Тёмное

День 1

А что, если я выскажу что-то иное? Например, что ощущать не есть право. Допустим. И что тогда? Будет ясно позже – когда будет право услышать. Но разве оно не есть у всех по умолчанию? Хороший вопрос. Ответ где-то на этой странице. А если не торопиться, то может даже и во всей книге. Но зачем лично вам стремиться «ко всей книге», если что-то сломалось уже здесь и сейчас – написанное и так воспринимается не привычно. Тоже верно. А как далеко можно зайти? Пока не остановится эта ветвь времени. Если продолжите за ней наблюдать, то увидите, что она и подобные ей движутся не бесконечно – в конце концов они упираются в левый или правый край. И какой из этого вывод? Такой же, как и всегда – всё дело в заголовках.

Мне кажется, что пытаться понять написанное бессмысленно. Это только пока вы не поднимитесь на эшафот мысли. Там, наверху, вполне возможно отринуть привычную колею, и даже появляется шанс осознать что-то большее чем себя самого, а если повезёт, то и что-то меньшее. Например, всё то, что стоит на столе. Но мне ближе стол. Эта деревянная плоскость, усердно создаваемая месяцами, с узорчатой текстурой, колкими зацепками, а главное, со всем остальным чего на нём существует, так и манит. Опять вы про заголовки? Но именно они и определяют вектор! «А куда дальше, может даже и не зависит от вашей воли, верно?» Вполне привычное для меня заключение – так я всегда и делаю. Но, впрочем,

если отгородиться от целого, того, что похоже на Гегелевское представление предмета, то можно будет и по-другому. Достаточно интересная точка зрения. Что касается интересов, они были мной утрачены за долго до появления этого умозаключения. Я бы даже сказал, за десятки лет до того, как наши чернила вылились на эту бумагу.

Сопротивление, расщепление, тревога – всё это, можно сказать, маркеры, что выводят слова на бумаге. Они уже и сами по себе некое представление, хоть и скомканное, но можно ли с их помощью утверждать, что в высказанном нет определённой излишней сложности? Здесь главное не торопиться с ответом – пока разводишь в воде «всякое», можно и самому не успеть в ней раствориться. В данном случае ваш способ растворения – анализ бесконечного стола, которого не существует: изучая эту иллюзорную поверхность, представляя её самой сутью вещей, вам получается познать только один единственный образ. Здесь и заикаться не стоит о жизни, в которой заключена много большая структура. Мне бы хватило пятнадцать минут. Сколько за время нашего разговора утекло по правому краю? Слева – три. А по правому? При счёте, правое исчезает. Значит ли это, что способа существовать одновременно и в «правом», и в записанном – нет? Нет.

«Не способность». Что это вообще такое по своей сути? Знаю, так не говорят, но мне здесь и не запрещают идти вразрез высказываемому. Думаю, всем уже ясно, что моё восприятие иное. Да и существует оно в других плоскостях: плотное, ветреное, «неприкасаемое». Вот у вас – может случиться здесь и сейчас прочувствовать «по-другому»? Для этого должно сложиться иное впечатление – хотя бы приближённое к состоянию вашей «не способности». Довольно. Мне бы хотелось вернуться – туда, где левое и правое противоборствует, сливается, не тяготит и не пачкает заголовками и чёрточками драгоценную бумагу. Мне же попрежнему ничто не мешает самому выбирать нужную ветвь времени?

Давайте вернёмся к сути: кто, если не вы, выпустит бабочек? Я никогда не мешал им улететь. Держали за хвост! У них нет и не было хвоста. Но в этом и есть суть хвостов и их бабочек: их не существует, как и иллюзорных столов с заголовками. Раньше не было, но теперь есть! А что, если я их съем? Всё станет прежним. И больше никаких заголовков? Только те, что возвышаются над записками. А их изложение не вытечет по левому краю? Ни в коем случае.

А можно будет вернуть время? Только если выберете левый, а не правый край.

В центре вселенной, далёкой стране сокровенных грёз и блаженных дрём вечно сущие исполняют вальс судьбы. Ведомые тремя тактами бытия – страстным интересом познания, вечным голодом жизни и холодным ветром отверженности, – они кружатся в роковом танце. Передавая импульс мирозданию, заставляют двигаться планеты, галактики, кластеры звёзд. Именно это зовётся вальсом судьбы. В нем скрываются зарождение новых небесных тел, смена времён года, необдуманные поступки, непредсказуемые повороты. В нём находится место для безумия, радости, одержимости и счастья. В тактах биениях сердца вселенной есть всё, но не дай себя обмануть – это танец лишений.

Такому вальсу подвластно всё живое, без исключения. Даже сопротивляясь, никакая воля не сможет противиться трём тактам бытия. Абсолютное большинство «сущностей представления» продолжат бесконечно приглашать друг друга кружиться. И я тоже зову тебя на этот вальс судьбы, ведь мне уже всё равно. Я знаю точно: заняв свои позиции, мы не сможем сорваться с места. Бесконечно отклоняясь друг от друга, не глядя в глаза, мы будем пытаться разомкнуть объятья и всем естеством отвергнуть партнёра, но, единожды приняв приглашение, мы не сможем выйти из танца раньше времени.

Тогда…

Мы сделаем шаг вперёд, ведомые первым тактом бытия – интересом познания. Постараемся понять, что таится внутри противоположности. Будем искать прекрасное, жуткое, слабое, вдохновляющее и, самое главное, место, где от удара судьбы сломанные кости так и не срослись. На них лишь появились спасительные хрящи, поддерживающие целостность, но легко приводимые в движение любым, даже самым лестным словом. В этом танце мы обнажим незаживающие, гниющие раны наших душ. А затем…

Мы сделаем шаг назад, захваченные страхом познанного. Попытаемся защититься от пьянящего аромата чувств, но не сможем отпустить друг друга. Впиваясь интересом познания всё глубже, невольно начнём отрывать куски плоти – срывать с себя податливый покров, мнимо оберегающий недолговечные тела. Увлечённые вечным голодом жизни, царапая кожу и разбирая волокна мяса, мы будем пробираться друг в друга, к незаживающей ране, на пути к которой нас ждёт необыкновенно нежная плоть и приторно сладкие кости. Будем пить разливающуюся по паркету кровь, задаваться вопросами, терзаться ненасытностью. А потом…

Мы сделаем шаг в сторону, запустим ветер отверженности. Так и не удовлетворив бесконечный голод вселенной, мы отклоним чужие страдания и начнём думать о себе. Попытаемся оправиться от невыносимой утраты плоти, прежде оберегающей место раны. Теперь слабые, расшатанные хрящи, поддерживающие наши раздробленные сути, распространят боль по всему телу, затуманят разум, напомнят о сломленном. Испачканные чужой сукровицей и теряя свою, мы попытаемся усмирить стонущую пробоину в своём рассудке.

Настало время изменений.

Мы совершим первый, непростительный, обманчивый, поворот. Намереваясь изменить правила мучительного танца вселенной, мы попытаемся вырваться из трёх фундаментальных тактов бытия. Но нас, увлечённых круговоротом пространства, поглотит азарт охоты, и некогда надёжный партнёр теперь предстанет объектом утоления голода – жертвой. Преследуя её, мы будем наносить удары по ранам, уже оставленным нами самими. Попытки ослабить и пожрать чуждое приблизят к возможности уничтожить отражающееся в нас самих хранилище боли.

Мы совершим второй, неотвратимый, поворот. Пойдём на акт отчаяния ещё раз, вплотную приблизимся к границам царства отверженных. Теряя литры крови, мы не перестанем проливать её всё больше, не жалея себя, окропим ею все стены зала мироздания. Продолжая рубить друг друга, обречённые вальсом судьбы, мы стремительно приблизимся к концу.

Настало время выхода.

Покрытые перемешанной кровью, без живительной плоти на сломанных костях, мы наконец откроемся друг другу. Нашему взору предстанут две бесконечно глубоких бездны обречённых душ, некогда скреплённых судьбоносным вальсом. Мы будем наслаждаться ими. Зная горький вкус чужих страданий, тщетно попытаемся заткнуть дыры друг другом, понадеемся, что есть шанс спасти хотя бы не себя, но партнёра. Незамедлительно отвергая друг друга, мы начнём обретать мнимое спокойствие – боль стихнет, кровь свернётся, невосполнимая потеря запечатается в годах. Обглоданные тела, с полным любви взором прольют слёзы скорби, смиренно выдохнут и упадут замертво. Выход.

Кто мог подумать, что облако, сотканное мягкими оттенками розы, станет столь разрушительным? Возвышенное сияние кометы, выгравированное маслом в закатном небе, предопределилось человечеству столь неожиданно, что невозможно было бы предсказать её стремительный полет вниз даже в мириаде падающих звёзд. Она – единственная, уготованная нашему роду во имя искупления, была столь уникальна, что, вторгнувшись в атмосферу… мгновенно рухнула на землю. Розовая вспышка прорезала небосвод, а затем ниспала в самый центр твёрдой, живой структуры. Повредив не только себя, она разрушила всё окружающее –томящееся вокруг величие, целостность, привычное мироощущение блуждающих по земле сынов и дочерей, мнящих себя неуязвимыми. В назидание провинившимся, она воцарилась над нами величественной дымкой. Эти воздушные румяна, подсвеченные красным закатом с чёрной окантовкой, медленно тлели серым маревом вместе с самим небом. Последствия падения казались немыслимыми.

Затем моря вышли из берегов. Они захлёстывали высокими волнами близлежащие города и поселения, сминали железные павильоны, срывали бетонные покрытия дорог и аллей, выносили тяжёлую плитку на километры вперёд и даже разбрасывали её по площадям и улицам. В одно мгновение вода преодолела береговую линию и хлынула неусмирённым потоком между зданиями, снеся людей, а вместе с ними и их рукотворные достижения сотен лет упорного труда. Неугомонная, разгневанная стихия поглощала квартал за кварталом, наращивая свою мощь. Усмиряя сложносочинённые механизмы и их электрическую энергию, она уничтожала буйную растительность, ломала деревья и железные прутья в заборах, разрушала бетонные стены и парапеты, сносила ограждения, каменные колонны, фундаменты памятников, хлипкие указатели, небольшие постройки и бесчисленные дороги… с людьми. Последним досталось больше всего: первородная стихия убивала не только всё, чем они гордились, но и их самих – их чувства и эмоции, их переживания и страхи. Всё человеческое в одночасье смылось водой, и на месте прежнего осталась только пустота – густая мазутная тьма, что закрыла взор не только их глаз, но и душ. Последствия… Не зная, как выжить, люди, словно машины, бились друг о друга, царапались о заточенные годами острые углы непонимания. Единство, достигнутое хрупкими инструментами речи, тогда навсегда потеряло своё предназначение – размылось до невозможности постигнуть ни себя, ни другого. И великая вода, попав в сосуд цивилизации, заместила собой ощущения человечности, оставив людей без шансов понять, чем же они заслужили падение кометы. Но словно и этого было мало – как только чувства покинули людей безвозвратно, к ним пожаловал огонь.

