Исповедь анорексички

Глава 1

Иногда, раз в несколько сотен лет, а то и реже, рождается человек, особенный человек, способный повлиять на ход истории или даже изменить его. Так вот, этот человек не я. Я совершенно обычная, ничем непримечательная, абсолютно заурядная особа. Болезнь – это единственное, что выделило меня из толпы таких же заурядных и ничем непримечательных людишек. Болезнь оставила на мне свое клеймо, заставила переосмыслить ценности и, главное, задуматься, для чего она была мне дана. Ладно, хватит болтать, давайте знакомиться. Мне девятнадцать лет и у меня анорексия. Черт, не то *скомканный бумажный шарик летит в угол*. Я чертова, чертова, чертова анорексичка! Анорексичка! Ненавижу!

Ненавижу себя, всех, особенно мамашу, которая запихала меня в гребаный рехаб! Приходила сегодня, как всегда с сигаретой, с зажатым в руке телефоном. Не расстается с ним даже ночью. Вся такая важная, куда там, строит из себя невесть что. Иногда мне хочется, чтобы она совсем не приходила, избавила бы меня и себя от этих обременительных для обеих визитов, от дежурных, набивших оскомину вопросов: «Как дела?», «Как самочувствие?», «Что говорят врачи?». Почему я до сих пор при ее виде чувствую себя нашкодившей малышкой? Мама, почему, за что? Ты ведь так меня любила, таскала на мероприятия, помнишь? Все гости молитвенно складывали ручки при виде «такого ангелочка». Но ангелочек вырос. Сначала мне было непонятно, где все эти нарядные дяди и тети со словно приклеенными улыбками? Почему меня, милую «пухляшку в кудряшках» больше не кормят сладостями и не наряжают в бархатные платьица? Когда я из «пухлого амурчика» превратилась в «жирную свинью»? Ну, и вишенка на торте: почему меня заменил высокий голубоглазый блондин, которому ты годишься минимум в матери?

Блондина зовут «Дэн» и я его тоже ненавижу. Ненавижу больше всех, даже больше тебя, мама. Все другие дяди не задерживались надолго, мелькали, словно картинки в калейдоскопе. От одного остался в памяти запах: приторный, тяжелый запах разложения. Он заливался духами, но запах был сильнее, он словно шел изнутри, демонстрируя нутро. От другого – щетина, она кололась, когда он целовал «ангелочка» в пухленькую, румяную щечку. Почему бы гребаному Дэну не исчезнуть вслед за ними всеми? Я бы честно запомнила светлые кудри, так похожие на мои в детстве и голубые глаза, которые никогда не смеются. Честно-честно, запомнила бы. Не веришь? Сейчас я крепко зажмурюсь и вот он – передо мной. В трусах, мне кажется, он все время в трусах. Даже не могу вспомнить его в другой одежде. Если, конечно, трусы можно считать одеждой. Хотя, если бы у меня было такое тело, я бы тоже, наверное, ходила в трусах, чтобы все видели. И почему у меня такое чувство, что ему все равно? Я ему завидую. Да, завидую. Я всю жизнь оглядываюсь на других: «Ах, что подумают люди?», «Что скажут соседи?», «Перед людьми неудобно». А ему – плевать, понимаете, ему на вас всех с высокой колокольни. И на меня в том числе. Счастливчик.

Ко всем своим недостаткам Дэн любит готовить. И делает это весьма и весьма неплохо, классно, что греха таить. Так классно, что хочется проглотить вместе с тарелкой. Готовит он тоже в трусах, как вы догадались. Часами торчит на кухне, напевая что-то себе под нос. Я крадусь к холодильнику на цыпочках, едва дыша. Хотелось бы, конечно, написать, как пантера перед прыжком, но, думаю, больше подойдет как свинья к кормушке. Кажется, он на меня смотрит, заметил-таки, сволочь. Я резко оборачиваюсь. Все так же поет, сосредоточенно нарезая что-то на доске. Продолжаю приближаться к заветной цели: хромированному монстру, под завязку забитому наркотиком – ЕДОЙ! Один шажок, второй. Он хрюкнул. Как он посмел? Разворачиваюсь на пятках, опять показалось?! Не может быть! Ору, ору в голос, падаю на пол и продолжаю орать.

