Высокогорье. Не такие уж легкие глупости всё еще незрелого возраста

Между школьницей и студенткой

И вот, школа окончена, мне надо поступать.

Школа, школа, школа. Если бы я училась всё время в одной школе, возможно, всё было бы по-другому. Малютки с круглыми личиками так и сидят у меня в голове, но в седьмом классе пришла в чужую, холодную школу, да еще мальчики явились.

Простите, тетеньки и дяденьки учителя, теперь уж наверно жители кладбищ, я не смогла вас полюбить. А без любви и хлеб в горло не лезет, что говорить об одноклассниках и учителях.

На меня обрушился целый класс половозрелых, сисястых, задастых девочек и бледных, маленьких, умственно недоразвитых мальчиков, на вид лет на десять младше девочек.

А там, в покинутой школе осталась малюсенькая, кудрявая Эмка с глазами вишенками. Может и тупенькая, зато нежная Рита Войцеховская с задумчивым эллипсом личика, где радиус в много меньше радиуса а, или Литвшка, с носиком, незаметным, как пупырышек.

Так и пошла моя любовь кувырком до конца школы.

Пойти-то пошла, но внимательно посмотрев на то, что помню, вдруг увидела вечеринку. Так, кажется, называли тусовку раньше, в культурное время.

Восьмой класс, собрались на чей-то день рожденья. Чуть посидели – танцы. Медленный, медленный фокстрот, и меня приглашает Валера Евдокимов. Я едва касаюсь его плеча, он, – не похоже, чтоб вообще коснулся, – так около моей талии рука и висела. Мы в такт перебираем ногами и не смотрим друг на друга.

После этого вечера или раньше Валера мне нравился. Мы жили в одном доме, в соседних подъездах. У него была очень тонкая, но уже мужская фигура: он занимался спортивной гимнастикой. Нравилось, что он красиво играл в волейбол, что приходил на площадку с маленькой сестренкой. Казалось, в нем есть сдержанность и достоинство.

Если бы мы смогли как-то поговорить, сблизиться, – нет, всё это фантазии. Наше поведение определяется тем, что сложидось в голове, и ничем больше. Значит, программа не ветвится?

Последний год школы перед поступлением. Выбор уже сделан, я никуда не хотела, кроме мехмата. Мама приедет в начале лета, когда в Южной Азии станет нестерпимо жарко. Я накупила абонементов для абитуры на физфак и мехмат на лекции и семинары. Начала ездить на Ленинские Горы.

Еще осенью районный врач разрешила по состоянию здоровья, (постоянно очень низкое давление), не ходить в школу по понедельникам. Счастливая, занималась лишний день, чем хотела. Читала художественную литературу. К весне чувствовала уже такую слабость, что со второй половины лекций в универе вынуждена была уходить домой.

Пришло время готовиться к поступлению. Мама читала теоремы, я разбиралась, лежа с тетрадкой и ручкой в руке. Потом, за три недели до экзаменов она нашла мне, – по слухам, лучшего в Москве, – репетитора Ваховского. Группа из четырех человек, я и Лена Шапиро – на мехмат, остальные на другие факультеты. В запасах задач нашего преподавателя была одна, сыгравшая историческую роль в моей жизни. Это планиметрия, задача с биссектрисой. На занятиях мы ее разобрали.

И вот математика письменная, и у меня Она. Наплевав на все простые задачи со всякими бассейнами или велосипедами, начала ее решать. До конца экзамена кончила только первый случай. Радостная, пришла домой с воплем: «на будущий год обязательно поступлю». Результат пошла смотреть мама. Звонит, говорит: у тебя «3».

Нигде, кроме мехмата такого неформального подхода не могло быть.

Значит будем сдавать дальше. С трудом, – знаний было в обрез, – поступила.

И вот я на первом курсе и снова живу с бабушкой. Домашний холод незаметней, если вокруг такие же, как ты, тем более что с нами учился Боря Гужев, легко слепивший нашу 104-ую группу в прочный коллектив.

