечно, тут воспитатели добрые, но мать никто не заменит. Сам сиротой рос, мальчишкой побирался, от голода пух. Бывало… – долго говорил дед Прохор, но Пелагея, к моей радости, перебила его.

– Потом расскажешь, некогда нам. Да и мне на работу заступать, – сказала она.

А я с нетерпением ждала, когда же, наконец, этот словоохотливый дед нас пропустит.

– В другой, так в другой. Проходите, Наталья Дмитриевна в своём кабинете, – наконец приоткрыв ворота, сказал дед Прохор.

Мы прошли через двор и пройдя по тропинке, вошли в старое, наверное, построенное в прошлом веке, здание.

– Это здание, нЕкогда принадлежало какому-то князю, потом купцу Старовойтову, а после революции, дом стал бесхозным, вот и передали его детям, – говорила Пелагея, открывая массивные двери между колоннами.

Фойе тоже было с колоннами, парадная лестница вела на второй этаж. Но мы прошли под арку, в широкий коридор, где и находился кабинет Натальи Дмитриевны. Было ещё очень рано, женщина отдыхала, лёжа на огромном, кожаном диване, с высокой спинкой, с фигурками и резьбой, круглые подлокотники были затянуты кожей. Дивану этому тоже было лет сто, странно, что он так хорошо сохранился. В середине огромной комнаты, стоял большой стол, тоже с кожаной столешницей, с массивными, фигурными ножками и кресло, огромных размеров. Было видно, что купец, бежавший во время революции, оставил всё своё имущество, мебель, во всяком случае. Окна в английском стиле, доходили почти до высокого потолка, с широкими подоконниками, со старинными занавесками из плотной, с выбитыми цветами, ткани. Обои с большим рисунком, с золотыми линиями, ещё сохранили свой зелёный цвет. Женщина, кажется, спала, но от волнения, я задела гипсовый консоль, на которой стояла ваза и едва успела её схватить, чтобы она не упала на пол. Наталья Дмитриевна проснулась от шума и села.

– Пелагея? Что-то случилось? Ты чего так рано? – поправляя пышные, волнистые волосы, сложенные в красивую причёску, спросила Наталья Дмитриевна.

Я таких женщин никогда не видела, очень красивая, с точёными чертами лица, интеллигентная, с прямым взглядом красивых, серо-голубого цвета глаз, нежной, светлой кожей, со статной осанкой, она сидела с прямой спиной и было видно, что женщина хорошо за собой ухаживает. Я очень удивилась, в такое время, не часто встретишь такую красоту и стать. Я просто любовалась ею.

– Какая же Вы красивая! – не удержавшись, воскликнула я.

Все разом посмотрели на меня. Смутившись, я опустила голову.

– Простите… не удержалась. Я никогда не видела такой красивой женщины, – пробормотала я.

Наталья Дмитриевна улыбнулась, кажется, я не первая, кто говорил ей об этом, но ей было приятно.

– Спасибо. Это гены. Мои родители были очень красивой парой, я из дворянской семьи, – по-простому ответила женщина.

Мы с Дашей были удивлены, ведь после революции дворян не должно было оставаться. Видимо, наше удивление заставило её ответить нам.

– Мой отец служил при последнем царе, Николае втором статским советником, мама часто бывала при дворе. После революции, всё изменилось в один день. Дом наш конфисковали и имущество тоже, только и успели одежду взять. Родители за границу уехали, я не смогла. Просто уехала из Москвы и приехала сюда. Мой муж, Афанасий Гаврилович, как бы это сказать… был офицером, но потом перешёл на сторону красных, сказал, что будет служить отечеству. Опытный офицер, его приняли и очень ценили. На границе служил. Убили его… жестоко сожгли… белые. Назвали предателем и без суда казнили, – рассказывала Наталья Дмитриевна.

Она говорила с таким достоинством, что я не посмела её перебить, да и слушая её, я успокоилась. Потом она замолчала, глубоко задумавшись, мы не посмели её отвлекать от горестных мыслей. Но её рассказ произвёл на меня большое впечатление.

– Так что у вас? Зачем ко мне пришли? – гордо вскинув красивую головку, спросила Наталья Дмитриевна.

И голос у неё был нежный и вместе с тем, властный.

– Наталья Дмитриевна, эта женщина ищет своего сына, у неё и документы есть. Они прибыли из лагеря, Вы же знаете, что детей, родившихся там, забирают у матерей, – сказала Пелагея.

– Знаю. Это жестоко, но правильно. Не должен ребёнок расти в тех условиях. За что? – вдруг спросила Наталья Дмитриевна.

Я сначала и не поняла, о чём это она.

– Ни за что. По навету сидели, – коротко ответила Даша.

– Понятно. Таких тысячи, как жаль. Ладно, давайте документы, разбираться будем, – пройдя к столу и сев в кресло, сказала Наталья Дмитриевна.

Я полезла во внутренний карман телогрейки, которую сама и сшила. Протянув ей документ о рождении сына, я встала в ожидании.

– Рахматов Абдулла… Это Саша, что ли? – спросила она, кажется, задав вопрос самой себе.

Потом она встала и подошла к шкафу, совсем не сочетающемуся с красивой мебелью в кабинете. Открыв его, она перебрала папки ухоженными, красивыми руками. Я невольно посмотрела на свои руки и спрятала их за спину. Они были грубые от работы и от холода потрескались.

Взяв из шкафа нужную папку, она прошла к столу и села в кресло. Сверив документы с записями, которые лежали в папке, с документом, который я ей дала, она внимательно посмотрела на меня.

– Национальность не указана, мы думали, Саша цыганёнок, чернявый, тёмненький такой. Красивый мальчик, очень общительный и любознательный. Пелагея? Приведи его сюда, дети уже проснулись, верно. Скоро завтрак, но мы успеем, – посмотрев на Пелагею, сказала Наталья Дмитриевна.

– Хорошо, Наталья Дмитриевна. Я быстро, – ответила Пелагея и быстро вышла из кабинета.

Прошло минут пятнадцать, которые показались мне вечностью.

– Вы садитесь. Успокойтесь, чтобы мальчика не напугать. Я понимаю Ваши чувства, столько лет жить в ожидании, – ласковым голосом сказала Наталья Дмитриевна.

Мы с Дашей и Дарьей сели на диван. Тут дверь открылась и зашла Пелагея, держа за руку ребёнка лет шести, глаза на смугленьком личике, с удивлением смотрели на нас.

– Сашенька, подойди ко мне, – протянув к ребёнку руки, сказала Наталья Дмитриевна.

Пелагея сама провела его к столу, Наталья Дмитриевна встала из-за стола и села перед моим сыном. То, что это был именно он, я ни на минуту не сомневалась. Абдулла был очень похож на моего отца. Сердце моё так сильно колотилось, что удары его отдавались в висках. Я привстала с дивана, ноги будто приросли к полу. Даша встала следом и обняла меня за плечи, не давая подойти к сыну.

– Сашенька… за тобой приехала твоя мама. Она хочет забрать тебя с собой. Ты рад? – взяв ребёнка за плечики, спросила Наталья Дмитриевна.

Абдулла растерянно смотрел на неё, потом посмотрел на нас и тут же спрятался за спину Натальи Дмитриевны, которая поднялась и взяв за ручку малыша, подвела ко мне. Я присела и протянула руки к сыну.

– Сыночек… родненький мой… иди к маме. Я твоя мама, – еле сдерживаясь, чтобы не разреветься, сказала я.

Голос мой предательски дрожал, Абдулла был напуган и не понимал, что происходит. Я всё же не удержалась и заплакав, в порыве обняла сына и прижала к себе.

– Абдулла! Сыночек мой! Родненький мой… – восклицала я.

Прошло несколько минут, Дарья плакала и украдкой вытирала слёзы, Даша, не скрывая, плакала.

– Пелагея? Мальчику пора завтракать, отведи его в столовую. Скажи Вере, пусть соберёт его вещи, – сказала Наталья Дмитриевна.

Пелагея взяла ребёнка за руки и увела. Я встала и повернулась к Наталье Дмитриевне.

– Спасибо Вам, Наталья Дмитриевна! За сына спасибо! – воскликнула я и хотела обнять её, но она остановила меня движением руки.

– Объятий не нужно. Я просто делаю свою работу. Много сирот сейчас, но легче стало. Жизнь налаживается, – проходя к столу и усаживаясь в кресло, сказала Наталья Дмитриевна.

Мне стало неудобно. Кто она и кто я, а я обниматься кинулась.

– Простите, просто не удержалась. Чувства переполняют меня, – отходя к дивану, сказала я.

– Понимаю. Мне нужно заполнить соответствующие бумаги, а ыы можете подождать в фойе, – сказала Наталья Дмитриевна, открывая папку.

Мы молча покинули кабинет.

– Вот ты и нашла сына. Может и мне повезёт? В нарком пойду, к председателю. В ноги ему брошусь, умолять буду. Может и сжалится надо мной, скажет, что с моим сыном, жив ли мой Чижик, – сказала Дарья.

– Ваша доброта, Дарья, обязательно будет вознаграждена, верьте, найдётся Ваш Чижик, иначе и быть не может, – сказала Даша.

Я и говорить не могла, с нетерпением ожидая, когда же наконец мне отдадут моего сына и мы уедем. Через час, по парадной лестнице спустились Пелагея с сыном, которого она держала за руку и вместе с ними шла какая-то женщина, в руке которой был небольшой мешок. Абдулла был одет в пальтишко серого цвета и ботиночки, на голове тёплая шапка. Они подошли к нам.

– Здравствуйте. Вы мама нашего Саши? – спросила незнакомая женщина.

– Да, это я, – ответила я.

– Тут его вещи. Я воспитательница Саши, меня Вера зовут. Поверите? За все годы, что он у нас находится, лишь пару раз простудой болел. Даже когда многие дети заболели гриппом, Саша не заболел, сильным парнем вырастет. Его все очень любят и дети, и воспитатели. Удачи Вам, – с доброй улыбкой сказала женщина.

– Спасибо вам всем за сына. Мы обязательно приедем с ним к вам. Правда, Абдулла? – нагнувшись и посмотрев на сына, сказала я.

– Абдулла? Но… он привык к имени Саша. Как-то сразу его так и назвали, – удивилась воспитательница.

– Это узбекское имя, имя моего отца, – ответила я.

– Ахха… простите. Узбеки, значит… а мы думали, что Саша цыганёнок. Глазки блестят, чернявый такой… простите, – смущаясь, сказала Вера.

Подошла Наталья Дмитриевна, прервав наш разговор.

– Халида Абдуллаевна? Это вот Ваш документ, а это документ, что Саша воспитывался в нашем детском доме с тысяча девятьсот двадцать седьмого года по тысяча девятьсот тридцать третий год. Удачи Вам и будьте счастливы, – протягивая мне бумаги, сказала Наталья Дмитриевна.

Поблагодарив её, я взяла документы и сунула их обратно во внутренний карман телогрейки. Я протянула руку, чтобы взять сына за руку, но ребёнок быстро отошёл и спрятался за спину своей воспитательницы. Женщина тут же взяла мальчика за плечи и присела перед ним.

– Сашенька, это твоя мама. Помнишь? Мы с тобой мечтали, что приедет твоя мама и ты уедешь с ней. Вот она и приехала. Иди к маме, – легонько подталкивая ребёнка ко мне, ласково сказала воспитательница.

Малыш, испуганно оглядываясь на неё, подошёл ко мне. Я подняла его на руки и прижала к себе.

– Мы пойдём уже. Спасибо вам всем, – сказала я, направляясь к выходу.

Но меня окликнула Пелагея. Обернувшись, я остановилась.

– Вы сейчас идите ко мне домой, отдохните. Дарья? Иди с ними. Утром я с тобой в нарком схожу. Проводим их на вокзал и сходим. У них путь долгий, на дорогу еды приготовить надо, – сказала Пелагея.

Дарья посмотрела на нас, мы с Дашей стояли, не зная, что ответить. Лишь пожав плечами, кивнули головой, соглашаясь. Да и права была Пелагея, путь не близкий, а ребёнку, во всяком случае, есть нужно вовремя, да и нам тоже. А ехать нам больше недели. Наконец, мы вышли из здания и пройдя через двор, вышли за ворота. Я держала на руках сына и прижимала его, будто боялась, что его у меня заберут.

– Давай я его понесу, устанешь, – сказала Даша.

– Я эту минуту ждала долгие шесть лет, Даша. Как я могу устать? – ответила я, крепче прижимая к себе сына.

Мы пришли к дому Пелагеи. Её сыновей дома не было.

– Иван на работе, а Егор в школе, верно, – сказала Дарья и взяв ключ из-под половика перед дверью, вложила его в замочную скважину.

От печи шло тепло, поставив сына на пол, сняв телогрейку, я расстегнула пуговицы на пальто сына. Он всё время молчал, покорно поднимая руки. Дарья стала накрывать на стол. Утром, я есть не могла, поэтому почувствовала чувство голода. Даша помогала Дарье, меня они не тревожили, понимая, что сейчас со мной творится. Абдулла есть не стал, отворачиваясь от меня.

– Пусть привыкнет, да и поел он недавно, – сказала Дарья и ушла в комнату, откуда вынесла деревянную лошадку.

– Я так счастлива! – вырвалось у меня.

Я смотрела на сына, который тут же сел на коврик и занялся игрушкой.

Кажется, я расслабилась, сыночек был рядом со мной, я успокоилась. Но от напряжения болела голова, руки, ноги и спина, всё тело просто ломило. Кажется, лицо у меня выражало то ли боль, то ли страх, но Дарья внимательно  посмотрела на меня.

– Да на тебе лица нет! А ну-ка, поешь немного и ложись, отдохни. Если утром хорошо будешь себя чувствовать, провожу на вокзал. Путь далёкий, его ещё выдержать нужно, – сказала она, протягивая мне кусочек хлеба и варёную картошку.

Даша взяла из моих рук картошку и почистив её, посыпала солью.

– На вот, с зелёным лучком поешь, вкуснее будет, – сказала она.

Я была им очень благодарна, мне было приятно, что обо мне заботятся.

– Спасибо, мои дорогие. Я в порядке. Просто переволновалась. Слабость такая… сама не пойму, – с трудом пытаясь улыбнуться, сказала я.

– Теперь всё будет хорошо, Халида. Давай, поешь и ложись. А за Абдуллой я сама присмотрю, – сказала Даша.

Я с благодарностью посмотрела на неё, оставлять сына мне не хотелось. Малыш усердно старался двигать лошадку, но на половике у него это никак не получалось. Мы втроём смотрели на Абдуллу, который не обращал на нас внимания. Кажется, он устал и начал злиться от того, что его лошадка совсем не двигается, он вдруг поднял её и с детской силой, бросил игрушку под стол.

– Ох! Характер показывает, мужчина, – воскликнула Даша.

Я встала, чтобы взять сына на руки, но покачнувшись, чуть не упала, тут же сев обратно.

– Халида? Что с тобой? – вскрикнула Даша.

– Не знаю… голова закружилась. Сейчас пройдёт, – ответила я, оперевшись о стол.

Не слушая меня, Дарья помогла мне подняться и отвела в комнату.

– Вот, ложись, отдохни. Ты просто переволновалась. А за твоим сыном мы присмотрим, – сказала Дарья.

Я легла, мне и правда стало плохо. Хотя оставлять сына, которого я только что нашла, мне не хотелось.

Дарья прикрыла дверь, оставив меня одну. Кажется, я уснула, хотя чувствовала, будто провалилась в бездну. Проснулась я от шума, поднявшись, вышла и увидела, как Даша игралась с Абдуллой. С работы вернулась Пелагея, они с Дарьей готовили ужин. Видимо, Пелагея принесла молоко и каша была почти готова. После отдыха, мне стало намного лучше, я взяла сына на руки, но он, отталкиваясь от меня, просился к Даше.

– Он привыкнет, наберись терпения, – успокоила меня Даша.

– На вот, покорми сына кашей, я ему немного сахарку положила, – сказала Пелагея.

С благодарностью посмотрев на неё, я взяла из её рук миску и усадив Абдуллу на колени, стала его кормить. Кажется, ребёнок хотел есть, поэтому он спокойно ждал очередную ложку каши, на которую я старательно дула, чтобы остудить. Аппетит у него был хороший, когда он доел, я вытерла ему ротик и прижала к себе. Но он тут же спустился с моих колен и сев на пол, взял, брошенную им игрушку. На имя Абдулла, малыш не реагировал. А я не уставала повторять его имя.

– Не мучай ты ребёнка, называй Сашей, красивое имя. Вырастет, привыкнет к своему имени, – сказала Пелагея.

– Да, Вы правы. Сашенька? Иди к маме, – сказала я, протянув руки к сыну.

К моей радости, он подошёл ко мне и попросился на колени.

– Ну, наконец-то! – радостно воскликнула я, прослезившись.

– Что решили то? Может пару дней отдохнёте? Уехать завсегда успеете, – сказала Пелагея.

