Тесты на интеллект

Глава 1.

Сны всегда снились ей под утро, когда отпускала изнуряющая бессонница, и медведем наваливался сон. Чаще всего она ощущала себя легкой, молодой и беззаботной, почти бесплотной и поэтому счастливой, преодолевшей притяжение и не подчиняющейся никакому закону, кроме своей воли. В большинстве своих снов она переносилась в бесконечное, блаженное лето ее молодости, когда мир казался ясным, юным и счастливым. Но сегодняшний сон был тяжким: она спускалась в метро, которое весьма сильно было похоже на преисподнюю. В этом метро были узкие, темные переходы, круто уходящие вниз; земляные стены, по которым сочились капли воды; тяжко и устрашающе грохочущие где-то внизу поезда, освещенные голубым призрачным светом. По мере ее движения вниз картина все больше изменялась к худшему: куда-то подевались люди, коридоры превратились в совсем уж отвесные, узкие штольни, к тому же круто заворачивавшие налево. Она, смутно беспокоясь из-за наступившего одиночества, остановилась, и, минуту подумав, бросилась назад, стремясь как можно скорее покинуть страшное место, мучительно преодолевая чугунную тяжесть в ногах, распяливая в беззвучном крике рот, задыхаясь от стремительно нарастающей паники и ужаса.

Мало-помалу ей удалось выдраться из мрачного подземелья, но страх более-менее отпустил только тогда, когда она, всем телом навалившись на тяжелую деревянную дверь, вышла на улицу. Здесь безраздельно господствовала ночь, моросил дождь, свободно гулял свежий ветер, с шумом листая невидимые деревья. Ее пронзило острое чувство безмерного счастья и свободы. Так она и проснулась с этим ощущением, к которому в реальности, тем не менее, примешивалось какое-то необъяснимое, подавленное беспокойство.

Ада медленно осознавала действительность, прислушиваясь к знакомым звукам своего дома. Все было вполне безмятежно: еле слышно тикали часы, мерно дышал Анатолий, за окном монотонно перебирал свои шелковые струны осенний дождь. Темнота и тишина несусветной рани. Сейчас бы в самый раз растянуться ленивой кошкой в теплом коконе простынь, с наслаждением уйти в сладчайшую, легчайшую, чрезвычайно приятную дрему, где-то на грани бытия и нереальности , ощущая восторг от того, что можно еще добрых полчаса валяться такой вот неподвижной деревянной чуркой, не открывая глаз и не шевелясь. Но Ада чувствовала, что вот-вот зазвенит будильник, поставленный по случаю командировки на половину шестого, и надо будет вставать, собираться в темноте и холоде нетопленной комнаты, выходить в мокресть и стынь темной улицы, тащиться в промороженной трамваине на другой конец города к вокзалу… Обретенная во сне легкость и, главное, свобода, стремительно улетучивались, уступая место хорошо знакомому осознанию тяжкого долга и необходимости.

Поездки в командировки были стрессом. Мало того, что приходилось оставлять всю семью без догляда и потом волноваться сразу за всех своих непутевых домочадцев – маму, мужа, сына, и даже кошку, которая, само собой, тоже была не совсем путевой- ее вдобавок ко всему в микроавтобусах мучили приступы автофобии, ей казалось, что скорость слишком большая и на каком-нибудь повороте они улетят, черт знает куда. Она не могла ни читать, ни спать в этих поездках и от этого страдала еще больше. В общем, поездки давно уже стояли ей поперек горла. Но не ездить было нельзя: у них в Горной Академии еще в лихие девяностые было открыто без числа заочных представительств по всей их огромнейшей области, и преподаватели, подобно Сильфидам, постоянно катались по всем Богом забытым медвежьим углам. Тогда это было единственным спасением, в буквальном смысле, чтобы не умереть с голоду. Ада, только закончив аспирантуру и начав работать, надеялась на какое-никакое облегчение жизни, но начавшаяся перестройка похоронила ее надежды. Для вузов это было не самое легкое время – зарплату не платили, и она все время нервничала, опасаясь, что ей не хватит денег на хлеб до следующей получки. Тогда все они – профессора и доценты – готовы были работать где угодно, лишь бы платили хоть какие-то деньги. В те времена это казалось счастьем, а сейчас стало тяготить. Но тут уж ничего не поделаешь – повинность.

Поспешно одевшись, Ада зашла к Андрюшке. Тот еще спал беззаботным сном, свалив на сторону одеяло. Ада наклонилась и несколько раз поцеловала его в лоб, глаза, уши, волосы – во что попало. Мальчик не проснулся, только, повернув голову, едва слышно хмыкнул. Она несколько раз перекрестила его, шепча про себя «Бог с тобой»,– Ада всегда неукоснительно повторяла этот ритуал перед отъездом,– и с тем, прихватив увесистую сумку, вышла в темноту раннего утра. Уже основательно подмораживало, но днем лужи оттаивали, грязь чавкала под ногами, улицы выглядели мрачно и неопрятно. Самый неприятный месяц в их краях – ноябрь – был еще впереди. В декабре, когда уже стойко лежал снег, все вокруг было белым и ожидался Новый год, а потом светлое Рождество, – было не в пример легче и приятнее. Январь проходил под знаком праздников, а февраль для Ады был месяцем особым: первого февраля родился Андрюшка. Весь февраль Ада по дням вспоминала первый месяц его жизни, и все это было необыкновенно радостно для нее, а в марте уже начиналась весна… Значит, самым трудным было пережить этот предстоящий отвратительный месяц.

Зябкая сырость очень скоро забралась под куртку, заставила съеживаться и дрожать на ветру. В трамвае Ада плюхнулась на холодное сиденье и закрыла глаза. Кажется, даже задремала, всем телом ощущая холод и промозглость. Парадоксально, но это было даже приятно: так, наверное, чувствует себя замерзающий где-нибудь в лесу человек. Говорят, что сначала бывает очень холодно, потом становится вот так же слегка зябко, накатывает сонливость, приятная дрема, а потом ничего нет, кроме покоя. Мысли бежали неровные, хаотичные, путаные. «Что такое покой? Неподвижность? Но я раскачиваюсь и трясусь, и мчусь прямо в разверстую пасть ночи. И слышу все звуки, и ощущаю это зябкое тепло. «В той степи глухой замерзал ямщик», это обо мне… Кто там топает? Зачем же так колыхаться? Сколь хороши эти зябкое тепло и сумрак, немая, бредовая неподвижность… Так что все-таки такое покой?» Ощущения ее были так легки, так приятны, так мимолетны, она так глубоко погрузилась в эфемерный туман дремоты, и настолько ей было там хорошо, что она вздрогнула, как от резкого тычка, когда тусклый женский голос громко объявил остановку. Ада вернулась к реальности с острым сожалением: сидеть бы так долго-долго и грезить о чем-то непонятном…

Однажды Ада наткнулась в какой-то газетенке на глумливую фразочку о том, что «в репортажах о Китае, когда тамошние названия совсем уж неприличны по-русски, наши филологи заменяют букву «Х» на «Ф». Они на кафедре долго хохотали, и в дальнейшем неукоснительно придерживались этого принципа, называя все бесчисленные города и городишки, где приходилось бывать им в командировках, «Фуюанями».

Эти «Фуюани» были очень разными во всем. У преподавателей, постоянно работавших с ними, сложились свои стойкие пристрастия и антипатии. Были такие места, куда ехать совсем не хотелось, и дело тут было совсем не в бытовых условиях. Условия были, в общем, одинаковые, с небольшими вариациями. Все вертелось вокруг методистов. Вообще в вузе фигура методиста традиционно недооценивается и тут сказывается давнее, еще советское кастовое презрение преподавателей к лаборантам, как по старинке еще именуют методистов. Хотя все методисты имеют высшее образование или учатся заочно и часто ни в чем не уступают молодым преподавателям. От методиста зависит бытие кафедры, атмосфера, взаимоотношения, традиции, комфортность общения – все то, что казенно-зубодробительно называют морально-психологическим климатом коллектива. В некоторых филиалах были совершенно прелестные женщины, с которыми Ада задушевно общалась, получая настоящее удовольствие. Но были и другие, этакие фельдфебелицы, вечно подозревающие, что преподы норовят схалтурить и откосить, приписать себе не проведенные часы занятий, например, опоздать, курсовые не прочесть. Эти вели с преподами войну не на живот, а на смерть: заставляли отмечать начало и окончание занятий, стояли под дверью и проверяли, ведется ли занятие, чуть ли не с секундомером стояли на экзамене – сколько минут тратится на каждый ответ. При этом, естественно, в голову им не приходили простейшие вещи: налить горячего чаю – после трех пар лекций в горле саднит, как от наждака, купить билет на обратную дорогу, да мало ли чего еще из элементарных проявлений внимания, что очень облегчает жизнь, а, заодно, и общение людей.

Методист этого «Фуюаня» Ольга Николаевна, к счастью, относилась к первой группе. Она была немного старше Ады, очень привлекательная, но было в ней что-то трагическое, необъяснимо вызывающее жалость. Ада не могла понять, что именно, может, что-то в глазах, пронзительно черных и всегда испуганных, или в смиренной позе, в которой она временами застывала, отрешенно глядя куда-то вдаль. Ада пыталась разгадать эту загадку до тех пор, пока кто-то из кафедральных не рассказал ей историю Ольги Николаевны, довольно типичную, даже банальную, каких без счета случается и в больших городах и, само собой, в захолустьях. Ольга Николаевна в свое время, еще учась в столичном университете, вышла замуж за своего однокурсника, родила мальчика. Несмотря на то, что их мучила фантастическая нужда, жили они весело, подбадривая друг друга. Счастье продолжалось недолго: в девяностых муж Ольги Николаевны очень удачно занялся бизнесом. Но вместе с неожиданно свалившимся богатством свалилось и радикальное изменение в его характере. Ольга Николаевна не могла узнать своего жизнерадостного, где-то даже эпикурейски настроенного мужа, он стал мрачен, подозрителен, равнодушен к всему. Работал он все больше и больше, а своей семьей интересовался все меньше. К тому же решительно запретил Ольге Николаевне работать. «Занимайся ребенком и за домом следи» – именно так он сказал ей тем безапелляционным тоном, который теперь появился у него в разговорах с женой. Хотя сказать «в разговорах» значило бы очень приукрасить действительность: никаких разговоров не осталось и в помине, муж приходил с работы поздно, мрачно молча ужинал и проваливался в тяжелый сон. Ни праздников, ни выходных он теперь не признавал, даже в отпуск Ольга Николаевна ездила всегда только с сыном. Стороной она иногда слышала о том, что мужа ее видят то с одной красоткой, то с другой, но предпочитала ничего не замечать, изо всех сил создавала в доме уют и чистоту, готовила разносолы, мыла, чистила, скребла, водила сына в спортивные секции… Фактически, именно этот ребенок стал теперь единственным центром и смыслом ее жизни. Но и это счастье однажды предало ее. Когда ее обожаемый Коленька поступил в университет, Ольга Николаевна вдруг с ужасом впервые услышала, как сын обращается к ней с теми же снисходительно-презрительными барскими интонациями в голосе, что и муж. На ее требование не говорить с ней подобным образом Ольга Николаевна услышала небрежное: «Ну, мать, ты же ничего из себя не представляешь, ничего не можешь. Так, при отце в прислугах всю жизнь прожила. Вот наш отец – это личность! Он кое-чего в жизни добился.» Она еще не успела пережить этот разговор, как на нее свалилось новое несчастье – муж объявил ей о разводе, именно объявил, как о деле решенном, отнюдь не спрашивая о ее желании. Ей было сорок три года, и за душой у нее осталась жизнь, проведенная на кухне, сын, презирающий ее и стыдящийся ее, – одним словом, разбитое жизненное корыто. Она безропотно развелась, приняв от своего бывшего мужа довольно приличную сумму «отступных», и, полностью деморализованная, раздавленная, уничтоженная, вернулась к родителям, домой, в их провинциальный городишко, откуда уехала двадцать лет назад, полная огромных надежд, планов, восторгов и фантастического счастья.

Работать с ее образованием было негде: японская филология в их широтах в большом количестве не присутствовала. Помаявшись тоской после столичной жизни, тяжко пережив, отревев свою личную драму, Ольга Николаевна прилепилась к своей школьной подруге, работавшей в филиале, и так здесь и задержалась. Она, в общем, пришлась ко двору, хотя выглядела этакой «столичной штучкой» на фоне необычайной простоты нравов и манер старорусской провинции. Ольга Николаевна много читала и всегда была в курсе новомодных течений, говорила, думала и поступала не как все, а исключительно по-своему, как считала необходимым. Обладала хорошим чувством юмора и природной деликатностью. Ада особо отличала Ольгу Николаевну своей симпатией из всех приятных ей методистов в Фуюанях, всегда старалась поговорить с ней, пообщаться, выяснить мнение насчет последних литературных новинок, кино, моды и прочее, прочее. Часто они задерживались и вечером за чаем в филиале, к ним присоединялись другие – такие вечера проходили особенно приятно для Ады.

В этот раз жизнь потекла по тем же, сто лет назад заведенным правилам: пять пар за кафедрой бодро прочитанных лекций, после – стандартная служебная квартира с дежурным ужином – мюсли какие-нибудь, или яблоки, или, на худой конец, пустой чай с хлебом. Готовить что-либо Ада в Фуюанях ненавидела, поэтому довольствовалась малым. В последний, третий день, ее, изнывающую от ностальгии по дому, раздраженную сверх меры предстоящей длительной поездкой в тесной «Газели», остановила на большом перерыве Ольга Николаевна:

–  Ада Андреевна мы всей компанией собираемся пообедать в «Баргузине» Вы пойдете?

–  Разумеется, пойду, есть хочу – умираю!

«Баргузин» оказался очень приличным кафе, а сотрапезниками – компания абсолютно незнакомых Аде мужчин с факультета подземных разработок. На Аду свалилось сразу столько имен, что она даже и не пыталась их запомнить, в памяти осталось одно, принадлежавшее ее соседу, молодому мужчине с довольно своеобразным, будто вырубленным из камня твердым лицом, тяжелым квадратным подбородком и коротко подстриженными светлыми волосами – Владимир Вацлавович. Когда они бывали в командировках, преподаватели-мужчины с инженерных факультетов старались быть галантными и предупредительными по отношению к коллегам-женщинам, Ада это не раз замечала со смешанным чувством неудовольствия и одновременно удовлетворения, и уж конечно, несмотря на это неудовольствие, она всегда пользовалась их услугами. Вот и в этот раз, стоило только усесться за стол, как ей тотчас любезно подсунули меню.

– Что вы там углядели вкусного? – рассеянно спросила Ада.

Владимир Вацлавович послушно начал перечислять:

– Я больше всего люблю мясо, поэтому смотрел, что из мяса есть. Котлеты, поджарка, тефтели…

– Нет, мясо исключается. Оно будит агрессивность, а я нынче миролюбива, как никогда.

– Борщ там еще есть. Я еще люблю борщ.

– О, коллега, , а вы знаете, что на приготовление борща уходит минимум два часа?

Он согласно кивнул:

– Конечно, знаю, я иногда готовлю его. Правда, не часто, изредка, когда уж очень сильно прижмет.

Ада сейчас же восхитилась:

– Вы? Готовите? Класс! Владимир Вацлавович, я горжусь вами. Безусловно, вы – лучший представитель своего пола. Мужчина, который готовит сам, вызывает у меня приступ щенячьего восторга.

– А вы, Ада Андреевна? Вы не готовите?

–  Нет. У меня куховарит мама. Я готовлю только по праздникам, когда время есть.

– Вот видите! А моя мама далеко, приходится мне себе самому готовить.

– А Вы, Ада Андреевна, умеете? Не дисквалифицировались еще с мамой-то кухаркой? – спросил ее один из незнакомых.

– Конечно, умею, но не люблю. Ненавижу, нэ-на-ви-жу.– Ада потрясла рукой, будто что-то стряхивая,– лучше я буду день и ночь работать.

Тот же незнакомый ей мужчина спокойно констатировал:

– Значит, вы – эгоистка, Ада Андреевна. Вы не любите готовить и вся семья должна либо голодом сидеть, либо всухомятку есть. Вы о своей семье не думаете.

– Ваша логика мне понятна,– Ада миролюбиво усмехнулась и кивнула головой,– а вы готовите?

– Я? С какой стати? У меня жена…

– Тогда вы – тоже эгоист. Не готовите, а семья ваша либо голодом, либо всухомятку,– перебила его Ада.

– Но почему я? У меня жена…

– А почему я? У меня муж.

– Но я деньги зарабатываю!

– Так ведь и я тоже их зарабатываю! Тем же способом, что и вы, заметьте, и подозреваю, что и в том же количестве, если не больше. Но с вас этого хватает, вы считаете, что вы свой долг перед семьей выполнили, а я, делая то же самое – не выполнила. Я еще должна куховарить-убирать-стирать. Мне это не нравится.

Ольга Николаевна с большим интересом спросила ее:

– Знаете, Ада Андреевна, все женщины делятся на прибиралок и куховарок. Вы ненавидите куховарить, значит, вы – прибиралка?

Ада усмехнулась саркастически:

– Нет, Ольга Николаевна, я не прибиралка. Это я тоже не люблю делать ввиду очевидной тупости. Если кулинария – это может быть искусством и философией, то уж приборка – это просто откровенная каторга. Мне вообще не нравится ваша типология женщин, Ольга Николаевна. Где вы ее взяли?

– Так всегда говорил мой муж

– Так, понятно. Это чисто мужской взгляд на женщину, сугубо функциональный. У меня нет четко закрепленной функции.

Компания, слушая их с большим интересом, начала веселиться. Молодой, очень приятный парень, вдруг с каким-то даже удовлетворением заметил:

– Федор Васильевич, признайте, что счет 1:0 не в нашу пользу.

Но Федор Васильевич, тоже улыбаясь, не согласился:

– Нет, не признаю. Он в любом случае в нашу пользу, потому что у меня жена куховарит.

Заказанное принесли на удивление быстро, и Ада с голодным пылом взялась за отлично приготовленную рыбу. Владимир Вацлавович тоже ел свой борщ с завидным аппетитом.

Когда дело дошло до кофе, разговор, возобновился. Федор Васильевич, которого, видимо, не устраивал проигрыш по очкам, опять обратился к Аде:

– Значит, вы – феминистка, Ада Андреевна?

– У вас это звучит как ругательное слово, Федор Васильевич! Почему сразу феминистка? Нет. Я просто в здравом уме и с чувством собственного достоинства. Не желаю быть домашним животным. Я – самодостаточная личность.

– Почему же домашним животным? – спросила Ольга Николаевна, которая этот разговор слушала с напряженным, болезненным вниманием.

– Потому что женщины имеют совершенно четкое ролевое закрепление – прислуга и репродукция. Ее держат в доме совсем как сложную бытовую технику – для удовлетворения определенных потребностей, в частности, для приготовления пищи. У мужчины нет предназначения, у женщины есть, как у животного или вещи.

Мне это не нравится. Я даже в детстве всегда выходила за рамки традиционных ролей: никогда не представляла себя ни принцессой, ни Золушкой. Я всегда была героем и вместе с ним совершала подвиги. А-ля Д’Артаньян – шпагой налево-направо. Раз!– и без хвоста-с! А сидеть, пригорюнившись, в замке и ждать принца на белом коне – это не для меня.

Ольга Николаевна согласно кивнула:

– Вы чертовски правы, Ада Андреевна! И ее же за это еще и презирают, как существо второго сорта. Сначала этого все ждут, а потом за это же и упрекают: мол, почему карьеру не сделала и вообще, ты – никто,– ее голос предательски дрогнул.

Владимир Вацлавович, немного поколебавшись, задал ей вопрос:

– А как к вашим взглядам относится ваш муж?

– Они ему не нравятся,– честно ответила Ада,– но он относится к ним с пониманием и уважением.

– Нет, если бы моя жена стала вести такие разговоры…– Федор Васильевич недовольно покрутил головой.

– Я думаю, если бы она стала их вести, вы, как умный человек, сочли бы за благо как-то с ней договориться и приспособиться. Пошли бы на взаимные компромиссы,– Ада усмехнулась примирительно,– просто она у вас не пыталась ничего изменить.

На обратной дороге компания разбилась на группы – Ольга Николаевна взяла Аду под руку. Начали разговаривать о цветах: обе были большие любительницы цветов, у обеих были сады, где и выращивалось все цветочное великолепие в большом количестве. Два года назад Ада привезла с юга очень красивую лиану, посадила и надеялась, что она отрастет. Собственно, говорили именно об этом. Ольга Николаевна интересовалась этим экспериментом, и сейчас спросила, как лиана.

– Такая досада! Не отросла. То ли замерзла, то ли еще чего – не отросла. Андрюшка весь изворчался. Он и на юге, когда они с мужем долбили тамошний камень, который у них почему-то называют землей, все бухтел в том духе, что нельзя жениться на ботаничке, а тут еще все напрасно…– Ада махнула рукой.

