Красота жизни. Дневник Кришнамурти

Вечером, гуляя по лесу, мы проходили через рощу возле большого белого дома. Оказавшись в лесу, за оградой, ты тотчас ощутил огромное умиротворение и покой. Вокруг не было ни единого движения. Идти здесь, ступать по этой земле казалось святотатством; кощунственно было говорить и даже дышать. Величественные секвойи были совершенно неподвижны. Коренные американцы называют их «молчаливыми», и в этот момент они были поистине безмолвны. Даже собака прекратила гоняться за кроликами. Ты стоял, едва смея дышать; ты чувствовал себя незваным гостем, потому что до этого разговаривал и смеялся. Когда вошел в эту рощу, не зная, что она таит, ты ощутил изумление и потрясение – потрясение от внезапного благословения. Сердце замедлило свой ритм, в немом изумлении от этого чуда. Здесь был центр всего этого места. Теперь, всякий раз, как ты приходил сюда, тебя встречали эта красота, эта тишь, эта необыкновенная недвижность. Когда бы ты ни пришел, это было здесь – преисполненное, изобильное, неназываемое.

Никакая форма сознательной медитации не истинна и не может ею быть. Преднамеренная попытка медитировать – это не медитация. Медитация должна случиться, ее нельзя призвать. Это не игра ума, желания и удовольствия. Всякая попытка медитировать – это само отрицание ее. Просто осознавайте то, о чем вы думаете и что вы делаете, и ничего больше. Видение, слышание – это действие, без награды и наказания; искусство действия заключается в умении видеть, слышать. Любая форма медитации неизбежно ведёт к заблуждению, к иллюзии, потому что желание ослепляет.

Вечер был прекрасен, и землю заливал мягкий весенний свет.

Хорошо быть одному. Быть одному – значит, прогуливаясь по улицам этого мира, быть от него вдалеке. Быть одному, поднимаясь по тропинке близ стремительного, шумного горного ручья, напоенного родниковой водой и тающим снегом, – значит замечать то одиноко стоящее дерево наедине с его красотой. Одиночество идущего по улице человека – это боль, присущая жизни; но он никогда не бывает один, он не бывает отстраненным, незатронутым и незащищённым. Быть исполненным знания – значит никогда не бывать наедине с собой, и действия этих знаний порождают бесконечные страдания. Идущий по улице человек – это потребность в самовыражении, со всеми разочарованиями и болью; он никогда не один. Скорбь – движение этого одиночества.

Горная река разлилась от талого снега и ранних весенних дождей. Можно было слышать, как мощью наступающей воды ворочаются валуны. С треском рухнула в воду высокая сосна, которой было лет пятьдесят или больше; дорогу размывало. Река была мутной, темно-серой. Выше расстилались луга, усеянные полевыми цветами. Воздух был чистым, и все вокруг дышало очарованием. На высоких холмах лежал снег; ледники и величественные горные пики хранили остатки прошедших снегопадов; они будут оставаться белыми на протяжении всего лета.

Утро было удивительным, можно было идти бесконечно, не ощущая крутизны подъёма. В воздухе разливалось чистое, сильное благоухание. На тропинке не было ни души, ни вниз, ни вверх по склону; ты был наедине с этими темными соснами и стремительными потоками. Небо ошеломляло голубизной, какая бывает лишь в горах. Ты смотрел на него сквозь листву и ровные стволы сосен. Здесь не с кем было говорить, и не было трескотни ума. Пролетела и скрылась в лесу черно-белая сорока. Тропинка увела в сторону от шумной реки, и тишина была абсолютной. Это не было тишиной, которая приходит на смену шуму, это не было тишиной, которая наступает с закатом солнца, или тишиной умолкшего ума. Это не было тишиной музеев и церквей, это было нечто, совершенно не относящееся к времени и пространству. Это была не та тишина, которую создает для себя ум. Солнце припекало, и в тени было приятно.