– Нам, конечно же, лучше уехать… путь не близкий, да и отметиться надо будет по приезде в Ташкент. Иначе, могут быть проблемы. Но… я тут подумала… Дарья? Нам бы хотелось помочь тебе в поисках сына, но мы и сами сейчас на птичьих правах. Так хоть узнаем, что ответит нарком. Иначе, покоя нам не будет, после всего, что ты и Пелагея для нас сделали, – сказала Даша.

Я была с ней согласна. Моей благодарности этим женщинам не было предела.

– Если мы не будем Вам в тягость… мы только узнаем, что у Дарьи всё в порядке и уедем, – сказала я.

– Какая тягость? Оставайтесь, картошка есть, хлеба ещё на два дня хватит. Вот, молока немного осталось, так что голодными не останемся. Скоро Иван с работы придёт, он всегда что-нибудь приносит, – сказала Пелагея.

– А младший-то где? Не пришёл ещё? – спросила я.

– Как не пришёл? Вечереет уже, с ребятнёй на улице носится. Скоро зайдёт, – ответила Пелагея, отдёрнув занавеску и посмотрев в окно.

Скрипнула дверь, потом с шумом закрылась.

– Мам, я есть хочу, – с порога заявил младший сын Пелагеи, Егор.

– Набегался, сорванец? За стол садись, скоро есть будем. Вот брат только придёт и сядем ужинать. А грязный какой! А ну быстро во двор, умываться! – громко сказала Пелагея, хлопнув сына по попе.

– А чё сразу драться? Я есть хочу, – нехотя направляясь к выходу, сказал Егор.

– Опять с улицы домой не заходил? Быстро умываться! Шалопай, – услышали мы голос Ивана со двора.

– Ванечка пришёл, – просветлев, сказала Пелагея.

– Здравствуйте, – войдя в комнату, сказал Иван.

Перед нами стоял высокий, русоволосый парень, с прямым, упрямым взглядом карих глаз. Типично русский парень. Егор был очень похож на старшего брата, только взгляд у мальчишки был задорный и беззаботный. Вернувшись, Егор взял с верёвки, протянутой вдоль печки, полотенце и вытерев лицо и руки, быстро сел за стол и схватил кусочек хлеба. Заигравшись, Егор и пообедать забыл.

– Опять портфель на полу валяется? Сколько раз говорю, на место клади, а? – дав подзатыльник брату, сказал строго Иван.

Егор, шмыгнув носом, встал и взяв под лавкой старый портфель, положил к окну. Потом опять сел за стол и уткнулся себе под ноги с виноватым видом.

– Будет тебе, Иван, мал он ещё. Садись за стол, ужинать будем, – сказала Пелагея.

Они вели себя так, словно находились в комнате одни, а нас вовсе и не было. Но я с таким умилением смотрела на них, невольно улыбаясь, такая доброта шла от них, покой и умиротворение, будто вокруг и не было так тяжело и голодно. Иван отдал матери матерчатую сумку, сшитую Пелагеей, а она тут же выложила на стол штук шесть бубликов на тонкой верёвочке, пару кусков сахара, крупу и кусок сала. Пелагея с любовью посмотрела на Ивана.

– Где же сальце-то достал, сынок? – спросила она, понюхав сало и закатывая от удовольствия глаза.

– Фёдор принёс, сосед, говорит, кабана завалил, вот продавал и мне досталось, – ответил Иван.

Правда, я не совсем поняла его слов, но смысл до меня дошёл. Пелагея отложила бублики в сторону, в горшке поставила уже очищенную картошку, политую маслом и сверху покрошенную луком, тонко порезала хлеб, правда, сначала перекрестила его, нарезала ещё тоньше сало.

– Бублики утром, к чаю, – коротко сказала Пелагея, когда Егор протянул руку за бубликом.

Егор тут же убрал руку. Пелагея сама положила на хлеб сало и положила перед каждым из нас.

– Ешьте. Что Бог послал, – сказала она.

Абдулла молча наблюдал за всеми, а когда Пелагея увидела, что я свой хлеб дала в руки сыну, она тут же отрезала кусочек от сала и положив на хлеб, быстро дала ребёнку.

– Не нужно, я не очень голодна. Вот…картошки поем … – возразила я, но Пелагея посмотрела на меня таким взглядом, что я замолчала.

За столом все ели молча, только было слышно, как жевали, с аппетитом причмокивая. Сало было редкостью не только в этом доме, я чувствовала себя неловко, будто ела чужую долю. Даша, напротив, ела с большим аппетитом.

– У нас в Ташкенте сейчас фрукты поспевают, летом жарко. Приезжайте до нас. Мы с Халидой очень рады будем. Так же Вас потчевать будем, – вытирая руки маленькой, чистой тряпкой, лежавшей на столе, заменившей полотенце, сказала Даша.

– Дарья? Налей всем кипятка, чая нет, к сожалению, давно уже нет. Вот, листья смородины завариваем, – сказала Пелагея, не ответив Даше.

Я вспомнила Мирзу, он тоже заваривал листья смородины. Вспомнила Бахрихон, на душе стало тоскливо.

– Что с Хадичой стало? Жива ли она? – подумала я.

Первым из-за стола встал Иван, парень даже не поинтересовался, кто мы и почему находимся в его доме. Он зашёл за занавеску из ситцевой материи в мелкий цветочек и залез на печку.

– Егор? Спать иди. Утром рано вставать, – сказал он.

Егор послушно встал и пошёл за братом. Дарья и Пелагея стали убирать со стола. Даша хотела помочь им, но Пелагея сказала, что они сами справятся.

– Халида? Сын засыпает у тебя на руках, идите спать. И ты, Даша, тоже иди. Мы с Дарьей сами приберёмся, – сказала она.

Было неловко, несмотря на то, что эти люди с добром отнеслись к нам, делясь с нами и так скудной едой, но мы послушно встали из-за стола, я подняла Абдуллу на руки и мы прошли в комнату. Широкая кровать позволяла нам всем на ней разместиться.

– Завтра узнаем, что с сыном Дарьи и сядем на поезд, неудобно… неудобно обузой быть. У неё и так двое детей и мы ещё тут, нахлебники, – тихо сказала Даша, снимая платье из грубого  материала.

– Ты права, сама себя неловко чувствую. Я очень им благодарна. С сыном так удачно всё получилось, сама не ожидала. Дай Бог и Чижик Дарьи найдётся и она прижмёт сына к груди, как и я, – наглядно прижимая сына к груди и убаюкивая его, легонько хлопая по плечу, сказала я.

Ребёнок быстро заснул и мы легли, Даша у стены, посередине Абдулла и я с краю. Обняв сына, чувствуя его тихое посапывание, я ощущала его хрупкое тельце и меня переполняла радость.

Утром, я не стала будить Абдуллу, поцеловала его в пухлые щёчки и поднялась. Тронув Дашу за плечо, я разбудила и её. Надев с ней одинаковые, холщёвые платья, мы вышли из спальни. Даша и Пелагея хлопотали, одна у печи, кажется, в горшке готовила кашу, другая накрывала на стол, положив ложки, вчерашний, оставшийся хлеб и горшок с остывшей картошкой. Ивана уже не было. Он очень рано уходил на работу, Егор, сидя за столом, ел бублик. Мы с Дашей вышли во двор и умывшись из умывальника, прибитого к дереву, зашли в дом. На улице было очень прохладно, но нам было не привыкать, в лагере зимы были лютые, весна холодная, а лета почти не было.

– Доброе утро. Дарья… во сколько уходит поезд со станции? – спросила Даша.

– Думаю, вечером, обычно, он проездом проходит через станцию, задерживается всего на полчаса. Значит решили ехать? – спросила Дарья.

– Да, загостились мы у Пелагеи, пора и честь знать. Вот только узнаем, есть ли вести о твоём сыне и в дорогу, – ответила Даша.

– А мы сейчас с Пелагеей и пойдём к наркому, она вчера отпросилась на час у Натальи Дмитриевны, сказала, что попозже придёт. Садитесь к столу. А Сашенька спит ещё? – спросила Дарья.

– Спит, я не стала его будить. Такой сладкий! – ответила я.

– Ну, вы тогда и оставайтесь дома, а мы с Пелагеей сами сходим. Всё равно вас не пропустят. Нас бы пропустили, – сказала Дарья.

– Егор? Поел? Одевайся, в школу опоздаешь, – сказала Пелагея, обернувшись к сыну.

Тот тут же встал, надел уже коротковатое пальто, наверное, оставшееся от старшего брата, ботинки и шапку, взял портфель, что оставил вечером у окна и быстро вышел из дома. Я видела в окно, как он побежал по двору и вышел за калитку.

Мы согласились, к наркому зайти было не просто. Быстро поев, они оделись и вышли из дома. Мы сказали, что сами уберём со стола. Не зная, чем заняться, мы убрались и в комнатах, подмели и вытерли пол. Когда Абдулла, проснувшись, заплакал, видимо испугавшись, не понимая, где находится, я побежала в спальню и подняв ребёнка на руки, крепко его обняла.

– Шшш… тихо, родной. Испугался? Мама здесь, с тобой. Сейчас мама тебе кашу даст… хочешь кашу? – выйдя с сыном на руках и усаживая его за стол, ласково говорила я.

Малыш, перестав плакать, с рук есть не стал, попросил ложку и захотел есть сам. Я дала ему кусочек хлеба и придвинула тарелку, Абдулла с аппетитом стал есть, а я с наслаждением наблюдала за ним. Потом, я вытерла ему ротик и усевшись с ним на половик, стала играть. Не сдерживаясь, я часто целовала его ручки и щёчки. А он, с удивлением посмотрев на меня, вновь погружался в игру.

Ближе к обеду, пришла Дарья, Пелагея, видимо, ушла на работу и домой заходить не стала. Я по выражению лица Дарьи пыталась угадать, что же ей сказали о сыне, но её лицо ничего не выражало. Устало опустившись на скамью, она сложила руки на свои колени и посмотрела под ноги. Мы с Дашей терпеливо молчали, в ожидании услышать, что же она скажет.

Прошло минут семь, Дарья так и сидела, не поднимая головы, но я увидела, что из её глаз капают слёзы. Я взглянула на Дашу, она с тревогой смотрела то на меня, то на Дарью. Я пожала плечами. Тут Дарья подняла голову и посмотрела на нас.

– Нарком нас не принял, вернее, нас к нему и не пропустили. Вышел какой-то мужчина, в форме и фуражке, хотела ему в ноги броситься, да он оттолкнул меня и накричал. Говорит, нет пощады врагам народа. Прошу, умоляю, скажите только, жив ли мой сын, а он… он:

– Ты что, баба! Совсем рехнулась! Знаешь, сколько таких, как твой сын? У меня что, больше дел нет, как искать фамилию твоего сына? Может, его и в живых давно нет. Сдох в каком-нибудь лагере!

Он так кричал, что окна дрожали. Но я не испугалась, спрашиваю, кто сможет мне ответить, жив ли мой Васенька. Так нас двое ихних солдат взашей и прогнали. И что теперь делать, я не знаю. Где искать моего Чижика, я тоже не знаю, – Дарья горько заплакала.

А я прижала Абдуллу к груди, понимая, какую боль испытывает эта женщина. Даша села рядом с Дарьей и обняла её за плечи.

– Послушай меня, Дарья. Жив твой Чижик, слышишь? Жив! Ты только надежду и веру не теряй, любовь в твоём сердце и так есть. Верь и жди. Однажды, он вернётся к тебе и ты прижмёшь его к своей груди. Поняла? – говорила Даша, крепко обняв Дарью и прижав к груди, раскачиваясь с ней в такт своим словам.

И так убедительно Даша это говорила, что я даже представила себе, как в дом Дарьи, поздней ночью, постучав в маленькое, низкое оконце, заглядывает Чижик. Я не видела парня, но его лицо, с задорным, добрым лицом, стояло перед моими глазами.

– Ты правда в это веришь, Даша? – оторвавшись от Даши, спросила Дарья и в её взгляде мелькнула искорка надежды.

– Я не только верю, Дарья, я знаю, я вижу это, – ответила Даша.

– Странно… но я тоже это увидела, – произнесла я, удивившись.

– Дай-то Бог. Я ведь и живу только с этой надеждой, вновь увидеть сына. Иначе, зачем мне жить? – ответила Дарья, крепко обнимая Дашу.

– Вот и живи, и надейся. Жди столько, сколько понадобится. Я бы сказала тебе, поезжай в Москву, обей все пороги. Но это бессмысленно. Ответ будет один и ты знаешь какой. Пока ты не увидишь его мёртвым, не дай Бог, значит он жив, поняла? Советую тебе ехать к себе домой, ведь Чижик, если вернётся, придёт именно домой, – сказала Даша, поглаживая сухие от горя плечи Дарьи.

– Да, ты права, Даша. Я сегодня же вернусь домой. Вместе на вокзал пойдём. Вот вернётся Пелагея и пойдём, – нетерпеливо ответила Дарья.

– Вот и хорошо. Сборы не нужны, у нас и вещей-то нет, – сказала Даша.

– Пелагея просила вам в дорогу картошки отварить. Она вчера тесто на хлеб поставила, сейчас печь разожгу, каши Сашеньке сварим, немного и маслица есть, добавим. Вчера Иван два куска сахара принёс, отломаем кусочек и в кашу положим. А там… может в дороге что прикупите, когда ничего не останется, – своими словами, Дарья словно успокаивала себя, разжигая печь и вытаскивая  из-за печи тесто, в деревянной кадушке.

Оглянувшись на нас, не услышав ответа, Дарья заметила, что мы переглядываемся с Дашей. Она улыбнулась.

– Знаю, что у вас денег нема, ничего, у меня есть немного, у Пелагеи тоже, так что доедете до своего Ташкента, – сказала Даша.

Мы засмеялись.

– Ташкента, Даша. В переводе, название нашего города значит камень. Город и был весь в камнях и валунах, – сказала Даша.

– Да? Надо же. Не знала, – думая о чём-то своём, произнесла Дарья.

Абдулла, поев, уснул у меня на руках, я занесла его в комнату и положила на кровать. Дарья успела поставить хлеб в печь, где в горшке варилась картошка, убрав её, она поставила другой горшок, с кашей. Даша помогала ей, я прибиралась в комнате. Позже, пришла Пелагея, держа в руках алюминиевую кастрюлю, завернутую в полотенце.

– Немного макарон принесла, с луком обжаренные. В дорогу заберёте. Вот хлеб скоро готов будет, две булки вам положу, должно хватить, если понемногу есть будете. Сухих листьев смородины ещё, заваривать будете. Дарья? Ты же остаёшься? – посмотрев на дальнюю родственницу, спросила Пелагея.

Та взглянула на нас и улыбнулась.

– Нет, Пелагея. У тебя и так двое сыновей, мне своего дождаться надо, а он, если вскоре вернётся, придёт не иначе, как к себе домой. Я уеду, спасибо тебе за всё, – ответила Дарья.

– Ну что ж, может так и правильно. Вернётся наш Чижик, помяни моё слово. Вот, в корзину всё съестное и положим, давай, сначала пусть всё остынет, -говорила Пелагея, достав из-за печки корзину и положив на её дно белую тряпочку.

Собрав немного на стол, мы поели, к тому времени и каша, и картошка почти остыли. Пелагея аккуратно складывала в плетёную корзину довольно больших размеров хлеб, в отдельную тряпочку сложила картошку, достала немного сала и порезав тонко, положила между двумя небольшими булками хлеба. Макароны выложила в миску, кашу в банку. Вскоре, корзина наполнилась. Пелагея накрыла её полотенцем и края подоткнула в корзину.

– Будьте осторожны с продуктами, сейчас до еды многие охочи. Особенно беспризорные шастают, чтобы украсть, – сказала Пелагея.

В меньшую корзину она положила поесть и Дарье.

– Мне много не клади, знаешь, я много не ем, – стоя рядом с Пелагеей, сказала Дарья.

С учёбы прибежал Егор и бросив по привычке портфель на пол, хотел бежать на улицу, но мать его остановила.

– Вот придёт Иван, опять подзатыльник получишь. Убери свой портфель на место. И есть садись, не то не пущу на улицу, – повышая голос, но всё же ласково, сказала Пелагея.

Егор тут же остановился и повернувшись, взял с пола свой портфель и положил на широкий подоконник, где, как оказалось, он делал и уроки. Потом сел за стол и второпях поел.

– Мам? Я поел. Можно я теперь пойду? Пацаны ждут, – спросил Егор, умоляюще посмотрев на мать.

– А уроки кто за тебя делать будет? – спросила Пелагея.

– Приду, сделаю. Половину в школе спи… сделал, – ответил Егор запнувшись и не дожидаясь разрешения матери, выскочил на улицу.

– Вот сорванец! – ласково посмотрев вслед сыну, воскликнула Пелагея.

Из-за шума, проснулся Абдулла и открыв со скрипом дверь, вышел к нам. Я тут же подняла его на руки и усадила на колени.

– Накорми ребёнка кашей, скоро ехать, – сказала Пелагея, положив немного оставшейся каши в миску и подвинув к нам, вместе с кусочком хлеба.