– Эти южные растения не для нас все-таки. Лучше я вам дам колючих огурцов, они так неприхотливы, и тоже вьются. Завтра семян принесу.

– Спасибо, Ольга Николаевна, я вам тоже привезу чего-нибудь из сада. Хотите энотеру? У вас есть?

– Очень хочу. Правда, не знаю, что это, но хочу.

Ада улыбнулась: разговор о цветах доставлял ей большое удовольствие:

– Это потрясающей красоты желтый цветок. Его называют ночная свеча. Он светится в темноте. Я его обожаю.

Внезапно Ольга Николаевна ни с того ни с сего сказала:

– А вы знаете, Ада Андреевна, что Невмержицкий на вас запал?

Ада грустно вздохнула и постаралась ответить честно, без всякого кокетства:

– Это Владимир Вацлавович? Разумеется, я заметила, но, честно сказать, недоумеваю. Вокруг полно молодых и красивых, а я уже того…

– Да чего того-то! Вам сколько лет, Ада Андреевна?

Ада, чуть поколебавшись, ответила:

– Тридцать восемь.

Ольга Николаевна одобрительно и слегка удивленно заметила:

– Я думала меньше… Вы очень хорошо выглядите.

Ада саркастически усмехнулась:

– Ну да, Вы уж было подумали, что мне тридцать семь, а тут такая траченная молью вещь.

– Ой не могу! Ада Андреевна, уморили! Что ж вы так себя-то! Невмержицкий Ваш меня вчера этак осторожно, исподволь о Вас расспрашивал: с какой кафедры, то да се, я вижу, он мучается насчет возраста и так между прочим ему, чтобы не заострять, мол ей за тридцать…

На Аду напал смех. Она добродушно сказала, посмеиваясь:

– Ну, спасибо, Ольга Николаевна, за это деликатное «за тридцать», надо было сказать «около сорока», это было бы вернее, но все равно спасибо.

– Кстати, он до сих пор свободен и неженат.

– И это еще ужаснее, что он – свободен. У них, женатых, хотя бы какое-то понимание долга есть, хоть какое-то, а у свободных к этому возрасту – мозги набекрень: либо они уже не надеются иметь нормальную семью, либо смертельно боятся, что все девки на них охотятся и им надо отбиваться. В любом случае, от таких мужчин надо бежать, без оглядки. Да и вообще, мужчины о-очень осложняют жизнь. Я их всех переношу с трудом. Знаете, у меня Андрюшка тут спрашивает недавно:

– Мама, почему фильм идет с таким странным названием «Все мужики – сво…» Разве мы все – сво? Есть же и по…» Я его спрашиваю: Это как? А он мне: Порядочные. Я ему говорю: Конечно, есть. Но их ма…

Ольга Николаевна начала весело смеяться:

– Ой, ма… еще как ма… Это вы верно сказали!

Остаток командировки прошел нечувствительно. Иногда в преподавательской работе много сходного с работой артиста: ими одинаково руководит божественное вдохновение, которое заставляет напрочь забыть о себе, о своих болезнях, неприятностях, неотложных делах. Во время занятий невозможно отвлечься ни на что другое: все время надо напряженно думать и говорить. Полтора часа рассказывать, втолковывать и объяснять – это требует огромного выброса энергетики, затрат интеллектуального и физического ресурса. Поэтому очень часто после занятий преподаватели испытывают «синдром выжатого лимона», когда чувствуешь себя ни на что не годным, ни к чему не способным. Ада в такие минуты ощущала себя даже не лимоном, а поленом-полуфабрикатом, этаким будущим Буратино, которому папа Карло уже сделал глаза, нос и уши, а все остальное – еще нет, поэтому ничем иным невозможно шевельнуть, а, главное, невозможно говорить. Именно в это время она мучительно чувствовала, как неуместно много люди болтают попусту, расходуют слова неэкономно, неточно, неуместно и расточительно. Иногда ей страшно хотелось, чтобы все враз замолчали, и наступила тишина, блаженная, великолепная, вожделенная тишина и безмолвие. Но народ об этом не догадывался и стрекотал, как взбесившиеся птицы весной. Именно в этом состоянии она закончила занятия, ощущая себя немой и бесчувственной деревяшкой. С совершенно деревянными ноющими ногами, деревянными отключившимися чувствами, и, главное, состоящими из твердых пород дерева мозгами, в которых осталось только одна мысль: скорее «сесть на хвост» коллегам, которые прикатили в «Фуюань» на чьей-то машине, и уже призывно сигналили ей, торопя.

Ада, с огромным облегчением загрузила на заднее сиденье свое деревянное тело, отчего-то испытывая дурацкую неловкость оттого, что рядом тотчас же уселся Владимир Вацлавович. Машину вел кто-то из незнакомых, впрочем, Аду это нисколько не заботило, она только с удовольствием отметила про себя его уверенную манеру. Все молчали, очевидно, одинаково переживая «синдром Буратино». Владимир Вацлавович сидел неподвижно и опять напомнил Аде каменное изваяние. Неожиданно водитель спросил, поймав в зеркале ее взгляд:

– Вы какую музыку любите, Ада Андреевна?

Ада автоматически, не задумываясь, ответила:

– Шопена,– потом, спохватившись и, как будто извиняясь за свои экзот

ические вкусы, быстро добавила – но я очень и другое тоже люблю, лишь бы это было хорошо.

– Шопена у меня, конечно, нет,– нимало не удивившись, констатировал водитель, включая магнитофон, но я думаю, вы ничего против Иглесиаса не имеете?

– Да, разумеется, но не надо на мои вкусы ориентироваться: мы привычные ко всему. Если бы знали, что в маршрутках запускают… Я давеча ехала, так водитель-палач одну и ту же кассету с каторжными песнями три раза прокрутил. Когда он ее же и в четвертый, я не выдержала и дурным голосом заорала: «Включите Шопена!» Так он так хохотал, это надо было видеть, но кассетку выключил, злодей. Потом еще долго веселился и головой тряс: «Хо-хо, Шопена!»

Владимир Вацлавович повернул к ней голову и спросил:

– Вам нравятся романтики, Ада Андреевна?

– Конечно. Но мне, когда я их встречаю, становится грустно и обидно.

– О! Почему так странно? – Владимир Вацлавович изумился.

– Обидно – потому что я сама давно излечилась от всякого романтизма; грустно – потому что и это пройдет. Вообще, романтизм – свидетельство счастливой молодости. Взрослый человек распростился со всеми романтическими иллюзиями.

Опять установилось молчание, только чувственно мурлыкал сладчайший Иглесиас. Пейзаж за окнами воодушевления не вызывал: сплошной лес, изредка прерываемый голым чернеющим полем, или искусственная лесополоса с густо натыканными тоненькими и жалкими лиственницами. Конец осени выдался на редкость слякотным и тоскливым. К тому же начинало темнеть и поднялся ветер. Он был настолько силен, что Ада физически ощущала, как он бьет в бок машины, и она вся сотрясается, едва удерживаясь на своих скользящих колесах. К тому же ветер препротивно взвывал, выдавая свой подлый и сварливый нрав. Было очень странно слышать солнечного Иглесиаса с его испанской страстью в голосе среди этих унылых серо-черных картин российской глубинки, среди сдержанно-молчаливых невольных ее спутников. Ада, пытаясь преодолеть смутные тоскливые ощущения, спросила Невмержицкого:

– Вы, Владимир Вацлавович, заканчивали наш вуз или университет?

Он, повернув голову к Аде и, улыбаясь, ответил ей:

– Я учился в МГУ.

– А почему вы не остались в Москве? – Ада очень удивилась.

– Да как Вам объяснить… Это трудно понять. Я здесь родился, школу закончил. Потом меня родители увезли с собой в Москву.

Они и сейчас там у меня, а я вот как-то не прижился. Это длинная и грустная история.

– И вы уехали от них?

– Да, так вышло. Говорю, это трудно понять.

– А вы теперь не сожалеете? У нас хоть и мегаполис, но уж, конечно, не Москва, нам ли с ней равняться!

– Естественно, но в столице много праздной суеты и отвратительного снобизма. Но я не из-за этого, конечно. Может, хотелось покоя и самостоятельности – здесь у меня есть жилье, а там меня бы испортил квартирный вопрос…

Ада с ним согласилась:

– Да, возможно. Провинция– понятие не географическое. У меня лучшая подруга в Москве живет, я довольно часто у нее бываю, так я, как поживу там, делаюсь больна. Тамошний темп жизни для нас тяжек. Но, знаете, немногие так думают. Большинство, как Растиньяки, рвутся завоевать столицу и вынашивают честолюбивые планы.

Владимир Вацлавович стесненно заулыбался, и стало видно, что он почему-то смущен и изо всех сил пытается это смущение, совершенно не подобающее для взрослого уверенного человека, если уж не побороть, то хотя бы скрыть:

– Мои честолюбивые планы гораздо больше, чем завоевание столицы, на самом деле. Поэтому абсолютно неважно, где их реализовывать.

Ада с большим интересом стала его разглядывать и не преминула с иронией заметить:

– Ой, Владимир Вацлавович, вы во мне комплекс сейчас воспитаете! В чем же ваши планы? Завоевание мира? Хотите объявить себя диктатором?

– Да что вы, разве, похоже… Я твердо решил добиться счастья, и вовсе не важно, где это произойдет.

– А что вы разумеете под счастьем?

– Под счастьем я понимаю согласие с собой. Душевный комфорт и ощущение свободы.

– Царство Божие внутри нас? – быстрой скороговоркой спросила Ада.

Он тотчас понимающе кивнул:

– Да, я это осознал еще, когда первый раз услышал это выражение.

– Я понимаю, понимаю очень хорошо. Самое большое счастье я испытала в молодости, когда лежала ночью на берегу моря, слушала шум волн, смотрела на звезды и отчетливо по нимала, что те же самые звезды видел Гераклит Эфесский две с половиной тысячи лет назад.

– Гераклит Эфесский? Что-то знакомое… Погодите… Гераклит…

– Моя любимая подруга Фуфа преподает философию, она кое-что мне рассказывала, да и я в университете очень любила философию, потом нам читали лекции для аспирантов. Гераклит Эфесский – греческий философ, пятьсот какой-то год до нашей эры. Материалист и диалектик, почитал первоосновой всего сущего «вечно живой огонь, не созданный никем из людей и никем из богов». Мир разделяется на две противоположности – холодное становится горячим, теплое – холодным. Переход всего и всякого в свою противоположность совершается как борьба. Одно разделяется на две противоположности, которые переходят друг в друга и все текуче и все есть одно и то же,– как по- писаному быстро выпалила Ада.

Владимир Вацлавович облегченно выдохнул:

– Во-во, что-то такое припоминаю, кандидатский экзамен, когда по философии сдавали что-то такое же мутное, помню, на лекциях для аспирантов нам тоже читали, занудство какое-то редкое, тошнотное, блевотное. Почему вас вдохновляет, что вы любуетесь на те же звезды, что и он?

– Ну-у, не знаю. Понимаю, что это звучит так… странно… Но дело тут не в Гераклите, конечно. Дело тут в остром ощущении мгновенности жизни, мгновенности присутствия между двумя краями небытия. Знаете, такое экзистенциальное чувство, от которого дух захватывает. Наверное, это и есть настоящая жизнь, а все остальное – виртуалка. Особенно та ее часть, где бесконечно надо читать лекции.– Ада добродушно усмехнулась, смягчая некоей обыденностью выражений невольную высокопарность предыдущих рассуждений.– я очень люблю лекции, когда их мало, и каждая вдохновенно сотворяется на глазах у студентов. Они воспринимают это, как чудо. Но чудо, поставленное на поток, перестает восхищать… Ну и скажите мне, Владимир Вацлавович, в чем вы видите свой душевный комфорт?

– Да в простых вещах, Ада Андреевна. Я не вдаюсь в высокие материи, которых вы тут касались,– не могу. Но я понимаю очень простую вещь: делать то, что хочется, поступать, как считаешь правильным, получать удовольствие от всего этого и жить в согласии с этими простыми принципами. В конце концов, в жизни главенствуют простые вещи – хлеб, вода, книги, друзья.

– Понимаю, понимаю. Мне тоже очень нравится это рассуждение. В свое время Софья Ковалевская, взяла это своим девизом.

Владимир Вацлавович огорченно заметил:

– Не убивайте эрудицией, Ада Андреевна. Не знаю.

– Академия наук объявила конкурс научных работ, анонимный, под девизами. Ковалевская подала работу «О вращении твердого тела» под девизом «Говори, что знаешь, делай, что должно, и пусть будет, что будет». Именно этой работе отдали победу. А когда расшифровали участников и выяснили, что автор – дама, то начали дискутировать: отдать победу даме или нет, ведь дамы по определению – полные дуры и не способны к науке.

Несколько часов дискутировали, потом решили присудить победу все-таки ей. Я тоже стараюсь всегда придерживаться этого девиза, хотя это трудно.

– Почему трудно, Ада Андреевна?

– Ну, судите сами: говори, что знаешь. Часто, очень часто мы говорим отнюдь не то, что знаем, а как раз то, чего не знаем в принципе. Да и знаем-то мало. Делай, что должно – с этим вообще беда! Сплошь и рядом мы делаем то, что не должно. Пусть будет, что будет, нас не устраивает ни в коей мере. Мы интригуем, манипулируем – из кожи вон лезем, чтобы было то, что выгодно нам.

Он с удивлением несколько раз кивнул головой:

– Да, действительно, я как-то над этим не задумывался специально… Ведь совсем просто, но такая интерпретация мне не приходила в голову. Вы как-то так все неожиданно выворачиваете, что все ясное становится двусмысленным и непонятным.

Ада засмеялась:

– Мне кажется, что в жизни вообще все исключительно двусмысленно! Как у Гераклита: в борьбе противоположностей обнаруживается их тождество, и делаются все качества и оценки их относительными.

Владимир Вацлавович тоже засмеялся и заметил:

– Приятно общаться с мыслящим человеком! Давайте общаться чаще, Ада Андреевна.

– Давайте. Приезжайте еще в командировку. Или лучше возьмите меня, когда в следующий раз сюда поедете. Мне еще три дня здесь надо проработать.

Владимир Вацлавович обратился к водителю:

– Сережа, когда мы в следующий раз поедем сюда, подхватим Аду Андреевну? Она нам лекцию по философии прочтет…

Водитель, с интересом слушавший весь их разговор, тут же охотно ответил:

– В следующем месяце, где-нибудь пятнадцатого-семнадцатого. Обязательно поедем, Ада Андреевна. Оставьте телефон, я вам позвоню…

– Я сам позвоню,– не дал ему договорить Владимир Вацлавович,– дайте мне ваш телефон, Ада Андреевна, как соберемся, я вам позвоню.

– Ну, можно же на кафедру позвонить…

– Нет, нет, на кафедре не застать. Или лучше дайте свой мобильный, Аде ничего не оставалось, как назвать свой номер. Нельзя сказать, что она сделала это охотно: ее мобильный знали только домашние и две подруги, она принципиально не хотела, чтобы ее беспокоили посторонние. Ну тут, скажи, как у него это ловко вышло! Заставил все-таки ее дать телефон, почти против ее воли.

Опять установилось длительное молчание.. Они только-только проехали какой-то поселок, Ада не заметила – какой, и въезжали на мост через реку. Мост довольно высокий, а речка широкая с топким длинным прибрежным краем. Ада видела однажды, как по такой кромке пробираются к реке мальчишки, по колено увязая в грязи, с трудом выдирая из нее свои тощие ноги, успевая по уши измазаться, пока доберутся до воды. Перед мостом – Ада успела отметить про себя – довольно крутой поворот. Вот на этом повороте вдруг что-то произошло, и с этого мгновения для Ады пошел какой-то другой отсчет времени и совсем другое восприятие. Много позже, раз за разом прокручивая в памяти эти несколько секунд, Ада никак не могла вспомнить никаких подробностей. Ее память сохранила только ощущения, как будто бы действительность закрутилась в огромную воронку, внутри которой и находилась Ада, и она не помнила чего-либо, кроме ощущения края этой воронки.

Во-первых, ушло восприятие цвета, и все стало тускло-серым, во-вторых, время растянулось и стало бесконечно длинным. Ада еще понимала, что машина идет юзом, потом чудовищная сила подхватила их легкую коробченку, как жалкую щепку, повернула на сто восемьдесят градусов и понесла боком прямо к краю моста. Ада не помнила, пытался ли водитель крутить руль, но еще осознала, что сейчас их судьба, будущее четырех людей, заключенных в хрупкую стальную скорлупку, всецело в руце Божьей, и они зависли над краем небытия. Машина была абсолютно неуправляема, ее стремительно несло на столбики ограждения. Эти игрушечные столбики разлетелись с жалобным хрустом, как будто раскололся кусок сахара-рафинада, и их машина, ничуть не задержанная ими, низверглась с моста, медленно поворачиваясь в воздухе. Последнее, что отметила Ада тускнеющим сознанием, был момент отрыва от дороги и дальше у нее перед глазами опустился мрак, будто захлопнулись ставни, осталось только ощущение, как будто ее бесконечно взбивают в миксере. Нет, она стала кофейным зерном, которое мелют в кофемолке, оно летает туда-сюда, ударяясь о другие зерна и о стенки кофемолки, совершая немыслимые движения, тоже не воспринимая внешнего мира и не соображая ничего, абсолютно ничего…

Ее сознание и восприятие мира вернулось к ней только тогда, когда полностью закончилось всякое движение, и машина замерла в абсолютной неподвижности. Первой мыслью было осознание себя. «Мыслю – значит, существую»,– пронеслось где-то на периферии сознания,– « а если существую, то Андрюшка еще не сирота». Как-то незаметно вернулось цветоощущение и, наконец, она сумела сориентироваться в пространстве. Машина лежала на правом боку, какой-то своей частью уйдя, впечатавшись, врезавшись в мягкий топкий край речки. Под Адой зашевелились, и она поняла, что должна быстро выбраться из их узилища, чтобы, по крайней мере, не мешать другим сделать то же самое. В общем, к ней быстро вернулась способность анализировать ситуацию и быстро принимать решения. Поскольку заднего стекла не было в помине, как будто и никогда оно здесь не стояло, Ада, изловчившись, подтянувшись на руках, неловко выползла прямо в жирную грязь берега. Оступаясь и спотыкаясь, добралась до ближайшего, покрытого жесткой травой пригорка и уселась там, подтянув ноги к подбородку, опираясь на них, потому что голова стала тяжелой и не держалась на шее. Впрочем, все ее тело стало тяжелым, и ее уже начинало трясти от запоздало накатившего ужаса. Когда они падали, ни страха, ни ужаса не было, потому как опасность ситуации не осознавалась, отчетливое понимание произошедшего пришло только теперь, а с ним и ощущение животного страха и невозможность отрефлексировать рационально понятую мысль о том, что уже мог бы быть совершен переход из жизни в смерть.

Несчастная машина лежала на боку, являя собой нелепую картину, выставив грязное брюхо с жалко торчащими колесами, совершенно как пьяная вдрызг баба, завалившаяся вверх ногами в придорожные кусты с бесстыдно задранной юбкой. «И где только мы там все поместились»?– как-то отстраненно подумала Ада, отрешенно наблюдая, как из заднего окна по очереди лезут ее спутники и подходят к ней. Сергей, ошеломленный и еще не оправившийся от первого потрясения, все спрашивал: «Все живы?», потом суетливо достал сигареты, раздал всем, не спрашивая, курят ли, хотят ли, и все послушно взяли и послушно прикурили от его зажигалки. Некоторое время просто молча затягивались, потом Владимир Вацлавович спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

–  У кого какие травмы? Сгоряча, может быть, не почувствовали, а вдруг нужна помощь?

Стали оглядывать друг друга и прислушиваться к себе. Оказалось, что ни на ком нет ни единой царапины, только у Ады болела левая рука, но не сильно, дело, видимо, ограничилось ушибом. Какое-то время спустя стали решать, что делать дальше. Состояние, конечно, было плачевное. Машина нуждалась в серьезном ремонте. Да и выволочь ее отсюда было делом непростым и хлопотным. Все к тому же промокли если не насквозь, то, во всяком случае, весьма сильно, и сейчас начинали мерзнуть на холодном ветру буквально до костей. Да еще основательно вывалялись в грязи, куртка Ады была сильно порвана, вымокли все бумаги в сумках и портфелях, испачканы документы, в обуви хлюпала вода. Перебивая друг друга, несколько напряженно и нервно, но все-таки пришли к общему решению: компания останется вызволять машину из реки, а Невмержицкому ехать с Адой Андреевной в город и проводить ее до дому. Ада пыталась воспротивиться и заявить, что они тоже чем-нибудь помогут, но ей безапелляционно ответили, что лучшая помощь с ее стороны будет, если она избавит их от необходимости заботиться о ней, пусть уж «мы позаботимся только об аварийной машине». На прощание, ее еще великодушно пытались утешить:

– Поезжайте, Ада Андреевна, нечего тут всем без толку толочься. Ну, чего всем-то мучиться? Мы тут быстренько все организуем.