Все девочки, по крайней мере на вид, такого же возраста, как я – школьницы, и не самых старших классов. Трудно сказать, насколько они увлечены математикой, но склонность жить в абстракциях, очевидна.

Несколько мальчиков увлеченно занимались, но в нашей маленькой компании мальчики казались балбесами, нам под стать.

Вопрос пола нас не занимал ни минуты. Все мы были равны, веселы и довольны собой, просто сказать, симпатяги.

Но проблемы возникали.

После школы МГУ на Воробьевых горах казался таким прекрасным, что к декабрю я поняла, что недостойна Его. Сдав досрочно зачеты по матанализу и аналитической геометрии, причем, – так совпало, – в один день, я впала в тоску: Галина Степановна, преподаватель секции лыж, сказала, что по физкультуре больше двойки я не получу никогда.

Ходила по факультету, мысленно прощаясь с дубовыми панелями коридора и запредельным видом из окна. Уже на исходе зачетной сессии, собрав все, за семнадцать лет накопленые мною интеллектуальные, физические, астральные и прочие солнечные подарки, пробежала на лыжах три километра, уложившись в срок.

Галина Степановна – родоприемница моего возрождения. Выполняя все ее предписания и в течение двух лет, пока Ренессанс длился, испытывая нечеловеческие мученья, я вышла из круга слабости и нездоровья.

Итак, зачет по физкультуре получен, и я опять студентка. Во-первых, 16—24. Крутой амфитеатр, где нас ожидали приключения не только научные.

Наша сто четвертая

Но начиналось все в группе. Думаю, что Промысел, он же Геном, вел меня безошибочно. Все старшие классы я ненавидела школу, если дистрофик может ненавидеть, даже на выпускной вечер не пошла: сходила, получила аттестат и пошла домой.

Чтобы этот яд рассосался, нужна была веселая компания, – и вот она, наша 104 —я группа.

Десять минут до контрольной. Пыль стоит столбом. Сухая тряпка от каждого удара рукой и даже ногой испускает, как чернила морское чудище, меловой шлейф. Наконец, от меткого удара баскетболиста Малинина она зависает на прямоугольнике лампы. Но в это время Лена Артемьева встала на подоконник, что не просто при ее тогда еще минимальном весе в 120 кг, и размахивает портфелем Гали Лапенковой. Никто не вмешивается, понимая, что это конец разборки двух задушевных подруг.

Итак, Лена выкрикивает в угаре шантажа: «Выкину!!». Галя тоже не многословна, не форсируя голос: «не выкинешь». Такая батл. Лена замахивается, и портфель улетает в космос, ведь мы на тринадцатом, соответствующем 17-му в общежитии. Никто не знает, где он приземлится.

Преподаватель входит в аудиторию, как в спортивный зал. Все потные, красные, но дело есть дело: подруга дает Лапенковой бумагу и ручку, контрольная пошла.

После занятий все в читалке на четырнадцатом этаже, но скоро все наши балбесы рассеиваются. Остается Захар и его протеже Лена Артемьева. Галя ушла хлопотать о портфеле. Лена читает лекцию, Захар заканчивает задачки.

Лена в ступоре непонимания уже четвертый раз подходит к стене и гулко стучит в нее головой. Никто не реагирует, да это и не спектакль, это желание понять. Не подумайте, что Елена Юрьевна не кончила МГУ с нами. Наоборот, она первая с курса через год после окончания защитила кандидатскую, но не на мехмате, а среди психологов, научив их обсчитывать связи движения руки с импульсами головного мозга (или что-то подобное). У Лены в жизни было много больших успехов, и гул стены от ударов ее головы предвещал их, хотя трагического было не меньше: докторскую диссертацию она защитила уже после ампутации двух ног. Хочется рассказать о ней подробнее.

Лена Артемьева

Всех однокурсников Лена Артемьева встречала с распростертыми объятьями, но не все оставались с ней рядом. Мои посещения начались совсем незадолго до первой ампутации ноги, и в то время я была единственной из нашей группы, кто приходил к ней часто.