Я накормила сына, аппетит у него был хороший и он быстро поел.

– Ну что? Присядем на дорожку и пойдём уже. Спасибо тебе, Пелагея, за хлеб, за соль. Помогла ты нам всем. За то, Бог тебя вознаградит, – сказала Даша, присаживаясь на скамью.

– Ну что ты? Чай не чужие. Поезжайте с миром, – ответила Пелагея, сев рядом со своей родственницей и сложив руки на коленях.

– И мы с Халидой Вам очень благодарны. Добрая Вы, Пелагея, мы никогда этого не забудем, – сказала Даша.

– Ладно, время уже. Провожу вас до вокзала, – вставая с места и поправляя платок на голове, сказала Пелагея.

Даша взяла корзину и мешок с вещами Абдуллы.

– Подожди. На-ка вот, мои-то выросли из игрушек, а Саше в самое время, – сказала Пелагея, протягивая ребёнку деревянную лошадку.

Потом полезла в карман и достала немного денег. Повернувшись, она протянула их нам.

– Вот и это возьмите. В дороге пригодятся. Неизвестно, что там Вас ждёт, в дороге и дома, – сказала она.

Я посмотрела на Дашу, потом на Пелагею.

– Нет, не нужно. Вы и так столько для нас сделали. Спасибо Вам за всё, – сказала я.

– Бери-бери. Сочтёмся, – сказала Пелагея, сунув деньги мне в руки.

– Мы вернём деньги, когда-нибудь, обязательно вернём, – воскликнула я.

– Вот и будет повод ещё раз приехать в Архангельск, – неуверенно ответила Пелагея.

– Поверьте, это обязательно произойдёт. Не знаю когда, но однажды мы сюда приедем, – ответила Даша.

Абдулла тут же схватил игрушку и прижал к себе, вызывая наши улыбки. Мы вышли из дома и пройдя через двор, вышли на улицу. Вокзал находился в двух километрах от дома Пелагеи, мы пошли пешком по протоптанной дороге.

Вечерело, когда мы дошли до платформы, Дарья обнялась с Пелагеей и они, поцеловавшись, попрощались.

– Дай знать, как только Чижик вернётся, – сказала Пелагея.

– Вместе с ним к тебе приедем. Обещаю. А так… не серчай, если что, – ответила Дарья.

Мы с Дашей тоже обнялись с Пелагеей, потом она подняла с земли Аблуллу и прижала к себе.

– Ну, Сашенька, вот ты и нашёл свою мамку и уезжаешь с ней в тёплые края. Не забудешь бабку Пелагею, а? Ну-ка, обними меня, – целуя малыша в щёчки, говорила женщина.

Абдулла маленькими ручками обвил шею Пелагеи.

– Счастливого Вам пути, – сказала Пелагея, опуская Абдуллу на землю.

– Мне ещё ждать своего поезда, а ваш скоро подъедет. Так что, давайте и мы прощаться, – сказала Дарья, подходя к Даше.

Они крепко обнялись, затем и я обняла Дарью.

– Спасибо, Дарья, спасибо, что мимо не прошла. От всей души желаю, чтобы и ты своего сына дождалась, – искренне сказала я.

Минут через десять, подошёл наш поезд, Пелагея помогла нам войти в вагон, мы помахали руками и ей, и Дарье.

Поезд, простояв пятнадцать минут, пыхтя, поехал дальше, а мы долго выглядывали в окно, где остались стоять Пелагея и Дарья. Потом, Пелагея ещё раз обняла Дарью и быстро зашагала в сторону своего дома.

Я знала их всего два дня, не считая дороги, когда мы ехали вместе с Дарьей из лагеря в Архангельск. Всего два дня, которые перевернули мою жизнь. Всего два дня и роднее людей у меня как-будто не было. Я прослезилась, сев на свободное место и посадив рядом с собой Абдуллу.

– Ты что это плачешь? – удивилась Даша.

– Столько доброты в этих людях. Увидимся ли мы с ними ещё? – ответила я.

За окном мелькали пейзажи, сменяя один на другой. Мы думали, что доедем до Ташкента за семь-восемь дней и одним поездом. Но через пять дней, нам пришлось пересаживаться на другой, этот ехал в другую сторону. Другого поезда мы ждали почти сутки. Не зная, куда идти, прижавшись к другу, закутав в телогрейку Абдуллу, мы с Дашей сидели на вокзале, окна которого во многих местах были с разбитыми стёклами и помещение продувалось насквозь. Увидев мужчину в железнодорожной форме, как оказалось, просто рабочего, Даша спросила у него, когда подойдёт поезд на Ташкент.

– Ещё утром должен был подойти, может сломался в пути. Шут их знает. А вы ждите, вон… все ждут и вы ждите. Значит скоро подойдёт, – ответил мужчина и пошёл к выходу.

Поезд подошёл поздней ночью, мы едва успели зайти в вагон, как он тут же тронулся и набирая скорость, поехал дальше. Ехали ещё трое суток, всё что приготовила нам в дорогу Пелагея, понемногу таяло. Я старалась есть меньше, чтобы больше оставалось сыну. Даша делала то же самое и я с благодарностью ей улыбалась. На полках не было матрасов, но в вагоне было жарко, поэтому, сняв телогрейки, мы спали на них. Я, прижав к себе сына, спала с ним на одной полке, Даша спала напротив. Через трое суток, вдали показались поля и растущие вдоль них тополя.

– Ну наконец-то. Кажется, мы приехали, – сказала Даша, посматривая в окно.

– Ташкент! Мы подъезжаем! – кричала проводница, проходя мимо нас.

Поезд замедлил ход и минут через пятнадцать, наконец остановился. Взяв пустую уже корзину, куда Даша положила вещи Абдуллы, она первая вышла из вагона. Подняв сына на руки, я вышла следом, Даша помогла мне спуститься. Свою деревянную лошадку, Абдулла не выпускал из рук. В Ташкенте стояло солнечное утро. Погода резко отличалась от той, в Архангельске, с холодным северным ветром и снегом, ещё лежащем на земле.

Мы с Дашей вышли из поезда и остановились. Я держала на руках сына и невольно растерявшись, опустила его на землю, но крепко держала за руку.

– И что теперь? Куда идти? – спросила я.

– Ко мне на квартиру попробуем поехать. Может она ещё свободна, если так, будем вместе жить. А там видно будет, – сказала Даша и пошла вперёд.

– Спасибо дорогая. Но… – я не могла сделать шаг, Абдулла с удивлением смотрел на меня, подняв голову.

Вспомнив, что ребёнок тепло одет, я присела на корточки и быстро сняла с него шапку и пальто. Даша обернулась на нас.

– Ты чего, Халида? Что но? Пошли уже, я очень проголодалась, да и вы с Абдуллой тоже. Если мне не изменяет память… недалеко от моего дома была общественная столовая, а у нас деньги есть, которые Пелагея нам дала, поедим хоть чего-нибудь горячего, пусть даже это будет просто овощной суп. Пошли давай, – сказала она.

– Дай сына раздеть, вспотел весь, смотри, жара какая, – не поднимаясь и снимая с Абдуллы фланелевую рубашку, сказала я, лишь мельком взглянув на Дашу.

Она нетерпеливо подошла к нам.

– Давай вещи, я подержу, – сказала Даша, взяв с моих колен шапку и пальто.

– Надо бы ему летние сандалики купить. Кроме ботинок, ничего ведь нет, – сказала я, сняв с ребёнка и рубашку, оставив его в ситцевой рубашонке, больше похожей на пижаму.

Абдулла выглядел потешно. На ногах тёплые ботиночки, вельветовые штанишки и эта цветная рубашка. Черноволосый, черноглазый и чернобровый, с серьёзным лицом, он, недоумевая, смотрел на нас. Видимо не понимал, почему его раздевают прямо на улице.

– Абдулла? Сыночек, жарко же очень. Завтра мы тебе летние штанишки и сандалики купим, хорошо? – ласково целуя сына в щёчки, говорила я.

– Я Саша, – пролепетал малыш, вызывая улыбку на лице Даши.

– Прости, я забыла. Конечно Саша. Ну вот и всё. Пошли теперь, – поправляя густые волосы ребёнку и поднимаясь, сказала я, взяв сына за руку.

– Слышала, что сказал вон тот мужчина своему товарищу, вон там, видишь? – обернувшись на мужчин, мимо которых мы прошли, спросила Даша.

– Не обратила внимание. А что он сказал? – спросила я, тоже посмотрев на мужчин.

– Ташкент стал столицей нашей республики, – многозначительно ответила Даша.

– Так… Самарканд же был? – удивилась я.

– Ну да. Я тоже удивилась. Ладно, пошли на трамвай, до моего дома доедем, – сказала Даша.

Пешком мы прошли пару километров и перейдя дорогу, стали дожидаться трамвая.

– Как-то не приходилось мне ездить на трамвае. Дом и работа рядом, только пешком и на арбе, – сказала я.

– Сейчас вон и автобусы появились, трамваи уже давно ездят, кажется… с тысяча девятьсот двенадцатого года. Да я и сама редко на них ездила. Вон, едет, – сказала Даша, кивнув на железную колею.

Абдулла с интересом смотрел на трамвай, потом, сев на сидение рядом со мной, всё поглядывал в окно. Проехав несколько  остановок, мы вышли и опять пошли пешком. Странно, но Даша жила недалеко от дома Мирзы, прямо за Боткинским кладбищем, в барачного типа доме, на втором этаже. К её радости, дверь квартиры была забита двумя досками.

– Очень хорошо, значит, новых жильцов не вселили. Надо к домоуправу зайти, у него должны быть ключи от квартиры. Вы с Абдуллой постойте здесь, я сама схожу. Только бы он был в своей конторе, – спускаясь по лестнице, на ходу сказала Даша.

Я подняла сына на руки. Абдулла пугливо озирался по сторонам.

– Не бойся, сынок, мы теперь здесь жить будем. Потом сходим и к себе домой, вдруг тётя Хадича ещё живёт там, – успокаивающе говорила я сыну.

Абдулла посмотрел на меня умными глазами, потом вдруг обнял меня за шею. Я застыла от удивления.

– Мама… – произнёс он.

Я впервые услышала от него, как он назвал меня мамой.

– Абдулла! Сыночек мой родненький! Да, малыш, я твоя мама. Я так тебя люблю, сыночек. Мы всегда будем вместе, – целуя всё лицо сына, взволнованно говорила я, когда на лестнице, снизу, послышались голоса.

– Значит освободили тебя, Мальцева? Подчистую, значит. Это хорошо, конечно, но завтра зайди в участок, к участковому, пусть он отметит твоё прибытие. Может и выше придётся подняться, сама понимаешь, правила такие. А квартиру твою держали за тобой, да. А как же? Ты хозяйка, – говорил мужской голос.

– Я завтра схожу, Салим акя, вот сегодня немного отдохну и схожу, – ответила Даша.

На лестничной площадке появился сначала мужчина узбек, преклонных лет, в белом пиджаке и таких же летних брюках, седоволосый с лицом в шрамах, как бывает после оспы. Следом, молодой парень с топором в руках.

– А это ещё кто? Ты, Мальцева, не сказала мне, что приехала не одна, – внимательно разглядывая меня, сказал Салим акя.

– А должна была? Это подруга моя, будет жить со мной, – ответила Даша.

– Не положено без прописки. Ты же и сама это знаешь, – строго сказал Салим акя.

– На это время нужно, Салим акя. А сейчас, ей с ребёнком некуда идти. Завтра и займёмся всеми делами. Откройте уже дверь.

– Ладно, только два дня Вам даю на всё, потом просто выселю. Гена, давай, – кивнув на дверь квартиры, сказал Салим акя.

Парень ловко, поддев топором доски, убрал их и выдернул гвозди. Салим акя вынул из кармана связку ключей, долго перебирал их пальцами, потом один из них сунул в замочную скважину. Повернув ключ два раза, он открыл дверь.

– Вот, входи, Мальцева. Будь, как дома, – сказал Салим акя на русском языке, с акцентом.

– Так я и дома, Салим акя. Забыли? Халида? Чего встала? Заходите, дорогая, – войдя в маленькую прихожую квартиры, ответила Даша.

Салим акя, ничего не ответив, лишь махнул рукой и спустившись по ступеням, вместе со слесарем Геной, ушёл.

Когда я, с сыном на руках, зашла в квартиру, Даша включила свет в прихожей и закрыла входную дверь. Только запах был затхлый и душный. Оно конечно, семь лет квартира была закрыта, везде была паутина и пыль. Когда Дашу забирали, она и посуду не успела домыть, только что кран и закрыла.

Даша медленно вошла в комнату, открыла окно, выходящее во внутренний двор, потом прошла на кухню и машинально стала мыть посуду, но она настолько стала липкой от пыли, грязи и времени, что сразу отмыть её не получилось. Я опустила сына на пол и подошла к ней, обняв за плечи.

– Дашенька? Мы хотели в столовую сходить, Абдулла голоден, – тихо сказала я.

Она обернулась и посмотрела на меня так, словно видела впервые.

– Семь лет жизни нет. Понимаешь? Вычеркнуты они, словно их и не было. А за что? За это время, я могла выйти замуж и у меня могли бы быть дети. За что… за что… – с грустью произнесла Даша и присев, заплакала, закрыв лицо руками.

Абдулла, испугавшись, обнял мою ногу и прижался ко мне. Я быстро подняла его на руки.

– Даша! Ну что уж теперь? Абдулла испугался. Вставай, пусть тут всё проветрится, а мы в столовую сходим. Вставай, – поглаживая подругу по плечу, успокаивающе говорила я.

– Прости, дорогая. Абдулла? Испугался? Ты мой хороший, иди к тёте Даше, я не буду больше плакать, – поднявшись и протянув руки к ребёнку, сказала Даша.

Но Абдулла отвернулся от неё и прижался ко мне.

– Ладно, пошли, – сказала Даша и пошла к выходу.

Столовая, как и говорила Даша, находилась недалеко, мы перешли через дорогу и пошли вдоль неё. Пройдя немного, я увидела вывеску "Общественная столовая", под ложечкой засосало от голода и во рту образовалась слюна.

– Как же есть хочется, – произнесла я.

– Заходи. И народу немного. Посади Абдуллу за стол, возьми поднос и пошли к стойке, – сказала Даша.

– Абдулла с нами постоит. Не хочу его одного оставлять, – сказала я и взяв сына за руку, прошла вместе с ним к стойке, где на столе стояли подносы, а в металлическом отделе ложки и вилки. В общем, мы взяли капустный суп, с морковью и картошкой и макароны, пожаренные с луком и тушёнкой.

– Хлеба нет. С вас сорок две копейки, – коротко сказала женщина за стойкой, подавая нам макароны.

– Компот дайте, пожалуйста… три стакана, – сказала Даша.

Еда нам показалась очень вкусной, почти домашней. С удовольствием поев, мы выпили компот. Вставать не хотелось, Абдулла допивал свой компот, потешно затягивая жидкость в рот. Немного посидев, мы наконец поднялись. Прогулявшись по улице, мы пошли домой. Меня так и подмывало пойти к дому Мирзы, но решила, что сегодня это делать неуместно. Весь вечер, мы с Дашей убирали комнату и кухню. Посуду удалось вычистить песком, что был в стакане и мылом, которое высохло за эти семь лет. Туалет, совмещённый с ванной, на удивление оказался чистым, дверь была закрыта, я просто вымыла унитаз и ванну, затем, вытерла пол. Стены были побелены, мыть их не пришлось, прошлась по стенам веником.  Вымыв полы, мы устало сели на железную кровать, постель с которой мы вынесли во двор и тщательно вытряхнули. Абдулла уже спал в кресле, свернувшись калачиком и прижав к себе коленки.

– Более-менее чисто стало. Окна завтра вымоем и занавески постираем. Надо мыла кусок купить, – сказала Даша.

– Спать хочется, устала я, – сказала я, закрывая глаза.

– Для Абдуллы, мы соединим два кресла к друг другу, сами на кровати ляжем. Она широкая, поместимся, – сказала Даша.

– Мы тебя точно не стесним? – спросила я.

– Я этого не слышала, а ты мне ничего не говорила. Нам надо работу найти. В школу меня уже не примут, враг народа учительствовать не может. Может на швейную фабрику сходим? – спросила Даша.

Я пожала плечами.

– Всё равно. Можно и на фабрику… если примут, – неуверенно ответила я.

– У меня несколько платьев есть, утром посмотришь, тебе должно подойти. И я так похудела, просто срам. Кожа и кости, – попыталась засмеяться Даша.

Я поднялась и подхватив кресло, пододвинула его ко второму креслу.

– Подними ребёнка, я постелю на кресла одеяло, мягче будет, – сказала Даша.

Она подошла к сундуку, на котором были сложены одеяла, курпачи и подушки. Постелив одеяло, она застелила его сверху простынею, сложив её вдвое и положила подушку.

– Можешь положить его. Укрывать не нужно, жарко очень, – сказала Даша, снимая серое лагерное платье. Открыв шкаф, она выдвинула ящик, достала две ночные рубашки и одну протянула мне.