– Давайте, я хоть сухое вам оставлю что-нибудь, вы же замерзнете. У меня свитер сухой и теплый,– настойчиво предложила Ада, расстегивая куртку.

Ей вежливо ответили в том духе, что, мол, ваш свитер только до уровня головы удастся натянуть, а дальше он лопнет.

Они коротко распрощались и пошли по дороге. Ада послушно шла рядом с Владимиром Вацлавовичем, стараясь приладиться к его шагу. Она словно отупела и машинально шла, машинально говорила, кивала головой, в которой была одна мысль: «Неужели это все в действительности происходит со мной? И я уже могла умереть… Андрюшка бы еще ничего не знал, но был бы уже сиротой».

Владимир Вацлавович сказал ей:

– В таком виде никто нас не возьмет до города, придется идти на автостанцию и ехать автобусом.

– А вы знаете, где тут автостанция?

– Кажется, знаю. Я тут бывал несколько раз. Вы уверены, что у вас ничего не болит, Ада Андреевна? Никакой травмы нет?

– Да ничего со мной не произошло страшного. Руку вот ушибла немного, синяк будет. И обо что можно там было руку ушибить? Но еще загадочнее моя порванная куртка – где там можно ее порвать? Я даже не заметила, когда это все случилось.

– Считайте, что нам повезло. Попасть в такую аварию и всего лишь отделаться ушибленной рукой – это несказанная удача. У меня друг попал в аварию – лишился глаза и пережил пневмоторакс.

– Пневмоторакс? Это разрыв легкого? Очень тяжкая вещь. Ему быстро помогли, видимо. Можно было умереть.

– Да, очень близко смерть, оказывается, а мы этого не осознаем.

– Нет, Владимир Вацлавович, это мужчины не осознают, а женщины очень хорошо это чувствуют, когда рожают детей. Только при рождении до тебя доходит, что грани между жизнью и смертью нет. Только что младенец родился безжизненным и вот очухался, заорал, забил ножками. Или родился живым, но тут же умер. Там сюжеты

бесконечны, в роддоме, только там и

начинаешь кое-что понимать об этой жизни.

– Не знаю, вам виднее. Я не только не был в роддоме, у меня даже нет своих детей, поэтому мне все это не знакомо.

Когда они дошли до автостанции, то обнаружилось, что автобус будет только через сорок минут. Ада расстроилась, а Владимир Вацлавович был даже доволен:

– Ну и к лучшему: мы успеем зайти в буфет и выпить водки.

Ада забеспокоилась:

–  Вы шутите?! Во-первых, я водку вообще не пью, у меня от одного ее запаха тошнота подступает. А во-вторых, вы представляете, какая дикость и классическая пошлость – пить водку в паршивом грязном станционном буфете, фу!

Он усмехнулся:

– Это в вас говорит снобизм. А по поводу тошноты позвольте заметить, что водка при стрессе – первейшее лекарство. Мой друг – врач, так вот врачи именно так свои стрессы и снимают. Пойдемте, пойдемте в буфет пить водку.– Он подхватил ее под руку и буквально потащил, преодолевая ее сопротивление. Она еще пыталась упираться:

– Не пойду я туда с вами. Ну, посмотрите на себя: мокрый грязный бомж, вы меня компрометируете. Дайте хоть остатки приличия сохранить!

– Не переживайте так, вы тоже очень хороши: бомжа-бомжой, тоже в грязи, в рваной куртке и в волосах запутались водоросли.

– Где водоросли?!– Ада судорожно провела по волосам,– какие еще водоросли?! Я не была под водой!

Он, не переставая ее тащить, мирно заметил:

– Ну, шучу, шучу, нет у вас водорослей. Но вид у нас действительно еще тот – пара бомжей. В конце концов, закономерно, что мы выпьем немного водки. Никто и не обратит внимания – это так естественно для нас.

– Боже мой, какой-то полный абсурд! Так, пожалуй, совсем освоишься в этой роли, возвращаться не захочется. Надо было бы, кстати, где-нибудь пустых бутылок прихватить для достоверности.

Она пристроилась за грязным пластмассовым столом на фантастически грязном стуле, и подождала, пока Владимир Вацлавович не принес в пластиковых стаканчиках водки и пакет с бутербродами. Он поставил перед ней стаканчик и развернул пакет.

– Выпейте это, Ада Андреевна, вам будет легче.

– Да мне и так не тяжело,– пробормотала Ада, тут же тяжко вздыхая, осознавая его правоту. Она собралась с духом, набрала воздуха, задержала дыхание и как можно больше постаралась глотнуть из стакана, – какая все-таки ужасная это штука! Главное – совсем невкусная.

– Не скажите, многим нравится и даже очень,– засмеялся Владимир Вацлавович. Они начали жевать бутерброды.

– Подождите, я за чаем схожу,– он подошел к прилавку и скоро вернулся с чаем.

Ада прислушалась к себе и поняла, что «ужасная штука» все-таки возымела свое целительное действие: стресс начал отпускать. Она как будто вся стала расслабляться, распускаться, возвращаться к блаженному покою. Она с удовольствием отпила горячего чаю.

– Ой, Ада Андреевна, у вас синяк под глазом,– с сожалением сообщил ей Владимир Вацлавович. – Я только сейчас заметил. Собственно, не совсем под глазом, скорее, чуть ниже.

– Под каким глазом,– с ужасом спросила Ада.

– Под левым,– как-то даже виновато уточнил он, как будто извиняясь, что это не у него подбит глаз, а у нее.

– Ну, как же без этого! «Она же грязная! И глаз подбит и ноги разные!» Было бы нелогично как-то: в таком виде и без синяка под глазом! Это же классика!– обреченным тоном выговорила Ада, и добавила с тихим отчаянием – Святая Бара! Ну и что мне с ним делать? Как прикажете на лекции ходить?! Что студенты будут думать? Ну что студенты могут подумать про меня, когда увидят мой подбитый глаз?!

– Не переживайте так, замажете тональным кремом, запудрите, залепите. Очки можно большие надеть. Женщины вообще странные существа: из-за синяка малюсенького вы готовы впасть в истерику, а то, что мы могли разбиться сейчас насмерть, вас не расстраивает.

– Но уж если мы не разбились, то совсем не обязательно бегать с синяками на лице! Ну что за невезуха! Естественно, будут думать, что меня отлупил муж, начнут сплетничать.

– Вот это противно: нас всегда подозревают в зверствах и жестокостях. Мы прямо животные какие-то в вашем представлении. И очень несправедливо, кстати.

– Не скажите, коллега. Вы знаете статистику? Каждая третья россиянка в течение года подвергается насилию со стороны своего мужчины, не постороннего, заметьте, а своего – мужа, любовника, сына. Причем, это не зависит от слоя и класса: я знала одного нашего коллегу, который сломал челюсть своей жене. Так по-простому, слегка не рассчитал силы.

Владимир Вацлавович примирительно сказал:

– Ну не будем о грустном. Я думаю, что вы никогда не будете этой третьей россиянкой… Допейте водку, Ада Андреевна, и пойдем. Нам уже надо потихоньку к автобусу продвигаться.

Ада снова набрала воздуха и теперь уж выпила все, что оставалось в стаканчике. Выдохнула, помотала головой:

– Ненавижу водку! – укусила, зажевывая, бутерброд – и философским тоном добавила – почему-то у нас всегда интересно получается, как в анекдоте: хотим вина и фруктов, а получается водка и огурец.– Потом поднялась и тут же как-то виновато отметила вслух – что-то от этой вашей горючей смеси я стала пьяна, на ногах не стою. Там сколько было-то?

– Немного, граммов сто пятьдесят.– Владимир Вацлавович начал неудержимо краснеть,– я понимаю вашу иронию, Ада Андреевна: так с дамами не поступают, я имею в виду, не поят водкой в паршивых буфетах. Я очень хотел бы пригласить вас в приличное место и предложить те самые вино и фрукты, но сейчас, поверьте, вам нужнее именно водка. И это очень хорошо, что вы чувствуете себя пьяной: зато забудете о стрессе. Возьмите меня под руку и ни о чем не думайте, Ада Андреевна, я вас поведу.

Только тут до Ады, наконец, дошло, что ее опекают и за ней ухаживают. А она, незаметно для себя, играет роль ведомого в этой связке. Это открытие было для нее потрясающей новостью: она уже давно забыла о том, что ее можно опекать, что от нее не требуется принимать решений, отвечать за свои поступки, думать, куда идти и что делать. Это новое ощущение было для нее настолько непривычным, что она сразу не могла бы сказать, нравится ей такое распределение ролей или нет. Особенно забавным было то, что ее ведущим стал этот милый, краснеющий от малейшей неловкости мальчик. Хотя, наверное, никакой не мальчик, молодой мужчина, это будет вернее. Что ж, может быть, стоит попробовать побыть женщиной? Наверное, это приятно. «Возьмите меня под руку и ни о чем не думайте». Каково?! И это он ей-то, первостатейному першерону, каковым она себя уже давно и прочно ощущала! А что, это вовсе не так глупо, в самом деле! Определенно, надо попробовать. Хотя как-то страшновато: а вдруг ей это понравится? Как потом отвыкать? И тут же Ада с острым раскаянием подумала, что ведет себя бестактно. Мало того, что он вынужден с ней возиться, утешать и ухаживать, так она еще и фактически упрекнула его в том, что делает он это недостаточно изящно. Господи, как это так вышло неловко! Бедный мальчик вынужден опекать старую дурищу, а ему еще и гадости говорят! И ведь он-то совсем не рвался это делать, это общественное поручение, его коллеги откомандировали. Она взяла его под руку и, норовя заглянуть в глаза, с раскаянием сказала:

– Владимир Вацлавович! Пожалуйста, простите меня за бестактность! Я вовсе не хотела ничего такого сказать, чтобы вас как-то обидеть. Мне даже в голову не приходило, что меня можно рассматривать именно как даму, которую необходимо ублажать. Мы же с вами коллеги в форс-мажоре! Поэтому мы в одинаковом положении.

– Вот уж нет. С мужиков всегда спрос больше, поэтому мы должны нести за вас ответственность. И потом мне ужасно приятно о вас заботиться…– он в нерешительности замолчал, после, поколебавшись, закончил – может быть, вы согласитесь сходить куда-нибудь со мной, мы отметим наше чудесное спасение?

Ада растерялась. Это уже было приглашение по всем правилам, и ерничать было неуместно. Не согласиться – как-то неудобно, согласиться – невозможно. Зачем это ей? И вдруг она отчетливо поняла, что, в общем, ничего против-то не имеет, и ей даже хотелось бы пообщаться с ним. «А вот этого не надо»,– совсем уж в смятенье подумала она и очень уклончиво ответила:

– Ну, может быть…

Он поспешал придать этой неопределенности практическую направленность:

– Тогда я вам позвоню, телефон я знаю.

«Господи, как все одинаково у них! – подумала Ада, но вслух не сказала ничего. Она, в общем, не замерзла, но ей все еще было как-то зябко и неуютно, хотя взвинченное нервное состояние действительно ушло. Ее приятно начало клонить ко сну, непривычное состояние легкого опьянения окрашивало действительность в беззаботные тона. Она не обращала внимания на недоуменные взгляды, которые сопровождали их, ее ничто не беспокоило больше и это было восхитительным, как выздоровление после длительной тяжкой болезни.

В автобусе их места оказались на самом последнем ряду, но Аде было все равно: она не замечала почти ничего, мужественно борясь со сном. В мерно качавшемся теплом чреве автобуса это было сделать совсем не просто. Владимир Вацлавович, некоторое время наблюдавший за ее бесплодными попытками примоститься как-то поудобнее, предложил свою помощь:

– Ада Андреевна, пожалуйста, кладите голову мне на плечо, будет удобнее, ну что вы мучаетесь.

Ада не стала ничего говорить, ни благодарить, ни отказываться – у нее не осталось на это сил. Она почти уронила тяжелую, непосильно тяжелую для нее голову, ему даже не на плечо, а куда-то на руку и погрузилась в блаженный сон, как в теплую пенную ванну.

Она проснулась как раз тогда, когда автобус медленно въезжал в город. С сожалением разлепила глаза и подняла голову:

– Что, уже приехали? Как вы, Владимир Вацлавович? Отогрелись?

– Ну не то, чтобы совсем, но стало гораздо лучше.

– Вам куда сейчас надо ехать?

– Сначала я вас провожу, потом уж к себе поеду.

– Отнюдь. Не надо меня провожать, что это вы. Я распрекрасно доберусь до дома, еще не темно и я протрезвела.

– Вы уверены, Ада Андреевна?

– Без сомнения, уверена.

Хотя она решительно отказалась от его помощи, он все же пошел посадить ее на трамвай. Ада благодарно положила руку ему на плечо:

– Владимир Вацлавович, спасибо вам большое. Мне было бы в этой ситуации одной крайне сложно.

– А я все время мучаюсь раскаянием, ведь это я втравил вас в эту поездку, и так все ужасно сложилось. Вы и так автофобией страдаете, а тут еще этот стресс…

– Вы здесь совершенно ни при чем, это могло случиться с каждым. Я и раньше в аварии попадала, из-за этого, наверное, и автофобия у меня. Закончилось все удачно и, слава Богу!

Подошел трамвай и Ада, махнув на прощание рукой, укатила в нем.

Дверь ей открыл Андрюшка. Он изумленно окинул ее взглядом:

– Мама! Что это с тобой? Ты рваная и грязная! Что случилось?!

На Андрюшкины вопли в коридор вышел Анатолий и Наталия Илларионовна. Они вопросительно смотрели на нее.

– Я сверзлась с моста,– пояснила Ада.

Анатолий, с состраданием глядя на нее и мгновенно все поняв, поинтересовался, стараясь сохранять ироничный тон :

– Зачем? Решила суициднуть?

– Да нет, машина пошла юзом, водитель с рулем не справился.

Наталия Илларионовна в ужасе переспросила:

– Машина упала с моста?

– Да, представляешь, мама? Но никто не пострадал, слава Богу! Я – больше всех, вот, руку ушибла и синяк под глазом. Видимо, репкой слегка стукнулась.

Андрюшка в полном восторге закричал:

– Мама! Какой кайф! Какой экстрим! Как жаль, что меня там не было!!

– Тебя там только и не хватало,– Ада начала раздеваться, ощущая страшную усталость во всем теле.– Куртку вот испортила. Тьфу! Какая рвань!

Наталия Илларионовна запричитала:

– Господи! Все время тебе говорю: доездишься в свои командировки, все может случиться. Сейчас обошлось, но что еще может быть…

Мама, не плачь. Никаких гарантий никто не дает, это непредсказуемо… Я хочу горячего чаю, но сначала в ванну…

Наталия Илларионовна потрусила за ней в ванну, не переставая причитать в том духе, что «надо себя беречь, и давно пора прекратить эти опасные шлендранья по всей области». Ада чувствовала такую безмерную опустошенность после пережитого, что даже не пыталась вслушиваться в эти причитанья. В голове у нее сидела только одна мысль, которая была предельно банальна и проста: я уже несколько часов, как могла быть мертва. Лежа в теплой легкой пене, она пыталась представить себе, что может чувствовать мертвый человек, лежа нагишом на мраморном столе морга, именно так, она видела, лежали подготовленные к вскрытию тела. Дело было еще в бытность ее студенткой университета: на военке им преподавали медицину и водили в анатомичку. Что вообще такое смерть? И заканчивается ли жизнь духа со смертью тела? Ада никогда в это не верила, а в особенности, после смерти отца шесть лет назад. Невозможно было представить себе, чтобы такая мощная личность, как ее отец, так любивший жизнь, весельчак, балагур и интеллектуал, в одночасье просто пропал из жизни, унеся с собой все – свою огромную эрудицию, мысли, эмоции, способности к языкам, свою привязанность к науке, любовь к семье и друзьям. Ада твердо верила, что существует некое поле, пространство, энергетический сгусток – что угодно, где души находят приют и успокоение, освобожденные от неповоротливых тел, легкие, радостные, бессмертные, познавшие бесконечность и безмолвие Бога. Ее любимая подруга Соня Воробьева, по-свойски Фуфа, преподававшая в университете философию, когда-то в молодости свихнувшись на греческих философах, все уши прожужжала ей о Платоне, Гераклите и прочих великих греках. Что-то Ада просто не могла понять, что-то забыла, но учение Платона о душах помнила отчетливо, прежде всего, потому что оно страшно ей нравилось. Никогда не могла она смириться с безжалостным материализмом – со смертью тела не остается ничего. Она была уверена также, что души близких, соединившись с нематериальным миром, откуда нет пути в мир людей, следят за своими близкими и пытаются им помочь. Она видела во сне отца три раза, и это было похоже на тюремное свидание в нейтральной зоне. Он выходил к ней на несколько секунд из абсолютного мрака и немоты, и успевал сказать пару-тройку слов, и слова эти были самым важным на тот момент в ее жизни. Первый раз это случилось через несколько месяцев после его смерти. Ада убивалась по отцу так, что перестала обращать внимание на маленького Андрюшку, и Анатолий ей за это выговаривал. Во сне они с отцом ехали в трамвае. Она, безмерно радуясь, что он жив, спросила:

– Папа, ты жив?!

Он, вздохнув, ответил :

– Да не совсем.

– Почему ты умер, папа?! – она потянулась его обнять, и, наконец, обняла, и прижалась лицом к теплой, живой шее.

– Так уж получилось. Мне очень было жаль все это,– он указал глазами куда-то за ее спину,– а особенно жаль тебя оставлять было без защиты. Не переживай, Адочка, мне здесь хорошо. Холодно, правда, но зато есть рыбалка. На этом сон прервался, все, свидание окончено. Она тогда проснулась в слезах. В то время она постоянно была в слезах. На щеках даже началось раздражение, так она и ходила с двумя красными воспаленными полосами на лице.

Второй сон как раз и относился к этим слезам. Отец также вышел из темноты прямо в их квартиру и попросил Аду не переживать и не плакать:

– Все ваши слезы собираются у нас здесь в бассейн и, когда вы ТАМ много плачете, нам ЗДЕСЬ очень плохо.

Ада после этого стала спокойнее, окончательно приняв факт отцовской смерти, смирившись и еще больше уверовав в вечную жизнь души. Третий раз их свидание состоялось в один из сложных периодов ее личной жизни. Их брак с Анатолием в то время как никогда был близок к распаду: они прожили что-то около шести лет и Ада вдруг почувствовала, что Анатолий как-то изменился, неопределенно и незаметно, но что-то стало не так. Ада с уверенностью считала, что он изменяет ей. Она была в бешенстве, и, несмотря на отсутствие доказательств, собралась разводиться. Но ничего не случилось и никто, в первую очередь, Анатолий, не узнал о ее намерениях, потому что ей приснился сон. Как и прежде, отец вышел к ней из мрака и сказал только одну фразу:

– На твоем месте я не принимал бы поспешных решений.

Ада решила тогда отложить все действия на месяц. И это тогда спасло их брак, через месяц ситуация изменилась, она уже как-то отмякла,– короче говоря, расходиться охота пропала, запал прошел.

Когда она с трудом выбралась из ванны, весь дом уже затих, только с кухни доносились звуки не то хоккея, не то футбола, Ада не разобрала. Впрочем, она и не собиралась разбирать: она одинаково ненавидела как то, так и другое. Зато Анатолий был страстным болельщиком, и когда-то это приводило к нешуточным стычкам между ними, сейчас, конечно, по этому поводу они уже не ссорились, но Ада всегда с трудом подавляла раздражение, когда Анатолий утыкался в экран, на котором мельтешили игроки, сопровождаемые характерной скороговоркой комментатора. Ада добралась до постели и успела еще подумать о том, что, видимо сегодняшний ужас она пережила отнюдь не случайно, наверное, это было знаком, предупреждением о будущих, еще больших неприятностях и несчастьях. Далее мысль ее плавно куда-то соскользнула в мягкое, непрозрачное, неосязаемое и избавляюще-приятное.

Глава 2.

Конец ноября выдался суетливый. У Ады стояли в расписании бесконечные командировки и занятия. Она захлебывалась. Ее мучила постоянная боль в ногах и страшная усталость во всем теле. Ей приходилось голодать из-за нехватки времени на обед. Со стороны это казалось абсурдным: всегда можно найти время для обеда. Анатолий ей так и говорил, что, мол, всегда можно остановиться и поесть. Но он никогда не работал в вузе, с его жесткой расчерченностью на «пары» и перерывы, на эту университетскую бесконечную чехарду с консультациями, хвостистами, постоянным авралом, какой-то осатанелой бюрократической дурью, абсурдной ненужностью большинства событий. Перед Адой очень часто стояла дилемма: или пообедать, но тогда опоздать на занятия, или ехать в другой вуз, где у нее была подработка, но тогда не обедать. Разумеется, выбора у нее не было. Так вот и приходилось часто голодать, как это ни дико и смешно звучит.