Он[2] лишь недавно осознал, что во время этих долгих прогулок на уединенных тропинках и многолюдных улицах у него не было ни единой мысли. Так было с самых ранних лет: ни одна мысль не проникала в его ум. Он слушал и наблюдал, и ничего более. Мысль, с присущими ей ассоциациями, никогда не возникала; не было формирования образов. Однажды он вдруг осознал, насколько это удивительно; он часто пытался думать, но мысли не шли в голову. На этих прогулках, с людьми или наедине с собой, не было никакого движения мысли. Вот что такое – быть одному.

Над снежными вершинами сгущались темные, тяжёлые тучи; вероятно, позже пойдет дождь, но сейчас тени были предельно резкими, а солнце – ясным и ярким. В воздухе витал все тот же приятный аромат – с дождями придут другие запахи. Спуск к дому предстоял долгий.

В эти утренние часы улицы маленькой деревеньки были пусты, но за их пределами земля изобиловала деревьями, лугами и шепчущими ветрами. На главной улице горели огни, а все остальное было погружено во тьму. Солнце взойдет примерно через три часа. Утро было ясное и звездное. Снежные вершины и ледники ещё окутывала мгла, и почти все спали. На узких горных дорогах столько поворотов, что ехать быстро не представляется возможным. Машина была новая, ее еще предстояло обкатать. Она была превосходна: мощная, с красивыми линиями. В утреннем воздухе двигатель работал с максимальной эффективностью. Она была воплощением красоты на этой дороге, и по мере подъёма каждый поворот она брала уверенно, устойчивая как скала. Наступал рассвет, обозначились силуэты деревьев, длинная гряда холмов и виноградники; утро обещало быть прекрасным; среди холмов стояла приятная прохлада. Солнце взошло, и на листья и луга легла роса.

Ему всегда нравилась техника; если он разбирал автомобильный двигатель, то, когда он запускался, он был совсем как новый. Кажется, за рулём машины медитация приходит так естественно. Вы замечаете деревенский пейзаж, дома, крестьян в поле, модель проезжающей машины и голубизну неба в просветах листвы. Вы даже не осознаёте этой медитации; медитации, которая началась столетия назад и будет продолжаться до бесконечности. Время не является фактором в медитации, как не является им и слово, которое есть медитирующий. В медитации нет медитирующего. Если он есть, то это не медитация. Медитирующий – это слово, мысль и время, то, что может изменяться, приходить и уходить. Это не цветок, который распускается и затем умирает. Время – это движение. Сидя на берегу реки, ты наблюдал за водой, течением и всем, что проплывало мимо. Когда ты – в воде, наблюдающий отсутствует. В обыкновенном выражении не заключено красоты; красота – в отказе от слова и выражения, от книги и от холста.

Как безмятежны холмы, деревья и луга: все вокруг купалось в лучах скоротечного утра. Отчаянно жестикулируя, побагровев лицами, громко спорили два человека. Дорога тянулась через длинную аллею из деревьев, и нежность утра начала блекнуть. Перед тобой раскинулось море, и в воздухе витал аромат эвкалипта.

Это был невысокий, худощавый человек крепкого телосложения; он прибыл из далёкой страны, и кожа его была темной от солнца. После нескольких слов приветствия он с жаром пустился в критику. Как просто критиковать, не зная действительных фактов. Он сказал:

– Быть может, вы освободились и на самом деле переживаете все то, о чем говорите, и я уверен в этом. Вот только физически вы в тюрьме, и ваши друзья создают вам в ней мягкие условия. Вы не знаете, что происходит вокруг. Люди наделили вас авторитетом, хотя сами вы не авторитарны.

– Сомневаюсь, что в данном случае вы правы. Руководство школой или чем было то ни было еще подразумевает определенную ответственность, и она может присутствовать – и присутствует – без вовлечения в авторитарную власть. Авторитет совершенно разрушителен для сотрудничества, для ведения дел сообща. Мы придерживаемся этого во всей нашей деятельности. Это действительный факт. Если позволите заметить, никто не вмешивается в мои отношения с другими людьми.

– То, что вы говорите, имеет огромное значение. Все, что вы пишете и говорите, должно издаваться и распространяться небольшой группой надежных и преданных своему делу людей. Мир рушится, а вы этого не видите.

– И снова, боюсь, вы не до конца понимаете, что происходит. В свое время небольшая группа людей взяла на себя ответственность за распространение бесед, и они сами их издавали. Сейчас за это также несет ответственность небольшая группа людей. Опять же, если позволите заметить, вы не осведомлены о происходящем.