– Иди купаться, я после тебя, – сказала Даша.

Я с удовольствием встала под струю тёплой воды, искупавшись кусочком хозяйственного мыла, я вытерлась, замотав голову полотенцем и надела рубашку.

– Какая благодать, – сказала я.

– Ты ложись, не жди меня, – сказала Даша и взяв с кровати полотенце и рубашку, прошла в ванную.

Без неё я ложиться не стала, может она захочет с краю лечь, хотя мне нужно будет ночью вставать, проведать сына или в туалет его отвести. Даша вышла через полчаса, с полотенцем на голове.

– Наверное, таким и бывает рай, – засмеялась она.

– Ты у стенки ляжешь или с краю? – спросила я.

– Мне всё равно. Тебе с краю удобнее будет, вдруг ночью Абдулла проснётся, – ответила она.

Наконец, мы легли, но сразу уснуть не получалось. Мысли кружились в голове.

– Начинается новая жизнь, подруга. Несколько месяцев поработаем и ты пойдёшь учиться. Может и я пойду… хоть курсы закончить надо, – засыпая, говорила Даша.

Впервые за много лет, мы спали глубоким, спокойным сном, хотя совсем не знали, что ждёт нас завтра.

Утром, проснувшись, мы оделись и вышли из дома. Съестного в доме ничего не было, поэтому, мы опять пошли в столовую. Взяв рисовую кашу, сваренную сначала на воде, потом, видимо, добавили немного молока и соли, мы сели за стол и поели.

– Сначала к участковому зайдём, отметиться нужно о прибытии, потом подумаем, куда на работу устраиваться будем. Хотя… ночью я много думала… в школу вернусь, зайду к директору. Может примет меня назад. Пусть уборщицей, я согласна. Не мыслю себя без школы. Коллектив был у нас хороший…как они там… – казалось, Даша разговаривала сама с собой.

Мы поднялись из-за стола и вышли на улицу. Участковый, вернее, его кабинет, находился в соседнем доме, туда мы и пошли. Паспорта были при нас и документы об освобождении тоже.

– Я вот думаю, если работать буду, как же Абдулла? С кем я его оставлю? – спросила я.

– Что-нибудь придумаем. Выход всегда можно найти, – ответила Даша, постучавшись в обшарпанную, деревянную дверь маленького кабинета.

Услышав:

– Войдите! – мы вошли.

За столом сидел совсем молоденькой парень, лет двадцати семи, с тёмными волосами, зачёсанными на бок, с серьёзным лицом и внимательным взглядом карих глаз, смотревших на нас.

– Вы ко мне? Что у вас? – спросил он.

Даша вытащила из сумки свой и мой паспорт, документы об освобождении, которые она сложила в сумку и положила на стол перед участковым. Парень внимательно изучал и паспорта, и документы, мы молча стояли перед ним, не смея сесть. Наконец, он поднял голову и посмотрел на нас.

– Садитесь, пожалуйста. Значит, вы из одного лагеря и освободились тринадцатого числа? – спросил парень.

– Там же всё написано, – ответила Даша.

– Да, только прописка Рахматовой в соседнем районе, никак не в моём. Что делать дальше собираетесь, Мальцева? – спросил парень.

– Подругу у себя прописывать буду, на работу, в школу вернусь. Дальше жить собираюсь, – сухо отвечала Даша.

– А зачем прописывать? У неё своя квартира, не в другом городе, даже не в области, а тут, в городе, – сказал парень.

– Товарищ лейтенант, вы отметьте наше прибытие, пожалуйста, а дальше мы сами, – сказала Даша, теряя терпение.

– Гражданка Мальцева! Вы не указывайте, что мне следует делать, я прекрасно и сам знаю свои обязанности. И не забывайте, откуда Вы прибыли, – повышая голос, сказал участковый.

– Простите… гражданин лейтенант. Возможно ли забыть такое? Семь лет – это не семь дней. Но нам на работу устраиваться нужно, есть каждый день нужно, вот и ребёнку тоже, – показывая на меня и Абдуллу, который сидел у меня на коленях и испуганно смотрел на нас, сказала Даша.

– Я могу отметить только Вас, Мальцева и затем Вы должны будете зайти в горком. Там, в спецотделе, занимаются теми, кто вернулся из лагеря. А Ваша подруга должна пойти к участковому своего района, – сказал лейтенант, записывая в журнал фамилию Даши.

– Даша? Гражданин лейтенант прав. Встретимся вечером. Я пойду, – встав со стула и взяв за руку Абдуллу, сказала я.

Лейтенант протянул мне мой паспорт и документ. Взяв его, я вышла из кабинета и пошла в сторону дома Мерзы.

Сердце предательски громче забилось, когда я приближалась к длинному, одноэтажному дому из жжёного кирпича. Вдруг дверь дома открылась и на пороге я увидела до боли знакомое лицо. Я затаила дыхание, когда за спиной Хадичи я увидела мужчину, лицо которого было трудно разобрать, так как фуражка была низко надвинута. Я могла бы подумать, что мужчина сам по себе, просто выходит следом за Хадичой. Но когда они вышли, он обнял её за плечи и поцеловал в висок.

Я стояла и с изумлением смотрела на Хадичу, женщину, которая приехала с нами из кишлака, была забитая, напуганная, неопрятная… Сейчас же, передо мной стояла совершенно другая женщина. Я бы её и не узнала, но лицо… взгляд, хотя и стал увереннее, глаза были те же, может чуть веселее. Красивая причёска, вместо старого платка, завязанного неопрятно криво, модное по тем временам, цветное платье, с рукавами фонариком, с пышной юбкой и отрезной талией, на ногах босоножки.... я была так поражена, что не заметила, как Абдулла зовёт меня и тянет за подол платья.

– Мама? Я пить хочу, – повторял он.

Я быстро подняла сына на руки и сделала шаг навстречу Хадиче и незнакомому мужчине в фуражке, но вдруг из подъезда выбежала маленькая девочка, лет четырёх, с кудряшками, схваченными атласными лентами, красными туфельками с лямочками на пуговичках и в нежно-розовом платье.

– Мамочка? Я куклу свою забыла, – нежным голоском, посмотрев на Хадичу, воскликнула девочка.

– Мамочка?… так это… её дочь? А этот мужчина… муж, что ли? – пробормотала я сама себе.

– Пусть твоя кукла поспит, а мы скоро вернёмся. Папу проводим, поедим с тобой мороженого и вернёмся, хорошо, доченька? – присев перед ребёнком на корточки и взяв её за плечики, ласково сказала Хадича.

Мужчина быстро подхватил дочь на руки.

– Ты моя сладкая! Я тебе ещё лучше куклу привезу, – сказал он, целуя ребёнка в шею.

Они пошли мне навстречу, а у меня словно ноги к земле приросли. Мужчина был в сером костюме, было видно, что он не просто рабочий завода. Хадича подняла голову и тут её взгляд встретился с моим. Она остановилась и побледнела. Мужчина, увидев, что она остановилась, с удивлением посмотрел на неё, потом перевёл взгляд на меня. Он с пренебрежением оглядел меня с головы до ног.

– Халида… ты? Но как? Ты… значит ты вернулась? – растерянно бормотала Хадича, подходя ближе.

– Хадича? Кто это? – спросил мужчина.

– Коленька, ты сам иди, я встретила давнюю знакомую, мне поговорить с ней нужно. Вечером поговорим, хорошо? Иди, милый, – повернувшись к мужчине, ласково сказала Хадича на чистом русском языке.

– Хорошо, как скажешь, – мужчина опустил ребёнка на землю, я почему-то тоже опустила Абдуллу на землю, к нему быстро подошла дочь Хадичи.

Как часто бывает, дети быстро нашли общий язык и через минуту, уже болтали о чём-то своём, детском.

– Смотри, что у меня есть. Хочешь? – пролепетала девчушка, протягивая сыну конфету.

– А тебе? У тебя же одна, – совершенно серьёзно, сказал Абдулла. Его научили делиться в детском доме, я посмотрела на них и улыбнулась.

– Вижу, у Вас всё хорошо. Муж… ребёнок… Я рада за Вас, – называя Хадичу на Вы, проявляя уважение к её возрасту, сказала я.

– Ну да… муж. Скорее, сожитель. У него другая семья, семья… – хмыкнула Хадича.

– Семья из двух человек. Детей там нет, но уйти не может. Сама понимаешь, партийный работник, могут и из партии попросить. А тут… шла я с работы, машина остановилась, чёрная. У меня душа в пятки. Он выглядывает.

Садитесь, говорит, я довезу Вас. Наверное, я и села потому, что очень испугалась. И он довёз, спросил имя, где работаю, сколько мне лет… а я отвечала, как на допросе. Через два дня всё повторилось, потом, он стал приносить сначала конфеты, потом цветы, потом… остался у меня на всю ночь. Знаешь, Халида, у меня никогда не было такой ночи, ты же знаешь наших мужчин, взял своё и ушёл. А этот… всю ночь говорил ласковые слова, а как нежно ласкал и целовал… я забылась в его объятиях. Потом узнала, что беременна. Думала всё, конец мне. Но Коля был так рад, что у него наконец ребёнок будет. Сама была поражена. Жена, конечно, узнала, приходила, деньги большие предлагала, чтобы я родила и ей ребёнка отдала. Ну какая же мать родит и тут же отдаст своё дитя? Деньги я не взяла, видимо и Коля с ней поговорил, она оставила меня в покое. А Коля… он так любит дочь и… меня, наверное, тоже. Я ни в чём не нуждаюсь, одета, обута, накормлена. С завода ушла, так Коля решил, чтобы разговоров не было. В общем, приходит он в неделю два раза, к дочери. Я довольна. Отец, всё-таки, – закончив говорить, Хадича опустила голову.

– Рада за тебя. Каждый выживает, как умеет. Мирза, значит, не вернулся? – спросила я.

– Нет и вестей никаких не было. А… а ты… как? Давно вернулась? – спросила Хадича, переводя взгляд на детей, которые сели на скамейку, болтая ножками и о чём-то лепетали. Хадича улыбнулась.

– Сын? Когда же ты успела? Большой уже, – сказала она.

– Отвечу по порядку. Вернулась вчера, сын мой и ему шесть лет. Когда Вы вольно или невольно сболтнули, что я была любимой женщиной Турсун бая, Вы знаете, меня арестовали. Но в лагерь сразу не отправили, понимаете? Меня пытали и насиловали два ублюдка. Я забеременела, уже в лагере узнала, что у меня будет ребёнок, жить не хотелось, вешалась, да подруга спасла. Знала, что убивать своё не родившееся дитя, большой грех. Кто отец… я не знала, который из этих двоих садистов, но смогла вычеркнуть их из памяти и забыть. Абдулла – мой сын и только мой. Когда ему исполнился год, его у меня забрали и отправили в Архангельск, это город такой, на севере, определили в детский дом моего годовалого мальчика. Что пришлось мне испытать, наверное не стоит говорить, не поймёте, сыта, одета, обута… простите, но это так. Голод и холод я смогла выдержать, спасибо добрым людям. А теперь… теперь мне идти некуда. Или Вы освобождаете мне комнату, согласитесь, она по праву моя, или просите своего партийного работника, пусть мне комнату дадут, я на любую согласна. Да… и работу тоже, сами понимаете, врага народа не очень жалуют. Всё, я все сказала, – жёстко говорила я, сама не ожидая от себя такого.

Может обида или её довольное жизнью лицо подействовало. Но высказавшись, я глубоко выдохнула и подошла к сыну.

– Абдулла? Сынок? Иди к маме. Нам пора, – сказала я.

Хадича стояла, боясь пошевелиться. От услышанного, она испытала чувство вины и шок.

– Халида? Подожди. Давай зайдём в дом… в твою квартиру, мне кое-что сказать тебе надо, – окликнула меня Хадича.

Остановившись, я обернулась.

– Вы вроде всё сказали. Что же ещё? – спросила я, не желая заходить с ней в квартиру.

– Прошу тебя. Я понимаю твою обиду, но в том нет моей вины. Я из лучших побуждений тогда, не подумав, сказала, прости меня. Думала, защищаю… прости. Но мне правда, есть, что тебе сказать, – она смотрела на меня умоляюще, готовая заплакать.

И я согласилась, хотя должна была найти участкового. Мы зашли в дом. Пройдя по знакомому коридору, который теперь освещала яркая лампочка, мы подошли к комнате. Хадича открыла ключом дверь и отошла, пропуская меня вперёд.

Я едва сдержалась, чтобы не ахнуть. Комната очень изменилась, вернее, преобразилась. Новые обои и дорогие занавески на окнах, диван и кресла, круглый стол и мягкие стулья, этажерка с книгами и кроватка для ребёнка. На маленьком столике, даже радио стояло, с фарфоровыми слониками и маленькими статуэтками. На столе, белая скатерть и ваза с фруктами, на полу – ковёр, не новый, но в хорошем состоянии. Такого увидеть я никак не ожидала. В углу, отдельный стол, внутри которого стояла посуда, чайник, тарелки, косушки и пиалки, в ящиках, ложки и вилки.

Это я увидела, когда она стала собирать на стол. В столе, на полке, лежали продукты. Хадича молча нарезала колбасу и сыр, даже хлеб, правда серый, но тогда и такой было непросто достать. Взяв чайник, она вышла и вернулась с заваренным чаем, настоящим чаем, а не из листьев смородины. Потом, достав печенье, она дала детям. Я молча ждала, что же она мне скажет.

Налив мне в пиалку чай, Хадича пригласила меня за стол. Сто лет я не ела колбасу и сыр, даже вкус этих продуктов не помнила. Вспомнила, что в доме Турсун бая были и колбаса, и сыр, только нам давали в особых случаях и совсем понемногу. Заставлять упрашивать себя, я не стала, села за стол и быстро сделав бутерброд, положив на хлеб и сыр и колбасу, я протянула сыну. Абдулла жадно стал есть, дочь Хадичи с удивлением смотрела на него.

– Сделай ему сладкий чай, посади рядом с собой за стол. Мы недавно завтракали, так что ешьте на здоровье, – сказала Хадича.

Но сама есть, я не стала и чай, налитый в пиалку, я от себя отодвинула.

– Спасибо, я сыта. Не так сладко жила я эти семь лет, не без Вашей помощи, пройдя столько унижений, но есть с Вами за одним столом, я не буду, – сказала я.

– Халида! Ну прости ты меня! Ты меня знаешь, я никогда не желала тебе зла. Я и предположить не могла, что из-за моих слов, ты пострадаешь. Я же, после того, как тебя тогда увели, больше месяца бегала и в нарком, и в партком, на заводе в комсомольскую организацию обращалась, просила выслушать меня, да разве меня кто слушал? Я и Колю умоляла, он пытался выяснить о тебе, чтобы помочь, но ему намекнули, чтобы он никогда не вмешивался в такие дела, если не хочет вылететь из партии, – Хадича искренне плакала.

– Мамочка, не плачь, мне страшно, – вдруг обняв мать за шею, проговорила её дочь.

– Ты моя сладкая! Успокойся, Солиха, успокойся, родная, ты поиграй с мальчиком, мы с тётей просто разговариваем, – целуя дочь, ласково сказала Хадича.

Абдулла, скривив личико и перестав есть, тоже готов был заплакать.

– Что было, прошло. Всё, не хочу больше об этом ни говорить, ни вспоминать, тяжело, – сказала я, обнимая сына и гладя по головке.

– Я не об этом хотела с тобой поговорить. Понимаешь… после того, как тебя тогда увели, где-то через месяц, пришёл мужчина, спрашивал Бахрихон. Но ведь она умерла, я так ему и сказала. А он очень удивился и расстроился. Потом и про тебя спросил, я не знала, говорить ему или нет, прости меня, я сказала, что ты вернулась в свой кишлак. Он постоял несколько минут, потом развернулся и ушёл, так ничего больше и не сказав, – рассказала Хадича.

Я аж привстала со стула.

– О, Аллах! Это же Мирза! – воскликнула я.

– Он не назвал себя. Такой видный, симпатичный, был в военной форме, поэтому меня это и насторожило. Испугалась я, – ответила Хадича.

– Это муж Бахрихон опа, на войну тогда ушёл, я думала, он погиб. Где же он столько лет пропадал? Значит… он пришёл в двадцать шестом году? – опять сев на стул, спросила я.

– Да, говорю же, через месяц после того, как тебя увели, – ответила Хадича.

– Где же его искать? – растерянно пробормотала я.

– А зачем искать? На заводе он работает, я его однажды там и видела. Правда… я сама уже пять лет там не работаю, не знаю, там ли он ещё, – сказала Хадича.

– Конечно, как я сразу не догадалась. Он же без завода не прожил бы. Мне идти нужно, – сказала я, опять поднявшись со стула.

Хадича тут же взяла сумку из материи и положила в неё хлеб, колбасу, банку сгущённого молока, тушёнки, печенье, сахар и даже соль и кусок мыла, отдельно, завернув его в старую газету.

– Что Вы делаете? Я не возьму, – воскликнула я, когда она сунула мне сумку в руку.