Вот, такое воспоминание, оно не выглядит счастливым, но хорошо, что оно было.

Я пришла к ней в больницу на улицу Адель-Салима в субботу, а в понедельник она умерла. Я застала ее озабоченной тем, как передать анализ мочи в лабораторию. Горела от температуры и, может быть поэтому, казалась активной, собранной, готовой к борьбе. Я взяла баночку, было уже поздно, и мы решили, что возвращаться из лаборатории я не буду. Прощаясь со мной, сказала:

– Я, конечно, выздоровею. Но для чего? – Помолчала – не понимаю.

Кроме потери сил, она, возможно, чувствовала крушение нашего мира. Хорошо, что время шакалов она не застала. Помню, пришла к ней как раз, когда в телевизоре говорил Горбачев. Лена вышла в прихожую меня встретить и со смехом сообщила мне: «Теперь первичен дух, а материя тащится сзади, – я добавила, – чтоб легче было положить в крман».

После университета мы долго не перезванивались, и начала я приходить к ней, когда уже около полусотни ее аспирантов благополучно стали кандидатами в большую жизнь.

Во всяком случае, число опубликованных, совместных и ее личных работ перевалило за сотню. Вероятно, именно знакомство со статьями и результатами ее учеников и подвигло нашего Володю Лефевра у себя в американских журналах назвать Лену основателем Советской математической психологии. Это повысило ее статус на кафедре, но не повлияло на зарплату.

Первые ее аспиранты мало отличались по возрасту от нас. Одна 48-го года рожденья, другая 50-го. Первая, моя подруга Лина, нарисовала кляксами, пятнами и линиями серию рисунков и получила впечатляющие результаты на большой выборке испытуемых. То есть, на одну картинку назывались или одинаковые или близкие по значению слова. Конечно, не слово «клякса», а что-то по ассоциации из личного багажа. Образовалась работа по новой науке, субъективной семантике. – Ну, я как поняла, так и объяснила.

Не знаю, в какую сторону наука сейчас двинулась, но, как бы там ни было, Лена и ее ученики всегда работали много и весело.

Теперь продолжу о том, как развивались события.

После первой ампутации, я, войдя в палату, услышала ее голос, даже с оттенком веселья: «Наташка, а мне ногу оттяпали».

Рядом с ней сидел ее давний ученик, ставший в то время проректором Ярославского университета. Не зная о случившемся, он приехал искать у Е.Ю. поддержки. (Все люди на кафедре и около неё всегда называли её Еленой Юрьевной). Рассказал, что у них произошло, и она подробно объясняла, что надо делать. Скорее всего, это не про науку, Лена у себя на психологическом факультете была председателем парткома и в чиновничьих делах, как и в научных, слыла незаменимым профи.

Эти дела меня не касались, регулярно я приезжала на Юго-Западную повидать ее и принести батон и молоко. Это обычное приношение всех, кто к ней приходил.

К тому времени, когда начались первые признаки гангрены, ее жизнь неслась по рельсам налаженного быта. Лена жила в дальней комнате, а ближнюю занимала какая-нибудь ее аспирантка, после защиты она уезжала в свой город или устраивалась в Москве, а комнату занимала следующая аспирантка.

О работоспособности Е.Ю. можно судить по тому, как она после второй ампутации за два летних месяца написала докторскую диссертацию и осенью ее защитила. Пока были целы ноги, и даже одна нога, Лена не прекращала работы с аспирантами, доцентами, с большим числом факультетского народа, и статьи продолжали идти из-под ее пера, – на диссертацию никогда не хватало времени.

В ноябре она защитилась, а в декабре её не стало.

Про своих однокурсниц с кафедры вероятности говорила, что они делают две недели работу, на которую ей нужен день.

В квартире у Лены всегда бурлил науко-говорящий народ.

