Озарения

Дорогие читатели, это сборник моих заметок и фантазий о жизни, какой она бывает и какой может быть. Мои микро открытия мира для себя.

Надеюсь, это как-то отзовется и в вашей душе, вызовет ваши воспоминания, чувства и мысли. Возможно, и вы захотите высказаться о том, что для вас важно. Так состоится наш диалог.

А если нет – значит так тому и быть.

Из предисловия в книге

«Опыт боли и радости» (2018 г.)

Добро пожаловать, друзья!

Продолжаю верить в чудо человеческого общения, в целительную силу творческого отношения к жизни, в то, что наивность необходима для самореализации, в добро и смирение гордыни, в необходимость осознанности, в спонтанность, как горизонт, к которому я стремлюсь.

Желаю удачи и радости всем!

Осеннее происшествие

Позади жаркие июльские дни, уже и август, прогретый и теплый, как каравай хлеба, вроде бы вот он под рукой, а уже отдаляется и уплывает, как лесная избушка за поворотом тропинки. Вокруг густая зелень, сплошной ковер папоротника и редкий невесомый кустарник, постепенно и незаметно смыкается непроходимым лесом, окаймляющим видимую картинку прочной, спокойной и непреклонной рамой.

Непрерывный и неспешный говор леса, сотканный из ветра, птичьих перекличек и бесконечных повторов разнообразных трелей, стрекота и всплывающих из вязкого сна звуков кукушки-будильника, напоминающего, что еще один год мерно и неотвратимо, как колесо водяной мельницы, совершает свой добротный поворот в никуда.

Образы и звуки, мысли и ощущения чередой толпятся у входа в сознание и растворяются – исчезают, так и не дождавшись своей очереди. Они еще вроде бы тут как тут, но уже постепенно отдаляются и с легкой грустью, как мерно тикающие капли недавнего дождя, застилаются мягким туманом покоя и равнодушно-усталого внимания, истончающегося липкой паутиной мыслей, одновременно невесомой и прочной, от которой невозможно полностью освободиться, докучной и совершенно бесполезной. И все же изредка, искоркой мерцает надежда на что-то приятно-радостное, вызывающее мгновенное ощущение присутствия в мире, пробегающее быстрой волной от поясницы до шеи и затылка.

Я шел по лесной тропинке, заброшенной и почти заросшей, редко посещаемой одинокими путниками, вроде меня. Бродил я без всякой цели, просто чтобы подышать лесом и августом, набираясь сил для предстоящей городской суеты в осеннем и зимнем городе, куда я неизбежно должен был возвратиться через несколько дней.

Когда я очнулся от своих мыслей, увидел смущенное лицо белого зайца, удобно устроившегося в шезлонге, нога на ногу, метрах в двух от тропинки. Он был совсем как человек, только длинные уши, лапы и усы, подчеркивали несуразность ситуации. Казалось, он слегка стеснялся, однако смотрел внимательно и с достоинством.

– Я вам сказал «здравствуйте», а вы ничего не ответили, – улыбнулся Заяц.

Его лицо выражало гамму чувств. Там было и смущение, и легкий укор, и доброжелательный интерес, и еще что-то ускользающее в зябком, стелившимся невдалеке, тумане.

Он выглядел совершенно естественно в коротком черном фраке с бабочкой на шее, но вместо брюк на нем были шорты, а левая нога его, закинутая на колено правой, обутая в плетеную сандалию, слегка покачивалась.

В правой руке он вертел какой-то небольшой предмет, не то сигару, не то зажигалку, я не мог разглядеть, а в левой изящный бокал с прозрачной жидкостью и соломинкой.

Слова зайца меня почему-то не удивили. Но одновременно с этим я испытывал легкую неловкость и поспешил извиниться за свою оплошность. Я сказал, что не мог даже предположить, что зайцы разговаривают. И снова испытал смущение от бестактности своего замечания. При этом на лице Зайца мелькнуло выражение привычного сожаления о людской невнимательности, сразу же сменившееся добродушной прощающей полуулыбкой. Он наклонил мордочку вниз и посмотрел испытующе из-под очков с большим тонким черным ободком. Откуда они взялись, я не успел заметить.

На мгновение мне показалось, что земля уходит из-под ног, я как будто парю над травой и стараюсь нащупать ногами твердую почву. Сделав над собой усилие, я сглотнул и подумал, что мне представился случай расспросить Зайца о лесной жизни. Мне нравилось, что я могу быть спокоен в столь странных обстоятельствах.

Мое восприятие зайца одновременно в двух видах, – маленьком и большом масштабе, казалось мне вполне естественным. На первый взгляд он был размером с обычного зайца, сидящего в необычной, как бы нарисованной позе, от этого у меня было чувство легкого превосходства над ним, и одновременно я воспринимал его как равноправного, хотя и очень странного собеседника, размером с обычного человека. Стоило всмотреться в него, и он быстро приближался ко мне, увеличиваясь в размерах, как в видеокамере.

Бродя по лесу, я настроился на внимательное и спокойное восприятие природы, на то, что здесь можно увидеть и понять нечто недоступное в городской повседневности. Поэтому, с интересом наблюдал большое поле, густо усеянное травой в рост человека, разноцветное небо с облаками, то плывущими, то быстро летящими, лес и отдельные деревья, с ветками издалека похожими на темно синие вены, кустарник с мелкими листочками и паутинкой, огромные листы папоротника, все, на что падал мой взгляд.

Я учился открывать в природе и в себе что-то новое, углубляющее мое привычное мировосприятие. Тянулся к природе, как к источнику новых сил и одновременно как бы опасался оступиться, будто хотел напиться из кристального горного ручья, опираясь на скользкие камни. Но, кажется, за все время так ничему и не научился, а просто плыл невесомым облачком в искрящемся тумане, чувствовал, как холодные потоки воздуха перемежаются с теплыми, проникают через меня насквозь, несут меня все дальше и дальше, я растворяюсь в жгучих потоках лучей зари и расстилаюсь мелким бисером росы по изумрудной траве.

Вдруг, вместо зайца, я увидел совсем рядом приятное лицо девушки, светловолосой и голубоглазой. Почувствовал волнующее тепло ее щеки, предощущение касания и невозможность прикоснуться к ней. Она легонько улыбалась, смотрела на меня с холодноватым интересом и чуть-чуть строго. Девушка мне понравилась, я ощущал свою невесомость, появилось сладкое томящее чувство к ней, мне казалось, будто я скольжу в пространстве без опоры, под острым углом к поверхности земли, теряю равновесие, волны уносят меня вниз по течению, одновременно я понимаю, что лежу на узкой железной кровати, прикованной к полу, а она стоит у изголовья справа и слегка прикасается к моей голове кончиками тонких пальцев. А может быть и не было касаний, а я чувствовал лишь энергетические потоки между моей головой и ее прозрачными пальчиками.

Я удивленно и с легким беспокойством стараюсь что-то у нее спросить, но язык не подчиняется мне. Хочу встать на ноги, но не чувствую их, стараюсь отгородиться от нее руками, они ватные и тяжелые. Смотрю на нее снизу вверх, кося глазами направо. Выражение ее лица быстро меняется, не утрачивая приятной привлекательности, но постепенно беспокойство мое нарастает, и я уже делаю отчаянные сверх усилия, чтобы освободиться от каких-то невидимых пут, плечи сдавливает тяжесть, мой голос замирает где-то в глубине горла и душит меня изнутри.

Она говорит приятным спокойным, но чужим голосом: «Так надо, все скоро закончится, вам не о чем волноваться».

Я вижу, как белая пелена тумана стремительно густеет и неотвратимо наползает на меня. Вблизи я еще угадываю очертания кистей своих рук на фоне черного асфальта, а дальше туман смыкается и застилает окрестности. В затылке появляется ощущение неустойчивости и безнадежности, я начинаю соскальзывать все ниже и судорожно пытаюсь уцепиться за ее руки, мне хочется схватить ее, сжать до хруста.

Заяц с легкой укоризной смотрит на меня, поправляя накрахмаленную медицинскую шапочку, пристроенную у него на голове между ушей.

С хрипом и острой болью во всем теле, вырываюсь из ее мягких теплых рук, просыпаюсь ошарашенный, и совершенно разбитый…

Сверху я кажусь одиноким и угловатым. Накрытый простыней, в окружении студентов в белых халатах. Из под крахмальных шапочек у некоторых из них топорщатся бело-розовые заячьи ушки.

«Это типичный случай несамоосуществимой неосуществленности в пространстве неосуществимости», – слышу я ровный приятный голос, который мне кажется очень знакомым.

Перед глазами пелена тумана, ползущего по бесконечному полю темно-зеленой травы и вдруг возникает образ зайца, того самого в больших очках, но теперь они уже черные и глаз его не видно.

Я просто наблюдаю и ничего не чувствую, ощущения исчезают, туман и заяц теряются в абсолютной черноте…

Я знаю, что проснулся, но это не имеет значения.

Сентябрь 2015

Маяк

Том Пфенингс, так зовут моего привычного знакомца. Серый плащ и помятая велюровая шляпа, широкий шарф в крупную черно-оранжевую клетку обмотан вокруг шеи и накинут на широкие плечи, слегка сутуловатые. Зонтик с бронзовой рукоятью, в виде дракона в сухой костлявой руке и старинный саквояж на коленях. Он всегда сидит на лавочке под большим платаном и с прищуром смотрит на меня, когда я иду с утра на работу.

Он привычно говорит: «Привет, старик. Сегодня опять идешь?»

– Привет, а разве не понятно?

– Не понятно, зачем?!

