Черный хлеб дорог. Русский хтонический рассказ

Предуведомление

«Необычный набор хорошо рассказанных историй. В лучших местах это выглядит как «Платонов встречает Стивена Кинга». Писателя Небыкова приятно читать, он никуда не спешит, у него есть свой глаз и своё дыхание. И есть в его рассказах секрет: подразумеваемое всегда больше сказанного. Поздравляю писателя с удачным и ярким дебютом»

Андрей Рубанов, писатель, лауреат премий «Ясная поляна», «Национальный бестселлер» и др.

«Алексей Небыков работает со словом тонко и профессионально, создавая внутри своей прозы причудливые орнаменты, интеллектуальные лабиринты, из которых читатель выходит с горькими или светлыми (кто как) мыслями о нашей, увы, быстротечной и беспокойной жизни. Писатель дарит читателям мировоззренческое спокойствие и надежду, что есть в мире НЕЧТО, способное нас понять, утешить и простить ТАМ, где каждый из нас рано или поздно окажется»

Юрий Козлов, писатель, главный редактор «Роман-газеты»

«Мир рассказов Алексея Небыкова мрачен и полон неведомого. При этом, зло у автора остаётся злом, а стиль не переходит в стилизацию. Возможно, именно такой и должна быть настоящая русская готика. В рассказах Небыкова языческое внутри человека и вне его становится откровенно опасным, овеществлённо чудовищным. Но выбор всё равно есть у каждого – либо жизнь духа, либо жизнь насекомых. А финал почти каждой истории сборника способен удивить самого искушенного читателя»

Иван Родионов, критик, редактор, обладатель премии «Литблог» от «Большой книги», член жюри премий «Национальный бестселлер», «Лицей» и «Ясная Поляна»

«Посвящается моим родителям, семье и учителям»

Алексей Небыков

Ждана

Но бывает так, что постучится запоздалый путник и, пригретый, забывает, что он пришел на минуту, и остается навсегда.

«Яр», Сергей Есенин

– Все мы затворимся здесь, мама, все скроемся в непробудной тишине. Одиноко и пусто тут у тебя, как и у меня дома. Ведь ты боле не шаркаешь уже под моими окнами, не слышу по ночам хряста попадающих тебе под ноги сучьев, – обращалась к покосившемуся кресту Ждана, раскосмаченная коса ее выбивалась из-под платка, мрачная юбка доставала до земли.

Кладбище, мертвый сон вокруг, однообразные унылые могилы, ни щебетанья птиц, ни огня, ни света, одни обломки жизни. Но что-то тянуло, раз за разом, Ждану сюда, будто тепла в этой промерзлой земле было больше, чем в ее родной деревне.

Солнце скрывалось за лесом, с вечера падал снег. Ровно, неспешно он покрывал все кругом. Внезапно засвистел ветер. Он зашуршал, заговорил о чем-то, обжег Ждане лицо, ободрал руки. Наклоненные черные сосны беспокойно зашумели, кресты затрещали. Покров тишины вдруг наполнился хрипами и шорохами. Тревожно стало Ждане, неспокойно. Засобиралась она домой, простилась с матерью и отправилась в дорогу. У околицы погоста набежала на сдохлую кобылу, испугалась, как в первый раз, и еще пуще прежнего зачастила к дому.

Подбежав к родной калитке, увидела, что защелка отброшена, значит, кто-то пришел, кто-то чужой или, наоборот, близкий. Разросшийся во дворе многолетний граб заголосил ветвями на ветру, встречая хозяйку. Он точно предупреждал ее о людском присутствии. Сердце ее затрепыхалось, дыханье застыло, глаза тыкались по задворкам в поисках человека или хотя бы его тени. Внезапный крик испуганной совы эхом разрезал воздух. Ждана оглянулась, а вновь обратив свой взор в сторону дома, увидела незнакомца. Он стоял в пролете двери и разглядывал ее.

– Какая славная ты, смазливая. Глаза – искрой, брови – вербой, а губы, поди, вязки точно мед, – обратился он к Ждане, снимая шапку и спускаясь с крыльца. В расстегнутой заячьей шубе с просторными рукавами, в широких штанах, заправленных в голенища, с ружьем за спиной, ладный в плечах и в росте, он так же, как и отец когда-то, встречал ее во дворе, и что-то давно забытое затеплилось у нее внутри.

– Ерник ты, как я погляжу! – отвечала она ему, и по щекам ее полыхнул румянец. – Откуда ты такой появился?

– Давно уж брожу по лесу, никак не могу в утишье остановиться. Вот набрел, наконец, на деревню твою, да нет никого в ней, где поселяне-то?

– Ушли все, да сгинули! Бают, что бесталанные мы, али с глазу дурного, али после осуда злого, – и, пристально посмотрев на парня, добавила:

– И ты уйдешь.

– Самдели! А покусакать что-то у тебя есть, красавица?

– Было бы, что кусакать, сама бы не отчуралась, второй день ничего путного не жевала.

– Ну, небось, я тебя прижалею, мы с тобой теперь глухаря зажарим, сей раз ощипаю, выпотрошу, растагарю очаг, и буде нам тепло и сытно!

И он, заулыбавшись, пошел в дом, шумя на ходу и распоряжаясь, точно хозяин.

В доме запахло березняком, трескучий огонь засопел в печке, Ждана затеплила гасницу, расстелила скатерть и поставила самовар. Аромат древесины смешался с благоуханием тлеющих смоляных шишек и расплылся по хате, навевая давно забытые воспоминания о полном доме, заботе и мужском участии.

Ждана ела падко в полной тишине, не роняя ни взгляда, ни слова. Незнакомец с умилением смотрел на нее, выглядел что-то у себя в котомке, сунул в карман и, подойдя к столу, сел рядом.

– Ну, выбирай, – и он рассыпал перед ней ладони, а на них ленты разноцветные, одна румянее другой.

Ждана несмело взяла желтую и спрятала в руке, незнакомец положил на стол еще красную и синюю, остальные убрал и, подмигнув ей, принялся за еду.

– Спасибо тебе за гостинцы, путник, а дорога-то куда тебя ведет?

– Да маюсь по свету я, долю свою ищу, износились и душа, и тело. Кем только в миру не оборачивался: и охотником, и старателем, и бродягой. Да все как-то мимо шло, и нет боле воли скитаться. Обещался вернуться домой, когда опостылеет. Туда и путь держу, – услышала Ждана в ответ, и надежды ее опрокинулись.

Она вскочила, захотела схватить посуду, сбежать из-за стола, но он остановил ее, удержал крепкими руками. Касание его показалось Ждане теплым, обжигающим. Кровь у нее закипела, губы сделались влажными, сердце заволновалось, стало выскакивать из груди. Высвободив ладони, она выбежала из комнаты, где, переводя дыхание, окончательно убедила себя, что незнакомец пришел, чтобы ее оставить.

Путник сел на крыльцо, а Ждана вскоре уместилась рядом. Она часто сидела так сама и смотрела на дорогу, все ждала кого-то, тосковала о чем-то.

– Ну, а ты? Как здесь одна? – заботливо спросил он и будто ненароком дотронулся до нее вновь. Ладони его на морозе остыли, стали холодными, но она не отняла руки, и, прижавшись к нему, заговорила:

– Много дворов полных было в нашей деревне, всего всегда в избытке и в достатке. Не смотри, что лесом село обнесено, мужик наш добычливый, всякий раз не пустой возвращался. Повадился как-то шатун по околотку слоняться, скотину валил, житницы рушил. А один раз на поселянина ночью напал, помял немного, да бросил. Тем и споганил души наши, грех взяла на себя деревня. Вышли охотники, загнали, да ушибили. Хотели было освежевать шатуна, а из утробы его медведята полезли. Что делать? Своротили и их… Да видно, не мирские то были медведи, а заговоренные. С тех пор лихо пошла жизнь наша. Скотина и птица издохли, амбары заполонила шушара, люд стал хворать и сумасбродить. Решили тогда сельчане покинуть деревню, скоро засобирались, да по весне и ушли. Наш двор только остался, мать сделалась хворой. Отец с братом и до того не часто ласкою нас окружали, а тут и совсем истязать стали и требовать. Доставалось мне дюже, до слез, до изнеможения. Мать на поправку не шла, совсем ослабела, не выходила из хаты, все перхала, много молилась. Тогда мужики в путь и пустились, за лекарем, говорили, за подмогой. Я же осталась с больной, да меня и не звал никто с собой – обуза, да хлопоты. Мать скоро целыми днями стала с закрытыми глазами лежать, близко не подойдешь: пропастиной пахнет, протухла вся изнутри. А там как-то ночью пошла у ней горлом кровь, и осталась я сирой. С тех пор много всего утекло, весна прошла, лето сменилось осенью, зима теперь на исходе, а мужиков своих я боле не видала, и ждать уж отказалась, то ли не дошли, да верно, просто покинули. И ты пропадешь… Верно дед говорил, что сила какая-то злобу затаила на меня за красоту мою, да за нрав скромный… – и Ждана заплакала, закрывшись ладонями.

– Ну, буде, любая моя, буде. Вернутся они. Да и я никуда пока не собираюсь. Помогу тебе во всем, доколе я здесь.

– Знаю я баи твои, да и чем помочь мне хочешь? Разя… воды накипятить. Стосковалась я по силе мужской, наколи мне, путник, дров. А то я все чурки невеликие уж повытаскала да пережгла, а с большими мне и несдобровать. Топор принесу, поленница за домом, – и Ждана отправилась в хату.

Вскоре на заднем дворе застучало лезвие. Впервые за долгое время Ждана почувствовала успокоение, какую-то совершенную безопасность. Она водрузила громоздый котел над очагом, напитала его водой, снарядила парню для сна полати, а сама села в полудреме на лавку, ошалев от воспоминаний и давно позабытого счастья.

Могутный стук в окно всколыхнул ее, она кинулась к стеклу, но путника во дворе не увидела. Он входил в хату и, заметив оробевшую Ждану, жахнул дрова на пол.

– Что там углядела, милая?

– Шумнул под окном кто-то. Думкала, ты, ан нет, – и она, закрыв занавеси, продолжила:

– Мерекали в старину в нашей деревне, что по ночам упокойники к домам своим приходят, проведать, все ли там, как было в их времена. Давно никто уж меня не беспокоил. А ты все же не выходи ночью, мало ли что. Настил тебе справила, а я у себя лягу, с водой зарешу только. А ты, поди, устал, отдыхай, – и Ждана, наполнив кувшин, ушла.

– Глупости все это, – бросил он ей вслед. – Небось, не сбегу!

Путник устроился на полатях, загасил лампадку и скоро забылся нерушимым сном. Ему впервые было так ладно в чужом доме, нравно от того, что он нужен и мил…

Ждана обливалась жгучей водой. Теперь ее было в избытке. Наконец-то она отогрелась, и кожа приятно горела, отзываясь на прикосновения. Она тихо и осторожно ласкала себя. Груди ее налились, ноги задрожали, голову повело, тело стало изнемогать от приятного томления. Ждана чувствовала, что что-то вот-вот в жизни ее переменится, и не было ей от этого ни страшно, ни совестно.