– Я никогда не забуду, что ты для меня сделала, Хадича, когда я, голодная, металась на улице. Сама не будешь есть, сына накормишь. Не откажи, прошу тебя, – схватив меня за руку, сказала Хадича.

Мы вместе с ней вышливо двор.

– Я обязательно поговорю о тебе с Колей и жилье для тебя. Он поможет, я уверена. В этой комнате, меня прописали, Коля постарался и Солиху тоже прописали. А для тебя, он попросит отдельную комнату, обещаю, – сказала Хадича.

– Хорошо, я ещё зайду на днях. До свидания. Пойдём, Абдулла, – сказала я, взяв сына за руку.

– Значит, в честь отца сына назвала? Очень на него похож, – сказала Хадича.

Ничего не ответив ей, я пошла по тропинке в сторону завода, совсем забыв, что должна была идти к участковому.

– Мирза… значит он вернулся… эх, Бахрихон опа… была бы ты жива сейчас, – бормотала я себе под нос.

Дойдя до завода, я увидела, что на проходной стоит совсем другой человек.

– Ну да, столько лет прошло. Жив ли Пулат акя… – подумала я, подходя ближе.

– Тебе чего, дочка? – спросил мужчина, лет шестидесяти, с седыми, но ещё густыми волосами, с крупным носом, с широким подбородком, краснощёкий, с добрым взглядом карих глаз и с усами, над узкими губами.

– Здравствуйте. Я… мне Мирзу, я к нему пришла, – сказала я.

Мужчина вышел из-за перегородки проходной и подошёл ко мне. Потом взглянул на Абдуллу.

– А это кто? Такой большой и сладкий? А от деда сахарок примешь? – нагнувшись над ребёнком и протягивая ему кусок сахара, улыбаясь, спросил мужчина.

Абдулла взял сахар и тут же сунул его в рот.

– У меня дома такой же сорванец, внучок. Твоему сколько? Годков пять, шесть? – спросил мужчина.

– Шесть лет, седьмой пошёл, – ответила я, с любовью посмотрев на сына, который, причмокивая, сосал сладость.

– А Мирза тебе зачем? Или родственник твой? – спросил мужчина.

– Угадали. Родственник, дальний, – ответила я.

– Через двадцать минут, рабочие пойдут в столовую на обед, ты подожди, дочка, я его кликну, когда через двор идти будет, – сказал мужчина.

– Спасибо Вам. Можно спросить, где Пулат акя, он работал здесь на проходной, правда, много лет прошло… – сказала я.

– Пулат акя? Прошлым годом похоронили его. Внезапно умер. А ты его откуда знала? Или работала тут, на нашем заводе? – спросил мужчина.

– Да, работала, укладчицей, семь лет назад, – ответила я.

– Что же ушла? Не понравилось? – спросил словоохотливый мужчина.

– Нравилось, работа, как работа. Обстоятельства вынудили уйти, – ответила я.

То ли мужчина понял, что я прибыла "оттуда", то ли не хотел меня тревожить, но посмотрев на часы на руках, он прошёл за перегородку и сел на табурет. Я отошла в сторону и стала смотреть через открытую дверь во двор.

Через пятнадцать минут, раздался гудок и ещё через пять минут, из цехов стали выходить рабочие. Сторож вышел из-за перегородки и подошёл к двери. Он вынул очки из кармана чёрного рабочего халата и внимательно стал смотреть на рабочих, которые, разговаривая между собой, шли в сторону столовой. Сердце тоскливо защемило, я вспомнила, как точно так же, в обеденный перерыв, вместе с Бахрихон опа и Мирзой, каждый день ходила обедать. Мои мысли прервал громкий голос сторожа.

– Эй! Мирза! Поди сюда!

Из толпы отделился знакомый силуэт мужчины и направился к проходной.

– Чё, дядь Миш? Звал меня? – я узнала голос Мирзы.

– Звал, тут до тебя пришла женщина с ребёнком. Выйди-ка к ней, – сказал дядя Миша, указывая на меня рукой.

– Да? И кто же это? – с удивлением произнёс Мирза.

– Это я, Мирза, я… Халида, – мой голос дрожал.

Мирза подошёл ближе и внимательнее, ошалело посмотрел на меня.

– Халида? Ты откуда? Мне сказали, что ты в свой кишлак вернулась?

– Долго рассказывать. Нам бы поговорить. Но Вы же до шести на работе, – сказала я, невольно заплакав.

– Дядя Миша, пропусти, а? Я хоть накормлю их. А это кто такой? Не бойся, малыш, иди ко мне, – сказал Мирза, протягивая руки к Абдулле.

То ли ласковый голос, то ли доброе лицо расположили сына, но он спокойно подошёл к Мирзе.

– Это мой сын, Абдулла, – сказала я.

– Мирза, ты же знаешь, я без разрешения начальства не могу пропускать посторонних на территорию завода, да ещё с детьми, – сказал дядя Миша.

– Тут недалеко, есть общественная столовая, пошли туда, – сказал Мирза, проходя через проходную на улицу.

Он крепко держал Абдуллу за руку и тот послушно шёл за ним. Попрощавшись со сторожем, я пошла за ними. Мы прошли с километр и за углом здания, я увидела столовую, куда быстро шёл Мирза. Войдя в помещение, он усадил меня и сына за стол.

– Я сам всё принесу, посидите, – сказал он и быстро пошёл к стойке.

Он заметно изменился, волосы поседели, появились морщины на лбу, осанка стала твёрже, но особенно, меня поразил взгляд Мирзы. Взгляд стал более жёсткий, прямой, даже дерзкий. Конечно, он воевал, видел смерть рядом, думал, вернётся к любимой жене, но ни жены, ни дома.

– Как же жизнь жестока, – подумала я.

Мирза пришёл с подносом в руках и переложил на стол тарелки, рисовый суп с овощами, гречка с котлетой, нарезанные огурцы и помидоры, компот в граненных стаканах и три кусочка хлеба. Царский обед, по тем временам, я почувствовала голод.

– Можно было только суп взять, Мирза. Или второе. Зачем столько? Нам с Абдуллой бы хватило тарелку на двоих, – смущаясь, сказала я.

– Парень расти должен, а значит, много есть. Верно, Абдулла? – спросил Мирза, погладив сына по голове.

Тот деловито кивнул и взял в ручку ложку.

– Ешьте. Я поднос отнесу, – сказал Мирза.

Вернувшись, он сел за стол и принялся за еду.

– Сейчас нам поговорить не удастся, времени мало, а разговор, как я понял, будет долгим. Где тебя найти можно? Я бы после работы зашёл, – спросил Мирза, с аппетитом отправляя в рот ложку с супом.

– Где найти? Может встретимся… ну хотя бы тут, недалеко, во сколько Вы с работы выйдете? – спросила я, помогая сыну есть.

– В шесть. Ладно, напротив завода небольшой магазин, подходи туда к шести. Ты прости, но мне пора, сама понимаешь, опаздывать нельзя. Да… меня же начальником цеха назначили, – как бы между прочим, сказал Мирза.

– Здорово! Поздравляю. Я буду ждать Вас, – сказала я.

– Спасибо. Да, договорились, – доедая второе и допивая компот, ответил Мирза.

Потом он поднялся и сложив свою уже пустую посуду, отнёс к стойке.

– За обед я заплатил. До встречи. Вы не торопитесь, отдохните. Я пошёл. – сказал Мирза, намереваясь уйти.

– Мирза? – окликнула я его.

Он повернулся и посмотрел на меня.

– Я очень рада, что Вы живым вернулись с войны, – сказала я, с грустью улыбнувшись.

– Я тоже, – тихо ответил он и тут же ушёл.

Мы с сыном поели, я собрала посуду и отнесла к стойке. Взяв сумку с продуктами, которые мне дала Хадича, взяв сына за руку, мы пошли к выходу. Я всё же решила найти участкового и отметиться, чтобы потом не было недоразумений. Пройдя пешком, благо дело, участковый, как оказалось, находился недалеко от дома, где я раньше проживала, я дошла до соседнего дома, в котором находился кабинет участкового. Он оказался на месте. Постучавшись, я вошла.

– Здравствуйте. Можно? – спросила я.

За столом сидел тучный мужчина, узбек. С круглым, серьёзным, даже сосредоточенным лицом. Я оробела, не смея подойти к столу. Мужчина был в форме и от жары, постоянно вытирал лицо и шею платком.

– Входи, дочка, что у тебя? Ты садись, говори, – спросил участковый на узбекском языке.

Я подала свой паспорт, который приготовила заранее.

– Меня освободили. Вот, пришла к Вам, сказали, так полагается, – голос мой дрожал.

Мужчина внимательно посмотрел на меня, просмотрел данные паспорта. Потом взглянул на Абдуллу, который просто засыпал, прислонившись ко мне. Мужчина вдруг встал из-за стола и подняв ребёнка, положил на диван.

– Что же ты, дочка, с ребёнком по жаре ходишь? Заболеет ещё. Да и обувку ему нужно, кто же сейчас ботинки носит? – говорил он, поглаживая ребёнка по голове.

– Я знаю, надо купить. Вот на работу устроюсь и конечно куплю, – сказала я.

– Знаешь что? Пошли. А ребёнок пусть тут поспит. Я скажу помощнику, он присмотрит за твоим сыном, – вдруг сказал участковый, напугав меня этим.

Видимо, он увидел мой испуг в глазах.

– Не бойся, дочка, я живу тут недалеко, в махалле. У меня младший сынишка вырос из своих вещей, а твоему, в самый раз будет. Вещи-то ещё хорошие. Пошли. Гайрат? – крикнул он, открыв дверь.

На зов прибежал молодой парень.

– Слушаю, товарищ майор! – отдавая честь, громко сказал парень.

– Слушай, сержант, я отойду ненадолго, а ты за мальцом присмотри. Проснётся, займи его, чтобы не испугался. Я быстро. Пошли, дочка, – сказал участковый.

Я была поражена. При таком суровом лице, этот человек проявлял доброту по отношению ко мне. Что ж, я пошла за ним. Мы вышли на улицу и перешли дорогу. Потом завернули в переулок и вышли к махалле, которую за домами не было видно. Пройдя до конца улицы, мы подошли к дому. Видимо, дом был построен давно, но добротно. Войдя в открытые ворота, мужчина остановился и огляделся.

– Мухаббат? Нигора? Где вы? – крикнул он.

Из дома тут же вышли две женщины, одна постарше, видимо жена участкового, вторая или дочь, или невестка. Молодая была с длинными косами, в узбекском широком платье и каушах.

– Что-то Вы сегодня рано, отец? Случилось что? – поправляя платок, покосившийся на голове и подбегая к мужу, спросила женщина постарше.

– Что может случиться, жена? Нигора? Дочка? Вынеси вещи Акбара, из которых он вырос. Ты их ещё в узел сложила и за сундук убрала, чтобы в область родственникам отдать, – сказал участковый, обращаясь к молодой девушке.

– Ну что, Халида Рахматова… это вот моя супруга, а эта красавица – наша невестка. Сын на работе, может есть хочешь? – вдруг спросил участковый.

Я опешила и смутилась. И так чувствовала себя неуютно, совсем не ожидала, что так всё обернётся.

– Спасибо. Мы только что с сыном в столовой пообедали, – ответила я.

– Мухаббат? Ты же вроде тесто на лепёшки вчера с вечера ставила, напекла? – спросил участковый.

– Да, ещё рано утром испекла, Равшан акя. Вынести? – спросила Мухаббат.

– Да, вынеси четыре штуки. Нигора? Дочка? Яблок в саду нарви и вишни, – говорил Равшан акя, отдавая распоряжения.

Я понимала, что он хочет это всё дать мне, но я словно застыла, не зная, как себя вести и что сказать. Из дома вышла Нигора и подала свёкру довольно большой узел. Потом побежала за дом и через несколько минут вынесла в чашке яблоки и вишню.

– Ладно, мы пошли, на работу идти надо, – сказал Равшан акя, ничего не объясняя женщинам, которые с удивлением смотрели на него и на меня.

Я шла за участковым, в душе было смятение. В кабинете, Абдулла ещё крепко спал, а Гайрат стоял в дверях, почему-то держа перед собой винтовку.

– А это ещё зачем? Эээ… ладно, иди, – махнув рукой, сказал Равшан акя.

– Слушаюсь, товарищ майор! – опять подняв руку под козырёк, громко сказал парень.

– Тише ты! Ребёнка разбудишь. Чего орёшь? – сказал Равшан акя.

– По уставу положено, товарищ майор, – чуть тише, ответил Гайрат.

– Вольно! Свободен, – сказал участковый.

Парень тут же ушёл.

– Бездарь. Устав, видите ли. А просто, по-человечески? Ладно, ты садись, дочка, поговорим, – сказал участковый, сев за свой стол.

– Я ведь отметиться пришла, а Вы… спасибо Вам, даже и не знаю, что сказать, – пробормотала я, сев на край стула.

– Думаешь все, кто сидел и вышел, виноваты? Да я по твоему лицу вижу, кто ты и что. Время такое, ну ладно, значит, пришла отметиться? Понимаешь, какое дело? В паспорте у тебя стоит прописка, да, но из домовой тебя выписали. А это значит, что прописки ни у тебя, ни у сына нет. Для начала, тебе прописаться надо, потом приходи отметиться. Я запишу твои данные. Не торопись, спросят, отвечу, как полагается. Есть где жить? – спросил участковый.

– Да, я у подруги пока поживу, на работу устроюсь, там видно будет, – ответила я.

– Может помощь нужна? – спросил Равшан акя.

– Спасибо Вам, Вы и так столько сделали. Мне, правда… неловко, – ответила я.

– Все мы люди, дочка. Со всяким может беда случится. Если понадобится помощь, ты заходи. Чем смогу, помогу, – сказал Равшан акя.

Я поднялась и подошла к сыну, который сладко спал.

– Как работать будешь? С кем ребёнка оставлять намерена? Сколько ему лет? – спросил участковый.

– Пока не знаю, ему шесть лет, – ответила я.

Равшан акя взял лист бумаги и что-то быстро написал, обмакивая в чернила деревянную ручку с металлическим пером. Потом передал бумагу мне.

– Здесь недалеко детский сад. Покажешь заведующей эту бумагу, она моя двоюродная сестра по матери, сына в садик примет. До школы там побудет и ты спокойна, и ребёнок сытый, под присмотром будет, – сказал Равшан акя.

– Как мне благодарить Вас, гражданин майор? – растроганно спросила я, чуть не заплакав.

– Товарищ майор, дочка, а можно просто, Равшан акя, – сказал участковый.

Я улыбнулась, не зная что ответить. Подойдя к сыну, я разбудила его.

– Вставай, сыночек, нам пора идти, – целуя сына в щёчку, ласково сказала я.

Ещё раз поблагодарив Равшан акя, взяв сына за руку, взяв в руки сумку, которую дала мне Хадича, узел и бумажный пакет с фруктами, я пошла к выходу.

Решила сначала идти домой к Даше. Если она дома, оставить ей Абдуллу и сходить в детский сад, потом пойти и на встречу с Мирзой. Даша оказалась дома, когда я хотела постучать в дверь, она оказалась открытой. Дашу я нашла в ванной, она стирала занавески и скатерть.

– Даша? Ты поела? – спросила я.

– Нет. Пришла, наконец? Я вас ждала, думала, вместе поедим. На оставшиеся деньги, я на базаре продукты купила, картошку, лук, морковь, крупы немного взяла, макароны и рис. Масло удалось достать, думала, на тушёнку хватит, но денег не осталось, – сказала Даша, мыльной рукой убирая со лба прядь волос, непослушно падавшую на лицо.

Я подошла к ней и сняв с головы платок, повязала ей на голову, убрав волосы под платок.

– Мой руки, кормить тебя буду. Ужин позже приготовим. У меня много новостей. Пошли, – сказала я, возвращаясь в комнату, где оставила на столе всё, что принесла с собой, бросив узел с вещами на диван.

– Правда? По лицу вижу, новости хорошие, – сказала Даша, ополаскивая руки и вытирая их.

– Очень хорошие. Сама не ожидала. Ой… прости. А у тебя что? В школу ходила? Что тебе сказали? Примут на работу? – спросила я, вспомнив, что и Даша должна была устраиваться на работу.

– Давай за столом поговорим, я очень есть хочу, – сказала Даша, заглядывая в сумку.

– Ого! Ты что, магазин ограбила? Откуда столько всего? Сыр… колбаса? Ммм… тушёнка? Ой и сгущёнка, ну ты даёшь! Лепёшки… мечта! Халида? Откуда это богатство? – Даша была крайне удивлена.

– Ты же сказала, за столом поговорим, – ответила я, подморгнув ей.

Быстро приготовив на стол, мы наконец сели. Абдулла есть отказался, взяв свою деревянную лошадку, он сидел на полу и игрался. Я подробно рассказала Даше, что произошло за сегодняшний день, а она с аппетитом ела и слушала, часто удивлённо поднимая брови. А когда я ей рассказала об участковом, она даже есть перестала.