– На работу, тыщу раз тебе говорил.

– Завтра снова буду спрашивать, если опять попрешься на свою работу, – презрительно хмыкнул Том.

– Какая тебе разница? Иду, никого не трогаю…

– Да ты достал меня своими чудачествами, мягко говоря! А впрочем, ладно, иди и не приставай ко мне со своими бреднями.

– Я пристаю?! Ты мозг включи, ладно?

– Если я по каждому пустяку мозг буду включать, выключатель сломается.

– То-то и оно, что «выключатель», – съязвил я.

– Ну надо же, какой вы умный, приятель. На работу он идет, а поболтать с малознакомым человеком успевает. Ладно, сядь на пару минут, отдохни.

– Ты прав, ничего еще не сделал, а устал, как будто смену отработал. Присяду, пожалуй, – ухватился я за повод остановиться.

– Э-э, да я же тебя насквозь вижу, – лукаво улыбнулся Том Пфенингс.

И продолжил: «Не хочешь ты ни на какую работу. Да и работы у тебя нет, я то знаю».

– Я работаю на маяке, ты прекрасно знаешь. Я должен туда идти и включать его.

Тут Том расхохотался так, что даже прослезился: «Он должен …, посмотрите на него, ой, не могу! Сейчас светло, чтоб ты знал! А маяки ночью включают, усек? Бедняга… Может быть тебе включить то, что у тебя осталось под лысиной?»

– У меня нет лысины, – парировал я.

– Ну нет, так будет. А ты ходи, ходи на свою работу, может хоть какая-то от тебя польза обществу …, оно ведь нуждается в тебе, ага…

– Да я наизусть знаю все, что ты сейчас скажешь, можешь не стараться. Просто я с силами собираюсь.

– Знать-то мало, надо хотя бы раз в жизни вникнуть, в то, что умные люди говорят.

– Странно, никогда не задумывался об этом …, – сказал я в легкой прострации.

– О чем, приятель?

– О том, что кто-то ходит на старый маяк, а кто-то сидит на дороге под деревом и ни в чем нет смысла…

– Смысл возникает в момент его поиска, – солидно сказал Том, помолчал и крякнул от удовольствия. Он снял шляпу и невольно погладил себя по жидким, с проседью волосам, еще оставшимся на затылке.

– Как ты сказал? Тебе сейчас светло? – сказал я вслух.

Том посмотрел на меня с интересом и недоверием, будто опасаясь, что я его разыгрываю: «А тебе нет? Темно, что ли?»

– Ну, я фигурально. Тебе понятно, как жить?

– А разве нет? Чего тут мудрого? – криво усмехнулся Том. – Сиди и смотри…

– Слушай, Том, а ведь ты классно сейчас пошутил! Браво!

– Твои две минуты истекли, приятель.

Я нехотя поднялся, ощущая ломоту в ступнях и в пояснице, представил полустертые каменные ступени маяка, уходящие вверх, вспомнил свистящий в ушах ветер, когда стоишь на самом верху, легкий страх высоты, сигналящий под ложечкой. Все это мелькнуло в мгновение ока, почти на автомате пошел вперед, волоча на плечах тяжелый рюкзак.

Постепенно, по мере движения, мое настроение улучшалось, жизнь наполнялась смыслом. Легкая ломота в ступнях приятно переходила в тепло и ощущение устойчивости, хотелось идти и в тысячный раз смотреть на привычный пейзаж, слышать щебет птиц, вспоминать мелодии и лица, знать, что я могу видеть твои глаза и лицо, если захочу.

Я знаю, что должен идти, я привычно прощаю себе легкий туман в мыслях, ускользающую возможность задуматься о чем-то важном, остановиться и прислушаться.

Идти, вот что мне надо, это же так просто, даже дух захватывает, как просто!

Не оборачиваться, завтра договорим…

2016

Путь Колобка

Сказка для взрослых

Она была некрасивой

Производственный романс

Она была некрасивой. Так она думала. И смирилась с этим. А если хочешь чего-то или, хотя бы, веришь в это, так и случается. Окружающие тоже не считали ее красивой, да и кому до этого есть дело, главное, чтобы характер был хороший, не стервозный. А так оно и было.

Тут уж без всяких домыслов, никто бы не сказал, что она бывает злой в понедельник или в пятницу, да и среди недели не замечали такого. И не ссорилась ни разу с сослуживцами за пять лет работы. Она с доброй смущенной улыбкой ускользала от попыток завербовать ее в ту или другую компанию, чтобы дружить против другой части коллектива.

От приставаний мужских почти не приходилось ей отбиваться, видно же, что она не интересная, даже истерику не закатит, никакого кайфа не сулит. Вот умеют же некоторые женщины, даже не обладая особой фигурой, так поставить себя, что ах! Мужики так и липнут, что будет потом – это другой разговор.

А по ее поводу, они, как сговорились, – скользили мимо взглядами, как по мебели. Если вдруг замечали ладную ее фигурку и вполне примечательную грудь, но потом смотрели на ее внимательное и неприступное лицо, понимали, – лучше уж не рисковать.

Но откуда-то возник этот, новенький из соседнего отдела. Русоволосый, ершик мальчишеский на голове стриженой, невысокий, но основательный, крепкий, как орешек. Так она его и прозвала про себя. Тут-то она и попалась, не зря говорится рассмеши женщину и она твоя. Точнее, – и ты попал.

А он и правда ее рассмешил, он так уставился на нее, когда первый раз зашел в ее рабочую комнату, потерял дар речи и стоял, как загипнотизированный. Она его окликнула, мол молодой человек, по какому, вопросу и че молчим?

Он быстро опомнился, сказал четко: «Я по делу». И исчез, как сквозь землю провалился, успев покраснеть так, что в комнате светлее стало.

– Чудной, – сказала она и что-то екнуло у нее внутри.

– Хорошо, что ушел, – облегченно подумала она и горько заплакала, не стесняясь трех старших тетушек-сослуживиц предпенсионного возраста, которые с удивлением и живым интересом смотрели на нее и понимающе улыбались.

2018

Звезды, апельсины и поросенок Хрю

Сказка для взрослых

Котенок Мя считал, что игрушка должна быть мягкой и очень легкой, быстро двигаться, когда ее кто-то дергает за ниточку. Игра с такой игрушкой доставляла ему истинное удовольствие.

Щенок Га всегда испытывал странную гамму чувств по отношению к таким игрушкам. С одной стороны, движение он ценил и с интересом следил за резкими скачками мягкой игрушки, с другой стороны, ему никогда не удавалось схватить ее зубами и утащить на свой коврик, чтобы хорошенько погрызть. Даже если она попадала ему в пасть, была настолько мягкой, что просто таяла и появлялась досада, как будто кусаешь воздух.

Поросенок Хрю дружил с котенком Мя и, в принципе, разделял его точку зрения на мягкую игрушку. Ему забавно было наблюдать, как ловко и грациозно играет с ней котенок. Но желания играть вместе с ним все же не возникало. Котенок Мя, в свою очередь, ценил дружеское внимание поросенка Хрю и ему было достаточно такого хорошего отношения, в котором котенок видел понимание и сочувствие.

Когда котенок Мя и щенок Га заспорили о свойствах игрушки, поросенок Хрю был в замешательстве. Он вполне одобрял мнение котенка, но с другой стороны, он понимал, что в аргументах щенка тоже есть рациональное зерно. Ему хотелось поддержать котенка, тем более, что щенок был не очень сдержан в своих комментариях и его манера спорить претила вкусу поросенка.

В то же время, Хрю понимал, что ему в принципе все равно, какая должна быть игрушка, мягкая или твердая, можно ли ее грызть или нет, даже ее летные качества поросенка никак не волновали.

Бегать за пушистой мягкой игрушкой или тем более грызть ее, поросенку совсем не хотелось. Ему достаточно было найти маленький уголек и с хрустом раскусить его, а потом бегать по двору или лежать на солнышке и размышлять.

Когда возникла пауза в споре котенка и щенка, все почему-то посмотрели на поросенка, как будто ждали его мнения и нуждались в его оценке игрушки. Котенок на правах старой дружбы, а щенок, рассчитывая на здравый смысл и честность поросенка.

Поросенок готов был провалиться сквозь землю или ускользнуть куда-нибудь от напряженного ожидания окружающих, одновременно чувствуя невозможность принять ту или иную сторону.

Поросенок ясно осознавал страх быть отвергнутым, как старым другом котенком Мя, так и вполне самобытным, по-своему интересным щенком Га. Поросенок не хотел пострадать за то, что оказался в центре малозначащего лично для него, спора. Котенок Мя смотрел на поросенка с уверенностью, что получит от него поддержку, и одновременно с легким удивлением, что поросенок все еще почему-то медлит; а может быть и с зарождающимся где-то на периферии сознания, сомнением по поводу позиции поросенка.

Удивление котенка поведением поросенка постепенно переходило в раздражение и уже почти готово было перейти в упрек и призыв, смысл которого можно было бы охарактеризовать лозунгом: «Сейчас, ты не имеешь права быть в стороне!»

При этом, котенок надеялся, что предыдущие месяцы их дружбы, дают ему право ожидать безусловной поддержки от поросенка, тем более, что это так просто, – поддержать справедливое мнение о мягкой и подвижной игрушке!

Щенок Га чувствовал себя вполне сформировавшимся благородным псом и со спокойной уверенностью в своей правоте, слегка иронично, но со всем возможным уважением к мнению независимого эксперта, то есть поросенка, искоса посматривал на Хрю.