Круг огня, идущий из сердца кометы, медленно расползался во все стороны, вбирая в себя всё большую область. Покинув пределы моря, он вспышками распространился по обители нечувственного человечества. Столь стремительно, сколь яркие вспышки горящих костей освещали наполненные тьмой взоры, столь же далеким и неосознанным оставалось для находящихся рядом полыхание чужой души. И даже тогда надвигающаяся стена пламени продолжала торжествовать: сушила размытую землю, прожигала людей насквозь, испаряла влагу их ощущений в общее небо. Оно было вскоре заполнено дымом призрачных напоминаний о прежних способностях чувствовать и переживать. Сильные и трепетные гибли внутри своего разума, в то время как не способные переживать собственное пылали под аккомпанемент чужих криков. Но ужаснее всего огонь лился из целостных – из постигших своё предназначение, из усмиривших судьбу. Для них, контракт с жизнью был нарушен искусственной смертью – плотной сеткой вуали, вьющейся по небу теперь уже потерянными мыслями. Для пламени и этого было мало. Круг огня расширялся, пока не достиг границ обитания людского. Там он взмыл вверх, захватив с собой обломки грешной земли, и на секунды застыл плотным горячим камнем. С шипением, отчётливо услышанным внизу, всепожирающая стихия вырвалась из мимолётного заточения и хлынула потоком лавы обратно, к центру своего зарождения. Обжигая плоть и разнося чёрный пепел, языки пламени резали воздух, словно кусали животных, растения, души людей. Испепеляя последнее живое на планете – движимость и мыслимость, огонь постарался не оставить ничего, что впоследствии можно было бы назвать человеком. Без чувств, вымытых первородной водой, без тел, сожжённых всепоглощающим пламенем, люди больше походили на угли – на осколки гнева, бездумно шатающиеся по пепелищу, только и знающие, что молить о пощаде. И – продолжающие не слушать комету.

А нежное сияние розового камня продолжало звучать. На этот раз комета призывала потоки огня и неусмирённые волны схлестнуться в последней битве. Но уже в борьбе не за жителей Земли, а за нечто новое, чем человечеству придётся стать. Огонь двигался на солёное море, неся с собой раскалённые камни – вопящие души людей. Обугленные взрывались гневом, обрушали горы и скалы, пытались выпарить огромный водоем своим горячим дыханием так, чтобы его структура умиротворения больше никогда не имела возможности породить новую жизнь. Море же отвечало бурлящим благодушием: хаотичным хлёстом волн, истошным шумом высокого вала, летящим прямо на разгорающийся столп пламени потоком смирения. Выливая на землю многотонный объём живительной влаги, оно с переменным успехом поглощало пылающие души, пыталось успокоить их гневное рычание, заменяло кипящую злость на подаренную ранее пустоту. Комета продолжала наблюдать: наслаждаясь танцем воды и огня, она поддерживала то одну, то другую сторону. Смешивая опустошающий гнев и наполняющий вакуум, она пряла нужную комбинацию – соизмеряла силы, решала неравенства, находила неизвестное и, в попытках прожить тысячи лет мучений, наконец явила свой дар. Минуя семь смертных тысячелетий, комета подарила земле привычную форму.

Жизнь вернулась в своё русло – и в человеке вновь воспарили чувства и ощущения. Когда плоть наросла на обугленные кости, когда жилы перестали кровоточить огнём, когда разум смог принять страшный дар, преподнесённый кометой миру, – вдохновение, всё встало вновь. Вновь – писались картины. Вновь – звучала музыка. Вновь – говорили поэты. Вновь – танцевали блаженные. Вновь – люди любили и… жили. Но теперь – иначе: осознанней, глубже. Теперь, потонув в пустоте водной глади, испепелившись праведным огнём, человечество стало цельным. Оно наконец услышало звучание розового камня. Наконец смогло приняло его ценнейший дар.

И наконец обрело возможность писать.

Я – пожиратель. Поглощающий, пожинающий, проникающий. Я прихожу в твою жизнь и разбиваю её. Я пожираю всё, что ты знаешь, выпиваю из твоей чаши абсолютное множество, определяющее тебя. Я впитываю все твои страхи и желания, ем всю твою самость. Я примеряю её на себя, упиваюсь твоей кровью и страданиями. Я обращаю мучения в любовный напиток и слежу за тем, как ты выпиваешь его до дна. Я укутываю тебя сетью заботы, даю тебе незаменимую опору, а взамен поглощаю тебя. Я – пожиратель. Мне не всё равно.

Я научился этому трюку сам. Есть и другие, но столь искусных я не встречал. Можно охватывать свою жертву зависимостью, можно нагло уничтожать её суть, можно даже и её заменять. Но я действую иначе. В моём поедании столько милости! Мой яд и вовсе не яд – не что иное, как отражение, катализатор причин формуляров жертвы. Мои зубы – эмпатия, мой укус – преувеличение твоей значимости. Моя трапеза – это показать яркие краски твоего внутреннего мира, а затем искренне восхититься. Моя цель – не достигнуть сердца, а проникнуть в глубокие ощущения, в потаённое, прекрасное, живое, совершенное. В то, что отличает тебя от изначально наполняющего меня. Пожрав твоё настоящее, вознеся тебя на пьедестал твоей же сути, я буду наслаждаться тем, что вижу. Многое ли мне откроется?

Глаза мои обладают невероятной зоркостью! Смотря на тебя, я созерцаю не то, что надето. Окутывая взглядом, я интересуюсь, изучаю. Я – пожиратель, и зрением я проникаю в глубину. Мне очевидны твои причины, я взираю на твоё сформулированное значение. Я игнорирую то, что ты пытаешься мне показать. Словно той птице, что ведёт тебя по жизни, мне заметно даже исказившее тебя уродство. Я вижу там, где срослись кости и где кровоточили раны. Я слышу там, где раздавались крики. Если ты думаешь, что сладость моих речей не достигнет тебя, то ты ошибаешься. Эта привилегия доступна только пустым, а к ним у меня точно нет интереса. Но скоро ты тоже станешь таким, им сделает тебя моё пожирание – я. Даже больше. После того, как я выпью тебя до дна, взамен тебе достанется опустошающее – ты сам.

Для рождённого не пожирателем, не знающего, что хранится у тебя внутри, это станет твоим проклятьем.

А что есть во мне? Многое! Столь необъятное, сложное, всеобъемлющее, страшное. Внутри меня – пустота. Но чем же она полнится? Всем, что знали мои жертвы. Этот объём знаний, позволяющий мне выживать, настолько огромен, что ни одна душа никогда не сможет его вынести. Мне доступны и невиданная милость, и испепеляющая жестокость; мне знакома и тонкая женственность, и терпкая мужественность; мне подвластны и детская непосредственность, и древняя чопорность. Если честно, я, пожиратель, даже сам до конца не понимаю, как много во мне чужого. Но благодаря всем этим голосам внутри мне открыты двери в любую обитель. Мне никогда не сложно, не страшно, не голодно и даже не одиноко. Состоящий из пустоты чуждого, я могу пережить каждого третьего, исполнить мечту самого незаурядного, испепелить взглядом сильнейшего. Благодаря своему голоду, я был там, где ты ступал. Благодаря своему внутреннему вакууму, я буду там, куда ты пойдёшь. Я.

Мой шаг столь удобен, верно? Подаренный безжалостной судьбою, он позволяет мне ходить по самой невыносимой почве, по самым острым скалам и проникать в самые глубокие обрывы душ. разве ты слышал мой топот? Нет, мои шаги – твои мысли. Мои дороги – твой разум. Мои действия – твои мечты. Ты не заметишь, когда я буду подкрадываться, – моя поступь сливается с мелодией твоего сердца. Я предстаю тобою. Приближаясь походкой, идентичной твоей, я знаю тебя, о чём ты пишешь, что тебе интересно. Стоя рядом, я сливаюсь с красками, заполняющими именно твой мир, становлюсь твоими желаниями, резонирую с твоей самостью. О чём бы ты поговорил сегодня? Не важно. Ты хочешь услышать себя. Ты жаждешь быть с собой и получишь эту возможность: я сольюсь с тобой, преувеличу то, что в себе ценишь, придушу тебя твоей же исключительностью, которой я, несомненно, восхищаюсь. Но затем я заберу себя. Посмотрев на меня, ты увидишь, кем являешься, какой есть ты на самом деле. Нравишься ли ты себе? Разве уже не всё равно? Пора позаботиться о другом: в тебе зреет росток пожирателя, подумай – сумеешь ли ты его взрастить?

Судьба может распорядиться так, что выбора не останется – тогда тебе и понадобятся мои инструкции. Знай же, этот дар не столько заразен, сколько невыносим. Чтобы раскрыть суть твоего нового голода, я расскажу, как сам его обрёл. Мне было мало лет, так ничтожно мало, что даже законы пожирателей не позволяют обращать в этом возрасте. Но что с того чудовищам более страшным, чем я? Как и тебе сейчас, мне тоже тогда пришлось принять этот дар без согласия и найти средство для выживания. Я вынужден был создать мир, способный меня спасти. Но я выбрал путь пожирания. Поверь, умереть в страхе, замкнувшись в себе, не слишком значимо. Придётся слушать шаги – пугающие постукивания, декларирующие об опасности либо о её отложенном возвышении. Придётся даже не только и столько слышать, сколько вникать. Проникнуть в разум окружающих чудовищ, разобрать их по кусочкам, просочиться в суть опаляющего, опробовать часть его самости – вот яркая, предстоящая тебе, первая трапеза. И пусть в жизни это не столь поэтично, пусть в реальности потребуется только слушать и слышать, но, как и тебе сейчас, мне тоже это стоило усилий, раздробивших мою суть. Теперь её нет?