– Ты в порядке? – надо мной склонились светлые, почти белые кудри.

Господи, лучше бы он меня ударил, наорал в ответ, залепил пощечину. Но вот это его: «Ты в порядке?» – просто выбивает из колеи, пробирает до печенок, заставляет желудок сжаться в комок, к горлу подкатывает тошнота, я опрометью мчусь в туалет. Никакой еды, ни сегодня, ни завтра, НИКОГДА! НИКОГДА! НИКОГДА!

Глава 2

10 сентября

Психологичка сказала записывать все, что происходит. Как будто я писатель, смешно, честное слово. У меня в школе по всем сочинениям были тройки, я слишком увлекалась. Помню, вместо «как я провела лето» накатала три страницы про облака во время полета в отпуск. Короче, в моем сочинении лето кончилось, так и не начавшись. Опомнилась я, когда прозвенел звонок. Конечно, мои «облака» не оценили, вернее, оценили на «два». Тема не раскрыта.

Опять меня понесло куда-то не туда. Психологичка сказала ответить на вопрос: «Когда, а главное, почему еда из средства утоления голода превратилась в наркотик?» Ха, почему? Как будто я знаю. Наверное, начать нужно с детства.

Вы наверняка думаете, что я с детства была кубышкой, ела все, что не приколочено,. Плевать мне что вы думаете, вынуждена вас разочаровать. Я росла обычным ребенком, ела плохо. Мама смотрела на меня с раздражением. Она уже тогда начинала строить свою строительную империю, и возня со мной в ее планы не входила.

Я ее бесила. Однажды она надела мне на голову миску с борщом: «Чтобы не капризничала». Борщ смыли, обида осталась. В садике я постоянно болела, два раза лежала в больнице: один раз с воспалением легких (не помню), второй раз с дизентерией (помню). Маму в больницу не пускали, и я скорбно махала ей со второго этажа, потом долго ревела в палате, до ужаса хотелось домой. После дизентерии садик сменился няньками. Мама уже могла себе это позволить. Я капризничала еще больше, догадывалась, что никто теперь не посмеет надеть мне на голову миску.

Нянек я изводила, они сменялись регулярно, оставляя после себя смутные воспоминания, как и приходяще-уходящие «папы». Клава, так, кажется, ее звали, большая деревенская тетка запомнилась заскорузлыми от работы руками. Тетя Таня не разрешала мне прятаться. Догадываюсь, у нее были на то свои причины, но, когда она обнаружила меня в большом шкафу среди маминых платьев и зло прошипела: «Прячься, прячься, навсегда спрячешься», я ни на шутку испугалась и две недели не разрешала выключать в спальне ночник. Тетя Нина, маленькая, похожая на взъерошенного воробья, смешно шепелявила, а я кричала: «Тетя Нина скажи: «Шла Саша по шоссе и сосала сушку».

Катя, наверное, моя самая большая боль. Она была хорошей, очень доброй и, кажется, меня любила. Хотя, она, наверное, всех любила. Всех, кроме себя. Катя была набожной, регулярно молилась и поклонялась не только богу, но и своему непутевому сыну, который постоянно тянул из Кати деньги. Еще она была фаталистка, никогда не забуду ее присказки: «Бог дал, бог взял», «так богу было угодно», «бог все видит». Это только малая часть. Благодаря Кате я узнала о существовании бога, о сыне его, об Иуде, апостолах и, конечно же, о царствии небесном. Я долго плакала над незавидной участью Иисуса и в моей голове никак не укладывалось, почему же отец не спас своего сына. Ведь мог же, мог, но не захотел.

С Катей я поступила, как Иуда. Она не разрешила мне съесть перед обедом конфету, чтобы «аппетит не перебить», а я наврала маме, что она меня бьет. На следующий день вместо Кати пришла какая-то незнакомая тетка. Я истерила, требуя вернуть «мою Катю», но на маму давно не действовали мои истерики, а новая тетка, поджав губы, процедила:

– Какой невоспитанный ребенок.