Понятно, что какой-то Хрю, не может поколебать единственно верного мнения такого славного пса, как Га, но все же, ему было бы немного грустно, если бы в угоду сомнительной прошлой дружбе, поросенок Хрю пренебрег здравым смыслом, проявил слабость и выступил на стороне котенка, который явным образом заблуждался.

Щенок не мог объяснить, почему котенок не прав, просто он точно знал, что его восприятие мира и понимание настолько же естественны, насколько реальны ощущения. Ему приятно было ощущать свои упругие и сильные мышцы, готовые к действию в любую секунду. И конечно его острые клыки были вне конкуренции. Их надо было использовать по назначению, а сделать это лучше всего, грызя твердую игрушку. Что тут непонятного?

Если бы надо было реально доказать что-то, он не задумываясь пустил бы свои отменные клыки в ход, но пока в этом не было необходимости. Ему даже смешно стало, когда он вспомнил тщедушного котенка.

Поросенок, под перекрестным кинжальным огнем взглядов двух непримиримых оппонентов, прошел все этапы изменения цвета кожи, от белого, бледно розового, оранжевого до пурпурного, малинового и вишневого. Он испытывал бурю невысказанных эмоций, старался стать незаметным и, казалось, в итоге совсем уже слился с серой обстановкой, но легкое подрагивание прозрачных розовых ушек выдавало его с головой.

А в голове его, маленькой несчастной головке с розовым пятачком, тщетно пытавшимся издать хоть какие-то членораздельные звуки, происходило что-то доселе невообразимое и недоступное его собственному пониманию.

Поросенок опасался, что, вступив в спор на чьей либо стороне, он неизбежно ухудшит отношения с обоими участниками. Это его пугало и напрягало, лишало устойчивости. Он понимал, что нейтральное и взвешенное мнение не устроит ни одну из сторон, и в итоге в нем будут разочарованы обе спорящие стороны.

Еще Хрю опасался, что однажды высказав свое мнение, он будет вынужден защищать его либо от одного из участников спора, либо от обоих в течение всей оставшейся жизни или метаться между противоположными мнениями. А что для него действительно жизненно важно, он пока еще сам не знает, ему надо все взвесить и хорошенько обдумать, прежде чем ставить на карту свое будущее.

Но красноречивые взгляды достойных друг друга оппонентов, не оставляли поросенку ни шанса отсидеться и хоть до чего-нибудь додуматься. Поросенок очень не хотел быть втянутым в конфликт и потратить на это много времени и сил, тем более, что этот вопрос был не настолько для него важен.

У него была мечта – понять себя, найти свою игрушку, такую, чтобы это была действительно его игрушка, не навязанная модой или тяжелыми жизненными обстоятельствами, чтобы он мог посвятить игре с ней всего себя без остатка, это должна быть такая игрушка, за которую он мог бы смело и непреклонно вступить в бой с любым, самым сильным и изощренным противником.

Попутно Хрю осознал, что немного, самую малость, завидует котенку Мя и щенку Га, он завидует их уверенности и бескомпромиссности, их убежденности и готовности пойти на смелый шаг ради своей игрушки, даже поставить на кон дружбу и сам здравый смысл.

С другой стороны, он понимал азарт спорщиков, когда кто-либо из них говорил: «Да, пусть это всего лишь игрушка, пусть некоторые думают, что это несерьезно и мелочь, которая сама собой пройдет с возрастом, с изменением ситуации в обществе».

Поросенок чувствовал, что вопрос о выборе игрушки сегодня, закономерно приведет к выбору оружия завтра. Пусть даже под оружием подразумевается слово. Впрочем, он не готов был настаивать на таком пафосе, но интуитивно понимал всю важность ситуации и с ужасом ловил себя на мыслях о возможных грядущих битвах будущих героев.

И еще была такая мысль, точнее едва уловимая тень или отголосок мысли, которая одновременно притягивала и пугала Хрю, казалась стыдной, а может быть и вызывала чувство вины. Но одновременно вызывала и протест, как незаслуженное обвинение, и в итоге приводила поросенка в состояние тупика.

Ему хотелось сесть на задние лапки и плакать. Но слез не было, было только четкое ощущение невозможности повыше поднять голову, словно она упиралась в невидимый потолок. Он чувствовал усиленно подавляемое раздражение, не то на себя, не то на весь мир, такой притягательный и одновременно, так по-идиотски устроенный.

– Так что же это за мысль такая? – задумался Хрю.

Это была мысль о том, что ему самому может понравиться чувствовать себя заядлым спорщиком или адептом какой-либо идеи, это была мысль, что его увлечет поток страстей и неразрешимый клубок противоречий, что он навсегда потеряет не только возможность приблизиться к своей мечте, но забудет и предаст ее и никогда, никогда… Что это за «никогда», он не мог понять, как ни старался.

Раздумья Хрю неожиданно прервал Га. Он с сожалением смотрел на поросенка, в его взгляде также читалось намерение дать Хрю последний шанс, открыть ему секрет мироздания, по сравнению с которым игрушки были настолько ничтожны, что о них и говорить бы не стоило, хотя уступать в принципиальном споре с каким-то котенком, а в его лице со всем семейством кошачьих, он отнюдь не собирался.

– Хрю, я уважаю твое мнение и хочу помочь тебе сделать его еще более основательным, – сказал Га.

– Дело в том, что: «И в небе и в земле сокрыто больше, Чем снится вашей мудрости, Горацио.» – добавил Га и пояснил, – это цитата из Шекспира.

Хрю стало немного неудобно из-за того, что друг решил его поучать, но, с другой стороны, поросенок не мог не согласиться, что не знал этих слов; а о Шекспире, как и о Горацио, имел весьма отдаленное представление. А если честно, то вообще о них в первый раз слышал.

Хрю старался быть справедливым и всегда ценил новые знания. Но пока не понимал какое отношение это имело к спору о свойствах игрушки. Поэтому он смиренно попросил Га пояснить его мысль.

– Не сочти за неуважение, но мне кажется, что я должен тебе это сообщить, я сам недавно узнал об этом, – пояснил Га.

– Если ты уже знаешь это, можно его использовать, как отправную точку для продолжения дискуссии, добавил Га.

– Дорогой Га, так что же «это»? – с нажимом спросил Хрю.

– Хрю, я узнал, что в природе есть небо и на нем расположены звезды. И я видел их! Это потрясающе! Вчера я вместе с мамой присутствовал на перфомансе, когда собираются вместе несколько наших сородичей и воют на Луну. Луна – это большой желтый круг на небе. Мама сказала, что Луна управляет морем и тайными мыслями людей, особенно женщин. Это все, что я знаю про это, но чувствую, что это имеет огромное значение для всех живущих, оно оказывает на всех нас влияние, причем всегда и во всем. В частности, и на выбор игрушек, – ответил Га.

– Спасибо, Га, это здорово! Это меняет дело и требует серьезного осмысления! Попутно скажу, что в твоем высказывании содержится еще одна идея, которую необходимо обдумать, – задумчиво ответил Хрю.

– Какая еще идея? – немного разочарованно спросил Га.

– Идея о том, что у каждого может быть не одна, а несколько игрушек и не обязательно решать, какая из них самая лучшая, они могут служить разным целям – подытожил Хрю.

– И все же, я бы хотел, чтобы ты обратил особое внимание на первое, о чем я говорил, – подчеркнул Га.

А затем, Га со значением добавил, – недаром И. Кант говорил: «… это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне.»

– Га, а что такое звезды? – спросил Хрю.

– Ой, они такие прикольные! Небо черное, а звезды – такие огоньки по всему небу, от них идут яркие лучи, они мерцают и светятся. – в восторге пролаял Га.

– Спасибо, Га, я потрясен! – поросенок, от восторга даже хрюкнул.

– Теперь я буду думать над этим, даже не сомневайся! На том они и расстались. Хрю был действительно потрясен от пятачка до хвостика, и еще сильнее захотел воочию увидеть небо, Луну и звезды, он всем своим существом чувствовал, насколько они притягательны!

Он даже немного испугался, что звезды, могут захватить всю власть над его жизнью и мыслями и над всеми, кто жил в округе. Такое и правда, во сне не приснится.

Хотя его немного удивляло, почему Га, зная о звездах, так много внимания уделяет игрушкам. Может быть дело не в игрушках и не в звездах? Что-то он еще говорил о моральном законе…

С тех пор, Хрю не раз мечтал о звездах. Поросенок спрашивал о них у старших, но очень быстро понял, что такие вопросы лучше не задавать и даже не давать повода кому-либо подумать, что этот чумазенький и шустрый поросенок может мечтать. Тем более, мечтать о звездах.

У поросенка Хрю хватало здравого смысла казаться наивным, спокойным и беззаботным, почаще молчать и довольствоваться маленьким черным угольком, чтобы хрустнуть им и потом бегать, виляя своим маленьким смешным хвостиком.

Поросенку не приходило в голову, что уголек можно использовать самыми разными способами. Можно рисовать на асфальте и писать на заборе. Или разжечь костерок в холодную погоду. А может и приходило, кто его знает. Да и кому интересно, что творится в глупенькой головке поросенка Хрю со смешным розовым пятачком?

На этом было бы логично окончить наш рассказ о поросенке Хрю и о его друзьях. Но подчас, что-то большое и сильное настоятельно вмешивается в нашу реальную жизнь, и это бывает не столь романтично и возвышенно, как звездное небо над головой, и гораздо более болезненно, чем моральный закон внутри.