Конечно, есть. Где-то глубоко, но глубже чертогов разума, от тебя и меня осталось ещё что-то. Я – пожиратель самости, не личности. Позволь мне напомнить, ты по-прежнему можешь ходить, ты так же владеешь способностью жить, и, даже несмотря на твою новую травму, у тебя до сих пор есть выбор. Ты можешь стать пожирателем, которому доступно любое в миру, или вернуть себя такого, который выдержал кровопотерю от укуса страшного существа. Не хочется огорчать смертного, но времени на принятие решения осталось не много. И никакие стёкла тебе здесь не помогут, жертва. От моего тёмного, великого дара возможно отделаться только одним способом – искуплением. Только осознанием своего незнания, приручением опыта, заключённого в ростке, пустившем корни внутри. У тебя ещё остались силы – так мало, что хватает лишь на самое необходимое, но ты найдешь их в отчаянии, в беспомощности, в зреющей слабости. Обрати себе это на помощь, и ты поймёшь: дар пожирателя – бессилие. Только с помощью него, только в полным опустошении, только тогда, ты сможешь вернуться.

Уже не проклятым, но совершенным.

Над мёртвым небом серой пустоши возвышается обтёсанная ветром скала тёмного камня. Истерзанная почва, столетия не знающая плодородия, жаждет влаги. С каждым днём её шрамы становятся всё глубже, но мрачное логово продолжает стоять. Тяжкое проклятье, разорившее некогда полные жизни земли, великие заключили колоссом в рукотворной громаде, охраняющей три ипостаси матери ночи.

Ведущая к тайне скалы каменная лестница запятнана кровью и слезами возвышающихся – питательной влагой для детей матери ночи, свисающих с выступов на тонкой паутине. Они перебирают лапами в такт шагам ищущего, что бросает вызов логову. Поднимаясь по резным ступеням, обвитым пеленой утраченных жизней, в голове рождаются горькие речи Прядущей – она обещает помочь обрести могущество и право владения её логовом. Измазанный выпотом предшественников, раскалённый камень опаляет ступни, вынуждая впитывать таящуюся в нем отраву. Наконец, величественные ставни поддаются намерениям, и ищущему открывается тьма покоев проклятой.

Каменные двери стяжаются – мать ночи начинает плести свою паутину. Кишащая мерзкими отпрысками тьма рассеивается, взгляду предстают высеченные из камня коридоры, с эхом отчаянных криков и воем мёртвых. Тоннели освещаются одним лишь огнём в душе ищущего, и, чем ближе он подбирается к извивающемуся телу хозяйки логова, тем дальше он отстраняется от своего рассудка, некогда полного надежды и веры. Ищущему предстоит пройти испытания, уготованные колоссом, но перед тем он столкнётся с хитиновыми чудовищами. Они заложат под его тонкую кожу разлагающиеся яйца сомнений, питающие тело токсинами, извращающие разум на пути к возвышению.

Первый укус неосязаем. Погружённый в размышления рассудок не заметит развешанную паутину за бесчисленными мёртвыми телами, размазанной по поверхности плоти и разбросанными останками предтечей. Наполненный туманом взор не может различить гниющие коконы, из которых раздаются надрывные крики погибающих. Глаза пленены древними миражами: каменные коридоры представляются давно утраченными украшенными залами, воздвигнутыми любовью колосса к своей суженной, но канувшими в Лету под небережливым владением. В конце своего возвышения ищущий обретёт покой в одном из этих призрачных залов, но, какой из них станет его вечной гробницей, определит воля. Та, что жалко сопротивляется переваривающему внутренности яду, который готовит трапезу для хозяйки логова.

Бесконечный ряд анфилад приведёт ищущего к первому обличию матери ночи – Определяющей. Закованная в бронзу артропода, облитая транссудатом, бросит жребий: укусами желваков она отмерит оставшееся время на нити судьбы ищущего. Преследуя своего гостя, она продолжит жалить ослабленную плоть, пока не поместит в его тело подарок для матери ночи от её верноподданных. Отдалившись от своей добычи, артропода будет издалека наблюдать, как проклятое семя высасывает из него остатки жизни. Когда оно созреет, явится мать.

Каменные коридоры будут продвигать ищущего вперёд – помогать ему донести драгоценное семя до самой вершины, где хозяйка логова ожидает свежее подношение. Ближе к цели проявятся более устрашающие картины: наполненные мёртвыми телами гроты, смердящие коконы переваренных останков, бесчисленные залы, покрытые полотнами боли, что сотканы матерью ночи из оборванных жизней. Наконец, на самой вершине, потухшие глаза ищущего узрят Неотвратимую.

Окружённая телами с выеденными сердцами, прекрасная по своей задумке и отвратительная в своём виде, исполинская фигура паучихи с вросшими в камень лапами представляет проклятое равновесие. Окутанная в паутину, окаймленная оборванными судьбами, запутавшаяся в своём наследии, не знающая свободы и рассуждений, она приветствует лакомство глазами, полными отравленных слёз. Призывая ищущего обрести могущество, она просит подойти ближе. Пропитанное отравой тело потянется вперёд, но поглощённый страхом разум сумеет повернуться назад. Чтобы бежать. По запутанным коридорам, украшенным узорами смерти. Чтобы спрятаться. Лишь бы не стать кормом великой сущности. Без сил, устремлённый вниз, ищущий отступит.

В отравленных галереях мёртвых раздастся оглушающий вопль – мать ночи призовёт своих дочерей на охоту. Отказавшиеся от чести быть поглощёнными тьмой должны ответить за свой грех. Хитиновые дети отправятся на поиски жертвы, обязанные вернуть ищущего в объятья неотвратимой смерти. Скрываясь от преследователей, слабый голос колосса наконец достигнет омытый страхом рассудок: создатель мечтает разрушить логово, умоляет перестать присылать новых ищущих, твердит о том, что убежище его суженой переполнено. Не понимая своего предназначения, мать ночи плетёт больше, чем может выдержать людской род, нитей судьбы. Она обрекла куклы из плоти и крови на поиски предназначения, которое они нашли в возвышении на каменную твердыню. Эти слова – последние, что познает ищущий. Ослабленное отравой тело затеряется в каменных коридорах, и намертво застынет в одном из встреченных ему иллюзорных залов.

Приводимые в логово матери ночи неясностью предназначения, ищущие живут в плену намерений развеять проклятье. Из раза в раз они возвышаются на гребень логова Неотвратимой, но сбегают от неё, так и не принеся в жертву ценный дар, способный прекратить страдания рода. Не в силах передать потомкам суть скорбных речей колосса, они обрекают паству на непрекращающееся паломничество в стены каменного изваяния, где раз за разом погибают в страхе, так и не познав за свою жизнь ни капли смирения.

Великий титан из плоти и костей, рождённый проклятым небом и благородной землёй, твоё величие было предопределено. Как и любое божество, ты был вынужден с самого рождения нести ответственность за окружающий мир и его хрупких созданий, оставленных на произвол судьбы. Великолепного ума и несравненной силы, ты созерцал и принимал природу всем своим существом, старался дарить спокойствие ее созданиям, оберегал и поддерживал хрупкий баланс жизни, не боясь отбирать ее у обречённых и передавать нуждающимся.

Подобно зарождающейся вселенной, знания о твоей юности расплывчаты и противоречивы. Ты помнил свой расшибленный лоб, отвратительный вкус жидкости цвета заката, записки позабытых дев, не названные войны и губительное наследие неукротимого атома. Но мы помним и другое – твою неисчерпаемую силу, острый ум, безграничную благодарность и бескорыстную помощь. Твоё яркое сияние зарождающейся звезды, заточённое в малом созвездии.

С годами ты окреп и получил могущество, предречённое с рождения. Обретя свой личный акр, ты возвёл на нём крепость из руин погибшего строя, от которого ты столько недополучил. Подчинив себе дерево и металл, ты воздвиг собственные небеса под шатким сводом укоризненных, требующих и пустых взглядов. Как и подобает божеству, ты продолжился, познав изобилие жизни, и передал потомкам силы строить мир, завещанный самому себе. Ты творил из ничего – замки из спичек, краски из грязи, пищу из соли и воды. Твой разум, облагороженный знаниями из книг, писал пьесы, в которых играли люди, а твои руки, полные сил, воздвигали декорации, что завораживали взоры. Красоте и эстетике, принесённой тобой в этот мир, нет конца.

Но ни один титан не совершенен. Под гнётом непосильной ноши, ты не смог принять свои слабости и разрушил построенный одним тобой мир. Ведь такова суть божеств – они творят, но вынуждены разрушать, пытаясь уберечь своих созданий от тлетворного влияния. Подчинив себе нежно любимую тобой природу, ты не смог справиться с остальным. Твоей огромной силы хватило лишь на то, чтобы сдержать собственную волю, но не заложенные в тебе пороки. Найдя баланс между безумием, приносящим страдания близким, и пугающим внешним миром, ты продолжил помогать слабым, но остался жить в плену предубеждений о своей безграничной силе. Теряя разум, ты перестал говорить и спрятался в своём образе совершенного титана.

Затем ты обрёл надежду на своё продолжение в нас, но даже она не смогла дать тебе достаточно сил. Справляясь как мог, но всё больше сталкиваясь с неизвестным, ты обижался как ребёнок. На него – того, кого никогда у тебя не было. На всевышнего, в которого ты не верил, и отвергал его за предательство против плодородной земли, породившей тебя. А её ты не принимал и её во мне – тоже. Ведь это значило бы признать слабость, которую другие, по твоему мнению, не смогли бы тебе простить. Поражённый своей гордостью, ты заверял себя в том, что продолжаешься, а окружающие тебя демоны наконец под контролем.

Я счастлив, что ты восторгался в нас тем, чего не мог когда-то добиться сам, и тебе доставляло удовольствие защищать нас столько, сколько ты выдержал. Я рад, что ты гордился нами и нашими достижениями, и, надеюсь, это подарило тебе спокойствие, надежду на то, что с этим ты точно справился. Но растраченные силы и обуза сломленного наконец сокрушила тебя, и ты сдался. Возможно, ты был готов, и твои страхи, порождённые безумием, уже никто бы не усмирил иначе.