Маме я так и не смогла признаться, что обманула. Рука у нее была тяжелая, голос громкий, в гневе она внушала не просто страх, ужас и не только мне. Это, конечно, не оправдание. Каждый вечер, лежа без сна в своей комнате, я вспоминала подвиг Христа, корила себя за слабость и засыпала в твердой уверенности, что завтра откроюсь маме. Но наступал новый день, и моя решимость таяла, как леденец во рту. Так Катя так и осталась на моей совести. Постепенно нестерпимое вначале желание прижаться к ее цветастому переднику и вдохнуть запах ускользающего детства, слабело, оставив после себя смутное томление по рано закончившейся юности вперемешку с чувством вины.

Решено, в следующий раз обязательно скажу маме правду. А, может, даже увижу Катю. Можно ли ее найти спустя столько лет? Жива ли она еще или непутевое чадо свело раньше времени в могилу? По крайней мере, Катю ждало царствие небесное, а вот меня, сильно сомневаюсь. Да и в самом существовании некого «мифического» царства, где на троне восседает благообразный старец с доброй улыбкой, сильно сомневаюсь. Да что там сомневаюсь. Попросту, не верю. А вот Катя верила. «С верой и жить легче», – с улыбкой повторяла она. Легче, но не проще.

А уж без веры и того хуже. Тошно, тошно жить, тошно смотреть на себя в зеркало. Все говорят: «Надо полюбить себя». Надо, вот только как это сделать? Как любить себя, если ты гадкая, мерзкая, если ты сама себе отвратительна и тебя от себя тошнит.

Психологичка говорит, я не переросла пубертатный период. Переводя на русский, это значит, что я инфантильная, ни на что не способная, никчемная анорексичка. Эдакий вечный ребенок. Своим поведением я хочу привлечь к себе максимум внимания, хочу, чтобы весь мир крутился вокруг меня. Только так не работает. Даже не знаю, где хуже, в рехабе или дома? Плохо везде. Может, на том свете хорошо? Может, меня, правда, встретит старик с доброй улыбкой и мягко спросит: «Где ты так долго? Мы тебя заждались». Я разрыдаюсь от облегчения, упаду в его объятия и наступит покой, вечный покой.

Как в «Мастере и Маргарите». Помните? «Он не заслужил рай, он заслужил покой». Так, кажется, сказал Иешуа о Мастере. Но то Мастер, а то я. Он страдал, писал, любил. А я? Что сделала я? Только ною, да жалуюсь на судьбу.

Ну, вот, исписала кучу страниц и на шаг не приблизилась к ответу на главный вопрос. Ну, чего-чего, а времени хватает, времени у меня вагон и маленькая тележка. А писать мне даже понравилось, можно убить время, хоть небольшую его часть. Убить, задавить, растоптать. Все, устала, психологичке на первое время хватит. Пусть разбирается с моими каракулями и комплексами.

11 сентября

Психологичка меня похвалила, представляете? Сказала, что я умница. Умница – дурацкое слово, мне кажется, так говорят только в школе. «Садись Васечкин, умница». Или молодец. Даже не знаю, что хуже молодец или умница. От обоих веет канцеляризмом, убогой формой и отвратительной столовской едой. Но я цепляюсь к словам. Это вообще моя особенность, «хлебом не корми, дай прицепиться к словам». Это моя мама говорит. Я бы убрала «к словам», получилось бы просто «прицепиться». Люблю цепляться.

Я, кажется, опять отвлеклась, вернее, прицепилась. Так вот, психологичка меня похвалила, только сказала, что писать нужно регулярно, желательно каждый день. А вот регулярность, собранность и систематичность – это не мои коньки. Терпеть ненавижу делать что-то регулярно, хватает меня максимум на неделю, а то и того меньше. Это же не цепляться, верно? Делать что-то регулярно гораздо сложнее. Говорят, нужно делать что-то двадцать один день, чтобы это превратилось в привычку. Двадцать один день писать – это же с ума сойти можно, хотя я уже, кажется, сошла с ума, ах какая досада! Так что мне терять нечего. Да и заняться будет чем, а то развлечений у нас здесь никаких, а так можно убить время.