У нее постоянно было только одно желание – спать. Лежать, не двигаясь, с закрытыми глазами, ни о чем не думать и, главное, не говорить ни слова. Чуть-чуть полежать, проснувшись и осознав свое бодрствование, – и опять спать, спать. Но спать приходилось мало – занятия на экстернате поглощали все утренние часы, работа – дневные и вечерние, командировки – выходные дни. Экстернат для Андрюшки – это, разумеется, ее идея, рожденная от отчаяния, после того как на утреннике по случаю окончания шестого класса Ада, наблюдая их класс на вольном выпасе, вдруг отчетливо, с холодным ужасом увидела, что Андрюшка напоминает ей затравленного зверька, который в любую минуту ждет нападения. Она ясно поняла, как ужасна и страшна жизнь ее мальчика в школе, где, вероятно, его травят. Андрюшка с ненавистью каждый день собирался в школу и, уж конечно, с восторгом использовал любой предлог, чтобы откосить от занятий. Ада ему подыгрывала, щедро посылая записки классной руководительнице о его недомоганиях, подлинных и мнимых.

Андрюшка уродился способным мальчиком, и это доставляло Аде нескончаемые проблемы. Его нестандартность очень не нравилась учителям, и никто не собирался возиться с ним специально. Доходило до абсурда: обладая врожденной грамотностью, он умудрился получить по русскому «удовлетворительно» за год. Ада поговорила с учителем и услышала раздраженное объяснение: «Я понимаю, что все эти разборы и проверки ему не нужны с его грамотностью, но пусть хоть сидит тихонько и помалкивает, так ведь он надо мной глумится и весь класс с толку сбивает. Они же, глядя на него, думают, что и им можно, ничего не делая, грамотно писать.»

Она твердо решила забрать мальчика на экстернат, но нужно было еще добиться согласия Анатолия, а это, как предчувствовала Ада, было самым трудным: Анатолий всегда, как огня, боялся любых перемен. Но, как Ада выяснила вскоре после свадьбы, самым главным ужасом ее мужа была ответственность. Ее Анатолий не желал и всеми силами избегал. Она выбрала для разговора роскошный августовский день, когда они с Анатолием, пообедав, неспешно попивали чай с мятой. Начало было вкрадчивым:

– Анатоль, я тебе давно хотела сказать: мне кажется, что Андрюшка больше не должен учиться в этой своей школе.

–  Это еще почему? Что опять ты придумываешь?– Анатолий с неудовольствием пожал плечами.

–  Во-первых, школа рухнула. У них уволилось шесть учителей. Во-вторых, если он еще год проучится здесь, мы будем иметь невротизированного ребенка..

Анатолий поморщился:

–  С чего ты это взяла? Не сгущай.

–  А ты сам-то не видишь, разве? У Андрюшки не складывается с классом. Ты знаешь, что его травят?

–  Да кто его травит!? Обычные мальчишеские разборки. Перебесятся.

–  Он из-за этой травли перестал учиться. У них групповая норма сложилась – учиться стыдно. Получай тройки и ты – герой.

–  Мне кажется, ты придумываешь.

–  Тебе так кажется, дорогой. Ты в школу-то давно заходил?

Анатолий не ответил, а она, воспользовавшись его молчанием, стала напористей:

–  Так-то вот, а я все время их наблюдаю. Говорю тебе, не шутя: Андрюшка напоминает мне коня в шорах. Он ходит там по одной половице и все время ожидает издевки или пинка. Он готов к этому, смирился. Ты думаешь, он не страдает?

–  Да что там пацан страдает!? Они все такие.

Ада уже совсем решительно и жестко сказала:

– Ну, вот что. Я хочу забрать его из школы на экстернат. Хотя бы на год. А там, в девятый класс попытаемся поступить в Центр.

У них в городе существовал центр для одаренных детей при университете. Брали туда только самых способных и подготовленных, причем, конкурс был уже как в вуз, по той же системе. И никакие связи, блат или деньги помочь не могли.

–  Дада, как ты это себе представляешь? Какой экстернат! Ты что, работу бросишь? Если нет, то где время возьмешь?

–  Можно расписание как-нибудь так составлять, чтобы с утра время оставалось. Знаешь, ведь в средней школе дети вообще-то дурака валяют, а не учатся. Программа рассчитана на середнячков. К тому же сейчас идет омерзительная американизация: в школе все больше рисуют, поют, пляшут, а заниматься не занимаются. Тот, кто в вуз потом поступает – с репетиторами занимаются до посинения, а все остальные – кто как. Я вообще, грешным делом, иногда думаю, что это – диверсия, намеренное оглупление нации. Модель страны третьего мира. Если время толково организовать, чушь всякую повыбросить, то будет сплошная экономия времени.

–  Ну, хорошо, а как твои командировки?

–  Ты проследишь, когда меня не будет. В конце концов, Анатоль, ты же математик, будет логично, если и ты слегка с ним позанимаешься.

–  Нет, воля твоя, Дада, я не могу, уволь.

Ада уже возмущенно, закусив удила, наступала на мужа:

–  Анатоль, ты забываешь, что это твой ребенок! Ты не отчим, ты – отец!

–  Я не могу его заставлять, загонять и объяснять. К тому же, ты знаешь, он меня не слушает, он только тебя признает.

–  Тебе не стыдно, Анатоль?

–  Стыдно, но я это осознаю. Ваши характеры водолейские не мне, мягкосердечному, переломить. Андрюшка тебя боится.

–  Да почему боится? Я его в жизни даже в угол не ставила и пальцем не задела!

–  Меня ты тоже не ставила и не задевала, а я тоже тебя боюсь.

–  Господи, ты-то почему!? Что за чушь собачья?

–  От тебя такие флюиды исходят! От твоей энергетики можно в конверторе сталь варить. Легированную.

–  Чувствительный, да?

–  Очень.

Ада замолчала, выдерживая паузу. Анатолий уже распсиховался: щеки покраснели, он начал нервно расхаживать по кухне. Аду больше всего огорчало в нем отсутствие въедливого интереса к Андрюшке. Нет, он, конечно, его любил, и разговаривал с Андрюшкой, и делал все, что надо, но старался избежать слишком тесного и длительного общения с мальчиком. В то время как Ада всегда стремилась именно к этому и вообще была мамашкой ненормальной. Умом понимала, что нельзя требовать того же от других – все родители по-разному воспитывают своих детей, но периодически скандалила с Анатолием именно по этой причине.

–  Хорошо, Анатоль, пусть не экстернат. Что ты предлагаешь?

–  Ничего… Знал бы что – давно уже сделал бы.

–  Нет, мне это определенно нравится: в пропасть скатываемся, а делать что – не знаем. По-твоему, лучше ничего не делать?

–  Да. Пусть как есть, сам потихоньку выкарабкается.

–  Нет, ничего мне не говори,– Ада уже с трудом удерживалась в рамках,– а то мне хочется в тебя чем-нибудь запустить.

–  Лучше бы ты запустила, чем вот так вот со спокойным лицом меня доставать.

–  Ладно, хорошо. Давай так: я ничего не буду предпринимать, Анатоль. Никаких экстернатов, ничего. Но! Я умываю руки, а вся ответственность за Андрюшку будет лежать на тебе. Я думаю, тебе трудно будет объяснить потом, почему все вышло так.

Анатолий изменился в лице и долго молчал. Потом, видимо взяв себя в руки, спокойно ответил:

–  Хорошо, Дада. Хочешь экстернат – пусть. Делай, что хочешь, я согласен. Считай, что ты со мной посоветовалась, ты ведь этого хотела? Не понимаю, зачем тебе со мной советоваться, ты ведь все равно сделаешь, как ты хочешь и как решишь.

– Отнюдь. Я всегда с тобой советуюсь и прислушиваюсь. Ты только почему-то сразу начинаешь сердиться. Ну не злись, баранчик, я же хочу как лучше.

На этом, собственно, все и закончилось. То есть, началось, разумеется. Ада хорошо осознавала свою ответственность, поэтому с первого дня их экстерната туго закрутила гайки: каждый день в восемь утра они садились за стол и свято выполняли назначенное ею расписание – два часа математики, физика, и два часа гуманитарного спецкурса, который включал в себя по очереди все остальные предметы. К двенадцати Ада, дробно стуча копытами, и часто не успев поесть, убегала на работу, Андрюшка заканчивал без нее. Она еще задавала ему домашнее задание.

Особенно мучила ее Андрюшкина музыкальная школа. Четыре раза в неделю приходилось ездить туда на занятия, и каждый день, кроме этого по часу заниматься дома. Забросить ее теперь было поздно – заниматься уже невмоготу. Каждый день Ада с боем усаживала Андрюшку за фортепиано, и сама садилась рядом. Когда-то она тоже стала жертвой музыкального образования и сейчас в меру сил своих пыталась помочь ему одолеть музыкальную премудрость. Самое ужасное в этой ситуации было то, что у Андрюшки обнаружились явные и недюжинные способности к музыке. Кроме абсолютного слуха у него была еще прекрасная манера извлекать звуки, та, которая дается Богом. К тому же, ему явно очень повезло с педагогом – Лариса Алексеевна обладала педагогическим талантом, и именно благодаря ей Андрюшка еще учился музыке.

Она всегда давала себе слово не делать своего ребенка жертвой музыкального образования. Но когда мальчик подрос, Ада с огромным удивлением поняла, что именно это ей хочется сделать сейчас больше всего на свете. Анатолий был против. Он считал, что мальчика надо отдать в спортивную секцию. Ада доказывала ему, что спорт никуда не уйдет, а вот музыкой надо с раннего детства заниматься. Эти бурные обсуждения длились очень долго и закончились, в общем, предсказуемо: Андрюшка пошел учиться музыке. Когда их прослушивали, педагог по классу скрипки очень звала их к себе, Ада хотела отдать его в класс классической гитары, а сам шестилетний Андрюшка очень твердо заявил: «То-олько фортепиано». Ада уступила. Поначалу ни о каких серьезных занятиях и речи не шло, музыка – «для себя», так, просто побаловаться. Но эти музыкальные способности и обожаемый педагог… Наверное, из-за этого он не бросил занятия музыкой, порой доводившие его своей каждодневной рутиной до истерики. Ада помогала ему, как могла, сидя рядом с ним каждый день во время домашнего часа музыкальных занятий, вырывая этот час из своего сверхуплотненного дня. Лариса Алексеевна предложила им заниматься в профессиональной группе. Они долго дискутировали и решили, наконец, что пока Андрюшка на экстернате, можно потратить больше времени на музыку, а там посмотрим. Ада рассказала домашним анекдот на эту тему: учитель специальности говорит ученику: «Будешь плохо заниматься, я скажу твоим родителям, что у тебя талант». Конечно, талант не талант, а способности у мальчика явные, от них не отмахнешься. Но, наверное, связывать профессиональную карьеру с музыкой было бы нерационально. Только если уж действительно судьба…

Ада всегда живо интересовалась делами своего мальчика, а сейчас, проводя с ним все утро в теснейшем общении, она стала ловить себя на том, что проживает не свою жизнь, а его. Его дела интересовали ее гораздо больше, чем свои и воспринимала она его жизнь, как жизнь, а свою – как преджизнь. Ей пришлось вспомнить всю программу восьмого класса и оказалось, что это совсем не трудно. Когда-то она оканчивала математическую школу и, поступив на экономический факультет, горевала, что все пропало напрасно и ее силы, потраченные на математику, ушли в песок. Поэтому сейчас она невероятно радовалась, что все помнит, все понимает и может быть полезна своему мальчику. У них был только один репетитор – по английскому, в остальном обходились своими силами. Андрюшке такая учеба нравилась: быстро, времени остается много, интересно и весело.

А ей очень нравились их совместные завтраки. Все еще спали, а они с Андрюшкой, приятно беседуя о всякой всячине, ели кашу, он пил чай, а она – обжигающий кофе, который обожала с болезненностью наркомана. Именно в этот час они с удовольствием болтали о мирском. Однажды Андрюшка явился на кухню хмурым и с похоронным видом принялся за яблоко.

–  Почему ты изображаешь из себя сосуд мировой скорби? – поинтересовалась Ада.

–  Знаешь, мама, у меня никогда не будет детей,– мрачно проинформировал он.

–  Вот еще! С чего это ты взял?

–  Никто не захочет со мной заниматься любовью: у меня пенис слишком маленький.

Ада едва удержалась от смеха:

–  Да с чего ты решил?!

–  Должен быть пятнадцать сантиметров, а у меня десять.

–  Имей в виду, размер вовсе не влияет на репродуктивную функцию, кстати, и на ощущения тоже. Ты что, измерял что ли?

–  Да, измерял.

–  Что, штангенциркулем?

–  Нет, линейкой.

–  А с чего ты взял про пятнадцать сантиметров? У всех параметры разные. Все разного роста, разного телосложения. К тому же, ты ведь подросток, тебе еще расти, и расти, все еще изменится.

–  И вообще, мама, у меня такая рожа, такая…– он поискал подходящее слово,– омерзительная. И веснушки эти, ух, прямо изодрал бы всю кожу, чтобы эти веснушки выковырять!

–  Знаешь, это у тебя подростковый комплекс – неприятие себя. Подросток ненавидит себя и ему кажется, что он противный-распротивный, ищет у себя ложные уродства, отвратительные стороны, то ему личико светлое не нравится, то собственная интимная деталь мала.

– Это у всех, что ли такое бывает?

–  Абсолютно у всех, сыночка моя, все страдают. Это надо пережить, все скоро пройдет, это просто возраст.

–  Ох, скорее бы мне уже двадцать лет! Буду не вылазить из ночных клубов, пить кока-колу, лопать чипсы!

–  Я думаю, когда тебе будет двадцать, ты, наконец-то, поумнеешь к этому времени, и тебе не захочется пить и есть всякую гадость. Ты только представь,

что делается в нежном гастритном желудке от газированной воды, если она в капроновых чулках прожигает дырки? А насчет ночных клубов, я думаю, что это занятие тебе покажется скучным.

–  Нет, мама, скучно все время учиться, учиться. И вообще, зачем жить? Ну, вот можешь объяснить, за-че-м?

–  Этого никто не знает, сердечко мое. Смысл жизни в самом процессе жизни, а жизнь, по-моему – это процесс познания. Познание же – бесконечность, которую нельзя объять. Во всяком случае, человек не может. И смысл как раз в присвоении этой бесконечности.

–  Ага, чтобы перед смертью на тебя сошло озарение, что ты так и не объял всю бесконечность и умираешь полным придурком? Абсолютный бред!

–  Ну, примерно так.

–  А в чем тогда для человека фишка, если ничего познать нельзя?

–  Ну, видишь ли, мне кажется, что вся жизнь – это гонка на выживание, такое соревнование с той силой, которая тебя вызвала из небытия для жизни. Она нас все время тестирует на интеллект, и нам нужно выдержать этот тест достойно, если мы не выдерживаем, то эта же сила погружает нас обратно в небытие.

–  Так, может, в небытии как раз и лучше?

–  Нет, там неинтересно. Разве тебе не нравится жить? Здесь есть приятные вещи – музыка, друзья, цветы, любовь.

–  Вот, может, это единственное, ради чего стоит жить.

–  А ты знаешь, что девочки влюбляются в интеллектуальных мужчин?

–  Нет, мама, они влюбляются в сильных и богатых.

–  Да, есть и такие, но самые умные, только – в интеллектуалов. К тому же, если ты умный и интеллектуальный, то, скорее всего, сможешь быть богатым. Под это дело пошли учиться. Вот только скажи мне, что я всегда буду вынуждена с тобой сидеть за уроками? Будет ли какая-то твоя воля к победе?

–  Будет, будет.

–  Весь вопрос – когда? Ох, уж доживу ли я?

Работать с этим сдвинутым расписанием приходилось до позднего вечера, и для Ады началась беспросветная карусель. Иногда вечером, приползши домой в изнеможении, облив холодной водой немилосердно болевшие ноги, Ада садилась в кухне попить чаю и пережить свою полную беспомощность в наведении порядка в доме. Она хорошо видела нарастающий хаос и энтропию. Они наползал на ее дом, как ночь, как сумрак варварства, накрывая ее с головой, поглощая пространство ее семьи, а она не в состоянии была противостоять этому, у нее элементарно не было на это сил. Ситуация была очень простой: «хоть видит око, да зуб неймет».

Ее домашние никогда особо не думали ни о порядке, ни о чистоте, не те были традиции с обеих сторон. Наталия Илларионовна, человек широчайшей русской души и размаха просто не замечала таких пустяков, она всегда с презрением относилась к болезненной чистоплотности и насмешливо говорила, про какую-нибудь особо ревностно блюдущую чистоту соседку: «Она зубной щеткой готова пол выкрасить». Анатолий, естественно, был выше этого, его вообще мало интересовал какой бы то ни было порядок, а уж об Андрюшке и говорить не приходилось. Этот мальчик, забегая домой, лихим молодецким движением сбрасывал с себя куртку, бросал ее в кресло, выходил из ботинок и стремительно мчался к себе в комнату, подгоняемый неотложными делами. Ада, приходя вечером домой, первым делом вызывала его в прихожую и молча указывала на брошенные вещи. Андрюшка издавал боевой клич племени индейцев «Сиу», потом трубил, как подраненный самец оленя, выражая свое возмущение, и только после этого, ворча и ругая свою ничтожную жизнь, убирал в шкаф башмаки и куртку. Эта сцена повторялась изо дня в день уже как минимум шесть лет и давно стала ритуальной. Все попытки Ады объяснить, что гораздо удобнее и безболезненнее делать это сразу, как пришел, были тщетными, Андрюшка упорно не желал выполнять ее требования. Впрочем, Наталия Илларионовна, как это ни странно, поступала также, но ее вещи Ада прибирала молча: маму воспитывать уже было поздновато. В результате их квартире было далеко до идеального порядка, у Ады даже выработалась теория «минимального бардака», когда до идеала далеко, но и все еще вполне прилично. Генеральная уборка делалась только после энергичного нажима на всех со стороны Ады, и то очень неохотно, норовя всячески откосить от этого.

Когда было время и силы, она убирала сама всю огромную их квартиру, чувствуя себя каторжанкой на галерах и искренне недоумевая, почему у нее всегда такой цейтнот, запарка и каторга, и как это Анатолий умудряется без конца решать кроссворды, сидя на диване? И почему у него такая размеренная жизнь, в отличие от нее, от Ады? Не сказать, чтобы он не помогал ей, наоборот, многое делалось именно им, он ходил по магазинам, платил за квартиру, телефон, но весь многообразный остальной быт – это, конечно, была ее личная трагедия. И ей самой было очень забавно наблюдать за собой, когда она, встав в шесть утра, отзанимавшись с Андрюшкой, проведя еще пять пар, и, приползши после этого домой, сидя бесчувственным камнем за горячим чаем, оглядывала свою квартиру, хорошо осознавая, что надо бы и тут помыть, и там убрать и вот здесь подчистить, и это прибрать, а лучше бы и вовсе выкинуть, но не то, чтобы сдвинуться с места, даже руку поднять ей было невмочь.

Такая ситуация была не всегда. Раньше, еще в советские времена, когда у них была малюсенькая съемная квартирка, а нагрузка ассистента позволяла спокойно справляться со всеми делами, Ада не задавалась мыслью о тяжком быте. По-настоящему трудно стало только в безумные девяностые, когда государство перестало лечить, учить и платить пенсии. Ада тогда заканчивала аспирантуру, Андрюшке исполнилось два года, их семья, раньше жила вполне сносно благодаря тому, что Анатолий на его военном заводе зарабатывал очень неплохо. Ситуация резко изменилась: конверсия смертельно подкосила некогда мощный ствол засекреченного военного предприятия, многих сократили, иные ушли сами. Анатолий страшно переживал, но уходить куда-либо не хотел. Он не мог изменить ситуацию. Причин тут было много, но самой главной, наверное, стало нежелание перемен – ему было очень уютно пусть даже и в их убогой стабильности. Мучительно размышляя о метаморфозе, которая произошла с ее умным, интеллигентным, ироничным мужем, Ада с удивлением поняла, что его поведение, как ни странно, очень свойственно большинству мужчин. Об этом свидетельствовал весь опыт выживания в том экстриме, который в стране стал именоваться «перестройкой». Множество ее знакомых, подруг, студенток-заочниц, знакомых знакомых пережили эту мужскую «итальянскую забастовку», когда здоровый, умный, молодой мужик, разорившись, или будучи уволен с работы, или еще как-то оказавшись невостребованным, впадал в депресняк, укладывался на диван, и начинал погружаться в жалось к самому себе. Оно бы, может и ничего, но он желал погружать туда же и всех домашних, заставляя испытывать комплекс вины по отношению к нему. При этом произносились надрывно-саркастические пассажи о «дерьмовых временах», «страшной непрухе» и еще о чем-то таком же ужасном и непонятном. Казалось, что при таких страданиях как-то неудобно и даже неприлично, и, уж конечно, крайне неделикатно задавать ему простой вопрос: как собственно, сегодня накормить ребенка, да, кстати, и его самого, и где взять деньги назавтра? При таких возвышенных страданиях подобный вопрос просто застывал на устах. Но при всем том, считалось вполне приличным дождаться жену с работы, выждать, пока она, едва стянув пальто, наскоро что-то приготовит, и, с видом оскорбленной в лучший чувствах добродетели, нехотя отобедать, чем бог послал. Женщины же, хорошо осознавая, что несчастный, впавший в ступор муж не в состоянии что-то сделать с ситуацией, проявляли чудеса изворотливости и приспособляемости. Ада была знакома со своей коллегой, которая, уйдя из вуза, стала работать швеей-надомницей, день и ночь строчила халаты, совсем ослепла, но смогла прокормить старую мать, дочь и страдающего от депрессухи мужа.

