Йеллоуфейс

Размер шрифта: 13

R. F. Kuang

YELLOWFACE

Публикуется с разрешения автора и её литературных агентов – Liza Dawson Associates, США, при участии Агентства Александра Корженевского, Россия

Cover illustration by Nicolas Delort

Fanzon Publishers

An imprint of Eksmo Publishing House

Перевод Александра Шабрина под редакцией Иты Куралесиной и Натальи Никитиной

* * *

Эрику и Джанетт

1

В ТУ НОЧЬ, КОГДА АФИНА ЛЮ УМИРАЕТ на моих глазах, мы отмечаем ее сделку с Нетфликсом.

Для начала, чтобы эта история имела какой-то смысл, об Афине нужно знать две вещи.

Во-первых, у нее было все: едва она отучилась, как заключила контракт с крупным издательством сразу на несколько книг, получила рекламу на одном раскрученном литературном сайте, анонсы сразу в нескольких престижных арт-резиденциях и список номинаций на премии длиннее, чем мой список покупок. В свои двадцать семь она уже опубликовала три романа (каждый следующий лучше и громче предыдущего). Сделка с Нетфликсом для нее – не что-то судьбоносное, а просто очередная победа, еще один трофей на пути к литературной славе, по которому она бодро зашагала после окончания вуза. Во-вторых, – возможно, как следствие первого, – у нее почти не было друзей. Писатели нашего возраста – молодые, ищущие, амбициозные, которым еще нет тридцати, – как правило, сбиваются в стайки. В соцсетях их полно, писатели восторгаются отрывками из неопубликованных рукописей друг друга («ПРОСТО ОТВАЛ БАШКИ!»), визжат от радости при виде обложек («КРАСОТИЩА КАКАЯ!!!») и выкладывают селфи с профессиональных тусовок во всех частях света. А вот на снимках Афины в Инстаграме[1], как правило, не было никого, кроме нее самой. Она регулярно постила в Твиттере новости про работу и тонкие шутки для своих семидесяти тысяч подписчиков, но других людей тегала редко. Там не значилось имен, не было рекламы, не рекомендовались книги кого-то из коллег и вообще не выказывалось того публичного «чувства локтя», которое навязчиво демонстрируют молодые авторы. За все время, что мы знакомы, я никогда не слышала, чтобы она упоминала кого-нибудь из близких друзей, кроме меня.

Раньше я считала это обыкновенным зазнайством. Афина до нелепого успешна, так что ей, наверное, просто не хочется снисходить до простых смертных. Наверное, круг ее общения состоит исключительно из людей с синей галочкой в соцсетях, таких же, как она, авторов бестселлеров, которые делятся с ней своими тонкими наблюдениями по поводу современного общества. Дружить с пролетариями Афине попросту недосуг.

Однако в последние годы у меня сложилась другая теория, суть которой состоит в том, что все остальные точно так же, как и я, считают ее просто невыносимой. В самом деле, трудно дружить с человеком, который затмевает тебя на каждом шагу. Вероятно, никто больше не выносит Афину, потому что постоянно ощущать себя ничтожеством на ее фоне очень трудно. Ну а я справляюсь, видимо, потому, что вот такая я жалкая.

В общем, тем вечером в шумном баре на крыше в Джорджтауне с Афиной сижу только я. Коктейли по заоблачным ценам Афина вливает в себя так, будто доказывает, что вечер удался, а я пью, душа в себе сучку, которая тихо желает Афине смерти.

СОШЛИСЬ МЫ С АФИНОЙ ТОЛЬКО БЛАГОДАРЯ обстоятельствам. На первом курсе мы жили на одном этаже в общежитии Йеля, а поскольку обе чувствовали в себе тягу к писательству с тех самых пор, как начали соображать, то и оказались на одних и тех же студенческих семинарах по писательскому мастерству. На заре творчества мы обе публиковали рассказы в одних и тех же журналах, а через несколько лет после университета переехали в один и тот же город. Афина сделала это ради престижной стипендии в Джорджтауне, факультетское начальство которого, по слухам, настолько впечатлилось гостевой лекцией, прочитанной ею в Американском университете, что специально для нее учредило должность преподавателя литературного мастерства на кафедре английского языка. Я переехала из-за того, что у маминой сестры в Росслине была квартирка, которую она мне сдала на условиях оплаты коммуналки – ну и в расчете, что я буду поливать ее цветы. Пресловутого «родства душ» у нас с Афиной не было, не связывала нас и условная глобокая травма. Просто мы всегда крутились в одних и тех же местах, занимались одними и теми же делами, так что дружелюбие у нас вошло в подобие привычки.

Но, хотя начали мы с одного и того же – с курсов по малой прозе профессора Наталии Гейнс, – после выпуска нас разметало, и траектории наших карьер оказались совершенно разными.

Свою первую книгу я написала в порыве вдохновения за год, спасаясь от невыносимой скуки, чем стало для меня преподавание в «Тич фо Америка»[2]. Каждый день после работы я увлеченно сочиняла историю, которую хотела поведать с детства: подробный роман с элементами волшебства о взрослении и скорби, об утрате и сестринской связи, названный «Под сенью платана». Безуспешно обойдя с полсотни литературных агентов, я все же пристроила книгу в скромном издательстве «Эвермор» благодаря опен-коллу. Гонорар на тот момент казался мне фантастическим – аванс десять тысяч с роялти от последующих продаж; но это было до того, как я узнала, что Афина за свой дебютный роман в «Пингвин Рэндом Хаус» получила шестизначную сумму.

За три месяца до выхода моей книги «Эвермор» взял и схлопнулся. Права на книгу вернулись ко мне. Каким-то чудом литагент, подписавший со мной контракт после неудачи с «Эвермор», перепродал их одному из издательств «Большой пятерки» за аванс в двадцать тысяч долларов («недурная сделка» – мелькнуло в анонсе «Паблишерс Маркетплейс»). Казалось, я была близка к тому, что все мои мечтания о славе и успехе вот-вот сбудутся – «ну вот оно наконец». Однако ко дню выхода первый тираж моей книги вдруг урезали с десяти до пяти тысяч экземпляров, а рекламный тур по шести городам сократили до трех столичных пригородов; не было и обещанных отзывов от известных писателей. Допечатки я так и не дождалась. Всего разошлось две, от силы три тысячи экземпляров. Моего редактора сократили – так часто случается в издательствах во времена спадов. Меня передали какому-то Гаррету, который до этих пор проявлял к книге так мало интереса, что впору задаться вопросом, а не забыл ли он про меня вообще.

«Да это в порядке вещей», – внушали мне. Дерьмовый дебют, со всеми бывало. «Ты же знаешь этих издателей». В Нью-Йорке кромешный хаос, все редакторы и рецензенты завалены работой и получают гроши, грызня идет повсеместно. Так что на другой стороне баррикад травка никак не зеленее. Каждый автор ненавидит свое издательство. Золушек с туфельками здесь не бывает – только тяжелый труд, упорство и неустанные попытки вытянуть тот самый счастливый билет.

Тогда как, объясните, у некоторых получается прославиться с первой же попытки? Еще за полгода до выхода дебютного романа Афины ее фотка в полстраницы уже красовалась в популярном профильном журнале под заголовком: «Новая звезда литературы! Азиатская американка с книгами, которых нам не хватало!» И вид у нее был секси. И контракт на издание в трех десятках стран уже имелся. Дебют Афины Лю прошел под сплошные фанфары критиков в таких изданиях, как «Таймс» и «Нью-Йоркер», а сама книга несколько недель продержалась во всех возможных топах бестселлеров. Премии, которые посыпались в следующем году, стали логичным продолжением. Дебют Афины – «Голос и эхо» (о юной американке китайского происхождения, способной вызывать призраков всех умерших женщин в ее роду) – был одним из тех редких романов, идеально балансировавших на грани между фантастикой и мейнстримом. За это Афину номинировали сразу на «Букер», «Небьюлу», «Хьюго» и «Всемирную премию фэнтези», из которых она заполучила две. Это было всего три года назад. А затем она опубликовала еще две книги, и критики сошлись во мнении, что ее произведения становятся все ярче и лучше.