Путник спал. Где-то тихо отворилась дверь, комнату наполнили неуверенные шаги, кто-то, обнимая и целуя его, лег с ним рядом. Он пробудился, вдыхая запах душистого женского тела. Виски его загудели, горячие губы, отзываясь на ласку, стали нежить плечи и грудь, руки его загрубелые катились по линии бедер. Ждана задрожала. Разлучив колени, она закрыла глаза, он привалился на нее, руки ее крепко сжали простыню, глубокий стон пробился сквозь ее дыхание, а следом на улице раздался дикий крик одинокой совы. Птица, рассекая крыльями воздух, сорвалась с крепкого граба и устремилась в сторону погоста, заполняя своим движением пустоту окрестностей.

Ждана лежала на спине, губы ее горели, сердце кружилось, все никак не могло успокоиться. Ей хотелось говорить, много говорить, во всем признаться… Ну и что, что совсем и не брат, ну и что, что и не ушел с отцом вовсе… Она просто забудет об этом и не станет вспоминать. А путник останется с ней, будет рядом. И она обняла его за шею, стала целовать, а слезы потоками сбегали из глаз.

– Зоренька моя, ну что ты, что ты. Выспимся нонче, а завтра и в путь заторопимся. Вместе с тобой уйдем. Негоже здесь одной хорониться. Желанна будешь родимым моим – сестре да родителям!

Все опасения ее вмиг рассыпались, все страхи позабылись. Все теперь могла она ему объяснить, все доверить, и она тихо-тихо попросила:

– Не уходи, останься. Ладно-то как, полно-то как нам здесь вместе. Держит меня деревня, одна осталась она у меня. Нет уже близких в живых, поселяне ушли. Да все равно, чувствую, что крепко связалась я с местами родными – с этими стенами, лесом, погостом. Любят они меня, никогда не изменят и не прогонят, больно потерять все это, как могу все это оставить? А теперь и ты есть у меня, а боле ничего и не надо.

– Слушай меня, милая. Пустое ты говоришь, освободись от оков здешних, нет нужды тебе в местах этих, изведут, замают они тебя. А коли хочешь, забирай их с собой, в сердце своем, в памяти. Никогда не забудешь колыбелей своих, никогда не расплещешь их тепла да уюта. Теперь не перечь, как сказал, так и буде. Вскину завтра поутру ружье и тебя с собою присвою. Спи, добрая, спи, – и он прижал к себе Ждану, и крепко поцеловал.

А она застыла в его объятиях в глубокой печали. Пошевелиться не смела, боялась поверить в то, что стены ее родные стали самой большой помехой счастью ее и талану. Но прав был путник, ничего не ждет ее тут кроме погибели, и решила она, что оставит очаг свой утром, скажет ему, что любит безмерно, что пойдет с ним в чужие края и на любые стороны.

Ждана забывалась в сладкой дреме, давно завязавшийся узел в судьбе ее на рассвете будет распутан, все теперь уладится по-другому. Внезапный стук по крыше вмиг растревожил ее. Удары были сперва негромкими, размеренными. Потом несколько раз что-то сильно садануло по кровле. Затем возник скрежет, точно шаркал кто-то наверху туда и сюда, а за ним послышались непрестанные бряканье и стукотня. Жутко стало Ждане, выскочила она из постели, запалила лампадку. Пламень окрасил стены дома, спящего путника и оробелое девичье лицо. Схватила она платье свое затворное и суетливо принялась собирать его на себе. Подбежав к окну, увидела, что началась непогода.

Порывы ветра налетающей грозы захлопали и заскрипели отворенной калиткой, двор пришел в движение, изгородь начало срывать, все кругом зашомонило, заухало и застонало, брызнувший дождь превратился в ливень, забахал и зарокотал гром.

Ждана затряслась, затрепеталась:

– Закрыть, закрыть калитку!

Распахнула входную дверь, выскочила на улицу босиком, протянула руки навстречу дождю и ветру, заслоняя себя от ненастья, и побежала по грязи в сторону истомившейся от скрипа дверцы.

– Мама, зачем пришла, так давно тебя не было? Знаю, что обещала не покидать тебя, знаю! Но жаждет душа расстаться с местами этими. Твоя юдоль это, не моя! Хочу уйти с ним, отпусти меня. Не могу боле тянуть эту нить, порву ее, ненавистную!

Яростный гвалт непогоды внезапно утих, глухо стало вокруг, безветренно. Вспыхнула ослепительно-белая полоса, затрещал, застонал многолетний граб, озарился в мгновенье огнем и упал, разбитый молнией, наземь, а рядом с ним грянулась Ждана.

Очнувшись, она нашла себя распластанной на земле, супротив нее догорал граб, столько лет оберегавший ее от раскаленного солнца. Он и сейчас защитил ее – принял полымя на себя. А теперь, навсегда угасая, согревал ее последним своим блеском. На дворе было тихо, непогода отступила. Опасаясь неладного, Ждана вернулась в дом. Но там все было по-старому: путник сопел на полатях, в комнатах глухо и пусто, лишь небольшой на полу беспорядок. Гроза, сотрясая стены, поскидывала с настилов посуду, горшки и всякий припас. Отцовский серп лежал на полу. Ждана подняла его и села на лавку, зачарованная его блеском.

Уже давно отболело, а он все также ворошил в памяти ее помины об ушедших днях. Она вспоминала маму, как та тешила ее, как заступала от отца и других сельских теснителей. Незабывной была встреча ее с супругом. Жалела она те дни, когда муж полюбился ей, когда проводила она с ним все порожнее время, когда провожала вечера, лежа с ним на сеновале, и слушала всякую от него пустяковину о том какие у нее глаза, коса и губы.

И вот все это, что было так давно, показалось случившимся ныне, и Ждане стало горько от того, что этого уже ничего нет, никогда больше не будет и с ней не случится. Слезы накатились на глаза ее. Ей представилось, что с приходом путника она точно потеряла что-то, жизнь ее, до того тихая, словно оборвалась, и сердце ее заныло от обиды и жалости.

Что теперь ей делать, как связать себя, заставить забыть? И почему он появился именно сейчас, а не когда она мучилась, терзалась, не спала ночей? Зачем пришел в это время, когда она уже никого не ждала, когда смирилась с тем, что жизнь ее угасает здесь, в этой деревне, рядом с мамой? Отчего полюбил ее, зачем привязался? Было бы гоже, если бы просто обманул, да ушагал, не попрощавшись.

Ждана вошла в комнату и села рядом с путником. Томимая разладицей в самой себе, она сперва замыслила задушить, удавить возмутителя своего спокойствия. Но, любуясь в темноте кудрями его, вспоминая сильные, нежные руки его, она позабыла намерения свои, почувствовала снова нежную к нему привязанность, опять захотела оберегать, целовать его.

«А я ведь могу оставить его здесь, даже против воли, против желания», – внезапно подумала Ждана.

Пораженная этой новой нечаянной мыслью, она затаила дыхание, с любовью покручивая древко серпа у себя в руках…

И вот утро неизбежное настало. Ждана отворила дверь, впустила в хату приятный морозный воздух, жизни радовался день, солнце раскрашивало все своими полутонами. Она прошла по свежему снегу к сараю, распахнула высокие непослушные ворота, выкатила оттуда крупные санки, смахнула с них пыль, уложила поверх лопату и двинула с ними обратно к крыльцу. Вскоре рядом с лопатой был водружен куль, что-то крупное, замотанное в простыню и одеяло. Ждана собрала с собой в котомку кое-что из припасов и отправилась в сторону кладбища. Пробороздив санками останки истлевшего за ночь граба, Ждана с удивлением вспомнила вчерашнюю ночь и странные свои помыслы, чуть не сбившие ее с выверенной стези.

На кладбище она вырыла рядом с упокоенной матерью могилу, скатила в нее куль с санок и села наземь, утомившись от пахоты.

– Ну, знакомься, олахарь. Кровники здесь все мои. Матя, батя и муж – тоже тут. Некогда и они в дорогу наряжались, мать одну хотели оставить. Да вот и не вышло. Теперь и ты будешь здесь с ними вечера провожать. Храбрым ты был, не голосил по-бабьему, улыбнулся лишь криво как-то, вздрогнул, да так и замер. Жаль, только имени твоего не узнала, что на кресте-то теперь нацарапаю…

Чертоги деревни Кедрач

Ярый дождь, раскисший подъезд и сбитая по пути птица. Так начинались мои весенние недели в деревне Кедрач, в позабытом доме у кромки леса, где когда-то давно жил мой дед.

В эти дни последней декады апреля здесь должно быть тихо и нелюдимо. Рано было дачникам наезжать-набегать-наскакивать. А постоянных жителей, по рассказам отца, можно было разглядеть лишь по ночам, замечая редкий свет в окнах и едва уловимый туман дымоходов.

Я хотел дописать книгу и надеялся, что мрачный сруб в глуши будет лучшим для уединения местом. Мы не ездили сюда с отцом. Он не любил этот дом и всегда без меня навещал деда. Давным-давно что-то между ними произошло, и отец так никогда и не рассказал мне об этом.

Дожди заливали всю неделю, а еще все дни стоял туман. Я сидел в заточении и писал роман, радуясь, что унылая погода помогает работать и что можно никуда не ходить, ни на что не отвлекаться. Наступило время моих, никому не обещанных, собственных минут.

Ночи здесь тихие. А тут еще и дождь моноторит своим необрывным касанием. Воздух – чистый, не надышаться. Проваливаешься сразу в сон и пробуждаешься утром, точно проспал неделю.

В седьмую ночь по приезде снилось мне, что еду я неспешно по трассе, поворачиваю на Кедрач, а на указателе буквы «ка», «эр» и «че» выцвели и облупились. Новое слово на знаке навело на мысль, что действительно было бы уже хорошо добраться до места и поесть, а то скоро четыре часа без отдыха. Только повернул, ни с того ни с сего занялась непогода: начал заливать дождь, небо замутило, зарокотал гром, запарила дорога. Кромешно стало кругом, темно, вдаль ничего не разглядишь. Фонари не спасают, дворники туда-сюда – не справляются. Вдруг, откуда-то справа, из чащи птица мелкая выскакивает. И прямо под колеса. Видно, хотела проскочить, да не успела. Накрутило ее на колесо и выбросило на боковое зеркало. Останавливаюсь, зажигаю аварийный свет. Дождь сечет, гром распекает. Смотрю, а на зеркале у меня и не птица, а кот смоляной с вороненком в зубах. Пасть в крови, зубы изломаны, хрипит. От этого ужаса я и проснулся…

Стал думать и вспоминать. Ведь было дело, сбил кого-то на подъезде, но не кошку. Точно не кошку, так, птицу скорее, налетел на какой-то пустяк, даже царапин не осталось. Слышу вдруг, кто-то надо мной надрывно начинает мяучить. Точно. Дождь стучит, а наверху кто-то мяучит, не усмиряется.

Выполз я из кровати, достал фонарь, подхватил полено. Тапок не нашел, но можно и без них. Отправился прочь на звуки. Отец прежде рассказывал, что в доме был чердак, там дед устроил дагерротипную лабораторию, где возился со снимками и аппаратурой. Туда, наверное, и пробралась зверина. Дед залезал на чердак через вход над кухней, но отец после странного исчезновения деда этот лаз заколотил. Теперь остался лишь вход с улицы – по дворовой лестнице с боковой стороны дома.

