Фонарики желаний

WHEN YOU WISH UPON A LANTERN by Gloria Chao

Copyright © 2023 by Gloria Chao

This edition published by arrangement with Taryn Fagerness Agency and Synopsis Literary Agency.

© Алексей Захаров, перевод на русский язык, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

1. Шлёп!

Если и есть магия на Земле – на этой иногда гадкой, иногда ничем не примечательной Земле, – то она случается тогда, когда я стою на берегу озера Мичиган и, пока мои босые ноги омывает вода, смотрю на светящееся небо. Его освещают не звёзды, не фейерверки и даже не большая, яркая полная луна, а фонарики. Бумажные фонарики с написанными на них желаниями, которые уносят в бесконечную тёмную ночь горящие внутри огоньки – частички огня из сердца желающего. Что может быть волшебнее, чем небо, в котором сияют желания и мечты?

У этого миниатюрного воздушного шара много названий: небесный фонарик, тяньдэн[1], но моё любимое – то, которое придумала моя семья, владеющая магазинчиком в нашем китайском квартале. Фонарики желаний. Так называется и сам магазинчик, потому что для нас важнейшая часть ритуала – это желания, которые на них пишут.

Сегодня первый день лета, 21 июня[2]. Вот уже десятый год подряд община китайского квартала Чикаго собирается на Промонтори-Пойнт[3] – выдающемся вглубь озера полуострове с просторными лужайками, площадками для костров, красивыми видами на центр города и величественными каменными уступами, ведущими вниз, к волнам, бьющимся о берег, – чтобы последовать традиции, созданной нашим маленьким магазинчиком, который смог за пятьдесят один год своего существования создать два новых праздника и исполнить множество желаний. И всего через час мы снова осветим небо.

Сейчас мои родители стоят за столом, на котором разложены фонарики на продажу, зажигалки и маркеры. Я подхожу к ним, чтобы помочь, и вижу ещё одного человека, который помогает покупателям вокруг. И он знает, как обращаться с фонариками, которые иногда бывают довольно капризными, не хуже меня самой.

Кай Цзян.

О нет.

Увидев его, я останавливаюсь как вкопанная. Шапка прямых, непослушных чёрных волос, часто падающих на глаза, уверенная, но скромная походка, мышцы предплечий, накачанные многими часами замешивания теста в семейной пекарне «Лунные пряники»… от такого кто угодно остановился бы как вкопанный, но я? О, я остановилась потому, что у меня с ним связана история из разряда «о нет». Я отчаянно пытаюсь прогнать её из головы, а он видит меня и спокойно машет в знак приветствия, стоя в нескольких футах впереди. Я стараюсь не дать его холодному жесту заморозить меня изнутри, но ни о чём другом думать не могу.

В детстве мы были лучшими друзьями и постоянно играли в переулке, в котором соседствовали наши магазинчики. А потом он постепенно начал превращаться в Кая, в Кая с заразительным смехом, мускулистыми руками и сладкими булочками (я говорю о тех, которые он печёт, понятно?). Но прежде чем я сумела понять, что всё это значит…

Меня на него вырвало. Несколько месяцев назад. Мы замечательно проводили время, попивали бабл-чай в кафе неподалёку от наших магазинчиков, и тут он меня так рассмешил, что я носом вдохнула шарик из чая (да, знаю, мне самой от этого кринжово). Шлёп – и всё брызнуло обратно. На стол, мне на колени, на него. По большей части на него. В тот день я немножко умерла. После этого мне было так неловко, что недели две я держалась от него подальше, даже говорила родителям, что болею, чтобы не приходилось идти в наш магазинчик – ведь там я могла случайно столкнуться с Каем. Я не хотела избегать его всё время, но почему-то так в результате и получилось. С тех пор мы почти не виделись. Может быть, он хотел, чтобы между нами сохранялась шестифутовая безопасная зона (раз вирусы дальше не летят, то и всякое другое тоже не долетит, ну, вы поняли). Или, может быть, он был совсем не таким, каким я его считала, раз принял это происшествие так близко к сердцу. Или, может быть, ситуация в самом деле вышла настолько неловкой, что каждый раз, смотря на меня, он видел шарик из чая, вылетающий из моего носа. В общем, что бы это ни было, я скучала по другу.

Но прежде чем я успеваю помахать Каю в ответ, папа говорит:

– Спасибо, Кай, но Лия́ уже здесь. Иди к своим друзьям.

Мама хмуро смотрит на папу, потом кричит Каю вслед:

– Большое спасибо за помощь!

Я молча встаю за столик рядом с ними.

– Сколько раз тебе повторять, – говорит отец, – остерегайся его. Его семья…

Его семья, его семья, его семья. Я тут же перестаю слушать. Папа стал просто одержим враждой с семьёй Цзян. Их мусор пахнет хуже, чем у нас. Они не уважают нашу часть переулка. Они накидали в наш мусорный контейнер испорченного теста, и когда оно поднялось, контейнер взорвался.

Пожалуй, даже хорошо, что я так и не разобралась в своих чувствах к Каю, потому что вражда между семьями Цзян и Хуан превращалась во вражду Монтекки и Капулетти, Хэтфилдов и Маккоев[4] в пределах нашего китайского квартала. И всё из-за мусора.

До этого года у нас не было проблем с Цзянами благодаря бабушке, папиной матери, игравшей роль миротворца. Но после того как полгода назад найнай[5] умерла, каждое происшествие с мусором становилось ожесточённым спором. Сейчас отец говорит со мной только о вражде – отчасти потому, что стремится всеми силами молчать о том, о чём мы должны говорить на самом деле. А сегодня – именно сегодня – я настолько раздражена, что всё-таки решаюсь затронуть запретную тему.

– Это первый Летний фестиваль фонариков без найнай.

Фестиваль, который она создала.

– Мы не можем просто… устроить по ней минуту молчания?

Отец всё же смягчается.

– Мне тоже её не хватает, Лили́.

Он называет меня тем же прозвищем, что и Найнай, и это вызывает во мне слишком много эмоций. Чтобы хоть чем-то себя занять, я начинаю ещё аккуратнее раскладывать товары на столе.

Обычное для моего китайского имени Ли Я прозвище – Яя́ (по традиции нужно повторять последний слог), но Найнай считала, что иероглиф «Ли» подходит мне куда больше, чем «Я». Вместе «Ли Я» означает «будет красивой», но слово «ли» само по себе имеет несколько значений. Найнай думала, что одно из них – «тёмная» – подходит мне особенно хорошо, потому что напоминает о тёмном ночном небе, на которое мы так любим – любили – смотреть вместе. «Ты – ночное небо, на котором могут сиять другие, – говорила она мне, и её тёмно-карие глаза блестели. – Вот почему ты особенная. Ты ставишь других на первое место и помогаешь им сиять. Таких людей очень мало».

– Лия́? – осторожно спрашивает мама, вырывая меня из размышлений. Она хмурится, подбородок напряжён – явно из-за чего-то беспокоится. – Ты…

Она не может закончить даже такой простой вопрос.

Я хочу, чтобы она наконец перестала обращаться со мной как с хрупким стеклом, но не хочу говорить, что я в порядке, когда сама в этом не уверена. Моим воспитанием по большей части занималась именно Найнай, а не папа с мамой, и теперь они, похоже, не совсем понимали, что делать. После смерти Найнай родители стали ходить вокруг меня на цыпочках, боясь сделать хуже или напомнить о ней, и эта осторожность со временем лишь росла. Мне бы очень хотелось сказать им, что мне нужно, но я и сама этого не понимала. Пожалуй, я просто хотела, чтобы они сами это знали – так же, как знала Найнай. Но самым большим моим страхом было то, что они правы: я вот-вот сломаюсь. Без Найнай, без Кая, во многих отношениях ещё и без родителей – я ещё никогда не чувствовала себя такой одинокой.

Я резко сглатываю, пряча эмоции внутри себя вместе со слюной.

– С чем вам помочь? – спрашиваю я.

– Мы и так справляемся, – говорит отец.

– Может, пойдёшь попразднуешь? – предлагает мама.

– Но не с ним, – быстро и строго добавляет папа.

Будь здесь Найнай, она бы встала на защиту Кая. «Он хороший мальчик, просто лучший! Вы видели, как он добр к своей семье?» Даже с теми членами семьи, которые не добры к нему – обычно это оставалось невысказанным. «И вы видели, как старательно он работает в пекарне?» «Шевелит булками, готовя булки», – всегда добавляла я, а Найнай громко хохотала, заполняя всё пространство вокруг низкими, гулкими смешками. Мне очень нравились её характерные «ха-ха» – она буквально повторяла «ха-ха», когда смеялась, словно жизнь была такой смешной, а она – такой счастливой, что должна была обязательно выговаривать каждый слог.

Мама берёт фонарик и суёт его мне в руки.

– Не хочешь загадать желание? – Она понижает голос, с трудом произносит следующие слова: – Ради… неё. Она бы этого хотела.

У меня действительно есть желание, которое я хочу отправить во вселенную. Но я не хочу загадывать его одна. И вместе с родителями тоже не хочу. У нас с Найнай было много всего «только нашего», и самая главная из «только наших» традиций была связана с фонариками желаний. Я ещё не разобралась, как сделать это (да и всё остальное тоже, на самом деле) без неё, как заполнить эту пустоту – и хочу ли я вообще её заполнять. Последними словами бабушки, обращёнными ко мне, были: «Не бойся». Но я боялась так долго – с тех пор как она заболела, – что уже забыла, как чувствовать что-то ещё.

Я забираю фонарик, но вместо того чтобы взять со стола маркер, достаю из рюкзака бабушкин каллиграфический набор. Отец мне улыбается. Я заставляю себя улыбнуться в ответ.

– Я буду помогать людям с фонариками, – говорю я.

Родители рассеянно кивают, отвлекшись на подошедших покупателей.

Отвернувшись от столика, я вижу бабушку Шуэ́. Никто из её внуков здесь не живёт, но вся община зовёт её «Шуэ-найнай», потому что она любит нас всех как родных, всегда присматривает за чужими детьми и раздаёт свежие лепёшки с зелёным луком (такие толстые, круглые и рассыпчатые, которые умеют делать только безумно умелые повара). Её муж умер несколько десятилетий назад, а дети уже выросли и разъехались.

Она стоит рядом с молодым шеф-поваром Даниэлем, владельцем модного ресторана французско-китайской кухни за углом от магазинчика «Фонарики желаний». Завидев меня, бабушка Шуэ приветливо машет рукой, подзывая к себе. Я не собиралась прерывать их разговор, но Даниэль тоже начинает лихорадочно мне махать. Подойдя ближе, я слышу, как бабушка Шуэ упоминает кастрюлю, и сразу всё понимаю: она рассказывает Даниэлю о своём подарке новым молодожёнам из общины, которые переехали в многоквартирный дом вниз по улице; они учатся в аспирантуре расположенного неподалёку Иллинойсского университета в Чикаго. Я, в общем-то, и сама могу дословно пересказать историю этой кастрюльки:

– Я увидела просто замечательную кастрюлю! На ней было выведено Good pot, продавали её по акции. По акции! Естественно, я её купила – точно ведь должна быть хорошая, раз так написано! А потом – вот не поверишь, – когда я подарила им эту кастрюлю, они рассмеялись, потому что у слова pot есть ещё одно значение – что-то там про курение! Ты знал? Они думают, что эта двусмысленность очень смешная, а я вот думаю, что английский язык вообще ни в какое сравнение не идёт с китайским. У нас куча омофонов[6] и хитрых идиом, и мы относимся к ним очень серьёзно. Это мы тут настоящие мастера каламбуров! Даже наши традиции основаны на двойных значениях: например, на Новый год мы едим рыбу потому, что слово «рыба» произносится так же, как «изобилие»!

Я знаю её истории лучше, чем свои пять пальцев (сказать по правде, если бы мне предложили выбрать мои пять пальцев из ряда фотографий других пальцев, я бы, наверное, их не узнала).

Как только я подхожу к ним, Даниэль хлопает меня по спине и убегает. Он бросает на меня взгляд, в котором угадывается «спасибо, что спасла меня» – к сожалению, на меня часто бросают такие взгляды, когда я подхожу к бабушке Шуэ и присоединяюсь к беседе. Говорят, Шуэ-найнай слишком разговорчивая. Я пожимаю плечами, надеясь, что бабушка Шуэ не заметила этого взгляда, а потом смотрю на неё. Она хорошая – пусть и многословная – рассказчица, так что я совсем не возражаю, когда она ни с того ни с сего в сотый раз начинает рассказывать, как познакомилась со своим мужем.

Впрочем, в этот раз история всё-таки кое-чем отличается. Она говорит не печальным, а скорее ностальгическим тоном. Её глаза ясны и полны надежды, а не подёрнуты дымкой слёз. Она подтверждает мои наблюдения, закончив рассказ совсем не на той ноте, что раньше. Вместо того чтобы тосковать по покойному мужу и детям, она говорит:

– Если я нашла любовь однажды, может быть, смогу снова?

Это так мило, что мне хочется обнять её. Но я лишь улыбаюсь и говорю «да!» – совсем не таким решительным тоном, как мне хотелось бы. Открыто выражать свои чувства – не в моей крови. Хотя нет, если точнее, я сама научила себя не проявлять бурной реакции на большинство событий. Началось всё в пятом классе, когда миссис Хирн объявила, что Стефани Ли выиграла конкурс правописания, и я радостно захлопала в ладоши – а через несколько мгновений поняла, что на самом деле она сказала: «Стефани Ли ужалила пчела»[7]. Я тут же спрятала руки под себя и зажмурилась. Миссис Хирн рассказала, что у Стефани случился тяжелейший приступ аллергии, но, к счастью, у неё был с собой инъектор адреналина, и мама успела воткнуть его в ногу Стефани, а потом приехала «скорая помощь» и забрала её в больницу. Со Стефани, слава богу, всё обошлось, но, когда я открыла глаза, все одноклассники и миссис Хирн таращились на меня. Никогда в жизни мне так не хотелось провалиться под землю. Я чувствовала себя ужасно, и, похоже, все остальные тоже решили, что я ужасная – особенно Стефани, если она об этом узнала (а учитывая, какая у нас тесная и сплочённая община, узнала она наверняка).