Не то чтобы у Афины не было таланта. Она хорошая писательница – я прочла все ее работы, и я не настолько завидую, чтобы не признать, что пишет она хорошо. Однако совершенно очевидно: дело не в том, как Афина пишет. Дело в том, какая она сама. Проще говоря, Афина Лю обалденно крута. Уже само ее имя – Афина Лин Энь Лю – звучит классно. Молодцы мистер и миссис Лю, хорошо постарались: выбрали идеальное сочетание экзотики с классикой. Родившаяся в Гонконге, выросшая между Сиднеем и Нью-Йорком, образование Афина получила в британских пансионах и поэтому говорила по-английски с шикарным иноземным акцентом. Высокая и тонкая, с грацией бывшей балерины, с кожей фарфорового цвета, с карими глазищами в опушке длинных ресниц – ну просто вылитая Энн Хэтэуэй, только на китайский манер (не сочтите меня за расистку, но как-то раз Афина опубликовала селфи с «Энни» на каком-то светском рауте, на фото – распахнутые глаза этих трепетных ланей над простой, но броской подписью: «БЛИЗНЯШКИ!»).

Она невероятна, в самом буквальном смысле.

И, конечно же, удостаивается самого лучшего; так уж устроена эта индустрия. Издательства выбирают победителя (достаточно привлекательного, харизматичного, молодого и – что уж, раз все об этом подумали, так давайте скажем – из «меньшинств»), и вкладывают в него свои деньги и ресурсы. Все это чертовски субъективно. Вернее, не субъективно, но все равно продиктовано факторами, которые не имеют ничего общего с качеством прозы. Афина – прекрасная, окончившая Йель, побывавшая во многих странах цветная женщина. Ходят слухи о ее принадлежности к квир-сообществу, и она выбрана сильными мира сего. А я лишь кареглазая шатенка Джун Хэйворд из Филадельфии, и не важно, с каким усердием и как хорошо я пишу, – Афиной Лю мне не быть никогда.

Казалось бы, к этому времени она должна улететь с моей орбиты. Однако мне по-прежнему продолжают приходить дружеские сообщения: «Ну что, как пишется?», «Успеваешь сделать дневную норму по словам?», «Удачи с дедлайном!». Бывают и приглашения: маргарита «счастливого часа» в «Эль Сентро», бранч в «Зайтиньи», поэтический слэм на Ю-стрит. У нас дружба того сорта, когда проводишь достаточно много времени вместе, но ничего по-настоящему друг о друге не узнаешь. Я до сих пор не знаю, есть ли у нее братья или сестры. А она никогда не спрашивала насчет моих парней. Но мы продолжаем тусоваться, потому что это удобно: обе живем в Вашингтоне, а чем старше становишься, тем сложнее заводить новых друзей.

Честно сказать, я не знаю, отчего нравлюсь Афине. При встрече она меня всегда обнимает. Минимум два раза в неделю лайкает мои посты в соцсетях. Где-то раз в пару месяцев мы идем выпить, причем по большей части приглашает она. Сама я понятия не имею, чем могу ей пригодиться, – у меня нет ни положения, ни популярности, ни связей, которые могли бы оправдать потраченное на меня время.

В глубине души я неизменно подозревала, что Афине во мне импонирует именно то, что я не могу с ней соперничать. Я понимаю ее мир, но не представляю угрозы, а ее достижения для меня настолько недосягаемы, что ей не стыдно бахвалиться передо мной своими победами. Хотя кому из нас не хотелось бы иметь друга, который никогда не станет оспаривать наше превосходство, потому что заведомо знает, что это безнадежно? Разве мы все не нуждаемся в ком-то, к кому можно относиться как к боксерской груше?

– НЕ НАСТОЛЬКО ЖЕ ВСЕ ПЛОХО, – УВЕЩЕВАЕТ меня Афина. – Уверена, они всего лишь имели в виду, что тираж в мягкой обложке отложили на пару месяцев.

– Не отложили, – уныло поправляю я, – а отменили. Бретт сказал, что они просто… не сумели найти под него место в графике публикаций.

Афина поглаживает меня по плечу.

– Да ты не переживай. За твердую обложку роялти больше! Значит, ты и получишь больше. Нет худа без добра, верно?

«Смелое, однако, предположение, что я вообще что-нибудь получу».

Вслух я этого не произношу. От намеков на бестактность Афина может впасть в бурные извинения, реагировать на которые для меня труднее, чем просто проглотить сарказм.

Мы на крыше бара «Грэхэмс», любуемся с диванчика закатом. Афина допивает второй виски сауэр, а я – третий пино-нуар. Как-то незаметно мы переходим на нудноватую тему моих проблем с издателем, о чем я глубоко сожалею, так как от любой попытки Афины утешить или дать совет становится только больнее.

– Гаррета я злить не хочу, – говорю я. – Но, честно сказать, мне кажется, ему просто не терпится отказаться от этого варианта и избавиться от меня.

– Ой, ну не хорони себя раньше времени, – говорит Афина. – В конце концов, приобрел же он твой дебют?

– Да нет, не совсем, – вздыхаю я.

Я вынуждена напоминать Афине об этом каждый раз. Когда дело доходит до моих проблем, в ее памяти ничего не держится – приходится повторять по два-три раза, чтобы что-нибудь закрепилось.

– Того редактора, который покупал права, уволили, и дела перешли к Гаррету, но каждый раз, когда мы разговариваем, у меня ощущение, что ему все фиолетово.

– Ну и пошел он, – бодро напутствует Афина. – Еще по одной?

Цены на алкоголь здесь просто космические, но это нормально: платит-то Афина. Она так делает всегда, я уже перестала сопротивляться. Не думаю, чтобы она когда-нибудь реально понимала, что «дорого», а что нет. По окончании Йеля она поступила в магистратуру с именной стипендией, а уж теперь ей на счет наверняка приходят сотни тысяч. Однажды, когда я обмолвилась, что издательская работа в Нью-Йорке на начальном этапе приносит в год всего около тридцати пяти тысяч, она удивленно посмотрела на меня и спросила: «А это много?»

– Можно бы мальбек, – прошу я. Девятнадцать долларов за бокал.

– Сейчас будет, дорогая.

Афина встает и непринужденно дефилирует к бару. Бармен шлет ей улыбку, а она с удивленным возгласом подносит руки ко рту, как эдакая Ширли Темпл. Оказывается, один из джентльменов за стойкой презентовал ей бокал шампанского.

Поверх музыки плывет ее изящный, радостный смех:

– Да, мы как раз празднуем! А можно еще один, для моей подруги? Я заплачу.

Мне никто из присутствующих шампанское не презентует. Впрочем, это типично. Афину осыпают знаками внимания всякий раз, когда мы появляемся на публике, – если не восторженные читатели, охочие до селфи и автографа, то просто люди, которые находят ее восхитительной. Что до меня, то я здесь невидимка.

– Итак. – Афина с довольным видом усаживается рядом и придвигает ко мне бокал. – Рассказать, как у меня сложилось с Нетфликсом? О боже, Джуни, это было просто безумие! Я там познакомилась с парнем, который продюсировал «Короля тигров». «Короля тигров»!

«Порадуйся за нее, – внушаю я себе. – Просто порадуйся, и пускай она оторвется».

Зависть всегда описывают как нечто острое, зеленое, ядовитое. Беспричинное, едкое, злонамеренное. Однако у писателей, по моему наблюдению, зависть больше напоминает страх. Лично у меня она выражается в неистовом сердцебиении, когда я читаю в Твиттере новость об очередном успехе Афины: новый контракт, номинация на премию, коллекционное издание, выход книги за рубежом. Зависть – это неотвязное сравнение себя с ней, сравнение обязательно не в свою пользу; это паника из-за того, что я пишу недостаточно хорошо или недостаточно быстро, что я сама по себе не такая, как надо, и не стану другой. Зависть – это когда само известие о подписанном Афиной контракте на шестизначную сумму с Нетфликсом на несколько дней выбьет меня из колеи, и я не смогу сосредоточиться на собственной работе. Каждый раз, когда я буду видеть ее книгу на полке магазина, я буду чувствовать стыд и отвращение к себе.