– На него посмотришь… ни за что не подумаешь, что человек такой добрый окажется. Они вещи сыну моему дал. Его сыну маленькие уже. Давай посмотрим, – сказала я, вставая из-за стола.

Взяв с дивана узел, я занесла его на кухню и уже хотела развязать, но Даша остановила меня.

– Не нужно на кухне, пошли в комнату. Я поела, поверишь, семь лет не ела такой вкуснятины. Вечером, можно тушёнку с макаронами пожарить, – сказала она, вытирая рот и руки маленьким полотенцем.

Я понесла узел обратно в комнату и положив на диван, наконец развязала.

– Охххо! Да Абдулле этого на пару лет хватит. Сколько здесь всего. Сандалики совсем ещё не поношенные, даже игрушки есть. Абдулла? Смотри? – Даша показала ребёнку матрёшку, мишку и пару машинок.

Абдулла, обернувшись, оторопело смотрел на игрушки. Потом вскочил с пола и схватил матрёшку, в разноцветном костюмчике и колпаке с бубончиком.

– Это мне? – осторожно спросил Абдулла.

Мы с Дашей улыбались.

– Тебе, малыш. На вот и это возьми, – отдавая мишку и машинки ребёнку, сказала Даша.

Через две минуты, Абдулла восторженно разглядывал своё богатство.

– Смотри! Матросский костюмчик. Абдулла? Иди ко мне, радость моя, – позвала я сына.

Он нехотя оставил игрушки и подошёл к нам. Я быстро сняла с него рубашку, похожую на пижаму, зашитую в нескольких местах и вельветовые штанишки. Надела на него матроску с шортиками на лямках и даже сандалики. Абдулла довольно смотрел на свои ножки.

– Как хорошо, а то ведь и денег не осталось, чтобы вещи ребёнку купить. Прости, но я подумала, что нужны продукты, особенно Абдулле, – сказала Даша.

– Нам очень повезло, Даша. Равшан акя оказался добрейшим человеком. Даже с садиком для Абдуллы помог, представляешь? Теперь я могу спокойно устроиться на работу. А у тебя что? Рассказывай, – спросила я.

– У меня, к сожалению, не так весело, как у тебя. Директора школы поменяли, сейчас там мымра сидит, такая, вся из себя. Она и слушать меня не стала. Ни мой диплом, ни то, что я в той школе проработала столько лет, её не интересовали. Когда вышла из её кабинета, встретила своих коллег. Поверишь? Они мимо прошли, будто и не знали меня никогда. А когда я окликнула, как я думала, близкую подругу, она даже не обернулась, пошла быстрее. И я ушла, не солоно хлебавши. В общем, с учительской деятельностью, кажется, покончено. Что делать, я не знаю. А этот… участковый, он дал мне год испытательного срока, сказал, что я буду под наблюдением, мальчишка. Самовлюблённый осёл, –  расстроено рассказывала Даша.

– Потерпи, дорогая, всё утрясётся, мы же только приехали, нужно время. А пока, мы устроимся на завод, вместе будем работать. Мирза нам поможет. Там и платят больше, – обняв Дашу за плечи, сказала я.

– Знаешь, Халида… я только и делаю, что жду и терплю. Устала. Но ты права, прости. На заводе тоже можно работать. Завтра с утра и пойдём. Во сколько тебя Мирза ждёт? – спросила Даша, посмотрев на настенные часы, которые после того, как она их завела, к нашему удивлению, пошли.

– В шесть часов, – ответила я, с любовью взглянув на сына, который сосредоточено старался посадить матрёшку на деревянную лошадку. А игрушка упрямо, растопырив тряпочные руки, с цветными фонариками на руках, постоянно падала.

– Так чего ты сидишь? Половина шестого уже, собирайся и иди. Я с ребёнком посижу. Надень другое платье, у меня и босоножки есть, надо тебе волосы поправить. Давай мы их заколем шпильками на затылке, так красивее будет, – беспрерывно говорила Даша, открывая шкаф.

Она достала вешалку и сняла голубое платье в мелкий цветочек, такого фасона, как был на Хадиче, потом с дна шкафа достала коробку, открыла её и взяла босоножки светло-коричневого цвета. Потом опять с головой залезла в шкаф и вытащила сумочку.

– Вот, ридикюль, – с радостью сказала Даша.

– Да мне и положить в него нечего, зачем, не нужно, – сказала я.

– Это для солидности, держи и возражения не принимаются, – сказала Даша.

Пришлось взять, чтобы не обидеть подругу.

– Я буду похожа на ту матрёшку Абдуллы, – засмеялась я.

– И поверь мне, очень красивую матрёшку, – засмеялась следом Даша.

– Даша! Я иду просто поговорить с Мирзой, а ты меня словно на свидание отправляешь. Что он может подумать? – сказала я, став серьёзной.

– Подумает, что к нему пришла красивая, молодая женщина, а не неопрятная кулёма. Быстро надевай, – твёрдо сказала она.

Пришлось подчиниться. Потом она посадила меня на табурет и занялась моими волосами, расплела косы и скрутив их, собрала на затылке.

– У тебя роскошные волосы! Такие густые. И ни одной седой волосинки. Надо же, столько в жизни испытать и ничего. Ну вот… теперь можно и идти, – сказала Даша.

Непослушные кудряшки, падали на лоб и виски. Я всё время поправляла их.

– Нужно платок надеть, – сказала я, потянувшись за платком.

– Даже не вздумай! Прятать под платком такую красоту! Ты и правда очень красивая, Халида, – с восхищением оглядывая меня, сказала Даша.

Я взглянула в небольшое зеркало на стене и улыбнулась, довольная своим отражением.

– Вот бы ещё губки подкрасить, да нечем. Ладно, иди, опоздаешь, – подтолкнув меня к выходу, сказала Даша.

Я оглянулась на Абдуллу, он с удивлением смотрел на меня, словно не узнавал.

– Мама красивая, – произнёс он.

Я нагнулась и расцеловала его.

– Мужчина говорит. Беги! – улыбнувшись, сказала Даша.

И я побежала. Сначала вниз по лестнице, потом по дороге, в сторону завода. В сад я, за разговорами с Дашей, опоздала, поэтому решила пойти туда завтра, с утра.

Мирза уже стоял в условленном месте и ждал меня. Но когда я подошла, он мельком взглянул на меня и отвернулся. Я опешила.

– Мирза? Это я, Вы не узнали меня? – спросила я.

Мирза резко повернулся и внимательно посмотрел на меня.

– Ничего себе! Да ты красавица, Халида. Я и правда не узнал тебя, – воскликнул он.

Я очень смутилась и стыдливо опустила голову. Мне таких слов никто не говорил. Только может Турсун бай… но тогда я по сути была ребёнком.

– Скажете тоже… – пробормотала я.

Мирза несколько минут молча смотрел на меня.

– Давай пройдёмся до центра. Там парк, можно посидеть и отдохнуть. Я очень устал. Пошли, – сказал он и вдруг взял меня под руку.

Меня словно током прошибло, давно до меня мужчина не дотрагивался, в последний раз, это было грубое насилие и издевательство двух негодяев. Но руку я не отняла и пошла рядом с Мирзой.

До центрального парка было довольно далеко, но расстояния я не замечала, мы медленно шли и разговаривали.

– Рассказывай всё, всё что произошло после того, как я ушёл на войну. Потом и я расскажу, почему сразу не мог вернуться домой, – сказал Мирза.

– Да, конечно. Вы вправе всё знать. Когда мы Вас проводили, Бахрихон опа затосковала. Потеряв сначала сына, потом проводив Вас, она словно и сама умерла. Она говорила, что больше никогда Вас не увидит… удивительная была женщина, светлая ей память. Ей почти сразу стало плохо, высокая температура, бред… я тогда очень испугалась. Зашёл сосед, Вы его должны помнить… Григорий. Он и помог, вызвал знакомого доктора, тот увёз Бахрихон опа в больницу, сказал, что у неё истощение организма и воспаление лёгких. Надеялись, что лекарства и уход врачей помогут. Утром нужно было идти на работу, а вечером пришёл Григорий и мы поспешили в больницу. Но вышел доктор и сказал, что Бахрихон опа умерла.

Вскоре… вскоре меня арестовали, каким-то образом узнали, что в прошлом я жила в доме Турсун бая и принадлежала ему. В общем, меня и слушать никто не стал, когда я пыталась объяснить. Семь лет лагерей, недавно меня освободили. Вот и всё, – не поднимая головы, рассказывала я.

– Нет, не всё, Халида. Ты должна мне всё рассказать, поняла? Ничего не скрывай от меня, – остановившись, не отпуская моей руки и глядя мне в глаза, сказал Мирза.

– Я не могу… стыдно об этом говорить и тяжело, – тихо произнесла я, не смея поднять голову.

– У тебя сын, ему лет пять, не больше, верно? Не с воздуха же он взялся, а? – Мирза почему-то повысил голос, требуя, чтобы я всё ему рассказала.

– Шесть, – ответила я.

– Что шесть? – не понял Мирза.

– Сыну шесть лет. Если Вы настаиваете… верно, не с воздуха. Там, за стенами КГБ, двое ублюдков издевались надо мной. Избивали, пинали, допрашивали, потом… потом… – я разрыдалась, закрыв лицо руками.

– Молчи! Всё, дальше ничего не говори. Прости меня… я не должен был. Прости, – нахмурив красивое лицо, Мирза вдруг обнял меня и прижал к себе.

А я, словно маленькая девочка, не переставая плакала, вздрагивая в его руках. Он вытащил из кармана носовой платок.

– Вытри лицо и перестань плакать. Не стоят эти гады твоих слёз. У тебя прекрасный сынок, забудь обо всём, – отпуская меня из своих объятий, сказал Мирза.

Мы дошли до сквера и сели на скамью. Долго сидели молча, наверное, каждый думал о своём.

– Мне и моей подруге нужна работа. Помогите нам, Мирза, – наконец подняв голову и взглянув на Мирзу, сказала я.

– О чём это ты? Конечно помогу. Вернёшься на завод, возьму тебя в свой цех, хотя… тебе бы учиться надо. Можно на вечерний поступить, а днём работать, – сказал Мирза.

– Мне столько лет… ну какая учёба, Мирза? С сыном ещё, – возразила я.

– Учиться никогда не поздно. Ладно, завтра с утра приходите на завод, там всё и решим, – сказал Мирза.

– Мне с утра в детский сад сходить надо, наш участковый очень мне помог. И Абдуллу в садик устроить помог, у него сестра там заведующая, сказал, к ней обратиться, – сказала я.

– Значит придёшь после того, как сходишь в детский сад, – ответил Мирза.

– Мирза? Вы хотели рассказать, почему так долго с войны не возвращались, – напомнила я ему.

Мирза поднял голову и пристально посмотрел на меня.

– Тебе правда интересно это знать? – спросил он.

На душе было муторно. Я и хотела узнать, что было с Мирзой и боялась услышать его историю.

– Ты и так столько всего пережила и моя история… впрочем, моя история сказка, по сравнению с твоей. Война – всегда смерть, ранение, в лучшем случае. И меня ранили, когда красная армия с боями вытесняла беляков.  Жутко было, кровь, тела. Нас, несколько человек, взяли в плен, сначала пытали, избивая и пиная сапогами, а на утро, отряд собрался покинуть деревню. Нас брать с собой они были не намерены и мы, четыре человека, уже прощались с жизнью. Шансов на выживание не было, конец войны, белые понимали, что проиграли и нужно драпать за границу, иначе смерть.

В последние месяцы войны, беляки стали более жестокими, но я потом часто думал, ведь каждый из них по-своему боролся за свою землю. Принять новую власть, которая лишила их всего, что они имели, понятное дело, они бы не смогли. Вот и мстили по-своему. Так сказать, вымещали свою обиду, злость и то, что их гонят с собственной земли, да что с земли – из собственного дома. Бедные, богатые, были во все времена. Не знаю, изменится ли что-нибудь теперь, вроде жизнь налаживается , землю крестьянам раздали, власть в руках советов. Прости, отвлёкся я… В общем, на заре нас вывели в поле, к краю обрыва и расстреляли. Когда пришёл в себя, сразу и не понял, где нахожусь, думал, в рай попал. А надо мной молодая женщина и рядом старуха стоит, бормочет что-то и травы на раны накладывает.

– Где я? – прохрипел я, поводив вокруг глазами.

Голова перевязана, тяжёлая, словно чугунный казан. Тела не чувствую.

– Лежи, милок, ты чудом выжил. Не думали, что оклемаешься, – говорит старуха, а слова её, словно барабанный грохот в ушах отдаются.

– Ты, солдат, уже неделю без памяти лежишь. Спасибо бабушке, выходила тебя. Нашли тебя среди убитых, похоронить вышли, а ты стонешь. В хату перенесли, бабушка всё боялась, что помрёшь, но ты живучим оказался, – сказала молодая женщина, нагнувшись надо мной.

И так от неё запахло… свежескошенной травой и молоком, которое она держала в кружке с куском хлеба.

– Тебе поесть нужно, сил набираться. Давай, милок, ну-ка, попробуй сесть, – сказала старуха, помогая мне это сделать, придерживая за плечи. Сильная старушка оказалась, молодая-то подушки за спину подложила, я, охая и ахая, кое-как сел.

Так они ухаживал за мной две недели. Когда кто-то к ним заходил, тут же дверь комнаты закрывали и поговорив в сенцах, сразу выпроваживали. Я потихоньку стал садиться, потом и вставать. Ходить было тяжело, рана, правда,  от трав старухи затягивалась быстро. Ох и вонючие были травы, но терпел.

Ходить, словно заново учился. Молодая женщина помогала мне, обняв её за плечи, я ходил по комнате. Часто вспоминал Бахрихон и сына, который умер в младенчестве. Молодая женщина была красивая, кровь с молоком, так сказать. Идти мне было некуда и не к кому, а она так мне улыбалась и просила остаться с ней. Мужчина по натуре слаб, не осуждай меня. Я очень тосковал по жене, но естественные потребности, сама понимаешь, давно без женщины, а тут на тебе, совсем рядом, каждый день и сама готова в лечь постель.

Старуха часто уходила в лес и на поля за травами. И однажды, я не выдержал, ох и страстная баба оказалась, наши-то, более тихие и скромные, на такое, что вытворяла эта пассия, не способны. Так я и остался жить у неё.

Мужа женщины в гражданскую войну убили, недолго горевала, всё ребёнка от меня хотела. Молодая, не успела с мужем насладиться любовью, осталась вдовой. А я тосковать стал, по дому, по моей Бахрихон, по заводу. Говорю Любе, так звали ту женщину, домой, говорю, хочу вернуться, а она в слёзы, не пущу, говорит. Баба Нюра, старушка, тоже уговаривала меня остаться, я сделал вид, что согласился, а сам задумал ночью уйти. А Люба и заявляет, что ребёночек у нас будет. Что делать? Пришлось остаться, но тоска такая, мОчи нет. Родила она, дочку родила, Настей назвали. Но чужие они мне и всё. Подумал, Люба получила, что хотела, значит не должен ей ничего и однажды, ночью, я вышел из хаты и ушёл, куда глаза глядят. Двое суток шёл, хорошо, хлеб и сало взял, вещи мужа своего Люба мне дала, так, с вещмешком за плечами, отдыхая, чтобы немного поесть, да молока попить из бутыли, которое я прихватил, я дошёл до станции. С пересадками, месяц до дома добирался. Везде на дорогах проверки, к счастью, мои документы сохранились, которые мы зашивали в подол гимнастёрки. В общем, пронесло.

Думал, приду домой, меня Бахрихон и ты встретите, а в доме чужие. Услышал, что ты в кишлак свой вернулась, а моя Бахрихон умерла. Я на завод вернулся, говорю, комнату бы вернуть. А мне ответили, что нельзя, вроде, партийный её оприходовал для себя и своей жены. Но меня взяли обратно на завод и комнату дали, ещё лучше, с кухней и туалетом, прямо в квартире. А через четыре года, начальником цеха назначили. Меня всё совесть мучила, что изменял я своей жене, но её больше нет и когда я с Любой жил, Бахрихон уже не было. А к дочери, у меня двоякое чувство, может когда-нибудь я и увижусь с ней. Хотя знаешь, Халида, я ведь и название деревни не спросил, когда жил там, не до того было и не вспомню туда дорогу. Вот такие вот дела. Может осуждаешь меня, а? – наконец взглянув на меня, спросил Мирза.

Что мне было ответить ему? Я не знала.

– У меня права такого нет, осуждать Вас. Что было, то прошло, нужно дальше жить. Поздно уже, домой возвращаться нужно, – поднимаясь со скамьи, сказала я.

Мирза схватил меня за руку, я испуганно посмотрела на него.

– Знай, Халида, ты единственный родной мне человек, после Бахрихон. Нет у меня никого на этом свете. Ты ведь мне, словно сестра родная, – взволнованно сказал Мирза.

– Я знаю, Мирза, знаю. Пойдёмте уже, сын у меня, – ответила я.