Он высказал и другие критические замечания, но все они были основаны на допущениях и случайных мнениях.

Не вставая в оборону, он [Кришнамурти] обратил его внимание на то, что происходило в действительности.

Как же странно устроены люди.

Холмы шли на убыль, и вокруг стоял шум повседневной жизни: радость и скорбь, обретение и утрата. Прелестью этого места было одинокое дерево на холме. А далеко внизу, в долине, текла река, подле которой пролегала железная дорога. Нужно отстраниться от этого мира, чтобы увидеть красоту той реки.

Этим вечером во время прогулки по лесу возникло ощущение угрозы. Солнце как раз садилось, и на западе, на фоне золотого неба, вырисовывались одиночные пальмовые деревья. Обезьяны на баньяне были заняты приготовлениями к ночи. По этой тропе почти никто не ходил, и встретить здесь другого человека было редкостью. Здесь было много пугливых оленей – они исчезали в густых зарослях. И все же здесь ощущалась угроза, давящая, пронизывающая; она была повсюду вокруг, и ты оглянулся через плечо. Опасных животных не было; все они ушли отсюда; слишком близко подступил разросшийся город. Было радостно покинуть это место и возвращаться по освещённым улицам. На следующий вечер обезьяны все так же были там, как и олени, и солнце только-только спряталось за высокими деревьями, но угроза исчезла. Вместо этого, деревья, кустарники и маленькие растения приветствовали тебя.

Ты был среди друзей; ты чувствовал, что тебе рады, что ты в безопасности. Лес принял тебя, и каждый вечер ты с наслаждением гулял там.

Леса бывают разными. В них заключена физическая опасность – не только из-за змей, но также из-за тигров, которые, как известно, там обитают. Однажды днем, когда ты был в лесу, внезапно наступила неестественная тишина; птицы прекратили свой щебет, затихли обезьяны. Казалось, все вокруг затаило дыхание. Ты стоял в неподвижности. И вдруг, так же внезапно, все снова ожило: обезьяны играли и дразнили друг друга, птицы возобновили вечернюю перекличку, и стало понятно, что опасность миновала.

В лесах, где человек убивает кроликов, фазанов и белок, царит совершенно другая атмосфера. Ты попадаешь в мир, где побывал человек, с его ружьем и свойственной ему жесткостью. Такие леса утрачивают свою нежность, свое радушие, постепенно исчезает красота и счастливый шепот.

У вас есть только одна голова, берегите ее, потому что она удивительная. Ни одно устройство и ни один компьютер не сравнится с ней. Настолько она вместительна и сложноорганизована, настолько функциональна, способна и производительна. Это хранилище опыта, знаний и воспоминаний; в ней берут начало все мысли. То, что она создала, воистину невероятно: беды, растерянность, скорбь, войны, развращенность, иллюзии, идеалы, боль, страдания, величественные соборы, прекрасные мечети и священные храмы. Это невообразимо, что она может и что уже смогла. По-видимому, не умеет она только одно: кардинально поменять свое поведение в отношении другой головы – другого человека. Кажется, на ее поведение не могут повлиять ни наказание, ни награда; и похоже, что это не под силу знанию. «Я» и «ты» остаются. Она никогда не осознаёт, что «я» – это «ты», что наблюдающий есть наблюдаемое. Ее любовь – это ее вырождение; ее наслаждение – это ее мука; боги ее идеалов несут ей гибель. Ее свобода – это ее тюрьма, и она приучена жить в этой тюрьме, ограничиваясь тем, чтобы сделать ее более удобной, более приятной. У вас есть только одна голова, берегите ее, не засоряйте ее. Отравить ее – очень легко.

Удивительно, но он никогда не чувствовал дистанции между собой и деревьями, реками и горами. Это не было развито искусственно; такое невозможно воспитать. Между ним и другими людьми никогда не было стены. Как бы они с ним ни поступали, что бы ни говорили, похоже, это никогда не задевало его, точно так же как не трогала его лесть. По какой-то причине он оставался незатронутым. Он не был замкнутым или отчужденным, он был что речная вода. У него было так мало мыслей; и если он оставался в одиночестве, их не было совсем. Его мозг был активен, когда он говорил или писал, но в остальное время он был тих, и активность его продолжалась в отсутствие движения. Движение – это время, тогда как активность – нет.