Из знакомых мне авторов каждый испытывает нечто подобное по отношению к кому-нибудь другому. Писательство – занятие одинокое. У тебя нет уверенности в том, что твое творчество имеет какую-то ценность, а любой признак того, что ты отстаешь в этих крысиных бегах, повергает в пучину отчаяния. Говорят, надо просто заниматься собственной рукописью. Но как трудно это делать, когда чужие книги попадаются на каждом шагу!

Вот и я тоже испытываю порочную зависть, выслушивая рассказы Афины о том, как она обожает своего редактора, литературную глыбу по имени Марлена Энг, которая «вытащила меня из безвестности» и «действительно улавливает авторские идеи на своем уровне, понимаешь?». Я смотрю в темно-карие глаза подруги, обрамленные этими невозможно пышными ресницами, которые придают ей сходство с диснеевской зверушкой, и меня разбирает любопытство: «Каково же это – быть тобой?» Каково быть такой немыслимо совершенной, обладать всем лучшим в мире? И может быть, из-за этих коктейлей или из-за игры моего писательского воображения я ощущаю, как в животе у меня скручивается жаркая пружина. Возникает странное желание вонзить пальцы в ее накрашенный ягодно-красный рот и разодрать лицо на части, аккуратно, словно с апельсина, снять с тела шкурку и, обернувшись ею, застегнуть молнию.

– И блин, она так меня понимает, словно трахается с моими словами! Ну, ментально!

Афина, хихикнув, очаровательно морщит носик. Я подавляю желание ткнуть в него пальцем.

– Ты когда-нибудь думала о процессе редактирования как о сексе с редактором? Ну как будто вы делаете большого литературного ребенка?

«Да она пьяна», – доходит до меня. Всего два с половиной напитка, а уже набралась; в очередной раз забыла, что я своего редактора терпеть не могу.

Пить Афина не умеет совершенно. Я поняла это еще в начале первого курса, когда на домашней вечеринке у одной старшекурсницы в Ист-Рок держала дорогую подругу за волосы, пока та блевала в унитаз. У нее есть бзик: она любит прихвастнуть, что разбирается в скотче (она называет его или «виски», или «виски из Хайлэнда»), но едва успевает пригубить, как щеки уже пунцовые, а речь скачет. Напиваться Афина любит, а в пьяном виде становится несносной и впадает в истеричную патетику.

Впервые эти ее повадки я заметила на Комик-Коне в Сан-Диего. Мы тогда все толклись у большого стола в баре отеля. Там Афина, вся раскрасневшаяся, хохотала как безумная, а парни вокруг пялились на ее грудь (один потом прослыл в Твиттере приставучим извращенцем).

«О боже, – причитала она. – Я к такому не готова. Сейчас крыша поедет. Я не готова. Ты думаешь, меня тут ненавидят? Думаешь, все меня тайком ненавидят, но просто ничего не говорят? Ты бы мне сказал, если бы ненавидел?»

«Да перестань, – успокаивали ее парни, поглаживая по руке. – Кто ж тебя такую может ненавидеть?»

Раньше я думала, что такие проделки – просто уловка для привлечения внимания, но со мной наедине она вела себя так же. Вдруг она становится такой ранимой, голос начинает дрожать, словно от подступающих слез, или же словно она думает поведать секрет, который раньше тщательно скрывала. Зрелище не из простых.

В этом есть какое-то отчаяние, и я даже не знаю, что меня настораживает больше – что она такая манипуляторша или что ее ранимость может оказаться правдой.

Несмотря на буханье музыки и басовые вибрации, бар кажется вымершим, что, вообще-то, объяснимо: сегодня вечер среды. Подходят двое, пытаясь всучить Афине свои номера, но она отмахивается. В этом заведении мы единственные женщины. На террасе царит тишина, вызывающая клаустрофобию, и это нервирует, так что мы дружно допиваем и уходим. Я с некоторым облегчением думаю, что на этом у нас все, но тут Афина приглашает меня к себе. Квартира недалеко от Дюпон-Сёркл, всего несколько минут на такси.

– Ну давай, – наседает она. – У меня дома есть потрясный виски, именно для такого случая, и ты должна зайти его попробовать.

Я утомлена, и веселье как-то подувяло (зависть усиливается, когда ты пьяна), но на жилье Афины мне взглянуть любопытно, и я соглашаюсь.

Ни хрена себе! Я знала, что Афина вполне состоятельна (гонорары за бестселлеры – штука серьезная), но не представляла, насколько она богата, пока мы не переступили порог ее квартиры на девятом этаже. Две комнаты, в которых она обитает в одиночестве, – одна для сна, другая для писательства, – обе с высокими потолками, лакированным паркетом из твердых пород дерева и окнами от пола до потолка. За окнами – уходящий за угол балкон. Дизайн в том вездесущем стиле фоток из Инстаграма*, где сквозь минимализм проблескивает роскошь: изящная деревянная мебель, экстравагантные книжные полки и безукоризненные однотонные ковры. Растения и те смотрятся дорого, а под калатеями шипит увлажнитель воздуха.

– Ну что, виски? Или что-нибудь полегче? – Афина указывает на винный шкаф (подумать только, у нее есть гребаный винный шкаф!). – Может, рислинг? Или вот это чудесное совиньон блан, если только душа не просит красного…

– Виски, – говорю я, чувствуя, что единственный способ пережить остаток этой ночи – напиться как можно сильнее.

– Чистый, со льдом или олд-фешен?

Я понятия не имею, как пьют виски.

– М-м-м… Давай как себе.

– Значит, олд-фешен.

Она уходит на кухню.

Слышно, как там открываются створки шкафов, позвякивает посуда. Кто бы знал, что олд-фешен обернется такими хлопотами?

– У меня здесь прекрасный «Уислпиг» восемнадцатилетней выдержки, – воркует Афина. – Мягонький, будто ириски с черным перцем, ты оценишь.

– Конечно, – отзываюсь я. – Звучит вкусно.

Афина что-то не торопится, а мне не мешало бы пописать, и я брожу по гостиной в поисках туалета. Интересно, что меня встретит там. Может быть, какой-нибудь хитрый освежитель. Или корзинка с нефритовыми вагинальными шариками.

Замечаю, что дверь в кабинет распахнута. Комната очень красивая, и я не могу удержаться, чтобы туда не заглянуть. Картинку я сразу узнаю по постам Афины в Инстаграме* – сама она называет это место своим «храмом творчества». Перед окном с викторианским кружевным тюлем стоит огромный письменный стол красного дерева на гнутых ножках, а на столе красуется черная пишущая машинка.

Да-да. У Афины пишущая машинка; никаких там Ворд, Гугл Докс или Скривнер. Она пишет в молескинах, потом в ход идут листочки-стикеры, и уже затем она настукивает полноценные черновики на «ремингтоне». Это заставляет ее тщательней «фокусироваться на уровне предложений» (ее словечки, которые так часто проскальзывают в интервью, что я уже затвердила их наизусть). Иначе она пишет целыми абзацами и не видит за деревьями леса.

Ну правда. Кто так говорит? И кто так думает?

Для тех, кто не может и абзаца написать, не теряя фокуса и не заглядывая в Твиттер, продаются уродливые и страшно дорогие электронные пишущие машинки. Но Афине это, видите ли, не по нраву; она пользуется винтажной пишущей машинкой – трескучим устройством, для которого надо покупать специальные чернильные ленты и толстые прочные листы.

«На экране я писать просто не могу, – сетовала Афина. – Мне надо видеть текст в печатном виде. В напечатанном слове есть что-то основательное. Возникает ощущение постоянства, осязаемости того, что ты пишешь. Это дает мне возможность сконцентрироваться, проясняет мысли и заставляет точно подбирать слова».

Я забредаю в глубь кабинета, в подпитии не соображая, что это неприлично. В каретке еще торчит лист бумаги, на котором всего одно слово: «КОНЕЦ». У машинки лежит стопка страниц толщиной в ладонь.

Рядом со мной материализуется Афина, держа по стакану в каждой руке.

– О, это мой проект по Первой мировой. Наконец-то закончила.