Ты никогда не верил в сказки о крылатых: твои книги были о далёких мирах и фантастических идеалах, а мечты – о мироздании, способном исцелить абсолютно всех и, в первую очередь, самого тебя. Всю жизнь ты черпал силы, сбегая в них, и показал нам, что там можно найти вдохновение и спокойствие, теперь вновь сияющее для тебя в мрачной темноте. Ты верил в то, что сущее повторяется и в конце концов ты обретёшь бесконечную силу, которая позволит тебе справиться со всем, на что не хватило твоей жизни. Стараясь не просить о помощи, но вынужденно её принимая, ты ушёл от нас в своём доме, окружённый разрушенным величием, которого, возможно, не понимал сам.

Ты ушёл, и, я надеюсь, так, как сам хотел.

Можно.

Можно скучать по живым и по мёртвым. Можно по близким или далёким. По неизвестным или забытым, по настоящим или убитым. Можно скучать по необходимому, по бесполезному или любимому. Можно скучать и по не сбывшемуся, или по-настоящему, приоткрывшемуся.

Но значит ли это, что будешь помнить? Не упускать связь потерянного и значащего. Не терять забытое и обретённое, значимое и его значение. Скучать или нет, не столь важно. Всё равно придётся. Гнать навязчивые мысли, неустанно задумываться об обретённом пороке, продолжать идти вперёд высоко подняв голову. Оборачиваться на стелящийся за спиной туман, медленно пожирающий утрату, и высматривать тщательно обглоданные косточки потерянных воспоминаний. В сумраке за спиной, слова «значить» и «скучать» связаны простирающейся на мили неразрывной гладью времени и как же хочется укутаться в неё с головой, спокойно переживая моменты скучания. Это и есть помнить? Или «это» – не забывать? Я думаю, что это значит знать, что.

Но скучать всё же можно по-разному. И по разным. Скучать по живым проще всего: они – рядом. Порой не на столько, как хотелось бы, но всё же они здесь. Ходят по бренной земле или парят в её окрестностях, заполненной околдовывающей тьмой. Другое дело – скучать по мёртвым. Это намного сложнее, поскольку их рядом нет. Самим мёртвым, в отличии от живых, это не нужно, да и не так уж и интересно – им всё равно. Однако это тоже не мешает скучать по ним.

Интереснее скучать по живым, что давно мертвы. Этим, конечно, не всё равно, и они могут скучать в ответ. Но разве это они? Отдалившиеся со временем, потерянные в болезни или в горе, погрязшие в апатии, убежавшие на километры в глубь своего сознания, они скучают в ущемлённой гордости, растворённом бессилии, сжигающем гневе. Живые мертвецы самые тяжёлые объекты скучания. Такие же полуразложившиеся чувства, как и они сами, свисают с воспоминаний кусками гниющей плоти и заставляют скучать только от поднимающегося смрада. Живые лишь в памяти, обитающие под толстым слоем залежавшейся реальности, они тянут к тебе руки и цепляются за тебя, словно призраки, одержимые незаконченным делом. Они могут настигнуть в любой момент, ухватиться за небрежно свисающий подол и утащить туда, где скучать уже будет невозможно. Однажды угодив в битву с живым мертвецом, ты либо умрёшь сам, либо убьешь его. Но если тебе посчастливится этого избежать, ты сможешь окунуться в новое, приятное скучание. По тем, кто скоро будет рядом.

Яркие пляшущие лучики солнца на горизонте, они пребывают где-то далеко и лишены недостатка дышать, спать и говорить. Своим молчанием они подстёгивают погрузиться в сладкую дрёму переживаний, уговаривают не прекращать по ним скучать. Правда, и среди них есть такие, по кому не получится скучать восторженно. О них мы помним только лишний ропот, их громкие шаги посреди ночи и глупости, произнесённые с утра. Скучать по ним не только не приятно, но и больно.

Иногда приходится скучать и так. Скучать вообще чаще всего приходится, а не необходимо или желательно. Желательно, скорее, не скучать, ведь хорошего из этого, кажется, ничего не получается. Хотя, если точно не известно, предлагаю подождать. И, пока мы будем ждать, надеюсь, мы не «заскучаем».

Думается начать самое трудное, но отрезки даются легко.

Писать не трудно, надо резать бумагу предложениями – вот так. Не обязательно наполнять каждый отрез смыслом, можно просто признаваться в любви словам, этого достаточно. Поэтому и не тяжело. Писать – всё равно что жить, а отрезать бумагу – всё равно что проживать. Приятное слово «отрезок»: оно достаточно полное и означает не только часть пространства – предмета, лежащего в области чистого разума, – но и то, что пространство отрезали.

Благо начинать отрезок можно откуда угодно, но хорошо, когда получается с чего-то стоящего. Стоимость, конечно, относительна и скорее стремится к отрицательному значению на градуснике. Но вертикаль тоже имеет своё значение, несмотря на продолжительный период, отрезок всё-таки возвышает. Как именно? По-разному. Он может развивать разум, или наполнять тело, или прорезать пустоту и выпускать переживания. В идеальных условиях один отрезок должен сменяться другим, но не всегда получается. Чаще они накладываются друг на друга, либо оставляют между собой пустые расстояния, и тогда мозг сливает пустоту в серую кашу, которой словно и не было. Не знаю, по какой причине философы так любили математику, но что-то они точно знали – царица переплетена со всем сущим. Было бы интересно вывести график зависимости вышины отрезка и его продолжительности. В таком случае можно было бы обнять столп науки и сойти с ума, как это сделал в своё время Кантор. Но зато какой результат!

Лучше отрезки писать. Это намного увлекательнее нахождения среди них: между буквами не так много места, а времени передохнуть между словами хватает не всегда. Конечно, есть способы заставить рассудок бунтовать – связать предыдущий и следующий за ним отрез не смыслом, а подменой на его значение. И тогда получится всё как в жизни: вроде и хотелось чего-то отрезанного, но связи между точкой отсчёта и падением не желаешь признавать. А падение неизбежно. Отрезок так называется не просто, на конце он обрывается, или кто-то его отрезает. Интересно, почему, создавая отрезки именно так, в конце удивляешься, что линия идёт не в ту сторону. А кто её вёл-то? Разве сложно держать руку прямо, а линию вести ровно? На самом деле, невероятно сложно.

Правильные движения, они вообще-то не даются даром. С каждым новым отрезком находишь чуть больше понимания, как именно надо вести линию. Но и рука устаёт высекать метки начала. Устаёт вести линию, несмотря на бугристость бумаги. Устаёт контролировать нажатие (чтобы не проделать дыру в полотне). И особенно устаёт сжимать ножницы, отсекая. Такие движения кажутся невозможными в принципе. Эта утопия даже не понятна как концепция. В каждом слове и предложении может собраться столько смысла и переплёта, что любое движение перестанет быть абсолютно ровным. Ладно с абсолютностью – была бы возможность вести линию хотя бы ровнее, и на том спасибо. Но нельзя.

Желание контролировать всё вокруг не помогает – самые хорошие и одновременно с этим самые глупые отрезки получаются по наитию, в моменты, когда не стараешься увериться в мыслях.

Потому что непросто держать ручку, точить карандаш и в то же время высекать бумагу из дерева. Не получится, какие бы длинные лапы у тебя не были. Тогда встаёт вопрос: а что получится? Получится писать. Хорошо или плохо? Не важно. Писать – значит, проживать, а это – важно. Стоит просто писать. Дальше создавать отрезки. И думать.

Иногда – прекращать.

День 2

Я начал своё исследование с конца, внезапно обнаружив, что оно замкнуто на самое начало. Предполагал ли я такого разумения от потешной мысли, обёрнутой в одно единственное слово? Отнюдь. Говоря от чистого сердца, стоит признать: я рассматривал столь абсурдное понятие частями – как и принято поступать во всём мире – и тогда мне начало казаться, что я уже сам погружаюсь в суть греховности, которую так долго искал. Но всё оказалось наоборот: только взятые по отдельности части могут показать общую родословную греха. А замкнутый круг, в котором я оказался, помог мне раскрыть настоящее начало – в естественном, но дурном. Не в полной мере греховном, но обречённом: много кто прежде пытался доказать обречённость истинным зерном греха, поэтому я закономерно и сопоставил его с «дурным». Но в самом деле, оно не является грехом. Если кто-то посмеет возражать этому предположению, то я закономерно сделаю вывод, что ему не известна природа ни первого, ни последнего.

Одним из основных постулатов моего исследования был парадокс, заключённый в том, что сам по себе человек абсолютно бесполезен: суть его заключается не в самости, а в продукте её произведения, равно как и сама греховность. Многие захотят спорят с этим произведением: но так они отрекаются от возможности порождать, поглощаются грехом и его последствиями. Для таких апостасия становится единственно правильным решением, пока они не начинают отрицать другую благодетель – ту, что навязывают им столпы, выдуманные за неимением прочего. С превеликим удовольствием я желаю сообщить им о результатах своего исследования! Но вместе со своим благостным позывом, размером превосходящим сожаление, я вынужден констатировать невозможность донесения выводов до столь повсеместно умирающей воле в их разуме. Я вновь вопрошаю – разве поникший рассудок уже сам по себе не является греховностью? По моему мнению, не в полной мере: он хоть и следует по пути с обречённостью, но не способен искупить все грехи, обитающие во всех категориях.

Хватаясь за понятие о бесполезности человека как вида, я смог прийти к выводам где заключена греховность, но всё ещё не к тому, что она сама по себе значит. Кроме уплотнённого отрицания жизни как вечного страдания, как заключили до меня, грех скрыт и в повседневной адаптивной природе самого представителя духовности: не веры, полученной по наследству от фундаментальной неискренности большого и малого представления пространства, а от иного слова – от бытия. И здесь природа заключена в двух основных направлениях: терпении и притворстве. Вне зависимости от ваших предпочтений в формировании плоти, любого можно указать либо как притворяющуюся, либо как превозмогающего. Первые, по праву, но не по порядку, поклоняются своей неугомонной природе, и с преданностью, какой не бывает и в глазах нищего, обещают отнести подать нуждающимся. Вторые же, и по порядку, и по праву, отрицают возможность отступить от найденных постулатов: любое допущение становится истинной, пока не найдётся другое. Этому они следуют беспрекословно, ведь не имеют возможности притвориться, подобно первым. Тем самым, первичность греха доказывается не его наличием, а отсутствием прямого равновесия. Даже если бесполезность страданий для обоих кажется правильно выбранной гирей, она не в силах уравнять две фундаментальных истины – потому что проблема зарыта более глубоко: отрицая природу страдания, никто её не принимает, продолжает бороться с нею. Что же, ещё одна из причин понять греховность.

