Соперница

© Г. А. Соловьева, перевод, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Азбука®

Войдя в оперный театр, Энцо едва не упал в обморок.

Каждый раз с ним происходило одно и то же. Внутри взрывался шар, наполненный кислородом, раздувая изнутри, расширяя грудную клетку, заставляя ребра раздаться, вписывая их в овал зрительного зала, превращая Энцо в гигантское тело, которое заполняло собой все пространство от партера до люстры, захватывая бельэтаж, ярусы и галерку. В этой всеобъемлющей пустоте он вовсе не ощущал собственной малости – напротив, становился пропорционален залу; альвеолы его легких сплетались с многочисленными ложами и ярусами, кровь смешивалась с бархатным пурпуром кресел, блеск позолоты отзывался эйфорией пробежавших по коже мурашек. Почувствовав себя всесильным великаном, Энцо пошатнулся от нахлынувшего восторга.

Когда-то давно, в Римини, он шел по пляжу, цепляясь за руку деда, и тот вдруг наставительно произнес:

– Над сердцами итальянцев властны только церковь и опера. Одних волнуют витражи собора, других приводит в трепет оперный занавес.

– Дедушка, а ты что предпочитаешь?

– Оперу, мой мальчик, потому что она воплощает страсть, чувство, безмерность, пафос и неистовое безумие. А вот для твоей бабушки превыше всего церковь, молитва, горящая свеча, покаяние. – Дед со вздохом добавил: – Стоит выбрать одно, теряешь другое.

Несколько лет спустя, тоже благодаря деду, который его растил, Энцо открыл для себя оперу. С тех пор он дрожал, вопил и трепетал от восторга, непрестанно слушал и смотрел записи оперных спектаклей, перебирал старые, выцветшие театральные программки и ходил на выступления знаменитых певцов, изредка заглядывавших в их приморский городок. Россини, Беллини, Верди и Пуччини стали для него богами, которым следовало поклоняться; эта новая религия вскоре полностью завладела им, постепенно отдаляя от бабушки с ее Библией и четками. В итоге он отложил в сторону подаренные четки и прибрал к рукам ее старинный театральный бинокль. Его друзья были поглощены футболом, но Энцо волновали только оперные арии. В двадцать лет он покинул Римини и перебрался в Милан, где стал водить группы туристов.

Тем нравился юный гид – худой, сутуловатый, со впалой грудью, взъерошенной шевелюрой и мягкими чертами тонкого бледного лица; лишь очки в черепаховой оправе придавали ему солидность.

Благодаря экскурсиям он мог часто бывать в оперном театре: днем, наскоро показав группе собор и картинную галерею, он знакомил туристов с «Ла Скала», а вечером вновь спешил туда на спектакль. За два года театр не утратил для него очарования: чем чаще он посещал этот храм музыки, тем острее становился его слух, тем лучше он воспринимал любые голоса даже вне сцены, как в то утро, когда занавес был опущен, оркестровая яма пуста, а в тишине шелестели призрачные тени.

– Для любого певца выступление в миланском «Ла Скала» – это посвящение, – заявил Энцо группе французских туристов.

– Это почему же?

Седовласый шестидесятилетний мужчина в очках с захватанными стеклами и бежевых шортах-бермудах с раннего утра засыпал гида вопросами.

Энцо прищурился, задетый за живое. Француз, понятное дело, возмущен тем, что миланская сцена считается более престижной, чем парижская. Но почему бы трехцветному петушку не подивиться тому, что итальянский язык с его четкими гласными и резкими согласными благоприятнее для вокала, чем французский, затененный гнусавыми «н» и «м» и омраченный проглоченным «р»? Юноша гордился тем, что живет на родине бельканто.

– Но почему именно в «Ла Скала»? – Дотошный турист скептически хмыкнул.

Что в этом театре такого, чего нет в других многоярусных сооружениях с их торжественной чопорностью, пунцовым колоритом, гигантской, продуваемой сквозняками сценой и неизбежной закулисной суетой?

– Главное преимущество «Ла Скала» – это его публика и его прошлое! – воскликнул Энцо. – Публика искушенная, знающая, требовательная – некоторые сказали бы, пристрастная. А прошлое – потому что совершенство притягивает совершенство. Все великие певцы, все великие певицы мечтают только об одном: подняться на подмостки «Ла Скала». Приглашение выступить здесь – это все равно что Нобелевская премия по оперному искусству! Эти стены видели Карузо, Джильи, Флагстад, Дель Монако, Шварцкопф, Паваротти, Сазерленд, Кабалье, Доминго… и прежде всего – много раз – божественную, недосягаемую Каллас!