Афина славится своей скрытностью насчет проектов, которые еще не завершены. Никаких бета-ридеров. Никаких интервью, никаких выкладываний фрагментов в соцсетях. Даже ее агенты и редакторы не получают ни одного наброска, пока вещь не написана целиком. «Книгу нужно выносить в себе, пока она не станет жизнеспособной, – сказала она мне однажды. – Если я явлю миру вещь прежде, чем она полностью сформируется, – она погибнет». (Странно, что никто не критиковал ее за эту гротескную метафору, но, кажется, Афине все можно.) Единственное, что проскальзывало в ее речи в последние два года, – это то, что она готовит роман, имеющий отношение к военной истории двадцатого века и что для нее это «серьезный художественный вызов».

– Блин, поздравляю.

– Как раз сегодня утром напечатала последнюю страницу, – щебечет Афина. – Никто еще ничего не видел.

– Даже твой агент?

– Джаред? – Афина смешливо фыркает. – Он только бумажки перекладывает да чеки подписывает.

– Толстенный какой.

Я подхожу ближе к столу, тянусь к стопке, но отдергиваю руку. Пьяная дурища – нельзя же просто так хватать чужие вещи!

Однако Афина, вместо того чтобы шлепнуть меня по ладони, одобрительно кивает:

– Ну так что?

– Ты хочешь, чтобы я его прочитала?

– Ну не весь и не прямо сейчас. – Она смеется. – Он очень длинный. Просто… просто я так рада, что его дописала. Глянь, какая стопка, – красиво, правда? Увесистая. Прямо-таки… что-то в этом есть. Объем, весомость.

Звучит нетвердо; она пьяна так же, как и я, только мне досконально понятно, что она имеет в виду. Эта книга огромна во многих смыслах. Такие книги оставляют след.

– А можно… – Мои пальцы зависают над стопкой.

– Да бери, пожалуйста. – Афина энергично кивает. – Мне надо еще привыкнуть к тому, что она здесь, снаружи. Что я наконец разродилась.

Какой дикий, назойливый образ. Я знаю, что чтение этих страниц лишь распалит во мне зависть, но ничего не могу с собой поделать. Снимаю с самого верха десятка полтора страниц и бегло их просматриваю.

Боже правый, хорошо-то как.

Читать в нетрезвом виде не мой конек – глаза будто соскальзывают с абзацев, – но даже этот небрежный, беглый просмотр дает понять, что книга будет потрясающей. Текст плотный, уверенный. Нет мелких огрехов, как в ее дебютной работе. Слог стал более зрелым, обрел чеканность. Каждое описание, каждый стилистический оборот – слово к слову, цельно.

Мне так, наверное, и в жизни не написать.

– Тебе нравится?

Афина нервничает. Глаза распахнуты, почти испуганны; наблюдая за мной, она растерянно теребит ожерелье. Как часто она разыгрывает это представление? И с какой силой ее осыпают похвалами, когда она это делает?

Это мелочно, но я не хочу давать ей необходимое одобрение. Пусть эта игра работает с восторженными рецензентами и фанатами, но не со мной.

– Не знаю, – блекло отвечаю я. – Какое тут спьяну чтение.

Она выглядит удрученной, но только на мгновение. Мне видно, как она поспешно натягивает улыбку.

– Да-да, глупо, конечно, чего-то требовать…

Мигнув, она смотрит вначале на свой стакан, затем на меня, а затем на свою гостиную.

– Тогда, может, просто… потусим?

И вот мы тусим вдвоем с Афиной Лю.

В подпитии она, оказывается, потрясающе банальна. Не рассуждает ни о Хайдеггере, ни об Арендт, ни еще о каких-нибудь философах, которыми так любит козырять в интервью. Не рассказывает взахлеб, как она однажды очаровательно провела время в Париже, став моделью «Прада» (вышло совершенно случайно: постановщик просто заприметил ее возле кафе и пригласил поучаствовать). Хихикая, мы перемываем кости знаменитостям. Сходимся на том, что тот последний красавчик с щенячьими глазами нас никак не колышет, а вот Кейт Бланшетт мы бы дали на нас наступить. Афина хвалит мой стиль. Спрашивает, откуда у меня такие туфли, брошь, серьги. Восхищается моим умением экономить: «А я так и покупаю половину своих вещей в “Талботс”, как бабка старая». Я смешу ее рассказами о своих студентах – стайке сонных прыщавых юнцов, которые без проблем окажутся в Лиге Плюща благодаря связям родителей (если только не провалятся с явно чужими эссе, содержащими жалобы на какие-то жизненные невзгоды, которых у них сроду не бывало). Мы делимся историями о неудачных свиданиях, о сокурсниках, о том, как однажды запали на одних и тех же парней из Принстона.

В итоге мы растягиваемся у нее на диване и хохочем до колик в боках. Я и не подозревала, что с Афиной можно так весело проводить время. Никогда прежде я не была с ней настолько собой. Знакомство мы водим уже более девяти лет, но я всегда держалась в ее присутствии несколько настороженно – отчасти потому, что нервничала, а вдруг она поймет, что я и наполовину не такая блестящая или интересная, как она полагает, а отчасти из-за того, что происходило на первом курсе.

Но этим вечером, впервые за долгое время, я не чувствую, что мне нужно фильтровать каждое слово. Я не пытаюсь производить впечатление на гребаную Афину Лю. Мы просто тусим с Афиной.

– Надо встречаться почаще, – то и дело повторяет она. – Джуни, ну честно, почему мы никогда не делали этого раньше?

– Сама не знаю, – отвечаю я и добавляю, стараясь чтобы это прозвучало глубокомысленно: – Может, мы боялись того, как сильно понравимся друг другу?

Слова глупые и совершенно не вяжутся с действительностью, но, похоже, ей приятно их слышать.

– Может быть, – соглашается она. – Может быть. Джуни! Жизнь так коротка. Зачем мы возводим эти стены?

Ее глаза сияют. Рот увлажнился. Мы сидим бок о бок на ее футоне, почти соприкасаясь коленями. В какое-то мгновение мне кажется, что Афина сейчас наклонится и поцелует меня (вот это пассаж! вот это поворот!), но она с визгом отшатывается, а до меня доходит – мой стакан накренился так сильно, что виски льется на пол. Слава богу, что на паркет; если бы один из дорогущих ковров Афины оказался испорчен, я бы, наверное, выбросилась с балкона. Она смеется и бежит на кухню за салфеткой, а я делаю еще глоток, для успокоения, дивясь своему бешено колотящемуся сердцу.

Как-то внезапно наступает полночь, а мы на кухне печем панкейки – свои, не из сухой смеси, – добавив в них несколько ложечек экстракта пандана (тесто становится едко-зеленым, но готовить нормальные панкейки – это не про Афину Лю).

– Похоже на ваниль, только лучше, – поясняет она. – Дух такой травяной, как будто дышишь лесом. Даже не верится, что белые люди до сих пор ничего не знают о пандане.

Афина скидывает панкейки со сковородки мне на тарелку.

Они подгоревшие и кривые, но пахнут восхитительно, и тут до меня доходит, что я умираю с голоду. Я хватаю панкейк руками и проглатываю его в мгновение ока, а подняв глаза, вижу, как Афина пристально на меня смотрит. Я вытираю пальцы, в ужасе от того, что вызвала у нее отвращение, но она со смехом ко мне присоединяется: начинается состязание. Звенит таймер, и мы набрасываемся на полусырые панкейки, запивая их молоком, чтобы не застревали в горле.

– Семь! – задыхаясь объявляю я. – Семь, и это…

Но Афина на меня не смотрит. Она хмурится, часто моргает. Одна рука тянется к горлу, другая колошматит меня. Губы приоткрываются, и наружу вырывается глухой, тошнотный хрип.

Она давится.

Геймлих, я же умею его делать – умею же, да? Я со школы его не вспоминала. Но тем не менее подхожу сзади, обхватываю Афину за талию и надавливаю ей на живот, чтобы комок вылетел наружу (какая она тонюсенькая!), но Афина по-прежнему мотает головой, хлопая меня по руке. Панкейк наружу не выходит. Я давлю еще раз. Еще. Не работает. Мелькает мысль схватить телефон, нагуглить «ГЕЙМЛИХ» или глянуть инструкцию на Ютубе. Но на это уйдет драгоценное время, целая вечность.

Афина исступленно бьется о шкафчики. Лицо ее становится лиловым.