Эта странная активность, которая не имеет направленности, похоже, продолжается и во сне, и в состоянии бодрствования. Часто эта активность медитации застает его во время пробуждения; нечто подобное происходит большую часть времени. Он никогда не стремился к этому и не избегал этого. Как-то ночью он проснулся, сна ни в одном глазу, и почувствовал, что в его голову, в самый ее центр, помещают свет, нечто, похожее на огненный шар. В течение долгого времени он наблюдал за этим как бы со стороны, как если бы это происходило с кем-то ещё. Это не было иллюзией, это не было чем-то, созданным умом.

Наступал рассвет, и сквозь приоткрытые шторы были видны деревья.

Эта долина по-прежнему поражает красотой. Она со всех сторон окружена холмами и сплошь покрыта апельсиновыми рощами. Много лет назад здесь, среди деревьев и фруктовых садов, стояло лишь несколько домов, но теперь их намного больше; дороги стали шире, прибавилось транспорта и шума, особенно в западной ее части. Но холмы и вершины гор все те же, они не тронуты человеком. В горы ведёт множество тропинок, ты гулял по ним без конца. Тебе встречались медведи, гремучие змеи, олени, а однажды – рысь. Она шла впереди, спускаясь по узкой тропе, мурлыча и потираясь о скалы и стволы невысоких деревьев. Легкий ветер дул вверх по ущелью, поэтому ты смог подобраться к ней довольно близко. Она по-настоящему наслаждалась, радуясь своему миру. Высоко поднятый короткий хвост, торчащие вперед заостренные ушки, блестящая, чистая шерсть рыже-бурого цвета – она совсем не замечала, что кто-то следовал прямо за ней, на расстоянии двадцати футов. Мы спускались по тропинке около мили, не издавая ни малейшего звука. Это было поистине красивое животное, жизнерадостное и грациозное. Впереди был узкий ручей, и, когда мы приближались к нему, не желая ее испугать, ты прошептал нежное приветствие. Не обернувшись (это было бы потерей времени), она бросилась прочь и полностью исчезла из вида за несколько мгновений. И все же довольно долго мы с ней были друзьями.

Долина была напоена ароматом апельсиновых цветов, почти сверх меры, в особенности ранним утром и по вечерам. Этот аромат разливался по комнате, по долине, по каждому уголку этой земли. Сам бог цветов благословил это место. Летом здесь будет по-настоящему жарко, и в этом есть своя странность. Много лет назад, когда он бывал здесь, воздух был чудесный; и это все ещё так, хоть и в меньшей степени. Люди портят его, как они, видимо, портят почти всё. Все еще станет, как было прежде. Цветок может зачахнуть и умереть, но он вернётся со своей былой прелестью.

Вы когда-нибудь задавались вопросом, почему люди сбиваются с пути, становятся испорченными, ведут себя недостойно: агрессивно, жестоко и подло? Напрасно винить окружение, культуру и родителей. Мы хотим возложить ответственность за деградацию на других или на некий случай. Объяснения и причины – это лёгкий выход. Древние индуисты называли это кармой: что вы посеяли, то и пожнете. Психологи перекладывают эту проблему на плечи родителей. То, что говорят так называемые религиозные люди, основано на их догмах и верованиях. Но вопрос остаётся открытым.

В то же время существуют и другие люди, родившиеся щедрыми, добрыми, ответственными. Внешнее давление и окружение не способны их изменить. Они остаются такими, несмотря ни на что.

Почему?

Ни одно из объяснений не имеет особого смысла. Любое объяснение – это путь отступления, бегство от реальности того, что есть. А это единственное, что имеет значение. То, что есть, может быть полностью преобразовано с помощью той энергии, которая растрачивается на объяснения и поиск причин. Любовь – вне времени, анализа, сожалений и взаимных упреков. Она есть, когда нет жажды денег и положения, и изворотливого обмана «я».