Я постоянно об этом вспоминаю. Чуть ли не чаще, чем тот случай с бабл-чаем. После этого я стала держать чувства при себе и жить, прикрываясь фонариками или бесстрастной маской. Единственным, с кем я могла быть собой, был Кай – до происшествия с бабл-чаем. Теперь же мне с ним было так же неловко, как и со всеми остальными, а может быть, даже больше. Обычно мне и самой было неприятно прятаться в тени, но Найнай помогала мне справляться с этим. «Ты – ночное небо, на котором могут сиять другие». Она считала мой недостаток достоинством. Благодаря этому я чувствовала себя неуязвимой. Особенной. Любимой. Но теперь, когда её не стало, я ощущаю себя незаметной песчинкой.

– Надеюсь, вы сегодня загадаете желание, – говорю я бабушке Шуэ.

В ответ она подносит свой незажжённый фонарик к моему лицу. Большинство слов я прочитать могу, но осознаю, что именно те несколько китайских иероглифов, которые я не понимаю, имеют ключевое значение. А если ты не знаешь слова – это конец. Тут нельзя прочитать по буквам. Иногда смысл можно хотя бы примерно понять, если в неизвестном иероглифе видны знакомый ключ[8] или известное слово, но для меня это труднее, чем для родителей, потому что у меня китайский – это второй, а не родной язык. Я умею бегло на нём говорить, но если не могу прочитать какой-то важный иероглиф, позорно выбрасываю белый флаг.

Бабушка Шуэ, поняв, что я не могу разобрать её желание, сама его объясняет.

– Ты знаешь Тан-сяньшэна?[9] Владельца кафе с бабл-чаем?

Ещё бы я его не знала. Именно мистер Тан принёс полотенца в Тот Самый День. И он, и Кай наклонились ко мне, чтобы вытереть рвоту, но я им не позволила. Я вытерлась сама, на что потребовалось намного больше времени, да и ситуация стала максимально неловкой, потому что эти двое не знали, что ещё делать, кроме как стоять и смотреть. Такова моя суперсила: я живое воплощение смайлика «обезьянка, закрывающая руками глаза».

Бабушка Шуэ тихо посмеивается; это настолько неожиданно и мило, что отвлекает меня от очередных воспоминаний о кошмаре с бабл-чаем.

– Вот моё желание. Хочу, чтобы он меня заметил, – говорит она и снова хихикает. – Он теперь холостяк!

В этом году закончился долгий бракоразводный процесс, и его жена съехала к новому молодому жениху.

Вместо того чтобы похихикать с бабушкой Шуэ, как мне очень хочется, я говорю:

– Да найдут свет ваши желания.

Именно это работники магазинчика «Фонарики желаний» говорят каждому покупателю, который приходит к ним с надеждой. А потом я трогаю её за руку: когда наши клиенты решаются поделиться с нами своими историями и желаниями, я хочу, чтобы они знали, что я отношусь к ним с настоящей заботой – так меня учила Найнай. Сделать фонарики желаний главным товаром магазинчика было её идеей. Она была из тех, чьи взгляды на жизнь, чистая любовь к другим и радость за них заставляли людей вокруг сиять. Ей рассказывали о самом сокровенном и до фонариков желаний, и особенно после. Когда она заболела, вся община приходила её навещать, а когда умерла, траур в китайском квартале длился несколько недель.

– Гуай хайцзы, гуай хайцзы, – говорит мне бабушка Шуэ. В других языках эти слова бывают снисходительными, но вот в китайском это лучший комплимент от старших. Именно так чаще всего Найнай называла Кая.

Бабушка Шуэ смотрит на фонарик в моей руке, потом приподнимает бровь. Она повторяет пожелание нашего магазинчика по-китайски:

– Сиван ни дэ юаньван чжаодао гуанмин.

Потом она оглядывается и спрашивает, какого мальчика пожелаю себе я, и я, хотя моё желание вовсе не об этом, краснею. Потому что – да, есть мальчик, которого я хочу себе пожелать. Хочу уже давно. Но не буду. Особенно сейчас.

Я молча помогаю бабушке Шуэ подготовить фонарик к зажиганию и полёту, потом поспешно ухожу.

Сама того не желая, я нахожу взглядом мистера Тана. Подхожу к нему и неловко встаю неподалёку, гадая, подзовёт он меня или нет. Но, встретившись со мной взглядом, он здоровается простым кивком и возвращается к фонарику, склонившись над ним ещё ниже. Я достаточно часто бывала на фестивалях фонариков, чтобы понять, что это тонкий намёк: «Оставь меня в покое». Скорее всего, его желание очень личное и он не хочет им ни с кем делиться, но я не могу не думать и о другой причине: вдруг он, как и Кай, тоже теперь меня боится? Или, возможно, чувствует себя очень странно при виде меня.

Я тут же отхожу подальше (к приватности желаний я отношусь со всей серьёзностью), но не могу перестать думать о желании бабушки Шуэ. И о том, каким одиноким выглядит мистер Тан, пишущий своё желание. Он не хочет моей компании, но это не значит, что он вообще не хочет компании. Может, он желает побыть с кем-то конкретным?

Я должна узнать, есть ли хоть малейший шанс, хоть малейшая надежда на исполнение желания бабушки Шуэ. В голове уже начинает складываться план: как подойти к мистеру Тану, как устроить им двоим милую встречу, и, если их чувства действительно взаимны, – бада-бин-бада-бум, огонь их фонариков превратится в настоящие искры в сердце.

Вот что я делаю. Я помогаю желаниям исполниться.

Ну, раньше помогала. Вместе с Найнай. Вот в чём (была) тайна магазинчика «Фонарики желаний», вот почему наши фонарики самые лучшие: когда покупатель доверяет нам свои мечты, мы делаем всё возможное – тайком, за кулисами, – чтобы эти мечты исполнились. Впервые это случилось, когда мне было тринадцать лет: тогда Лам-агун купил фонарик, чтобы пожелать себе ощутить вкус прошлого. Он часто тосковал по своему дому – Макао. Я никогда не забуду, каким удручённым он выглядел, когда, сутулясь, вошёл в наш магазинчик, и как горели его глаза, когда он рассказывал о своей любимой еде, о храмах и садах родного города.

– Мы должны ему помочь, – сказала я бабушке. И вместо того чтобы ответить «ничего не поделаешь», Найнай тут же кивнула:

– Давай придумаем как.

После долгих раздумий и поиска в «Гугле» нам удалось найти недавно открывшийся ресторан кухни Макао на севере Чикаго. Там готовили одно из упомянутых Лам-агуном блюд – минчи[10]. Чтобы исполнить его желание, оказалось достаточно подсунуть меню ресторана ему под дверь. Когда через несколько дней Лам-агун пришёл к нам в магазинчик и, разрываясь от радости, рассказал, что его желание сбылось и вкус родного дома придал новые силы его старой усталой душе, я поняла, что назад дороги нет. Я хотела исполнять желания – так долго, как получится.

В следующие несколько лет, вплоть до бабушкиной смерти, мы с ней работали невидимыми джиннами китайского квартала. Мы называли себя «партнёрами по исполнению желаний». Ну, как «партнёры по преступлению», только намного, намного лучше.

За полгода, прошедших после её смерти, я не исполнила ни одного желания. Было слишком тяжело. Но, оглянувшись на бабушку Шуэ, которая возилась со своим фонариком, с надеждой улыбаясь, я снова почувствовала трепет в груди.

Ну, привет.

Это будет замечательное желание для нового начала. И, что ещё приятнее, оно же поможет мне исполнить желание, которое я напишу на своём фонарике.

Я останавливаюсь, позволяя знакомым звукам и образам обернуть меня пеленой ностальгии. Я хочу почувствовать, словно Найнай снова рядом. Небо розовое – его уже подожгло заходящее солнце. По лужайкам с криками бегают дети. Собаки лижут своих хозяев, незнакомцев и друг друга. По всему парку разносится радость. Я оглядываю людей вокруг. Людей, которых знала всю жизнь, к которым могу обратиться и с самыми трудными, и с самыми тривиальными проблемами. Вот Сун-аи, которая возила меня в больницу и обратно, когда Найнай уже сильно болела и родители не отходили от её постели. Я машу ей и её двум дочкам-подросткам. Вот Ян-попо, милая старушка, которой уже за восемьдесят; она так гордится, что родилась на Тайване, что носит ожерелье в форме острова. Все её знают – она делает из бумаги чудесных лягушек, рыб, журавликов и разные хитрые фигурки. А вот Чжан-аи, которая любила кормить меня отвратительным мороженым из фасолевого пюре, которое мне приходилось с улыбкой есть, давясь, у неё на глазах. (И чем больше я съедала, тем больше добавки она мне предлагала – такая вот безвыходная ловушка.)

Все знакомые мне семьи зажгли по меньшей мере по одному фонарику желаний. Они мелькают тут и там в людском море, словно парящие чайки. Островки. Отражения звёзд. Куда ни повернись, везде кто-то с надеждой пишет желания.

И всё это благодаря бабушке. Она здесь, повсюду вокруг меня.

Солнце заходит, медленно наступает ночь. Я торопливо спускаюсь по каменным уступам к воде, чтобы немного побыть одной. Я думаю о Найнай, перебирая одно воспоминание за другим, пока не начинаю слышать её смех «ха-ха-ха» и – клянусь – чувствовать запах её цитрусовых духов, которыми она пользовалась потому, что «апельсины приносят счастье». Я беру набор для каллиграфии и пишу своё желание на фонарике широкими, чёткими чертами – как учила Найнай, когда мне было восемь.

Я желаю, чтобы бабушкино наследие жило. Чтобы я, мои родители и вся наша община никогда её не забывали.

Фонарики зажигаются один за другим. Темнота опускается на город, ожидание становится всё напряжённее. Все дышат надеждой.

А потом… начинается магия.

На одном общем вдохе все хватают фонарики и запускают их в небо. Они светятся оранжевым, жёлтым и красным, цвета переходят друг в друга в небе. Кажется, будто весь Промонтори-Пойнт освещён парящими маленькими шариками. Я не могу отвести глаз. Не могу двинуться. Я уже столько раз это видела, что давно сбилась со счёта, но каждый раз это зрелище меня завораживает. И я надеюсь, что никогда не перестану смотреть на него с восхищением.

Я обнимаю свой фонарик – осторожно, чтобы не раздавить его, – затем поджигаю и отправляю в ночное небо. Он повисает надо мной вместе с остальными, а потом – мягко, гладко, элегантно – его подхватывает ветер и быстро уносит прочь.

Пока фонарики парят над водой, мне на мгновение приходит мысль потянуться и отменить своё желание. Нет, не потому что я не хочу, чтобы оно сбылось (я хочу – каждой клеточкой тела и всеми фибрами души), но потому что оно кажется таким мелким в огромном море желаний, которые наверняка важнее моего. Немного поколебавшись, я всё-таки отпускаю желание и мысленно машу ему вслед.

А потом шепчу ветру ещё одно желание. То, которое слишком боюсь писать на фонарике.

Надеюсь, что однажды сбудутся и другие мои желания, не только те, которые я отправляю в ночное небо. Особенно те, которые я слишком боюсь записывать.

«Я не хочу больше быть одинокой».

Я смотрю, как мой фонарик постепенно превращается в крохотный кружок, потом в точку, потом в тусклую звёздочку. А потом концентрируюсь. Завтра я приведу в действие свой план – устрою милую встречу бабушке Шуэ и мистеру Тану. Единственное, что может быть волшебнее неба, полного желаний, – это помогать желаниям сбываться.

2. Мотылёк

На самом деле я вовсе не собирался вставать так близко к столику, на котором разложили товары из её магазинчика. Но все уже настолько привыкли к моей помощи, что едва я купил свой фонарик, как меня тут же обступили со всех сторон. Сейчас я помогаю маленькому Бао написать на фонарике желание: «Ещё палочек «Поки».

– Хороший выбор, дружок, – говорю я и даю ему пять. Бао перечисляет свои любимые вкусы, а я киваю и послушно записываю их на мятой рисовой бумаге.

Боковым зрением я вижу Лия́ – её волосы до плеч и очки формы «кошачий глаз» – и, как это обычно происходит, теряю голову. Она всегда выглядит словно не от мира сего, так, будто её окружает магия. Мне надо перестать на неё таращиться – я знаю, что должен перестать, – но чувствую себя совершенно никчёмным, наивным мотыльком, которого тянет к её пламени. Идеальная метафора для принцессы небесных фонариков.

Даже несмотря на то, что «ли» в её имени означает «тьма», она – мой свет. Ещё с тех пор, как во втором классе умер мой домашний рак-отшельник Грубый Герман и она смастерила для него гроб из своей шкатулки для украшений, а потом сожгла ему на жертвеннике еду в загробный мир. А ещё она настаивала, что моей вины в смерти Грубого Германа нет, хотя на самом деле это не так: я решил купить Герману друга, не зная, что крабы некоторых видов дерутся между собой, чтобы установить иерархию. Драку никто из них не пережил. Если что, друга Германа она тоже помогла похоронить (правда, в другой коробке) и тоже сожгла ему на жертвеннике еду в загробный мир.

Вторая часть имени, «я», означает «элегантная», и… ну, она лучшая в мире, но уж точно не самая элегантная. По правде говоря, поэтому-то она мне и нравится, но, кажется, так говорить нельзя. Прозвучит же как критика: «Ты не элегантная» – и всё, что прозвучало бы после, уже не имело бы никакого значения, я уверен. И нет, я не хочу сказать, что она неуклюжая или, как говорят, «маниакальная девушка-мечта», она просто… честная. Из тех, кто пытается тайком пронести чипсы с креветками в кинотеатр, а потом рассказывает о них билетёру, когда он случайно смотрит на раздутую сумку.