Надо сказать, что дед мой пропал, не оставив ни следа, ни тела. Поиски и опросы ничего не дали – затерялся в лесу, сгинул.

Кот все надрывался, а как безопасно попасть к нему я не знал. За стенами холод, слякоть и темнота. Вокруг дома идти не хочется. Да и жутко ночью. Развернуться можно не так впотьмах, да слететь с лестницы. А вдруг это тот самый перебитый кот-птица до меня дополз. Мысль, конечно, фантастическая. Ну, а если все же он?..

Решил я тогда постучать по крышке лаза в кухне, чтобы, мол, не шумели там наверху. Любая живность напугается. Так и сделал, и мяуканье прекратилось, а я, отложив дело до завтра, плотно затворил дверь в комнату и уснул.

Проснулся ближе к полудню. Дождь все так же поливал. Прислушался, тихо. Пошаркал ногами до кухни, подвигал стул, стукнул по потолку. Ни звука. Наверное, сбежал утром или привиделось. Позавтракал и сел работать.

«Утром на крыльцо пришел здоровенный кузнечик и умер», – настучал я в экран. Начало главы хорошее, только помню, что где-то это уже было. Странная история, про дни в глуши, там еще вроде пострадал кот, и что-то происходило с обитателями деревни… Нет, так нельзя. Писать я и сам могу. И стер предложение.

В тот же миг снова раздалось мяуканье. Значит, все так же сидит наверху… в беде или в засаде. Лезть на чердак придется, иначе не закончить книгу. Накинув промокаемую куртку, нацепив тапки ватные без задника (ничего другого подходящего у меня не было), я подхватил скалку и отправился на улицу.

Аккуратно переступая порог, точно опасаясь раздавить кузнечика, я прошлепал по лужам до угла дома. Снял с крюков подвешенную лестницу и направился к чердачному окну. Прислонив ветхие ступени к дому, стал виснуть на поперечинах. Меня они держали, выстоят и нас с котом. А если зверина будет царапаться, тогда я ее просто сверху аккуратно (если получится) сброшу.

Стал неспешно подниматься, добрался до чердачных створок, сдвинул просов (замок куда-то сгинул), схватился за ригель и распахнул ставни. В тот же миг все стихло. А предметы страсти деда предстали моему удивленному взору.

Дед был одержим дагерротипной съемкой. Кругом стояли, сидели и лежали манекены различных размеров, кондиций и положений. Полуистлевшее от сырости и времени тряпье висело на перекладине вдоль стены. Колбы с неведомыми порошками и жидкостями в окутанных паутиной ящиках виднелись повсюду на полу. Стулья, небольшие креслица, люльки расставлены были там и тут. Разный инструмент и самодельные кронштейны валялись на столе при входе. А в самом центре чердака стояло что-то громадное, широкое, накрытое дымчатым пологом. Я подошел к сокрытому и потянул завесу на себя. Клубы пыли поднялись в воздух. Я зачихал и, прикрывшись рукой, отошел в сторону.

Когда пыль осела, я сумел разглядеть массивное, старинное зеркало. Рама его точно была обожжена и исцарапана, а само лицо поверхности было разбито и замутнено. По всей высоте зеркала через трещины виднелись черные рытвины.

В сохранившихся осколках я увидел что-то под чердачным окном, что-то низкое и широкое прямо позади себя. Предмет без освещения был совсем неприметен. Я подошел к окну, откинул закрывавшие его плотные шторы и обнаружил рабочий стол деда.

На его массивной поверхности лежал дагерр, главный участник страсти деда – искусной съемки. Тут же стояли керосиновая лампа, письменный прибор и покрытые пылью фотокарточки. Проведя ладонью по глади снимков, я увидел бабушку, ее нежное приветливое лицо и привычный, немного застенчивый взгляд. А на втором – разглядел двух мальчиков, отца и его брата, который несчастно погиб, увязнув в иле на озере, в возрасте восьми лет… А еще на одном снимке стоял рослый мужчина в стеганой ватной куртке неясного цвета, в черных брюках и сапогах. На голове его был картуз. Черты лица крупные, сильно развитая нижняя челюсть, большой, резко очерченный рот. Это был мой дед, моя кровь. Хотя, скажу честно, портрет его был уж больно суровым и даже страшным.

Возле стола стояло тяжелое кресло. Резные, уставленные предметами полки нависали над столом. На них разместились пластинки-дагерротипы, журналы, блокноты, письма и два фотоальбома – черного и серого цвета. Наверное, когда-то давно дед долгими ночами проводил здесь время, думая о семье и ссоре с моим отцом…

Я достал серый альбом с заклепками сверху. И, открыв его, с ужасом угадал на первом снимке сбитого кота. Тот же окрас, длина лап, обрез глаз. Только кот на карточке совсем не казался живым. Он лежал в неестественной позе на небольшом столе перед тем самым страшным зеркалом в центре чердака. Тень с дагерром в отражении на снимке, несомненно, принадлежала деду.

Следующие страницы в альбоме были не менее жуткими. Каждая была украшена рельефными окошками, а внутри помещались снимки ветхих домов, комнат и, по всей видимости, их жителей. Разодетые мужчины и женщины сидели на стульях напротив домов с закрытыми глазами, стояли, привалившись к изгороди, лежали парами, тройками, целыми семьями на больших подушках в кроватях. Глаза прикрыты, уста сомкнуты, лица безмятежны. Дети в окружении кукол покоились в колясках, люльках, сидели, взявшись за ручки, на диванчиках. Всех их объединяло состояние нерушимого покоя или, скорее, глубокого сна.

Внезапный с улицы скрип оторвал меня от альбома. Я кинулся к выходу с чердака и через пелену дождя разглядел, как сосед напротив вышел с дровами из сарая. Лохматые космы, заросшее, горчичного цвета лицо. Он шел, будто раскачиваясь, подволакивал ноги, плечи его были перекошены, одно выше другого. Я окрикнул его. Но, увидав меня, он лишь быстрее закряхтел к дому и, хлопнув дверью, скрылся.

Дикая эта неприветливость теперь не казалась мне странной. Другое беспокоило меня. И этот дом, и этого соседа я видел на сонных снимках. Тем карточкам уже более ста лет. А значит подволакивающему ноги невеже – еще больше…

Я вернулся к столу и достал второй – черный альбом. В нем оказались похожие серые, желтые, грязно-зеленые деревенские дома, такие же недвижимые люди, правда, многие из них были сфотографированы неоднократно, точно мой дед искал нужные ракурс, свет, позу, хотел добиться особого эффекта. На последних шести снимках изображалась моя семья. Перепуганная, растрепанная бабушка успокаивала плачущего малыша – моего отца, который всеми силами пытался отстраниться от привалившегося на него, совсем сникшего братика. Все, кроме братика, были не в фокусе. В те годы съемка была долгой и утомительной. Зачем же дед так истомил отца, заставляя позировать?.. Меня вдруг замутило от жуткой догадки. Должно быть, все те спящие в альбомах люди и маленький братик отца были уже мертвы в момент постановки этих фотографических сцен…

От страшной разгадки я выронил из рук альбом, и он, упав на пол, развалился. Собирая фотографии, я обнаружил во внутреннем кармане альбома письмо. Моему деду писала бабушка.

Письмо было отправлено спустя всего несколько дней после гибели братика моего отца. Бабушка извинялась за то, что уходит от деда, и обвиняла в том, что его не оказалось рядом, когда случилась беда, а он так был им нужен. Она понимала его горе от потери сына, но не оправдывала жестокость пытки самых близких, вынужденных испытывать в течение длительного времени боль, запах и страх, участвуя в безумном эксперименте с дагерром, который ни к чему не привел и никогда не мог бы привести. Она сожалела о том, что всегда терпела его причуды: переезд в глушь, жизнь без общества и церкви, глупые запирательства окон и дверей, непременную тишину в доме, бесконечные ночи без мужа, когда тот наверху в лаборатории, а главное, жуткое увлечение посмертной съемкой, которое и привело к столь ужасной расплате – гибели сына. Она осуждала его богомерзкие суждения о возможности пробуждать умерших с помощью съемки и зеркала и не верила в воскресение кота, который, ожив, почему-то никому не показывался.

Этих строк было мне предостаточно, чтобы броситься прочь с чердака, слететь, обдирая руки с лестницы, собрать второпях вещи и покинуть, не заперев дом, деревню.

Дорогу разъело, колеса вязли, несколько раз мне казалось, что никуда от этих мест мне уже не уйти. Дождь все так же засекал в стекло, а серая хмарь закрывала небо. Справившись с распутицей, я добрался до поворота на большую дорогу. И только здесь, на границе с указателем «Кедрач», я увидел слабый луч света, еле-еле пробивающийся сквозь удушливую тьму окрестностей деревни. На мгновение мне показалось, что в отблесках света среди теней примыкающего к дороге леса стоит рослый мужчина в ватнике и картузе. А рядом с ним, сжимая в руках смоляную кошку, – маленький мальчик. Вернувшись в тот день в город, я упал, не раздеваясь, на кровать и проспал в лихорадке не менее недели.

Уже потом, спустя годы, мне удалось разыскать в архивах сведения о своей семье. Мой прадед так же, как и дед, был одержим дагерротипом. Он работал в Европе с известным французским фотографом и воздухоплавателем, который поражал позирующих во время напряженной дагерросъемки разлетающимися из рук электрическими искрами. В те дни посмертная съемка была популярной. Ее доступность в сравнении с живописным портретом позволяла беднякам сохранять редкую наглядную память об усопших. А еще люди прошлого наделяли фотографию мистическим смыслом: кто-то верил, что запечатленные души ушедших будут жить в мрачных портретах, а кто-то, что сделанный вовремя снимок способен обмануть смерть и вернуть из потустороннего мира жизненные силы умершему.

Я нескоро, но дописал роман. Это случилось в день рождения деда. Чувство события захватило меня, и я отправился в город гулять по улицам до поздней ночи. Вернувшись в возбужденном состоянии, я долго не мог открыть дверь, а справившись с ней, повалился спать прямо на пороге.

Мне снилось, что я купил дом и отправился его обживать. Вбивая в навигатор деревню «Кедрач», я нисколько не удивился и даже расхохотался от удовольствия. Мелькнувшему на пути указателю «кЕДрАч» я просигналил в ответ. Кот под колеса в этот раз не бросился, погода стояла ясная, никакой тьмы, дождя или тумана. На подъезде меня встретил сосед, тот самый, подволакивающий ноги. Я спросил, много ли теперь в деревне живет людей? Он ответил, что теперь немного. А что так? Память, говорит, меня подводит, но помню, был повальный туберкулез, многие померли, а те, кто нет, благодаря твоему прародителю и теперь по деревне бродят, правда, кто-то из них онемел, а кто-то совсем безлюдым стал. Но коли я приехал, сегодня все ко мне и придут, чтобы здороваться и насовсем принимать. И он улыбнулся гнилыми зубами. «Как так придут? Зачем насовсем?» – думал я во сне и странно для самого себя, невозможно радовался.