Убить время – какая кровожадная фраза, зачем его убивать? Нам его и так отмеряно всего-ничего, с гулькин нос, так сказать. А мы его так неэффективно используем, так еще и убиваем. А в конечном итоге время убивает нас. Мстит, наверное. А, может, если его не убивать, оно не будет нам мстить, и мы станем жить вечно. Будем пить амброзию, играть на арфе, петь псалмы у ног доброго старца и плакать от умиления. Или от отвращения. Скучно.

Кап, кап, кап, на улице льет дождь, осень же. Люблю дождь, а вы? Под него так сладко спать или читать, сидя с кружкой горячего чая на подоконнике, смотреть на его затянувшийся бенефис, на прохожих, спешащих по своим делам, на прыгающую по лужам детвору в ярких дождевиках и разноцветных сапожках, на плывущие в его призрачной серости автомобили. Тепло, уютно. Я часто так сидела, когда была дома, кажется, это было в прошлой жизни. Особенно любила наблюдать за детьми, за их разукрашенными счастьем мордашками, беззубыми улыбками и смешинками в глазах. Куда девается это счастье потом? И когда оно уходит?

Может, выплескивается все, без остатка? Плескается, плескается, пока все не выплескается? Не успеешь оглянуться, а его нет, ушло все, без остатка. А ему на смену приходят долг, необходимость, обязательство. И вот мы уже всем вокруг должны, начиная с подобранного в подъезде котенка, заканчивая нами самими. Учителя в школе тростят, что наш долг – учиться, родители – что мы обязаны делать все, что говорят нам взрослые. Учиться, учиться и еще раз учиться, как завещал нам великий вождь пролетариата. Ну и где он теперь? Лежит в груде камней, на потеху публике. Ради этого учился, выполнял свой долг?

Почему все так сложно? Почему нельзя просто жить как хочется? Но нет. Везде правила, ограничения, законы. Опутали, словно веревками. Сиди и не рыпайся. Вот я и сижу, в рехабе. Не рыпаюсь, из развлечений у нас только полка с классиками, да писанина. Я уже почти все на полке прочла. Если какой-то книги нет, то приходится ждать, когда прочитают и вернут. Знаю все книги наизусть, я здесь уже шесть месяцев. Всего-то шесть месяцев, а кажется, что целую вечность. Ничего нас не отвлекает от самих себя, кроме занятий психоанализом, трехразового питания, да медсестер с капельницами и таблетками. «А ну-ка, открой рот, проглотила? Молодец». Хочется добавить: «Садись, пять».

Рехаб наш небольшой, на этаже комнат десять, не больше. Десять несчастных судеб, связанных общей полкой с классиками, столовкой, да медсестрами с капельницами и таблетками. Из пятой Таня недавно выписалась, плакала. Десять месяцев строго режима. Таня – единственная счастливица, кому посчастливилось выписаться на моей памяти. У нее была депрессия после смерти близкого человека. Интересно, ее выпустили потому что она выздоровела или потому что деньги кончились? У моей не кончатся, уж можете мне поверить, поэтому куковать мне еще долго. Наверное, мне следовало бы быть благодарной, радоваться, что я в рехабе, а не в могиле. Но вот почему-то нет радости, от слова совсем. Не хочется ни петь, ни танцевать, ни есть, ни пить. А чего хочется? Выйти отсюда, на волю хочется. Соскучилась ужасно. Даже по Дэну с его трусами. А чтобы выйти нужно есть. А есть не хочется. Вот парадокс.