Я тоже, мягко говоря, не «я». Вот пример: когда Лия́ подходит ко мне или смотрит в мою сторону, мой «не-я» мозг зависает, и я трачу столько времени, чтобы переключиться на печальную волну, что мой приятель Чиа́н даже притворился, что засыпает. И реально ложится на землю. Там, конечно, трава растёт и вообще довольно чисто, но всё же! Так драматично. Может, он бы лучше понял мою неуверенность, если бы знал об истории с бабл-чаем, но я ему ничего не рассказывал.

Чёрт, это был один из худших дней в моей жизни. Не потому что её вырвало на меня, а потому что я позвал её на свидание, и после этого её вырвало. На меня. Сначала я поднял повыше свой бабл-чай и пошутил:

– Кто бы мог подумать, что сопли в чае с молоком превратятся в национальную сенсацию?

Шутка оказалась удачной. Может, даже слишком удачной. Лия́ смеялась так, как я никогда не слышал – а поскольку несколько месяцев назад умерла её Найнай, она не смеялась довольно давно. Из-за этого – а ещё из-за того, что смерть бабушки заставила меня понять, что нужно всё-таки рискнуть и попытаться что-нибудь сделать с моей всепоглощающей влюблённостью, – я наконец-то набрался смелости и произнёс шесть слов, которые репетировал перед зеркалом несколько лет:

– Ты пойдёшь со мной на свидание?

И тут её вырвало.

Если бы она была более «я», то вежливо сказала бы «нет», может быть, даже встала и сделала книксен, а потом оставила меня тонуть в стыде и кружке медового бабл-чая. Но нет, она не смогла не показать, насколько отталкивающей считает эту идею. И из-за этого только стала нравиться мне ещё больше.

Не сразу, естественно. Я всё-таки не настолько отбитый. Но потом, когда прошло какое-то время… ну, не знаю. Я просто слишком глубоко увяз. До такой степени, что любая мелочь заставляла её нравиться мне всё сильнее и сильнее.

Держаться от неё подальше было очень трудно: я, скажем так, был не слишком удачлив в семейной лотерее, так что она в течение довольно длительного периода моей жизни была для меня «семьёй вне семьи», но ещё мне было слишком неловко, больно и неприятно быть рядом с ней. Я не хотел избегать её так долго, а сейчас уже не понимал, как отмотать всё назад.

Но оказалось, что это всё неважно, потому что Лия́, похоже, не хочет, чтобы я возвращался. Я машу рукой, а Лия́ даже не отвечает. Вот дерьмо. Когда её отец отсылает меня прочь, я пытаюсь уверить себя, что это к лучшему и вовсе не потому, что он меня ненавидит. Он же не может меня ненавидеть, верно? Он ведь знает, что я не виноват во взрыве мусорного контейнера? И это мой отец, а не я, однажды выкинул мусор в переулок настолько небрежно, что мешок прилетел к ним в стену и она оказалась облеплена кусками протухшего теста? Ну, или, может, дело в том, что возможных вариантов слишком много, и он правда не знает, что меня проделки моего отца ужасают не меньше, чем его?

Найнай знала.

Пожалуй, это даже хорошо, что Лия́ мной не интересуется, иначе отношения между нашими семьями стали бы ещё напряжённее. Ситуация, конечно, всё равно отстой, но я рад, что не придётся её в такое втягивать.

– Ну чего, кто чем занят? – спрашиваю я своих приятелей Юна, Чиана и Джеймса (бедолагу, которого мы дружно в шутку называем белой вороной). Про себя я молюсь, чтобы Чиан не стал дразнить меня из-за неловкого момента с Лия́.

– Мы пытаемся помочь Железному Дровосеку найти сердце, – фыркает Чиан, показывая на Юна. Юн всегда скуп на слова и эмоции, а ещё очень любит видеоигры.

За то время, что мы с Лия́ не общаемся, я заметно сблизился с ребятами. А теперь, когда я вижу, как они в шутку борются, а потом пытаются сломать друг другу фонарики, на секунду задумываюсь – почему? С другой же стороны… кого я пытаюсь обмануть? И сам тут же присоединяюсь к возне.

Никто не говорил, что «семья вне семьи» может быть только одна.

Пока Юн и Джеймс отвлекают Чиана, я подбегаю к его фонарику и пишу на нём S.M. Шэрон Мяо, девушка, на которую он заглядывается. Я просто оказываю ему услугу. Чиан рычит и пытается схватить мой фонарик, но я забираю его и бросаюсь наутёк. Сегодня у меня духу не хватит написать на фонарике имя Лия́. Не хочу желать того, чего не хочет она.

Но то, что я не хочу загадывать желание о ней, не значит, что мотылёк может просто взять и проигнорировать пламя. Это у него в крови.

Так что я смеюсь вместе с Джеймсом – а потом смотрю на неё. Помогаю Юну с его фонариком, пока он пишет своё желание – научиться лучше играть в Call of Duty, – и слушаю её голос. Раздумываю над своим желанием – и вижу, как она стоит с бабушкой Шуэ и они склоняют друг к другу головы, словно сплетничают. Моё сердце начинает предательски колотиться и будто бы расширяется – по иронии судьбы именно потому, что у неё такое большое сердце.

Когда они расходятся, Лия́ оглядывается – причём совершенно открыто. На секунду мне чудится, что она ищет меня, но, похоже, на самом деле её интересует мистер Тан. Я давно его не навещал, потому что в последние пару месяцев даже видеть не могу бабл-чай. Мне немного стыдно, ведь после того как Лия́ вытерлась и опрометью выбежала из кафе, мистер Тан дождался, когда я тоже приведу себя в порядок, и приготовил мне чашечку успокаивающего зелёного чая с мёдом. А потом сел рядом и выпил чаю вместе со мной, не говоря ни слова.

Лия́ и мистер Тан приветствуют друг друга, стоя на расстоянии около десяти футов – и на этом всё. Но когда она отворачивается от него, её глаза блестят – как же давно я не видел в них такого блеска! Интересно даже, к чему это. Что бы это ни было, моё сердце уже начинает биться чаще.

Лия́ выбирается из толпы. Сегодняшний день кажется каким-то странным, словно кто-то пришёл и перевернул мой мир с ног на голову. Потому что обычно на праздниках мы с Лией неразлучны. У нас даже есть традиция – вместе запускать фонарик, обмениваясь шутками о том, что на нём напишем.

– Я пожелаю, чтобы Плутон снова стал планетой, – однажды пошутил я, зная, что она разозлится: я ведь трачу целое желание на что-то настолько случайное!

Но Лия́ тогда громко рассмеялась – слышать её смех всегда было так приятно – и ответила:

– Что ж, тогда я пожелаю, чтобы ты научился лучше мечтать.

– А может, мне пожелать, чтобы мы попали в одно из тех реалити-шоу, которые ты так любишь?

– Тебе это не понравится.

– Тебе понравится. А значит, понравится и мне.

– Ты должен пожелать чего-то для себя, – настаивала она.

– Так это для меня и есть! Я хочу, чтобы ты получила то, чего так сильно хочешь!

– Ну, тогда мне придется пожелать чего-то для тебя.

И она загадала для меня идеальное желание, именно то, чего я хотел, но ещё не знал об этом: на своей стороне фонарика она нарисовала Грубого Германа Второго.

Вдалеке Лия́ спускается по каменным уступам, идущим вдоль берега. Сегодня какое-то не такое не только потому, что она не со мной: она и сама совсем другая. Наверное, потому, что она до сих пор оплакивает Найнай. Я уж точно до сих пор её оплакиваю. С отцом и братом я уживаюсь не слишком хорошо, мама – стюардесса на международных рейсах и не так часто бывает дома, так что бабушка Лия́ иногда казалась мне более родной, чем моя настоящая семья. Вот почему всё перевернулось с ног на голову, встало как-то набекрень и задом наперёд – потому что сейчас мы должны поддерживать друг друга, а не избегать.

Я внимательно слежу за тем, как она подходит к воде, чтобы убедиться, что с ней всё хорошо. Но когда я вижу, как она тайком оглядывается и начинает писать на фонарике, я заставляю себя отвернуться. Не хочу ничего случайно увидеть. Её желание – её дело, а не моё. Хотя, судя по тому, как она закрыла глаза, прежде чем начать писать, и по улыбке, появившейся на лице, её желание явно связано с Найнай. И я тут же понимаю, чего пожелаю сам.

Как и всегда, это будет желание о ней. Я хочу, чтобы она обрела покой и счастье и придумала, как жить дальше, сохранив при этом воспоминания о бабушке.

Юн, Чиан и Джеймс не просят меня объяснить три простых слова, которые я пишу на фонарике: покой, счастье, память. Мы благоговейно встаём в круг, зажигаем небесные фонарики и отпускаем их. Все смотрят, как их желания улетают ввысь, и моё сердце тоже подпрыгивает до самого горла – а потом словно выбирается из тела и спешит вслед фонарику.

Лия́ сияет под ярким ночным небом. Я не хочу навсегда прощаться с идеей, что мы можем встречаться, но я это сделаю – потому что она этого не хочет и потому что я хочу остаться с ней друзьями. Я проглочу свои чувства и найду другой способ оставить её в своей жизни – ведь без неё я жизнь себе и не представляю.

– Прощай, – шепчу я. Слово уносит ветер.

3. Радиоактивность

Сегодня Кай тоже запустил фонарик. Мне совсем не интересно, чего он пожелал, не интересно, чего он пожелал, не…

Толпа расходится, воздух постепенно становится холоднее, и я невольно обхватываю себя руками. Я дрожу всем телом, но всё равно стою, не двигаясь, и надеюсь ещё хоть на секунду удержать ощущение чуда. Раньше, когда фонарики ещё висели в небе, я чувствовала свои мечты на вкус, но тёмная ночь забирает всё так же быстро, как и дарит. Иногда я очень жалею, что не могу собрать такие моменты в бутылку, а потом открыть её и оживить магию.

Кай ушёл не попрощавшись. Я пытаюсь об этом не думать, но не получается: он должен был стать частью моего желания. Это он держал меня за руку на похоронах Найнай, плакал рядом со мной, воскуривал благовония и даже продолжил за меня надгробную речь, когда я не смогла её закончить. Это он испёк двенадцать свежих лунных пряников с бабушкиной любимой начинкой (яичные желтки) и записками внутри (это было его коронное блюдо); на каждой записке были пожелания ей в загробной жизни. Покой. Комфорт. Любовь. Снова встретиться с Ее. Мы писали эти записки вместе, пока в наших глазах стояли слёзы.

Иногда мне кажется, что тот Кай существовал только в моём воображении. Как такая мелочь могла так сильно разделить нас?

Когда мы с родителями возвращаемся домой, я пытаюсь занять себя случайными мелкими делами: убираю обувь, наливаю себе воды, разбираю почту. Я не хочу слышать, как папа в очередной раз говорит, что семья Кая приносит неприятности, и надеюсь, что, увидев, как я занята, он просто не будет со мной разговаривать. Если что, я знаю, что папа говорит вполне серьёзно, да даже Кай это понимает, но то, что его отец и брат такие, вовсе не значит, что и сам Кай тоже такой. Найнай это знала. Его семья отказалась убираться после взрыва мусорного контейнера, а Кай вышел посреди ночи складывать тесто лопатой в мешки для мусора. Казалось бы, после такого папа мог хотя бы насчёт Кая передумать, но, по-моему, из-за моего участия он только разозлился ещё больше. Кай настаивал, что сделает всё сам («в конце концов, это вина моей семьи»), но я просто не могла вынести и мысли о том, что он будет там страдать один просто потому, что родился в таком гадюшнике. Всё прошло весело и довольно странно – мы попросту дурачились. Кай слепил из испорченного теста кучу разных фигурок (цветок, улыбающееся лицо, рака-отшельника), и я, хоть и всегда знала, что он талантливый, тогда в полной мере осознала, что его пальцы могут сделать что угодно. То есть с тестом, естественно, господи.

Мои собственные пальцы сейчас копаются в почте – и натыкаются на яркий, почти неоново-оранжевый конверт. От такого цвета ничего хорошего ждать нельзя. Дорожный конус – осторожно! Рабочий-строитель в жилете – осторожно! Морковка – осторожно, вдруг она такая яркая потому, что радиоактивная!

Я оглядываюсь и вижу, что родители уже ушли в спальню. И раз уж конверт адресован магазинчику, а не кому-то конкретному (мы сегодня принесли домой почту из магазина), я тоже могу его открыть.

ПРОСРОЧЕНА АРЕНДНАЯ ПЛАТА.

Большие угловатые буквы смотрят на меня. Очень сердито смотрят. Как чудища.

Как это вообще возможно?

Я пробегаю глазами по письму, задерживаясь на словах, выделенных жирным.

ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА – вот за столько мы должны. ДВА МЕСЯЦА – за такое время мы должны выплатить всю сумму плюс пени, иначе нас выселят. ВЫСЕЛЕНИЕ. Это слово такое огромное и угрожающее, что мой мозг не сразу его воспринимает.

«Фонарики желаний» работают уже пятьдесят один год. И они могут вот так просто исчезнуть?

Остальные цифры сливаются у меня перед глазами. Слишком много. Слишком страшно. Мы должны больше шестнадцати тысяч долларов. Я даже представить такое число не могу. Я уверена, что арендная плата выросла с тех пор, как я случайно увидела какие-то счета в офисе в задней части магазинчика. И, возможно, даже сильно выросла.

Мы должны за четыре месяца. ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА. У этого выделенного жирным слова ЧЕТЫРЕ есть зубы. Они впиваются в мои мечты и разрывают их на части. Я не то чтобы очень суеверна, но не могу не вспомнить, что цифра 4 в китайской культуре несчастливая, потому что си – слово, означающее «четыре», – звучит почти так же, как си – слово, означающее смерть[11]. А мы, как любит говорить бабушка Шуэ, относимся к нашим омофонам очень серьёзно.

Эта маленькая цифра выбивает меня из реальности. Потому что она действительно напоминает о смерти. Умрёт моя мечта, умрёт моё желание сохранить наследие Найнай. Я наконец-то набралась смелости поделиться своим желанием со вселенной, а вселенная взяла и обгадила его. Отвесила оплеуху, напомнила, что в мире нет магии. Что мы должны сами её создавать. Даже интересно: если я не буду помогать желаниям исполниться, большинство из них просто увянет и умрёт?