Помню, несколько лет назад в новостях была заметка об одной студентке, которая насмерть подавилась на конкурсе поедания панкейков. Помнится, как я сидела в туалете и листала эту статью: способ вот так внезапно, нелепо и никчемно уйти из жизни вызывал непристойное восхищение. По словам парамедиков, панкейки слиплись и застряли у нее в горле комком, твердым, как цемент. Цементный ком…

Афина дергает меня за руку, указывая на мой телефон. Глаза умоляюще блестят.

«Помоги, – выдавливает она одними губами. – Помоги, помоги».

Дрожащими пальцами, лишь с третьей попытки разблокировав телефон, я набираю 911. Меня спрашивают, что произошло.

– У меня тут подруга, – выпаливаю я. – подавилась. Я пыталась сделать Геймлиха, но не помогает…

Рядом Афина налегает на спинку стула животом, пытаясь проделать тот самый маневр. Движения становятся все более лихорадочными, мне приходит на ум тупая мысль, что она как будто трахает стул. Но ничего не помогает – панкейк из горла не вылетает.

– Какой у вас адрес?

Вот черт, я же не знаю, где живет Афина.

– Я не знаю адрес, мы у нее дома! – Я лихорадочно соображаю. – Ну… Тут через дорогу продают тако, и еще книжный, я точно не знаю…

– А можно точнее?

– Э-э… Дюпон! Дюпон-Сёркл! Возле метро, а в доме такая красивая вращающаяся дверь.

– Жилой комплекс?

– Да…

– Индепендент? Мэдисон?

– Точно, Мэдисон! Он самый.

– Номер квартиры?

Я не знаю. Поворачиваюсь к Афине, которая свернулась калачиком на полу и дергается так, что просто ужасно смотреть. Я разрываюсь между тем, чтобы помочь ей и глянуть номер на двери, но тут вспоминаю: этаж девятый, вид с балкона на весь Дюпон-Сёркл.

– Девятьсот семь, – выдыхаю я в трубку. – Пожалуйста, приезжайте скорее, боже мой…

– Скорая уже выехала. Пациент в сознании?

Я оглядываюсь через плечо. Афина уже не брыкается. Шевелятся только плечи, вздымаясь дикими рывками, как у одержимой.

Затем и это прекращается.

– Мэм?

Я опускаю телефон. Вокруг все плывет. Я трясу Афину за плечо: реакции никакой. Она лежит, широко распахнув выпученные глаза, на них страшно смотреть. Я трогаю ее за шею, проверяя пульс. Ничего. Диспетчер говорит что-то еще, но я ее не слышу. Я собственных мыслей не слышу, и все, что происходит дальше, между стуком в дверь и ворвавшимися в квартиру врачами скорой, – сплошь темное, невразумительное пятно.

ДОМОЙ Я ВОЗВРАЩАЮСЬ ТОЛЬКО ПОД УТРО.

Документирование смерти, оказывается, занимает очень много времени. Врачи скорой должны проверить каждую гребаную деталь, прежде чем смогут сделать запись в своих планшетах: «Афина Лю, 27, пол женск., умерла, так как подавилась гребаным панкейком».

Я даю показания. Сижу на стуле, неотрывно глядя в глаза врачу – светло-серые, почти прозрачные, на ресницах комочки туши, – а позади меня на кухне носилки, и там возятся люди в униформе, накрывая пластиком тело Афины. «О боже… Боже, это же мешок для трупов. Все происходит на самом деле. Афина мертва».

– Имя?

– Джун… То есть Джунипер Хэйворд.

– Возраст?

– Двадцать семь.

– Откуда знаете покойную?

– Мы дружим… Дружили. С универа.

– Что вы здесь делали этим вечером?

– Мы? Отмечали. – Нос щиплет от подступивших слез. – Она только что подписала контракт с Нетфликсом и была вне себя от счастья.

Я до одури напугана, что меня сейчас арестуют за убийство. Но это глупо – Афина подавилась, и глобула (они упорно продолжают называть это «глобулой» – что за слово такое, «глобула»?) сидит прямо у нее в горле. Признаков борьбы нет. Она сама меня позвала и впустила; люди видели, как мы по-дружески сидели в баре («Позовите того парня из «Грэхэмс», – тянет меня сказать, – он все подтвердит»).

Да почему я вообще пытаюсь себя выгораживать? Все эти детали ничего не значат. Я этого не делала. Не убивала. Просто смешно; смешно, что я вообще переживаю об этом. Ни один суд присяжных не вынес бы здесь обвинительный вердикт.

Наконец меня отпускают. На часах четыре утра. Офицер (в какой-то момент прибыла полиция, что, видимо, происходит при наличии трупа) предлагает подвезти меня домой в Росслин. Большую часть пути мы проводим в молчании, и лишь когда подъезжаем к моему дому, он бормочет что-то сочувственное – я слышу, но не усваиваю. Пошатываясь, я бреду в квартиру, скидываю туфли, срываю лифчик, полощу рот и валюсь на кровать. Какое-то время я рыдаю, избывая этим воем весь этот ужас, засевший внутри, а потом все-таки засыпаю после таблетки мелатонина и двух – снотворного.

Ну а в сумке, брошенной на полу возле кровати, похожая на раскаленный уголек, лежит рукопись Афины.

2

CКОРБЬ? НО ЭТО СТРАННО. АФИНА БЫЛА ВСЕГО лишь знакомой; пусть и хорошей, но не близкой подругой. Говоря это, я чувствую себя сукой, но она действительно не была так важна для меня и не оставила в моей жизни дыры, которую мне теперь нужно научиться обходить. Нет ощущения черной, удушающей потери, которое я испытывала со смертью отца. Я не задыхаюсь. Не лежу после бессонной ночи, вяло размышляя, стоит ли вообще выползать из постели. Не сержусь на каждого встречного, поражаясь, как они могут жить свою жизнь так, словно мир не остановился.

Смерть Афины мой мир не разрушила, она просто сделала его… несколько странным. Свои дни я провожу как обычно. В основном, если не задумываться об этом слишком уж плотно, и не зацикливаться на воспоминаниях, я в порядке.

И все-таки я там была. Я видела, как умирает Афина. Те первые несколько недель в моих чувствах преобладает не столько горе, сколько тихое потрясение. Ведь это действительно произошло. Я в самом деле смотрела, как ее пятки тарабанят по паркету, а пальцы вцепляются в шею. Я в самом деле просидела рядом с ее безжизненным телом целых десять минут, пока ехала скорая. Видела ее выпученные глаза – пораженные, незрячие. Эти воспоминания не вызывают во мне слез – я не смогла бы описать это как боль, – но я действительно смотрю на стену и бормочу «Что за хрень?» по нескольку раз на дню.

Смерть Афины, должно быть, попала в новостные заголовки: мой телефон разрывается от звонков друзей, стремящихся сказать что-нибудь корректное, участливо-встревоженное («Эй, я просто спросить: как у тебя дела?»), и знакомых, пытающихся выведать все пикантные подробности («БОЖЕ, я видела в Твиттере: ты реально была ТАМ?»). Отвечать у меня нет сил. Я лишь с изумлением и отвращением смотрю, как в углу иконок мессенджеров все растут и растут красные циферки непрочитанных сообщений.

По совету моей сестры Рори я посещаю местную группу поддержки, а также психотерапевта, специализирующегося на лечении горя. И группа, и терапевт заставляют меня чувствовать себя еще гаже. Предполагается, что мы с Афиной были ближе, чем на самом деле, а у меня нет сил объяснять, почему я в порядке. Так что больше я никуда не хожу. Не желаю распинаться о том, как я тоскую, или что дни без Афины кажутся безысходно пустыми. Проблема в том, что мои дни проходят совершенно нормально, за исключением того единственного смущающего факта, что Афина, блин, умерла, что ее больше нет. Я не знаю, как мне вообще к этому относиться, поэтому начинаю пить и заедать стресс всякий раз, когда по вечерам подкрадывается тоска. За несколько недель от всех этих мороженых и лазаний я весьма заметно раздалась, но это, пожалуй, и есть то самое плохое, о чем можно переживать.

А так я сама дивлюсь своей ментальной стабильности.