Науко-говорящими я назвала их не случайно. Любую проблему, возникшую с коллегой или его близким, они начинают «объяснять». Речь льется настолько наукообразная и тоскливая, что кажется, конца ей не будет никогда. Из всей капеллы, поющей в её квартире, только Е.Ю. этим не страдала. Всегда она смеялась и рассказывала что-то фантастическое, а серьёзной, или иногда патетичной, становилась только в статьях.

Даже то, что она выкинула портфель подруги с 13-го этажа, говорит о страстях, пылающих в её душе. Она тяжело переживала из-за того, что была так не похожа на обычных людей, ни физически, ни психически. Как-то она сказала: «Оскорбить тебя на улице может любой не очень вменяемый», – и добавила, что особенно боится не парней, а девушек – они легче распускают руки.

Этот дискомфорт она старательно прятала, и душа ее требовала веселья. Праздники устраивались по поводам и без поводов. Собирались не меньше двадцати человек, вся часть кафедры, влекущаяся к Артемьевой: шум, гам, смех и топот. Сытно поесть в хорошей компании, кто откажется?

Праздничный стол раскладывался в большой комнате. Лена любила кормить, но среди гостей встречались кулинары узких специализаций. Например, доцент Петухов, как только народ усаживался вокруг стола, отправлялся на кухню готовить на всех драники. У хозяйки имелись свои рецепты многих блюд, и обязательно на столе стояли кувшины с морсами ее приготовления. На стене висела грамота за первое место в конкурсе: «что приготовить из сухого хлеба». Лена рассказала, как во время работы с заглавиями в газетах (мастерили какую-то важную статью) наткнулась на объявление об этом конкурсе и решила придумать десяточек способов. Мы спросили ее, пробовала ли она сделать что-нибудь, хотя бы по одному из этих рецептов. Лена засмеялась, «могу поискать то, что посылала, а вы попробуете».

Помню на этих сборищах молодую женщину, высокую, королевского сложения, она вела себя за столом как маленькая невоспитанная девочка, выхватывала еду из-под носа соседа, громким хохотом глушила всю компанию и время от времени вещала доморощенные «мудрости». Никто серьезно не обращал на нее внимания: дикие люди среди культурных – это же сад всех цветов.

Другой доцент, с полным отсутствием дикости, рассказывал Елене Юрьевне: «Две прекрасные женщины захотели жить вместе». Так он объяснил, что, купив квартиру для жены и дочки, обнаружил в ней тещу.

Все прекрасно знали друг друга, и только меня не знал никто, кроме хозяйки, но Ленка создавала такую обстановку, что я не чувствовала себя чужой.

В простые дни народ не исчезал, ключ от квартиры лежал под ковриком. И еда никогда не кончалась, зато часто кончались деньги, хотя на наряды деньги не шли. Помню ее зимнее пальто, сильно напоминающее ту одежду, что показывали в наших довоенных фильмах. Начиная с первой ампутации ничего кроме сарафана, время от времени нового, на ней не бывало.

Лена отказалась от инвалидности, потому что боялась ограничить свою роль на кафедре, и все, кто мог, включая меня, помогали ей деньгами.

Вот я прихожу на встречу Нового года. Почетным гостем оказался юноша из Колумбии, безответно влюбленный в Таню, крымскую аспирантку Е. Ю. Таня выгружает посылку из дома: банки консервированных персиков, и прочее, и прочее, а колумбиец берется за гитару. Всю ночь он, изливая душу, пел народные песни, в них мы слышали знакомые мотивы из «Юноны и авось» Рыбникова, а испанские слова добавляли силы.

Кроме песен было традиционное гадание с шапкой: ты опускаешь туда руку, и на вынутой записке видишь свою жизнь в новом году зашифрованной, как в книге перемен; и, наконец, после 12-ти в бокал шампанского надо было опустить кусочек шоколада – он или всплывал, или болтался на дне. И то и другое было признаком, но чего – убей Бог, если помню.

В жизни Лены это не последняя встреча нового года, но оставалось ей совсем немного. Лена умерла после сорока, а начались наши печальные потери еще до тридцати. Из группы: Таня Гарина, Роос, Прошин – гениев трудно найти среди здоровых.