Дружба обычно вспоминается, как нечто доброе, ценное, сердечное. Но на деле, реальная дружба не исключает, а иногда и предполагает моменты нелицеприятных объяснений, споров и даже ссор. Настоящая дружба предполагает, что эти неприятные моменты не отменяют глубинных пересечений и совпадений мыслей и чувств друзей, поэтому, даже самые принципиальные споры не заканчиваются разрывом дружбы, а наоборот, только укрепляют ее.

А если, разрыв все же происходит, это может говорить, о том, что всё, что мы раньше принимали за дружбу, либо исчерпало себя из-за возраста или коренного перелома тенденций в мире, либо только казалось дружбой, было желаемым само- и взаимо обманом.

Нечто подобное случилось и с нашими друзьями, Хрю, Мя и Га. Мы не будем подробно бередить эту драму, обозначим лишь кратко ее контуры.

Мя и Га продолжали свой спор, который теперь уже перерос во вражду, взаимные обвинения, нападения, потасовки, кончавшиеся царапинами, кровью и болью. Уже не было и речи о том, чтобы совместно, здравым образом разграничить вкусы, интересы, территории, осталась одна инстинктивная вражда и взаимная ненависть.

Хрю переживал, пытался образумить спорщиков, поначалу его слушали, но чем дальше, тем меньше. И в конце концов ему стало доставаться от обоих бывших друзей, он долго сражался с мельницами, нажил себе врагов и потратил здоровье.

Хрю казалось очевидным, что корень зла в этом противостоянии был в желании каждого оппонента навязать именно свою точку зрения противоположной стороне. Но о том, чтобы объяснить это спорщикам не было даже речи, – слишком далеко зашло противостояние и имело тенденцию расширяться и углубляться. Видимо что-то более значимое и глубокое питало это противоречие, проявившееся на примере игрушки.

К этому времени бывшие друзья повзрослели, выросли и теперь их называли Мяв и Гав, а Хрю, так и остался Хрю. Мяв стала эффектной, белой и пушистой кошечкой, смелой и способной при необходимости постоять за свои интересы. Она грациозно выгибала свою гибкую спинку, мурлыкала, а при случае показывала свои острые и цепкие коготки и безжалостные зубки.

Гав стал сильным, поджарым, породистым, гордым псом. Он весело вертел хвостом и гонялся за ним, когда у него было хорошее настроение. Если кто-то нарушал границы, он предупредительно рычал и громко лаял, предотвращая новые попытки нарушителя, а при необходимости, мог цапнуть и даже пустить кровь обидчику. Но по большей части он сохранял благородную уверенность и миролюбие по отношению к остальным обитателям фермы. Вот только с Мяв он никак не мог найти достойный баланс отношений.

Хрю слегка пополнел и в нем появилась особая устойчивость, которая возникает в результате внутренней работы и читается во взгляде.

Однажды, когда Мяв была очень расстроена и рассержена на Гав, ей под руку подвернулся Хрю, мирно дремавший на солнышке, и она в запале выкрикнула: «А ты, вообще молчи, потому что твои дни сочтены!»

Он не сразу понял, что Мяв обращается к нему, вскочил на ноги, подбежал к ней, посмотрел на нее ошарашенно и заикаясь проговорил: «П-рости, Мя, то есть, Мяв, ты могла бы… разъяснить мне, что ты имела в виду?»

– Нет, не могла! – зло вскричала Мяв и ядовито добавила, – К тому же, ты совершенно не разбираешься в апельсинах, а берешься судить о мировых проблемах.

Тогда Хрю бросился к Гав.

– Она имела в виду, что не все здесь равны… – смущенно пролаял Гав.

– Некоторые ровнее, – злобно прошипела Мяв. И захихикала.

А затем добавила: «Заметьте, не я это сказала! Но я с этим полностью согласна».

– Друзья, я ничего не понимаю, прошу вас, объясните! – взмолился Хрю. Мяв и Гав задумчиво ушли в разные стороны, холодно, как посторонние.

Хрю долго приходил в себя после той злосчастной встречи бывших друзей. Ему потребовалась вся его внутренняя устойчивость и дополнительная работа над собой, чтобы восстановить покой в своей душе. Но что-то уже невозвратно изменилось в нем. Может это и есть – взросление? – думал Хрю.

Когда Хрю вспоминал загадочную и злорадную гримасу Мяв, ему было очень обидно и кроме того, в ее намеке чудилось что-то неизбежное. Что они все скрывали от него? Какая-то страшная тайна удивительным образом объединяла непримиримых противников.

Что касается ее фразы об апельсинах, это вызывало у него ответное раздражение, потому что действительно он не любил апельсины, хотя и не категорически. И что с того? Он имеет право есть то, что считает нужным и не есть то, что ему не нравится или отвратительно.

Порой, ему приходили странные и безысходные мысли, он готов был сгореть от стыда и страха или утонуть в пучине вод, настолько невыносимой казалась поросенку страшная тайна Мяв и Гав.

Единственное, что спасало Хрю – это мечта о том, чтобы увидеть звезды на небе. Он догадывался, что небо где-то далеко и высоко, он пробовал поднять вверх голову, но все его попытки были безуспешны. Он интуитивно чувствовал, что звезды где-то рядом и надо решить эту загадку. Это была странная мысль.

Как может быть рядом то, что находится бесконечно далеко? Если бы поросенок умел читать, он бы прочно усвоил, что ему не суждено увидеть звезды, так устроила природа.

Из окна хозяев фермы слышалось радио:

Эти слова из песни казались приговором и оттого еще сильнее раздражали.

Но недаром поросенок любил размышлять и почувствовал, что в его парадоксальной мысли есть рациональное зерно, – так говаривал старый Индюк, когда Хрю рассказывал ему о своей мечте.

Индюк был мудрым, он одним своим видом внушал Хрю уверенность в себе и побуждал к размышлениям.

Однажды, Хрю решил спросить у Индюка о той страшной тайне. Индюк долго отнекивался, но в конце концов поведал ее Хрю. Тайна оказалась еще более дикой и страшной, чем мог себе представить Хрю.

Индюк сообщил, что всем его родным, и родным поросенка, и самому Хрю предстояло неизбежно погибнуть под ножом мясника.

– З-зачем?! – в ужасе вскричал Хрю.

– Хозяева едят нас, – ответил Индюк, стараясь сохранять невозмутимость.

Хрю собрал все свои силы, чтобы не разрыдаться и не упасть в обморок.

Они долго молчали, а потом Хрю спросил: «И что, нельзя ничего придумать?»

– Однажды, жители фермы договорились и устроили восстание, революцию и выгнали хозяев с фермы, – поведал Индюк.

– Это же здорово! – вскричал Хрю.

– Не спешите, – осадил его Индюк, – лучше не стало.

– Ну почему-у?! – расстроился Хрю.

– Тогда, вместо хозяев, власть захватил твой давний предок – хряк по имени Наполеон и он устроил диктатуру. Но в конце концов всё вернулось на круги своя. И теперь потомки прошлых хозяев снова правят нами, связывают нас, издеваются над нами, забирают наших детей и… пускают нас под нож. Они считают, что так правильно. И не нам это менять, – так окончил Индюк свое повествование.

Хрю, разбитый и опустошенный, молча ушел, не попрощавшись.

Он долго шел куда глаза глядят, шел три ночи и три дня, не спал, не ел и почти не видел, что происходит вокруг. На четвертый день Хрю вышел на высокий обрыв над бурной рекой, упал без сил на берегу и заснул.

Его разбудил страшный гром и молния, ударившая в развесистый дуб рядом с ним и осветившая все окрестности.

Хрю отскочил в сторону, сорвался вниз с обрыва, но не упал, а начал медленно, очень медленно опускаться все ниже, летя птицей, планируя вдоль по течению реки и восторженно впитывая открытой душой черное небо, усеянное мириадами лучистых звезд, улыбающуюся ему Луну и каскад ослепительно-янтарных молний одну за другой, наполняясь вселенской энергией и силой.

Мягкий всплеск прервал его полет, сознание померкло и вместо неба и звезд, он увидел знакомый свет, струящийся далеко вдали…

Рассказывают, что в тех краях раз в году, в одну из лунных ночей можно увидеть светящегося серебром поросенка, резвящегося в волнах большой и плавной реки.

Тот, кому удавалось увидеть его, мог творить чудеса, а влюбленные навеки обретали свое счастье.

2015; 2024

Было

Он позвонил поздно вечером. Поздние звонки всегда неприятны, вызывают тревогу и долго не дают уснуть.

– Здравствуй, Николай, у меня к тебе разговор есть, – в трубке звучал уверенный, чуть хрипловатый голос Сергея.

После двух-трех незначащих фраз, он осторожно перешел к делу: «Ты слышал о Прокоповиче? Никогда бы не подумал, но сам понимаешь, факты – упрямая вещь».

– А почему ты Левку называешь по фамилии? – удивился я.

– Ты что, ничего не знаешь? Я всегда уважал Льва Александровича, но сейчас такая обстановка, нельзя расслабляться. Да не прикидывайся, ты не хуже меня понимаешь. Есть мнение… в общем, нам сообщили, что он замешан в одной скверной истории.

Я, как ответственное лицо, обязан отреагировать. И принять меры.

– Слушай, Серега, ты совсем рехнулся или выпил лишнего? О какой истории ты говоришь? Забыл что ли, как он тебя раненого на себе пятнадцать верст тащил? Неужели ты думаешь, что Левка способен на какую-нибудь подлость?!

– Знаешь, что! Я привык доверять компетентным органам и не позволю прикрываться врагам своими прошлыми заслугами. И потом, когда это было?