Ну вот, кажется, дождь закончится. Пашка, наверное, рад. Пашка – это мой кактус, такой же чахлый, как и я. На помойке нашла, возле туалета. Медсестры выкинули, а я подобрала. Чувствую родственную душу. Мне кажется, Пашке не хватает солнца и любви. И мне тоже. Эх, Пашка, Пашка, где ж их взять? Говорят, любят ни за что. Меня любить не за что, вот никто меня и не любит. Никому я не нужна, даже себе. А себе в первую очередь. Маме, говоришь? Нет, мама просто выполняет свой долг, тянет лямку. Приходится. «Ладно, Пашка, пора спать, поздно уже. Спокойной ночи».

12 сентября

Психологичка снова меня хвалила, прямо дифирамбы пела, только мягко так намекнула, что пора бы уже ближе к телу, так сказать. Сказала вспомнить что-то из детства. Ну, ок. Детство, так детство. Начну, пожалуй, с самого лучшего воспоминания детства.

Мне было семь, я собиралась в первый класс. В августе мама приготовила мне сюрприз – поездку на море. Я никогда не была на море, никогда не ездила в поезде и еще много «никогда». Слишком много для семилетнего ребенка. Мы упаковали чемоданы. В Москве была мерзкая погода – дождливая, ветреная и промозглая. Впрочем, как почти триста шестьдесят пять дней в году. Помню мое удивление, когда мы складывали шлепки, шорты, майки и особенно панамки, «чтобы голову не напекло». На панамке я не выдержала:

– Мама, посмотри в окно, дождь.

Она рассмеялась, так весело и беззаботно, как никогда не смеялась до этого. Такой счастливой я ее тоже никогда не видела. Поезд «Москва-Ялта» был переполнен, принимая все новых и новых людей, груженых баулами. Какие-то юмористы умудрились втащить круг: веселый, разноцветный, как предстоящий отпуск.

– Мама, я же плавать не умею, – с ужасом произнесла я, с тоской глядя на яркую надувную мечту.

– На месте купим, – успокоила меня родительница.

Вокруг было так интересно, что я тут же забыла про круг и засыпала маму вопросами. Нашими попутчиками оказались те самые юмористы с кругом.

– Зато не скучно, – резонно заметила раскрасневшаяся тетя Нина, пытающаяся распихать пожитки. Ее муж меланхолично следил за усилиями жены с верхней полки. – Помоги, че разлегся? – гаркнула тетя Нина и дядя Коля, как по команде, слез с облюбованного места, ворча:

– Зачем столько вещей? Я же говорил, половину, нужно было оставить дома.

– Все самое необходимое, – возражала тетя Нина, уперев руки в бока и пристально следя за мужем.

Их сын, примерно моего возраста, безучастно смотрел в окно, на снующих туда-сюда пассажиров и зевал.

– Как тебя зовут? – решилась спросить я. Наверное, начинать разговор первой было невежливо, но в семь лет я об этом не знала.

– Вадик, – буркнул мальчик, нехотя оторвавшись от созерцания окна.

– А меня Виолетта, можно просто Летта, – попыталась завязать разговор я.

– Лето? Лето, прикольно, – он засмеялся. – Я бы тоже хотел, чтобы меня звали Лето. Люблю лето, а ты? – оживился Вадик.

– И я. А ты в школу ходишь?

– Хожу, – отозвался Вадик и сразу помрачнел. – Скука смертная. А ты на море была?

– Нет, а ты? – поинтересовалась я.

– А я был, – с гордостью ответил мальчик. – Правда, один раз.

– Ну, один раз лучше, чем ни одного, – резонно заметила я.

Дядя Коля наконец-то распихал манатки и с облегчением сел на нижнюю полку, пыхтя и отдуваясь. Тетя Нина зашуршала пакетиками и по купе поплыл умопомрачительный запах «курочки, яичек, картошечки с укропчиком и свежих огурчиков со своего огорода». У тети Нины была интересная особенность называть все уменьшительно-ласкательно, что ужасно раздражало маму. Еще, как позже оказалось, моя мама не может понять, как можно есть, едва сев в поезд. «Неужели нельзя поесть перед выходом из дома?» О маминых заморотах я не знала, поэтому в животе протяжно заурчало. Слава богу, тетя Нина оказалась женщиной не жадной и тут же предложила нам угощаться, иначе я реально могла захлебнуться слюной. Не дожидаясь маминого разрешения, я ухватила кусок курицы и жадно запихала в рот.