Вот я и получила настоящий удар. На этот раз даже не оплеуху, а тычок в грудь, от которого перехватило дыхание. Что, если оранжевый конверт – отчасти и моя вина? После того как Найнай заболела, мы почти не работали над желаниями. Мы исполнили парочку – из тех, о которых я рассказала ей в больнице и которым она помогла придумать план осуществления, – но катастрофически недостаточно. А в последние полгода я вообще почти не заходила в магазинчик, не говоря уже о том, чтобы думать о желаниях.

Что, если я, лишив нашу общину магии, обрекла на гибель бабушкин магазинчик, который она спустила сюда с самих небес? Конечно, я знаю, что ответ на вопрос, кто виноват, в данном случае неважен, но моё первое инстинктивное желание – обвинить кого-нибудь. Почти всегда себя.

Нужно спасти магазинчик. Не только ради Найнай, но и ради родителей и самой себя. Я не уверена, поможет ли с этим исполнение желаний (но я их всё равно исполню, не только ради магазинчика, но и ради Найнай), так что надо придумывать другие планы. К сожалению, тут я совершенно беспомощна, потому что не имею ни знаний, ни жизненного опыта.

«Просто сделай, что сможешь», – говорю я себе. Повторяю эти слова, чтобы из глубины души не всплыли другие. «Хочу, чтобы мне кто-нибудь помог».

Я запихиваю письмо обратно в яркий конверт и пытаюсь снова запечатать его с помощью воды из чашки. Когда это не помогает, я нахожу клей. Не хочу, чтобы родители знали, что я это видела. Они и без того со мной обращаются так, словно я сломана и ни с чем не справлюсь. Да даже будь это не так, они бы всё равно сказали, чтобы я не беспокоилась, что взрослые сами разберутся. «Твоя работа – хорошо учиться в школе». И плевать, что сейчас лето. «Магазин – наша ответственность, а не твоя». И плевать, что для меня он тоже очень важен и что с ним связана половина моих воспоминаний о Найнай, и что родители вообще ничего не знают об исполнении желаний.

Я слышу, как кто-то направляется из спальни в гостиную.

– Лия́? – зовёт мама. – Хочешь посмотреть наше шоу?

Мама обожает реалити-шоу о свиданиях не меньше меня, но у меня вкусы довольно широкие, а вот она предпочитает китайские. Больше всего нам нравится «Мама знает лучше» – китайское реалити-шоу, где некая мать ходит на «свидания» с конкурсантами, чтобы решить, с кем из них отпустить на свидание свою дочь. Кто-то может сказать, что такое шоу довольно рискованно смотреть вместе с мамой (особенно когда у твоего краша в семье творится та ещё драма), но мы начали смотреть его давным-давно, ещё когда я была в таком возрасте, что не понимала, что сама рою себе могилу.

Я сую оранжевый конверт (который внезапно и правда кажется радиоактивным) в середину стопки писем. А потом как попало раскидываю всё по столу, чтобы картина не выглядела слишком подозрительно.

– Да, конечно! – кричу я маме. – Сейчас принесу вкусняшки!

Я беру со стола пакетик чипсов и включаю электрический чайник, чтобы заварить чай из хризантем. Но в голове у меня крутится один вопрос.

Как бы бабушка спасла магазин?

4 5[12]. Хайди

Я полностью погряз в муке, тесте и мыслях о Лия́. По локоть, а то и по самую шею. С другой стороны, я готовлю слоёное тесто для яичных тартов, одного из её любимых лакомств, так что думать при этом о ней не так уж необычно. А какую отговорку найти, когда я готовлю всё остальное? Ну… э-э… она сладкоежка?

Я кладу на стол пищевую плёнку, посыпаю её мукой, потом кидаю сверху тесто на воде, которое только что замесил. Ещё немного пищевой плёнки сверху, потом раскатать. Пять проходов скалкой – ни в коем случае не четыре. Лия́ никогда в этом не признается, но она суеверная. Не суперсуеверная, но, э-э, среднесуеверная точно. У неё «пунктик» только с числом 4. Так что у меня появилась привычка всячески его избегать – например, когда я набираю в сообщении четыре восклицательных знака, я либо удаляю, либо добавляю ещё один.

Не уверен, знает ли она о других омофонных суевериях… Например, в некоторых регионах Китая слово «четырнадцать» звучит так же, как «умрёт», «семьдесят четыре» – «уже умер», «девяносто четыре» – «уже давно умер», но пока что она боится только числа 4.

Я выкладываю тесто на масле с одной стороны теста на воде и убираю его замораживаться. А потом переключаюсь на готовку булочек с мясной нитью. Тесто поднималось уже целый час, самое время лепить из него булки.

У меня уже сложилась целая система. Когда я только начинал, Лия́ помогла мне составить таблицы, чтобы определить оптимальный порядок действий и минимизировать моё время пребывания в пекарне. Она распечатала эти таблицы и развесила их по стенам, но я уже выучил их наизусть. Во время учёбы, когда на кухне работают папа и временный работник, всё проходит немного иначе – но даже тогда я чаще всего готовлю рано утром, перед школой, а уж летом кухня в полном моём распоряжении.

Входная дверь открывается и закрывается – об этом сообщает колокольчик над дверным косяком. Мы старомодные. Мне нравится думать, что это придаёт пекарне определённый шарм. Столы и стулья деревянные, резные, в стиле династии Тан. Мама их выбрала потому, что стиль династии Тан сейчас стал практически синонимом «китайского стиля», и, хотя меня и не очень радует, что на Западе нашу историю почти не знают, мне нравится основная идея – вызвать у посетителей чувство, словно они попали в другую культуру и другую эпоху. Наши стулья не старинные и не дорогие, но папа обработал дерево и придал им антикварный вид. Птичьи клетки и фонарики, свисающие с потолка, добавляют обстановке живости и капельку современности.

– Подождите секундочку! – кричу я посетителю, накрывая наполовину законченные булочки с мясной нитью из свинины. Я сейчас здесь один – на дворе десять утра, до обеденного часа пик ещё далеко. Обычно в такое время мало кто заходит, так что я легко успеваю обслуживать клиентов и почти не отрываться от выпечки.

Я мою руки, стоя спиной к двери, ведущей за прилавок. И вдруг что-то дёргает меня назад. Всё происходит так быстро, что я не успеваю понять, что происходит – только чувствую, как чья-то рука обхватывает мою шею.

Ох. Знакомая рука. Боги, только не он.

В затылок втыкается кулак и начинает ерошить мои волосы.

– Ай! – кричу я, хотя и понимаю, что это не поможет.

– Скучал? – спрашивает мой старший брат Цзяо, продолжая давить на затылок костяшками пальцев. В этом он мастер – в старших классах входил в сборную школы по борьбе.

Я отпихиваю его мыльными руками.

– Эй! – возмущается он. – Ты намочил мою рубашку!

Он ищет бумажное полотенце, но, поскольку бывает здесь очень редко, понятия не имеет, что они спрятаны за пакетами с мукой. Если этого не знать, их фиг найдёшь.

Я протягиваю ему полотенце, пусть и с неохотой.

– Можно как-нибудь без этого обойтись, а? – спрашиваю я. – Мне семнадцать, а ты студент.

Цзяо пожимает плечами.

– Ну, значит, ты уже должен был стать достаточно мужественным, чтобы выдержать это.

Когда я домываю руки, Цзяо уже исчезает с кухни. Я нахожу его в лавке – он как раз отправляет в рот миндальное печенье с витрины.

– Эй, это для посетителей. Я принесу тебе немного с кухни, если хочешь.

В отличие от остальной моей родни, я всегда стараюсь сначала продать выпечку идеальной формы, а ту, которая получилась не очень, приберечь напоследок. Если что-то идёт не так – например, не получается добиться нужной консистенции теста или мука уже не такая хорошая на вкус, как надо, – я начинаю заново. Да, знаю, у нас тут бизнес, а из-за моего стиля готовки мы теряем драгоценные деньги, но я просто не могу продавать что-то не высшего качества. Лия́ уверяет, что я готовлю лучшие пирожки, слойки и булочки, но я продолжаю говорить ей, что правда вовсе не так прекрасна.

Цзяо, пропустив мои слова мимо ушей, берёт с витрины бисквитное пирожное идеальной формы.

– То есть я должен есть второй сорт? Нет уж, это для тебя, Сын Номер Два.

Я вздыхаю.

– Можешь ко мне так не обращаться? Мне хватает того, что так делает папа.

В лицо он, конечно, так меня не называет – это примерно как говорить «мой младший сын» в разговорах с другими людьми, – но, конечно же, Цзяо, Сын Номер Один, уцепился за это прозвище и тычет им мне в нос при любой возможности. «Сын Номер Два» – прямой перевод с китайского языка, в котором родители иногда называют детей лао да, лао эр, лао сан, что означает «старший», «второй ребёнок», «третий ребёнок». Мой отец решил перевести это на английский как «номер один» и «номер два», как делали его родители. И, поскольку отец очень гордится тем, что был не просто «сыном номер один», а старшим сыном старшего сына (что очень престижно), он даже не задумывается о том, каково приходится мне.

– Ладно, хорошо, и как мне по-другому сказать «номер два»? Хм… о, придумал! – Цзяо по-волчьи ухмыляется, ощерив зубы. – Можешь быть Сыном-Какашкой. Эй, Сын-Какашка!

Так, ладно. Кто бы мог предположить, что я стану скучать по прозвищу «Сын Номер Два»? Ненавижу, когда Цзяо вторгается в моё личное пространство.

– Смотрю, ты прям повзрослел после первого курса, – отвечаю я, закрывая витрину и придерживая её рукой.

– Шутки про какашки смешны в любом возрасте.

По правде говоря, Цзяо мог бы рассказать самую смешную шутку на Земле, а я всё равно бы не засмеялся – потому что её рассказал он. Да, дошло до того, что я не могу отделить то, что он говорит, от факта, что это говорит он.

Цзяо проглатывает последний кусок пирожного и тянет, опершись о прилавок:

– Можно задать тебе серьёзный вопрос?

«Нет», – думаю я.

– Почему ты проводишь тут столько времени? Я уже говорил это однажды, но повторю снова: выпечка – для девчонок.

Однажды? Он говорил это примерно миллион раз. Честно скажу, если бы я попытался ответить на вопрос Цзяо, ничего хорошего из этого бы не вышло, поэтому я просто молчу.

По иронии судьбы, именно из-за него я полюбил выпечку. Когда мама вернулась на работу и больше не могла защищать меня от Цзяо, я начал проводить всё больше времени на кухне «Лунных пряников» и учиться у папы. Это было единственным местом, безопасным от Цзяо – он не выносил и мысли о том, что его могут увидеть рядом с чем-то «настолько девчачьим». Поначалу я ненавидел печь, потому что никак не мог заставить тесто, глазурь и слойки мне повиноваться, но чем больше Цзяо надо мной подшучивал – «Эй, тебе яйца миксером перевзбило, что ли?», – тем сильнее я хотел научиться печь хорошо, в пику ему. Или, возможно, чтобы доказать, что он ошибается. Прошло уже столько лет, что я и не помню, думал ли когда-нибудь, что мне удастся его переубедить, но за это время я успел искренне полюбить выпечку.

И не менее искренне полюбить эту грань своей личности. Сначала я очень огорчался, когда надо мной насмехались, но теперь, хотя мне порой всё равно бывает больно, понял, как ко всему этому отношусь: если вас так задевает, что я парень, который любит печь, пожалуйста – можете со мной не общаться. Так будет даже лучше. Может быть, мне помогает ещё и то, что Лия́ однажды сказала, что парень, который умеет печь, – это «секси». Я это истолковал как намёк на чувства, но явно оказался не прав. Может, она думала о ком-то из участников «Самых горячих американских булочек» – кулинарного реалити-шоу, в котором участники месят, раскатывают и лепят, одетые в один фартук?

Мама тоже поощряет моё увлечение готовкой. Она, конечно, нечасто бывает дома, но всё равно считает «Лунные пряники» своим третьим ребёнком и знает, что я лучше всех за ним присматриваю. А ещё она обожает булочки с солёным яичным желтком и говорит, что у меня они получаются самыми сочными, прямо как в торте «Горячая лава» – когда надкусываешь, а из него льётся шоколад. Когда мне впервые удалось добиться такого эффекта с густым желтком, я решил, что теперь уж точно имею право называть себя пекарем.

И всё-таки мне немного неприятно, что я не разговариваю с Цзяо, которого не было целый год – хотя, признаюсь, год без него оказался куда приятнее всех предыдущих, – поэтому я говорю:

– Жаль, что ты приехал не вчера вечером. Мог бы вместе с нами пойти на фестиваль фонариков.

– Тьфу. Там куча стариков. – Цзяо аж вздрагивает. Очаровательно. – Я бы не пошёл, даже если бы был дома.

Дверь открывается – звучит спасительный звон. Цзяо никогда не любил общаться с посетителями. Всегда говорил: «Ты с ними справляешься намного лучше меня. Я занимаюсь большими идеями. Ну, представь, что я Илон Маск, а не продавец машин «Тесла».

Моя надежда, что Цзяо сбежит, увидев покупателя, – или хотя бы ненадолго избавит меня от своего присутствия, – испаряется, когда входит Лия́. Моё сердце готово выпрыгнуть из груди – и от волнения, и от ужаса.

Глаза Цзяо загораются.

– О-о-о, твоя подружка пришла, Сын-Какашка.

Мне очень хочется кинуть бесформенной булочкой ему в голову. Услышав прозвище «Сын-Какашка», Лия́ поднимает брови. От одного взгляда на неё у меня пересыхает во рту, а язык вдруг кажется огромным и неповоротливым. «Она здесь», – услужливо подсказывает мне мозг, заставляя обратить на неё внимание.

– Хайди, – вырывается у меня. Ну я и осёл. Собирался сказать «Хауди», но понял, что никогда в жизни никого так не приветствовал, да и вообще это слово звучит очень странно, если его произносит не ковбой в десятигаллонной шляпе и с огромной пряжкой на ремне, потому попытался быстро исправиться на «Хай», и два слова слились вместе.