Были, конечно, и другие мужчины, предприимчивые и деловые, про которых говорили, что шило у них в одном месте. Эти быстренько подсуетились, уж какими путями – это дело второе, но худо-бедно разбогатели, отрастили себе брюшки, мордочки, понапялили фирменные костюмчики, большей частью с головой выдавшие в них вчерашнее быдло, и, в полном соответствии с законами жанра, побросав старых жен, обзавелись молодыми бывшими секретаршами и «миссками» при ногах и бюстах.

Аде было глубоко противны и те и эти. Ее муж, слава Богу, не представлял в чистом виде первый тип, он честно, много и хорошо работал, но предпринять что-то на свой страх и риск – этого не мог. Ада хорошо отдавала себе отчет, что довольно глупо требовать от человека того, что он в принципе сделать не в состоянии, а это означало, что сделать что-то должна она, Ада. Долго и безуспешно она продумывала, чем может заняться, чтобы заработать денег. Деньги на какое-то время стали жизненной доминантой именно в силу их отсутствия. Андрюшке было два года, на руках – старая мама, а у Ады часто не было денег даже на то, чтобы толком их накормить. Неизвестно на что бы она решилась, в конце концов, если бы не спасительный звонок давней ее коллеги, с которой у нее были очень теплые отношения. Собственно, с этого звонка и началось относительное благоденствие ее семьи, потому что коллега предложила работу в коммерческом вузе, где по тем временам платили несообразно большую зарплату. Ее зарплата тогда и стала основным источником существования . На полуразвалившемся конверсионном заводе Анатолию платили меньше половины ее заработка, и это страшно травмировало его. Но ему не приходило в голову поменять место работы.

Ада очень быстро оценила, какой чудовищной эксплуатации подвергается и как бесчеловечно обходится со свои здоровьем, читая по двенадцать часов в день лекции в огромных аудиториях, но делать было нечего: выбора им не оставили. Вот так вышло, что Ада работала почти круглосуточно, ездила в командировки по всей их огромной области, и без конца до одури читала лекции, вела семинары, принимала экзамены в различных филиалах и представительствах всех и всяческих вузов, которые покупали ее услуги. Фуфа ругательски ругала ее постоянно за то, что себя не бережет, продается за копейки и проч. и проч. Сама же Фуфа, впрочем, занималась точно тем же самым, только с поправкой на московские цены и масштабы.

Все ее коллеги работали в том же режиме. На кафедре народ тоже был замотан до предела, встречались редко, большей частью только на заседании кафедры и разбегались опять на все четыре стороны.

Человек не знакомый с вузом, конечно, премного бы изумлялся, наблюдая их повседневную жизнь. Она напоминала бесконечный спектакль в одних и тех же декорациях, но в разных жанрах. Каждый день и даже час разыгрывалось какое-то новое действо – трагедии, комедии, драмы, мистерии – все присутствовало в изобилии. Но чаще всего случались трагикомедии. И этот перфоманс шел в режиме «нон стоп». Этакое броуновское движение людей, событий, судеб. По очереди занимали компьютеры, принимали хвостистов, ссорились, проводили обсуждения диссертаций – одним словом, работали. Кроме собственно кафедры, где все толклись на пятачке, у них была рядом небольшая комнатенка. И так-то тесная, она была еще и перегорожена на две части – в большей стояло четыре стола, в меньшей – диванчик, столик, шкафчик с микроволновкой и чайником, и стулья. Это был такой трансформер: в мирное время именно тут бесконечно пили чай и втихушку покуривали, а когда начинался самый нерест с дипломами, тут усаживали дипломников и устраивали предзащиты, тряся несчастных студентов, как спелые груши.

Ада, зарядившая с первой пары работать, зашла в свой первый перерыв именно сюда хлебнуть чаю. Здесь, как всегда, жизнь била ключом. Обсуждали актуальный вопрос: скоро ли закончится семестр, чтобы хоть немного глотнуть воздуха свободы, сил работать уже не было. Ада с ходу оптимистично высказала свой прогноз на отдых:

– Только в гробу.

Народ завеселился, начал так же оптимистично комментировать. Ученый секретарь кафедры, жуя шоколадную зефирину, склочно заметила:

–  Вас послушать, так вы без конца чего-то творческое рожаете. Почему тогда в прошлом году план по методическим пособиям завалили? Три заявленных методички не сдали.

– Ну, милая моя, ты же знаешь, что на кафедре собрались одни пассионарии, а пассионарная ткань требует подталкивания,– примирительно ответила ей Наталья Николаевна, доцент Корнеева, которая очень нравилась Аде за оригинальное мышление и глубокую порядочность. Вообще на кафедре ей было очень комфортно, приятно и легко. С большей частью народа она была давным-давно знакома, с некоторыми, новенькими, познакомилась недавно, но уже успела проникнуться к ним симпатией. Впрочем, были у нее и неприязненные отношения кое к кому, но, верная своему принципу доброжелательной толерантности к коллегам, она никак не обнаруживала этой неприязни, лишь максимально ограничивая общение с такими людьми.

На кафедре действительно собрались сплошь звезды, слетевшиеся со всего факультета к Русину, привлеченные, прежде всего атмосферой доброжелательности, сотрудничества, и, разумеется, возможностью дополнительно заработать. Их кафедра, как и подавляющее большинство гуманитарных кафедр и даже кафедр технических, была почти сплошь женской. Эта тенденция была в высшей степени характерна именно после девяностых годов, когда обрушилось вообще все образование, и сохраняла устойчивость, видимо, на очень длительную перспективу. Объяснялось-то все банально: ни один нормальный мужчина, естественно, не будет работать за те непристойные гроши, в которых государство оценивает труд своей интеллектуальной элиты, а женщины, по своему спокон веку угнетенному и ущербному положению – за милую душу. И впахивать станут не за страх, а за совесть, и все это преотлично понимают. Но стоит только ситуации чуть-чуть измениться, стоит только появиться в вузах хоть мало-мальским деньгам, можно быть абсолютно уверенным, женщин тотчас же из вузов выдавят и снова все вернется на круги своя. А пока ситуация в высшем образовании сложилась прелюбопытная: большинство молодых доцентов и даже профессоров было женским, мужчины разделялись на два типа – либо пенсионеры, либо молодые, однозначно и безумно зафанатевшие в науке гении, и тех и других не так уж много. В этой ситуации, разумеется, как и в любой другой, были и позитивы и негативы. Очевидный и явный позитив – это возможность за счет абсолютно рабского бесплатного труда женщин сохранить какую-никакую систему бесплатного высшего образования, а негатив – это распространение на вузы школьной системы, когда работают там исключительно «тетки». Никогда отродясь вузовские преподаватели не были похожи на школу, хоть и называются «высшая школа». Ничего общего там не было от тупого идиотизма массовой средней школы, наоборот, в вузах всегда процветало свободомыслие и нестандартность. Эта традиция российского высшего образования столь сильна, что никакие уродливые нововведения конца девяностых не смогли перешибить его мощный хребет. Но очень трудно при массовом, почти стопроцентном, женском составе сохранить старые традиции, прежде всего потому, что, таков уж биологический закон, среди женщин гораздо меньше процент гениальных, нестандартных и свободолюбивых. Они есть скорее как редкие исключения, и то про таких говорят, как бы комплиментарно, но в то же время укоризненно: «мужской ум».

Высшая школа требует тщательного отбора, конкурса, индивидуального кропотливого выращивания уникальных личностей, как преподавателей, так и студентов, невзирая на их пол, разумеется. Только такая роскошь является весьма дорогим удовольствием для государства. Где уж тут сейчас при всеобщей маниакальной гонке за деньгами думать о таких пустяках тем, кто имеет власть принимать судьбоносные решения! И уж, конечно, абсолютно невозможно ничего сделать самим обыкновенным «доцентам с кандидатами»! Вот и остается пристраиваться кто как сможет. Кто-то уехал за границу, весьма повысив интеллектуальный уровень тамошней науки и образования, кто-то занялся бизнесом, и не без успеха, потому как системное мышление физиков, математиков, философов весьма легко восприняло все премудрости дикого рынка эпохи первоначального накопления. А те, кто остался в вузе, чтобы прокормиться, наоткрывали филиалов по провинциям и стали заниматься чем-то не совсем пристойным, чем-то откровенно напоминающим полулегальную торговлю дипломами, в свою очередь очень понижая тем самым наш собственный интеллектуальный уровень нескольких поколений. Это еще неизвестно как аукнется нам самим под старость лет, когда рухнут построенные недоучками-строителями дома, лечить нас станут недоучки-медики, вполне успешно сводя до времени в могилу, на концертах выступать недоучки-музыканты, и самолеты клепать недоучки-конструкторы. Пикантность ситуации только заключена в том, что вся эта гадость обрушится на простых смертных, а те, кто стоял в это время у руля и, собственно, устроил весь этот кабак, благополучно присоединятся к своим семействам за границей, поглядывая оттуда на нас и насмешливо разглагольствуя об извечной «стране дураков», разумея, конечно, под исконными дураками опять же простых смертных.

Все кафедральные без конца, как сильфиды, носились по Фуюаням, часто утром приезжая из одного, а вечером уезжая в другой. Работали там по десять часов, простужались в холодных аудиториях, ночевали на бесконечных служебных квартирах, нередко без воды, с забитыми форточками, с неработающими плитами. Приезжали из командировок, отчитывали дневным студентам у себя, и опять уезжали в очередную командировку за тридевять земель, на перекладных, в плацкартных вагонах, а пыточных микроавтобусах – как придется.

Особенно Ада выделяла на кафедре четверых, именно их она неподдельно уважала и просто симпатизировала им. Первой, конечно, была Жанна Викторовна Кедрова, вся изысканная, утонченная, снискавшая у коллег прозвище «француженка» – то ли за свою невероятную хрупкость и изящество, то ли за аристократичные манеры, то ли за маниакальное пристрастие к шляпкам. Они с Адой сразу нашли общий язык еще и потому что у обеих были одного возраста сыновья, примерно с одинаковыми проблемами, которые дамы решили по-разному: Ада забрала на экстернат, Жанна Викторовна отдала в дорогую частную школу. Жанна Викторовна заканчивала кандидатскую, несколько задержавшись с этим в свое время по той причине, что, обладая красивым оперным голосом, около семи лет профессионально пела в муниципальном хоре «Арабеск». Потом, перейдя на кафедру, вернулась к родным пенатам, но оказалось, что тут необходимо быть кандидатом наук, иначе в вузе никогда в людях ходить не будешь. Жанна Викторовна несколько комплексовала по этому поводу и поделилась однажды с Адой своей рефлексией. С тех пор Ада старалась хоть как-нибудь психологически поддержать «француженку», тем более что та живо напоминала саму Аду со всеми ее самоедскими мыслями по поводу своей диссертации в бытность ее аспиранткой, да и вообще у них было очень много общего во взглядах, в убеждениях, да и просто в бытовых привычках.

Второй симпатичной Аде коллегой была профессор Сумина. Чаще всего ее так и звали за глаза на кафедре, может, потому что она одна единственная из кафедральных дам, была доктором наук и профессором. Профессор Сумина в некотором роде отвечала представлениям Ады об идеале женщины. Была она весьма хороша собой, являя среднеевропейский тип красоты, сдержанный, неброский, неяркий; высока и стройна, умудрившись к пятидесяти с хвостиком сохранить изящество и легкость фигуры. Но что особенно нравилось Аде в Суминой – так это ее характер и стиль мышления. Мария Станиславовна была железной леди, с жестким, напористым, невероятно целеустремленным сильным характером. И под стать ему стиль мышления – сугубо логический, рациональнейший, острый, проникающий в суть вещей. Если прибавить сюда профессиональную эрудицию и компетентность вкупе с научной дотошностью, будет очень верный портрет Марии Станиславовны Суминой. Ада слегка ее робела, испытывая в то же время удовольствие и восхищение всякий раз, как сталкивалась с ней, не представляя себе, что эта железная леди имеет какие-то естественные бабские слабости, как и все они, грешные, хотя умом понимала, что смешно так думать и ничто человеческое грандиозной мадам не чуждо. Тем более что все знали: у Суминой есть дочь, которая живет в Америке, и профессор очень переживает по этому поводу.

Третья, Наталья Николаевна Корнеева, была личностью замечательной, прежде всего тем, что отличалась невероятной остротой ума и стратегическим стилем мышления. Это всегда подкупало Аду, вообще до самозабвения обожавшую умных и талантливых женщин. Собственно, Ада всегда дружила, общалась и работала только и исключительно с умными женщинами, не желая ни минуты признавать, что есть на свете откровенные дурищи. Есть, но не рядом со мной – такого правила старалась неукоснительно придерживаться Ада и, в общем, ей это вполне удавалось. Что было немаловажно для Ады, это то, что Наталья Николаевна обладала обостренным чувством юмора – свойство личности, тоже весьма ценимое Адой в людях.

И четвертая Адина слабость – Аглая Дмитриевна Астафьева, вальяжная, яркая брюнетка, неторопливая, обстоятельная до въедливости, аккуратистка и педантка. . В свое время они познакомились, будучи «абитурой», затем учились на одном курсе, тесно общались, но дружить, в общем, не дружили. Аглая была так же щепетильна во всем, как и Ада, и это качество очень их сближало, но во всем остальном никакого сходства не наблюдалось. Им нравилось иногда встречаться где-нибудь в театре или в гостях, но частого и самозабвенного общения все-таки не наблюдалось. Аглая обладала особым обаянием и сердечностью, что делало ее очень приятной в общении. Хотя не всем нравилась эта ее дотошность и въедливость, и иногда на кафедре происходили стычки, заканчивавшиеся весьма неконструктивно – с криками, с выбеганиями в коридор, нервными курениями в клозете и тому подобными прискорбными проявлениями несогласия друг с другом.

На кафедре вообще установился с незапамятных времен легкий налет этакого ненавязчивого изящного амикошонства, иногда весьма шокировавшего посторонних, коих захаживало на кафедру предостаточно. Начать хотя бы с того, что сам заведующий, уважаемый профессор Русин, будучи уже в почтенном возрасте, деликатнейший, гуманнейший, интеллигентнейший мог дурным голосом заорать на коллег или студентов: «Ну, вы, гамадрилы!» Никто, естественно, не обижался, это считалось неповторимым профессорским стилем и проходило по разряду неотъемлемых Русинских чудачеств. Таким же чудачеством являлось то, что профессор Русин, совершенно не обладая музыкальным слухом, всякий раз на кафедральных вечеринках считал своим долгом оглашать коридор и близлежащие окрестные кафедры мощным воплем вне всякой тональности и мотива. Репертуар разнообразием и актуальностью не отличался, в основном включая в себя старые советские песни или совсем уж экзотические старостуденческие, какие-нибудь «голубые в полоску штаны» или там «двенадцать столовых ножей» и тому подобную древность. Пить на этих вечеринках он предпочитал исключительно водку, вино именовал гадостью, мол «гадость пьют из економии» и все время гнобил своих доцентш за пристрастие к «винной отраве». При всех чудачествах и экстравагантных манерах был он признанным авторитетом в своей области, имел немалые заслуги и научный вес. Именно благодаря этому, а также внимательному уважительному отношению к каждому своему работнику пользовался Русин всеобщим уважением и абсолютно поддерживался всем коллективом кафедры. Хотя это не мешало время от времени кому-нибудь из доцентов яростно сцепляться с ним по особо склочным вопросам организации работы на кафедре. К одной присоединялась другая, к ним – третья, Русин, отбиваясь от них, яростно наседавших на него с въедливыми вопросами, сам начинал истошно вопить, срываясь на фальцет, краснея всем лицом и шеей. Первое время такие сцены приводили Аду в состояние ступора: по ее мнению спорные вопросы таким способом не решаются. Но после Ада поняла, что, в общем-то, эти крики, и вопли, и театральные топанья ногой, и осторожное стучание по столу не более чем игра, оперетка, просто такая манера любовного общения, после которого все в момент успокаивались, начинали снова любить друг друга, и вообще вели себя, как ни в чем не бывало. Раньше подобные сцены были крайне редки, а в последнее время участились. Причина этому была стара, как мир и в той же степени банальна: на кафедре появились деньги, причем, деньги весьма приличные, поскольку число контрактных студентов увеличилось в несколько раз, региональные точки – тоже, меркантильный интерес приобрел отчетливые формы. В основе всех конфликтов, причем по любому поводу, как известно, лежат деньги. Поэтому в конечном счете, на кафедре сцеплялись из-за денег, хотя видимые поводы, разумеется, были приличными и даже благими. Способов перетянуть одеяло на себя было множество. Бились за коммерческие часы на территориях, бились за дополнительные дипломы, за дополнительные курсовые.

С курсовыми была вообще отдельная песня. Дело в том, что курсовые – это очень лакомый кусок, на проверку курсовой положено три часа, при высокой квалификации преподавателя реально на курсовую затрачивается полчаса-сорок минут. К тому же, в вузе самое тяжелое – это чтение лекций, чреватое потерей голоса и вообще физически тяжелое занятие. А курсовые – это относительный комфорт и минимизация труда, это фактически оплата труда, ранее затраченного на приобретение необходимой квалификации. Но весь фокус в том, что студент должен написать всего одну курсовую в год, значит, большинство дисциплин курсовых не имеет. На кафедре справедливое, то есть равное распределение курсовых, это из года в год была болезненная тема. Слишком очевиден тут разный интерес тех, кто читает дисциплины с курсовыми и тех, кто таковых не читает…

Некоторое изменение стиля произошло после перехода на кафедру давнего Русинского друга профессора Старостина. Петр Глебыч был полной противоположностью своему другу: был стереотипно по-академически корректен и вежлив, ироничен, мудр и благостен. На мир он взирал с ласковой иронической усмешкой и, кажется, вообще придерживался лозунга «все к лучшему в этом лучшем из миров», потому как «рациональность в мире не ночевала и надеяться на разум собратьев по социуму – это все равно, что искать логику в продвижениях слизня сквозь ядреный капустный кочан». Песен Петр Глебыч ни при какой погоде не пел, равно употреблял и вино и водку, и также как Русин был известен в профессиональной среде как серьезный ученый. Вместе они составляли совершенно трюковую пару и в известном смысле были достопримечательностью факультета.

Кафедра была большая для их факультета – около пятидесяти человек, Ада всех не знала даже в лицо, но тех, кто работал не по договору и совместительству, она уже идентифицировала, классифицировала и определила свое отношение к ним, по большей части весьма приязненное.

Когда Ада зашла на кафедру в следующий перерыв, народу было много, сидели и на диванчике и на стульях, ей с трудом удалось пристроиться сбоку. Обсуждали трагическое происшествие в вузе. Их первокурсница Настя Цветкова и пятикурсник с другого факультета задохнулись в гараже. Анастасия Ильинична всегда лучше других осведомленная о вузовских новостях, рассказывала подробности:

–  Настя сразу потеряла сознание, а он, видимо, еще пытался спасти ее. Подтащил к воротам, но открыть замок уже не смог, сил не хватило. Так там и остался лежать – одна рука на замке, одна – держит Настю.

–  Господи, какая ужасная трагедия! – Ада была подавлена этой новостью,– я эту Настю Цветкову хорошо помню. Как она поступала, помню, и как радовалась, когда себя нашла в списках. Господи, какая трагедия!

–  Говорят, ректор, на деканском совещании страшно ругался, что студенты-технари на пятом курсе не знают техники безопасности. И все вопрошал: «Что они там могли делать?» Как будто не знает, что именно дети делают в гараже!