Наступил сезон дождей. Под темными тяжёлыми тучами море было почти черным, и ветер терзал деревья. Дожди будут идти несколько дней, не переставая, затем они прекратятся на день или около того, чтобы начаться снова. В каждом пруду квакали лягушки, и воздух был насыщен приятным запахом дождя. Земля снова была чистой, а через несколько дней она стала изумительно зелёной. Все росло почти на глазах; когда выйдет солнце, все на земле засверкает. Ранним утром здесь будет слышно пение. Повсюду снуют маленькие белки. Кругом цветы, полевые и садовые: жасмин, розы и бархатцы.

Как-то раз, когда гулял под пальмами и отяжелевшими от дождя деревьями по дороге, ведущей к морю, разглядывая тысячи разных мелочей, ты услышал, как пела группа детей. Казалось, они так счастливы, невинны и совершенно не замечают окружающего их мира. Одна девочка узнала тебя и с улыбкой подошла. Какое-то время мы шагали рука об руку. Никто из нас не произнес ни слова, и когда мы приблизились к ее дому, она жестом попрощалась и скрылась внутри. Этому миру и семье еще предстоит погубить ее, у нее будут свои дети, она будет проливать из-за них слезы, затем коварные уловки этого мира погубят и их. Но тем вечером она была счастлива, и ей не терпелось этим поделиться, взявшись за руку.

Однажды вечером, когда дожди прошли и небо на западе было золотым, он возвращался той же дорогой и увидел юношу, несущего огонь в глиняном горшке. На нем не было ничего, кроме чистой набедренной повязки; позади него шли два человека, несущие тело покойного. Это были брахманы, после омовения, чистые, они держались прямо и шли довольно быстрым шагом. Молодой человек, который нес огонь, должно быть, был сыном усопшего. Тело должны были кремировать где-нибудь в безлюдном месте на песке. Все это выглядело так незатейливо, в отличие от нагруженных цветами парадных катафалков, за которыми движется длинная вереница отполированных машин, или похоронной процессии, шествующей за гробом: в этом есть мрачное уныние. А бывает так, что ты видишь, как скромно обернутое тело умершего везут, закрепив сзади на велосипеде, чтобы предать огню у священной реки.

Смерть присутствует всюду, и, по-видимому, мы никогда не принимаем ее. Для нас это нечто мрачное и пугающее, чего следует избегать, о чем не принято говорить. Держать ее на расстоянии, за закрытой дверью. Но она всегда есть. Смерть – это красота любви, но человеку неведомо ни то, ни другое. Смерть – это боль, а любовь – это наслаждение, и они не должны пересекаться; их нужно держать порознь, и это разделение есть боль и страдание. Это разделение и бесконечный конфликт – они продолжаются с начала времен. Смерть всегда будет существовать для тех, кто не видит, что наблюдающий есть наблюдаемое, что переживающий есть переживаемое. Это подобно безбрежной реке, которая несет человека, со всеми его мирскими благами, его тщетами, страданием и знаниями. Если он не оставит в реке все те вещи, что накопил, и не выплывет на берег, смерть всегда будет подстерегать его, ожидать у порога. Когда он выходит из реки, у нее не оказывается берега; берег – это слово, наблюдатель. Он отбросил все, и реку, и берег. Ибо река – это время, а берега – это мысли во времени; река – это движение времени, а мысль – она берет в нем начало. Когда наблюдающий отбрасывает все, чем он является, тогда наблюдающий перестает существовать. Это не смерть. Это безвременье. Его нельзя постичь, потому что все известное относится ко времени; его нельзя ощутить: распознавание обусловлено временем. Свобода от известного – это свобода от времени. Бессмертие – это не слово, не книга и не созданный вами образ. Душа, «я», атман – дитя мысли, которая есть время. Когда нет времени, нет и смерти. Тогда есть любовь.

Небо на западе поблекло, и прямо над горизонтом показался юный месяц, робкий и нежный. Казалось, по дороге мелькало все: свадьба, смерть, детский смех, чьи-то рыдания. Рядом с молодым месяцем горела единственная звезда.