Дальше продолжалось все точно в бреду. Загнав во двор машину, я полез на чердак, растворил настежь ставни, сбросил пелену с зеркала и стал налаживать дагерр. Через какое-то время полезли ко мне наверх поселяне. Ветхие, сыпучие, желтые, смрадные, совсем в общем, неживые. Окружили меня и давай тащить к зеркалу. Принесли кронштейн, подвесили за шкирку. Кряхтят, сопят, хрипят, а слова живого не скажут. Тут сосед из дома напротив берет со стола дагерр и начинает мертвецов со мной фотографировать. Как закончу, кричит, одним из нас станешь, будешь так же ноги подволакивать и молчать. А я смотрю, будто дед сидит за столом в нарезном кресле, на коленях у него мальчик, а в руках у того смоляной кот. «Смотри! – кричит дед. – Ребята! Не верит он вам. А ну-ка, сосед, выбей-ка у него эмоцию!..». Тот ко мне, хвать за щеку и давай теребить. Кожа на его пальцах от натуги вмиг растрескалась, кости наружу повылезли. Тут я проснулся. Гляжу кругом – на пороге квартиры лежу, дверь распахнута, а на половике дохлый кузнечик.

В стране Богомолов

Они встретились случайно, в самом начале лета. Он работал в поле, а она осваивала лесной участок недалеко от него, и как-то раз, заблудившись, вышла из леса.

Она помахала ему рукой, а он только кивнул в ответ. Их первый разговор завязался не сразу. Он сделал вид, что занят, а она, уточнив дорогу, ушла. Но потом каждый следующий день их что-то тянуло друг к другу.

В свободное от работы время она старалась подойти ближе к полю и, стоя у кромки леса в тени, любовалась им. Он только начинал холостую жизнь, но из-за крупного сложения казался намного взрослее своих друзей. Она чувствовала силу, надежность, находясь с ним рядом, наблюдая, как он снова и снова обходит посевы. Он замечал внимание с ее стороны, и ему становилось неловко, при этом он всегда старался подольше задержаться на поле и расстраивался, когда она не приходила.

И вот он сделал первый шаг, робкий, неуверенный, заговорив с ней как-то вечером. Она не знала, чем привлекла его, то ли природной красотой и подвижностью, то ли характером работы, которая была понятна и близка ему, но ее большие глаза смеялись от счастья, дела были забыты, и до захода солнца над полем слышны были лишь их голоса.

С той поры прошло много дней, а они все не могли наговориться.

Она много рассказывала о лесе, его пользе, о полянах, усыпанных облаками цветов, наполненных красками и ароматами, по которым она могла часами ходить, забывая о заботах, отвлекаясь от дел. В ответ он часто рассказывал про себя, делился важностью своего дела, гордился успехами по сохранению плодов земли.

Его страстью было боевое искусство ушу, которое она называла китайской гимнастикой или просто танцем, когда с упоением наблюдала за ним. С восходом солнца он занимал место на открытой поляне и, словно беседуя с самим собой на какие-то важные темы, совершал ряд грациозных, плавных, даже ритуальных движений, танцевал с природой в ярких лучах света, наслаждаясь тишиной и утренней прохладой.

Их увлечение друг другом росло с каждым днем, а вместе с этим тяжелее становились и их личные обстоятельства. Они были уже несвободны.

Истории их прежних отношений сложились давно и как будто не по-настоящему. О подробностях никто не спрашивал. Но только теперь они ощутили последствия прошлых поступков и узы, которые препятствовали их любви. Отвечать за выбор они не хотели, а скорее, просто уже не могли, и, решив разом покончить с прошлым, договорились сделать это сегодня же вечером.

Они попрощались иначе, не так, как обычно. Он заметил перемену в ее глазах: «То ли смятение, то ли сомнения…» – но не стал придавать этому значения.

Его бывшая тихо слушала, он старался быть спокойным, ласковым, не хотел обижать ее. Она не проронила ни слова, лишь влажные от слез глаза выдавали ее. А потом она просто ушла, ничего не спросив и не обернувшись. Он хотел было позвать, остановить ее, прижать к себе, как-то успокоить, ему было гадко от всего этого, от того, что он был счастлив, а она нет. Но он так ничего и не сделал, и они расстались как чужие – без скандала и взаимных претензий.

Он был свободен. Мысли струились в его голове и не давали уснуть. Утром, жадно глотая прохладный воздух, он набрал полевых цветов – тех самых, которые так нравились ей, – и в предвкушении встречи отправился на поле.

Но ее там не было, и он, расстроившись, увлек себя работой.

«Еще очень рано, ей нужно больше времени, мне проще…».

День подходил к концу, букет завял и рассыпался, работа не складывалась, а голову занимали скверные мысли.

«Неужели передумала? Не может быть. Просто нужно несколько дней…» – повторял он себе.

Но она не пришла и на следующий день, и в день после следующего.

«Наверное, сложности с бывшим. А что, если что-то не так? Нет, нет, не верю…» – успокаивал он себя, нервно вглядываясь в чащу леса.

За все дни общения он ни разу не спросил ее о доме, о том, где, как и с кем она живет. Он даже не знал, где ее искать, лишь помнил тропинку, по которой она уходила в лес, примерно представлял расположение ее лесного участка.

Он не мог больше ждать и, оставив дела друзьям, ранним утром отправился в незнакомую чащу в надежде встретить ее где-то там, среди деревьев.

Он долго бродил по лесу, пытаясь ориентироваться по солнцу, но так и не нашел никого, кто мог бы направить его или указать путь. Не удалось обнаружить и следов ее пребывания. Вокруг был лишь лес с его переливами, шепотом и тенями.

«Хожу по кругу или ушел в другую сторону…» – думал он, пробираясь через чащу.

Внезапно раздался хруст веток и шорох листвы. Где-то слева, совсем рядом, мелькнула тень, темное пятно появилось и пропало. Зашевелился кустарник, листья деревьев, словно спасаясь от чего-то, падали на землю. Потом все смолкло, движение прекратилось. Где-то там была жизнь или опасность, там он мог встретить хищника или вновь увидеть ее.

«Пропаду – кто ей поможет?» – спрашивал он себя, осматриваясь по сторонам.

Оставаться на месте он не мог, а о возвращении и думать не хотел. Он пошел на незнакомый звук, с трудом пробираясь через заросли. Дорога вывела его на небольшую поляну с лесными цветами, среди которых он увидел ее.

Несчастная и потерянная, она сидела на земле в странной, неестественной позе. Увидев его, она попыталась встать, но не смогла… Боль промелькнула на ее лице, а в глазах заискрились слезы.

«Ей причинили вред…» – застучало в его голове, и он бросился на помощь.

На поляне был кто-то еще. Он не заметил его сразу, лишь различил непонятный, рассекающий воздух звук позади себя, а потом что-то больно ударило его по спине. Он споткнулся и упал. А подняв голову, увидел соперника, который, обезумев от горя, не говоря ни слова, напал на него, защищая свое счастье, свое самое дорогое и нужное.

Вторая атака не была для него внезапной. Он увернулся от нападения и сам нанес удар. Что-то хрустнуло, противник сник. Еще удар, а за ним еще один. И вот нападавший лежит на земле, вдох, еще один – и молчание. Его танец прекратился, враг повержен.

Они вернулись к нему домой. Она не могла ходить, и еще много дней он выхаживал ее. А когда она поправилась, над полем вновь стали разноситься их голоса. Теперь она была рядом с ним, навсегда, вместе до самого конца.

Их история искала продолжения, но, чтобы принести любовь в этот мир, нужно поделиться с природой частицами счастья.

Она не торопила его, была терпелива. Это должно было стать его решением. Друзья говорили глупости: «Поживи для себя, с рождением потомства жизнь уже не будет принадлежать тебе».

Но он не слушал, все было решено, и ничто не могло им помешать…

Они укрылись в лесу, расположившись около водоема, недалеко от места их первой встречи. Омыли тела прохладной водой и растворились в объятиях друг друга.

Она была завораживающе очаровательна, ее глаза горели тайной и обещали нежность, плавные движения опутывали его, а аромат желания дурманил голову. Они сблизились.

Теперь она была вся его, вся без остатка. Ранее он не был так близок ни с кем. Голова, словно карусель, меняла картины прошедших дней. Он хорошо помнил мать, почему-то не помнил отца. Он не забыл, как вырос и возмужал, как окреп, а затем встретил бывшую, которую теперь оставил. Далее все было связано только с ней, с тем негаданным, непридуманным счастьем, с любовью, которую он чуть не потерял, с мечтой, которая была рядом. С ней он продолжит свой род…

«Каким будет мое потомство?» – загадывал он.

Вдруг что-то резко сдавило нижнюю часть спины. Он хотел обернуться, но не смог. Картинки в сознании продолжали движение, но теперь их появление было замедленным, потом они стали то пропадать, то возникать вновь, а следом наступила темнота. Острое жжение возникло вокруг шеи, что-то хрустнуло, голову резко потянуло вверх. Мысли, звуки, ощущения, все ушло, превратилось в сплошной гул и в конце концов смолкло.

Он больше не чувствовал этот мир, он растворился в нем.

Она оторвала ему голову не сразу, не стала делать это во время спаривания. Большая самка богомола все думала о том, как он был изящен в ритуальном танце на восходе, и ей было немного жаль. Но потомству нужно питание, иначе оно погибнет, не увидит солнца, не насладится ароматом цветов.

И вот, когда их движения стали менее энергичными, она крепко обхватила его туловище передними лапами, сдавила изо всей силы, до хруста, вцепилась челюстями в голову и, провернув по кругу, откусила ее.

«Больше не будет танцев и разговоров в поле… – подумала она. – Зато будет новая жизнь и новое продолжение».

Закончив с головой, она приступила к телу, насыщая себя до тех пор, пока не съела его целиком. Отложив яйца, она вновь меланхолично подумала о нем, но, увидев рядом луговую герань, увлеклась ее созерцанием.

У них было здоровое потомство, которое совсем не помнило отца. А она вскоре снова стала появляться у кромки леса, наблюдая за самцами на поле, там, где она встретила его в первый раз.

Огни Непала

«Сегодня со склонов Эвереста в базовый лагерь эвакуировали тяжело раненных проводников. На высокогорье бушует ужасный ураган, в самом эпицентре которого остается группа альпинистов, отправившаяся на вершину до начала сезона восхождения. Местные шерпы считают, что именно они стали причиной разразившейся бури, и что теперь рассерженная Сагарматха их не отпустит.

Прим.: Непал – государство в Южной Азии, разместившееся между Китаем и Индией. Восемь из четырнадцати высочайших вершин на Земле расположены в Непале. Первая среди них – вершина горы Эверест (8848 метров)».

«Эхо гор», спецвыпуск, март 20**, Намче-Базар, Непал

Альпинисты шли по царству тишины и холода. Солнце давно покинуло эти края. Вокруг блестели пористые ледяные глыбы странной формы. Пустынные серые скалы и мутный снег сливались с мрачной бесконечностью неба. Четыре маленькие точки завершали сложный переход по ледяной реке, которая с рокотом и треском сползала со склонов высочайшей в мире горы, образуя на поверхности скрываемые снегом глубокие разломы и щели. Она словно пыталась избавиться от незваных гостей, смутивших ее своим движением.