– Как ты можешь такое говорить, опомнись, Сергей?! Ведь возможна ошибка, надо поговорить с ним. Не может такой человек быть подлецом. Какой-то дурак или негодяй наплел, а ты и поверил, да?

– Послушайте, Николай Андреевич, не советую вам поддаваться эмоциям, не советую бросаться необдуманными словами и обвинениями. Мы не в бирюльки играем. Не советую.

– Знаешь, что, я не желаю с тобой разговаривать в подобном тоне. Всё, иди к черту! Но трубку я положить не успел, потому что он резко сбавил тон и как-то мягко, даже вкрадчиво и как бы с сожалением, сказал: «Ну что ж, видимо зря я поручился за тебя два года назад, ведь предупреждали же меня товарищи. Видно не получится у нас с тобой разговора».

Какая-то сила удержала мою руку, и я не бросил трубку на рычаг. Вспомнилось, как два года назад меня обвинили в порче оборудования в нашем цехе. Дело было ерундовое, перегорела проводка на одном участке, в результате вышли из строя два старых станка, потом их починили. Я давно говорил начальнику цеха, что проводка старая не рассчитана на большую нагрузку, но он только отмахивался, – некогда, мол, план гнать надо, да и саботаж припишут, не дай Бог. А потом сам же и выступил на собрании, на меня все свалил.

Да, если бы не Сергей, туго бы мне пришлось тогда. Я тогда ему, как раз, проводку в погребе делал, по дружбе. А Левка тогда почему-то отмалчивался, хмурый сидел. Кажется, у него что-то дома не ладилось, не помню.

– Какой-такой разговор, еще? – буркнул я в трубку.

– Сугубо важный. Обсудить надо всё. На счет Прокоповича. Мы тут письмо коллективное готовим, надо подписать.

– Что за письмо? Ты что, сдурел? Не собираюсь я подписывать никаких писем, понял?

– Ну, как знаешь, потом может быть поздно. Я же о тебе забочусь, дуралей, по-дружески. У тебя ведь семья, подумай, Николай, – тепло и слегка тревожно сказал он и положил трубку.

Заснул я под утро. Все вспоминал, как мы втроем уходили лесами от банды Пахома. Наш дозор нарвался на них неожиданно. У Сергея были прострелены обе ноги, а у меня в плече сидел осколок. Левку тоже зацепило в голову, но он держался и всю дорогу, пока на наших не вышли, тащил Сергея на себе. Потом Сереге благодарность объявили от имени комдива. Давно это было, больше пятнадцати лет прошло.

Временами снилось мне, будто бежим мы трое по дороге, кругом ямы, лужи, из сил выбиваемся. За нами гонятся с криками, стреляют вдогонку, вот-вот настигнут. Сергей поскользнулся, упал прямо в лужу, Левка весь в крови, тащит Серегу на себе, а он вроде и не раненый вовсе, а только усмехается хитро и мне подмигивает. Я хочу что-то крикнуть, но не могу ни слова сказать, ни рукой пошевелить.

Проснулся я в холодном поту. Прихожу на работу. В многотиражке письмо коллективное. То самое, о котором Сергей говорил. Гляжу и понять ничего не могу – подпись моя стоит, хоть и не первая, в самом конце списка. Скомкал я газету и к нему в кабинет. Там как раз бюро заседало.

Я стал кричать что-то, а он так на меня посмотрел, что я прямо опешил. Вы, говорит, гражданин Смирнов, под суд захотели за порчу казенного имущества и саботаж?

Тут же сидел какой-то человек в полувоенном френче, он спокойно и уверенно посмотрел на меня в пол оборота и говорит: «Пожалуйста, выйдите, мы вас пригласим».

Не знаю, как это получилось, только я не потребовал убрать мою подпись. После этого видел Лёвку всего один раз в коридоре, но он мельком глянул на меня и прошел мимо.

Больше мы не встречались. Слышал, работает где-то в леспромхозе, после освобождения.

1988 г.; 2014 г.

Так не бывает…

Звонок в дверь показался Сергею Петровичу таким резким и неожиданным, что он невольно вздрогнул. Он уже четыре месяца ждал этого звонка, ждал почти каждую минуту. Это началось через несколько дней после собрания, на котором его исключили из партии и перевели из конструкторского бюро в разнорабочие.

И зачем он взялся защищать Ивана Антипова? Ведь говорили же, что есть данные, изобличающие Ивана. Но тогда Сергей Петрович и мысли не мог допустить, что Иван может оказаться не то, что предателем, но вообще, что он способен на что-то плохое. Вредительство, там или в этом роде. Даже мысли подобные приводили Сергея в негодование. Конечно, Иван – мужик прямой, мог сказануть чего сгоряча, но чтобы «вредитель»? Ни за что!

Кто только придумал такое слово для людей, оно скорее к насекомым подходит. Когда надежды на то, что «там разберутся» не оправдались, Сергей все чаще стал думать об этом, невольно вспоминал подробности их разговоров, злился на себя, ругал себя мысленно, и нет-нет, да проскальзывала подлая мыслишка: «Не может быть, чтобы ни с того, ни с сего… Черт его знает… Опять же факты – упрямая вещь, сейчас все так говорят». «А ведь Иван обучил меня азам чертежного дела, когда-то. И устроил в КБ», – вертелась мысль.

Но тут же он опять вскипал – какие, к черту, факты?! Где они? И вот, теперь его очередь. Ему было стыдно себе признаться, но он боялся. Боялся все эти долгие дни и ночи после собрания. Он, которого не испугали казематы и кованые сапоги жандармов, видевший в бою Фрунзе, теперь боялся.

Ощущение стыда усиливалось еще и оттого, что он внутренне не то, чтобы сдался, а подчинился какой-то невидимой слепой силе, он это чувствовал всем своим существом. Однажды у него даже мелькнула мысль, о том, что это была за сила… против такой силы, не устоит никто, – так он всегда думал. Но раньше, он шел вперед в одном строю с этой силой, а теперь? У него так сжалось все внутри и слегка затряслись руки, что он поспешил подумать о чем-нибудь другом.

Но снова и снова, бессонными ночами, Сергея жгла и томила мысль, – неужели я сдался? Он понимал, что подчинился не партии, не партийной дисциплине, а чему-то такому, что он не мог назвать, осмыслить, какому-то неотвратимому прессу, который мерно и уверенно опускался на него и вдавливал в землю, не спрашивая его ни о чем, не оставляя ему возможности оправдаться, подавляя волю, превращая в простейшее насекомое.

Несмотря ни на что, он считал себя настоящим коммунистом, верил в партию и в великую цель мировой революции. И одновременно его мучила неотвязная мысль: «Почему? Почему так все получается? Почему Иван, его боевой товарищ, – враг народа? Почему, почему?!»

Когда в дверь еще раз позвонили, он сначала весь вздрогнул, а потом почувствовал какое-то успокоение, кончилась медленная пытка ожиданием, кончился мучительный период, когда в душе сменялись – негодование, растерянность, страх, надежда на то, что все само собой образуется и много еще чего…, что и высказать-то не сумеешь…

Вновь прозвенел звонок, и Сергей Петрович решительно шагнул к двери. На площадке стояла тоненькая девушка, почти ребенок, как ему показалось в первую секунду. Это было настолько неожиданным, что Сергей растерялся. Они стояли и молчали. Девушка переминалась с ноги на ногу, но потом решительно шагнула в квартиру, заставив Сергея сделать два шага назад.

«Что вам угодно, кто вы?» – скороговоркой пробормотал Сергей и почему-то рассердился. Наверное, ему стало неловко за свою слабость и страх, и он добавил: «Мне… некогда…». Начал он говорить строго, почти с раздражением, а закончил фразу задумчиво и отрешенно. Он вдруг подумал, что все, что бы он теперь ни делал, не имеет смысла, ему некуда идти и нечего делать.

Вдруг девушка вскинула на него взгляд и на одном дыхании выпалила: «Я пришла к вам, я решила…, в общем, я не уйду, я…». Она сбилась, покраснела, потупилась и сделала движение, чтобы уйти. Сергей ничего не понял, он, казалось, вообще потерял способность что-либо понимать.

«Господи! Так некстати, надо все обдумать. Надо обдумать…» – вертелось у него в мозгу. А что обдумать, он и сам не знал. Девушка всхлипнула и бросилась к выходу. Это резкое движение заставило его очнуться. Он неожиданно быстро выскочил вслед за своей нежданной гостьей.

«Куда же вы? Стойте, стойте, я прошу вас!» Он крикнул каким-то не своим голосом, слабым и пронзительным. Так, наверное, кричит утопающий, хватаясь за последний шанс к спасению.

Она остановилась и, закрыв лицо ладонями, зарыдала, уткнувшись лбом в побеленную стену коридора. Вся ее фигурка была наполнена таким отчаянием, такой безысходностью, что у Сергея защемило сердце, как тогда в тифозном бараке, когда он в последний раз увидел жену Машу. С тех пор, он старался подальше запрятать в душе свое горе.

Он вспомнил, что ровно неделю назад ему исполнилось тридцать шесть, а он и не заметил. Девушка была похожа на горько обиженного ребенка, слегка вздрагивала, утирала слезы и шмыгала носом. Сергей Петрович осторожно взял ее за плечи, повернул к себе.

Она, уткнувшись ему в грудь, продолжала тихонько всхлипывать. «Ну что же вы, не надо, прошу вас», – говорил он виновато, – Ну пойдемте, выпьем чаю, вы совсем замерзли. У меня как раз день рождения, есть повод отметить. Да, ведь новый год скоро! Он помог ей снять пальто, провел в комнату. Девушка была красивая, каштановые локоны рассыпались по плечам. Простое платье из холста и шаль, легкие старенькие туфли не по погоде.