Обратно мы шли быстрее, Мирза проводил меня до самого дома Даши и на прощанье пожал мою руку.

– Жду вас с Дашей завтра на заводе. Пока, Халида, – сказал Мирза и быстро зашагал прочь.

Поднявшись в квартиру, я тихо постучала в дверь. Даша, как оказалось, не спала. Она ждала меня.

– Ну, наконец-то! Время почти одиннадцать. Рассказывай, что было? – нетерпеливо спросила Даша, прямо с порога.

– А что могло быть? Мы просто поговорили. Я голодна, поесть бы, – устало сказала я.

– На кухню иди, там поговорим и поешь. Я Абдуллу накормила, спит, как ангелочек, – сказала Даша.

Сделав два небольших бутерброда, я поела, запивая холодным кипятком.

– Завтра Мирза ждёт нас на заводе, сказал, в свой цех возьмёт. Отведу сына в детский сад и вместе сходим на завод, – зевая, сказала я.

– Хорошо, как скажешь. Пошли спать, поздно уже, – поднимаясь со стула, сказала Даша.

Уснула я не сразу, всё думала о том, что мне рассказал Мирза. Утром, быстро умывшись, я одела Абдуллу, мы позавтракали и вышли из дома. До детского сада прошлись пешком, одноэтажное здание, с песочницей под навесом, вроде гриба и парой каруселей. Оглядываясь, мы прошли к зданию, мимо проходила женщина в белом халате и косынке.

– Где нам заведующую найти? – спросила Даша у женщины.

– Мавжуда Низомовна в своём кабинете, это по коридору направо, вторая дверь, – ответила женщина, показывая рукой, куда нам идти.

Поблагодарив её, мы зашли в здание. Постучавшись и услышав разрешение, мы вошли.

За столом сидела женщина, лет сорока пяти, ухоженная, с приятным, добродушным лицом, с красиво уложенными волнистыми волосами.

– Здравствуйте, Мавжуда Низомовна. Меня к Вам Равшан акя направил, вот. – сказала я, положив на стол перед ней бумагу, которую написал участковый.

– Ааа… да, я в курсе, брат утром заходил. Метрика ребёнка и Ваш паспорт, – сказала Мавжуда Незомовна.

– Да, конечно… – пробормотала я, доставая из сумки документы.

Просмотрев документы, женщина посмотрела на Абдуллу, который разглядывал детские рисунки на стене, нарисованные, видимо, воспитанниками сада.

– Медсестра осмотрит его, может медицинская карточка ребёнка есть? Было бы легче. Прививки, осмотр педиатра, а? – спросила Мавжуда Незомовна.

– Да, конечно есть, мне в детском доме дали, вот, – быстро вытащив тонкую тетрадь, я положила на стол.

– Чудесно. Пойдёмте, я сама отведу мальчика в группу. Воспитатели работают до шести часов, но если Вы задерживаетесь по каким-то причинам, остаётся дежурная, до десяти часов вечера, – говорила Мавжуда Незомовна, проходя под навесом к группам.

– Я на завод собираюсь устраиваться, раньше рабочий день был до шести вечера, наверное и сейчас так же, – ответила я.

Мы подошли к двери и заведующая её открыла. Небольшая комната со шкафчиками, на дверцах рисунки разных животных. Следующая дверь вела в игровой зал, на полу, застеленном ковром, лежали игрушки, а вокруг, на маленьких стульчиках, сидели дети. Увидев нас, воспитательница подошла к нам.

– Фирузахон? Принимайте нового воспитанника. Его зовут Абдулла, – обращаясь к девушке, лет двадцати пяти, с длинными косами, в белом халате и косынке, сказала Мавжуда Низомовна.

– Ну здравствуй, Абдулла. Пошли со мной к ребятам. Видишь, сколько у нас игрушек? И друзей у тебя тут будет много, правда? – ласково говорила девушка, уводя моего сына, обняв его за плечи, к детям, которые, обернувшись, с любопытством разглядывали Абдуллу.

– Вы можете идти и ни о чём не волноваться. Дети быстро привыкают к новой обстановке, – сказала Мавжуда Низомовна.

Оглядываясь на Абдуллу, который уже сидел с детьми и с любопытством ребёнка, перебирал игрушки, мы пошли к выходу. Поблагодарив Мавжуду Низомовну, мы вышли на улицу.

– Даже не ожидала, что всё так быстро и просто произойдёт. Здорово, правда? – посмотрев на Дашу, сказала я.

– Сейчас всё для детей, товарищ Сталин уделяет этому особое внимание, ответила Даша.

Мы быстро зашагали в сторону завода. В проходной, за перегородкой, сидел дядя Миша, он кажется, узнал меня, потому что вышел ко мне.

– А… дочка? Пришла? Мирза мне утром сказал, что ты должна прийти и не одна. В общем, вы сейчас пройдёте в отдел кадров, там с подругой напишите заявление, так Мирза сказал. Потом, в его цех идите, он там вас ждать должен, – сказал дядя Миша.

Обрадовавшись, что с утра день складывается так удачно, мы, поблагодарив мужчину, вышли во двор завода. Войдя в здание, где располагался кабинет директора, бухгалтерия, отдел кадров, расчётный кабинет и даже в подвале архив, я уверенно пошла к кабинету отдела кадров. За столом сидела та же женщина, что и много лет назад. К моему удивлению, она меня узнала.

– Рахматова? Вернулась, значит… хорошо. Мне Мирза сказал о тебе и о твоей подруге. Проходите, девушки, садитесь. Вот листки, пишите заявление. Нам рабочие руки очень нужны. Паспорта давайте, – дружелюбно говорила женщина.

Мы написали заявления, с просьбой принять нас на работу, женщина перечитала их и сказав, что идёт к директору на подпись, вышла. Вернувшись, она вернула нам паспорта.

– Пропуска будут готовы завтра, зайдёте после обеда. Всё, можете идти в цех, Мирза вас  уже ждёт, – сказала женщина.

 В каком цеху работал Мирза, я знала, увидев нас, он вышел из-за стеклянной перегородки и подошёл к нам.

– Пришли? Хорошо. Халида, ты знаешь уже, что делать, покажи подруге, сложного ничего нет. Готовые детали складывать в ящики. Эта работа временная, учиться пойдёшь в вечернюю школу, нужно её закончить, потом и в институт можно поступать. Будет и у подруги желание… – Даша не дала Мирзе закончить говорить.

– У меня диплом педагогического института есть, пройдёт время и я вернусь на работу в школу, – сказала Даша.

Мирза внимательно посмотрел в её глубокие, синие глаза.

– Почему не сейчас? – спросил он.

– Сейчас не принимают, прошлое не позволяет. Школа, в которой я проработала много лет, стала мне чужой, – ответила Даша, не отводя взгляда от Мирзы.

– Так… можно пойти в другую школу, их в городе несколько. Кстати, у меня друг в школе учителем физкультуры работает, могу поговорить с ним. Кажется, директор, его приятель. Что скажешь? – спросил Мирза, почему-то сразу обращаясь к Даше на ты.

– Правда? Было бы здорово. Но моя биография… – Даша замолчала и опустила глаза.

– Брось. Я поговорю с Борисом, он классный парень. Вечером зайду к нему домой, – сказала Мирза.

Даша с улыбкой на лице, которая так шла ей, посмотрела на Мирзу.

– Спасибо. Если не получится, не беда, я всё равно Вам благодарна, – сказала Даша.

Мирза улыбнулся ей в ответ.

– Рад буду помочь, Даша, кажется? – произнёс он, не отводя взгляда от Даши, будто меня вовсе не было рядом.

Я тихонько отошла и пошла к рабочему месту. За работой, я совсем забыла про Дашу. Вспомнив о ней, я подняла голову и огляделась. К своему удивлению, я увидела её за стеклянной перегородкой вместе с Мирзой. Они сидели за его столом и мило беседовали. Улыбнувшись, я продолжила работу. Даша так и не подошла к рабочему месту. Прозвучал гудок, оповещающий о наступлении обеденного перерыва. Подняв голову, я увидела перед собой Мирзу и Дашу.

– Пошли в столовую, Халида. Время, – сказал Мирза и пошёл к выходу.

– Ты почему не работала, Даша? – спросила я шёпотом.

– Мирза сказал, что моё заявление обратно заберёт. Сказал, что обязательно добьётся, чтобы я в школе работала. А ещё… ты же не обидишься, нет? Мирза меня на свидание пригласил, представляешь? Он сказал, что очарован моими глазами. Сказал, что я ему очень понравилась. И он такой душка, правда? – провожая взглядом Мирзу, так же шёпотом говорила Даша.

– Рада за вас. Здорово, – искренне сказала я.

– Я спросила у него… ты прости меня, но я спросила, как он к тебе относится, – с виноватым видом, опустив свои красивые синие глаза, сказала Даша.

– Даша! Зачем тебе это понадобилось? Мирза мне, как старший брат, не более того. Он и был женат на моей опажон, но её больше нет. Зря спросила. Что он ответил? – спросила я.

– И он так ответил. Сказал, что ты ему, как родная сестра. Он мне так понравился, Халида! – радостно улыбаясь, сказала Даша.

– Пошли быстрее, Мирза ждёт, – игриво толкнув её в плечо, сказала я.

Во время обеда, я чувствовала себя лишней за столом, поэтому быстро поев, я встала и пошла в цех. Кажется, эти двое этого и не заметили. Но я искренне была рада за них. Даша была достойна счастья, а Мирза был хорошим человеком. Оба свободны, почему нет?

Вечером, оставив Дашу, которая так и не ушла и сидела с Мирзой за стеклянной перегородкой, я побежала к выходу. Попрощавшись с дядей Мишей, который помахал мне вслед рукой, я побежала к детскому саду.

Весь день я думала о сыне, мы с ним почти не расставались и я волновалась, как же он провёл первый день в детском саду. Войдя в группу, я увидела Абдуллу, который игрался с игрушками, по-взрослому разговаривая с двумя мальчиками, за которыми тоже ещё никто не пришёл.

– Абдулла ? Сыночек, иди к маме, – громко сказала я.

Ко мне подошла воспитательница.

– Добрый вечер. Ваш сын, очень послушай ребёнок. Мы сегодня изучали букву А. Повторите с ним вечером, пожалуйста. И ест он хорошо, сам разделся в тихий час, спросил, которая его кроватка и лёг, – говорила молодая девушка.

– Вас же Фирузахон зовут, верно? Спасибо Вам. Простите, что немного опоздала. Просто работа в шесть заканчивается, плюс дорога, – сказала я.

– Ничего. Полчаса ничего не значат. Абдулла? До завтра. Повтори с мамой букву А, хорошо? И зубки почистить на ночь и утром не забудь. Помнишь, как я показывала? – ласково говорила Фирузахон.

Абдулла по-взрослому кивал головой. Взяв сына за руку, я повела его к выходу.

– Ну как, сынок, тебе понравилось в детском саду? – спросила я, нагнувшись и посмотрев на сына.

– Как в детском доме. Только тут игрушек больше и кормят вкуснее. А букву А мы учили в детском доме. Я и букву Б знаю, – деловито ответил Абдулла.

Улыбнувшись его словам, я крепче сжала его ручку. Мы дошли до дома Даши, ключ лежал под половиком. Открыв дверь, я включила свет в прихожей, но электричество не было. Его часто отключали, поэтому в запасе всегда была свечка.

– Абдулла, сынок, давай ручку, чтобы не упасть. На кухню с улицы свет падает от фонаря, я и свечку зажгу, ужин готовить надо. Может скоро свет дадут, – успокаивающе говорила я, чтобы сын не испугался.

Просто, он темноты боялся.

ГЛАВА 3

П

Вчерашним вечером, Даша ужин готовить не стала, я ушла на встречу с Мирзой, они с Абдуллой поели бутерброды. Я зажгла свечу и поставила маленький казан на плиту. Даши всё не было. Я почистила картошку и налив совсем немного масла, которое доставалось с большим трудом, я пожарила её с яйцами. Закипел чайник, заварив чай, я накрыла на стол. Самой есть не хотелось, накормив ребёнка, я перенесла свечку в комнату, где и расположился Абдулла со своими игрушками. Видимо, я очень устала, глаза слипались.

– Абдулла, сыночек? Пойдём в ванную, нужно зубки почистить, как учила твоя воспитательница. Нам рано вставать, дорогой, ляжем пораньше, – сказала я, взяв свечку и сына за руку. Я взяла зубную щётку и обмакнула в порошок. Абдулла нехотя почистил зубки и ополоснул ротик. Постелив на кресла, которые так и стояли соединёнными, я уложили сына спать. Раздевшись, я надела ночную рубашку и легла на кровать.

– Где же её носит? – пробормотала я засыпая.

Ночевать Даша не пришла, я не знала, что и думать. Мысль о том, что она в первую же ночь могла остаться с Мирзой, пугала меня.

– В конце концов, они взрослые люди, о чём я беспокоюсь? Не настолько же Даша легкомысленная, чтобы… – думала я, засыпая.

Утром, проснувшись в шесть часов утра, я машинально пощупала постель рядом с собой. Открыв глаза, я убедилась, что Даши рядом нет, она так и не пришла домой. Разбудив сына, я поставила чайник на плиту, потом вместе с сыном мы зашли в ванную, умылись, почистили зубы зубным порошком и я вытерла ему лицо и руки.

– Иди, одевайся, сынок, нельзя опаздывать. А я завтрак приготовлю, – целуя ручки Абдуллы, сказала я.

В детском саду давали завтрак, но я, как любая мать, думала, что мальчик должен хорошо питаться. Позавтракав, мы вышли из квартиры, ключ я сунула под половик перед дверью.

С утра стояла жара, лето было в разгаре. Хорошо, не нужно было ждать трамвая или автобуса и садик, и завод находились сравнительно недалеко от дома. Феруза стояла возле дверей группы и встречала детей.

– Здравствуйте, проходите. Абдулла, как спал, малыш? Ты зубки почистил? – ласково спрашивала девушка.

– Два раза. Вечером и утром. И букву А, и букву Б я выучил, – совершенно по-взрослому, ответил Абдулла.

– Какой же ты молодец! Ну иди в группу, я скоро приду, – сказала Феруза, погладил сына по головке.

– Спасибо Вам, Феруза. Я побегу, не хочу на работу опаздывать, – сказала я, уходя.

– За что спасибо-то? Это моя работа, а детей я очень люблю. До вечера, Халида опа, – громко ответила девушка мне вслед.

Где Даша, я не знала, подумала, спрошу у Мирзы. Я поздоровалась с дядей Мишей и прошла через проходную во двор. К моему удивлению, во дворе меня ждал Мирза.

– Халида? – окликнул он меня, так как я быстро, не оглядываясь, шла к цеху.

– Мирза? Вы? А Даша где? – спросила я, подходя к нему.

Он стоял в тени под деревом.

– Даша… Я договорился в школе, она сегодня первый день вышла на работу.  С утра напишет заявление и будет преподавать в младших классах. Мне поговорить с тобой нужно, до смены есть ещё полчаса, – сказал Мирза.

– Здорово. Даша так этого хотела. Но её ночью не было дома… с ней же всё хорошо? – проходя в тень, под тутовое дерево, спросила я.

– С ней всё хорошо, не волнуйся. Она осталась у меня. Только ты не подумай, между нами ничего не было, Даша не позволила. Мы просто долго разговаривали, потом я постелил ей на диване, сам лёг на раскладушку, – сказал Мирза, внимательно глядя мне в глаза.

Видимо, хотел понять, как я отреагирую на его слова. Я минуту молчала, опустив голову. Потом пристально посмотрела на него.

– Даше пришлось нелегко в этой жизни, Мирза… Очень нелегко. Она потеряла мужа и дочь, потом этот лагерь, а до лагеря… эти ублюдки, что издавались надо мной, проделали с ней то же самое. Эта травма на всю жизнь,  Вам, наверное, этого не понять. Прошу Вас, не делайте ей ещё больней, – сказала я.

– Могла бы мне этого не говорить. За один вечер, Даша стала для меня роднее всех. Конечно, я её ещё плохо знаю, но… часто, общаешься с человеком многие годы и в конечном итоге понимаешь, что совсем его и не знал. Бывает и наоборот… Один день – и вся жизнь. Кажется, я влюблён, Халида. Я уже не молод и у меня нет времени на ухаживания и прочие тонкости. Хочу сегодня попросить Дашу переехать ко мне. Как ты думаешь… она согласится? – спросил Мирза.

Я опешила от его слов, этого я, конечно, совсем не ожидала.

– Вы оба взрослые люди, я… я… даже и не знаю, что сказать… Это должна решать только Даша. И что значит, переехать к Вам? В качестве кого? – спросила я.

– Я неправильно выразился, ты права, решать ей, я имел ввиду, выйти замуж за меня. Конечно, нужно заявление в ЗАГС подать и прочее, ладно. Сам сегодня с ней поговорю. Пошли, время, – сказал Мирза, посмотрев на часы на стене административного здания.

Я молча пошла следом за ним. Мысли путались в голове. Если Даша согласится выйти замуж за Мирзу, я, наверное, должна буду освободить её квартиру. Без хозяйки, мне не дадут там проживать.