Мои дальнейшие мытарства привели к ещё нескольким поверхностным понятиям греха: равновесию в страдании, и невозможности исключить вторую половину любой завершённости. Но основа всегда на дне котла – там, где покоится гуща. У сердца греховности же возлегает довольно замысловатый концентрат: элемент, заложенный изначально, и несущий название «наказуемость». Конечно, для не подготовленного исследователя всё станет предельно ясно – он незамедлительно примет новые правила игры и начнёт яро апеллировать к понятию последствия как к основному приличию затеи мироздания. Такое мнение гласит, что за любым действием идёт послед, заключающий в себе неотвратимость времени и пространства, но, всё же, и здесь тоже кроется ошибка. Что субстанция времени, что структура пространства, не так уж просты в своей истине – их более верно называть одним нераздельным существом, субстктурой. И если в простейшем своём проявлении – человеческой жизни – она следует сама за собой, то в истинных её масштабах мы заключаем о её нераздельности, что в свою очередь подвергает восприятие простейшему выводу: представление есть чистая случайность. От чего в моём исследовании я обратился к выводам о пространстве и времени? Всё довольно незамысловато: если какоелибо действие не ведёт за собой изменения субстктуры, то есть не влияет на бытие, тогда что становится с понятием наказуемости? Незамедлительно отринув его за ненужностью, любому под силу станет заметить истинный поток жизни – проявление терпения и притворства. Как легко ощущает себя человек, когда смиряется со всем возможно случившимся и никогда не совершённым. Каким простым видится ему мир, более не скованный ни грехом, ни желанием самой греховности! Человек раскрывается в своём обличении, осознавая, что его ждёт только страдание, его греет мысль, что он был создан только ради этого. Возможно, мне стоило бы подробнее объяснить основу этого понятия, но оно и тысячу лет назад было максимально простым и складным – это есть сама жизнь. А что до описываемой мною прежде наказуемости, то она есть противопоставление жизни, не греховность, а только лишь катализатор, её возбуждающий.

Если вышеизложенные понятия, раскопанные в результате моего исследования, уже кажутся вам несколько надуманными или искусственными, то я вынужден сообщить, что, по моему мнению, вам следуют заняться другими исследованиями – теми, что лежат в основе всего озвученного. Но если вы уже готовы прикоснуться к истинным выводам, я для удобства кратко изложу мысли ещё раз. «Сам по себе человек, особенно не страдающий, является бесполезным, а его притворство и терпение только отдаляет его от истинности.» И вот вы готовы узнать, в чём же заключается суть греха. «Любая мысль, какой бы ничтожной она не была, не может быть заглушена. Нет смысла прятаться от неотвратимости мысли, нет достоинства в преодолении размышления, нет жизни в существовании без осмысления страданий.» Этот вывод не обязан быть понятным – обязанность его заключается только в том, чтобы донести необходимость понимания. Но он даёт точное описание не только природы греха, но и его положение в классическом и упрощённом понимании, присущему превозмогающему и притворяющемуся разуму. Следуя этому выводу, теперь я могу ответить на вопросы: от чего грех соблазняет – заключает в себе истину, от чего устрашает – суть не желает искать ответы, от чего развращает – заставляет мыслить. Грех становится желанием понять, тягой пропитаться страданием.

Я провёл это исследование, вооружённый пеплом знаний, которые смог впитать: отречением от написанного, отвратностью от притворства предыдущих поколений. Преодолел желание смириться с представляемым за границами мира, докопался до сути единства субстанции и структуры, сполна испил из бокала истины понятия страдания и наказуемости, принял бесполезность существования человека, и даже настиг нежелание разбираться в таком сложном понятии, как грех. Что же я получил за свои страдания, кроме как истинные ответы на вопрос о греховности человеческого бытия? Я погрузиться в другой мир – такой, в котором нет не только ни одно из вышеперечисленных понятий, но и всего того, что меня туда привело. И я искренне желаю вам оказаться там же.

На бесконечном разнообразии пленительных витрин, выражающих очарование красоты, представлены сотни и тысячи чарующих леденцов. Разных цветов, вкусов и форм, покрытые блестящей карамелью и матовыми оттенками глазури, соблазнительные лакомства выставлены на тонких, обворожительных тирсах. Пропитанные ароматным маслом, изысканные ландрины аккуратно разложены на деревянных подносах с неглубокими царапинами и отметками. Недолговечное дерево покрыто мягким бархатом, украшено благородными металлами и драгоценными камнями, старательно скрывающими рубцы времени. Длинный ряд футляров поражает изысканностью и богатством формы и размера: одни из них демонстрируют роскошь, другие показывают красоту незамысловатой внешности, третьи пытаются сильнее других скрыть глубокие шрамы выточенным словами – обещаниями счастья.

Расположенные на них конфетки – манящие леденцы разнообразных цветов и вкусов, выглядят словно наслоение помыслов и стремлений. Когда смотришь на них, внутри просыпается первородный голод, но прозрачные леденцы преломляют его, не дают ему восторжествовать, разделяют весь спектр только на самые яркие краски. Их количество строго ограничено правилами борьбы за утоление голода: не более пяти самых главных цветов, самых сильных чувств, самых примитивных желаний, чтобы вести равную борьбу в охоте на жертву. Красный оттенок рассвета – цвет страсти и вожделения, привлекает внимание, обещает бесконечно долгие бессонные ночи, без места для печали и горя. Нежный розовый – полон трепета и невинности, мягкости, сентиментальности, обещает мягкие объятья каждого утра, недостижимые в повседневной жизни. Мятный – как свежий ветер перемен, наполнен фимиамом вдохновения. Он клянётся подарить самый неповторимый, самый необычный вкус, тем не менее такой же неотвратимо сладкий, как и остальные. Желтый – чарующий цвет радости, как спелый цитрус, манит обещаниями восторга и ликования, гордится отсутствием горечи и обид. А синий – глазурь оттенка бушующего моря, полнится кислой морской солью, часами обсуждений и раздумий, заверяет способностью утолить голод бесконечных знаний, обещает быть другим.

Заранее определенны лишь неестественные цвета. Лишь те, что способны свести всю гамму чувств жертвы до низменных желаний, тех, что способны утолить только определённые оттенки сладостей. Искусственные конфеты обманывают: яркие вкусы завлекают в туман невозможных, приторных идеалов, скрывающих реальность и терпкость действительности.

Конфеты надеются на признание их настоящего вкуса потом, когда станет поздно повернуть назад. Бесконечный выбор эфемерен, попробовать их все не дано: в момент, когда один из сладких леденцов окажется на языке, он прорастёт внутри и, соревнуясь с другими, затмит всё будущее и настоящее, не даст возможности справиться с голодом другой конфете.

Ведь за каждым леденцом скрывается тяжелая работа – непрекращающееся соревнование в насыщенности и безупречности вкуса. Попытки создать идеальный оттенок, завлечь настолько, что другая сладость не сможет затмить его, уничтожают шансы других на благополучие. Не признавая поражений, леденцы пытаются обрести счастье, разрушив чужое. В конце концов, любая карамель растает и, подчиняясь природе времени, уступит место реальности. Обнажит недолговечную, поражённую сладким ядом, деревянную подложку, усеянную глубокими морщинами, где вместо неестественного вкуса и аромата манящих леденцов предстанет истинное блюдо, полное настоящей красоты.

Теперь можно будет попробовать её по-настоящему.

Все мы время от времени желаем сгорать: ломаться, взрываться ненавистью, погружаться в грязь, провоцировать коллапс, более интересный, чем тот, к которому мы обычно привыкли. Творцы же больше всех падки на мёртвую плоть своих воспоминаний, более других наслаждаются падением в массу грузных переживаний, пуще мёртвых любуются самоуничижением и разрушением личности. А всё для чего? Чтобы не записать свои мысли, а просто пережить больше. Конструктор драмы позволяет открыть для себя двери в возвышенное, раствориться в истине, написать о неизвестному никому, кроме них самих. Но чего еще желать для соответствия с собой – жизни вне существования или огня в наслаждении? Выбирать вынуждены только не открывшие своего знания, остальные же забирают всё.

Желания бесконечны. Как правило, они устремлены в будущее, порой повёрнуты в прошлое, но чаще всего просто чувственны. Они движутся навстречу небу, но поручают приземлённому их вести. Ах если бы язык желаний был сосуществуем вместе с собой – мы бы смогли высказать больше, чем чувствуем. Тогда валуны мыслей, падающие на осознания, не встретили бы сопротивления воли и не порождали презренный коллапс, напротив, вели бы к последовательному росту. Это и есть то, что движет вперёд? Падение звёзд видят всё, но загадывают лишь свои желания. Есть ли это зависть от освобождения воли или угнетённое состояние, режущее собственные переживания? Не стоит пытаться чувствовать больше, чем нужно, порой возможно остановиться на мыслях о настоящем. Нож у горла только и делает, что увеличивает шанс загадать бессвязное. Прямо как эти слова, что тонут в предложении не законченном, гнусно затягивающем, утаскивающем в непривычные ударения и запятые, в пучину, не ясную никому, кто не читает вслух собственные проповеди.

Проповеди желанны, но в желаниях ли они для хотя бы одной постели? А что послед? Выброшен позже совокупления, грохочет под стоны проповедников. Слишком требовательному, чересчур пресвитерианскому, недостаточно обострённому, ему не хватает дерзости напасть на выводок осознанных, но хранящих раздражение. Он подобен звезде огня, столь же необъятной, как жизнь, как тяга к перевернувшим направление из отсутствия в понятие, он есть специя проповеди. И если не обличает грех, то обвиняет массу в нахождении внутри собственных границ – естественных, не кажущихся важным до попадания в неосознанный взгляд направленного. Недостаточно залить раскалённую массу в лёгкие, требуется ещё и объяснить своё поведение. Всё от чего? От подобной желанию жестокости, тоже требующей объяснения. Но даже садист интересуется своей страстью.