Срываюсь я только раз, через неделю после произошедшего. Толком не знаю, что послужило толчком, но в ту ночь я действительно часами смотрю на Ютубе обучающие видео о приеме Геймлиха, сравнивая их содержание с тем, что делала я; пытаюсь вспомнить, насколько точно лежали мои руки, достаточно ли резко я надавливала. Я могла ее спасти. Фраза, которую я вслух повторяю снова и снова, в духе леди Макбет, вопящей о своем «проклятом месте». В моих силах было не терять головы, сообразить, как все правильно сделать, найти нужное место над пупком, помочь Афине откашляться, чтобы она смогла дышать.

Она умерла из-за меня.

– Не дури, – одергивает меня Рори, когда я в четыре утра звоню ей, рыдая так, что едва могу что-то выговорить. – Перестань сейчас же! Не смей даже думать! Ты меня поняла? Ты здесь ни при чем. Ту девушку ты не убивала. Ты невиновна. Понимаешь?

Чувствуя себя трехлетним ребенком, я лепечу в ответ:

– Да. Хорошо. Ладно.

Но это как раз то, что мне сейчас нужно: слепая детская вера, что мир настолько прост и что если я не хотела сделать ничего дурного, то и вины моей ни в чем нет.

– С тобой точно все в порядке? – с нажимом спрашивает Рори. – Может, позвонить доктору Гэйли?

– Не надо! Боже, нет. Я в порядке. Доктору Гэйли не звони.

– Хорошо. Просто она нам сказала, что если ты когда-нибудь начнешь соскальзывать…

– Я не соскальзываю. – У меня вырывается глубокий вздох. – Тут дело не в этом. Со мной все в порядке, Рори. Вообще, Афину я знала не так уж и хорошо. Все нормально.

Через несколько дней, когда о новости знают уже все, я выкладываю в Твиттере длинный тред о том, что произошло. Пишу словно по шаблону, опираясь на аналогичные треды о потерях, которые с таким интересом листала раньше. Пускаю в ход фразы типа «трагический несчастный случай», «все еще не в силах осознать», «мне до сих пор не верится». В детали я не вдаюсь – это мерзко. Пишу о том, как я потрясена, и что Афина для меня значила, и как сильно мне будет ее не хватать.

Незнакомые люди продолжают писать мне, как им жаль, и что нужно беречь себя, и что я имею право чувствовать изнеможение после такой трагедии. Называют меня «хорошим человеком». Посылают объятия и наилучшие пожелания. Спрашивают, могут ли они объявить сбор средств мне на терапию (идея соблазнительная, но сказать «да» мне неловко). Кто-то даже предлагает целый месяц ежедневно привозить мне домашнюю еду. На это я не отвечаю, потому что лучше не доверять первым встречным в интернете, мало ли – а вдруг отравят?

Мой твит набирает тридцать тысяч лайков за день. Я никогда раньше не получала столько внимания в Твиттере, да еще и от признанных писателей и медийных персон с синими галочками. Наблюдая, как число моих подписчиков ежесекундно растет, я проникаюсь странным возбуждением. А затем меня пробивает чувство гадливости, примерно такое же, которое возникает, когда решаешь помастурбировать чисто со скуки, и тогда я блокирую Твиттер на всех устройствах («По состоянию душевного здоровья я вынуждена взять паузу, но благодарю всех за заботу») и даю себе зарок не заходить в Сеть по меньшей мере неделю.

Я ПРИСУТСТВУЮ НА ПОХОРОНАХ АФИНЫ, ГДЕ меня пригласила выступить ее мать. Она мне позвонила через несколько дней после происшествия. Узнав, кто звонит, я чуть не выронила телефон: меня пробил страх, что я буду подвергнута допросу или обвинена в убийстве. Она же, напротив, все время извинялась, как будто со стороны Афины умереть у меня на глазах было верхом бестактности.

Церемония проходит в корейской церкви в Роквилле, и это для меня странно: я думала, что Афина китаянка, ну да ладно. Поражает то, как мало среди присутствующих людей моего возраста. В основном здесь пожилые азиаты, вероятно друзья матери. Ни одного знакомого мне писателя, ни кого-либо из колледжа. Хотя, наверное, эти похороны – просто общественное мероприятие, а настоящие знакомые Афины предпочли виртуальную службу, организованную Обществом американских писателей азиатского происхождения.

Гроб, слава богу, закрытый.

Траурные панегирики звучат в основном на китайском, и я сижу, из-за неловкости тихонько оглядываясь в поисках подсказок, где улыбаться, а где качать головой или смахивать слезу. Когда подходит моя очередь, мать Афины представляет меня как одну из самых близких подруг своей дочери.

– Джуни была там в ту ночь, когда не стало моей Афины, – сказала миссис Лю. – Она сделала все, что могла, чтобы ее спасти.

От этих слов я сразу заливаюсьза слезами. «Что и хорошо», – говорит мерзкий, циничный голос в моей голове. Плач придает моему горю искренности. Это отвлекает от того, что я не знаю, за каким хреном вообще здесь нахожусь.

– Афина была просто ослепительна, – говорю я, причем вполне от души. – Она была больше чем жизнь. Недосягаема. Смотреть на нее было все равно что смотреть на солнце. Такая великолепная, что при долгом взгляде становилось больно глазам.

Затем я еще с полчаса изнываю на поминках, пока не нахожу предлог, чтобы уйти – мне невмоготу выносить обилие острой китайской еды и скопление пожилых людей, которые не могут или не хотят говорить на английском. При прощании миссис Лю, шмыгая носом, прижимается ко мне. Она берет с меня обещание быть на связи, держать ее в курсе того, как у меня дела. Потекшая от слез тушь оставляет на моей бархатной блузке мелкие, но въедливые пятнышки, которые не выводятся даже после нескольких стирок, так что в конце концов блузку я просто выкидываю.

Я ЗАБРАСЫВАЮ ПРЕПОДАВАНИЕ ДО КОНЦА МЕСЯЦА (у меня полставки в Веритас Колледж, где я готовлю абитуриентов к SAT[3] и занимаюсь гострайтингом[4] эссе для коммон ап[5] – обычный старт для всех выпускников Лиги Плюща без лучших перспектив). Шеф недоволен; бухтят, понятное дело, и родители учеников, но у меня сейчас нет сил сидеть вот так в комнате без окон и допытываться, поняли ли прочитанное жующие жвачку сопляки с брекетами. Просто нет сил.

– Неделю назад у меня на глазах билась об пол моя подруга, до тех пор, пока не умерла! – набрасываюсь я на мать ученика, когда та звонит мне с претензиями. – Так что, наверное, я имею право на небольшой отпуск в связи с тяжелой утратой?

Следующие несколько недель я никуда не выхожу. Весь день сижу в своей квартире в пижаме. Как минимум дюжину раз заказываю чипотле[6]. Пересматриваю старые серии «Офиса» до тех пор, пока не начинаю цитировать их слово в слово, просто чтобы как-то успокоить ум.

А еще я читаю.

Афина не зря собой гордилась. «Последний фронт» – это шедевр.

Чтобы сориентироваться, мне приходится зарыться в Википедию. В романе повествуется о невоспетом вкладе Китайского трудового корпуса – 140 000 китайских рабочих, завербованных британским правительством и оказавшихся на фронте в годы Первой мировой войны. Многие из них погибли от снарядов и бомб, в результате несчастных случаев и от болезней. По прибытии во Францию большинство рабочих ждало бесчеловечное обращение. Их лишали заработной платы, размещали в грязных и тесных бараках, не давали переводчиков; на них нападали другие рабочие. Многие так и не вернулись домой.

Есть расхожая шутка, что от каждого «серьезного писателя» жди когда-нибудь толстого пафосного романа о войне. Видимо, «Последний фронт» – такой роман у Афины. Ее прозе присущи уверенность, сдержанность и лиризм, необходимые для раскрытия такой тяжелой темы без скатывания в инфантильную напыщенность или ханжество. Большинство эпопей о войне, написанных молодыми писателями, как правило, не более чем имитация; авторы выглядят малышами, гарцующими на игрушечных лошадках. А вот военная проза Афины звучит как эхо с поля боя. В ней звенит правда.