Ада грустно заметила:

–  Это все происходит из-за того, что они не могут нигде заниматься любовью, дома родители мешают, гостиницы недоступны – ну где еще? Вот они и занимаются, где придется, в гаражах, машинах.

Клара Сергеевна с любопытством спросила ее:

–  А что вы, Ада Андреевна, предлагаете?

–  Не знаю, но мне было бы спокойнее, если бы Андрюшка свою девушку лучше домой бы привел. По крайней мере, безопасно и всяко лучше, чем скитаться по грязным углам.

Анастасия Ильинична протестующе покрутила головой:

–  Еще чего, что это, дом – ночлежка что ли, чтобы сюда девок таскать?!

–  Почему вы так плохо думаете о своем мальчике? Что он будет всяких девок таскать?– удивилась Ада,– он ведь приведет свою девушку, которую любит. Да, тем более что у вас, Анастасия Ильинична, девочка, вам никогда не понять нас, мальчиковых мамашек. У вас – своя свадьба, у нас – своя.

–  Вот тут-то и беда, что у нас – девочки. Если они все начнут заниматься сексом без удержу, то ничего хорошего из этого не получится.

Наталья Николаевна перебила ее:

–  Да они и так занимаются! Только, где придется, тут Ада права. Пусть уж лучше под присмотром будут. По крайней мере, чтоб не ширялись и заразу не подцепили.

Дверь хлопнула и зашла донельзя расстроенная Зоя Васильевна, ровесница большинства сидящих, доцент, оригинальнейшая дама, известная прежде всего своими экзотическими вкусами и привычками. Она с порога начала возмущаться, срываясь на крик:

–  Нет, вы видали такое бесстыдство!? Я со студентами задержалась на перерыв на секунду, надо, думаю, закончить тему. Так ко мне врывается мужик какой-то со своими студентами и говорит совершенно прокурорским тоном: «У меня по расписанию тут занятия, быстро уходите». Я ему говорю: «Подождите минуту, сейчас ведь перерыв, мы сейчас уйдем». Так он завозмущался: «Я, говорит, не собираюсь с инспекционным отделом объясняться по поводу начала занятий». Так прямо меня неприлично вытурил. Вы чувствуете, что инспекционный отдел делает с людьми?

–  Да, многие рассказывают, что к ним приходят на занятия из инспекционного, проверяют, когда начал занятия, когда закончил, в той ли аудитории и все такое. Особенно на первые и седьмые пары,– подтвердила Аглая Дмитриевна,– вот глядите, еще и к нам придут, надо того… осторожнее…

–  Да уж, будто бы мы только то и делаем, что опаздываем и раньше заканчиваем. Мне, например, всегда времени не хватает, я всегда из перерыва прихватываю – Ада была расстроена. Из-за страшной трагедии, и из-за инспекционного отдела, да и вообще из-за всего.

–  А ты знаешь начальницу инспекционного, Ирину Вилориковну?– не унималась Аглая Дмитриевна,– нет, ты не знаешь ее. А я вот с ней сталкивалась, когда она меня вызывала по моим курсовым на филиалах. Я около ее кабинета полчаса стояла, ждала. Она там кого-то распекала. Так вот, за эти полчаса я услышала только одно нормальное, человеческое слово, и это слово было «сука», все остальные – исключительно матерные.

–  Что, правда? Ой, Аглая, мне даже это представить трудно: чтобы в университете подобным образом объяснялись…– Ада со вздохом развела руками.

Анастасия Ильинична без эмоций ответила ей:

– Да ведь у нас в университете бал правят не доценты с кандидатами, а исключительно всякие службы – бухгалтерия, инспекционный, служба охраны, планово-финансовый…

Аглая Дмитриевна, ухмыляясь, подхватила:

– … истопники и банщики»

– Вот-вот, а мы-то, Господи прости, на последнем месте. У меня иногда, после общения с нашей бухгалтерией, возникает чувство, что мы им мешаем работать.

Подобные разговоры велись у них бесконечно. Ада всегда с удовольствием общалась с коллегами, но сегодня у нее был цейтнот: договорилась в большой перерыв принять «хвосты» у троих своих студентов, а еще необходимо было подготовить отчет о тестах. Нехотя она оторвалась от уютных посиделок и забежала в кабинет к Русину, торопясь извлечь из кафедрального компьютера информацию. В этот час у него в кабинете всегда тусовалось слишком много народа. Марина Павловна что-то стряпала на компьютере и Ада попросила ее извиняющимся тоном :

–  Марина Павловна, пожалуйста, зайдите к нам в файл по приемке и на печать сделайте. Только, пожалуйста, быстрее… Принтер у нас нормально печатает? Не истощился еще?

Марина Павловна, повернулась к Аде и, блестя глазами и зубами, доброжелательно улыбаясь, посоветовала ей во весь голос:

–  Ой, Ада Андреевна, не суетитесь под клиентом! На наш минет еще никто не жаловался!

Ада остановившимся взглядом успела увидеть, как Русин поджал губы в страдальческом усилии скрыть подступивший смех, как Петр Глебыч с ласковой усмешкой разглядывает Марину Павловну и Аду, как народ – кто, давясь и прыская в рукав, кто молча, преувеличенно серьезно – быстро порскнул с кафедры. Впрочем, надо отдать должное Марине Павловне: она тут же сунула в руку Аде искомый список и, нимало не смущаясь, посоветовала:

–  Да будет вам, Ада Андреевна, чай тут все свои.

–  Да уж,– подтвердила слегка ошалевшая Ада,– это уж да, святая ваша правда. Спасибо, Марина Павловна.

Русин, как будто и не заметил ее замешательства. Он, оказывается, тоже приготовил ей сюрприз:

–  Ада Андреевна, вы знаете, что на той неделе состоится занятие по компьютерному тестированию на приемных экзаменах. Там письмо пришло из ректората, у вас в ящике лежит.

–  Хотите добить меня, Георгий Матвеевич? Когда мне по занятиям-то ходить, у меня ни минуты.

–  Да там совсем немного. Надо, Ада Андреевна, проректор тешит себя надеждой все вступительные экзамены проводить в электронной форме. Под это дело всех загнали на учебу, зато засчитывается, как повышение квалификации и удостоверение какое-то дают.

Ада окончательно расстроилась: ей еще не хватало только этой учебы для полного, ослепительного счастья. Она, хоть и с трудом, но удержалась от искушения сообщить Русину, что, собственно, она бы посоветовала проректору сделать с этим самым удостоверением о повышении квалификации. Уходя, она в крайней досаде бормотала про себя: «Вечно у нас, как горшок с печки упадет: не понос, так золотуха, покою не дождешься».

Когда Ада в следующий перерыв пришла на кафедру, от прошлой благости не было и следа: там яростно ругались, своеобычно крича и топоча ногами. У них это было нормальным явлением, поэтому Ада не слишком-то и придала значение небольшому этому скандальчику. Хотя сцепились из-за насущного: Марина Павловна, страшно округляя глаза, брызжа слюной и размахивая руками, наступала на Аглаю Дмитриевну. Она кричала что-то о «никудышней организации распределения курсовых, и о непристойной синекуре, которую вы сделали из этих курсовых, чтобы всякие курвы денежки свои не потеряли!» Аглая Дмитриевна, вся пошедшая красными пятнами, пыталась как-то урезонить разошедшуюся не на шутку Марину Павловну, что-то вставить, тоже на повышенных тонах, естественно. Получалось неприлично. К тому же, Русин, стоявший тут с протестующе воздетыми руками, тоже был весь красный, и, как только ему удалось вклиниться в раздраженный диалог дам, сам заорал, еще больше краснея, пытаясь перекричать гневных теток:

–  Да что вы уперлись в это распределение курсовых?! С этим надо еще разбираться! Мы с Петром Глебычем еще толком ничего не сделали, а вы уже третий раз разборки устраиваете по этому поводу!

–  А вы, Георгий Матвеевич, сами разве не видите, какой бардак с этими курсовыми получается?! Распределять на всех – это же профанация! Ну что, все у нас понимают в ценных бумагах, что ли, курва? Мы для себя эти курсовые пишем или для студентов это делается?– Марина Павловна гневно сверкала глазами. Она уже вовсе перешла прямо-таки на визг в ультразвуковом диапазоне. Аглая Дмитриевна, в свою очередь, тоже апеллировала к Русину с железным аргументом:

–  Интересно, где же принцип «за равный труд – равную зарплату»? Где справедливость: у одних нет голосовой нагрузки, а у других только она одна и есть! И студенты очень недовольны и жалуются…

Марина Павловна, скривившись, прокричала ей в ответ совсем уж по-простому:

– Ой, да бросьте вы студентов, ради Бога! Ясно же всем, что все бодаются из-за элементарных денег! Всем хочется урвать кое-чего от пирога, а вам, Аглая Дмитриевна, в особенности. Хапаете, хапаете и все вам мало!

Аглая Дмитриевна, до этой поры старавшаяся держаться в каких-никаких рамках приличия, тоже сорвалась:

– А вы что, Марина Павловна, не хапаете? Прямо неловко вас и слушать, подумаешь, прямо праведница! А кто выполняет на геологическом нагрузку без заявки? А?! Я вас спрашиваю! Все знают, что вы там с методисткой вась-вась, вот она вам нагрузочку-то коммерческую втихушку сплавляет! Думаете, никто этого не знает? Как бы не так! Уж вы бы язык-то придержали… Уж чья бы корова мычала…

Ада краем глаза заметила, как лаборантка Леночка, видимо от греха подальше, стороной добежав до двери, опрометью метнулась в коридор. Их старшая методистка Клара, с красными пятнами на лице, быстро последовала за ней – кафедра пустела, как жаркий пляж при первых каплях ливня. Марина Павловна, близкая к истерике, в сердцах совсем уж агрессивно закричала:

–  Нет, это дурдом какой-то, в самом деле! Ничего же не объяснишь тут! Ну, дурдом дурдомом!!

Русин в свою очередь, нервно поправляя узел на галстуке, тоже запальчиво закричал в ответ:

–  Не-ет! Это не дурдом! Это не дурдом! Это – дом дур!

Внезапно установилась тишина. Через мгновение Ада среди всеобщей этой тишины разразилась смехом и зааплодировала:

–  О, браво, шеф! Как это верно, вы даже не представляете!

И тут уже все вслед за ней облегченно рассмеялись. Русин, присоединившись к общему веселью, примирительно заметил:

–  Вот видите, мы слишком горячимся все. Надо как-то поспокойнее решать все, в рабочем порядке.

Марина Павловна, захватив цигарку, молча унеслась в соседнюю каморку – зализывать раны. Аглая Дмитриевна, все еще пылая праведным гневом, уселась за стол и уже молча сверкала глазами. Ей тоже мучительно хотелось со смаком затянуться сигареткой, но делать это в обществе Марины Павловны в их крошечном «трансформере» она не могла, разумеется, поэтому ей оставалось только переждать противника. В общем, буря, закончилась. Как всегда: покричали, да и утешились, и все осталось по-старому. Жизнь, остановленная безобразной сварой, на удивление быстро восстановилась, и все уже было тихо-мирно, а две скандалистки и раньше-то никогда особо друг друга не жаловали, так что и не привыкать, отношения и так были испорчены напрочь.

Клара подала Аде трубку:

– Вас, Ада Андреевна.

Звонила ей профессор Тимкина из университета. Когда-то еще в студенческие времена эта профессор Тимкина звалась Дашей и училась на три курса старше Ады. Разумеется, они знали друг друга, в университете все в той или иной степени знакомы, но никогда не дружили и даже близко не общались. Даша Тимкина, будучи очень эффектной девушкой, вовсю вела светскую жизнь. У них была компания «золотой молодежи», там всегда водились деньги, как тогда говорили «по фарцовке», часто сиживали они в лучших ресторанах, разъезжали на машинах, это в советские-то времена! Ада же, напротив, в молодости не была не то что красавицей , а даже сколь-нибудь привлекательной особой. Правда сама по себе натуральная блондинка с карими глазами – это уже незаурядно, но сильно ей мешало то, что блондинкой она была абсолютно неяркой, блеклой, слишком высокой, к тому же не то, чтобы толстой, но какой-то бесформенной. По-настоящему в ней красивы были только волосы и руки. Волос было очень много, и Ада, нимало не заботясь ни о каких прическах, просто отпускала их растекаться жидким живым золотом, вспыхивающим благородными искрами при каждом ее движении. Но в целом картинка была не очень впечатляющей, это надо признать, и Ада это хорошо осознавала, считая себя гадким утенком. По утрам, разглядывая себя в зеркале, она с тоской думала: «Как можно жить с такой рожей?» Ее мать, Наталия Илларионовна, была настоящей красавицей, но Ада уродилась в отца – белокурая невзрачная бестия – северный блеклый цветок. По этой причине она решила для себя, что ее стезя – это исключительно игра разума, рациональное осмысление, наука – то, что исключает всякие женские штучки, кокетство, субъективность – и весьма преуспела в этом, мало думая об обычных заботах молодых девушек. И манера у нее выработалась соответствующая – достаточно доброжелательная, но весьма суровая – ни тени кокетства, сдержанность, рациональность, скептицизм. Может быть поэтому, а может, и действительно из-за невыразительной внешности, Ада дожила до пятого курса без обычных студенческих романов, скандалов и любовных драм. И уж конечно, она всячески избегала той компании, где тусовалась Даша Тимкина, просто по той причине, что, глядя на тамошних блестящих красавиц и их не менее блестящих кавалеров, Ада особенно остро чувствовала свое уродство и неуместность. Она только еще больше поджимала губы и становилась суровее, еще тщательнее обходила стороной все это развеселое общество. Да ее туда и не звали, разумеется, ее и не замечали. Ада по этому поводу особо не переживала, считая, что у нее свой путь, своя суровая судьба – старой девы, синего чулка, завзятой ботанички, и – в перспективе – скучной профессорши..

Все внезапно поменялось перед пятым курсом. Звезды так сошлись или что-то случилось в непостижимой глубине психики, но так или иначе, однажды проснувшись утром и глянув в зеркало, Ада поразилась тем неуловимым изменениям в ней, которые, тем не менее, ее совершенно преобразили. Она разделась догола и долго задумчиво рассматривала себя в зеркале, еще не веря и боясь до конца осознать, но уже шалея от восторга при виде того, что отражалось в зеркальной поверхности. Нет, ЭТА Адой Кресс быть не могла. Девушка из зеркала выглядела отнюдь не бесформенной, а даже наоборот: у той, в зеркале, была весьма неплохая фигура. Не без недостатков, естественно, но даже они выглядели теперь вполне уместно и привлекательно. Когда этой девушке удалось так похудеть, и – главное – почему, оставалось большой загадкой. У этой новой девушки было другое лицо, выразительное, может быть, с неправильными чертами и лишенное невероятной красоты, но полное своеобразия и неуловимой скрытой прелести, которую дает отсвет интеллекта. Короче говоря, эта новая девушка оказалось особой стильной и эффектной. Потрясенная этим открытием, которое в двадцать лет значит больше, чем все научные открытия мира, Ада несколько дней осознавала свое новое состояние и те возможности, которое оно перед ней открывало. Она непрестанно потрясенно разглядывала себя в зеркале, чтобы всякую минуту быть уверенной, что волшебное превращение не закончилось, что она теперь почти красавица и очень многое, если не все, из недоступного ранее, теперь не только доступно, а само собой разумеется.

Прежде всего, новое ее состояние давало ей возможность выглядеть совершенно по-другому: она получила возможность надеть, наконец, брюки, которые раньше носить не решалась по причине ее «фундаментального постамента» – чересчур толстых по ее мнению бедер – и «нависающего зада». Сейчас же все сложилось замечательно, джинсы выглядели на ней достаточно стильно. С тех пор о платьях было забыто практически навсегда. Остальное особо, и не изменилось, кроме одного, но весьма существенного обстоятельства – на нее стали обращать внимание мужчины, причем именно мужчины, а не только свои братья-студенты, и внимание самое пристальное, даже весьма настойчивое. Ада впервые ощутила на собственной шкуре, как трудно привлекательным женщинам быть постоянно объектом интереса, и как ужасны бывают очевидные и навязчивые знаки этого интереса.

Ее лучшая, любимая подруга, с которой Ада дружила с нежного детского возраста, Фуфа, когда она увидела результат этого фантастического превращения, пришла в совершенный восторг и на разные лады повторяла нехитрую мысль: как хорошо жить на свете нам, красивым бабам. Они безумно хохотали, обнявшись, повалившись на диван, просто от сознания собственной сияющей молодости и красоты. Фуфа была действительно очень красивой девушкой, без всяких там загадочных преображений и прочих метафизических глупостей. Просто была красивой девочкой, потом красивой девушкой, всегда и даже слишком. Тоже будучи блондинкой, как и Ада, в отличие от нее, Фуфа сразу бросалась в глаза своей вызывающе яркой женственностью. Все в ней было ярко, броско, сексапильно и гармонично: золотистые волосы, при этом классические синие глаза, длинные красивые ноги. Это даже иногда приводило к курьезам, потому что расхожий стереотип о некоторой недалекости блондинок абсолютно не подходил к Фуфе. Она обладала острым аналитическим умом, окончила школу с медалью и без особых усилий поступила в Московский университет. Ничуть не уступая Аде в способностях и уме, она намного превосходила ее в красоте, и хорошо знала это. Впрочем, никогда это не мешало им дружить и любить друг друга. Так вот, Фуфа, отойдя от удивления и выслушав доверительные Адины рассказы о первых опытах нового общения с мужчинами, категорично завила, что «это все твои выдумки, на самом деле ОНИ всегда на нас обращали внимание, только для тебя это не имело никакого значения, и не было необходимостью. Значит, дело не в них, а в тебе». Ада не спорила, хотя прекрасно осознавала, что Фуфа судит исключительно из своего опыта, а он был достаточно богатым: в нее мальчики влюблялись, если не с детства, так уж, по крайней мере, с подросткового возраста, и вечно в ее жизни бушевали африканские страсти.

Внешние разительные перемены, тем не менее, не могли поколебать стойких стереотипов и привычек ее ранней юности. Поэтому, по-прежнему, теперь уже бессознательно, считая, что женские традиционные занятия – любовь, семья, легкомысленные романы, мужчины – не для нее, после получения диплома Ада совершенно естественно распределилась на кафедру экономики в должности скромнейшего ассистента, с тем, чтобы вскоре, поступив в аспирантуру, как и было задумано, заниматься наукой и преподаванием.

Именно тогда они познакомились с Анатолием, который к тому моменту работал на военном заводе, блюл режим секретности и страшно важничал. Они и раньше знали друг друга, постоянно сталкивались на дискотеках, на конференциях, в столовых, – но официально знакомы не были. К тому же, что весьма существенно, Анатолий окончил университет до ее удивительного и необъяснимого преображения. Не удивительно, что он просто не замечал ее. Так бы и не судьба им познакомиться, если бы абсолютно случайно друзья не затащили Анатолия на какую-то вечеринку в университет. Там она сразу бросилась ему в глаза, независимая и суровая, с прямой аскетичной спиной и строгими глазами. Бог весть, что именно привлекло его в Аде, но он предпринял энергичные действия, чтобы познакомиться с симпатичной экономичкой. Разумеется, он пошел проводить ее после вечеринки. Они неторопливо шли под мелким, едва моросившим дождем в темноте и тепле весенней ночи, непринужденно болтая и хохоча. Вспоминали свою недавнюю учебу в университете, Анатолий рассказывал очень интересно и абсолютно уморительно о своих сокурсниках и поездках в стройотряд. У них на факультете были богатые традиции, о которых Ада, естественно, не знала, поэтому слушала с большим интересом.

–  Знаете, у нас после защиты дипломов в общежитии катаются на тазах. Положено при этом громко радостно орать и иметь восторженный образ мысли.

– Что значит «катаются»? Больно это же…

–  Нет, на дно кладут подушку и на каждом этаже принимают анестезию.

–  Представляю, что это за зрелище! А как комендант на это смотрит?

–  С ужасом, но у нас все привыкли, это очень давняя традиция.

–  И никто не травмировался?

–  Пока нет. Были, конечно, неприятности, но это все мелочи.

–  И вы, значит, тоже катались? И не страшно?

–  Страшно, но вопрос только в количестве анестезии…

–  Странно все-таки, мы учились с вами в одном университете, но как будто в совершенно разных местах. Чужой факультет, как другая планета. Свои традиции, свои заморочки.

Он весело взглянул на нее:

–  Это точно. Мы даже не представляли, как там у вас на экономическом живут, ведь в разных корпусах занимались и общежития тоже в разных местах. Да вы, наверное, дома с родителями жили?

Ада согласно кивнула:

– Да, правда. Но я всегда гостила в общаге у своих. И даже завидовала, что они тут все вместе всегда, в вечном веселье, а я одна. Только теперь понимаю, что такое общага и как там тяжко жить.