Сейчас бы, конечно, исчезнуть куда-нибудь.

– София, – отвечает Лия́, и я вопросительно склоняю голову. А потом вспоминаю, что за чушь сам только что сморозил, и всё наконец встаёт на свои места. Вот она, настоящая Лия́, – не просит меня ничего объяснять и помогает почувствовать себя получше.

– Саймон, – говорю я.

– Хоуи[13], – она называет имя четвёртого судьи передачи «Америка ищет таланты».

Цзяо таращится на нас так, словно у нас из ушей мясная нить полезла. К счастью, мы его так напугали, что он просто уходит, не сказав больше ни слова.

– Жаль, что он вернулся, – вздыхает Лия́.

Эти слова из её уст имеют особое значение, потому что никто не знает о моих отношениях с Цзяо и о том, что я о нём думаю, лучше её.

Я благодарно киваю, потом говорю:

– Очень рад тебя видеть.

Наступает неловкая пауза.

Раньше я всегда готовил что-нибудь особенное на случай, если она зайдёт, но она не приходила уже несколько месяцев. Когда-то это был лучший момент моего дня: я готовил ей португальский яичный тарт с чёрным смайликом сверху или матча-латте с раком-отшельником, нарисованным на пене. Хотя нет, это был второй лучший момент; самым лучшим моментом было, когда она действительно приходила.

– Извини, что ничего не приготовил к твоему приходу, – говорю я.

– Пожалуйста, не извиняйся, что ничего не приготовил, – говорит она в этот же момент и показывает на кухню. – Возьму там что-нибудь особенно уникальное. Полагаю, всё менее уникальное уже съел Цзяо?

У неё очень доброе сердце, и она обожает бесформенную еду – примерно как Чарли Браун свою неказистую ёлочку[14]. Всегда называет эти кривые булочки «уникальными», «редкими» и «особенными».

Я приношу несколько её любимых лакомств – яичный тарт, слойку с таро, лунный пряник с семенами лотоса, – выбирая самые бесформенные. Она широко улыбается и достаёт кошелёк, но я поднимаю руку.

– За счёт заведения.

Она тут же качает головой.

– Не глупи. Семена лотоса – самая дорогая начинка. Возьми.

Мы ещё немного препираемся, а потом Лия́ заканчивает разговор шуткой:

– А если бы мы не были китайцами, мы бы тоже так торговались?

– Да уж, это у нас в крови.

Она кладёт деньги на прилавок, потом резко меняет тему, чтобы я уже не мог отказаться.

– Вообще я хотела сделать заказ. Мне, э-э, нужен Особый лунный пряник. С персональной запиской.

От её слов у меня сердце уходит в пятки. Я не могу это контролировать. Особый лунный пряник делается с нуля; покупатель сам выбирает начинку и текст запечённой в пряник записки. Это лакомство вдохновлено Восстанием лунных пряников во времена династии Юань. Легенда гласит, что в XIV веке, когда Китаем правили монголы, глава повстанцев Чжу Юаньчжан воспользовался предстоящим Праздником середины осени, во время которого китайцы традиционно едят лунные пряники. Он запёк в пряники записки, чтобы координировать восстание против монголов, и, поскольку эти пряники в основном ели китайцы, восстание увенчалось успехом. Чжу Юаньчжан стал первым императором династии Мин[15]. Когда Цзяо был маленьким, он был просто одержим этой историей, потому что она помогала ему защищаться от насмешек других ребят над его семейным бизнесом и над тем, что он мягкий и трусливый, как Пит из «Голодных игр».

– Лунные пряники – это оружие войны! – кричал им Цзяо. – Наступательное, а не оборонительное!

Тогда другие ребята возражали:

– Ага, как же! «Лунные пряники» – это девчачье название!

После этого Цзяо уже ничего не пытался объяснить.

Историю о Восстании лунных пряников любил Цзяо, но именно я вдохновился ею, когда придумывал десерт «Особый лунный пряник». Мы можем запечь в него записку с абсолютно любым текстом, но больше всего они известны чувственными любовными письмами: признаниями во влюблённости и любви, даже предложениями женитьбы. Цзяо просто ненавидел меня за то, что я превратил его любимую военную историю в любовные записки, а вот я этим очень гордился – и до сих пор горжусь. Что может быть сильнее, чем всепоглощающая, объединяющая любовь?

Так что, когда Лия́ просит Особый лунный пряник, я сразу понимаю, что он не для меня, и единственный вопрос, который меня интересует, – а для кого тогда?

– Тебе нужен Особый лунный пряник с запиской? – переспрашиваю я, как дурак.

– Ну… да. Он для… для мистера Тана.

– О! – восклицаю я. Пожалуй, слишком громко. Но тревога так резко сменилась облегчением, что я не смог сдержаться.

Она подозрительно смотрит на меня.

– Почему ты говоришь так, будто вдруг что-то понял?

И я тут же покрываюсь холодным потом.

– Ну… вчера вечером я видел, как ты его искала.

Хотя на самом деле я до сих пор ничего не понимаю.

– Ты видел? Я же так скрывалась!

То, что она не понимает, насколько на самом деле не скрывается, почему-то кажется ещё более милым, чем её бесхитростность – которая и без того просто офигенна.

– Ты скрывалась так же круто, как в тот раз, когда попыталась пронести чипсы с креветками в кинотеатр, – говорю я.

– О, значит, я была просто супер-пупер-скрытной, – улыбается она.

Я смеюсь. Кажется, словно всё стало как раньше. Моё сердце хотело воспарить, но вместе с тем и тянуло меня вниз. Она будто слышит мои мысли – я, кстати, не удивлюсь, если это и правда так, по крайней мере, мне очень часто так кажется, – и едва уловимо кривится, словно вспомнив происшествие с бабл-чаем.

Зачем я тогда всё испортил? Зачем пригласил её на свидание?

Я сглатываю подкативший к горлу комок стыда и сразу же жалею об этом – горло сдавливает.

– Что ты хочешь написать в записке?

Я не задаю другой терзающий меня вопрос: «Ты скажешь, к чему всё это?»

– Ну, я пока не уверена. Тут всё сложно…

Она со вздохом плюхается на ближайший стул, а я выхожу из-за прилавка и сажусь рядом с ней. Я жду, но она ничего не говорит. Сидит, закусив нижнюю губу, – знак того, что она нервничает. Раньше я бы в шутку захрипел, словно меня душат, и взмолился, чтобы она поскорее всё мне рассказала, но сейчас кое-как сдерживаюсь. Жду. И немного умираю внутри. (Возможно, Чиан не единственный, кто любит драматизировать.)

Я пытаюсь придумать, как бы объяснить ей, что необязательно рассказывать мне подробности, если она этого не хочет. Говорю как можно мягче – и игнорирую свои сложные чувства:

– Можешь сказать позже. Как будешь готова, я примусь за работу.

Она поворачивается ко мне, её глаза что-то ищут на моём лице – уж не знаю, что именно. А потом она вдруг наклоняется вперёд, словно собирается рассказать мне тайну. Я тоже машинально наклоняюсь к ней.

– Мы с Найнай… – У неё на глазах выступают слёзы, она осекается. Я хочу протянуть руку и положить поверх её руки, но не делаю этого.

– Я скучаю по ней каждый день, – говорю я, продолжая за неё. – Как она показывала, что любит нас – кормила даже после того, как мы наедались…

– Господи, и как наедались! – подхватывает Лия́ и хватается за живот, словно вновь это чувствует. А потом добавляет: – А ещё она всегда настаивала, чтобы мы надевали зимние шапки, даже если на улице двадцать пять градусов, потому что «не хочет, чтобы мы простудились».

– Да у меня голова потеет от одной мысли об этом!

Я притворяюсь, что вытираю лоб. Лия́ смеётся… а потом молчит. Наверное, ждёт, что я тоже чем-нибудь поделюсь. Мне не удаётся скрыть свои эмоции, когда я говорю:

– Я… я не могу есть апельсины с тех пор, как она покинула нас.

Из уголка её глаза стекает одинокая слезинка.

– Я тоже.

Её голос тихий, почти шёпот. Она хватает меня за руку. Слава богу, она сделала это первой, потому что я не был полностью уверен, хочет ли она, чтобы я взял её за руку, но сейчас я сжимаю её пальцы в ответ. В первый момент кажется, что в этом жесте она нашла силу, но через несколько секунд она отодвигается – буквально на волосок, совсем чуть-чуть, но этого хватает, чтобы я отдёрнул руку, будто обжёг её.

Неловко. До ужаса неловко. Как мы вообще до этого дошли?.. Ах, да, она хотела заказать Особый лунный пряник для мистера Тана. И до сих пор не объяснила, как это связано с Найнай. Не хочу заставлять её, если это слишком тяжело.

Но, когда я уже собираюсь сказать, что ей необязательно ничего мне рассказывать, она глубоко вздыхает.

– Мы с Найнай исполняли желания, которые покупатели писали на наших фонариках. Тайком, незаметно. Вместе.

Конечно, я ей верю. Не знаю, по-моему, они были готовы для нашей общины буквально на всё. Идея, что они вместе приносили счастье другим, заполняет всё моё сердце. Я не хочу об этом думать, но просто не могу не думать. Только убеждаюсь в том, что Лия́ – свет моей души.

А потом меня осеняет.

– Так, постой. То есть в тот раз, когда я пожелал, чтобы Цзяо меньше меня изводил и он вдруг получил приглашение в команду борцов, которую тогда как раз создали…

– Это были мы, – с гордостью признаётся она. – Хотя, пожалуй, я в тот раз не очень хорошо всё продумала. Прости, что после этого он стал… э-э-э… ещё более умело тебя задирать. Но, по крайней мере, он меньше бывал дома. К тому же мы организовали команду борцов не только ради Цзяо. Мы выполнили сразу несколько желаний за раз.

Она улыбается, и в её глазах теплится огонёк – такой же, какой был у её бабушки.

Я прокашливаюсь, расслабляя горло.

– Ну, спасибо. Это очень помогло, как ты знаешь.

– Поэтому мы это сделали. И поэтому вообще начали.

На её лице самые разные эмоции – гордость, счастье, ностальгия, горе.

– После смерти Найнай я не исполнила ни одного желания. Но… я хочу снова их исполнять, начиная с бабушки Шуэ. Она влюблена в мистера Тана. Я, конечно, не хочу силой их сводить, – быстро объясняет она. – Но я надеялась узнать, хочет ли вообще мистер Тан ходить на свидания. А если хочет – заинтересует ли его бабушка Шуэ. А если заинтересует и он захочет познакомиться с ней поближе, то я хочу, ну…

– Поиграть в купидона? – подсказываю я.

Она улыбается.

– Именно. В общем, я хочу с помощью Особого лунного пряника узнать, заинтересован ли он, но пока ещё не знаю, как это сделать. Но, конечно, сначала я хотела убедиться, что ты меня поддержишь, то есть не то чтобы ты не стал меня поддерживать, естественно, ты бы поддержал меня…

Она заговаривается. И опять кусает нижнюю губу. Может быть, она тоже скучает по нашей дружбе. Я решаю сделать первый шаг, показать ей, что готов остаться с ней друзьями. Что предпочитаю, чтобы между нами ничего не было.

– Тебе, м-м, помощь не нужна? Или, может, партнёр? – легкомысленно спрашиваю я.

– Партнёр по исполнению желаний? – выпаливает она, а потом подносит руку ко рту, словно жалеет, что сказала это, и хочет спрятать слова обратно.

– Да, именно. Но, если не хочешь, ничего страшного. Мне просто кажется, что вместе будет веселее.

А ещё я хочу сохранить традицию, которую придумали они с бабушкой.

Её глаза блестят и наполняются слезами. Вскоре она говорит:

– Было бы здорово.

А потом широко улыбается, показывая почти все зубы. Это моя любимая её улыбка – по-настоящему счастливая.

Лия́ возвращается в мою жизнь.

6. Остров сладостей

Я быстро выхожу из пекарни, потому что во мне поднимается слишком много противоречивых эмоций. Я несколько месяцев была совершенно одинокой и раздавленной, и вдруг ко мне вернулся Кай и, в какой-то степени, бабушка. После разговора с Каем даже кажется, что Найнай снова рядом – я ощущаю это сильнее, чем за всё время с тех пор, как она нас покинула. Мне хочется прыгать от радости (хотя, конечно, воспоминания о пчеле и Стефани Ли меня сдерживают). Но есть и ещё кое-что.

Угрызения совести, понимаю я. Я же… не заменяю Найнай кем-то другим, правильно?

Чувство вины стало самой неожиданной частью долгого процесса оплакивания. Мне совестно думать о ней слишком много, потому что я знаю, что она бы этого не хотела, но при этом мне совестно думать о ней слишком мало.

Через пару минут, когда я захожу обратно в «Фонарики желаний», мама перестаёт складывать товары на полки и с беспокойством смотрит на меня.

– Всё… в порядке, Лия́?

– Ага. – В последнее время я так часто произношу это слово, что оно утратило всякий смысл.

– Не хочешь отдохнуть? – колеблясь, спрашивает мама.

Я качаю головой. Я и так уже слишком много отдыхала. А теперь над магазином сгустились тучи.

В проход выглядывает отец.

– Лия́? – Он говорит резко, совсем не как мама. – Что ты делала там, напротив?

Он говорит «там, напротив» так, словно я только что вернулась из ада, где заключила сделку с дьяволом.

Он что, теперь ещё и шпионит за мной? Мне очень хочется ему это высказать, но сейчас он в самом деле застал меня с поличным, и споры лишь ухудшат ситуацию.

Вместо ответа я прикусываю нижнюю губу. Я точно не могу рассказать ему, насколько важен для меня Кай. А ещё я не хочу рассказывать ему об исполнении желаний. (Примечание: если я готова рассказать что-то Каю, но не собственным родителям, что это значит?) И я не могу не задаваться вопросами: Почему родители не могут сделать для меня того же, что только что сделал Кай? Почему мы вообще не говорим о бабушке? Почему не можем сохранить память о ней?

– Лия́, – повторяет отец, но тут вмешивается мама:

– Ну, тише.