Этим утром река была особенно красива; солнце только восходило над деревьями и спрятавшейся в них деревушкой. Воздух был недвижим, и на воде не было ни всплеска. Днем будет довольно жарко, но сейчас стояла легкая прохлада, и на солнце грелась одинокая обезьяна. Большая и грузная, она обычно сидела там в одиночестве. Днем она исчезала и появлялась рано утром на верхушке тамаринда; когда становилось жарко, дерево будто проглатывало ее. На парапете, вместе с голубями, сидели золотисто-зеленые мухоловки, а на верхних ветках другого тамаринда расположились грифы. Тишина была безмерной, и он сидел на скамье, потерянный для этого мира.

Возвращаясь из аэропорта по тенистой дороге, где среди деревьев кричали красные и зелёные попугаи, посреди трассы ты увидел нечто похожее на большой тюк. Когда машина приблизилась, «тюк» оказался человеком, который лежал на дороге почти без одежды. Машина остановилась, и мы вышли. Тело его было большим, а голова очень маленькой; он смотрел сквозь листву на пронзительно синее небо. Мы тоже взглянули вверх, чтобы понять, куда он вглядывается: с дороги небо выглядело по-настоящему синим, а листва – по-настоящему зелёной. Он был недоразвит, и про него говорили, что он был одним из деревенских дурачков. Он так и не сдвинулся с места, и его пришлось очень осторожно объехать на машине. Мимо проходили крикливые дети и нагруженные верблюды – они не уделяли ему ни малейшего внимания. Описав широкий круг, пробежала собака. Попугаи были заняты своей болтовней. Засушливые поля, жители деревни, деревья и жёлтые цветы – все они были поглощены своим собственным существованием. Эта часть мира была малоразвитой, и не было никого, ни одной организации, чтобы позаботиться о таких людях. Тут были открытые сточные канавы, грязь и скученная масса людей, а священная река все несла свои воды вдаль. Безрадостность жизни была всюду, и высоко в синем небе парили тяжелокрылые грифы: они кружили часами, поджидая, высматривая.

Что есть здравый ум и что есть безумие? Кто разумен, а кто нет? Политики – они в здравом уме? А священнослужители – не безумны ли они? Находятся ли в здравом рассудке приверженцы идеологий? Они формируют нас, контролируют нас и помыкают нами, так в здравом ли мы уме?

Что есть здравый ум? Быть целостным, не фрагментированным в своем действии, в жизни, в отношениях любого рода – вот самая суть здравого ума. Быть в здравом уме – значит быть целостным, разумным, святым. Быть безумным, невротичным, неуравновешенным, страдающим шизофренией, психически больным человеком – как бы вы это ни назвали, – означает быть фрагментированным, раздробленным в действии и в динамике отношений, которые и представляют собой существование. Сеять вражду и разобщенность, что является ремеслом политиков, которые вас представляют, вот что значит поощрять и культивировать безумие, и не имеет значения, являются ли они диктаторами или находятся у власти под знаменем мира либо другой идеологии. А священнослужители! Взгляните на мир духовенства. Священники стоят между вами и тем, что они и вы считаете истиной, Спасителем, Богом, раем, адом. Это толкователи, это посредники; у них в руках ключи от рая; они влияют на человека посредством веры, догм и ритуалов; это настоящие пропагандисты. Они подчинили вас, потому что вы хотите утешения и безопасности, и вы страшитесь завтрашнего дня. А деятели искусства и интеллектуалы – разумны ли они? Или они живут в двух разных мирах: в мире идей и воображения, с его навязчивым самовыражением, и в оторванной от него повседневной действительности, с ее печалью и наслаждениями?

Окружающий вас мир раздроблен, так же как и вы сами, и это находит выражение в конфликте, растерянности и страдании. Вы – это мир, и мир – это вы. Быть в здравом уме – значит жить в действии в отсутствие конфликта. Действие и идея находятся в противоречии. Видеть – значит делать, а не порождать идеи и поступать в соответствии с полученными заключениями, что приводит к конфликту. Анализирующий – это анализируемое. Когда анализирующий отделяет себя как нечто отличное от анализируемого, он порождает конфликт, а конфликт – это зона неуравновешенности. Наблюдающий есть наблюдаемое, и в этом заключается здравый ум, целостность, а где святость – там любовь.