Понятно, что она имела в виду, называя эту книгу вершиной своего мастерства. До этого повествование в ее романах было линейным, с единственным главным героем, о котором она писала в третьем лице прошедшего времени. Здесь же Афина делает нечто похожее на то, что показывал Кристофер Нолан в фильме «Дюнкерк»: вместо того чтобы следовать одной конкретной линии повествования, она наслаивает разрозненные сюжеты и перспективы… Получается такая движущаяся мозаика; толпа на ней словно кричит в унисон. Достигается эффект кинематографичности; вы представляете себе все с документальной четкостью: сонм голосов, обнажающих прошлое.

История без обозначенного главного героя такой захватывающей быть не должна. Но строки Афины настолько увлекательны, что я продолжаю погружаться в историю, зачитываюсь, вместо того чтобы переносить ее в ноутбук. Это история любви, замаскированная под военную повесть, и детали здесь настолько потрясающе ярки, настолько конкретны, что трудно поверить, что это не мемуары; что автор просто не записывает слова призраков, вещающих ей на ухо. Теперь понятно, почему на написание ушло так много времени: кропотливость исследования сквозит в каждом абзаце, начиная от описания меховых армейских шапок и заканчивая видом эмалированных кружек, из которых рабочие хлебали разбавленный чай.

Афине дана колдовская способность приковывать ваш взгляд к странице. Мне просто необходимо знать, что происходит с А Гэном, щуплым студентом-переводчиком, и Сяо Ли, нежеланным седьмым сыном. В конце я рыдаю, когда узнаю, что Лю Дон так и не вернулся домой к своей преданно ждущей его невесте.

Но нужна доработка. Это не готовый черновик, это даже не совсем еще черновик, это, скорее, сплав поразительно красивых предложений, широко обозначенных тем. Время от времени случаются вставки вроде [а дальше они пускаются в путь – дописать потом]. Но крошек насыпано достаточно, чтобы я могла двигаться по следу. К чему все идет, я вижу, и это великолепно. Просто восхитительно, умопомрачительно прекрасно.

Настолько, что я не могу не попробовать все это закончить.

Поначалу это просто забава. Упражнение для писателя. Я не столько переписываю рукопись, сколько проверяю, удастся ли мне заполнить пробелы; достаточно ли у меня технических навыков, чтобы оттенять, добавлять штрихи и додумывать, пока картина не сделается полной. Я собиралась поиграть лишь с одной из глав в середине – той, в которой особенно много незавершенных сцен и по которой можно было бы вывести результат только при полном, глубинном знании текста и автора.

Но потом я просто продолжаю. Остановиться я не могу. Говорят, редактировать плохой черновик намного проще, чем сочинять с чистого листа, и это правда – я чувствую себя так уверенно, когда занимаюсь этим. Я исправно нахожу обороты фраз, которые подходят к тексту заметно лучше, чем небрежные описания Афины. Я замечаю, где темп повествования проседает, и решительно вырезаю лишнее. Сквозную линию сюжета я выделяю как четкую, мощную ноту. Я прибираюсь, подравниваю и украшаю; я заставляю текст петь.

Наверное, вы вряд ли поверите, но я ни разу не подумала: «Хочу присвоить этот роман». Я не сидела и не вынашивала коварный план, чтобы нажиться на работе покойной подруги. Нет, серьезно – все это казалось естественным, как будто было моим призванием, чем-то предначертанным свыше. Как только я приступила к работе, мне показалось, что это самая очевидная вещь на свете: мне нужно завершить, а затем довести до идеала книгу Афины.

Ну а потом – кто знает? Может, и опубликовать все это, опять же ради нее.

Работа поглощает меня без остатка. Я пишу каждый день с рассвета до глубокой ночи. Так усердно я не работала еще никогда, ни над одним писательским проектом, даже над собственным дебютом. Слова жгут в груди, как раскаленные угли, переполняя энергией, которую мне необходимо излить сполна, иначе она меня сожжет.

Первый черновик готов через три недели. Затем я устраиваю себе недельный отпуск, на протяжении которого не занимаюсь ничем, кроме длительных прогулок и чтения книг, просто чтобы вернуть свежий взгляд на вещь, ну а затем распечатываю все в копицентре и прохожусь по напечатанному красной ручкой. Страницы я перелистываю бережно и неторопливо, бормоча каждое предложение вслух, чтобы прочувствовать звучание, форму слов. Всю ночь я не сплю, а вставляю изменения в Ворде.

Наутро я составляю письмо своему литературному агенту Бретту Адамсу, с которым не общалась вот уже несколько месяцев, поскольку сбрасывала в корзину все его вежливые, но неотвязные запросы о том, как продвигается моя вторая книга.

«Бретт, привет.
Я знаю, ты ждешь новостей насчет моей второй книги, но у меня тут…»

Секунду помедлив, последнее предложение я удаляю.

Как мне объяснить все это Бретту? Если он в курсе, что Афина писала первый черновик, ему нужно будет связаться с агентом Афины, Джаредом. Придется возиться с ее авторскими правами. Письменных свидетельств желания Афины, чтобы книгу закончила я, не существует (хотя она наверняка предпочла бы именно это: какому автору хочется, чтобы его произведения томились в безвестности?). А без подтверждения ее согласия мой вариант может быть не утвержден вообще никогда.

Но, опять же, никто ведь не знает, что Афина закончила первый черновик. Имеет ли авторство такое же значение, как то, что без меня эта книга, возможно, никогда не увидит свет?

Нельзя допустить, чтобы величайшая работа Афины попала в печать в виде неопрятного черновика. Нельзя. Иначе какая я ей подруга?

«Бретт, привет. Вот рукопись. Немного не в том направлении, которое мы обсуждали, но мне нравится это новое звучание. Что скажешь?
Всего наилучшего,Джун»

Все, готово; «дыц», и сообщение улетает. Я захлопываю ноутбук и отпихиваю его от себя, задыхаясь от собственной дерзости.

ЖДАТЬ ТРУДНЕЕ ВСЕГО. ПИСЬМО Я ОТПРАВЛЯЮ в понедельник; о планах ознакомиться с рукописью на выходных Бретт сообщает только в четверг. Сложно сказать, говорит он это всерьез или же тянет время, чтобы я его не доставала. К следующему понедельнику я уже не нахожу себе места. Каждая минута кажется вечностью. Гуляя, я уже миллион раз обошла свою многоэтажку, а телефон засунула в микроволновку – специально, чтобы не было соблазна постоянно его проверять.

С Бреттом мы познакомились на питчинге в Твиттере. Несколько дней в году авторы пишут твиты с мини-аннотациями своих книг и ставят хештеги, чтобы агенты могли их просматривать и лайкать те, которые их заинтересуют. Я написала:

«Под сенью платана». Сестры Джейни и Роуз переживают худшее лето в своей жизни. Их отец умирает. Матери никогда нет рядом. Все, что у них есть, – это они сами, а еще таинственная дверь на заднем дворе. Портал в другой мир. #Adult #ComingofAge #Litfic».

Бретт запросил рукопись, и я ее отправила, упомянув, что у меня на руках уже есть готовый издательский контракт; неделю спустя он предложил поболтать по телефону. Мне он показался не слишком серьезным: речь пересыпана словечками вроде «краш», «кринж» и «флексить», а голос звучал кошмарно молодо. Пару лет назад Бретт окончил Гамильтон по направлению «издательское дело», но в агентстве не проработал и нескольких месяцев. Однако агентство было уважаемым, а клиентам он, судя по отзывам, нравился – вот я и согласилась подписать с ним контракт. Ну и предложений получше у меня не было.

Все эти годы он меня в целом устраивал. Всегда ощущалось, что я для него не на первом плане, в частности потому, что денег особо не приношу. Но он, по крайней мере, отвечает на все мои письма в пределах недели и не лжет о моих гонорарах или состоянии авторских прав, в отличие от других агентов, про которых то и дело слагают страшилки. Конечно, есть ощущение неловкости, когда получаешь куцые, бездушные отписки вроде «Джун привет – издатель не хочет выпускать твою книгу в мягкой обложке: нет уверенности, что она будет продаваться» или «Джун прт, аудиоверсия что-то никого не цепляет, так что пока тебя снимаем – просто будь в курсе». Конечно же, иногда я подумывала о том, чтобы уйти от Бретта и возобновить поиски литагента, который относился бы ко мне как к человеку. Но остаться снова одной, без единого сторонника в отрасли… Нет, это свыше моих сил.