Голос всё-таки возвращается ко мне, пусть и довольно слабый:

– Ты не думаешь, что с соседями нужно жить в мире? Ради наших лавок, ради общины?

Папа качает головой:

– С такими людьми нельзя жить мирно. Мы пробовали – и смотри, что из этого вышло. Вонь от их гниющего мусора отпугивает людей от нашего магазина! Покупатели не хотят даже заходить, не то что выбирать товары! Мы просим лишь элементарной порядочности, а они не только говорят «нет», но и злятся!

Я понимаю, о чём он, но и его просьбы к мистеру Цзяну были не слишком вежливыми. Да и к Каю, который на нашей стороне, он несправедлив.

– Держись от них подальше, хорошо? – говорит он уже мягче.

Я едва заметно киваю и начинаю раскладывать товар по полкам вместо мамы. Мои родители уходят, а я отчаянно пытаюсь успокоить бурлящие внутри чувства. Мало того, что они не замечают, как мне одиноко, так они ещё и к Каю меня не подпускают. Потерять Найнай было очень больно, почему вдобавок должно разваливаться и всё остальное?

Я заставляю себя сосредоточиться на радости от раскладывания по полкам своих любимых сладостей: «Поки», шоколадно-кремовых пирожных «Хеллоу Панда», «Хай-Чу», конфет «Белый Кролик», «Томато-Прец», «Янь-Янь» и красно-золотых «Счастливых Леденцов», которые на вкус как клубника и очень популярны на китайский Новый год.

Мы больше всего известны нашими фонариками, но на самом деле наш магазинчик – этакая типичная лавка тысячи мелочей в китайском квартале, где можно найти буквально всё: от счастливых побегов бамбука до атрибутики «Хеллоу Китти», рисоварок и столовых приборов.

Когда я была маленькой, я дала каждому отделу магазинчика своё название. «Остров сладостей» (естественно, мой любимый), «Бамбуковый лес», «Громкий переулок» (там я для развлечения стучала кастрюлями и сковородками), «Водопойная станция» (там были классические азиатские напитки – газировка с личи и бутылки рамунэ с шариками в горлышке), «Зоопарк» (миниатюрные фигурки животных, которые можно найти во многих азиатских магазинах).

Телефон жужжит, и я резко выпрямляюсь.

Наверное, какой-нибудь спам от магазина, в котором я заказала что-то три года назад, или приложение напоминает, что у меня должны завтра начаться месячные. Хотя… это может быть и сообщение.

Я роюсь в карманах в поисках телефона, пока сердце гулко стучит у меня в ушах. Опять жужжание. Да, мне точно кто-то пишет.

Кай

Есть предложение

Напишем в записке для лунного пряника что-то типа: «В тебя кто-то влюблён! Если хочешь узнать больше, оставь в витрине чашку, когда будешь закрывать лавку завтра вечером!»

Или что-то вроде того

Не знаю

После его сообщений я чувствую, как совесть колет меня ещё сильнее за то, что мы общаемся втайне от родителей. Их вражда, конечно, совершенно смехотворна, но всё-таки.

С другой стороны, эти сообщения слегка облегчают чувство вины за то, что я нашла замену Найнай. Потому что его идея идеальна. Она анонимна – бабушкино правило номер один – и проста. К тому же очень мила (не правило, но приятный бонус).

Лия́́

Замечательно! Мы притворяемся Купидонами так серьёзно!

Кай

👍

Я таращусь на телефон, ожидая нового сообщения (или, возможно, усилием воли призывая его?), но, похоже, зря. Я думаю, не вытянуть ли из Кая подробности, но потом понимаю, что его сообщения и так вполне исчерпывающи. Иногда мне кажется, что я родилась не в то время, потому что переписки вызывают у меня стресс. И дело не в том, что я предпочитаю телефонные звонки (они намного, намного хуже), просто… почему в переписке столько всего тревожного? Сколько ждать, прежде чем ответить… сколько ответных сообщений можно прислать, прежде чем тебе ответят… да и вообще, ждать-ждать-ждать – это так мучительно. Пока я жду, мысли уже успевают пробежать всю дорогу от предположений, что я сказала что-то оскорбительное («Он(а) теперь меня ненавидит?»), до беспокойства, что с собеседником случилось что-то ужасное.

В разговорах с Каем этот стресс почему-то со временем ушёл – но сейчас вернулся в десять раз сильнее, потому что случился бабл-чай, рвота и прочая, и прочая.

Однако потом… он реально пишет снова. И сообщение просто очаровательное.

Кай

Нам нужно кодовое имя для плана?

Типа операция «Купидон»?

Я очень долго думаю над ответом, чтобы ничего не испортить. Хочу согласиться, но при этом сказать, что реально думаю. Через пять минут я наконец-то набираюсь смелости ответить честно:

Лия́

Мне нравится, но, может, возьмём что-нибудь не настолько очевидное?

Кай

Хорошая идея, 008

Лия́

008?

Кай

Счастливое число

Мои большие пальцы замирают над экраном. Довольно мило, только вот я правда не суеверная. Ну, не совсем. Не слишком явно.

Кай

И прежде чем ты ответишь, я знаю, что ты не суеверная

Я не хочу улыбаться, но улыбаюсь. Я уже и забыла, как хорошо он умеет читать мои мысли.

Кай

Так что, какие идеи насчёт кодового имени 008?

Моя нога подрагивает, я пытаюсь придумать что-нибудь умное или смешное. И чуть не смеюсь в голос, когда мне всё-таки приходит в голову одна мысль.

Лия́

Может, «Потенциальный клан Шуэ-Тан»?

Кай

ТЫ СЕЙЧАС СЕРЬЁЗНО?

Лия́

Перебор?

Кай

Уморительно. До сих пор смеюсь. Но это ещё более очевидно, тебе не кажется?

Лия́

Кажется.

Но я должна была это написать

Кай

Естественно

Я представляю, как Кай продолжает смеяться, как глубокие раскаты зарождаются у него в груди и вырываются через рот, и мне очень хочется но-настоящему с ним увидеться. Когда мне удаётся заставить его смеяться, я считаю это огромным достижением, хотя это не какая-то редкость, да и не трудно вовсе. Я просто не могу наслушаться.

Я думаю ещё секунду, затем снова печатаю.

Лия́

Может, операция «Лунный пряник»?

Раз уж мы его используем вместо стрел Купидона?

Кай

Точно!

Просто идеально, а то лук и стрелы – это как-то слишком агрессивно.

Лунные пряники куда ближе к языку любви.

Ну, и к войне тоже, но это было всего один раз

Нет ничего милее, чем любовь Кая к лунным пряникам. Ещё одна причина, почему название для нашей операции вышло идеальным.

Я снова долго раздумываю над ответом. Даже сомневаюсь, нужно ли отвечать, но, с другой стороны, если я промолчу, будет как-то странно. В конце концов я отправляю несколько смайликов: сердце, пронзённое стрелой Купидона, лунный пряник, большой палец вверх.

Хлопает дверь магазинчика, и срабатывает устройство, которое собрал отец: начинают играть первые несколько тактов инструментальной версии песни «Юэлян Дайбяо Во дэ Синь» («Луна означает моё сердце»). Кай говорит, что «Лунные пряники» – это старомодный магазинчик, но нет ничего более олдскульного, чем эта песня. Папа – который вечно что-то мастерит, особенно по технологической части, – обожает её, но включил в своё изобретение в основном из-за резкого контраста: старая классическая песня и современная техника. (Да, это тот же человек, который назвал меня Ли Я, потому что это звучит похоже на американское имя Лиа, – буквально двумя слогами умудрился передать и азиатскую, и американскую грани моей личности.)

Мы с мамой поспешно идём к двери, чтобы поприветствовать посетителей. Я (ожидаемо) отшатываюсь, увидев на пороге Стефани Ли (ту самую, которую укусила пчела) и её парня Эрика, который переходит в выпускной класс в моей школе.

– Стефани! Привет! – Мой голос на один децибел громче и на тон выше, чем нужно. – И тебе тоже, Эрик, – продолжаю уже более-менее нормально. – Я могу вам чем-нибудь помочь?

Мама возвращается на кассу.

– На самом деле да! – весело говорит Стефани. Она тащит Эрика за собой, крепко держа за руку. – Мы хотим купить у вас фонарик.

Наша чрезмерно (и умышленно) пышно оформленная витрина с фонариками вырастает перед покупателями, стоит тем зайти в магазин, и Стефани ведёт Эрика именно туда. С потолка свисают фонарики, работающие на электрических свечах-таблетках (они не для продажи, а исключительно для украшения), а среди увеличенных и обработанных фотографий с наших фестивалей лежат плоские, сложенные заготовки фонариков, на которых ещё ничего не написано. В зависимости от времени года я добавляю и другие украшения (сердечки на День святого Валентина, лунные пряники на Праздник середины осени и т. д.), а также фонарики с тематической раскраской. Сейчас ещё висят фонарики, оставшиеся с Праздника лета: на них нарисованы солнце, песчаные пляжи и фруктовый лёд с шариками из коричневого сахара (особое предложение кафе мистера Тана с июня по август).

Эрик встаёт на шаг позади, а Стефани берёт сложенный фонарик, завёрнутый в пластиковый пакет.

– Это будет весело, – говорит она, слегка пихая Эрика локтем под рёбра. – И никому не повредит, верно? А может, желание ещё и сбудется, ты же слышал все эти рассказы о фонариках!

После этих слов Эрик осторожно берёт у Стефани фонарик.

– Э-э-э… и как они работают? – спрашивает он меня.

Я беру витринный образец и разворачиваю.

– Ты пишешь желание – или несколько желаний, если хочешь, – маркером, потом раскрываешь фонарик, слегка его встряхнув – ну, как мешок для мусора. Это легче сделать на улице, когда дует ветер, – добавляю я, когда фонарик в моей руке немного дёргается и складывается с одной стороны. Он такой большой, что его трудно раскрыть в замкнутом пространстве с медленными потоками воздуха. Я показываю на топливный брикетик внизу. – Затем поджигаешь его, начиная с углов. Будет легче, если кто-то поможет и придержит фонарик, пока ты это делаешь. Потом поверни фонарик так, чтобы пламя было внизу, держи его за верёвочки и жди, когда он наполнится горячим воздухом, как воздушный шар. А когда будешь готов, приподними его, и он взлетит.

Эрик подозрительно смотрит на меня и на фонарик.

– Ну, наверное, это не хуже, чем китайский альманах[16], или кристаллы, или ещё что.

– Хватит нести негатив, – укоряет его Стефани. – Год назад Бонни пожелала на фонарике, чтобы Джуд её заметил, и с тех пор они встречаются!

В этом я никак не замешана. Бонни не рассказывала мне о своём желании, а если бы и рассказала, то не уверена, что стала бы помогать (когда я однажды попыталась помочь ей расправить фонарик, она на меня накричала и сказала, что сама справится, так что она бы вряд ли захотела, чтобы я лезла в её жизнь).

Стефани поворачивается ко мне.

– Представляешь, родители Эрика не поддерживают его мечту – не хотят, чтобы он играл в баскетбол в колледже! А он же, ну, восходящая звезда! Никто не забивает столько трёхочковых слэмданков, сколько ты, малыш.

Эрик краснеет.

– Я просто хочу, чтобы они меня послушали, – тихо говорит он. – Они хотят, чтобы я сосредоточился на учёбе, но я ведь могу и учиться, и играть. Да и вообще, разве баскетбольная стипендия – это не круто? Даже если ради неё мне придётся играть во время учёбы. – Он вздыхает. – Хотя тебе необязательно выслушивать всю историю моей жизни. Спасибо, – добавляет он и берёт ещё один фонарик с витрины, жестом показывая Стефани, что это для неё.

Стефани улыбается.

– А теперь у нас свидание, – говорит она и берёт Эрика под руку.

– Удачи! – отвечаю я, когда они направляются к кассе. – Да найдут свет ваши желания!

Про себя я снова довольно потираю руки. Может, это и не сработает (иногда у нас с Найнай ничего не получалось, несмотря на все усилия́), но у меня, по крайней мере, есть идея, что можно попробовать сделать для Эрика, пусть даже и минимально.

И для этого мне определённо понадобится мой партнёр. Он будет анонимным дополнением к силам, имеющимся в распоряжении «Фонариков желаний».

Делать что-то, что может спасти магазинчик (и в процессе ещё и помогать кому-то), так приятно, что полностью заглушает чувство вины. А то, что Стефани Ли не ненавидит меня за ту радость по случаю её почти смерти, – отличная вишенка сверху.

7. Патока

Я прячусь за кустом вместе с Лия́. Ещё раз: я прячусь за кустом вместе с Лия́. Мы касаемся друг друга коленями, дышим одним воздухом, объединены общей целью: узнать, появится ли через три минуты в витрине «Бабл-чай от мистера Тана» чашка. А, нет, уже через две минуты.

Лия́ с самого начала настаивала, что мы должны сохранять анонимность. Когда я соглашался, то даже не подозревал, что это включает в себя «прятаться за очень колючими кустами». Мы оба изо всех сил стараемся не обращать внимания на всю неловкость ситуации. Последний раз, когда мы ходили к мистеру Тану, был последним разом, когда мы ходили к мистеру Тану. Я изо всех сил пытаюсь не вспоминать тот момент «Ты-пойдёшь-со-мной-на-свидание-буэээ» и сосредоточиться исключительно на тёплом, сидящем рядом со мной на корточках комке нервов.

– Тебе удобно? – спрашиваю я, пытаясь отодвинуться подальше. Моя нога цепляется за камешек, и я падаю вперёд, царапая руку о ветки.

– Чьей чудесной идеей было спрятаться здесь? – морщится Лия́.

– М-м… твоей?

Она ухмыляется.

– Знаю. Прости.

Я смеюсь.

– Смотри, – она подталкивает меня локтем и шепчет, – началось!

Мы приседаем ещё ниже и выглядываем из-за листьев. Мистер Тан подходит к окну и переворачивает табличку с «открыто» на «закрыто». Мы затаили дыхание. Ну, точнее, я предполагаю, что она затаила дыхание, потому что я-то его точно затаил.