– Очень интересный поворот. Что ж, главное, чтобы они были счастливы, а Мирза очень хороший и любить он умеет, я это видела, когда он жил с опажон, – думала я, поглядывая на широкую, крепкую спину Мирзы в рабочем халате.

До обеда он не подходил ко мне, а когда прозвучал гудок, он, наконец, подошёл.

– Обедать пошли, – не взглянув на меня, сказал Мирза.

Я вытерла руки тряпкой, смоченной в керосине, потом вымыла их под краном в углу, у стены и пошла за ним. За столом мы молчали, хотя я всё ждала, что он снова начнёт тот разговор, но Мирза ел молча. И я не стала возвращаться к той теме. Поев, мы вернулись в цех.

Рабочий день тянулся долго, как никогда. Спина затекла, ноги гудели, да и рук я почти не чувствовала. Постоянно сидеть в одном положении, было нелегко. Раньше, вроде и не замечала этого, а сейчас, ощутимо болело тело. Конечно, годы и перенесённые  трудности, и душевные, и телесные, оставляют свой отпечаток, но я не думала, что так трудно будет работать.

Закончив свою смену, я не стала дожидаться Мирзу. Прошла в душ, ополоснулась и переоделась. На проходной, я издалека увидела Дашу.

– А она светится от счастья. Лицо такое… красивее, что ли, стала… – подумала я, приближаясь к ней.

– Даша? Рада видеть тебя. Как ты? Мирза сказал, ты уже в школе работаешь, рада за тебя, – сказала я.

– Ой, Халида! Ты обижаешься на меня, да? Ну прости, прости, прости, – крепко меня обнимая и закружив, воскликнула Даша.

Она была заметно возбуждена и всё время поглядывала через проходную во двор. Дядя Миша, смотрел на нас и улыбался, будто понимал, о чём речь.

– Что мне обижаться? Просто, волновалась за тебя, вот всё. Мирза сейчас выйдет, он в душе. Послушай, Даша… ты, конечно, взрослый человек… Старше меня, но… Мирза хочет жениться на тебе. Всё так быстро произошло, ты не находишь? – спросила я.

Даша будто и не слышала меня, она радостно улыбалась и смотрела мимо меня. Обернувшись, я увидела Мирзу.

– И кому я говорю… – пробормотала я.

– Даша, ты прости, но мне за сыном нужно идти. Пока, – сказала я, собираясь уйти.

– Пока, Халида. Увидимся ещё, хорошо? – произнесла Даша, даже не взглянув на меня, голос её дрожал.

– М-да… кажется, дело серьёзное, – пробормотала я, улыбнувшись.

Абдулла меня уже ждал, сидя на скамье во дворике детского сада. Он был один, что меня очень удивило.

– Абдулла? Сынок? Ты почему тут сидишь? А воспитательница где? Детей не осталось, что ли? – спрашивала я, поднимая сына со скамьи и обнимая.

– Феруза Файзулаевна только что зашла в группу, я захотел подождать тебя тут. Детей не осталось, сегодня же суббота, короткий день, так сказала Феруза Файзулаевна. А Серёжу мама повела есть мороженое. Он сказал, что ты не поведёшь меня… это правда? – по – серьёзному спрашивал Абдулла.

Я хотела ответить, но вышла Феруза и подошла к нам.

– Всё хорошо, Феруза? Мой сын сидел тут один, я испугалась, подумала, случилось что-то, – спросила я.

– Ничего не случилось, Халида опа. Меня позвали, я на минутку отлучилась, – ответила Феруза.

– Ладно. Мы тогда пошли… в кафе, мороженое есть. До понедельника, Феруза, – подмигнув сыну, который радостно смотрел на меня, подняв голову, сказала я.

– Пока, Абдулла! Зубки чистить не забывай, – сказала Феруза, помахав сыну рукой.

– Абдулла… ты с ребятами подружился? Тебя никто не обижает? – спросила я, держа сына за руку.

– Подружился. Я и в детском доме дружил со всеми ребятами. Я сам любого обижу, пусть только попробуют, – я почувствовала, как в моей руке, Абдулла сжал кулачок.

Я остановилась и посмотрела на сына.

– Силу, сынок, нужно использовать во благо, а не против слабых. Ты должен защищать, а не наказывать обидчика. Запомни, сынок, любое дело, можно решить по-доброму. Ты понял меня? – спросила я, присев на корточки перед Абдуллой. Он внимательно посмотрел на меня, по-взрослому вздохнул и кивнул головой.

– Да, понял. Только если меня ударят, я молча стоять не буду, дам сдачи, – совершенно серьёзно ответил Абдулла.

Это выглядело и смешно, и забавно, но я вдруг вспомнила, чей он сын и сердце моё сжалось. Я крепко обняла сына и прижала к себе.

– Абдулла, сынок… давай поговорим об этом дома, хорошо? Мы же мороженое идём есть, пошли, – поднимаясь и взяв сына за руку, сказала я.

Но вдруг, на другой стороне дороги, куда мы собирались пройти, я увидела Хадичу, она смотрела на меня и увидев, что и я смотрю на неё, помахала мне рукой. Я пошла через дорогу, хотя совершенно не имела желания с ней разговаривать.

– Халида? Здравствуй. А я на завод шла, не знала, где ты живёшь. Мне с тобой поговорить надо. Может присядем на скамейку? – спросила она, показывая на скамьи вдоль тротуара.

– Вообще-то, мы с сыном идём есть мороженое. Тут кафе недалеко, хотите, пошли с нами, – сказала я.

– Ладно, только я ненадолго. Я дочку соседке оставила, ты её знаешь… жена Григория. Она уже не молодая, а Салиха непоседа, боюсь, не справится с ней, – сказала Хадича.

Она явно волновалась.

– Хорошо, давайте присядем. Аблулла, мы поговорим с тётей Хадичой, мы быстро, хорошо? Потом мороженое пойдём есть, – присаживаясь на скамью, сказала я сыну.

Ребёнок недовольно посмотрел на Хадичу. Она села рядом со мной. Раньше, платок с её головы не спадал, сейчас, на голове была красивая причёска, даже губы накрашены, я поправила платок на своей голове и в ожидании посмотрела на неё.

– Халида, я поговорила с Колей… он сам, оказывается, хотел, чтобы я с дочерью переехала в отдельную квартиру, представляешь? Мы хотим переехать на следующей неделе. Теперь будет своя кухня, туалет и даже ванная. Коля показал мне квартиру, только обставить её осталось. Так что… ты можешь переехать в свою. Мебель, занавески, ковёр и кое-какая посуда, остаётся. Ты ведь рада? – кажется, Хадича была довольна собой.

Я уставилась в землю.

– Какая щедрость. Спасибо. Но это не окупит всю боль, страдание и годы, проведённые в лагере, нет. Нет, Хадича, мне ничего не нужно. Ни мебели Вашей, ни ковра, ни занавесок. От Вас я ничего не приму. И в квартиру, в которой Вы  припеваюче жили семь лет, я тоже переезжать не буду. Если у Вас всё, нам пора. Пошли, сынок, – резко встав со скамьи, сказала я.

Хадича была растеряна, наверное, она думала, что я от радости брошусь её обнимать и благодарить. Слёзы душили меня.

– Но почему, Халида? Ты ведь сама просила! – крикнула мне вслед Хадича.

Я остановилась, немного выждав, собралась с мыслями и вернулась к ней.

– Неужели непонятно? Ну да, конечно. Куда Вам, с сытой, довольной жизнью, понять, что приходится выносить в застенках КГБ, а потом, годы в лагерях, где время, словно остановилось. Я никогда не хочу Вас больше видеть, слышите? Никогда! – я почти кричала, напугав этим Абдуллу.

Он прижался к моей ноге и замер. Я присела и обняла его.

– Прости, сынок, напугала тебя, да? Пошли, родной, – сказала я и крепко взяв сына за руку, быстро пошла по тропинке в сторону кафе.

– Ну и ладно! Как хочешь. Больно надо. Если ты в лагере сидела, я тоже должна была сидеть? Не повезло тебе, не моя вина. Да пошла ты… – слышала я выкрики за своей спиной.

Слёзы душили меня, сама не знаю, почему, но так мне стало обидно!

– Что это я, в самом деле… Пора уже забыть этот проклятый лагерь. Вон, Дашка… Никогда не вспоминает, а ведь и ей нелегко пришлось. Или я такая злопамятная? – я тихо разговаривала сама с собой.

Увидев кафе, Абдулла вырвал свою руку из моей и побежал к кафе. Он быстро сел за свободный столик.

– Мама? Иди сюда, я уже сел, – крикнул малыш, вызывая у меня улыбку.

– Ты мой хороший. Только бы ты не был характером в того гада, – пробормотала я.

Когда я села за стол, подошла полноватая женщина в белом переднике в сборку, с воланами на подоле и чепчиком на голове.

– Есть сливочное и фруктовое. Какое желаете? – сходу спросила она.

– Мне и сливочное и денег фруктовое, – заявил Абдулла.

Я невольно пощупала мелочь в кармане, прикидывая, хватит ли нам на мороженое.

– Принесите, пожалуйста, два фруктовых и одно сливочное, – попросила я.

Женщина, ничего не сказав, быстро ушла.

– А у тебя горлышко не заболит, сынок? – спросила я, наклонив голову к сыну.

– Знаешь, сколько я могу съесть мороженого? Во сколько! – сказал Абдулла, показывая мне свои маленькие пальчики, растопырив их.

Я засмеялась. Вкус мороженого был мной давно забыт, да и ела я его пару раз в жизни. Женщина вернулась с подносом в руках, на котором стояли три никелированные вазочки с мороженым и ложечками. Я дала мелочь, она вернула мне копейку. Мы сидели с Абдуллой, я ласково вытирала ему ротик и просила есть медленней.

– Абдулла, сынок, не торопись, ешь медленно, – уговаривала я его.

Домой мы не торопились, нас никто не ждал. Правда, нужно было готовить ужин, сыну нужно было поесть. Мы посидели часик и поднялись.

– Что кушать будем, а, сынок? – спросила я.

– Я макароны люблю, – заявил Абдулла.

К счастью, свет не отключили и я быстро поставила воду на плиту, бросив в неё немного соли.  Минут через сорок, Абдулла с аппетитом ел жареные макароны

Даша не пришла и этой ночью, но я уже знала, что она вместе с Мирзой и не так уже волновалась.

Утром вставать рано было не нужно и мы с Абдуллой, обнявшись, проспали до десяти часов. Весь день прошёл за уборкой, стиркой и готовкой обеда. Мы только с Абдуллой сели пообедать, как в дверь постучали. Я с недоумением посмотрела на Абдуллу.

– Кто же это может быть, в воскресный день. А? – спросила я, скорее себя, нежели сына.

Но он приподнял плечи и пожал ими, скорчив удивлённое лицо, потешно поводив глазами.

– Не знаю. Может дракон пришёл, чтобы нас съесть? – шёпотом спросил Абдулла.

Я едва не засмеялась.

– Сейчас мы это посмотрим. Не бойся, малыш, мама с тобой, – шёпотом ответила я ему и пошла к двери.

– Кто же это к нам пришёл, а? Если дракон, я его с лестницу спущу, ой спущу… – подходя к входной двери, игриво говорила я сыну.

Абдулла, прячась за мою спину, шёл за мной, кажется, оставаться в комнате одному, ему было страшно. И как назло, погас свет. В темноте, я шла уже на ощупь и нащупав дверь, открыла её. Кто стоял за дверью, видно не было, только силуэт и различался, но я услышала задорный голос Даши.

– Вот зараза! Опять свет выключили, чёрт! Халида, где свечка? Абдулла? Радость моя! Иди к тёте Даше, я так соскучилась за тобой! – взяв ребёнка на руки и прижимая к себе, Даша целовала его в пухлые щёчки.

– Да опусти его на пол, Даша, он тяжёлый, большой уже. Я и не ждала тебя, думала, ты с Мирзой, – сказала я, не говоря, что она осталась в доме Мирзы.

Наконец, нащупав свечку в гранёном стакане на подоконнике, я на свет, который просачивался в окно с улицы, зашла на кухню и взяв спички, зажгла свечку.

– А я вам котлеты с гречкой принесла, царский ужин. Ещё горячие, садитесь, поешьте, – сказала Даша, положив на стол бумажный свёрток.

Развернув его, она вынула из свёртка алюминиевую тарелку и поставила на стол. Сверху лежали два тонко нарезанных кусочка хлеба. Я поняла, что Даша взяла это из дома Мирзы, в столовой тарелку бы не дали.

– Сама готовила? – спросила я, с наслаждением принюхиваясь к тарелке.

– Да, мы решили сегодня в столовую не ходить. Он достал немного фарша, чёрствого хлеба и я вот, котлеты пожарила. А гречка у него была, попробуй, вкусно очень, – лицо Даши, в отблеске свечи, было очень красивое, синие глаза улыбались, да и вся она светились.

Мы с Абдуллой не стали просить долго себя уговаривать, хотя и поели макароны. Я съела половину котлетки, чтобы оставить сыну на утро.

– Я была сыта, просто попробовала. Мы только что макароны поели, – сказала я, погладив сына по голове.

Оставшиеся две с половиной котлеты и немного гречки, я накрыла тарелкой.

– Утром Абдулла поест. Абдулла, сынок? Пойдём, я свечкой светить буду, а ты зубки почисть и спать ложись. Поздно уже, – сказала я.

Абдулла послушно спустился со стула и пошёл за мной. Когда я положила его на кресла, он почти тут же уснул. Я подошла к Даше, которая, сложив руки на груди, смотрела в окно.

– Мы с Мирзой решили пожениться, – вдруг произнесла она.

Я подошла к ней сзади и обняла за шею, положив голову ей на плечо. Роднее её, у меня был только Абдулла. В самые тяжёлые для меня дни, она поддерживала меня, была всегда рядом. Если бы не Даша… навряд ли я выжила бы.

– Что тебе сказать, Дашуня… Мирза – очень надёжный и добрый, я его хорошо знаю. Я рада за вас, будьте счастливы, – сказала я.

Даша повернулась ко мне и крепко обняла.

– Ой, Халида! Я так счастлива, что страшно становится. Поверишь… вот увидела его и поняла – это он, мой мужчина. И он так же говорит, что полюбил, как только увидел. Никогда не думала, что такое возможно, – тихо, взволнованно говорила Даша.

– Вот и хорошо, вы оба заслужили это счастье, – ответила я.

– Я завтра соберу вещи и перееду к нему, он сказал, что ни дня без меня не может. Заявление подадим и распишемся. Втроём у него дома посидим, отметим нашу свадьбу, так сказать. Ну а ты с сыном здесь оставайся, Мирза сказал, что поможет тебя и Абдуллу прописать в этой квартире, – сказала Даша, присаживаясь на кровать.

– Но это твоя квартира, Даша. Знаешь… Хадича сегодня приходила. Комната Мирзы, где она жила, пока меня не было, теперь свободна. Она сказала, что её этот партийный, ну этот, Коля, он ей отдельную квартиру выбил. И мебель, и всё, что есть в квартире, остаётся. А я сгоряча отказалась, представляешь? Может нужно было согласиться? Как думаешь? – спросила я, сев рядом с ней.

– Эта комната по праву твоя, отказываться не нужно было. И всё, что находится в комнате, ты заслужила. Не думаю, что это унизительно. Хочешь, завтра вместе пойдём к ней? Чего ерепениться? Комнаты на дороге не валяются. Мою можно опечатать, стояла столько лет, пока меня не было, ещё постоит. Можно и сдать её обратно, государству. В общем, тебе решать. Хочешь, тут оставайся, всё кухня своя и туалет с ванной. Там же всё общее, верно? – спросила Даша.

– Ну да… Общественное, – засмеялась я.

– А мебель у неё хорошая? – спросила Даша.

– О да! Этот партийный, очень щедрый и ни в чём ей не отказывает. Диван, кресла, стол и стулья. Занавески дорогие, скатерть. Хотя скатерть, она наверное заберёт, – ответила я.

– Странно… Почему партийная организация закрывает на это глаза? Он вроде женат? Двоежёнством попахивает. Большой начальник, что ли? – спросила Даша.

– Вроде, я не знаю. Значит, ты считаешь, что я должна согласиться забрать из комнаты мебель, да? – спросила я.

Искушение было велико. Но после того, как я отказалась от всего, не хотелось идти к Хадиче, словно на поклон.

– Тебе решать, дорогая. Если ты заберёшь оттуда мебель… в общем… в квартире Мирзы почти ничего нет и спит он на раскладушке. Вчера, правда, уступил её мне, сам на пол лёг. На кухне маленький столик и две табуретки и вся мебель. Даже дорожки нет, голый пол. Оно и понятно, одинокий мужчина, ему хватало. Но теперь, если ты перевезёшь мебель Хадичи, я бы свою перевезла в квартиру Мирзы. Ты ведь не обидишься, нет? – спросила Даша, заглядывая мне в лицо.