В партере раздался странный звук, будто кто-то смачно плюнул.

Все обернулись. Но в зале никого не было, лишь где-то ближе к сцене сидела, уставившись на занавес, пожилая женщина. Должно быть, показалось, подумали туристы.

– Мария Каллас, – продолжал Энцо, – исполнила в «Ла Скала» главные партии в нескольких операх, в том числе Виолетту в «Травиате», и эта роль стала для нее судьбоносной.

– В каком году? – не унимался зануда.

Кажется, он пытается подловить меня, подумал Энцо, – душит вопросами, но не для того, чтобы получить информацию, просто хочет продемонстрировать мою несостоятельность.

– В тысяча девятьсот пятьдесят пятом, – ответил он. – В мае пятьдесят пятого года, под руководством дирижера Карло Марии Джулини[1]. Оперу для Марии Каллас ставил Лукино Висконти. Мир еще не видел более поразительного перевоплощения.

И вновь кто-то звучно плюнул.

Обернувшись, Энцо ряд за рядом оглядел партер. Похоже, кроме старушки, в зале никого не было. Разве что кто-то спрятался между рядами кресел, вжавшись в пол… Энцо махнул рукой, положившись на охрану, и продолжил:

– Говорят, что в третьем акте, во время арии «Addio del passato», там, где сопрано обычно стремятся взять финальную верхнюю ноту ласкающим слух прелестным тембром, Мария Каллас, напротив, рискнула сделать звук резким, ведь для нее это был крик страдания, рыдание умирающей от туберкулеза женщины.

– У нее не было выбора! Если бы она попыталась взять верхнюю ноту красивым звуком, все бы тотчас поняли, какой у нее ужасный голос.

Сомнений не осталось: реплика донеслась из партера. Внезапное грубое замечание неприятно поразило собравшихся. Прервав рассказ, Энцо недоуменно оглядел зрительный зал, неподвижную женщину с бледным восковым лицом, затем снова обежал глазами зал. После чего продолжил, уже не так уверенно:

– Дамы и господа, излишне уточнять, что в то время широкая публика вряд ли была готова принять столь новаторское решение или столь высокие художественные стандарты. С сожалением должен вам напомнить, что Марию Каллас здесь и освистывали, и превозносили.

– Это правда! – рявкнула старуха, облаченная в пальто из искусственного меха под леопарда.

Нос надменно вздернут, на щеках красные пятна, пугающе черные глаза тревожно расширены. Ее трясло. Гнев придал ей неожиданную для ее возраста энергию.

– В Каллас здесь швыряли пучки редиски. Бабах. Прямо на авансцену! Пакеты с репой! Бабах! Они отскакивали от рампы. Здесь, в Милане, зеленщики благодаря Каллас просто озолотились. Зрители закидывали сцену овощами, так что вполне хватило бы на кастрюлю минестроне. В конце концов, не все же тугоухие!

Посягательство на одну из его святынь вывело Энцо из ступора.

– Каллас совершила революцию в опере, и именно это оскорбляло традиционалистов! – выкрикнул он. – Сегодня, оглядываясь назад, мы можем точнее оценить ее вклад. Теперь величие этой певицы куда очевиднее, чем при ее жизни.

К сожалению, стоило Энцо повысить голос, как тот начинал ему изменять: предательски не слушался и срывался, превращаясь в придушенный и вместе с тем пронзительный поросячий визг. Осознав позорную осечку противника, старая дама, облизнув губы, выдала заключение:

– Разве может судить о вокальном искусстве человек, который не владеет ни собственным голосом, ни дикцией!

Она грозно наставила на туристов указательный палец; видно было, что бархат перчатки совсем протерся.

– Оставьте нас с Каллас в покое! За свою жизнь я встречала по меньшей мере сотню певиц с куда более яркими вокальными данными, чем у нее! Конечно, у Каллас был сильный голос, иначе ни один режиссер не выпустил бы эту гречанку на сцену, но при этом громкий, как пожарная сирена или мотоцикл без глушителя! Именно так, тут ни убавить ни прибавить. Этот тембр отдавал перекопченной, обугленной ветчиной, нашпигованной пряностями. А ведь звучание сопрано должно быть молочно-медовым, лучистым.