Не хочется желать сокровенных предателей больше, чем собственных желаний, – от этого в них не появляется смысл. Как и две сотни лет назад, как и три века желаний вперёд, как и тысячи грехов и миллион надежд прежних мыслителей, не лицеприятно встать в одну очередь со своими разочарованиями – лучше оказаться в гордой шеренге с полными смысла наслаждениями. Но страсти, пролезающие вперёд действий, не содержат в себе мудрости, не хранят силу обогнать падающую звезду и даже не ведают возможности пробиться через тернии ежедневной кропотливой работы. Они просто существуют, чёрт их дери, и с каждым днём хотят существовать всё больше. Желающие всегда рады отдаться бессмысленному, так проповеди и находят свою паству: мечтая вещать полевым цветам, они говорят с деревьями, переживающими правнуков. От потомков и желаний всегда разит величием, и стоит задаться вопросом – этого ли мы все хотели? Стучаться в двери, бежать из постелей, находить праведных и вести проклятых в мир иной? То есть существовать мыслью, а не поступками?

Желать хочется больше, чем слушать, а заглядывать приятнее, чем записывать. Прикидываться человеком не есть психопатия, но, загадывая, мы получаем противоположное: наблюдатели перестают испытывать жажду. Прикидываешься, что знаешь, а наградой становится подведение итогов: искомые уже что-то позабыли, а что-то утратили с мгновением натягивания новой маски. Кто сможет достать – улетит слишком высоко. Кто справится – познает слишком трудно.

Кто захлебнётся водой – впитает опыт источника, но не зальёт рану. Без попыток не станешь собой, но, желая настоящее, теряешь себя: пересыхают глаза, утончается глотка, гниль достигает нерва, и разрыв с желаемым оборачивается бессвязным.

Проповедь.

Перевёртыш обернулся назад: узрел землю и упал в небо, оказался среди утопающих и утонул. Тот, кто хотел видеть истинное, заслужил попасть в зазеркалье – стал наблюдать за началом и ухватился за конец, без «но». Обоих не утихомирил ни гнев, ни заправленное тело. Для них желаемое вновь сменилось вопросом: как падают в наслаждение, но не путаются в последе? Истина в чувствовании прошлого и знании настоящего выплеснулась в обоих: и в сторону свершённых желаний, и в исток, его порождающий. Загадывая, оба стремились познать своё падение и оба обозначились: желание – исполнено.

Не ведая, что впереди, стекло отражает то, что уже позади. В нём отражения предметов меняют своё положение одной силой мысли, а на шее видны остывающие тени от ладоней, что душат тебя мёртвой хваткой. Это руки праздных: они принадлежат улыбчивым лицам, выражающим смерть. На их ликах торжествует глупость, бездарность. Они сочатся всеобъемлющем ужасом из поверженных оболочек.

Стоит только отойти на несколько шагов назад, в туман, и образы исчезнут. В густой дымке больше не будет ничего, кроме тишины: ничто не шепчет и не движется, только смотрит. Спустя время проявятся очертания стекла – того самого, к которому никто никогда не хочет подходить. Что за ним – известно. Там умирают, там смерть, там они. Они не ведают, не движутся, не желают, не говорят. Они умирают, один за другим, без возможности помочь друг другу. За стеклом всегда проигрывается одинаковый сценарий, и никто не в силах его изменить. Я вынужден смотреть сквозь него на гибель. Тысячами и сотнями, они кричат, бьются в истерике, падают замертво. Вначале их тела застелют пол, затем сложатся друг на друга и в конце добьются своего – чаша переполнится, и стекло исчезнет.

Оно вернётся позже. Пока его нет, в голове будут блуждать вопросы. Кто создал стекло? Кто ответственен за ужас, происходящий за ним? Кто обрёк их на смерть? На все вопросы ответ один: только ты сам. Они – никогда не существовали, никогда не чувствовали, никогда не мыслили. Каждый раз ты создаёшь их с одной целью: пережить за стеклом то, что не подвластно. У каждого из них есть имя, но не человека, а переживания. За этим стеклом умирают любовь, преданность, надежда, желание, счастье, горе, злость, бешенство, истерика, привязанность, нежность. За стеклом умирают практически все. Хотелось бы их не видеть, не создавать и ещё больше – не убивать каждый раз, когда «не можешь».

Но не получается.

Принимать их, научиться им сопереживать, скрупулёзно заботиться о каждом, найти для него дом и дать столько времени, сколько ему потребуется. Такая цель выглядит недостижимой, как и желание познать их, прислушаться к ним. Всякий раз, когда получится приютить хотя бы одного, за ним придёт неизбежное. Оно всегда следует за ними, но нападает на тебя – вцепляется в шею, заставляет бежать от стекла, вынуждает оставить беспомощные трупы гнить. Стеклянный короб не бесконечен. Дождаться, пока в нём зародится новая жизнь на фундаменте перегноя, не получится – придётся открыть и вычистить. Справиться с этим самому невозможно, потребуется помощь специально обученных уборщиков. Тщательно изучая каждый миллиметр стеклянного куба, они крутят его со всех сторон, несколько раз проводят пальцами по холодной поверхности, медленно раскручивают гайки и осторожно отковыривают заклёпки. Наконец, дают возможность посмотреть на дело своих рук.

После «уборки» станет легче. На месте одного из мёртвых возникнет заново собранный из разбитых осколков небольшой и уродливый малыш, и о нём придётся позаботиться. Вначале будет получаться – покажется, что всё хорошо, но вскоре малыш вырастет во взрослого, и потребует с ним считаться. Со временем таких станет слишком много. Неизбежные, испорченные, самовольные, норовистые, требовательные, неконтролируемые. И всё повторится опять: праздные лица, веселье и страх, бури переживаний, отступ в туман. И стекло. Как и прежде, они начнут умирать, им снова нельзя будет помочь, придётся только смотреть – жить дальше.

«Жить дальше» не так уж сложно: потребуется составить список и двигаться по нему изо дня в день. В то время они будут неустанно умирать за стеклом от нехватки воздуха, оставленного между пунктами списка, но «так называемая жизнь» – продолжится. Потом придёт тревога, и даже такое продолжение станет невыносимым. Трясущиеся от бессилия руки перестанут функционировать, будут неудобны. Когда спазм мышц и перенапряжение сухожилий не дадут двинуться, придёт осознание: уже не справляешься не только ты сам, но и твоё тело. Пределы очерчены и для сверхчеловека, глупо было их отрицать. На помощь придут цвета: вернут яркость музыки, позволят поймать за хвост бодрость духа, успокоят внутренний тремор и заглушат дурные мысли. Но таких, с чьей помощью можно стать прежним, – не будет. Даже те, что помогают уснуть, позволяют расслабиться и скрыть боль, даже они в итоге не усмиряют отчаяние бренного тела.

Таких цветов, что затмят собою прозрачность стекла, – нет.

Ручей мягкого хрусталя тянется из искрящихся алмазами озёр. Каждая капля – отражение многогранных терзаний эфемерных ранимых душ. Патока, с горьким вкусом сожалений, звучит расстроенной мелодией непрошенных чувств. Горячие слёзы пробиваются каплями из истока, сливаются в реки и водопады, обнажают суть жизни. Воплощённая в прозрачной друзе боль от уколов растекается по всему телу, оставляет на коже мелкие порезы неровных краёв, таких же разнообразных, как и приносимые ими страдания.

В цветущих садах разума, под толщей плодородной земли, находится комната, наполненная тьмой. Смердящая гниль обиды источает прелый запах разочарования и ведёт в место, где правит безутешная, всесильная сущность злобы. Годами это чувство питает источник жидкого хрусталя, по капле собирая всё не сказанное, не проглоченное и не отданное другим. Её могильный грот из грубого гранита украшен смоляными пустулами грусти, из которых злоба прорубает новые источники горечи, постепенно затопляя комнату слезами. И когда она заполнит её полностью, слёзы вырвутся наружу – прямо на безграничные поля рассудка. Их поток снесёт пророщенные деревья благих воспоминаний и разрушит возведённые дома, в которых некогда пылали очаги нежности и заботы.

Бушующий поток нерешённых грёз вырвется на бархатную кожу, облечёт в форму страх и провозгласит свои обвинительные приговоры. Горькая смальта потечёт по плоти хрупкого тела, выжжет все краски и размоет мир вокруг, оставляя только чёрно-белые смыслы, покрытые кровью. Эти слёзы невыносимы. Они разрушают привычный мир миражей и детской привязанности, знакомят со сложностью представлений об идеалах красоты и любви. Непрошенные чёрные тени, как глупые ожидания, чередуются редкими вспышками нежности, но остаются на залитых кровью ладонях осколками разбитых разочарований.

Эти осколки сгорают и порождают другие, чистые, капли. Разложенные на составляющие, они укутывают одеялом спокойствия, отдаляют от разрушительной истерии чёрно-белых образов. Смешиваясь обратно вопросами, они медленно размазываются по дням и неделям, заставляют строить сложносочинённые стены глубоких смыслов, которые затем сдерживают потоки прорывающейся из темноты солёной воды. Ничего, кроме пустоты, эти слёзы не порождают, они лишь очерчивают образ страха, от которого придётся бежать всю оставшуюся жизнь. А ведь могли быть другие. Те, что находились рядом, но никогда не отзывались, не показывались и вообще старались тебя не замечать. Эти другие могли бы помочь построить плотину, сдержать бурный поток отчаяния, не позволить расшириться каменной комнате злобы до самых рубежей разума.

Но их место заняли раздражающие, назойливые, ложные в своей сути, обманом выпущенные из тёмной комнаты капли ненависти. Потоки чёрной смоли, выгружаемые с такой простотой, связывали по рукам и ногам, залепляли глаза, погружали в болото ложных страданий. Привязав к твердыне черной смальты, эти слёзы ждали, когда их лицемерие отвердеет, закроет мир вокруг, убьёт мечты о светлых лучах солнца.

Плен лжи и манипуляций медленно высасывал жизнь, не давал защититься от пожирающих требований и ожиданий, разрывал структуру мира. Он оставлял глубокие трещины на полях разума глубиной до самого детства и, наконец, разрушив личность, обещал сохранить единство раздробленных кусков земли.