Медленно, явно колеблясь, мистер Тан идёт к прилавку, берёт с него бумажную чашку с логотипом «Бабл-чай» – буквой B, сложенной из шариков для чая со смайликами сверху, – и ставит её на витрину.

– А-а!

– Тс-с!

– Сам ты тс-с!

Пару мгновений мы молчим, но потом я уже не могу сдерживаться.

– Он это сделал! Ему интересно!

Почему-то кажется, будто это происходит со мной, хотя это совсем не так – да, вот насколько я взволнован.

Мистер Тан наклоняется совсем близко к витрине и смотрит по сторонам, пытаясь разглядеть того, кто всё это затеял.

Мы замираем.

Её левая кроссовка касается моей правой.

Когда он исчезает из виду, мы расслабляемся. Она убирает ногу. Нам вовсе не обязательно так делать, но мы молча уходим гусиным шагом из-за куста в укрытие мусорных баков и деревьев. Мы не останавливаемся, пока не оказываемся совсем далеко от мистера Тана.

А потом одновременно, со стоном выпрямляемся. Мои икры просто горят.

– Ноги у пекарей не очень накачанные, – шучу я. – Ты не думала об этом, когда выбирала такое укрытие?

– Ты мог бы стоять на руках или предплечьях. – Она смотрит на мои руки и, клянусь, слегка краснеет.

Ладно, я её прощаю. К тому же она оказалась права – спрятаться действительно было необходимо, потому что мистер Тан выглядывал нас.

– И что теперь? – спрашиваю я.

Она прикусывает нижнюю губу.

– Ну, уже пора ужинать…

Я имел в виду, что теперь делать с мистером Таном и бабушкой Шуэ, но эту возможность я точно не мог упустить.

– Да, супер, конечно.

Попридержи коней, дамский угодник.

– Я угощаю, – добавляет она. – В благодарность за то, что ты так быстро сделал лунный пряник.

– Да ладно, ничего особенного.

На самом деле готовить лунный пряник в последний момент – это офигеть как «особенно». Мы готовим пряники с нуля, потому что записку куда легче убрать в тесто перед выпеканием, чем запихнуть в готовый пряник, – но я не хотел, чтобы она это знала.

Лия́ уже куда-то идёт – она явно не примет отказа.

Я уже собираюсь подколоть её по поводу упрямства, когда она показывает в направлении места, куда мы обычно ходим, и вопросительно склоняет голову. Раньше она бы ни за что не спросила.

– Давай, если хочешь, – отвечаю я и как можно непринуждённее пожимаю плечами.

Она кивает, и мы идём к ресторану, оставаясь на расстоянии нескольких футов друг от друга.

Мистер Чэнь расплывается в улыбке, когда мы с Лия́ входим в «Импермаркет лапши». И я, и Лия́ любим хорошие каламбуры, но это лишь одна из многих причин, по которой нам так нравится ресторан мистера Чэня.

– Лай-лай-лай-лай-лай, – быстро говорит мистер Чэнь и подзывает нас жестом. Мы послушно следуем за ним в дальний угол, к уютному столику на двоих. К нашему столику.

«Импермаркет» покрашен в жёлтый цвет и украшен драконами. Жёлтый – потому что это цвет императора, драконы – потому что это символ императорского могущества. Мистер Чэнь отлично понимал силу бренда.

– Вы двое так давно не приходили! – восклицает он и всплёскивает руками, словно безмолвно спрашивая: «Что случилось?»

Лия́ нервно хихикает и ничего не говорит.

У меня чуть колет в сердце, когда я отвечаю:

– Знаю. Простите, мистер Чэнь.

– Мы так рады вернуться, – добавляет Лия́, и я не могу не гадать, скрывается ли за этими словами что-то ещё. – И готовы объедаться!

Мистер Чэнь поднимает указательный палец и энергично потрясывает им.

– Сегодня у меня для вас есть идеальное блюдо! – Он выдвигает стул для Лия́. – Садитесь, садитесь, я уже мчусь на кухню!

– Это что-то новенькое, – задумчиво говорю я. Неужели ему так нравилось нас обслуживать и он хочет убедиться, что мы точно вернулись?

– Рада, что он такой же оживлённый, как и всегда, – говорит Лия́.

– Помнишь тот раз, когда… – едва начинаю я, но Лия́ уже улыбается.

– Боже, да, – перебивает она.

Мы оба начинаем мять пальцами воображаемое тесто.

– У тебя так хорошо получилось, я и не сомневалась, – хихикает Лия́, – а вот моё тесто больше напоминало грязь.

Я уже не могу сдерживать смех. «Грязь» – это слишком мягко сказано. Её лапша выглядела так, словно тонула.

Мы одновременно пародируем мистера Чэня, размахивая руками. «Айя, Лия́, что ты делаешь? Мы готовим лапшу, а не суп!»

Мы смеемся над шуткой неприлично долго, потому что её не понимает никто, кроме нас. То был первый и единственный мастер-класс мистера Чэня по приготовлению лапши, который он устроил для общины в день, когда ресторан был закрыт. Это был тестовый прогон – если бы всё прошло успешно, он бы стал устраивать такие мастер-классы публично, но после того как у миссис Ан получилась лапша, об которую можно сломать зубы, а у Лия́ – что-то больше похожее на суп, а не на тесто, он бросил полотенце (прямо на несъедобную лапшу) и объявил, что сдаётся.

Лия́ улыбается.

– Помнишь, как миссис Ан настаивала…

– О, ещё как настаивала!

– …Что лапшу надо варить десять минут, а потом запекать в духовке ещё сорок? Сорок! И ещё с таким видом говорила, будто знает лучше, чем мистер Чэнь!

– Император лапши, – добавляю я.

– Император «Импермаркета лапши».

Мы хихикаем.

Затем Лия́ смущённо смотрит себе на руки.

– Кажется, мы с миссис Ан потрясли бедного императора. Он-то начал с того, как это всё легко.

– Просто жоу и жоу, – подражаю я его голосу, снова притворяясь, что замешиваю тесто.

Она смеётся.

– Ну да, и всё так легко.

Джек, сын мистера Чэня и, судя по всему, наш сегодняшний официант, подходит к столику с дымящимся чайником.

– Здоро́во. Знаю, Ба сегодня готовит для вас фирменное блюдо, но, может, вы бы хотели чего-то ещё?

Глаза Лия́ сверкают.

– О, с этим блюдом подадут даосяомянь? Или нас облапошат?

– «Импермаркет лапши» торжественно заявляет, что здесь никого не облапошивают, – серьёзно отвечает Джек. – Хотя он готовит не лапшу, вам должно понравиться.

Как и обещает название ресторана, это на самом деле супермаркет, и подают в нём не только лапшу – хотя, безусловно, знаменит он в первую очередь именно приготовленной вручную лапшой. Даосяомянь – любимая лапша Лия́. Она влюбилась в неё ещё в детстве, когда увидела, как мистер Чэнь поднёс огромный нож к куску теста в своей руке, повернул его на тридцать градусов вниз и начал отрезать маленькие кусочки, которые падали прямо в кипящую воду. Когда он ловил ритм, нож свистел в воздухе, а кусочки лапши отлетали и плюхались в воду с такой скоростью, что за ними было невозможно уследить. «Волшебство», – говорила маленькая Лия́. «Терапия», – шутила уже подросшая Лия́, говоря, что с удовольствием бы нарезала лапшу, чтобы выплеснуть гнев, но не может – она для этого недостаточно «я», поэтому непременно себе что-нибудь отрежет.

Лия́ кивает Джеку.

– Ладно, тогда мне даосяомянь со свининой, жаренной в воке.

– А мне суп с ламянь и говядиной.

Больше всего я люблю такую «растянутую» лапшу. Да, мне тоже кажется, что смотреть на то, как мистер Чэнь берёт огромный ком теста и начинает его скручивать, складывать и растягивать в длинную лапшу, очень круто, но люблю я её за вкус и за то, как она размягчается на языке. Растянутая лапша просто идеальна: её можно и тихонько кусать, и с хлюпаньем втягивать. Мы с Лия́ обычно делимся друг с другом всей едой – в конце концов, мы же китайцы, – но всегда получается так, что она съедает больше даосяо, а я – больше ламянь.

Пока Джек записывает заказ, я спрашиваю:

– Как там дела с приложением?

Джек работает официантом и учится у отца его ремеслу, но просто обожает программирование. Мистер Чэнь не только его в этом поддерживает, но и гордится – хвастается всем, кто готов слушать, что Джек обязательно добьётся больших успехов, когда через несколько лет поступит в колледж.

Джек выпрямляется и от радостного возбуждения будто бы становится ещё выше.

– «Магазинная лихорадка» вышла несколько месяцев назад, и пользователей с каждым днём становится всё больше.

Его приложение показывает на карте семейные рестораны, пекарни, кафе и магазины в указанном районе со всеми специальными предложениями – то есть одновременно предлагает пользователям поддержать местный малый бизнес и даёт возможность купить что-нибудь по акции.

Лия́ выжидает – я понимаю, что она вспоминает о Стефани Ли и своём фиаско с «конкурсом правописания», поэтому быстро говорю:

– Поздравляю, Джек, это просто невероятно!

Как только я говорю «поздравляю», Лия́ улыбается и хлопает в ладоши.

Джек краснеет.

– Если хотите, чтобы я добавил туда ваши магазинчики – только скажите, – бурчит он. – Особые лунные пряники и фонарики желаний – просто идеальные товары для продажи со скидкой!

Лия́ задумывается, потом неожиданно выпаливает:

– Да! Пожалуйста! Было бы здорово!

Джек старается притвориться, что его не удивила настойчивость Лия́.

– Конечно, отлично! Я тебе напишу!

Как только Джек уходит, я спрашиваю Лия́:

– Всё в порядке?

Она прикусывает нижнюю губу.

– С пекарней всё хорошо?

– Да, а что?

Она вздыхает.

– Нашему магазинчику сейчас трудно.

Что? Не может быть.

– Лия́, мне так жаль. – Не знаю, что ещё сказать.

– Всё плохо. У нас мало времени, чтобы всё исправить. А я… я боюсь, что это я виновата.

– Как это вообще может быть твоей виной? – спрашиваю я, хотя меня это нисколько не удивляет. Она слишком часто винит во всём именно себя.

Как только она заканчивает рассказ о том, что давно не бывала в магазинчике и не исполняла желания, я инстинктивно наклоняюсь вперёд и кладу ладонь ей на руку.

– Ты. Не. Виновата, – медленно, чтобы фраза лучше усвоилась, говорю я. – Но это полный отстой, и мы не будем сидеть сложа руки.

– Мы? – с надеждой спрашивает она.

– Ну, если хочешь. Начнём с «Магазинной лихорадки».

Лия́ активно кивает.

Я наполняю чашки чаем, и Лия́ дважды стучит по столу тремя пальцами, чтобы поблагодарить меня. В моей семье такой традиции нет, но вот в семье Хуан так делают все. Говорят, что Цяньлун, император из династии Цин, однажды инкогнито отправился в путешествие по стране, чтобы узнать, как живут его подданные. Обычай требовал, чтобы после того, как он нальёт чай своим сопровождающим, они благодарно поклонились, но они не могли сделать это и не выдать его. Поэтому они стучали тремя пальцами по столу: два пальца символизировали вытянутые при поклоне руки, а третий – склонённую голову. Постепенно такое постукивание превратилось в жест бессловесной благодарности тому, кто наливал чай. По-моему, эта традиция пришла из кантонской культуры, и, поскольку семья матери Лия́ происходит из Гонконга, скорее всего, они привезли её с собой, а отец и бабушка Лия́ научились у них, хотя и переехали с Тайваня.

Попивая дымящийся улун, мы с Лия́ обсуждаем идеи, а потом к нашему столику с фанфарами подлетает мистер Чэнь, хлопая в ладоши и приплясывая. Из-за его спины выходит Джек с блестящей уткой по-пекински.

Мы с Лия́ взволнованно переглядываемся.

– Ух ты, мистер Чэнь, вы превзошли самого себя, – я не могу не сделать комплимент.

Мистер Чэнь нарезает для нас утку и складывает кусочки на большую сервировочную тарелку рядом с жюльеном из зелёного лука и огурцов. Джек ставит на стол соус хойсин и домашние бины – тонкие мучные лепёшки.

Мистер Чэнь показывает ножом для нарезания на лепёшки.

– Бин и лапша – брат и сестра!

«Он такой милый», – одними губами говорит Лия́, а я улыбаюсь.

– Мне свернуть их для вас? – спрашивает мистер Чэнь.

– Я справлюсь, – тут же говорит Лия́.

– Ах, так ты помнишь, чему тебя учили? – ухмыляется мистер Чэнь.

– Да, сэр, – отвечает Лия́, в шутку салютуя. Она берёт палочки и ловко подхватывает ими одну из лепёшек. На неё она кладёт несколько кусочков утки, чуть-чуть огурцов и зелёного лука и пол-ложки соуса. А потом, что особенно впечатляет, как-то умудряется полностью завернуть палочками начинку в бин – правая сторона, левая, нижний отворот, потом перевернуть всю лепёшку на оставшуюся часть.

Мистер Чэнь хлопает её по спине.

– Хорошая девочка.

Лия́ лучезарно мне улыбается.

Похоже, у меня отвисла челюсть. Я закрываю рот.

– Поверить не могу, что ты вытворяешь палочками такое.

– Он научил меня этому на мастер-классе после того, как моя лапша утонула.

За кадром осталась вторая причина: Лия́ очень боится микробов и старается трогать еду руками только при крайней необходимости.

Она сворачивает нам обоим роллы с уткой по-пекински – себе без зелёного лука, – а потом мы подхватываем их палочками и стукаемся, словно чокаясь бокалами. Я хочу что-нибудь сказать, но мне в голову приходят только совсем уж слащавые банальности. А сладости не слишком хорошо сочетаются с уткой по-пекински – по крайней мере, насколько я знаю.

За едой мы продолжаем обсуждать, как можно повысить доходы её магазинчика; конечно, я хочу помочь ей и просто ради того, чтобы помочь, но, видя надежду и облегчение в её глазах, когда мы говорим о какой-нибудь интересной идее, стараюсь сгенерировать таких побольше.