– Как вы смеете критиковать Каллас!

– Юноша, я ее слышала. Мы с ней ровесницы, мы одновременно выступали на одних и тех же сценах. И уж я-то знаю, о чем говорю.

– Но кто вы, синьора?

– Я соперница Марии Каллас.

В зале воцарилась тишина. Туристы затаили дыхание. Властный, надменный, не терпящий возражений тон старой дамы ошеломил их. Казалось, они готовы полностью согласиться с ее доводами, ведь, несмотря на возраст, она излучала столь зажигательный пыл. Старуха вновь приняла величественную позу, – казалось, она расправила складки пышного платья с кринолином, хотя на ней было всего-навсего тесное потертое пальтецо; она возобновила безмолвный диалог с занавесом, своим олимпийским безразличием давая понять, что разговор окончен и она желает, чтобы ее оставили в покое.

– Что ж, пора обедать, – объявил Энцо, обращаясь к группе.

Туристы неохотно подчинились и потянулись к выходу из зала. Шестидесятилетний тип, задававший тысячу вопросов, подбежал к Энцо:

– А кто эта дама?

– Насколько мне известно, соперницей Марии Каллас была Тебальди[2].

– А… да, Рената Тебальди, понимаю… Так мы, значит, разговаривали с самой Ренатой Тебальди?!

– Рената Тебальди скончалась много лет назад.

– Так кто же эта женщина?

– Синьор, я понятия не имею.

Энцо избегал взгляда шестидесятилетнего француза в бермудах и сандалиях, понимая, что тот разочарован и в то же время страшно доволен тем, что ему наконец удалось поставить гида в неловкое положение, чего он и добивался с самого утра.

Вместо того чтобы согласно плану экскурсии сопровождать группу в тратторию, Энцо ускользнул, пообещав подойти позже. Как только туристы покинули театр, он поспешил вернуться в зал. Старуха не сдвинулась с места, она сидела в центре партера в седьмом ряду – идеальное место для обзора, что явно свидетельствовало о принадлежности к касте знатоков.

Он подошел к ней с почтительной неспешностью. Ее волчьи глаза заметили молодого человека и удерживали его в поле зрения.

Он поклонился:

– Простите, я тогда не узнал вас.

Старуха поджала губы, тяжелые сухие веки дрогнули. Он искренне взмолился:

– Я не хотел вас обидеть.

Смиренное раскаяние Энцо, оробевшего и в то же время преисполненного почтения, заставило старую даму разжать челюсти. Она была при полном макияже – поистине боевой раскрас: иссиня-черные волосы, землисто-коричневые изогнутые брови, розовато-бежевый тональный крем, кармин на губах, лазурь на морщинистых веках. Все это производило дерзкое и вместе с тем отталкивающее впечатление, своего рода невероятный вызов, который, отрицая дряхлость, одновременно ее подчеркивал. Свет, падавший на яркий грим, выявлял морщины, складки истончившейся кожи, на которой местами, как пыль, скапливались крупицы пудры.

Энцо, склонившись к ней, готовился услышать потрясающее откровение.

– Кто вы? – вновь спросил он.

Она вздернула подбородок.

– Не уверена, что вы достойны это узнать. – Она отвернулась. – Учитывая ваши вкусы…

Энцо принялся оправдываться:

– Но, синьора, мне нравится не только Мария Каллас, мне нравятся многие певицы.

Она осторожно покосилась на юношу, чтобы убедиться, что тот не лжет. Стремясь узнать хоть что-нибудь о ней самой, он продолжал настаивать; у него так разыгралось любопытство, что он решился временно предать своего кумира.

– Уверяю вас: я никогда не считал, что на свете существует лишь одна Каллас или что история оперы начинается с нее и ею заканчивается.

– Разумеется, нет!

– Я обожаю оперу. Позвольте мне узнать о вас, раз уж мне выпала честь познакомиться с вами.

Острый взгляд старухи сфокусировался на полудетском лице, потом на тщедушном теле юноши, дрогнул, затуманился и устремился к оркестровой яме.

– Все это было так давно, – смягчившись, пробормотала она, явно растроганная. – Un bel dì, vedremo…[3] – спотыкаясь, выдавила она. Пожелтевшую роговицу увлажнила слеза, застряв в складке багрового века. – Un bel dì, vedremo… Эту арию я пела здесь. Мне было двадцать два года, я разучивала партию мадам Баттерфляй, и мне во второй раз предстояло выйти на сцену «Ла Скала».