– Ну, расскажите же, как вас зовут, кто вы?

– Я, Маша Антипова, вы меня, наверное, не помните, а я о вас много слышала от отца, видела вас четыре раза. Вы к нам домой приходили. Она опять покраснела и наклонила голову вперед, спрятав глаза, полные слез.

– Маша? Маша… А, так вы, оказывается, дочь Ивана… Алексеевича! Да, припоминаю. Вы так выросли, даже странно.

Тут же он вспомнил о своем положении, о том, что за ним могут в любую минуту прийти. Надо было отправить девушку домой или к родственникам, все равно куда, здесь ей было не безопасно. Лишь бы э т о произошло не на ее глазах.

– Ну вот, что, Машенька, пейте чай и я вас провожу домой, а то сейчас уже поздно, темно. Здесь вам оставаться не нужно, я вам потом все объясню. Он с удивлением, подумал, что свободен, пусть пока, но ведь никто же не заставляет его сидеть дома и ждать, когда за ним придут. Подождут, если очень уж надо. На него напало даже озорство, лихость. Под взглядом этой девчонки, симпатичной молодой девушки, он почувствовал себя снова молодым, сильным, как тогда, в двадцатые годы.

Но тут же, с горечью вспомнил свою Машу. Только теперь он начал понимать смысл слов, сказанных на одном дыхании Машей, которая сидела теперь перед ним и смешно пила чай из блюдца. Она шла к нему, ее глаза говорили о чувствах, бушевавших в ее маленьком горячем сердечке… И все же, он обязан увести ее отсюда. Неизбывная тоска пронзила ему сердце. Он собрал волю в кулак, постарался казаться спокойным и деловитым.

– Ну что ж, Машенька, пора идти, – сказал он бодрым и немного фальшивым голосом.

– Я не могу туда возвращаться, я теперь одна, каждую ночь вижу во сне, как уводят папу. Он говорил: «Найди Сергея, он поможет.»

– Я теперь совсем, совсем одна, – повторила она и снова заплакала, одна слеза даже капнула в блюдце с чаем.

В дверь отрывисто позвонили. Сергей Петрович непроизвольно дернулся, побледнел. Маша озабоченно посмотрела на него и встала, вытирая слезы платочком и кончиками тонких пальцев.

– Нет, нет, я сам. Я открою. Скажете, что вы здесь случайно, а то и вам худо придется.

Звонок нетерпеливо трезвонил. За порогом стоял сосед, Аристарх Филимонович. Он возбужденно размахивал руками и быстро-быстро что-то говорил. Оказывается, кто-то бросил окурок и под лестницей загорелись куски старого картона и другой хлам. Сергею Петровичу стало смешно, он нервно рассмеялся, чем привел в замешательство добродушного толстяка соседа, вместо помощи, встретившего такое странное веселье.

Минут через двадцать с пожаром было покончено и Сергей, смеясь, рассказывал Маше о мелких перипетиях ночного происшествия. Он так смешно изображал недоуменного соседа, что Маша не выдержала и пару раз прыснула в кулачок.

Он смотрел на ее карие, с озорным блеском глаза, то и дело вспыхивающие из под больших, ресниц, на разгоревшиеся щечки с ямочками, вишневые полные губки. Ему стало так хорошо, уютно, тепло. Все его беспокойство отступило, ушло куда-то вглубь. Долго они так сидели, молча, и смотрели друг на дружку. Изредка кто-нибудь из них начинал говорить, но разговор обрывался на полуслове, хотя казалось, что он продолжается без слов.

– А знаете, Маша…, – начинал он.

– А? Что? – как бы очнувшись, говорила она.

Она как будто ждала от него каких-то важных слов и одновременно боялась их услышать.

– Да нет, я просто хотел сказать…, – он замолкал, глядел восхищенными и удивленными глазами на Машу и они вместе счастливо улыбались.

Странная фраза витала у него в голове, хотелось ее высказать, но она продолжала накатывать и уплывать внутри: «Нет, не может быть! Такое счастье!… Нет, так не бывает…» Но постепенно тревога возвращалась к ним обоим и, казалось, копотью оседала на побеленных стенах.

– Маша, я должен вам сказать, что мое положение…, что я не знаю когда, но… в общем, вы должны знать, что…

– Я все знаю, – тихо, но уверенно сказала она.

– Как, вы знали, и все-таки пришли? Но ведь вас могут…

– Да, я знаю…

– Нет, все-таки вам необходимо срочно уйти, – закончил он твердо.

– Нет, нет и нет, я пришла к вам, я хочу помочь вам… Я уже взрослая, мне девятнадцать… скоро будет… в июле… мамы… два года нет… Да и не могу я туда возвращаться, там пусто и страшно, я с собой только портрет мамин взяла и немного вещей. Не прогоняйте меня! Пожалуйста… Я всё умею по хозяйству – и кухарничать, и стирать.

Весь ее вид, интонация, были так трогательны, что у Сергея ком подступил к горлу.

– Надо же, эта девчонка пришла ему помочь! Что же такое творится?! Дожили! А как же справедливость?..

Он резко встал из-за стола, нервно заходил по комнате. Остановился около девушки: «Машенька, девочка моя!» Сергей испытывал к ней благодарность, сострадание и что-то еще, в чем боялся себе признаться. Он постепенно возрождался к жизни, становился снова самим собой, чувствовал, что теперь готов выдержать любые испытания, страх превратился в азарт, он ощутил силы для борьбы с тем злом, которое покушалось на жизнь этой девчонки, которое угрожало ему и пыталось растоптать в душе самые святые чувства.

Он стал на колени и осторожно поцеловал ей руку. Маша тихонько, но твердо освободила ее и, вжавшись в спинку стула, тихо говорила: «Не надо… Что вы…». Она прерывисто дышала, по щекам ее катились слезы.

– Машенька, мы вместе уйдем.

Вдруг она вскочила и сделала два шага прочь от Сергея. Смотрела на него с какой-то мукой, с испугом и одновременно с жалостью.

«Я хочу, чтобы ты знал, она случайно перешла на «ты», что я давно чувствую к тебе…», – она сбилась и горько зарыдала.

В дверь снова резко, три раза подряд, настойчиво и уверенно позвонили.

– Ярославцев Сергей Петрович? – спросил лейтенантик с усами, как у Буденного, хотя рядом стоял дворник Хаким Ясаков, который привел сюда офицера вместе с двумя конвойными и двумя понятыми. Штыки солдат чуть поблескивали при слабом свете.

Когда его уводили, Маша, сдавленно крикнув, кинулась к Сергею. Конвойный невозмутимо и непреклонно преградил ей путь, и слегка оттолкнул ее, – Не положено, гражданка.

Сергей и Маша встретились взглядами.

– Я буду ждать тебя, – хриплым шепотом, чуть слышно сказала Маша.

Сергей кивнул: «Береги себя, девочка моя…»

Солдат в шинели и буденовке оттеснил его винтовкой: «Проходим. Проходим!»

Через полгода Маша простудилась и умерла.

1988

Верочка

Странная у нас была любовь. Звали ее Верочка. Наша часть была в десяти верстах от передовой. А началось все с бомбежки. Хотя бомба была всего лишь одна, шуму она наделала много.

Как на грех, осколком от взрыва разорвало полевую кухню, горячая каша, словно шрапнель, разлетелась во все стороны и основательно ошпарила бойцов новобранцев. Они тут же неподалеку лежали. Как крикнул кто-то: «Во-оздух!!!», так и попадали, кто, где стоял.

Некоторые от боли вскакивали и метались с горячей кашей на спине, на лице, а фрицы, на бреющем поливали нас из пулеметов. И помочь никак нельзя.

В то самое время лежал я в мелком окопе и как мог, прикрывал от пуль молоденькую радистку, только что прибывшую с пополнением. Вся-то защита, одна гимнастерка.

Когда немец улетел, мы еще лежали рядом и я вдруг увидел ее маленькие русые косички, торчащие в разные стороны. Несмотря на округлые плечики, она казалась мне девчонкой-подростком, испуганной и такой милой, как будто случайно оказавшейся в страшной сказке.

Мне почему-то стало смешно глядеть на ее съежившуюся фигурку и я, то ли из озорства, то ли от радости, что уцелел, легонько дунул на прядку ее волос, вьющихся над ухом. Молодой был…

Девушка еще сильнее сжалась и я, осторожно чуть-чуть прикоснулся губами к ее затылку. Она резко дернулась, отбросила мою руку, лежавшую у нее на плече, быстро вскочила и так глянула, я аж чуть сознание не потерял, острая и резкая боль пронзила от затылка до кончиков пальцев.

– Зацепил-таки, гад! – успел подумать о фрице. Когда очнулся, она, немного суетливо, но умело заканчивала бинтовать мне руку, а потом не отставала ни на шаг до самого санбата. Я, кажется, старался шутить, но видать у меня не очень-то получалось. Она так внимательно и по-доброму смотрела на меня своими сиреневыми глазами. Странно, я точно помню, что сиреневыми…

Два месяца я валялся в санбате, это было первое мое ранение, я сам-то был на фронте три месяца, сразу после училища связи. Она иногда прибегала меня проведать и мы незаметно подружились.

Рассказывала о своей коротенькой жизни – закончила перед войной среднюю школу, отец военкор – погиб в первые дни войны, маму с младшей сестренкой эвакуировали, а она пошла на курсы радисткой.