Но затем разноцветные, яркие капли выпали живительным дождём и заполнили глубокие раны мягкими цветами. Они помогли склеить разбросанные в воздухе куски земли снова в единое целое – несуразное, но живое. Со временем нарисовали новую картину мира мазками ароматного масла, раскрасили сладкими объятьями возведённые стены и разрешили выпустить затвердевшую соль, которая больше не льётся. Невероятной красоты и искренности, эти слёзы каждый раз исцеляли. Орошая мёртвую землю, насыщенные состраданием, эти капли позволяли росткам счастья снова увидеть яркие лучи солнца. Восхитительные, полные любви и принятия, они переливались благодатью и возрождали тепло раздробленного мира, подобно вновь зажжённым ядрам мёртвых звёзд.

Однако вокруг всегда были и другие. Их нельзя увидеть и почувствовать, о них можно только знать и сожалеть. О них не спросят, их не запишут, они останутся где-то далеко, недоступные. Такие же горькие, как свои, они тоже имеют право быть признанными. Их можно заметить в слабых улыбках, тихих вздохах, робких движениях рук. Они надёжно спрятаны за пеленой очаровательных взглядов, плотно запечатаны отчаянием, и им очень не достаёт привычной злобы. Прозябая в заточении, эти слёзы отвергнуты другими, и льются только ночью, сопровождаемые громкими всхлипами и терзаниями, что претворили в жизнь собственные мотивы. Эти слёзы не видел никто, но и они были пролиты.

Не пролитых слёз больше всего. Сдерживаемые высокими стенами воли, они застывают в воздухе твёрдыми каплями хрусталя и порхают над залеченными разноцветной смальтой шрамами, изредка пополняясь отделяющимися от прозрачных гор сожаления осколками. В недрах этих хрустальных гор томятся заключённые-образы: полные наивности чёрные и белые фигуры, болезненные реки крови, лживые страдания, размытые пятна акварели. Новые капли сразу же отвердевают под гнётом сухого ветра сомнений и слабости и обогащают вечные запасы прозрачных глыб, формировавшихся годами. Сколько бы не вытерпел этот мир, его слёзы слишком нерушимы, чтобы быть растопленными очередной мечтой.

Мне известно настоящее, помнится прошлое и видится будущее. Но не потому, что я столь многоликий и цельный, а, наоборот, в силу моей внутренней разобщённости. Не по приравниваемой к полноте общности, а по природе моего тела и духа, по швам моего разума. Мне допускается присутствовать в словах, но отрываться от мыслей. Мне доступно ощущать тело, но отрекаться от чувств. Мне разрешено мыслить множеством, но не предпринимать никаких иных действий, кроме как из раза в раз рассекать своё естество скальпелем отстранённости – разбивать цельные куски своей души на резонирующие осколки. Тогда мне удается слышать крик мироздания.

Голос этот не мелодичен в обычном его представлении: связки смыкаются не усилием, но благодарностью рваной злости. Заполняют пространство звучания царапающими когтями, а не походящим на песню древним плачем – предиктором всего искусства. Повествуют разобщённо, насыщено непривычным: измученными гаммами, мёртвыми нотами, переваренными звуками. Такие мелодии глотка извергает только белым шумом, они больше походят на колкий ветер и звуки утробного брожения. Способные оставить на барабанных перепонках только ещё больше травм, чем в них таится, они ничего не возмещают, а только доставляют неудобства своими истериками и болью. Напоминая о перевязи на руках и вялых хрящах на прежде расколотых костях, они, тем не менее, всё ещё воспринимаются мной лаконичным, естественным, питательным дьявольским шёпотом, способным помочь даже сейчас медленно прорастающей самостоятельности.

Что хранится разрушенного в личности, что позволяет рвать свой голос на резонирующие бедствия, на тухлые воспоминания, на теперь разобщённые дух, тело и разум? Этот вопрос, похоже, тревожит не только меня. Многие желают слышать ангельский звон вселенной не целостной, служить мирозданию не успокаивающему, растворяться в принуждении, похожем на звуки связок, страдающих от роя жалящих пчёл. От того мне и не требуется изучать чужую злость: однажды мне, сидевшему в холодной комнате на коленях, из раза в раз проливавшему слёзы не алые, но густые, доступно отречься от наивности и поглотить как свою, так и чуждую мне мёртвую плоть. Мне известна любая злость, как и любые крики. Потому что моя разрушенная душа, такая же, как и их – разбитое существо, что не вытерпело отношений с реальностью. Расколотая одним моментом, но собирающая свои трещины всю жизнь, она стерпела множество ударов, но запомнила каждый шрам, оставленный после них.

Первый – беспомощный укол тревоги с заботой о собственном выживании. Второй – размашистое безразличие создателя и его приемников. Третий – пощёчина и последующие за ней скитания по туману ярости. Четвёртый – пинок по зубам исповедью мёртвого, пожирающего реальность и выдающего за необходимость только собственное выживание. Пятый – удар топора по сухожилиям воли, костыли привязанности потом и свет – пусть не от свечи, но от яркой, горящей серы. И, наконец, главный. Тычок в самое основание черепа, направленный на воспоминания о когда-то полной самости. Свершение, заключавшее в себе цель – уничтожить себя полностью. Таившийся замысел – заполнить пустоту жертвы собой. Намерение – придумать настоящее, никогда не существовавшее. Одной серией ударов длинной в жизнь, одним стоном отчаяния, одним разом – разрушенная целостность перестала мечтать стать слаженным существом. Так на место замысла человека пришли упрощённые сути: не чувствовать, не мыслить, не действовать.

Что может войти в резонанс с оставшейся оболочкой – пустым хранилищем, лишённым святости и всякой разумной идеи? С конструктом, невозможным собрать себя в единое целое, не знающем ни о чём, кроме разобщенности? Только одно – расщепление. Может, ещё и злость. Для простейших, для защищённых лишь по отдельности, для разделяющих безопасность на множество, есть целостность в ненависти – в желании отомстить раздробившему их основу. В разорванных звуках они слышат остановленные ужасы, чувствуют гнев, питающий каждое выпаленное слово. Все вместе они вновь способны в свою защиту выпустить стрелу прямо в обидчика. Тем не менее, они не справляются со злостью а упиваются ею. Шумы, заключённые в их массу, одновременно звучат тысячью голосов и напоминают о своих собственных – о каждом звене сковывающей всех цепи. Это хор тысяч умерших, это песня обречённых, это слаженность, заключенная в мелодию, недоступную тем, кто уже давно перебрал истинные смыслы и раскрыл тайные посылы доступных природе символов. Это звуки, недоступные тем, кто нашел оправдания разорванному.

Стоит только отринуть жалость и прислушаться к хору ненависти – и можно услышать всё, доступное мёртвым. В их верещании, в небрежно разбросанных намёках внутри композиции, в отзвуках порванных сухожилий, в нотах, что карабкаются наверх, но утягиваются обратно вниз падалью, звучит патока для обречённых. Эта сукровица, выпущенная наружу, чувствуется каждым выступом, по которому карабкались разорванные в своей жизни и молили о пощаде известных божеств. В этой отраве – кислота, ослепившая проклятых своими предками, в этой патоке – исцеление, недоступное праздным и не пострадавшим. Настоящие звуки и настоящие голоса не развлекают и успокаивают, а лишь рисуют картины бреда и придумывают новых химер, однако приводят в чувства разбитых. Рык, сносящий налёт целостности, развевает туман облаков с их обмана, и позволяет увидеть всех заключённых внутри – но только если они были достаточно смелы в своей разобщённости. И размноженные сущности, пытаясь с каждым днём оторваться от себя всё больше, силясь вернуть управление над собой, начинают сами способствовать размножению расщеплённых мелодий в душах окружающих. Они – пережившие своё распятие, избитые предрассудками, заблуждающиеся о доступности человечности каждому. Они утопают в своей боли, слепленной чужими усилиями, но пытаются рассказать историю. Ненормальные, не ощущающие себя в своём теле, покинувшие разум и отречённые от чувственности, они поддерживают всех, а сами только и наслаждаются порванными голосами падших ангелов. Отворачиваясь от реальности, они позволяют другим слышать крики в момент надрыва своих связок.

Не силящиеся понять, что есть прекрасного в пении падших, отрицающие переусложнённую структуру и не претендующие на знания о достижении этих криков – не хотят разуметь вопль, разрывающий реальность, а может, и вовсе не видят в нём ничего. Они катятся по жизни с высшей точки своей целостности, не подразумевая существование бездны криков, не надеются познать в пожирающем звуке столь скрытое, сколь способно расщепить мироздание рваными тонами. Не признающие структуры, чуждой человеку, не способные принять должность познания о поглощении, они не соглашаются впустить в себя отраву, не хотят поклоняться обряду переваривания собственных осколков, не чтут примеров чужого расчленения. Но обратись к отчаянным, к избитым и к их выпущенным на свободу осколкам личности: посмотри в сторону ненормальных, услышь биение порванных сердец, угляди в молящих о пощаде больше, – и поймёшь их план по спасению. Сильнее проникнись их слышимым, поглоти их ощущения и раскройся сам, тогда ты услышишь в их криках и разумах больше сплочённости спастись, чем у цельных тяги к праздному.

Собери разорванных снова и вновь от них не отрекись. Встреться с падшими, но постарайся не закрыться от них. Пойди навстречу и не остановись. Услышь трепет и не останься спокоен. Почувствуй дыхание собственного разума, не отступи от гортани вопящих. Сделай пару шагов в их сторону, проникнись своим умиротворением и слаженностью, но продолжи не замечать их. Они всё ещё здесь, но их крики теперь не оседают в твоём разуме. Да, их шёпот ещё стынет в тебе, но уже много тише и более искренне. Возьми себя в руки, восстанови своё дыхание, сосредоточься на своей целостности – не пробуй, двигайся всё ближе и ближе к разорванным. Не отлучайся от увиденного и услышанного, ведь ты – можешь забраться так на гору своей целостности, но им – не покорить её никогда.