Она напела:

Закруглив фразу, она улыбнулась воспоминаниям. Что касается Энцо, он был в восторге оттого, что у этого древнего создания вдруг прорезался молодой голос. Глаза старой дамы расширились, и она уставилась в пространство.

– Бедная мадам Баттерфляй ждет корабля, который привезет ее возлюбленного. Un bel dì… В ясный день… Этот ясный день так и не наступил. Я ждала его всю свою жизнь. И сегодня, спустя четыре десятилетия, я все еще жду и жду. Ясный день – какая нелепая шутка! Когда ты молод, ждешь, чтобы начать жить; когда стареешь, ждешь смерти. Собачья жизнь!

Позабыв об Энцо, она что-то неразборчиво бормотала. Ее мечтательная задумчивость граничила с беспамятством.

Энцо был озадачен. Могла ли эта синьора в самом деле быть соперницей Каллас? Он знал всех сопрано, меццо и контральто, блиставших на послевоенной сцене, – этой даме достаточно было просто назвать свое имя, и он тотчас бы понял, кто перед ним. Но что, если это сумасшедшая? Мифоманка?

– Синьора, кто вы? – повторил он.

Она не реагировала на вопрос, произнося обрывочные фразы, смысл которых был внятен ей одной. Попытки Энцо вывести ее из оцепенения не увенчались успехом, и он с грустью заключил, что дама, похоже, страдает старческим слабоумием.

Внезапно она замолчала, одернула пальто, подтянула перчатки, встала и пошла, с трудом пробираясь между рядами. Дойдя до пологого пандуса, она, с усилием переставляя ноги, двинулась вверх, туда, где стоял назойливый француз, решивший за ними понаблюдать. Нахмурившись, она уставилась на него:

– Заявиться в «Ла Скала» в шортах… Какое святотатство! А в церковь вы тоже ходите в таком виде? Фу!

Мужчина, опешив, потупился.

– И прекратите ваши издевки, – добавила она.

– Простите, что? – пробормотал он.

– Оставьте этого юнца в покое. – Она указала на Энцо. – Да, он гей, как и вы, но у вас нет шансов: для него вы слишком стары.

Пожилой месье поперхнулся от удивления. Что касается Энцо, тот страшно смутился, его щеки и шея стали пунцовыми.

Старуха сделала еще несколько шагов. Она уже собиралась распахнуть обитые бархатом створки двери, как вдруг привалилась к стене и со стоном рухнула.

Когда Карлотта пришла в себя, над ней склонились четверо пожарных[5], один симпатичнее другого: выпяченные пухлые губы, жемчужно-белые зубы, смуглая кожа и густые черные волосы. У нее при виде этих парней сразу поднялось настроение, тем более что они, казалось, не сводили с нее глаз.

– Синьора, с вами все в порядке? – Один из них теплой рукой пощупал ее пульс на запястье. – Вы очнулись?

Карлотта хотела ответить, но горло ее сжалось, и она не смогла издать ни звука.

На блестящих от пота лбах пожарных, склонившихся над старушкой, прорезались озабоченные складки.

– Синьора, ответьте, ответьте! Пожалуйста!

Уверенная, что на сей раз голосовые связки будут ей повиноваться, Карлотта намеренно не спешила с ответом. Разве в ее возрасте может выпасть лучший шанс одним махом покорить четверых молодцев? Поэтому она молчала, усугубляя их беспокойство. Тот, кто проверял пульс, нацепил ей повыше локтя манжету, манжета надулась, и ей показалось, что руку вот-вот сплющит.

– Хороший признак, ваше давление нормализуется, – с гордостью отметил пожарный.

Он улыбнулся, что привело ее в замешательство. Но старший из четверки был встревожен:

– Афазия – результат ушиба головы. Возможно, из-за падения… Давайте отвезем ее в больницу.

При этих словах Карлотта запаниковала и тут же обрела дар речи.

– Нет-нет, все в порядке… – Она выдержала паузу, чтобы не спугнуть своих спасителей. – Это… ничего страшного. Вагальная реакция[6].

Они выдохнули, успокаиваясь. Она была тронута тем, что они так тревожатся за нее.

– И часто у вас возникает вагальная реакция? – спросил один из них, явно не в восторге от ее состояния. Длинные ресницы, затенявшие зрачки, делали его неотразимым.