Когда у нас с ней заходил разговор о смерти, оказывалось, что мы, неверующие, думаем одинаково. Естественно, эту точку зрения мы не изобрели.

Е.Ю. говорила: «… я часть человечества, пока оно существует, я не исчезаю. Если оно будет еще тысячу лет, значит, и я буду тысячу лет».

Это хорошо, если оно останется. Ну, хотя бы виртуально, как воспоминание.

Снова мехматская юность; диспуты

Нам подруги казались несовместимыми по характеру: Лена – дитя природы, вечно на большой скорости, как слоник, вообразивший, что он не больше тигренка, и замедленная рыжая блондинка Галя. Галя всегда говорила и делала только правильные вещи, угрызая всю группу, если мы решили сбежать, например, с физики, к которой относились почти также пренебрежительно, как к философии Маркса и Ленина

Нас не волновали политика, экономика, другие страны и континенты.

На мехмате наши учителя лелеяли в нас концентрацию на собственной гениальности. Так нам было запрещено играть в шахматы, и конечно, все общественные предметы полагалось не знать. Даже, я бы сказала, интерес к ним высмеивался: в группе появилась девушка, яростно изучавшая «Капитал», но скоро исчезла, – мы считали ее странной, а все общественные науки галиматьей. На экзаменах по нашим специальным предметам, начиная от матанализа, разрешалось пользоваться своими записями лекций, а часто и учебниками. Экзаменатор, как правило, только просматривал твои записи и писал по теме вопрос или задачу. Не можешь решить, иди домой, занимайся дальше.

Что уж говорить о не естественных предметах. Здесь разрешалось всё.

Диамат, истмат, политэкономия не представляли для нас никаких трудностей. Перед экзаменом по политэкономии толпа у входа каждому сообщала, что преподаватель всегда задает после того, как ты прочитаешь только что выписанную из учебника белиберду, вопрос: «Что такое НЭП?», и ответ должен быть гениально лаконичным: «Смычка». Лектор так же увлеченно играл профессора, как мы его преданных учеников.

Получив билет, берешь учебник, выписываешь подходящий кусок, и вот она пятерка в зачетке. Если же ты пренебрежешь волшебным словом «смычка», случится катастрофа, и тебе нарисуют четверку. Я при этом поплатилась за собственную «честность», призналась лектору, что, хотя, на всех лекциях присутствовала, но его благословенные слова не записывала (наверно, от восторга) – получила четверку.

Кончили МГУ с твердой уверенностью, что все гуманитарные науки – мусор.

Покорение звезды

и другие приключения

Май месяц, и все коридоры мехмата наполнены сильным запахом цветения черемухи, неповторимым духом первой травы и клейких листьев.

Все мы, вся сто четвертая – все мы клейкие листья. Только приклеиваясь друг к другу, мы начинаем понимать себя. Для нас, никогда не посещавшей детских садов, мехмат и был нашим детским садом.

Итак, час дня, занятия первой половины окончены, и мы толпимся у лифта. Набиваемся в кабину так плотно, что, воткнувшись в чью-то задницу, я удивляюсь, как это она может иметь жидкую консистенцию, наподобие киселя? Но эта задница не из нашей группы. Мы все худые, упругие и готовые к подвигам в любую минуту.

После обеда лекция на физфаке. Тащиться по улице не интересно, и мы решаем, что пора обследовать главный корпус. Итак, сегодня мы, четыре подружки, покоряем ЗВЕЗДУ. Поднимаемся на центральном лифте на тридцать третий этаж, осматриваем экспонаты музея. Камни нас, ну нисколько не интересуют, и тут мы обнаруживаем дверку на винтовую лестницу и отважно лезем всё выше и выше.

Наконец, перед нами распахивается дверь, и мужчина средних лет приглашает войти. Мы в небольшой комнате, и наш экскурсовод сначала отбирает у нас пропуска, потом рассказывает об особенностях своего хозяйства. Интересно, воду, нажав кнопку, надо ждать несколько минут, при этом раздается хлюпанье насоса.