Я хвастался своими военными подвигами, придумывая их на ходу, она внимательно на меня смотрела и время от времени заливисто смеялась. Мы болтали наперебой.

Иногда я читал ей стихи, хоть и помнил их мало, а она читала распевно и душевно, бархатным голосом. А иногда мы просто сидели и молчали.

И так радостно, тепло было на душе, что хотелось петь, кричать и ходить колесом. Однажды я даже тихонько спел кусочек из какого-то романса. Перед войной у нас во дворе часто крутили на патефоне. Она еще больше смеялась, потому что я сильно фальшивил. И просила, чтобы я опять спел.

Да, что там, «подружились», она мне…, как родная стала! Но виду я, дурак, не показывал все шуточки, да прибауточки шутил. Она доверчиво улыбалась и хлопала своими большущими ресницами. Ее веснушчатое курносое личико было то задумчиво, то светилось тихой радостью.

Я был просто счастлив и не понимал своего счастья. Страшно было выронить, потерять… О том, чтобы поцеловать ее, я мог только мечтать.

Выписали меня в свою родную роту. Иду, радостный, по дороге даже незабудок нарвал, представлял, как Верочка улыбнется, сердце так сладко замирало, что думал, выскочит. На уме одно крутится: «Вера! Вера! Верочка!»

Но что за черт?! Опять – «воздух»! Падаю на землю, лежу. Тут наши ребята-зенитчики не подкачали – задымил поганец и ухнул носом в сопку. Еще двое сбросили свой груз и тягу.

Встал, отряхнулся, вижу, впереди бойцы копошатся. Иду и так не по себе стало, будто оборвалось что внутри и звон в ушах нестерпимый. Думаю, – вот дурень, отвык что ли, пока в санбате валялся? А у самого все так и ноет в груди, трясет всего, аж зубы стучат.

Вижу, как в тумане, Вера, моя Верочка, миленькая моя лапушка, никогда таких слов не говорил ей, лежит птичка моя, на боку, скорчилась, личико белое-белое, смотрит удивленно, одна рука вся в крови рану на животе зажимает, другую чуть на весу держит, вроде хочет отгородиться от солдат, что рядом стоят.

– Не трогай! – хрипит.

Стесняется, не дает себя перевязать.

Подскочил к ней, кричу не своим голосом, сам себя не слышу: «Верочка, родная моя!» А слезы бегут, бегут, не вижу ничего. Она узнала меня, рукой отталкивает и шепчет что-то, губами еле шевелит, не понимаю что.

– Сейчас, сейчас, – говорю, – потерпи, родная.

Разрезал юбку, озлился как то, сам не знаю отчего, кричу на бойцов, ругаюсь сильно, почем зря…

Каким-то страшным усилием воли, зубы сжал, окаменел весь внутри, ничего не понимаю, схватил у бойца бинт, руки сами по себе, перевязываю ее, а она что-то шепчет… и прямо в душу мне смотрит… Перевязал.

Говорю ей: «Я люблю тебя, Верочка, родная моя!» Она улыбнулась только самыми уголочками губ, сказала тихо-тихо, едва уловимо: «… и… я…». Закрыла глаза и потеряла сознание…

Доставили в медсанбат. И сразу в операционную. Назавтра Верочка уже улыбалась, только бледная была очень и слабенькая, как былиночка. Улыбка была такая, что сердце немело от одного взгляда на нее.

Сунулся я было к военврачу, но он гаркнул и выгнал меня из операционной. Он с утра до вечера безнадежно кромсал израненные тела молодых солдат, в надежде спасти их и хоть что-то для них сделать.

Еще вчера они смеялись, курили и шутили, письма домой писали перед боем… Медсестра сказала, что все будет нормально, если не случится заражения. К вечеру Верочке стало хуже, она как будто спала, еле дыша.

Вышел из палатки, стыдно вспомнить, нашел хирурга военного, схватил его, даже пуговицы от халата отскочили. Халат с бурыми пятнами крови. Кричу ему диким шепотом: «Спаси ее! Спаси!» Он в ответ кричит запальчиво, страшно выпучив воспаленные глаза: «Нечем! Нечем лечить! Ничего нет!»

Потом мы вместе с ним курили, около сан палатки, я видел капли пота на его сером лбу и такой взгляд, что верил ему.

Сердце разрывалось в ожидании, а я стоял и видел все как в тумане, только ее глаза удивленные… совсем рядом… Верочки моей ненаглядной, глаза, прямо в меня смотрели.

До утра просидел с ней рядом. Иногда мне казалось, будто лечу я над полем, смотрю сверху на фигурки военврача и санитарок, на палатки с красным крестом, на поля, окопы… солдатики ходят малюсенькие, как воробьи.

А она будто смотрит на меня и говорит: «Ты живи, пожалуйста…, обещаешь?..»

– Верочка!… – звал я ее и не было ответа…

С утра ее увезли в операционную.

Не хотел верить, но чувствовал, – что-то страшное и непоправимое происходит в эту самую минуту.

Не пустили меня к ней.

Когда узнал…, так пусто в груди сделалось…

Больше я ее не видел… никогда…

Вот такая история, братцы…

1987 г., 2014 г

Просто работа

Здравствуйте, проходите, пожалуйста. Вижу, вы немного удивлены? На работе я всегда фартук ношу, привычка. Кстати, жена вышивала.

Уютный кабинет, свежий воздух, приятная музыка, что еще нужно человеку для счастья…

Что-нибудь хотите, выпьете? Чай, кофе, потанцуем? Извините, шутка старовата. Желаете принять душ? Прилягте на кушетку, процедура стара как мир, отработана до мелочей, да и процедурой то ее не назовешь. Пара секунд, не более, чистая формальность. Вы читали Фромма? Просто по звуковой ассоциации спросил. Некрофилия там, всякое такое. Нет, не попадалось? Да и то правда, зачем нормальному человеку эти глупости. А музыку любите? Шопен, например, ну я не знаю… похоронный марш, что-ли. «Нечеловеческая музыка». Так еще дедушка Ленин говорил, да?

Можно и помолиться, если желаете. А помедитировать?! Да, рекомендую вам перед процедурой немного отдохнуть. Но можно и сразу, как вам будет угодно. У нас учреждение класса люкс, недавно получили переходящий вымпел ударников труда, финансирование приличное, есть конечно издержки, но где их не бывает. То электричество отключат, то воду, даже смыть бывает нечем!

Но это наши коммунальщики – раздолбаи, коррупция, да не без того, на заточке инструмента экономят, сволочи, извините за мой французский, да и то сказать, трубы проржавели, у меня стаж работы, знаете какой?

Ой, столько не живут, как говорится. Я еще в детстве папе помогал, ну там, по мелочи, в основном только наблюдал, интересно же.

Кстати, меня давно интересует, что думает человек после процедуры и думает ли? Не знаю как это можно было бы узнать, ведь, по сути, сама процедура и предназначена для того, чтобы окончательно прекратить думание.

С другой стороны, известны случаи, когда курица и даже человек, продолжали двигаться после процедуры. Хотя движение и думание конечно различаются, но в каком смысле? Ладно, если что, даст бог, потом расскажете.

Впрочем, как известно, меньше знаешь, крепче спишь. Ой, извините, кажется я вас совсем утомил. Что же вы стоите? А это что, слезки? Прекрати!

Я же предлагал вам прилечь. Тише, тише.

Процедура – простая формальность, протокол. Вы же понимаете.

Давайте уже не будем затягивать, приятно было с вами побеседовать. Ни о чем… не беспокойтесь, вспомните что-то приятное. Таак, ага…

Прилягте, прилягте, посмотрим, может быть сегодня вообще ничего делать не будем. Вам удобно?

Примерим ремни, проверим. Они необходимы для фиксации, простая формальность, техника безопасности, знаете ли. У нас с этим строго. Отлично, так, так, вы мне помогаете, спасибо. Теперь ноги фиксируем. Вам не туго? Мне приятно позаботиться о вас, поверьте, вам же будет лучше.

Ложите э… кладите голову вот сюда, отлично. Придется немного потерпеть. Всё продумано, всё ради вас, вы же понимаете… закрепляем.

Повязочку на глаза. Раз! В каком ухе звенит, ась?

На кнопочку нажмем. Ап! Два!

Вжиик! Три!!!

Оп, ттвою мать! Точно в корзину.

Таак… четыре двести семьдесят, запишем.

Обрызгало немного. Но ничего, это не страшно. Вот для этого и нужен фартук.

Ну, всё, финита.

Слава богу… Что?

Что вы говорите?

Свят, свят! Да ну, на…

Это же невозможно!

Откуда здесь зеркало?! Какой идиот повесил?

Почуудилось… Чур, меня! Померещилось…

Фу-у… Утомился немного. Пора домой.

Палач закурил, задул спичку, бросил в ту же корзину с опилками. Откинулся в кресле. Затянулся… Прикрыв глаза, выпустил колечки вверх.

Через две минуты затушил сигарету о внутреннюю поверхность корзины, вытер руку о фартук, снял его и бросил в корзину. Нажал кнопку дежурного.

Тщательно вымыл руки и освежил лицо. Вытерся чистым вафельным полотенцем. Сбрызнулся лосьоном. Машинально понюхал пальцы. Нет, всё нормально.

– Кто-то же должен делать свою работу, – устало и удовлетворенно сказал он.

Выключил софиты, аппаратуру, включил защиту, вышел в предбанник и защелкнул дверь кабинета с табличкой «Бокс № Г36».

Вошел в фильтрационный лифт на уровне «минус семь». Сканирование, мягкий подъем на первый этаж.