– Частенько, – пробормотала Карлотта, зардевшись, словно поделилась интимным секретом.

Он кивнул, не сводя с нее глаз. Карлотта просто расцветала в окружении этих юношей. Поза, в которую они ее усадили, – со слегка приподнятыми ногами – доставляла ей несказанное удовольствие, оживляя каждую клеточку тела. Как давно над ней не нависал мужчина… Да что там, целых четыре отборных экземпляра… Она внутренне хихикнула и откинулась на спинку кресла, наслаждаясь этим божественным состоянием.

– С кем из ваших родственников нам следует связаться?

Вопрос ошеломил Карлотту. Родни у нее не осталось… Они что, не понимают, сколько ей лет? Ее мать скончалась пятьдесят лет назад.

– Сын? Дочь? Внуки, которым можно позвонить по телефону?

А, вот что они имели в виду, говоря о родственниках, подумала она.

– Может, друзья?..

Что за странная мысль! Какие друзья здесь, в Италии – стране, которую она покинула десятки лет назад?

Она помотала головой.

Атлет с ресницами египетской царевны повернулся к коллегам:

– Если нас кто-нибудь подменит на дежурстве, мы доставим ее в больницу.

Какая забота! Карлотта, преисполненная благодарности, все же почуяла ловушку: больница означает конец вечеринки, она лишится восхитительного общества юной четверки. Просканировав взглядом зал театра, где она возлежала, и окруживших ее людей, она увидела, что позади пожарных топчется гид.

– Мой племянник! – воскликнула она.

Пожарные повернулись к Энцо:

– Это вы нас вызвали?

– Мой племянник! – настойчиво повторила Карлотта.

Подобная перспектива решения проблемы вполне устраивала пожарных, которым не терпелось поскорее покончить с этим вызовом и отправиться на следующий.

– Можно на вас положиться? – спросили они Энцо. – Очевидно, все дело в вагальной реакции, однако организм должен восстановиться.

– Мой племянник в курсе! – отчеканила Карлотта, по возможности громко.

Мужчина с девичьими ресницами, касаясь Карлотты, будто она принадлежала ему, проинструктировал Энцо:

– Так, пусть она полежит еще минут десять с поднятыми ногами, чтобы возобновился приток кислорода к мозгу и сердцебиение пришло в норму.

– Понятно, – сказал Энцо.

Все четверо пожарных повернулись к Карлотте:

– До свидания, синьора, выздоравливайте.

В знак благодарности Карлотта выдавила несколько невнятных слов, с грустью глядя на ангелов-хранителей, возвышавшихся над нею на крепких ногах. Шеф бригады взял заполненный Энцо листок, и они двинулись к выходу. Топот армейских ботинок эхом разносился по залу «Ла Скала», более привычному к приглушенному стуку туфель на шпильке и лаковых ботинок; снаружи хлопнули дверцы фургона, взвыла сирена, такая же дерзкая, как они сами, и помчалась прочь, пока не затихла, растворившись в уличном шуме.

Энцо опустился на колени рядом с Карлоттой. Она с удовольствием обернулась бы вампиршей, высасывая свежую кровь из этого малыша. Опасаясь, что он подслушает ее мысли, она решила отвлечь его внимание.

– Долго я пробыла без сознания?

– Три или четыре минуты. Как раз подоспела помощь.

– Даже так! – просипела она не то с изумлением, не то с гордостью.

На мгновение они замолчали. Ее тронуло смущение молодого человека.

– Как только мне удастся подняться на ноги, вы сможете вернуться к работе… синьор…

– Энцо Понци.

– …сможете вернуться к своим делам, Энцо.

– Без проблем. Мои туристы обедают. Вы… вы… – Он боялся закончить фразу.

Она подбодрила его взглядом.

– Вы одна в Милане, синьора Берлуми?

Карлотта вздрогнула:

– Как вы узнали мое имя?

Он указал на ее сумочку, лежавшую рядом.

– Простите, мне пришлось достать ваш паспорт, чтобы заполнить бланк для пожарной бригады.

Карлотта недовольно поморщилась.

Он негромко повторил вопрос:

– Вы одна в Милане, синьора Берлуми?

– Я здесь уже два дня. В отеле. Я только что прилетела в Милан из Аргентины.

– …где вы и живете постоянно.

– Откуда вам это известно? – огрызнулась она.