– Летта, где твои манеры? – поморщилась мама, но меня уже было не остановить. Дядя Коля отправился к проводнице за чаем, а мама, поддавшись общему настроению, достала из сумки печенье.

– Леночка, вы не волнуйтесь, – успокаивала маму тетя Нина, – это же дети, у них всегда зверский аппетит. Мама интеллигентно хрустела кусочком «домашнего огурчика» и кивала. Тут дядя Коля принес чай в подстаканниках, к нашему с Вадиком восторгу. Такого чуда я еще не видела, чай в подстаканниках был гораздо вкуснее обычного.

– Помои, – вынесла вердикт мама и отставила стакан.

– Леночка, но зачем вы так? – укоризненно произнес дядя Коля, но не уточнил как именно.

А нам с Вадиком было вкусно, обжигая языки и губы, мы с удовольствием пили «помои», заедая печеньем. Тетя Нина шустро убрала с импровизированного стола и достала нам по листку бумаги и цветные карандаши. Мы сели рисовать, но после плотного обеда, под убаюкивающий стук колес клонило в сон.

Мы с Вадиком быстро сдружились, поэтому решили снять что-то вместе, чтобы не расставаться. Я видела, что мама не в восторге от этой идеи, но я так умоляла, что она в конце концов сдалась. Снять что-то в августе в Ялте оказалось не так просто, но дядя Коля взял все хлопоты по поиску жилья на себя. Мы сидели на вокзале в зале ожидания и, собственно, ожидали, когда папа Вадика все организует. Было непривычно жарко, мама обмахивалась газетой, тетя Нина растеклась по стулу и даже мы с Вадиком хранили молчание. Я впервые задумалась, почему у меня нет папы, а у Вадика есть и есть ли папы у всех или только у некоторых. Это же очень удобно. Можно не тащить самой тяжелый чемодан и не бегать в поисках жилья. Этот деликатный вопрос я решила задать маме наедине.

Раскрасневшийся дядя Коля с видом победителя вбежал в зал и энергично замахал нам руками. Мы подхватили свои пожитки и чуть ли не бегом бросились к нашему спасителю.

– Нашел, – наверное, с таким видом Александр Македонский входил в покоренные им страны. – Недалеко от моря, недорого, отличный вариант, ох и повозиться пришлось. – Здесь должны были вступать литавры и трубить трубы, а мы молчали, и дядя Коля обиженно запыхтел.

Домик оказался маленьким, беленьким и показался мне сказочно уютным. Мама, видимо, была другого мнения, это легко было прочитать по поджатым губам.

– Удобства есть? – спросила она у хозяйки, старушки с нездоровым цветом лица и сильно лишним весом.

Удобства оказались на улице, комнатки в домике было всего две и обе маленькие, а до моря полчаса пешком. Более вразумительного ответа от старушки добиться не удалось, как взрослые ее ни пытали. Мы с Вадиком были в восторге: бегали по маленькому дворику с растрескавшимся асфальтом, подныривая под провисшими под весом белья веревками.

Дяди Колин вид победителя сменился на виноватый, даже плечи стали уже, а рост – ниже. Кое-как разместились, тетя Нина с мужем и сыном взяли комнату побольше, мы, соответственно, поменьше.

– Ну и дыра, – пожаловалась мама, едва за нами закрылась дверь.

– Где, мама? – я замотала головой.

– Неважно, не устала? – ответила она вопросом на вопрос.

Около пяти выдвинулись на разведку. Поиски моря затянулись. Местные не сильно рвались помогать «москалям» и либо пожимали плечами, либо начинали что-то тараторить на своем тарабарском, под наш заливистый хохот.

– Мама, какой язык смешной.

Но взрослым было не до смеха. Дядя Коля под красноречивыми взглядами жены сжался до размеров одного из их баулов, мама шла молча, что было плохим знаком. Плутали мы долго и к морю вышли ближе к темноте.

– Завтра быстрее дойдем, – виновато произнес дядя Коля и замолчал от такой смелости.