Вышел на парковку, водитель сидел за рулем авто, спиной к нему.

Уселся поудобнее на заднем сиденье.

– Домой, – добродушно сказал он и откинулся головой на спинку кресла.

1988; 2024.

Поз дно

Сибирский рэп

Сабля

Пенсионерское

Я себе саблю купил. Казалось бы, на хрена мне сабля? А ничего, думаю, может и сгодится когда. Времена нынче смутные, да и вообще, хорошая вещь в хозяйстве всегда полезна. Я хоть и пенсионер, а тачанки, блин, все же снятся иногда. И Анка пулеметчица… Да, нет, это я шучу, конечно… Хотя, сабля мне и напомнила молодые годы, а там и тачанки, и кони-звери, и девчата лихие, а главное – романтика. Вот за это я бы, ух …, хоть сейчас – гимнастерку, папаху, портупею и вперед! Хоть сейчас, – точно вам говорю.

Пересчитал пенсию, вижу, не обманули, обещали надбавку в честь нового года, ну и дали-таки. Вот и захотелось купить мне что-то из ряда вон выходящее. Под настроение эта казацкая шашка и подвернулась, «туды ее в качель». Это я в каком-то фильме слышал. А может и не казацкая, кто ж ее знает. Отдал за нее аккурат почти всю пенсию, а надбавку оставил за квартплату рассчитаться, на остальное еды закупил, может на пару недель и хватит.

Вот и сижу себе, кумекаю, куда ее повесить, саблю-то. А сабля, надо вам сказать, знатная, с гравировкой, рукоять резная, ножны с замысловатым рисунком – мелким как бисер и с серебряной нитью, может и златоустовской работы, загляденье, да и только. Из рукояти, шелковая кисточка свисает и так задорно качается при ходьбе, да на подвиги зазывает.

Только где мне ее носить-то, разве что по квартире своей и при закрытых дверях, чтоб соседка не заметила. Потому и решил повесить ее над своей кроватью, саблю-то. А если кто шутить станет, зарублю, ей богу. С места не сойти! Вот так, а не надо смеяться над ста…, пожилым человеком.

Я вообще-то, человек мирный, даже в армии не служил из-за плоскостопия. В детстве, конечно, любил фильмы про «Красных дьяволят», про буденовцев и прочее, потом «Белое солнце пустыни», Сухов, Тихонов-Штирлиц, ну и фильмов полста про войну отечественную. Все это теперь вспоминаю, как сплошной фон, без которого не мыслю свою жизнь. Прошедшую, почитай, но еще не совсем… Мы еще повоюем, господа хорошие! Есть еще, как говорится, порох… как там? Да не важно, главное, что сдаваться я не собираюсь, как «Варяг», понимаешь…

Ну, вообще-то, я все понимаю, и про международную обстановку, про враждебное мировое окружение, про козни капитализма, про расхитителей и тунеядцев внутри страны, но почему мне, такая пенсия полагается, что даже пулемет «Максим» на нее не купишь, это я никак не могу понять.

Да я бы в первых рядах пошел защищать идеалы, о которых мечтали еще отцы и деды! Если бы не поясница, блин, да не коленки. Хотя ноги вполне колесом, как раз для седла бы сгодился. Так ведь нет же, не зовут, ироды. Не допускают нас, пенсионеров, до серьезного дела. Только и остается, что с соседкой ругаться.

Если на трезвую голову рассудить, так я даже побаиваюсь иногда теперь, а вдруг зарубаю соседского котяру и саму соседку ненароком? Очень уж вредная она баба, я вам скажу.

Благо, что не пью уже восемь с половиной лет. Да и то сказать, одно утешает, что сабля-то не настоящая, а сувенирная. Но такая, блин, шикарная, на вид даже лучше настоящей.

А колбасу ею, скажу по секрету, рубить можно, если ножа нет. Я пробовал, немного зазубрилась, но когда в ножнах висит, этого не видно.

2017

Hände hoch

Святочное

В войну это было. Аккурат на святки. Забросили меня в тыл врага, по легенде. Будто я – раненый немецкий офицер, возвращаюсь по месту службы после госпиталя. Прихожу, значит в главную избу – там у фрицев штаб, сижу в сенях, жду. У крыльца часовой стоит со Шмайсером.

А флагов там фрицевских понатыкано на стенах! Мама дорогая! В центре стены портрет самого главного фашиста в упор, прямо на меня смотрит, усики топорщит и будто подмигивает мне. Вот, странно, фамилию его помню, а как зовут, забыл. Да и то сказать, на хрена мне его имя сдалось?

Двери в горницу открываются. Входит в сенцы дежурный офицер, адъютант генерала. Седой такой, гладко выбритый, подтянутый. Фельдфебель, одним словом.

Смотрит на меня подозрительно, но все же спрашивает по-немецки: «Melde deinen Rang». Кто мол таков, в каком звании. Представьтесь, битте-дритте.

Я сначала хотел представиться по полной форме, как выучил перед заброской к врагам, набрал уже воздуха, чувствую себя неуютно, потому что не привык врать, но я же здесь на задании. Врать врагу даже положено.

Только собрался отрапортовать, открыл рот… но понимаю, что я забыл… забыл, как меня зовут! Ну точно не Штирлиц… Не только свое имя немецкое и звание по легенде, но и то, как меня зовут на самом деле. Стою, переминаюсь с ноги на ногу секунд пять, холодный пот прошиб, пытаюсь что-то сказать, но не понимаю ничего, всё как в тумане и как-то неудобно перед человеком, немцем этим.

Серьезный такой, строгий, готовый в любой момент поднять тревогу и выхватить парабеллум, но ждет пока… Напряжение растет… Мне не страшно. Но так неприятно забыть свое имя… Что делать? Scheiße! Это-то слово я помню.

– Sprechen Sie! – пытливо так на меня смотрит адъютант, – Мол, говорите, говорите!

Я понимаю, что он говорит, но в ответ из себя не могу ни слова выдавить.

– Sollen wir still spielen? – говорит фриц, – то есть, что мы, будем в молчанку играть? У меня какие-то слова в голове вертятся – ферфлюхт кальт, генук, хенде хох, швайне, schnell-шнель, курка, яйки, млеко, я, я, нихт шиссен, гутен морген, und mein Murmeltier mit mir – «Мой сурок со мною» – всё не то!

Да, какого хрена?! Я – контуженный! Какой с меня спрос? Кричу ему: «Ich bin verkrüppelt!»

Смотрю так на этого Ганса, вызывающе. Щас ты у меня, – «Hitler kaput!», – заорешь. Раздражаться начинаю, соображаю лихорадочно, глаза вниз опустил, чтобы свою ненависть не раскрыть раньше времени…

Блиин!… Смотрю, а я в подштанниках на босу ногу и валенках на три размера больше, стою. И холода совсем не чувствую. Шарю за пазухой рубахи, а там ни аусвайса, ни нагана именного, только Сталин усы топорщит… И Маринка анфас улыбается. Чё делать?..

Фриц такой, медленно-медленно к кобуре руку тянет, как в замедленном кино. Я рубаху на себе рванул! Затылком чую – часовой затвор автомата передернул, но выстрела нет – заклинило патрон. Я его – валенком в нос, хрясь! Он на кота, что в сенях сидел, наступил, котяра такой сибирский мохнатый прямо фрицу на пилотку вскочил, когтями его рвет, шипит страшным голосом: «Scheiße!» Извините за его французский!

С насеста петух на адъютанта слетел, крыльями бьет, тот парабеллум выронил, пистолет на лету стреляет и прямо часовому в ногу.

Я адъютанта отталкиваю от двери, рванул ручку на себя, там большая горница с двумя окнами, генерал фашистский сидит за столом при параде, китель расстегнут, в руке сигара, на столе дорогой коньяк и блюдо с картошкой «в мундире», рядом денщик генерала, возле окон два автоматчика. По радио музыка орет – группа «Hände hoch».

У стола нога на ногу Тихонов – Штирлиц сидит в мундире и фуражке немецкой, в зубах беломорина. Сапоги начищенные сверкают.

Он ко мне бросился: «Где ты ходишь?! Жду тебя тут, как проклятый.»

Хриплым голосом шепчу ему: «Entschuldigung, товарищ штандартенфюрер! А как его по имени, ну никак не могу вспомнить!

Генерал ему кричит: «Max, wer ist noch da?»/ Макс, кто там еще?/

Штирлиц: «Herr General! Das sind unsere eigenen» /Господин генерал, это наши, свои./

Он мне: «Рядовой Сидоров, приказываю! Спасите радистку Кэт, с ребенком. С этими я сам разберусь, – кивает на генерала. Здесь до канадской границы двадцать минут бегом. Там у меня окошко есть», – дает мне осколочную гранату и выталкивает за порог горницы.

Я выпадаю в сени, а он захлопывает дверь изнутри. На меня всей тушей наваливается адъютант и замыкает железную хватку на моем горле. Часовой лежит в луже красного цвета и орет благим матом.

Я хриплю и лихорадочно соображаю из последних сил, – Где мне искать радистку Кэт?

В этот момент, за окном, ка-ак piz-da-net /жахнет/ из гаубицы! Аж стекла в избе посыпались! Крики, маты кругом! «Кони, люди, звери, э-эх!»

И только тут я осознаю с содроганием и радостью… Блиин!

Это у кого-то на кухне таз цинковый с бельем с печки гробанулся…

А поперек горла у меня кот соседский лежит, дремлет.

Фф-у-ух, как, все-таки, хорошо в своей родной общаге проснуться!

Просто кайф!..

2018

Общага

Страшная весенняя сказка