Дальше все развивалось стремительно и – увы! – стандартно. Ада, практически не имевшая никакого опыта в подобных делах, впервые влюбилась, безмерно удивляясь сама себе. Переживая это непонятное и непривычное состояние, она еще испытывала и некое сожаление из-за того, что ее опыт оказался столь ограниченным и безвариативным. «Неужели вся романтика и любовь закончится Толькой Бессоновым?» – строптиво думала она иногда, переполняясь духом противоречия. Собственно, именно из-за этого самого духа она тянула с ответом на настойчивые предложения Анатолия. В конце концов, она решила, что, видно, судьба.

Она выходила замуж при полнейшем отсутствии какого бы то ни было житейского женского опыта, зато с легким сердцем, надеясь на удачу. Правда, в день свадьбы случилось два события, которые несколько омрачили всеобщее радостное и беззаботное настроение, но все-таки общей картины не испортили. Только в дальнейшем Ада, много раз возвращаясь мыслями в этот день, пыталась как-то объяснить все произошедшее с нею, поняла, что все это было предупреждением ее браку, а она не услышала. Первое событие было очень неприятным: они с Фуфой нечаянно свалили большое старинное зеркало, принадлежавшее еще маме Наталии Илларионовны. Оно разбилось нетривиально: одна половина осталась целой, а вторая буквально рассыпалась на множество мелких осколков. Ада с трудом удержалась от слез, вспомнив примету о том, что зеркало разбивается к несчастью. Но Фуфа твердо заявила, что ни в какие приметы не верит и расстраиваться по этому поводу не желает. Второе несчастье никто и не заметил, хотя для Ады оно тоже стало источником огорчения. Когда они уже зашли в ЗАГС, у нее из уха вдруг упала сережка с жемчугом. Золотая дужка переломилась пополам. Пришлось Фуфе, свидетельнице, вынуть свои серьги, по счастью тоже с жемчугом, и отдать невесте. Она не преминула пошутить по этому поводу «Для милого дружка и сережку из ушка!»

В общем-то свадьба у них была веселой и бестолковой. Бывшие однокурсники встретились и, хотя времени прошло немного, все уже успели оценить то, что закончилось навсегда, и поэтому были полны грустной нежности друг к другу, любовью к новоиспеченным супругам, всем желали счастья, обнимались, целовались и отчетливо понимали, что жизнь перевалила за полдень. Тогда в новых событиях своей взрослой жизни они все слегка подзабыли друг о друге, эгоистично обживая свое новое пространство Но через пяток лет, повзрослев и пережив уже первые серьезные взрослые драмы и трагедии, вновь старались восстановить ослабевшие связи, найти бывших однокурсников и однокашников. Так или иначе, но много позже Ада стороной узнала о трагедии, которая случилась с Дашей Тимкиной сразу после окончания университета. Вернее, не с ней, а с ее женихом Рустамом Ахвердибековым. Его Ада тоже знала, он-то и был самым завзятым плейбоем в их компании. Во время одной из их развеселых поездок по городу их машина на большой скорости столкнулась на перекрестке с трамваем. Кто там кого не пропустил – Ада толком не знала, ей об этом не рассказали. Известно было лишь то, что авария была страшная, и Рустам пострадал больше всех. Собственно, он один и пострадал: он умер на второй день в реанимации, так и не придя в сознание. После этого личная жизнь у Даши как-то не заладилась. Видимо, обожаемый ею Рустам забрал с собой в могилу ее счастье, эгоистично не давая ей никакой жизни здесь, без него. Детей у нее не было, с мужем она развелась, второй брак тоже оказался неудачным, короче говоря, сейчас Тимкина жила одна, как перст, крайне замкнуто и уединенно.

Дело, из-за которого, Тимкина нынче звонила Аде, было простое: Тимкинский аспирант выходил на защиту, и надо было ему оппонировать. Тема была как раз в русле Крессовской специальности, но ей крайне не хотелось почему-то ни читать эту диссертацию, ни, тем более, быть оппонентом на защите. Но Тимкина была настойчива, и ласково-напориста:

– Ада Андреевна, вы в этой теме разбираетесь, кому же, как не вам оппонировать. А первым оппонентом будет Тихвинская.

Услышав фамилию своего научного руководителя, Ада нехотя сдалась:

– Хорошо, Дарья Эдуардовна, присылайте его ко мне, пусть несет свой бессмертный труд.

Та обрадовалась:

– Ну вот и ладушки! Спасибо, Адочка, встретимся на защите.

«Напрасно я согласилась, дура старая» с запоздалым раскаянием подумала Ада, положив трубку. Но теперь уж делать было нечего, надо читать и писать отзыв, а после еще выступать на защите.

Придя на последний перерыв, Ада застала все ту же картину: пили чай, покуривали, болтали, только состав сменился. Ада налила себе чаю, чувствуя, что страшно голодна.

–  У нас ничего в холодильнике нет уесть слегка? – поинтересовалась у сидящих.

Ей посоветовали сходить в столовку.

–  Ага, умницы, – отозвалась Ада,– столовка-то только до пяти работает, а сейчас уж семь доходит.– Хлебца бы, что ли, какого…

Она заглянула в холодильник, там, на тарелке, лежала половина буханки. Ада обрадовалась:

–  О! Какое счастье! Кто хочет?

Она разрезала на несколько частей холодный тяжелый хлеб и предложила коллегам. Куски разобрали, начали жевать. Кто-то саркастически заметил:

–  Ужин аристократов!

–  С нашими зарплатами только так и ужинать,– заметила Наталья Николаевна,– Черт знает, как надоело чувствовать себя беспросветной нищетой. Я намедни из командировки с нашей студенткой по пути на машине ехала. Я ей пожаловалась, что командировки достали, не надо, говорю, мне денег, мне их хватает и без командировок. А она мне очень логично отвечает, что, мол, если бы у вас были деньги, вы бы по нашим паршивым углам не мотались, а то стонете и все равно мотаетесь.

–  Да,– с неохотой подтвердила Анастасия Ильинична,– они же нас и презирают за наше нищенство.

Ада ей живо возразила:

–  Да ничего подобного, они нас презирают не за нищенство, а за то, что мы не умеем в нем сохранить достоинство. Коллеги за копейки опускаются до взяток от студентов, вот это абсолютно постыдно, и достойно презрения с их стороны. Я, положим, понимаю коллег и не осуждаю, а жалею, а студенты, конечно, презирают. И правильно делают.

Наталья Николаевна, прикуривая, невнятно спросила:

–  А как ты думаешь, взятка – это что? Мне вот без конца конфеты суют, а в последнее время пошла мода коньяк дарить. Что, я произвожу впечатление глубоко пьющего человека?

Ада тут же зашлась смехом:

–  Наташа! Коньяк – это, положим, благородный подарочек. А вот мне в прошлом году в Славске пытались вручить кусок сала. Она же меня после экзамена дождалась и чуть не за пазуху норовила засунуть.

–  Студентка?!

–  Нет. Это отдельная песня. Перед экзаменом подходит ко мне дама в возрасте и начинает объяснять, как тяжко пришлось ее мальчику, и болел-то он, и работал, и ребенка родил на днях. Просит, чтобы я была поснисходительней. Я ей говорю, что я всегда очень лояльна. А после экзамена она меня дожидается, и сало сует. Я прямо ополоумела, вы, говорю, мама его? А она мне: «Нет, я его теща».

– Ну, анекдот, прямо,– веселилась Анастасия Ильинична. Марина Павловна, хохоча и запрокидывая голову, прерывая себя приступами смеха, поведала тоже очень веселенькую историю:

–  Вы Ада Андреевна, даже не догадываетесь, как я в прошлом году спасла вашу добродетель от посягательств моих двух дипломников. Они вам курсовую по фондовому рынку не сдали, и поняли, что сделать ее не смогут, даже если, буквально, живот свой положат на это. Так они к вам подгрести сразу не посмели, вы их своей суровостью-то сильно пужнули, они ко мне, мол, нельзя ли с ней как-то договориться…

–  Это со мной, стало быть?– уточнила Ада.

–  Ну да, естественно. Заочники, что с них возьмешь, а они еще в возрасте, одному-то вообще около пятидесяти… Ну вот, может, говорят, в ресторан ее пригласить.

–  Ну, хамство какое,– Ада возмущенно вздохнула,– ну, какие хамы!

Марина Павловна, не обращая на это внимания, продолжила, веселясь:

–  Я им говорю: «Так, с Адой Андреевной разговаривать исключительно церемонно, близко не подходить, пивом на нее не дышать, про ресторан и прочее даже не заикаться, никакого панибратства не допускать». Они, хрюндели невстраханные, вздрогнули: «Что, прямо так вот все серьезно?»

–  Они защитились?

–  Разумеется. В прошлом году. Вас не было в этой комиссии, вы в Славск ездили, а мы к ним в Чегринь.

–  И хорошо они защитились?

–  Не смешите, Ада Андреевна! У таких хрюнделей может быть только совершенно фееричная защита. Я, как руководитель, думала, что их дипломы мне уже на могилку положат.

Анастасия Ильинична досадливо поморщилась:

–  Вот наша-то беда где. Тянем их все годы, сквозь пальцы на все их фортеля смотрим, тройки ставим, а потом как дипломы давать – начинаем плакать: «Ах, ах, хрюндели тупые!» Так и учим их, балбесов, что учили, что не учили – все едино!

–  Да разве можно учить толком такую массу студентов, да еще на разных территориях?– пожала плечами Наталья Николаевна,– при таком экстенсиве никакой учебы никогда не будет. Но если мы толком начнем учить, то наши собственные дети с голоду помрут. Вы что выбираете –своих детей уморить, или недоучек выпустить? То – то. Разве мы работали бы день и ночь на этих филиалах, если бы зарплата позволяла хотя бы как-то сносно даже не жить, а существовать.

Ада поморщилась:

–  Да и сейчас отвратительно. Конечно, речь идет об элементарном физическом выживании для нас, но ведь омерзительно сознавать, что мы участвуем в грандиозном надувательстве. Ведь народ-то думает, что мы им детям, действительно, даем высшее образование, а ведь это же не так. Мы-то с вами практически все здесь закончили в свое время университет, тот, настоящий, единственный, а не наш горнотехнический. Сейчас университетов гораздо больше, чем средних школ, но мы-то ведь еще хорошо помним, как нас учили, и что такое настоящее высшее образование. А у нас-то ведь даже не колледж, а ближе к ПТУ. Ну и что, что на нашем вузе написано университет? Если на бордель прилепить табличку «Монастырь», святости там не прибавится.

–  Ну что ты пылишь? Мы-то что можем сделать? Это же политика государства,– заметила ей Наталья Николаевна.

–  Да я понимаю, конечно,– Ада безнадежно махнула рукой,– «мне за державу обидно!»

–  А вот мне больше всего обидно за себя,– протянула Наталья Николаевна,– вот у меня был любовник, так он все о своей жене рассказывал, придурок, что вот, мол, надо ей норковую шубу купить, она давно мечтает. При этом жена его дома сидит и не работает, и дочь взрослая. Я прямо взбеленилась: я всю жизнь работаю, как лошадь, и не могу себе приличную шубу купить, а тут, видишь ли, норку подавай, иначе сердимся. И ведь он это вполне нормально воспринимает, вроде, так и быть должно!

Ада развеселилась:

– Ой, Наташа! Ну зачем тебе норковая шуба и бриллианты? Помилуй! Это все так не сочетается с нашими слоновьими хоботами. И вообще, неуместно.

Наталья Николаевна с подозрением уставилась на нее:

– Это какие такие слоновьи хоботы у меня? Ты о чем?

–  Наташа! Ты посмотри на нас! Ну кто мы есть с тобой? На нас ведь написано, что мы – боевые африканские слоны.

–  Почему именно африканские? А не какие-то еще? –Наталья Николаевна удивленно подняла брови.

–  Есть еще индийские. Тоже боевые, но африканские лучше. Они менее крупные, чем индийские, но зато более агрессивные, выносливые и злые. И в бою абсолютно безжалостные.

–  Да почему же мы-то с тобой африканские слоны?

–  Ну, судя по тому, как мы работаем, мы, бесспорно, представляем собой что-то среднее между сенокосилкой и боевым африканским слоном. Больше такой режим никому не выдержать. Уж, конечно, не слабому полу. Знаешь, я однажды покупала себе сумку. У меня только одно в голове – чтобы бумага формата A4 входила, чтоб курсовые можно было носить, то да се. Продавщица – молодая девушка – мне так услужливо показывает, вот, мол, еще хорошенькая сумочка. А я ей сдуру-то и говорю: « Хорошенькая, это верно, да ведь она женская». Бедная девка на меня посмотрела с ужасом. Уж не знаю, что она обо мне подумала, у них ведь сейчас Бог весть, какая придурь в голове.

Они долго хохотали, падая друг на друга, комментируя «слоновью тему», не всегда оставаясь в рамках приличия, и оттого хохоча еще больше.

Когда отсмеялись, Аглая Дмитриевна вдруг ни с того ни с сего спросила, ни к кому особо не обращаясь:

–  Вы не знаете, у нас будет выездное заседание на Новый Год?

Никто и не знал ничего толком. Но все надеялись, что и в этом году традиция, которую всегда свято блюли, сохранится. Этот обычай сложился еще в советские времена – декабрьское заседание кафедры проводить на их базе практики. База была роскошная. По весне туда уезжали геофизики и добрых два месяца там занимались своими таинственными исследованиями. Природа вокруг была умопомрачительно хороша: сосновый лес и огромное холодное озеро с песчаным берегом. Зимой база использовалась как профилакторий и место для спортивных сборов. Профком разрешал в это время проводить здесь кафедральные мероприятия. У них выездное заседание всегда было грандиозным событием, к которому готовились заранее. Заказывали банкетную еду, закупали разнообразное спиртное, фрукты, десерт; заранее просили сторожа нагреть и приготовить сауну, спортивный инвентарь. В строжайшей тайне подготавливалась и культурная программа, и на вечернем банкете, который имел состояться после итогового заседания, разыгрывали капустник, на котором хохотали до упаду, потом танцевали тоже до упаду, ели-пили и колобродили до белого света. На другой день обычно разбредались, кто куда: катались на лыжах, санках, парились в сауне с непременным выбеганием на улицу и валянием в снегу. Вечером опять были танцы и веселье, но уже не банкет, а так, легкий междусобойчик,– и поутру после завтрака уезжали. Это был редкий случай, когда собиралась почти вся кафедра, с мужьями и детьми, и все дорожили этой возможностью и этой традицией.

–  Надо уже начинать готовиться потихоньку,– не преминула озадачить всех Ада,– капустник надо делать. У них на кафедре как-то сама собой сложилась специализация – Ада с компанией молодых преподавателей отвечала за капустник, Клара Сергеевна с остальными – за материальную часть. Но, естественно, в подготовке участие, в той или иной степени, принимали все. Неожиданно у Ады в сумке запел мобильник. Голос был незнакомым:

–  Ада Андреевна, здравствуйте! Не узнаете? Это Невмержицкий.

–  Здравствуйте, Владимир Вацлавович! Я, действительно, не узнала,– у Ады не было, конечно, сейчас времени, чтобы прислушиваться к своим ощущениям, но преобладали явно два одновременно – удовлетворение и досада. Странная смесь, хотя и вполне объяснимая.

–  Вы мне пообещали сходить куда-нибудь, отметить наше удивительное спасение.

–  Ну, я не знаю,-… Ада замялась,– если только на той неделе… – и стала размышлять вслух,– в понедельник у меня пары, во вторник – тоже, в среду, да, в среду пятой парой учеба по тестированию, может, в среду в шесть пятнадцать?

–  Очень хорошо, я тоже буду на этой учебе, там и договоримся, Ада Андреевна.

В среду, собираясь на работу, Ада вдруг с удивлением осознала, что впервые за много дней надела платье. Этот факт для нее самой был неожиданным, и она некоторое время размышляла над ним. Потом, поняв, что сделала это исключительно потому, что сегодня собиралась пойти в бар с Владимиром Вацлавовичем, рассердясь на себя, переоделась в обычные брюки. «Это значит, что я придаю слишком большое внимание этому знакомству со «шляхтичем». Хотя, с какой стати? Напрасно я согласилась, надо было отказаться». Но Ада сейчас же живо представила «Шляхтича» с его каменными руками и каменным лицом, стремительно краснеющим при малейшем смущении, – и осознала, что, наверное, ей хочется его увидеть.

На занятия по компьютерному тестированию по приказу проректора согнали всю приемную комиссию и членов предметных комиссий, поэтому в зале было многолюдно. Ада зашла и огляделась. Она почти сразу увидела Владимира Вацлавовича, который, не отрываясь, смотрел на дверь и, заметив ее, замахал рукой. Она пробралась к нему и устроилась рядом:

–  Я боялся, что вы не придете.

Ада недоуменно подняла брови:

–  С чего это? Меня зав. кафедрой в бараний рог просто согнул с этим тестированием. Я так полагаю, что эта бодяга надолго.

–  Вы помните, что мне обещали?

–  Разумеется, мы же договорились, я – девушка обязательная и всегда держу свое слово, попусту не обещаю, но если обещаю – выполняю.

Занятия прошли нудно и бесполезно. Все эти исторические сведения и вводные понятия для Ады были известны, манера чтения лекции у доцента Меньшиковой с кафедры прикладной математики была отвратительная, Ада с раздражением отметила, что у той хромает методика, причем хромает по той причине, что обе ноги – левые. «Коллеги не владеют педагогическим ремеслом»,– с нарастающим неудовольствием отметила Ада. Одним словом, эти две пары прошли в непрестанных душевных муках и сожалении о потраченном времени. Под конец всем выдали диск с программами и заставили подписать задание на составление тестов к февралю. «Вот засада»,– с яростью подумала Ада,– ну мало мне своих проблем! Еще одна головная боль, святая Бара!» Владимир Вацлавович, будто боясь ее отпустить, стоял рядом и Ада, обращаясь к нему, сказала:

–  Я все могу понять, в конце концов, но мне недоступно только одно: за что?

Он усмехнулся и в тон ей ответил:

–  Чтоб жизнь медом не казалась. Давайте одеваться и пойдем, Ада Андреевна.

–  А куда мы пойдем?

–  В «Английский клуб», здесь недалеко.

«Английский клуб», как и ожидала Ада, был стилизован под старину и английскую чопорность. Все в высшей степени пристойно и сдержанно. Белоснежные скатерти и льняные салфетки с фирменным знаком, старое фортепиано и на сцене группа музыкантов – тут признавали только живой звук. Ада с раскаянием подумала, что зря сняла платье: здесь оно было бы гораздо уместнее, чем ее брюки, и «шпильки» надо бы, вместо сапог-вездеходов.

Они пристроились в углу за колонной, которая создавала иллюзию уединения. Владимир Вацлавович со скрытой иронией спросил:

–  Ну что, вина и фруктов?

Ада поняла намек и улыбнулась:

–  Конечно. А вы? «Вино какой страны вы предпочитаете в это время суток?»

–  Я собираюсь пить то же, что и вы, хочу попробовать то, что вы любите.

–  Хорошо. Я в последнее время пью исключительно «Мартини» с ананасовым соком, причем, сто граммов «Мартини» и сто пятьдесят сока.

–  А что будем есть?

–  Неужели вы и есть будете то же, что и я? И вы откажетесь от мяса?

–  Всенепременно. Только то, что вы, то и я.

–  Я хочу какой-нибудь фруктовый салат, или просто салат какой-нибудь экзотический, мне все равно, я не голодна, но надо выдержать установку на фрукты.

Подошел официант, одетый во фрак, парик и белые перчатки. Владимир Вацлавович стал ему объяснять детали заказа, Ада тем временем, отвлекшись, с любопытством разглядывала присутствующих. Публика была, в общем, обычная. Быть может, только одна пара вызывала особый интерес: она – в почтенном возрасте, с отпечатком той ухоженности на лице, которая свидетельствует о сверхблагополучно прожитой жизни, посвященной заботам о себе, о своем здоровье и красоте. На голове – немыслимая шляпка с перьями и какими-то фестончиками, на платье – роскошная рыжая лиса; он – того же возраста, что и его дама, весьма почтенный, с интеллигентным лицом, в безукоризненном костюме. «Просто прошлый век, даже позапрошлый,– подумала Ада,– и бриллианты в ушах наверняка какие-нибудь старинные, фамильные…» У самой Ады не было бриллиантов, она проявляла какое-то равнодушие к ним, предпочитая красивые авторские вещи из поделочных камней. Хотя Наталия Илларионовна все время выговаривала ей за это, мол, в твоем возрасте надо непременно иметь бриллианты. Ада всегда отшучивалась, а сейчас вдруг пожалела: в присутствии этой роскошной дамы она почувствовала себя, как беспородная дворняга, которая живет на помойке, рядом с породистым, благородным догом, обитающим в роскошной вилле. «Вот что делает с женщинами бесконечная работа и командировки! Вот что делается, когда ты приучаешься таскать все время штаны и свитер, или, в крайнем случае, строгий «училкин» костюм с пиджаком»,– как-то отстраненно подумала Ада, без особого, впрочем, огорчения, просто констатируя, с мимолетным, грустным сожалением. Ее вернул к действительности вопрос Невмержицкого:

– Ада Андреевна, я заказал вам экзотический салат с креветками и ананасами, не знаю, понравится ли вам?