Путники поднимались по склону, освещая дорогу налобными фонарями. Лица их были укрыты от ветра и холода, куртки в снегу, высотные ботинки обледенели. Палки в руках помогали идти, но группа шла бы намного быстрее, если бы ее не задерживали вынужденные обстоятельства… Первый в колонне постоянно проваливался в снег, второй шел рядом с третьим и поддерживал его, замыкающий часто оглядывался назад, точно боялся, что тени долины захватят его, оторвут от остальных.

Внезапно, намного ниже по склону, у подножия ледяной реки появился огонек. Появился и пропал. Потом вновь зажегся, но уже не один. Два, три, четыре огонька, потом целая мерцающая вереница. Свет, так часто несущий радость, тепло, вызвал у путников сильное чувство тревоги. Замыкающий подошел к паре, идущей перед ним, подхватил шагающего с трудом альпиниста под руку, и они ускорили ходьбу, догоняя ведущего.

Вскоре группа достигла верхней точки ледопада. Здесь, на высоте шести тысяч метров на пути к вершине Эвереста, располагался первый высотный лагерь, где им предстояло отдохнуть и восстановить силы. В нем они нашли три двухместные палатки, установленные шерпами, проводниками из местного населения, которые всегда тропили маршрут на вершину до появления частных экспедиций. Сейчас лагерь пустовал. Шерпы ушли выше по склону, чтобы заняться обустройством других высокогорных стоянок, поднять туда грузы и проложить страховочные перила.

– Погасите фонари, теперь можно без них, – обратился к группе замыкающий, крепкого сложения человек, манеры и повадка которого говорили о карьере профессионального горного гида. Лицо его было сплошь покрыто снегом и льдом – маска, а не лицо.

– Клим, они следуют за нами. Как же их много… – захлебываясь, говорил Дема, высокий, худощавый альпинист, с мелкими чертами лица и живыми, суетливыми глазами. На руках у него куклой висел обессиленный товарищ в ярко-красной куртке.

– Тебя, мямля, считай, уже поймали, если так боишься… – прохрипел здоровяк с крупной, будто вытесанной из камня головой, с густыми, торчащими во все стороны седыми бровями, за которые его звали «Косматый». – Вадиму надо отдохнуть, а мы пока посмотрим, чем тут можно поживиться… – продолжил он, снимая с себя рюкзак и сбивая снег с одежды.

Внезапно Вадим зашелся в кашле, кашель перешел в рвоту, и альпинист упал на колени, повалив Дему рядом с собой. Клим поспешил к товарищам, закричав Косматому:

– Воды!

– Фляга замерзла, наколю льда, тащите его пока в лагерь, – ответил Косматый, достал ледоруб и направился к склону.

Вадима уложили в палатку, Дема топил лед и разбирал припасы, а двое других альпинистов вышли на воздух. Морозное небо было сплошь усеяно звездами, круглая луна освещала долину. Клим залюбовался вершиной. Громадная трехгранная пирамида возвышалась над всем, что было вокруг. Впервые он увидел ее, когда подлетал на самолете к Катманду, тогда ему казалось, что она находится даже выше уровня его полета. Теперь же она была намного ближе к нему, но все так же недосягаема.

Далеко внизу, в долине, снова мелькнули огни, мысли его прервались. Словно змея, серпантином по склону растянулись маленькие яркие точки, одна за другой, они будто стояли на месте, но Клим понимал, что они движутся вверх, будут расти и увеличиваться; он с тревогой смотрел на них, потом перевел взгляд на вершину и, вздохнув, обратился к Косматому:

– Вадиму нужен укол.

– Не думаю, что декс поможет. Вряд ли, горная болезнь. Скорее всего, отравился в городе, – отвечал здоровяк. – Я говорил, чтобы не налегал на пиво с яками. Но дурак есть дурак. Меня сильно достало нытье мямли, так и хочется ему врезать.

– Полегче, приятель, Дема целый день помогал больному, стер ноги и неважно себя чувствует. Сегодня-завтра они придут в себя, и мы закончим то, что начали. Как бумаги?

– Заказчик все устроил. Вертолет будет ждать, на китайской стороне. Но мы должны быть на месте точно в срок, а с обузой будем двигаться впритык.

Клим не стал ничего отвечать и отправился в палатку. Вадим, корчась от боли, лежал в спальном мешке, серые глаза его запали, от бессилия по лицу текли слезы.

– А еще в горах родился… Помню, хвастался, что прекрасно чувствует себя на высоте и не подвержен горняшке. А теперь я уверен, что завтра он не сможет никуда идти, – встретил вошедшего Дема.

– Не переживай, мы опережаем преследователей на два дня. Погода на нашей стороне, к тому времени, как они будут здесь, мы уже поднимемся в третий лагерь. Сейчас нужно отдохнуть, а ему сделаем укол, он приведет его в чувство. Ты сам-то как?

– В норме, на взводе только. Голова болит, а еще ноги стер. Всё эти новые ботинки. Объясниться бы с тем гадом, который убеждал меня, что они не требуют предварительной носки.

– Возьми аптечку, там все есть. Займись собой и позаботься о Вадиме. Ему обязательно нужно попить. Позже я тебя подменю, а пока пойду посмотрю, как там Косматый, – сказал Клим и вышел.

В соседней палатке здоровяк уже успел перекусить и теперь разбирал оборудование – свое и шерпов, отбрасывая в сторону ненужное. Клим расположился на спальнике, только теперь он мог передохнуть, выпить чаю и что-нибудь съесть, хотя аппетита не было.

– Как с экипировкой? – спросил он.

– Я все просмотрел, кое-что выбросил, кое-что позаимствовал. Шерпы наверху, веревку и крепления возьмем у них.

– Часть вещей Вадима я могу завтра забрать себе. Так ему будет проще.

– Я не думаю, что он сможет завтра подниматься, лучше всего будет оставить его здесь на день, он отойдет и догонит нас. Преследователи доберутся сюда только послезавтра, если погода не испортится.

– Ты же знаешь, что, если оставим его… сам он не выберется, – возразил Клим.

– Я этого как раз не знаю, но, если будем тащить его на себе, то выдохнемся точно. У меня под конец маршрута сегодня появилась одышка, чего никогда раньше не было. Завтра ты пойдешь первым, мне нужно сбавить темп.

– Как скажешь. Но мы могли бы сделать носилки, большую часть маршрут будет довольно пологим?

– Исключено, ты и часу с ним на такой высоте не пройдешь, лучше позаботься о мямле, он совсем раскис, а Вадим пусть сам выбирается.

– Может, мне остаться с ним на какое-то время…

– Тогда оставь Огни Непала мне, – просипел здоровяк, бросая недобрый взгляд на рюкзак Клима.

– Ты же знаешь, что это невозможно. Мы заранее все определили – у тебя бумаги, у меня Огни.

– Да, да, я помню. Но и задержки для нас неприемлемы, а потому завтра мы идем к вершине.

– Ты помнишь наше восхождение в Каракоруме, мы стояли на вершине К2, мир был у нас на ладони. Тогда мы завидовали только тем, кто смог взойти на Эверест. А теперь он здесь, рядом, в нескольких днях пути, но мы должны пройти мимо…

Он не успел договорить, в палатку заполз Дема:

– У него новый приступ, больше не могу с ним сидеть.

– Я пойду, – сказал Клим, поднимаясь.

– Останься, ты не поел. Я подежурю ночью, отдыхайте, – просипел Косматый, и, собрав вещи, оставил товарищей.

– Холод невероятный, тело болит, устал невозможно. Даже на дальних марафонах никогда так не выматывался, – жаловался, забираясь в спальник, Дема.

– Выпей чаю, согреешься. Завтра встанем пораньше, быстрее пройдем маршрут.

– Как далеко ушли шерпы? Как думаешь?

– До третьего лагеря должны были дойти, погода хорошая. Будем держаться проложенных ими перил, нам бы только дойти до Южной седловины, а оттуда уже вниз, в Тибет. Скоро все закончится. Жаль только, что мы так и не побываем на вершине…

Довольно скоро Дема перестал отвечать Климу и тихо засопел. Приятная дрема окутала его, она всегда завладевает теми, кто долго и упорно заставляет тело трудиться. Клим подошел к окну и посмотрел на долину. Внизу было темно, ничего не видно. «Остановились на ночлег, а ведь могли бы идти всю ночь…» – подумал он, опуская полог. В тот же миг далеко на склоне мелькнули огни, а ледопад, будто предупреждая об опасности, заскрипел и заскрежетал, сбрасывая вниз ледяные глыбы.

Клим проснулся за три часа до рассвета и разбудил Дему. Поставив воду на горелку, он вышел на улицу. Навстречу шел Косматый.

– Вадим умер… – прохрипел он.

– Как?!

– Всю ночь кашлял и стонал, долго не мог уснуть. Потом затих, и я решил, что ему стало легче. А утром он уже не дышал. Горы… – здоровяк пристально посмотрел Климу в глаза, похлопал по спине огромной рукой и оставил его.

Вадим, как и вчера, лежал внутри спальника, но теперь его веки были сомкнуты, челюсти стиснуты, лицо оливкового цвета было все перепачкано мутной жижей. Вадима не стало… Клим быстро покинул палатку, с трудом подавив рвоту, и вернулся к товарищам.

Косматый готовил завтрак, Дема просто сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, а увидев Клима, двинулся ему навстречу:

– Нельзя было его оставлять, еще неизвестно, как он умер… – причитал альпинист, бросая многозначительные взгляды в сторону Косматого.

– Ты на что намекаешь, мямля?! – пробасил здоровяк.

– Спокойно, парни! Никто ни на что не намекает. Он умер сам, от отравления или горной болезни. Каждый из нас теперь возьмет ношу потяжелее и будет вспоминать погибшего. Нужно его похоронить и двигаться дальше, – успокаивал их Клим.

– Не нужно его хоронить, сбросим вниз вместе с палатками, подальше от тропы. Это займет наших приятелей и даст нам дополнительное время, – размерено прохрипел Косматый. – Ему уже все равно, пусть нам поможет.

Предложение застыло в тишине. Здоровяк был прав, преследователи могли отвлечься на тело и палатки, сброшенные со склона, и потерять время и силы, добираясь до них. Возражать никто не стал, но и разговоров за завтраком больше не было.

С рассветом альпинисты надели «кошки», проверили обвязку, карабины и веревки, на лицо нанесли защитный крем, глаза прикрыли масками, нос – специальными защитными пластинами. После они скинули палатки со склона, а за ними и тело товарища. Гора не принимала его, он то и дело перекатывался с места на место, налетал на камни и выступы, оставляя клочья одежды то там, то тут, скользил по льду, создавая на нем причудливого цвета разметку, и так почти до самого конца, пока его полет не прекратился где-то на середине ледопада. Место было возвышенным, открытым, ярко-красную куртку Вадима было хорошо видно с основной тропы.

В тот же миг, совсем недалеко от места падения тела, появились огни, теперь они были намного крупнее и ближе, вскоре огни превратились в яркие точки, а точки стали силуэтами, которые наполняли уже ощутимым движением все пространство внизу.

– Все-таки шли всю ночь! Нужно спешить, впереди долгая дорога, – раздосадовано проговорил Клим, набрасывая на себя рюкзак.