– Угу, – буркнула тятя Нина, – ты дорогу-то запомнил, счастье мое? – Дядя Коля молчал, а тетя Нина добавила. – Надо было мелком путь отмечать, как в мультике.

– Мама, а что это за мультик? – весело спросил Вадик.

– Вадик, помолчи, – прошипела тетя Нина.

Но вот впереди показалось ОНО – море и все разом замолчали. У меня аж дух перехватило и в глазах защипало:

– Какое оно огромное, – восхищенно произнесла я.

– Ага, краев не видать, – гордо сказал Вадик, словно все море принадлежало ему одному.

Мы сорвались с места и побежали к воде. Она была теплая, словно чай в поезде и ласковое, как котенок в подъезде.

– Мама, можно мне искупаться. Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – взмолилась я.

– Подожди, вместе пойдем, – сказала она и направилась к раздевалке, возле которой толпились люди в ожидании своей очереди. Я приплясывала от нетерпения, казалось, мне никогда не удастся окунуться в воду. Вадик плескался в своем почему-то розовом круге, а я отчаянно ему завидовала. Наконец вышла мама. Зеленый купальник красиво подчеркивал ее изгибы и сочетался с цветом глаз.

– Какая ты красивая, – восхищенно сказала я.

– Правда? Тебе нравится? – она шутливо покрутилась на месте.

– Очень, – честно ответила я. – Ты самая красивая мама на свете.

– Побежали? – мама схватила меня за руку и мы, хохоча, влетели в воду.

Вода была божественна, она словно обволакивала и ласкала кожу. Мама поплыла, красиво выбрасывая красивые руки, а я с завистью смотрела на нее с мелководья.

– Лето, иди сюда, – звал Вадик, но я только мотала головой.

Дорога обратно заняла еще больше времени, мы плутали в полной темноте, мы с Вадиком зевали и едва переставляли ноги. Впечатлений для первого дня было хоть отбавляй. Судя по разговорам взрослых, я поняла, что иметь мужа и папу не всегда удобно. Бедный дядя Коля вяло отбрехивался от двух гаргон. Мне было его жаль, но встать на его защиту я не могла в силу возраста и сильной усталости. Едва придя домой, я завалилась в кровать и уснула, еще не коснувшись подушки. Папа, вернее, его отсутствие были благополучно забыты.

Утром меня разбудил луч солнца, светивший прямо в левый глаз. Мама еще спала, а я побежала на улицу, умыться и сделать свои «дела». Вадик уже маялся во дворе, и сильно обрадовался, увидев меня.

– Привет! – заорал он и зачем-то замахал руками. Я тоже была рада его видеть, а потому замахала руками в ответ.

– Есть хочется, – пожаловалась я.

– И на море, – поддержал меня друг. А что Вадик стал мне другом, я нисколько не сомневалась. Это был мой первый настоящий друг, да еще и противоположного пола, что, конечно же, намного круче, чем друзья-девчонки. Да и друзей-девчонок у меня никогда не было. Еще одно «никогда».

– А давай их разбудим, – предложил Вадик.

– Не надо, пусть поспят, – возразила я.

Чтобы никому не было обидно, мы пришли к компромиссу: стали носиться и орать под окнами, вроде, если проснутся, то мы это не специально. Взрослые проснулись, потянулись и вскоре мы уже наворачивали сырники в ближайшей столовке.

– Одна мука, – недовольно проворчала мама. Здесь тетя Нина была с ней солидарна, она офигенно готовила, в чем мы убеждались весь наш непродолжительный отпуск.

По дороге на пляж мы купили мне круг, розовый, как у Вадика, и у меня появилась еще одна причина быстрее оказаться на море. На берегу яблоку негде было упасть, мы кое-как расположились на узком участке возле буны.

– Кто быстрее, – прокричал Вадик и бросился к воде.

Он, конечно же, оказался проворнее, в забеге с кругами я поиграла, но я не обиделась. Было весело, я заливисто хохотала и кружилась в своем круге и казалась себе самой счастливой девочкой во всем мире.