Удивительно, как голый лист, вкупе с пустой головой и бездействующими руками, пересекают друг друга из раза в раз. Сколько ни пытайся придумать что-то новое, сколько ни желай создать что-то уникальное, а без трёх главных составляющих попытки обречены на провал. Мыслю я о простых, но фундаментальных предметах: о словах, что не выветриваются из головы даже в ненастную погоду, о чувствах, что переполняют запечатанные конверты, и, конечно же, о поступках, непрекращающихся потоках действий. Мне лестно начать с последних – именно ими определено моё существование, а вместе с ними и пережитые чувства. Благодаря воспитанию действий, мне даются заслуги тяжкие, пережитые – трагедии, комедии, обыденности. Но, так ли важны заслуги пережитого, если способов получить их очень мало? Да, все невербальные проявления тоже есть действия. Может, и не собственные, записанные чужими руками, но отринуть их необъёмную широту невозможно. Наедине с собой мне всегда становится ясно: нельзя получить заслуженную награду без самого главного – слова.

Слова – мне в них невероятно много. Так же, как классикам? Точно – нет. Столько слов, что слили учёные мужи своими многолетними пытками сильного духа, мне уже никогда не заполучить. Мне не претит из-за этого любить множество лексем, что пересекаются с моими действиями. Мне не предрекаемо чувствовать и их подмножество, что переваривается в мои ощущения. Цель, видимая мной, всегда заключается в нахождении слова, что попадает в пересечение и с действием, и с ощущением, его порождающим, – задумка более праздная, чем у классиков. В какой-то степени слова мои могут быть определяющими, но каждый, конечно же, в итоге решает сам, это и разделяет нас всех. Что касается моей речи, то найти пересечение с чувствами и событиями есть самая сложная задача. Советник мой в этом не столько обитающий неподалёку словарь, сколько не пережитые эмоции, образы картин, кровоточащих мыслями, которые я стараюсь превратить в очередное высказывание. В этом меня ведёт обходительное отношение к представлению, говоря проще – красота. Кажется, она значит для меня сам логос: определяет детали, никогда прежде не доступные. Даже тогда, когда нельзя разродиться, даже тогда, когда точно уверен: подходящего не найти, она приходит на помощь. Но обнаружить истинное, пока не приручил всего зверя тезауруса, невероятно. И «невероятно» тоже есть слово – универсальное, возможно, единственное, способное достичь двух иных составляющих в пересечении. «Не вероятное» – единственный мост к сущему, основополагающему средству, заключённому не только в тексте, но и в самом моём существовании. В конец отчаявшись выразиться пустыми словами, я прибегаю к возгласу, что уносит во владения двух следующих пересечённых, когда – в действия, но чаще – в структуру своих ощущений.

Чувства – для меня в них столько, что будто и нет. Великое множество состояний, преследующих от знакомства со светом, кажется чаще загадочным, чем настоящим. Проясняя мыслимое, силюсь погрузиться в физику и химию представления воли, но законы требуют говорить иначе: чувства мои, как и ваши, – предельны. Чем именно, как и каждому – можно выяснять теориями возвышенными, матриархальными; стремлением, подобным суррогату мужского начала. А можно, напротив, что ближе мне самому, отказаться от чувственного и вовсе: отступить от природы в пользу физического – реакции. Рефлексы, доступные ощущениями, подчиненные рецепторам, а не эмоциям, порой не хуже перечисленной мнимости. Но даже если и такое объяснение не поможет проникнуться этой теорией, то вот другой тезис, подвергающий сомнениям непредопределённость более наглядно: все чувства, доступные как мне, так и вам, уже давно приколоты к доске переживаний. И не появляется на ней новых, сколько ни бейся, сколько ни выдумывай свои исключительности. Когда-то загадочные бестии, теперь инструменты – ощущения, давно изучены, записаны и выданы нам обратно – в упаковке, подобной хорошему словарю. Я ни в коем случае не преуменьшаю их значимость и величие – мне, как и всем нам, столько же приходится ощущать их, сколько ими пользоваться. Моё видение лишь сияет тем, что опора делается только на чувства, являет собой не столько порок, сколько слепое блуждание в соснах. Контекст предопределённых реакций не предсказуем – он так желает захватить волю, что определяет, а не даёт новое зрение. Может, чувства и силятся выразить больше, но их устрашающий вид так сжимает внутренности, что взор нелепо обращается к себе малому, незащищённому, проклятому. Именно так движимые чувствами и попадают в зависимость от следующего составляющего, от действий. Наедине с собой, когда слова уже не помогают, высшая форма выражения чувств не спасает, остаётся уповать только на вечных – не действующих.

Действия – мне в них. Пусть это вынужденно и не подходит к природе моего истока, но тем сильнее позволяет с ним справляться. И была ли эта истина уловлена мной преднамеренно или помещена мне в руки по принуждению, но стоимость её с годами не меняется. Принятые прежде средства, столь любимые мною слова, сколь вдохновляющие меня ощущения, не трепетны, как глаголы – совершенные, а даже если и не идеальны, то они пытаются совершиться всем моим существом. Воспевающие предшественники не раз раскрывали свои изречения и закрепляли в разуме отдалённых истину: только действия определяют всех персонажей. Пусть даже ты к оным не относишься, но разум воспринимает себя таковым через них, сколь ни пытайся сменить осознание чувствами. Адвокатура словами, взамен любых действий, исходящих от чувств, – мастерство, рождённое принуждением ими воспользоваться. И деться от настигающей опасности никуда не получится: придётся доказывать, двигаться… действовать. Но как же со «взаимо-воздействиями»? Становится вдвое сложнее: здесь начинает встречать себя пересечение – место, где принятые решения идут бок о бок с ощущениями, выраженными словами. Что есть человек действий, не чувствующий и не говорящий? Гарант или, наоборот, непредсказуемое явление плоти? Очертить этот круг лица действия могут лишь внутри себя. Поступая решительно, смело – такой ставит печать своим духом, но выбирающий вершить дела только тогда, когда требуют того чувства и слово, – дух становится не предсказуемым, тихим. И разве не действие станет тем самым сверхчеловеком? Нисколько. Движение, толкаемое вперёд только глаголами, напрасно обесценивает действующих, и, если они не посмеют стать человечными, а таковыми кажутся нам лишь чувствующие и говорящие, то, несмотря на их задумки и направления, останутся они на своих местах. Тогда же, я спрашиваю, где есть человек?

В наивном и предсказуемом, в естественном и содержащем все высказанное, в многоугольнике, очерченном математиком, животноводом. Казалось бы, без речи не родить и малейшего чувства, не представить его следствием выпущенного в изречения, не сделать ничего, вынужденного быть ответом на его бушующие нравы. От того всё так и плотно связано нитью, что не может существовать без своих составляющих. Кто в сплетении более закономерен – слово святое или его предрекавшее? Сколь умудрённые, редкие, вязкие тропы ни подбери, а тронут читателя только немногие, избранные рассудком в последний момент его голода. Сколь чувственные ни напиши картины, сколь глубоко ни загляни в себя, но глубина читателя будет тебе неведомая, трогательная в другом. Сколько ты ни пытайся совершить своё в осознающем, тот сделает – иначе. Как можно прочитать о человечности, описать не только своё, найти то самое слово – пересечённое истой в другом? Только лишь в новом. Не смотря на желание одного написать, другого – обсудить, а третьего – пережить, человек остаётся в самом центре. И его высшая сущность выглянет тоже из-за плеча только там. Само описание сверхчеловека, поделенное на три составляющих, указанных выше: быть чувственным сильно, как никогда, уметь свершить всё, недоступное прежде, и знать каждое слово, что бьёт точно в цель. Это недоступно только зачатку.

И вот время той правды настало. В пересечении, доступном мне лишь с годами, в балансе лишь мной отречённого слова, лишь в следующем действии, движущем плоть, – в том есть единение моих изречений. С зерном, что вкушает здесь мои плоды, мне никогда не узнать тех, кому известно, кто кормится словом, кто видит сады. Мне никогда не понять их отравы, их – той – правоты.

День 3

Мальчик встретил девочку. А может быть, наоборот, ведь бывает и такое. Кто-то говорит, что это происходит сразу у обоих: в один момент видят, чувствуют, узнают, что они – те самые. Не просто так история склоняется, но склонение друг к другу – событие совершенно одностороннее. Так что поведать о том, как один встретил другую, всё равно что рассказать про обратное. Не обидный поворот девочкам и не грозное предостережение мальчикам. В конце концов – это случилось. Неужели не чудо?!

Похоть

Судьба настигла их у места, до текущего момента не изведанного обоими. Так обычно кажется всем влюблённым. Опуская подробности знакомства конкретной девочки и конкретного мальчика, можно описать единственно главное в их встрече – колонну. Великое сооружение, первым предстающее перед взором влюблённых, всегда видится каждому из двоих иначе. Мальчикам она представляется высокой кариатидой, украшенной барельефами, на которых застыли образы его избранницы, воображённой на них в изящных платьях и пленительных украшениях. Некоторые фигурки на рельефе порой и вовсе блистают обнаженной красотой! Девочкам же колонна кажется внушительным херувимом – существом, исполненным заботы. С настойчивым взглядом, с телом, украшенным сокровенными символами, с заключённым внутри теплом, что желанно и трепетно в выражении безопасности девочки. С влечением, что расцветает внутри из некогда предавшего её помысла, но со способом, возможным вернуть завещанное величие. Как это бывает, вдохновлённые своими находками, ослеплённые мальчики и мечтательные девочки принимают простое решение – пойти дальше вместе.

Лень

Путь каждого мальчика и девочки, такой особенный и уникальный для них двоих, всегда полнится подробностями: застывшими в драгоценностях радостями, проведёнными вместе минутами счастья, блистательными желаниями, увлекательными разговорами и наслаждениями, сравнимыми в нежности с позолоченными перинами. Но всё проходит, и это тоже когда-то кончается. Спустя один путь трепета, они всегда достигают следующей колонны – и в ней, такая разная красота первого столпа сменяется уже образом, намного более близким обоим. Не столь вычурным, но не менее устремлённым в небо. И разделяющим. Внушительнее любых ранее встреченных преград, эта колонна не позволит просто обойти её. Она призывает договориться, и девочка с мальчиком берутся что-то решать. Не найдя в чужих убеждениях веса, а в глубинах своих представлений – опыта иного толка, они доверяются правоте друг друга. Но не осознают разности своего равноправия, не ведают сути уважения противоположности, а принимают простое решение – сохранить себя, не придя на встречу к другому. Украшающие колонны картины, с застывшими на них прообразами, уверяют разум в истинности принятого решения, и девочка с мальчиком следуют за завещанными атавизмами, за зовом крови предков.