Альпинисты вышли на склон, за ними, внизу, на большом расстоянии двигались тени. Словно звенья одной невидимой цепи, две группы людей поступательно взбирались вверх. Медленно, почти незаметно они сопровождали друг друга, исследуя новые грани окружающего мира, столь неживого и чуждого.

В полдень друзья достигли громадного ущелья. Это был поражающий размерами каньон с вертикальными отвесными стенами. Слева возвышались массивные скалы, усыпанные снегом, справа, прямо над головой, нависали промерзшие ледяные склоны. Жара стояла неимоверная, солнце было в зените, небо ясное, без облачка. Группа, повязав куртки на поясе, то и дело останавливалась, набирала в шапки снег, утоляла жажду, а потом снова отправлялась в дорогу. Впереди предстоял пологий монотонный путь по раскаленной печи. Полуденный жар очень опасен, он усыпляет, обезвоживает, но пережидать путники не могли. Чуждые миру природы, нарушив законы людей, они могли двигаться теперь только вперед, в зону смерти, где нет чувства голода, сон не прибавляет сил, тело медленно истощается и умирает, а любой шаг дается с неимоверным трудом. Там каждый сам за себя, и даже у подготовленного альпиниста очень небольшие шансы выжить.

Они шли медленно, без разговоров, сберегая дыхание для ходьбы, связанные одной веревкой и одной целью. Замыкающий, самый крупный из всех, то и дело поправлял маску, прятал лицо от солнца. Несколько раз он падал, и тогда товарищи глиссировали по льду к нему на помощь, и он вновь поднимался и продолжал путь. Вечером путники подошли к последнему на сегодняшний день препятствию, почти отвесной скале, по которой несколько часов нужно было подниматься вдоль вертикальных страховочных перил. Погода портилась, поднялся холодный ветер, посыпал снег, долину внизу постепенно закрывали облака.

– Быстрее бы добраться до места. Я пойду первым, – сказал Дема.

– Хорошо, проверяй веревки, – ответил ему Клим и направился к здоровяку, который подходил к склону.

– Как ты?

– Да в норме. Солнце слепило днем, местами терял вас из виду, все вокруг становилось белым. Теперь лучше, голова только раскалывается страшно, но до лагеря дотяну, – прохрипел Косматый.

– Поднимайся, я за тобой, а то погода портится.

Здоровяк с трудом полез вверх, а Клим стал карабкаться следом.

Заканчивалась скала на высоте шести с половиной тысяч метров, там расположился второй высокогорный лагерь, который был разбит на плоской площадке, образовавшейся в результате движения горных пород. Стоянка была хорошо защищена рельефом от ветра, утром первые лучи согревали ее, с этой высоты открывался потрясающий вид на долину внизу, но теперь повсюду виднелись только ледяные пики и хмурые грозовые облака.

Подбираясь к краю скалы, Дема отцепил карабин – для того, чтобы обойти крепеж перил и подсоединиться к ним выше. Внезапно на голову посыпался снег, потом ледяные камни, некрупные, но их было достаточно, чтобы он потерял баланс. Руки его судорожно хватали воздух, шипы впивались в гору, падение было неизбежным, но второй страховочный трос должен был удержать альпиниста и спасти от полета в бездну. Канат натянулся, заскрипел, затормозил падение, и вдруг что-то лопнуло. Основная веревка, к которой прикрепился Дема, не выдержала. Выбившись к вечеру из сил, он подсоединил страховку к прошлогодним перилам, которые сгнили и пришли в негодность. И вот он полетел вниз по склону, успев только крикнуть: «Шерпы!».

Косматый, увидев падающего товарища, сделал петлю из связывающей их веревки и накинул ее на скальный выступ недалеко от себя, потом с силой вбил «кошки» в склон, присел и воткнул ледоруб в тело горы. Дема пролетел мимо него. Веревки выдержали. Здоровяка дернуло, но он не сорвался. Дема ударился головой в момент натяжения, сильно испугался, но был в порядке и уже подсоединялся к нужным перилам. Здоровяк отцепил себя от общей страховки и стал подниматься вверх.

Шерпы были предупреждены по рации о том, что к вершине движутся альпинисты, которых необходимо остановить или хотя бы задержать. Сейчас был не сезон, и частные экспедиции еще не прибыли в лагерь, поэтому ошибиться в том, кто встретился им на пути, шерпы не могли.

Когда Клим и Дема забрались на скалу, они застали драку, а скорее, просто избиение – Косматый топтал двух щуплых, невысоких проводников грубыми высокогорными ботинками, шипы то и дело пробивали ткань и доставали до плоти; потеряв способность сопротивляться, шерпы лишь стонали и всхлипывали.

– Стой! – крикнул Клим, но его на сильном ветру не было слышно.

Тогда он подбежал к здоровяку и бросился на него, пытаясь сбить с ног. Они упали и стали кататься по земле.

–– Прекрати! Это я! – кричал Клим.

Но Косматый лишь махал руками и рычал. И только отвесив Климу несколько ударов в голову и получив столько же в ответ, громила угомонился, оттолкнув товарища от себя.

Разъяренный здоровяк направился к палаткам, Дема подошел к Климу и помог подняться. Вдруг он резко подался назад, не то крикнул, не то простонал, испугавшись чего-то, и повалился на землю. Клим обернулся и увидел мертвого альпиниста в черной выцветшей куртке, точнее, только верхнюю его часть, ног не было. Он сидел, подпирая спиной склон, лицо его было свинцовым, плоть местами отсутствовала, открывая взорам череп и пустые глазницы, кисти рук были обглоданы ветром до костей.

– Черная куртка, черная куртка! – причитал Дема.

– Перестань, это просто тело, его не убрали со склона, потому что не видели под снегом! – успокаивал товарища Клим. И только когда тот с трудом овладел собой, друзья поднялись, зацепили за поясные сумки обессилевших шерпов и отправились в сторону лагеря.

На площадке вплотную друг к другу были установлены небольшие треугольные палатки. Вдоль отвесных стен располагалась свалка: использованные кислородные баллоны, снаряжение и прочие отходы, в баках или просто на земле, все то, что не спустили вниз и бросили альпинисты на горе. Мрачная неживая картина, памятные людские дары.

Тьма сгущалась, обволакивала все вокруг. Вместе с ней пришла и непогода. Температура упала до минус тридцати, от холода деревенели руки. Поднялся шквальный ветер, он выл и ревел, рвал палатки, хлопал пологом. Гора, так и не сумев остановить восходящих на подступах, бесновалась и неистовствовала.

– Что за бардак ты устроил? – спросил здоровяка Клим, скидывая рюкзак.

– Они еще хорошо отделались! Сперва я хотел сбросить их с горы после того, как они чуть не сбили с нее нас! – проревел Косматый, очищая «кошки».

– Ты слишком сильно их отделал… А нам нельзя терять контроль. Это главное, – отвечал ему Клим.

– Мне главное сейчас – поесть и выпить чаю, а потом буду отдыхать, – бурчал здоровяк.

– Нужно срочно уходить… Немедленно… Сейчас же… – повторял Дема.

– Как идти в такую погоду, мямля? – возражал Косматый.

– Завтра будет окно, таким был прогноз, и мы сможем достичь седловины. А потом непогода на всей горе, и они тоже будут ждать, – успокаивал друзей Клим.

– Дальше маршрут не проложен. Придется идти без перил. Нужно взять крючья и веревку, – хрипел Косматый.

– Да, я знаю. Как глаза? – спросил Клим.

– Солнце утюжило их целый день! Голова так и не прошла! Год назад мне паяли сетчатку после стычки в баре, может, в этом причина?..

Клим кивнул и отправился в палатку к шерпам. Начинался сильный снегопад, хлопья валили сплошной белой массой, видимости не было. Проводники приходили в сознание. Клим дал им напиться, связал руки и помог забраться в спальные мешки. Завтра перед выходом он освободит их, а через день-два в лагерь поднимутся преследователи, и тогда шерпы будут спасены. Один из них в бреду повторял:

– Большой грех… Сагарматха недовольна, зовет остаться, навсегда остаться… – и потом только стоны.

Вернувшись к товарищам, Клим заметил, что у Демы началась лихорадка, возможно, из-за падения…

– Что с ним? – спросил он Косматого.

– Не знаю. Мямля сперва слонялся по палатке, точно пьяный, спотыкался, плохо отвечал. Все вспоминал того замерзшего приятеля. Тогда я сказал, что на китайской стороне его еще ждут такие же друзья, по которым теперь отмечают высоты на спуске. Потом он просто закутался в спальник и стал маяться, словно в бреду.

– Нашел тему… Нужно вколоть ему декс и дать кислород, – сказал Клим, подходя к Деме. Тот лежал в забытьи, никак не реагируя на просьбы, язык его сильно распух, тело температурило. Клим сделал ему укол.

– Если это отек, то его спасет только спуск. Он обречен, а кислород завтра понадобится нам самим, – ворчал здоровяк.

– Перестань! Кислород остановит болезнь и поможет уснуть. Завтра ему станет лучше, вот увидишь, – говорил Клим, надевая на Дему кислородную маску. – А когда все это закончится, мы выберем время и вернемся сюда, чтобы дойти до вершины, до высочайшей точки Земли…

– На этой вершине легко сгинуть! И никому не будет дела. Ты думаешь, там внизу понимают, что это значит взобраться сюда? Да никто и представить себе не может, как сложно здесь выжить. Для многих восхождение – пустяк, дело ничего не значащее… – закончить здоровяк не успел, Дема пришел в себя и, сбросив кислородную маску, начал стонать. Клим подошел к нему.

– Как ты?

– Разбит, совершенно разбит… голову жмет, тянет, – тихо шептал Дема и, вцепившись в руку товарища, продолжил:

– Я до сих пор чувствую взгляд того мертвеца. Черная куртка…

– Ты бредишь, успокойся.

– Нет, слушай. Это было давно. На горе меня и напарника застал буран, снегу намело столько, что мы потеряли ориентиры. Идти больше не могли, и решили вырыть в склоне пещеру. У товарища случился отек, стало резко хуже. Нужно было срочно спускаться, но я не мог его тащить, совершенно выбился из сил. Я отправился за спасателями и обещал привести помощь. Прощаясь, он просил похоронить его в случае, если я не успею… Я пообещал. Долго плутая по склонам, я, в конце концов, вышел к лагерю. Лишенный возможности говорить, истощенный обморожением и усталостью, я проспал не менее двух дней и помощь отправить не сумел. После спасатели так и не нашли следов пещеры, а я никогда уже не возвращался в те места. С тех пор прошло десять лет, это случилось на других гималайских склонах… Но, ты знаешь, мой друг был одет в такую же черную куртку… – и Дема зашелся в кашле, так и не договорив.

– Это не может быть он, глупости. Ты лучше лежи, лекарство и кислород помогут, – проговорил Клим, надевая ему маску.

– Вадиму ничего не помогло… – прошептал Дема.

– Если он не отойдет до завтра, то придется его оставить, – вмешался Косматый. – Он бы больше помог нам, если бы умер и не тратил запасы кислорода. Я пойду спать в другую палатку, надо восстановить силы, – закончил он и, не дожидаясь ответа, вышел на улицу.

– Не слушай его, – пытался отвлечь Дему Клим, но тот опять впал в беспамятство.