Гениальная идея приходит, когда мы соединяем головы вместе – почти буквально. Мы так сосредоточены, что наклоняемся друг к другу над столом.

Всё начинается с фразы Лия́:

– Думаю, Циси будет ключом ко всему.

Праздник Циси – его ещё иногда называют китайским Днём святого Валентина – не слишком известен в китайских общинах Америки, но бабушка Лия́ оживила его для нас, и он приобрёл немалую известность на местном уровне – о нём всегда пишут в газетах и указывают в каталогах летних событий Чикаго.

Лия́ продолжает:

– Это наш самый большой праздник до истечения двухмесячного срока оплаты долга.

Два месяца? Она говорила, что всё плохо, но я даже не представлял насколько.

Стараясь сохранить в голосе надежду, я отвечаю:

– И ты хочешь, чтобы фестиваль стал ещё больше и лучше прежнего?

– Ага. Я открыта для любых идей. Это лучший шанс заработать много денег.

Я задумчиво киваю. Она прикусывает нижнюю губу.

После нескольких неудачных идей я опускаю взгляд на воду в прозрачном стакане, и тут меня осеняет.

– Вода! – выпаливаю я.

Её лицо тут же загорается оптимизмом, она радостно кивает. Блин, мне надо несколько секунд, чтобы прийти в себя. Сколько ещё людей, услышав такие странные слова, не уставятся на меня так, словно у меня вода из носа полилась, а заинтересуются?

– Вот, смотри, – говорю я, закрывая глаза и сопровождая слова жестами. – Что, если… мы зажжём не только небо, но и… – я делаю драматичную паузу, – воду?

Я открываю глаза и радуюсь, видя, что Лия́ всё ещё воображает, жмурясь.

– Водные фонарики! – заканчиваю я. – Кто-то же их делает, верно? А если нет, мы сможем сделать их сами!

Лия́ моргает и достаёт телефон. Её пальцы мелькают над экраном – она вводит поисковые запросы и, закусив губу, прокручивает результаты.

Через несколько минут она показывает мне экран.

– Смотри.

Фотография угловатых светящихся бумажных фонариков, усыпавших поверхность воды. Я улыбаюсь.

– Красивые.

Лия́ указывает на экран.

– Это как раз то, что надо, чтобы вывести празднование Циси на новый уровень. Но, думается мне, это только начало.

Приносят остальную еду. Я беру зелёный лук из её тарелки и перекладываю в свою. Лия́, словно пулемёт, излагает одну идею за другой. Я пытаюсь помогать, но ей это особенно и не нужно. Она рулит, а я – просто пассажир. И это офигенно.

Когда нам приносят чек, мы уже полны до отвала. Уткой, лапшой и (для меня) счастьем. (Не беспокойтесь, ужин закончился, уже можно сказать что-нибудь приторное.)

Лия́ быстро хватает чек, намного опередив меня – мне даже двигаться тяжеловато. Я стону. Она тоже стонет – но совсем по другой причине.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Ничего, – лжёт она.

– Нет, не ничего. – Я отбираю у неё счёт.

Вот ведь… Утка по-пекински довольно дорогая.

– Это и благо, и проклятье, да? – говорит она, пожимая плечами.

Я точно знаю, что она имеет в виду. Я обожаю нашу общину и жизнь в ней, но к ней всегда примешиваются определённые трудности. Например, мы не можем выбирать, что есть, и не знаем, сколько придётся заплатить.

– Я заплачу, – говорю я, но она уже качает головой.

– Этот ужин устроила я в благодарность тебе, – возражает она.

– Давай разделим пополам.

Она колеблется.

– Пожалуйста, – пытаюсь настаивать я. Это у её семейного магазинчика трудности, а не у моего. Она не должна тратиться на меня.

Она едва заметно кивает.

– Ладно. Спасибо. Не только за это. За всё.

– Всегда пожалуйста, Лия́, – отвечаю я совершенно искренне. – Всегда.

С таким же успехом я мог бы облить её патокой. Но когда она мне улыбается – широко, показывая зубы, – я вспоминаю, что она любит всё приторное не меньше, чем я.

8. Операция «Лунный пряник»

– Это… мама, Баба… – У меня вспотели ладони, и я отчаянно сопротивляюсь желанию сбежать в своё любимое тайное укрытие в магазинчике «Фонарики желаний» (за плюшевую панду в натуральную величину, которую я хотела, когда была ещё совсем маленькой, и которую бабушка купила мне на шестилетие). Мы с мамой и папой никогда не делились всеми чувствами, но раньше хотя бы больше разговаривали. Я ещё никогда так не нервничала – но, с другой стороны, мы никогда столько не скрывали друг от друга.

Но потом перед глазами снова встают написанные жирным шрифтом слова ДВА МЕСЯЦА и ВЫСЕЛЕНИЕ, и я всё-таки продолжаю:

– У меня, э-э, есть кое-какие идеи для магазина. Случайно придумала, – вру я, потому что мне кажется, что нужно притворяться, что я ничего не знаю. – Решила, что будет здорово. Надо больше продвигать наш бренд.

Да, совсем не подозрительно прозвучало. Родители, моргая, смотрят на меня и встревоженно хмурятся. Надеясь, что подробности удастся изложить более гладко, я говорю:

– Может, начнём продавать ещё и плавающие фонарики? Они станут отличной парой для небесных! Просто представьте: на следующем празднике мы осветим не только небо, но и воду.

Я театрально взмахиваю рукой, словно это движение сотворит ряд свечек на воображаемом озере за моей спиной. Я умалчиваю о том, что это идея Кая: не хочу, чтобы мне прочитали очередную лекцию о его характере.

Родители ничего не отвечают, поэтому я продолжаю говорить, но, поскольку заранее подготовленные реплики закончились, уже начинаю путаться.

– Понимаете? Водные фонарики! Представьте, какие классные фотки мы сделаем на следующем празднике для витрины и интернета!

– Интернета? – удивлённо переспрашивает отец.

– Ага, я тут подумала… может, нам открыть сайт? Я этим займусь, – быстро добавляю я. – На бесплатном домене. А ещё надо внести магазинчик в каталог «Магазинной лихорадки», приложение Джека. Но нам для этого понадобится сайт, чтобы покупатели могли делать заказы напрямую.

Папа качает головой.

– Это всё слишком сложно, Лия́. Нам это не нужно.

Я (вроде) понимаю, почему родители не рассказывают мне о проблемах магазинчика, но сейчас они просто лгут мне в глаза.

– Это из-за Найнай? – неуверенно спрашивает мама.

Мне ещё никогда не казалось, что мы настолько далеки друг от друга. Как можно понимать смысл одних и тех же слов настолько по-разному?

– Я сама всё сделаю! – в отчаянии кричу я. – Вам вообще не надо напрягаться! Вы беспокоитесь, что новый товар не будет продаваться и принесёт убытки? Нам необязательно заказывать слишком много фонариков! Проведём пробный запуск! Опросим клиентов!

Мама выставляет перед собой ладони в отвратительном жесте, которым она обычно пытается меня успокоить. Он всегда оказывает противоположный эффект: раздражает меня ещё больше, потому что мне кажется, что она не понимает всей серьёзности ситуации.

– Ли Я. – Она делает акцент на обоих слогах и произносит их с преувеличенными китайскими интонациями. Звучит почти так же, как когда европейцы называют своего ребёнка полным именем. – Мне кажется, это не очень хорошая…

– Мы закажем немного, – перебивает папа, и по его тону сразу становится ясно, что разговор окончен.

Теперь я беспокоюсь, что он согласился просто для того, чтобы заткнуть меня. Что, если у них действительно есть причины так сопротивляться – например, они считают, что на новом, непроверенном товаре мы в самом деле потеряем деньги? Я вдруг жалею, что начала так настаивать на идее, которую и сама ещё толком не продумала.

– Нам необязательно… – начинаю я. – То есть, если это слишком рискованно…

Я очень хочу просто сказать им, что знаю о просроченных платежах. Слова даже начинают складываться на кончике языка, но для меня это неизведанная территория. Я боюсь представить, что будет, если они узнают, что я читаю их почту – пусть даже по совершенно невинным причинам.

– Ничего страшного, – тем же тоном, что и раньше, говорит папа.

Мама плотно сжимает губы, явно не соглашаясь. Потом добавляет:

– Для начала закажем парочку и проведём пробный запуск. Чтобы убедиться, что качество хорошее.

Отец кивает, и они внезапно ретируются, чтобы я не смогла сказать что-то ещё. Отлично – теперь я могу скрыть, что на самом деле уже заказала больше, чем «парочку», причём на адрес пекарни Кая – на случай, если родители скажут «нет».

К счастью, сегодня я могу отвлечься на второй этап операции «Лунный пряник». День Милой Встречи. Ну, или День Катастрофической Встречи – слишком многое зависит от вещей, которые я не могу контролировать: действительно ли мистер Тан заинтересуется бабушкой Шуэ, придут ли они оба вовремя, скажет ли мистер Тан хоть что-нибудь (в отличие от бабушки Шуэ, он человек немногословный)?

Я смотрю на часы. 15:12. Внимательно слежу, как тикает секундная стрелка – тик-тик-тик… я не слишком долго смотрю? Сердце стучит в одном ритме с тиканьем, и с каждым ударом моё волнение нарастает.

А потом ровно в 15:15 открывается дверь и играет песня «Луна означает моё сердце».

– Лия́! – Бабушка Шуэ раскрывает объятия. – Любимица моя! Я так рада тебя видеть!

Пунктуальная, как всегда. Я обнимаю её. От неё пахнет растительным маслом и мукой.

Я заманила бабушку Шуэ в магазинчик под предлогом выигрыша в лотерею Летнего фестиваля фонариков, которая была, кхм, конкурсом, «проходящим тестовую стадию» и «не очень публичным» (ну, или совсем не публичным). К счастью, как только я сказала «вы выиграли», бабушка Шуэ радостно запищала и не стала выспрашивать подробности.

Мои родители сидят в офисе, скорее всего, изучая отчёты, и кажется мне, уже точно не выйдут, раз пришла бабушка Шуэ. Печально, но с другой стороны – большая удача.

Я пытаюсь сосредоточиться на бабушке Шуэ и не смотреть на часы. Это, конечно, не главная причина, но если я посмотрю на часы, то стану похожа на всех остальных её собеседников – нетерпеливых и раздражённых. Так что я заставляю себя внимательно слушать каждое слово и в конце концов полностью теряюсь в её рассказе. И даже рада, потому что её история напоминает мне, почему же я так хочу, чтобы её желание сбылось.

Бабушка Шуэ – живое воплощение слова «боец». Младшая из шести детей, она сражалась за внимание. Она выросла в богатой семье землевладельцев, которая лишилась всего, когда в Китае пришли к власти коммунисты; она отчаянно боролась, чтобы поддерживать на плаву себя и семью: торговала на улице каллиграфическими рисунками, бралась за любую работу, которую предлагали.

Когда богатый американский путешественник, приехавший в Шанхай по делам, купил у неё рисунок журавля, она сумела рассказать ему историю одними жестами и кистью, хотя они не знали языков друг друга. Он пригласил её на ужин, и они весь вечер смеялись – всё так же почти не разговаривая. После стремительного, почти бессловесного романа он увёз её в Америку. Она мечтала об этом с детства, вырастая под сказки о том, что в Америке золото можно найти прямо на улице, но даже представить не могла, что её туда приведёт любовь.

Она нашла своё счастье. У них родилось двое детей-погодков. Бабушка Шуэ учила английский язык, мечтая, как поступит на работу в финансовую компанию мужа – для удовольствия, а не ради денег, – когда детишки немного подрастут.

Но потом её муж внезапно погиб. Автомобильная авария. Все мечты бабушки Шуэ тут же испарились. Компанию ей пришлось продать. Она в отчаянии переехала в китайский квартал, чтобы жить рядом с людьми, говорящими на её родном языке, чтобы находиться в обществе, которое поддержало бы её. Гибель мужа настолько её сломила, что она отказывалась садиться за руль и запрещала детям учиться водить. Америка из страны золотых возможностей стала тюрьмой. Бабушка Шуэ сама слишком боялась покидать пределы китайского квартала и детей старалась оттуда не выпускать. Поэтому при первой же возможности они сбежали из родительского дома и почти не возвращались.

Бабушка Шуэ очень благодарна общине, которая поддержала её и подарила дом в чужой стране, поэтому всячески пытается отплатить добром за добро. Старается заботиться о других так же, как другие заботились о ней, даже тогда, когда им этого не хотелось.

– Лия́, – говорит она, в очередной раз рассказав, как китайский квартал с радостью принял её, когда она в этом больше всего нуждалась. – Ты знаешь, как тебе повезло, что ты молода?

Это что-то новенькое. Я киваю, хотя не совсем понимаю, к чему она клонит. А потом она говорит:

– Ты не знаешь, что такое настоящее одиночество.

«Нет, знаю», – тут же думаю я. Меня любили, но были у меня и моменты одиночества. Когда я была маленькой, Найнай и родители проводили почти всё время в магазинчике, «чтобы он крепче встал на ноги». У них всегда находились отговорки («в экономике спад, китайские кварталы уже не те, что раньше»), но сейчас я вдруг задумалась: что, если у нашего магазинчика ещё тогда были проблемы, а я просто их не замечала? В любом случае, пусть я и дорожила каждым мгновением, проведённым с Найнай, в детстве я немало времени проводила совсем одна. Помню, мне бывало так скучно, что я притворялась, что мои руки – это собаки: средний палец – голова, остальные четыре – лапы, и мои руки-собаки дрались друг с дружкой или обнюхивали всё вокруг. (Может, это такая расширенная версия постукивания по столу тремя пальцами вместо поклона?) Я хочу сказать, если это не одиночество, то что тогда им является? Кстати, именно так я познакомилась с Каем. Он всегда прятался от Цзяо в проулке возле мусорного контейнера, и однажды мои руки-собаки его унюхали. Он тут же превратил в собак и свои руки – с тех пор мы были не разлей вода.