– Из ваших документов… В них указан адрес в Аргентине.

Карлотта терпеть не могла, когда люди пытались что-то о ней разузнать, и вовсе не потому, что у нее были какие-то особые секреты, а из принципа. Эта дикарка с детства держала глухую оборону, не поддаваясь на уговоры посторонних.

– Мой дед боготворит вас, синьора Карлотта Берлуми.

– Ваш кто?..

– Да, мой дед. Мне передалась его страсть к опере. Много раз он упоминал ваше имя с нескрываемым восхищением и восторгом.

– Ах…

Карлотта не могла решить, радует это ее или раздражает. Скорее всего, и то и другое. Привязанность поклонника льстила ее самолюбию, но эта хвала относилась к ушедшей прекрасной эпохе. Дед был ею очарован, а внук испытывает к ней жалость. Какая деградация!

Она попыталась подняться на ноги. Энцо пришел ей на помощь, придвинув кресло.

– Не вставайте так резко. Поберегите сердце.

Карлотта мысленно ругнулась. Ее сердце! Стоило любому нахалу заговорить о ее сердце, и она чувствовала себя рухлядью, которой место на свалке. В прежние времена ни один молокосос не посмел бы упомянуть о ее сердце, а тот, кто отважился бы на это, не заручившись ее одобрением, схлопотал бы пощечину.

– Спасибо… э-э…

– Энцо.

Он раздражал ее: милое мальчишеское имя, весь такой милый, сама любезность, безупречное внимание – все напоминало о том, что срок годности у нее истек.

– Спасибо, Энцо.

Она села. Мальчик прав: нужно унять одышку. Он поднял сумочку и аккуратно положил ей на колени. Она бормотала что-то себе под нос, униженная, несчастная, разъяренная. Сейчас он распрощается с ней и уйдет. А что еще он может сделать? Зачем ему тратить время на дряхлую старуху, которая и на ногах-то не стоит? Что ж, прощай, Энцо. Ступай к своим французам, обжирайся, а потом, когда наступит ночь, отправляйся к приятелям, таким же красавчикам, как ты сам.

Он поклонился ей и заглянул в глаза:

– Вам нужен племянник на время вашего пребывания в Милане?

– Что, простите?

– Только что вам понадобился племянник. Эта роль мне прекрасно подходит.

– Алло, дедушка? Представляешь, я дни напролет сопровождаю Карлотту Берлуми!

– Какую такую Карлотту?

– Карлотту Берлуми, певицу.

– Боже мой, так она не умерла?

– Если и так, то хорошо это скрывает.

– Карлотта Берлуми… О, Энцо, ты возвращаешь меня в далекое прошлое. Как она теперь выглядит? Со страхом жду твоего ответа…

– Очень стильно. Прекрасно сохранилась. Ты ведь слышал, как она поет?

– Да!

– И ты говорил, что она тебе нравилась…

– Карлотта Берлуми? Безумно… Она была… она была… Как бы это объяснить? Она была…

– Соперницей Каллас?

– Соперницей Каллас? Ну знаешь… Во многих отношениях она даже превосходила ее.

– В чем именно?

– Ладно, я закругляюсь, сюда идет твоя бабушка, лазанья ждать не может. Я позвоню тебе позже. Целую, мой мальчик.

– Умереть в «Ла Скала» – это было бы шикарно!

Энцо разразился хохотом, услышав это заявление. Вот уже битый час посетители бара с завистью наблюдали за этой странной парой: хилый пижон и пожилая дама, которые болтали без умолку. Карлотта Берлуми уже выпила три «Манхэттена», украшенных мараскиновой вишенкой, а Энцо, привыкший к бережливости, все еще цедил фруктовый коктейль с кубиками льда, позвякивавшими в высоком стакане. Ему все больше нравилось то, что он определил как чувство юмора Карлотты Берлуми. На самом деле юмор у нее как раз напрочь отсутствовал, ведь это качество предполагает скромную отстраненность; комизм заключался в том, что до предела категоричная и невероятно самовлюбленная старуха болтала обо всем, не боясь кого-то шокировать, выставить себя в смешном свете или наговорить глупостей, уверенная, что изрекает истину в последней инстанции. Когда какой-нибудь безрассудный смельчак пытался ей возразить, она либо игнорировала его, либо затыкала ему рот, повышая голос.