Вскоре и Клим провалился в сон. Он утопал в глубинах спальника, засыпая под глухие стоны товарища. Потом его обдало холодом, и ему стало казаться, что на лицо падает снег. Затем перебивающие тишину стоны сменились звуками возни, но через мгновение все стихло. Вместо прохлады Клима заволокло тепло, и он поддался тихому и покойному сну.

Клим проснулся от удушья. В палатке нечем было дышать. Оглядевшись, он увидел, что Дема отсутствовал. Ночью снегопад усилился, и лагерь полностью замело. Клим понял опасность и, откопав себя, стал расчищать снег, чтобы освободить сначала здоровяка, а потом – шерпов. Косматый только проснулся, ночь далась ему нелегко: перекошенное лицо, впалые глаза, землистый цвет лица, пересохшие губы. Дему он не видел. Состояние шерпов ухудшилось. Клим развязал их, вколол лекарство и пошел дальше искать пропавшего товарища.

Погода становилась ясной, редкие облака накрывали долину, наступал рассвет, но следов Демы не было видно. Все запорошил снег, кричать было бессмысленно. Здоровяк готовился к выходу, а Клим, замерзая от холода, продолжал поиски. Исчезновение казалось странным – обувь и куртка Демы были на месте, накануне он был настолько плох, что не смог бы подняться по нужде без помощи, не говоря уже о том, чтобы отправиться на прогулку. Оставив в конце концов попытки найти его, Клим вернулся в палатку.

– Куда он мог подеваться?.. – спрашивал Клим скорее самого себя, чем Косматого, отогревая руки у горелки. – Мне снился странный сон, не знаю даже, что и думать…

– Похоже, мямля вышел ночью на улицу. Ты помнишь, в каком он был состоянии? А на краю скользко, очень скользко, особенно если ступаешь на лед без обуви, – отвечал Косматый.

– Ты будто рад?

– Да, пожалуй, я рад! Теперь не придется идти с обузой, и доля моя стала больше… – с вызовом ответил Косматый.

Клим посмотрел на здоровяка, вид у него был зловещий – губы скривились в ухмылке, сосуды в глазах полопались, отчего белки́ напитались кровью, брови торчали в разные стороны, лицо было сплошь покрыто черной щетиной. Черт, а не человек. Опасен и непредсказуем был товарищ Клима – человек, от которого зависит его жизнь и шансы на подъем. Спутник, которому он должен доверять, ожидая честного выполнения заключенной ранее сделки.

Проверив веревки, надев шипы и фонари, вооружившись ледорубами, альпинисты покинули лагерь. Теперь их осталось двое, горе удалось погубить остальных, а также зародить сомнения в душах живых – более в связке они не шли. Им предстояло восхождение на кислороде, шансов дойти без него на такой высоте практически не было. Каждый нес по три баллона: по одному – на подъем и спуск, и еще один – для ночевки в последнем лагере.

Маршрут предстоял непростой. Сначала нужно пройти по пологому ледяному склону, проваливаясь по пояс в свежий снег, сбивая дыхание на каждом шагу. Потом подняться вверх по отвесному морю льда, болтаясь на прошлогодних перилах на ветру и температуре минус сорок, с риском сорваться в любой момент. Далее предполагался привал, всего на несколько часов. А вечером группа должна была войти в зону смерти, пройдя путь вдоль совершенно голых скал и льда на ураганном ветру, чтобы остановиться на ночь на Южном седле, где сил совсем не будет, где сердце даже во время отдыха бьется, как сумасшедшее, где тело медленно умирает, где сознание тебе не принадлежит, а любые ошибки становятся роковыми.

За час до заката альпинисты достигли места отдыха. На отвесной скале прямо во льду, когда-то очень давно, была высечена небольшая площадка, и там, на ветру, изможденным путникам с трудом удалось установить палатку и укрыться от холода. Они забрались в спальники прямо в одежде. Восстанавливая дыхание и отогреваясь, сделали себе уколы, чтобы прекратить головокружение и избавиться от дурноты. Вскоре лекарство подействовало, и они почувствовали себя лучше.

До выхода оставалось чуть больше часа, солнце только-только зашло за горизонт, долины погрузились в тень, но отблески света еще сохранились на вершинах. Они стояли, словно раскаленные острия мечей, приковывали к себе взгляды, наполняли окружающий мир тревогой и таинством.

Клим вышел наружу. Погода здесь менялась непредсказуемо. Теперь воздух был недвижим, и Клим смог сесть, свесив ноги, на карнизе ледяного склона, на самом краю пропасти. Дух захватывало от высоты и вида на долину, которая утопала в облаках, похожих на взбитые сливки. Точно застывшее море, они сгущались далеко внизу, ниже второго высокогорного лагеря. Это были верхушки грозовых облаков. Там начиналась буря. До «седла» оставалось всего несколько часов. Сигнальное снежное облако еле развевалось, будто флаг, над пиком Эвереста. Значит, ветер наверху совсем небольшой. Клим хотел оказаться там, на вершине, объять весь мир взором, расправить руки и почувствовать потоки небес. Мысли уносили его вдаль, но тревоги всегда возвращаются, как только мы забываем о них.

В лагере, который они покинули утром, появились огни. Теперь их стало меньше, но и их группа давно была неполной. Преследователи располагались всего в одном дне пути. Опасность стала ближе, реальнее. «Будут ли они спускать травмированных вниз, или в этом уже нет необходимости? Почему никак не отстанут? Зачем хотят забрать то, что им не принадлежит?» – думал про себя Клим, направляясь в палатку.

– Как погода? – встретил его здоровяк.

– Густые облака в долине, но, думаю, сможем дойти до седловины без осложнений. Шлейф еле виднеется, ветра нет. При других обстоятельствах мы могли бы взойти на самый пик, испытать границы возможностей, найти неведомый ранее смысл, задышать полной грудью…

– Ну что за бред ты несешь! На вершине ты найдешь только лед и камни, а дышать там и вовсе невозможно. У тебя в рюкзаке «Огни Непала», и весь мир в твоих руках. Если уж ты так сильно хочешь покончить с собой, то сможешь дорого это сделать позже, взойдя налегке с командой помощников. Ведь твоя мечта уже давно продается за деньги! Наших друзей не видно?

– Они во втором лагере.

– Чтоб их! Допивай чай, и будем выдвигаться, оборудование я проверил.

Через полчаса альпинисты вышли на склон, огни были на прежнем месте, даже казалось, что некоторые из них стали спускаться. Ветер усиливался, снизу росли грозовые облака, теперь они озаряли небеса всполохами оранжевых молний. На вершине ледяной стены гора обрушила на путников всю свою ненависть, всю злобу. До места последнего лагеря оставалось не более ста пятидесяти метров, но пройти их означало совершить невозможное.

Начался ураган, и альпинисты оказались в самом его центре. Распластавшись на широком, исхлестанном ветрами плато, они пытались найти убежище, хоть какое укрытие. Молнии сверкали то тут, то там, по склонам сходили лавины, грохоча словно, сотни орудий. Одежда уже давно не спасала от холода. Вихри снежной пыли сбивали с ног, залепляли маски, разглядеть что-то можно было только на расстоянии вытянутой руки. Дикий вой стоял повсюду. Пепельно-серое небо стало ослепительно-белым, теперь оно слилось с горой, и различить их границы было невозможно.

Путники связались веревкой и, прижавшись друг к другу, пытались подставить спины ветру, но тщетно, ураган налетал со всех сторон, бросал в лицо снег и ледовое крошево. Рев заглушал звуки, докричаться можно было только по ветру, иначе не слышно. Альпинисты уже ничего не различали, видели только неясные очертания и исчезающие тени. Они пытались согреться, хлопая друг друга по спине, старались споро двигать руками и ногами.

Клим подключил перед подъемом второй баллон и теперь боялся, что ему не хватит кислорода, поэтому попросил здоровяка уменьшить расход. Косматый повернул вентиль и, сказав, что пойдет к скалам ставить лагерь, неуверенным шагом направился в белую мглу.

Клим последовал за ним, он видел только свет налобного фонаря, который то появлялся, то пропадал впереди. Голова его странно прояснилась, появились силы, и он начал двигаться быстрее. Потом эйфория сменилась проблемами с дыханьем, возникла одышка, он сел на снег, чтобы восстановиться, но почувствовал, что ему становится только хуже. Появилось ощущение удушья, накатил страх, в глазах темнело, голова кружилась и казалось, что силы совсем покинули его. Клим проверил уровень газа в баллоне и увидел, что он был на нуле.

«Как же так?.. Косматый, наверное, случайно открыл вентиль на полную… И весь запас вышел… Но есть еще один в рюкзаке… Только бы не потерять здоровяка из виду…» – сокрушался Клим, доставая баллон и разыскивая свет фонаря Косматого в темноте.

На мгновение огонек возник где-то на востоке, а потом исчез. Тогда Клим захотел предупредить товарища, сообщить ему, что остановился. Он стал подтягивать связывающую их веревку, но натяжения не происходило. Через какое-то время в руках у него оказался ее конец, карабин был отстегнут.

«Зачем отстегнулся? Палатка, разрешения, все у него… Сперва восстановиться, потом до лагеря», – успокаивал себя Клим.

Но кислородный баллон оказался пустым, Косматый подменил его во время стоянки. «Огней Непала» в рюкзаке также не было, вместо них в коробке лежали булыжники и записка, которую ему не скоро, но удалось прочитать, освещая налобным фонарем: «Такие же камни ты найдешь на вершине!».

Клим уже не понимал, что произошло. В голове саднило: «Как мог он дать так себя провести?». Без кислорода движение казалось невозможным, он чувствовал только одну нескончаемую боль, по телу распространялись странные волны тепла, хотелось скинуть одежду, но Клим знал, что это просто симптомы чрезвычайного переохлаждения. Он лег на рюкзак, тело тут же разомлело, стало ватным, никогда раньше он так не уставал…

Клим очнулся от раскатов грома, он не знал, как долго пролежал на месте, но казалось, прошло не меньше часа. Вокруг все было абсолютно белым, молнии сверкали над головой. Он снял маску, чтобы очистить ее, но дело было не в ней. Правый глаз полностью закрыла пелена, а другой – почти не видел. Силы покинули его, он словно умер. Каждый вдох обжигал гортань. Он попробовал поесть снег, но это не помогало.

Клим понимал, что в движении – жизнь, если он останется здесь, то заснет и погибнет, не сможет вернуться… Нужно было найти укрытие, добраться до скал. Но как пошевелиться, когда тело словно не твое, когда ты просто сознание, оказавшееся в чужой оболочке? Идти он не мог, поэтому просто пополз, без ориентиров, наугад. Он будто оказался под водой, на самом дне, утопал в вязком иле, любое движение казалось бесконечным, встречало неодолимое сопротивление, воздуха не хватало, легкие разрывали его изнутри. Превозмогая себя, через какое-то время он встал на колени и стал перемещаться немного быстрее. Помогали собраться разговоры с самим собой и воспоминания о прошлом.