–  Да все прелестно, я люблю креветки,– ободряюще улыбнулась ему Ада, не замечая, но чувствуя интуитивно, его неуверенность и неловкость.

Ей было смешно и грустно. Это называется «Сидим, прям, как взрослые». Взрослой-то здесь была она, стало быть, на ней лежит вся ответственность за ситуацию, хотя этот мальчик, видимо, воображает, что именно он, мужчина, отвечает за все, и все в его руках. Чертовски трудно управлять событиями и при этом еще и не разрушать в нем эту иллюзию. Решить, естественно, предстояло ей: в какой мере ей необходимо дальнейшее развитие ситуации, и до каких пределов она хочет, и может дойти?

Крайне сложно в ее положении отрефлексировать и разложить все по пунктам, потому что существует огромный, прямо-таки непреодолимый соблазн поддаться естественному ходу событий, забыть и не думать ни о каких дальнейших путях их разрешения. Просто жить настоящими минутами, видеть только то, что видится сейчас – этот золотистый флер на всем; это легчайшее, сладчайшее очарование непредсказуемого флирта; это розовое с блеском утро только-только начинающихся романтических отношений; и ни в какой степени даже не задаваться предательским вопросом – зачем?

Сознание Ады опять раздвоилось: одна его половина так и поступала, а вторая привычно и мгновенно, анализируя ситуацию с объективностью ученого, препарирующего свой предмет, сформулировала заключение. Очевидно, что старую кобылу интересует этот мальчик, она хочет продолжения всех этих ритуальных приплясываний со всеми вытекающими последствиями, и ее не останавливает мысль об этих последствиях. «Но если вскроется обман, таких я бедствий жду, Тристан, что наименьшим будет плаха». Вот оно! Самое неприемлемое последствие – это неизбежная необходимость обмана. Ей придется врать всем.

Ада, разумеется, не отличалась патологической, идиотской правдивостью, и прибегала к вранью, когда это было крайне необходимо. Но в принципиальных вопросах вранье, любое, было ей глубоко отвратительно. В других оно вызывало в ней брезгливость и омерзение. А что будет с ней самой, если ей придется так глобально лгать и лгать долго? За шестнадцать лет их брака с Анатолием ей не приходилось попадать в подобную ситуацию, поэтому Ада даже в общих чертах не представляла себе этой технологии вранья и измен. Никогда это не было актуально для нее, прежде всего потому, что с самой ранней ее юности мужчины были где-то на периферии ее интересов в силу ее глубочайшего убеждения, что для «гадкого утенка», каковым она всегда себя ощущала, приоритеты отличаются от общепринятых. А когда произошел переход от «гадких утят» к «белым лебедям» было уже поздновато менять свои стереотипы, они намертво укоренились, да и у нее уже был Анатолий, которого она любила. А что теперь произошло с ее привязанностью к Анатолию, с ее влюбленностью в него? Почему она спокойно анализирует возможность изменить ему, тогда как раньше подобная мысль никак не могла бы ей даже прийти в голову?

Их брак был удачным, насколько вообще может считаться удачным любой брак. Естественно, со временем они пережили череду последовательных трансформаций стабильных отношений людей, долго живущих не просто рядом, а вместе, в одной ситуации и в одних проблемах. От молодой, беззаботной и безудержной страсти и обожания, через некоторую отстраненность, напряженность, непонимание, неизбежные в таком долгом сожительстве, к устойчивым, незыблемым, теплым, родственным отношениям. Когда, вроде бы, люди и не замечают друга и даже мало разговаривают. Они могли подолгу молчать, даже находясь в одной комнате, могли целыми днями не встречаться, они об этом не задумывались, опять-таки в силу привычки двух очень близких людей. Наверное, с ними произошла банальнейшая вещь, которая рано или поздно случается с большинством удачных браков – они перестали замечать друг друга, потому что полностью растворились друг в друге, став частью друг друга. И относились друг к другу именно как к части себя, хорошо зная, что именно надо для другого. Диалектический переход, в котором полное отрицание супругов, ведущее к отчуждению и разводу, и полное присвоение, как ни парадоксально, ведущее к тому же самому,– вот что произошло с их браком. Поэтому очень трудно быть в ее ситуации. В конце концов, она не лучше и не хуже других женщин, которые изменяют мужьям, это делается сплошь и рядом и постоянно; но в ее ситуации это вовсе не банальная измена мужу, это – измена самой себе, которая, видимо, переживается куда как труднее и заставляет страдать и раскаиваться не в пример ужасней. Если все будет продолжаться вполне закономерно в соответствии со стандартной логикой, то ее ждут рефлексия, угрызения совести, сшибка в сознании и всяческие прочие психологические неприятности. Что она получит взамен? Понятно, что этот мальчик – бальзам на ее женское самолюбие. Если раньше, когда она ощущала настойчивое внимание со стороны мужчин, – а такое периодически случалось,– ей было с одной стороны смешно, а с другой – приятно, в том смысле исключительно, что являлось свидетельством ее молодости, красоты и женской привлекательности. И это было естественно и совсем не нужно. Ада очень весело уклонялась от этого внимания за полной его ненадобностью, не обременяя себя никакой рефлексией по этому поводу. Сейчас же что-то качественно изменилось. Не просто здесь одно самолюбие, тут совпали какие-то другие обстоятельства, более серьезные. Поэтому и ее растерянность и колебания. Совершенно ясно, что Невмержицкий ей нравится, и это напрягало Аду больше всего. Она страшно досадовала на себя, что не может, как все нормальные люди, беззаботно пуститься во все тяжкие, не задумываясь ни о каком долге и приличиях. Неужели все так вот переживают некую неловкость, когда еще даже никакой измены не случилось, и, может, вряд ли случится…

–  Ада Андреевна, о чем вы так отстраненно думаете? – спросил наблюдавший за ней Невмержицкий.

Она страшно смутилась, на мгновение ей пришла совершенно абсурдная мысль о том, что он мог бы догадаться об этих ее размышлениях, но она тут же вернулась к реальности и очень быстро, даже без всякой заминки, ответила:

–  Сегодня с утра я хотела надеть платье и сапоги на шпильках, а в результате – опять водка и огурец.

Невмержицкий усмехнулся и ответил:

–  Конечно, я видел вас не так много раз и в достаточно похожих ситуациях, но никогда – в платье и на шпильках. Должно быть, вам очень идет. Особенно с открытой шеей.

–  Почему именно шеей?

–  Потому что у вас очень беззащитная шея.

–  Это забавно. Мне никто никогда не говорил, что я выгляжу беззащитно! Во всяком случае, если уж я и нуждаюсь в защите, то только от собственных драконов. А наших драконов мы можем победить только сами, и никто тут нам не помощник.

Официант принес заказанное и начал расставлять на столе. Они молча наблюдали за священнодейством. Когда он, пожелав приятного вечера, чинно удалился, Ада облегченно вздохнула и заметила:

–  Все тут такое чопорное, поневоле чувствуешь себя настоящей леди, и хочется выпрямить спину.

–  А вы и есть настоящая леди, Ада Андреевна, и я все время ловлю себя на том, что тщательно взвешиваю свои слова, прежде чем что-то сказать. Боюсь, что не так что-то брякну, и это очень трудно.

–  А вы расслабьтесь, Владимир Вацлавович, – самым серьезным тоном посоветовала Ада,– будет гораздо легче и не в пример приятнее. Я просто не верю, что вы могли бы сказать что-то неподобающее английской чопорности.

–  Да я и сам, признаться думаю, что нам надо общаться по-свойски: у нас богатое прошлое, мы с вами, в конце концов, вместе пили водку.

Ада засмеялась с видимым удовольствием. Ей нравилось, что «шляхтич» хорошо понимает правила игры, в конце концов, лучшее средство от неловкости и замешательства – ирония и чувство юмора. Он подвинул к себе высокий стакан с «Мартини», и сказал:

–  Я мало знаю о вас, а мне хотелось бы знать много.

Ада согласно кивнула и послушно начала:

–  «Родился в препочтеннейшей семье я, и был послушным мальчиком, как все. И, склонность к философии имея, с отличием закончил медресе».

Он обескуражено посмотрел на нее, усмехнулся, снова взглянул, уже без улыбки, и очень серьезно закончил:

–  «Скажи, ты не был в этой… как ее… Сибири? Не сиживал ли в этих… кандалах?»

Ада неподдельно удивилась:

–  О! Вы тоже это читали?

–  Разумеется. Очень люблю.

Ада стала быстро перечислять:

–  Стругацких? Голсуорси? Саймака? Ле Гуин? Булгакова? Гончарова?

При каждом ее слове он утвердительно кивал, а после того, как она замолчала, с добродушной усмешкой констатировал:

–  Имеет место полное совпадение наших литературных пристрастий. Я в этом и не сомневался. Судя по вашим цитатам, вы очень основательно все это прочли.

–  Владимир Вацлавович, вы меня просто удивляете. Мужчины, обычно, не читают ничего, кроме сугубо специальной литературы. Хотя я признаю, что, может, я какая-то особая лишенка, но мне начитанные мужчины не попадались.

–  За что вы так не любите мужчин, Ада Андреевна? Что мужчины – это скопище пороков, считают обычно женщины несчастные, а вы производите впечатление очень благополучной женщины. У меня, например, все друзья – очень эрудированные люди. Мне хотелось бы вас с ними познакомить, они бы вам понравились.

Ада поморщилась с неудовольствием:

–  Я отнюдь не хочу говорить о мужчинах. Давайте о чем-нибудь приятном.

Он рассмеялся:

–  Хорошо, Ада Андреевна, давайте вы расскажете о себе? Потом я – о себе. Чтобы лучше представлять, что мы собой представляем.

Она использовала тот же прием, что и раньше – прибегла к ироническому цитированию:

–  «Э-у-ых. Рамапитек. Ел, пил, спал в свое удовольствие. Сожран пещерн. Медвед. Во вр. Охоты».

Он кивнул головой, принимая шутку:

–  Понимаю. Вы не хотите говорить о себе. Предпочитаете интригующую загадочность. Вы – изрядная кокетка,my dear

–  Вот уж нет. Просто рассказывать особо нечего. В моей жизни нет ничего остросюжетного или авантюрного. Я всегда хорошо училась и не впадала ни в какие пороки. Не покуривала травку, не кололась – да мы и не знали об этом, советские времена были. Не диссидентствовала, не фрондерствовала, была комсомолкой, ездила в колхоз, училась в аспирантуре, защитила кандидатскую, замужем, имею сына, не была, не сидела, не привлекалась. После – работала, как сенокосилка. Видимо, вскоре умру с чувством выполненного долга и глубокого внутреннего удовлетворения.

Он кивнул:

–  Очень содержательный, красочный и оптимистичный рассказ. Моя история очень похожа на вашу. Учился я тоже хорошо – школу закончил с золотой медалью, потом МГУ с отличием. Получил приглашение в аспирантуру. Потом без ума влюбился, был на все готов и согласен. Ждал три года, пока она закончит вуз. Получил ее согласие на брак, был по-щенячьи счастлив. В день свадьбы приехал за ней вместе со свидетелями и друзьями, она вышла ко мне в халате и очень спокойно объяснила, что не пойдет за меня замуж. Запил, бросил аспирантуру, хотел суициднуть. Уехал сюда, ушел в науку, защитил диссертацию, сейчас дописываю докторскую. На женщин зла не держу, все забыл, все простил, ищу только понимания. Работаю тоже, как першерон.

Ада потрясенно протянула:

–  Боже мой! – и очень осторожно, нерешительно, сочувственно спросила,– а причину вам объяснили?

–  Да, причем, исчерпывающе. Она сказала, что вчера ей сделали более заманчивое предложение. Она так и сказала «Более заманчивое». Были ведь девяностые годы, вы помните, что творилось? А я был бедным аспирантом с перспективой побираться на помойках для продолжения своих исследований. Она – безумно красивая девушка. Он – из нуворишей, владелец сети магазинов, еще там чего-то. Как ей было отказаться. Она просила ее простить. «Что ты можешь мне предложить?» – так она сказала. Ну что, в самом деле? Мою безумную влюбленность в нее? Мою жизнь? Что? И комнату в аспирантском общежитии в придачу. Я ее понял и простил. Хотя она могла бы сразу мне позвонить, я, по крайней мере, не выглядел бы так глупо при гостях и друзьях. Но она сказала, что «боялась меня расстроить раньше времени».

Ада подумала про себя, что девушка у него была на редкость жестокая и расчетливая, а, главное, как Ада считала, подлая. Но, разумеется, не сказала ничего подобного. Так же осторожно и мягко, абсолютно нейтральным тоном задала вопрос:

–  И как вы справились? Ведь это же настоящий большой ужас.

–  Помогли друзья и родители. Они установили дежурство и по очереди меня пасли. И без конца разговаривали со мной. Видите ли, Ада Андреевна, я именно тогда хорошо понял на своей шкуре, как мужики тотально зависят от женщин. Вы можете просто нас убить и это огромное, сильное существо, вместе со всеми своими мускулами и силищей ничего не может сделать, просто загибается. Я пробовал пить, пробовал покуривать травку, пробовал менять девушек – все пробовал. Потом как-то отпустило. Москва мне стала противна. Здесь у меня было жилье, я вернулся сюда. Мне оставалась только наука, она мне и дала возможность выжить. В нашем горнотехническом университете очень хорошая школа физики, как раз по моей специальности, я впрягся и потянул, это меня спасло. Первое время женщины вызывали у меня аллергию, мне казалось, что они все надо мной смеются. Потом, стало легче. Я пытался, чтобы как у всех, была жена, дети. Но не сложилось. Теперь я хочу только понимания и принятия. Мне хочется говорить на одном языке.

Ада, растерянная, не зная, что сказать, опять вздохнула:

–  Боже мой!

Невмержицкий, не отрываясь, смотрел ей прямо в глаза, опять начиная краснеть. Чувствовалось, что каждое слово дается ему с трудом:

–  Я это вам говорю для того, чтобы вы хорошо представляли себе причину моего одиночества. Наверняка, вас это интересует, но вы никогда не спросите, я уж это понял. Так сложилась жизнь. Раньше мне было жаль себя, а сейчас я твердо решил, несмотря ни на что, получить от жизни свою долю счастья.

Ада очень мягко, стараясь подобрать нужные, нейтральные, необидные слова, спросила:

–  Владимир Вацлавович, но что я могу для вас сделать? Я намного старше вас, я замужем и довольно удачно, к тому же, я напрочь лишена романтики…

–  Не говорите ничего, я все о вас знаю. Вы не можете себя адекватно оценить, вы пристрастны. Я чувствую себя с вами очень легко. Понимаете, так бывает. Легко в том смысле, что у нас абсолютно все одинаковое – взгляды и оценки, и я точно знаю, как вы станете думать о том или другом, и даже в каких выражениях. Мы с вами очень похожи, а ведь это бывает редко, правда? Я сразу это понял и почувствовал. Я понимаю, что поступаю эгоистично, у вас из-за меня проблемы, а они вам, наверное, не нужны. Вы ведь себя спрашиваете: зачем мне этот Невмержицкий с его заморочками? Ведь спрашиваете, Ада Андреевна?

Ада, растерянная от его напора и его проницательности, только что-то невнятно пролепетала и негодующе подняла плечи. К счастью, он не стал настаивать на этом своем вопросе и продолжил:

–  Но вот вы здесь, со мной, значит, у вас тоже есть причины со мной общаться? Может быть, ваш брак вовсе не так удачен, Ада Андреевна?

Он сразу замолчал, увидев ее протестующий жест, и покаянным тоном сейчас же стал извиняться:

–  Ох, простите меня, простите! Я не хотел ничего говорить об этом! Я только надеялся…

–  Вы, стало быть, надеялись, что у меня очень неудачный брак и я глубоко несчастна? Ну, это презабавно! Но мне совсем не хочется об этом говорить и не во мне дело.

А ведь она лукавит, сразу же отметила про себя Ада. Именно в ней-то все и дело. Ведь этот мальчик прав: что-то не так в Датском королевстве, если уж она выслушивает его, сидит с ним тут уже второй час, принимает его деликатные комплименты, и ей это нравится. «Господи, – опять с подступающей тоской подумала Ада,– что-то произошло у нас с Анатолем. Что-то еще неосознаваемое, но очень-очень скверное, если стал возможен и этот мальчик и его непонятной привязанностью ко мне, и сами эти мои мысли».

Когда официант принес счет, и они собрались уходить, Ада, обычно предпочитавшая сама расплачиваться в подобных заведениях, и всегда мягко, но весьма настойчиво объяснявшая спутникам-мужчинам, что надо соблюдать секс-корректность, не решилась сейчас заявить о своей привилегии самой расплачиваться, видя, как спокойно, как само собой разумеющееся, это делает Владимир Вацлавович, и боясь еще раз явить свою бестактность. Просто даже странно, как этот мальчик умеет заставить ее делать абсолютно несвойственные для нее вещи!

Часть дороги они прошли пешком, бессознательно не касаясь больше никаких серьезных вещей, и болтая о пустяках, часть – проехали на «маршрутке». Просто и коротко попрощались около ее дома. Он пообещал позвонить, и она только утвердительно кивнула в ответ.

Глава 3.

Диссертация Дарьиного аспиранта не понравилась Аде с первых же страниц. Именно потому, что это была прямо ее тема, и ей было понятно каждое слово в ней. Последнее время в их совете без конца шли подобные диссертации: по форме придраться не к чему – все честь честью, пожалуйте вам – и новизна и актуальность, а на поверку – абсолютные пустышки, компиляции, устаревший материал из чьих-то статей и монографий. Ни о какой науке тут говорить, конечно, не приходилось. И так-то кандидатские уже давно превратились в квалификационную работу, никоим образом с научными открытиями не связанной, а в данном случае это была еще и очень слабая квалификационная работа, больше похожая на среднего уровня диплом.

По мере чтения ее раздражение нарастало все сильнее, и уж вовсе достигло крайней точки, когда она наткнулась на хорошо знакомый ей кусок текста, через абзац последовал еще один такой же не менее знакомый кусок, потом еще. Текст настолько был знаком Аде, что она могла бы повторить его с закрытыми глазами. Она даже знала, каким должен быть следующий кусок. И не странно, просто эта обширная часть текста была целиком, даже без всякой переработки, взята из ее собственной, защищенной почти четырнадцать лет назад, диссертации. Пережив изумление, а потом крайнее возмущение от подобной наглости, Ада, для абсолютной уверенности, полезла в диссертацию, которая уже много лет почивала в самом дальнем углу шкафа. Естественно, положенный рядом текст был абсолютно идентичен.

Положение было неприятное. Ну, и что прикажете теперь делать? Обвинить в плагиате, конечно, можно, только чего добьешься? Все это препротивно, доказывать и объяснять что-то, да и есть ли у нее время для этого? Ада представила, как она объясняется с Тимкиной и тяжко вздохнула, почти всхлипнула. Нет, ты скажи, ну не живется ей спокойно и счастливо! Эта Тимкина с ее вечным огромным апломбом и покровительственным тоном просто несносна. Но кто виноват в том, что у нее хватило воли стать профессором и защитить докторскую, а у Ады – нет? Разумеется, кроме нее, никто, так что и пенять не на кого. В сердцах Ада почти швырнула ненавистную диссертацию на стол, твердо решив отказаться от оппонирования. Но, как оказалось, не тут-то было.

Тимкина потребовала встречи у председателя спецсовета. Вся тонкость была в том, что этим председателем был профессор Русин, и Ада преотлично знала, что он ни с кем не захочет ссориться, и будет уговаривать и заставлять ее написать положительный отзыв. Или, в крайнем случае, постарается увильнуть от ответственности. Вышло почти все так, как Ада и предполагала. Тимкина с кислым лицом поздоровалась с ней и, с видимым трудом процедила в том духе, что очень рада встретиться. И в то же время глаза ее недобро буравили Аду, и во всей фигуре чувствовалась мрачная решимость. Зато Русин был весьма благодушен и, как будто, и не замечал напряженной ситуации. Ада всегда завидовала этой его способности, он всегда, в самых неприятных обстоятельствах оставался тонким дипломатом, и точно чувствовал, когда надо орать и топотать ногами, а когда надо говорить сладко, глядеть нежно, и обещать златые горы. Сейчас он прямо-таки источал мед и патоку, и Ада подумала, что неспроста. И как в воду глядела: когда все они вошли в Русинский кабинет, там, небрежно умостившись в кресле, пребывала в приятной расслабленности профессор Тихвинская.