Она продолжала:

– Только представь заголовки: «Великая певица Карлотта Берлуми заканчивает свою карьеру там же, где начинала, – в миланском „Ла Скала“». Эта новость в один миг облетит весь мир.

Энцо, уверенный, что лишь немногие вообще помнят, кто такая Карлотта Берлуми, и что это известие вряд ли вызовет ажиотаж в прессе, не решился умерить ее энтузиазм и предпочел уклониться от дискуссии.

– Так вы дебютировали в «Ла Скала»? – спросил он.

– Почти. Я пробовалась на роли в нескольких итальянских театрах. В этом преимущество природного голоса: выходишь на сцену совсем юной.

Под «природным голосом» она подразумевала естественную постановку голоса. Карлотта родилась в Кастильоне-делле-Стивьере и с раннего детства подражала матери и бабушке – те сутки напролет шили, стирали, гладили и беззаботно, как пташки, распевали, не зажимая горло, с опорой на диафрагму и безупречным тембром в головном и грудном резонаторах. В семнадцать лет Карлотта приняла участие в любительском вокальном конкурсе в Ломбардии, и этого оказалось достаточно, чтобы жюри отметило ее и препоручило профессору Кампогальяни[7], преподававшему в Мантуанской консерватории. В начале карьеры, в возрасте двадцати лет, она исполнила партию Мими в пяти различных постановках «Богемы», затем трижды Аиду, а также Чио-Чио-Сан в «Мадам Баттерфляй» Пуччини и наконец получила ангажемент в «Ла Скала».

– Это была «Аида». Мы с Тебальди выступали по очереди.

– И как вам Тебальди?

Карлотта пожала плечами:

– Она не могла взять до третьей октавы[8]. Ее попытки звучали так отвратительно, будто кто-то прихлопнул муху на столе.

– И все же это была сама Тебальди! – возразил Энцо.

Он с трудом удержался, чтобы не крикнуть: «Все знают, что соперницей Каллас была именно она! Разве можно говорить о ней пренебрежительно?» – но ограничился лишь замечанием:

– Тебальди… Какой тембр! Какой диапазон голоса!

Но Карлотта, закусив вишенкой, повторила:

– Она была не в состоянии взять до третьей октавы. А как можно спеть Нильскую арию[9] без этого до? Ей пришлось взять верхнюю ноту с подъездом.

– Как это – с подъездом?

– Она притворялась, что поднимается к кульминации на глиссандо, скользя от ноты к ноте, и останавливалась именно тогда, когда нужно было держать это до. То есть с подъездом. – Скользнув пальцем по бокалу, Карлотта рассмеялась, удовлетворенная демонстрацией. – Маэстро Виктор де Сабата[10] говорил, что Тебальди утонула в Ниле, а я перешла Нил вброд, не замочив ног. – Она сплюнула в кулак вишневую косточку и добавила: – Как можно поклоняться певице, у которой нет верхнего до? Все равно что аплодировать безногому спринтеру!

В глазах Энцо вспыхивали озорные искорки. Он со смехом спросил:

– А как в таком случае вы объясните фантастическую карьеру Тебальди?

– Я не могу это объяснить. Однако она выбирала исключительно те партии, где не было сверхвысоких нот, чтобы люди не поняли, чего не хватает ее голосу. Но меня-то не проведешь!

Вопрос о Ренате Тебальди был закрыт, и обсуждать его больше не имело смысла. Тем не менее Карлотта сама вернулась к этой теме, спросив Энцо:

– А где умерла Тебальди?

– Дома, в Сан-Марино.

– Бинго! Налоговый рай… А от чего?

– Скончалась после тяжелой и продолжительной болезни.

– Что?

– Так говорят, когда не хотят произнести слово «рак».

– Да, «умер от рака» звучит куда хуже! Люди напоминают свечу, которая догорает и гаснет. Идеальный вариант – уйти в переполненном зале, внезапно, в центре внимания, в престижном театре. Например, в «Ла Скала».

– Кажется, вы вините меня за то, что я вызвал помощь?

– О нет… совсем нет…

Карлотта смотрела на него, ее глаза затуманились. Энцо решил, что она мысленно благодарит его за заботу, а она с тоской вспоминала, как четыре парня с их теплом и энергией склонялись над ней.

– «Красиво пойте, красиво живите, красиво умрите». Так советовал мой учитель Этторе Кампогальяни. Я пела красиво, красиво жила, теперь мне полагается красиво умереть.