Внезапно он увидел силуэт впереди. Фигура светилась, пылала, лицо глядело сплошной черной бездной, всклокоченные волосы, точно змеи, развевались на ветру. Он хотел подползти ближе, но наткнулся на что-то и упал сверху на препятствие. Сперва он подумал, что это камень, но это оказался рюкзак, рюкзак болотного цвета, рюкзак здоровяка. Подняв голову, Клим увидел, что он вновь на склоне один. Там, где раньше было видение, теперь остался лишь небольшой пригорок. Нужно ли ползти туда дальше?.. Интуиция подсказывала, что там нет ничего, кроме опасности. Непонятный страх сковывал его, замерзшими руками он стал доставать баллон из рюкзака Косматого…

Кислород прибавил сил, голова прояснилась. С большим трудом ему удалось установить палатку прямо там, около небольшого пригорка. То, что обычно занимало не более двадцати минут, на ужасном холоде и ледяном ветру отняло не меньше часа. Укрывшись внутри, он упал на пол без сил. Руки были обморожены и сильно опухли, ремень от часов тисками сжимал запястье, но пальцы не слушались, и он не мог снять часы. Ног он тоже не чувствовал. Мозг изменил кровоток, спасая жизнь, жертвуя теплом конечностей. Он понимал, что без потерь не обойдется, может, понадобится ампутация, но был рад, что жив, что не сгинул на горе. Сознание постепенно покидало его…

Он стоял на вершине Эвереста над просторами мира. Видел его край, чувствовал ветер небес. Руки ловили теплые и ласковые потоки воздуха. Невероятная высота не вызывала страха, ее глубина дарила только восхищение, только спокойствие. Как часто он грезил об этом миге, как сильно желал оказаться тут. Он оглянулся по сторонам. Слева распластались необъятные дали Тибета, справа утопало в облаках плато королевства Непал. Священные буддийские флажки и ленточки, привязанные к небольшому треножнику высшей точки планеты, яростно хлопали на ветру.

Но что-то было не так. Вокруг никого. Никто не поздравлял его с победой. Все, кто был рядом, погибли или покинули его, а та, которой он обещал вершину, все еще ждет его возвращения… А что будет, если он не вернется? Как он вообще оказался тут? Острая необходимость быть здесь теперь исчезала. Меркли чувства особой значимости, жизненной полноты, причастности к числу избранных. Решения его теперь представали в ином свете. И он просто стоял на пике мира с нарастающим чувством опустошения внутри, совсем один, ничего не чувствуя.

«Согласно полицейским отчетам, в конце марта группа преступников из четырех человек совершила ограбление известной кинокомпании, представители которой прибыли в базовый лагерь у подножия Эвереста до начала сезона восхождения для проведения рекламной съемки «Огней Непала» – известных во всем мире алмазов. Завладев камнями, бандиты попытались достичь Южного седла, расположенного на высоте 7900 метров. Оттуда они хотели спуститься в Китай, чтобы скрыться от правосудия.

Отряд местной полиции, отправленный в погоню, не имел бы шансов поймать грабителей, если бы не разразившийся на склонах высокогорья ураган, который, по словам старожилов, был самым сильным за всю историю Сагарматхи.

О судьбе похитителей на текущий момент известно следующее.

Один преступник в ярко-красной куртке был найден недалеко от тропы, идущей по ледопаду. Он умер естественной смертью в результате серьезного пищевого отравления и воздействия горной болезни. Бандиты избавились от него, скинув со склонов вместе с ненужными вещами, среди которых было также обнаружено три разрешения на спуск в Китае.

Другой похититель лежал на животе без обуви и верхней одежды недалеко от второго лагеря. Вся спина у него была ободрана, точно его тащили по камням. Предположительно, возникшие между бандитами разногласия спровоцировали ссору, в результате которой его избили и выставили из лагеря в непогоду без одежды. Под телом преступника нашли еще одного альпиниста в черной куртке, который пролежал под снегом не менее десяти лет. Он обнимал замерзшего бандита, словно старый товарищ.

Еще одно тело обнаружили у подножия ледяной стены, недалеко от третьего лагеря. Вид найденного громилы был ужасающим: одежда расплавилась, плоть обожжена, кожа полопалась, волосы на голове выгорели, вместо глаз зияли обугленные дыры. Преступник умер от удара молнии, а затем упал со скалы.

Последний член банды находился на Южном седле, на краю обрыва. Он сидел в положении полупоклона, обнимая полный кислородный баллон, вентиль которого замерз. Снег забился в его капюшон, маска на лице отсутствовала, глаза были разодраны, левая рука у него была без перчатки, опухшая и почерневшая, она сжимала фотокарточку, на обороте которой кто-то мелким почерком написал: «Ты вернешься, обещай, мне играть Шопена. Твоя Н.».

В заключении сообщаем, что «Огни Непала» так и не были найдены! Поиски продолжаются».

«Эхо гор», спецвыпуск, апрель 20**, Намче-Базар, Непал

Апостасия от Любви

Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве… Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром…

«Преступление и наказание», Федор Достоевский

Черное небо, белый снег. Ветер, хлесткий ветер, как сумасшедший мельник, сбивал Настю с ног в этот утренний час, налетал со спины, рвал подол пальто, крутил выбивающиеся из-под шапки миндальные волосы, подгоняя на важную встречу, результатов которой теперь ждали на всем Белом свете. Всего через несколько часов Совет по науке и безопасности должен утвердить положение стрелок на часах Рокового дня, установив время до наступления необратимой катастрофы.

В этом году международная комиссия ученых и нобелевских лауреатов собралась в России. Такая честь была оказана стране за успехи в борьбе с бушевавшим по миру вирусом. Именно русские сумели создать безопасную вакцину и безвозмездно поделились результатами работы с народами мира, не думая о расчете, прибыли и собственных интересах. И как русский танец, широкий и открытый, достижения лучших в России умов хлынули в люди – безбрежно и бескорыстно.

Настя работала микробиологом в ИЦ имени Гамалеи в Москве, именно в ее лаборатории была разработана применявшаяся повсеместно вакцина «Спутник победы». Она знала все о пандемии и вирусах и была приглашена экспертом на итоговое совещание, чтобы огласить перед миллиардами людей решение Совета.

Москва в эти дни была закрыта на карантин, и потому участников Совета разместили в одной известной писательской резиденции недалеко от Рязани, чтобы там огласить вещи всемирной знаковости.

И на такую важную встречу опаздывала теперь Настя. Причины задержки были очень для нее важны, но, пожалуй, в масштабах решающихся сегодня вопросов могли показаться любому незначительными и слишком частными. Ее Петр заболел. Первые симптомы недуга были такими же скверными, как и те, что были у него когда-то давно, в пору первых случаев вирусных заболеваний.

В ту нервную ночь Петр все никак не мог уснуть. Пил много воды, пошатываясь, ходил по комнатам, пугливо озирался, косился все на что-то в темных углах квартиры, прерывисто, с посвистом дышал, а после полуночи слег в лихорадке.

Насти не было рядом. Исследования, важный научный проект, ее группа как раз работала над вакциной. Но она бесконечно звонила, советовалась и даже ругалась с коллегами, обсуждая назначения и принимаемые меры, – до тех самых минут, пока врачи не приехали и не забрали Петра в реанимацию. А дальше был какой-то дурной сон. Петр долгое время боролся за жизнь, и многие месяцы прошли, пока они снова встретились.

В те далекие дни их разлуки Настя сожалела, что не успела сказать Петру в последнем разговоре всего несколько слов на прощание, а потому сегодня утром она, опасливо оставляя дом, написала записку, где рассказала ему о своей привязанности и о том, чтобы он не боялся, так как теперь все привиты, и течение недуга быстро пойдет на спад…

Резиденция писателей, отданная на время совещания Совету, располагалась на дне оврага вдоль реки, называемой местными «Медвенка». Раньше там стояло всего несколько изб, а крутые склоны оврага были усеяны частыми деревьями и кустарниками. Теперь же склоны превратились в почти отвесные стены, растительность выкорчевали, а дома разрослись по обоим берегам реки. И только Медвенка, по-прежнему замерзая в ноябре и вскрываясь в апреле, вытекала на север у какого-то давно позабытого села, чтобы пересечь несколько шоссе и соединиться со своей старшей, стремительной сестрой-рекой.

Спускаясь в низину по крепкой металлической лестнице, словно в снеговую купель погрузилась Настя. Запылила вьюга своим веретеном откуда-то со дна оврага. Настя закашлялась, закрыла глаза, а когда снова попыталась разглядеть окрестности, увидела внизу ухоженные, припорошенные снегом деревянные дорожки, редкие деревья, укутанные оставшимися с новогодних дней гирляндами, навесные, обледеневшие мостики над рекой и спрятавшиеся в тумане дома с белыми крышами, которые, казалось, будто парили в облаках. Каждый год в Рождество здесь случалась книжная ярмарка, собирались писатели из всех городов России и устраивали встречи и презентации, чтения и мастер-классы, играли в снежный бой, топили дровами баню, покупали в лавках жареные каштаны, сладкую вату, елочные игрушки и другие сувениры, а еще пили водку и совершали такие поступки, о которых не принято писать в прозе.

Но теперь здесь было тихо, приехали гости, важный Совет. Воздух в низине был глухим и холодным. У Насти закоченели пальцы, и ей хотелось скорее дойти до людей, до тепла. Сойдя с лестницы на берег, она вышла на неширокий деревянный настил. Ступая по его устланной снегом поверхности, Настя обнаружила под ногами лед: было очень скользко, и каждый шаг давался с трудом.

«Хоть бы песком посыпали или золой», – думала про себя Настя, разглядывая впереди самый крупный в окрестностях трехэтажный сруб, расположенный на склоне выше домов, тумана и замерзшей реки.

В этом первом доме писательской резиденции, приютном месте встреч молодых талантов с легендарными кураторами известной на всю страну литературной школы, теперь располагался главный обучающий центр. Сюда-то и заехали еще неделю назад ученые, эксперты, знатоки, нобелиаты и лауреаты премий мира. Посмотрев до того достопримечательные места, проведя первые совещания, члены Совета должны были проговорить сегодня главные, всеобщие угрозы, составить список предупреждений и определить положение стрелок на часах, наблюдая которые, каждый из нас должен был приосаниться и вспомнить о возможном близком финале и находящейся всегда рядом погибели.

Подбегая к резиденции, Настя заметила мелькнувшую тень на другом берегу. Тень скоро выскочила из тумана и остановилась у одинокого ссохшегося дерева, недалеко от перекидного моста, соединяющего берега реки. Крупный черный пес приветливо разглядывал Настю. Его мощная смоляная голова задорно выписывала круги в воздухе, а лапы пружинили от нетерпения, и казалось, что он вот-вот встанет на дыбы. Настя испугалась и стала быстро подниматься к месту совещания по скрипучим деревянным ступеням.

На небольшом плато, у верхнего края оврага, стоял трехэтажный сруб. Настя иначе представляла его себе. В уведомительных листках, разосланных накануне, был изображен гигантский деревянный дом, справленный под старину из светлой необработанной ели, с массивными дверями, нарезными ставнями и широким крыльцом. Теперь же дом больше походил на гибрид современного и исполненного в старом стиле сруба. Широкое крыльцо превратили в стеклянный тамбур с автоматическими распашными дверями, деревянные ставни заменили на оконные жалюзи, всю крышу центра искололи антеннами и облепили солнечными батареями, а вдоль обрыва помещался парад флагов различных стран, да и само дерево дома теперь выглядело тусклым и помутневшим.