Думаю, Бретт тихо ждал, пока я сама заброшу писательство. Эх, видеть бы его лицо, когда он понял, что за бомбу я ему отправила.

Около полуночи во вторник он, наконец, отвечает. Бретт немногословен:

«Привет Джун.
Ух ты, в самом деле нечто. Не виню тебя за то, что ты побросала все ради этого проекта. С твоей стилистикой немного расходится, но книга может стать неплохой точкой роста. Не думаю, что для нее подходит Гаррет, – надо бы раскидать ее шире. Я этим займусь.
С редакторскими предложениями пока негусто – см. приложение.
С уважением, Бретт»

Правки Бретта легкие, щадящие. Помимо разовых вкраплений кое-где, они в основном сводятся к выравниванию темпа (Афина местами позволяет себе увлечься собственным текстом), перемещению некоторых флешбэков, чтобы повествование было более линейным, и повторной акцентировке определенных тем в конце. Беру эспрессо в банке и отсматриваю все правки за семьдесят два часа. Слова даются легко – правки подчас сравнимы с вырыванием зубов, но сейчас мне это нравится. Я получаю от писательства больше удовольствия, чем за все последние годы. Может, потому, что слова я правлю чужие, а значит не переживаю так, как за свои, родные. Или потому, что материал крайне хорош и я чувствую себя эдакой огранщицей драгоценных камней, которая шлифует грубые участки, чтобы те засверкали.

После этого я оправляю текст обратно Бретту, и тот сначала шлет его Гаррету, который технически обладает правом первого отказа. Гаррет пасует, как мы и рассчитывали (не думаю, что он потрудился хотя бы открыть файл). Затем Бретт немедленно рассылает роман полудюжине редакторов – все как один маститые, из крупных издательств. («Наш список охвата» – называет это он, как будто речь идет о поступлении в колледж. Раньше он, между прочим, ни одну из моих работ в «список охвата» не включал.) Ну а дальше остается только ждать.

ТРИ НЕДЕЛИ СПУСТЯ РЕДАКТОР «ХАРПЕРКОЛЛИНЗ» выносит мою книгу на комиссию по приобретениям – собрание, на котором все «важные шишки» усаживаются за стол и решают, покупать книгу или нет. Днем они звонят Бретту с предложением суммы, от которой у меня отвисает челюсть. Я даже не представляла, что за книги могут платить столько. Следом подает голос «Саймон энд Шустер», затем присоединяется «Пингвин», а за ним Амазон (по соображениям Бретта, никто в здравом уме с Амазоном работать не будет; они здесь только затем, чтобы задирать цены), а потом какие-то небольшие, но престижные издательские дома, которые все еще как-то существуют в статусе «независимых». Мы выходим на аукцион. Суммы продолжают расти. Обсуждаются графики платежей, бонусы за выход, мировые права против прав в Северной Америке, права на аудио – все те вещи, о которых при моей дебютной продаже не было и речи. Наконец по итогам «Последний фронт» уходит «Эдем Пресс» – независимому издательству средней руки, зато с портфелем престижных лауреатов и за сумму большую, чем мне представлялось заработать за всю свою жизнь.

Когда Бретт звонит мне с этими новостями, я распластываюсь на полу и не встаю, пока потолок не перестает кружиться.

В «Паблишерс Уикли» о моем успехе выходит большущий, броский анонс. Бретт заговаривает о перспективе зарубежных изданий, правах на фильмы, о медиавселенной; я даже не знаю, что все это означает, кроме того, что ко мне течет все больше денег.

Я звоню матери и сестре похвастаться, а они, хоть ничего не понимают, все равно рады, что у меня на ближайшие годы предвидится стабильный доход.

Я звоню в свой «Веритас» и сообщаю, что увольняюсь.

Знакомые, с которыми я общаюсь от силы пару раз в год, пишут мне «ПОЗДРАВЛЯЮ», и сообщения так и сочатся завистью. Официальный аккаунт «Эдем» в Твиттере публикует новости, и у меня появляется сразу несколько сотен новых подписчиков. Я устраиваю вечеринку с коллегами из «Веритас», друзьями, которые не очень-то мне и нравятся. Вся эта история с книгой им глубоко поровну, но после третьей это уже не имеет значения: главное, что мы пьем за меня.

А в голове у меня все время вертится мысль: «У меня получилось. Я, блин, сделала это». Я живу жизнью Афины. Книгоиздание теперь работает со мной как положено. Я все же пробила этот стеклянный потолок. У меня есть все, к чему я когда-либо стремилась, – и вкус у него именно такой, каким я его себе представляла.

3

ЗНАЮ, О ЧЕМ ВЫ ДУМАЕТЕ. «ВОРОВКА». «Плагиаторша». А еще, наверное, – поскольку все дурные поступки должны непременно быть с расовой подоплекой, – «расистка».

А вот вы меня выслушайте.

Это не так ужасно, как кажется.

Плагиат – выход достаточно простой; способ, к которому прибегаешь, когда сам не можешь написать ни слова. Однако то, что делала я, давалось отнюдь не легко. Я действительно переписала изрядную часть книги. Ранние наброски Афины хаотичны, местами откровенно сырые; всюду разбросаны незаконченные предложения. Иногда я даже не могла понять, к чему она клонит в том или ином абзаце, поэтому полностью его перекраивала. Это не означает, что я просто взяла картину и выдала ее за свою собственную. Мне достался эскиз с неровными мазками цветов тут и там, и я его закончила в соответствии со стилем оригинала. Как если бы, скажем, Микеланджело оставил незавершенными огромные куски Сикстинской капеллы. А потом Рафаэлю пришлось доделать все остальное.

Весь проект, надо сказать, просто прелесть. Невиданный доселе плод литературного соавторства.

Ну и что с того, что он краденый? Что с того, что он сам упал мне в руки?

Афина умерла раньше, чем кто-либо прознал о существовании рукописи. Она никогда бы не была опубликована, а если б и была, то навсегда с клеймом «незаконченного романа» Афины Лю, такого же разрекламированного и разочаровывающего, как «Последний магнат» Фицджеральда. Я же дала книге шанс выйти в мир без осуждения и кривотолков, чем всегда чревато совместное авторство. И за весь тот труд, что я в него вложила, за все те часы непрестанных усилий почему бы мне не проставить на обложке свое имя?

Афина, если на то пошло, упомянута мной в «благодарностях». Моя бесценная подруга. Главный источник моего вдохновения.

Возможно, Афина даже хотела бы этого. Ее всегда привлекали литературные мистификации разного рода. Вроде того, как Джеймс Типтри-младший[7] водила людей за нос, внушая всем мысль, что она мужчина, или случай Ивлин Во, многие читатели считают его женщиной до сих пор[8].

«Люди приступают к тексту с огромным количеством предубеждений, вызванных их надуманным представлением об авторе, – делилась она в одном из интервью. – Как бы, интересно, воспринимались мои книги, если бы я выдавала себя за мужчину или белую женщину? Мой текст мог быть в точности таким же, но в одном случае его разнесли бы в пух и прах, а в другом – превознесли до небес. Хотя с чего бы»

Все это, вероятно, можно рассматривать как грандиозный литературный розыгрыш со стороны Афины, а с моей – как выстраивание уравнения «читатель – автор» таким образом, что оно еще послужит кормом для ученых на десятилетия вперед.

Хорошо – последнее, возможно, слегка преувеличено. И если звучит так, будто я этим успокаиваю свою совесть, то и прекрасно. Я уверена, вам милее мысль, что эти несколько недель были для меня сущей пыткой и что я постоянно боролась со своим чувством вины.

На самом деле я полна восторга.

Впервые за несколько месяцев я была рада снова писать. Ощущение было такое, будто мне дарован второй шанс. Я вновь уверовала в мечту, что если отточить свое мастерство и сложить хорошую историю, то индустрия позаботится обо всем остальном. Все, что нужно, – это водить ручкой по бумаге, и если будешь работать достаточно усердно и писать достаточно хорошо, то сильные мира сего в одночасье превратят тебя в литературную звезду.

Я даже начала поигрывать с кое-какими из своих старых идей. Теперь они представали свежими, яркими, и на ум приходила дюжина новых траекторий, по которым их можно было запустить. Возможности казались бесконечными – все равно что гонять на новой машине или работать на новом ноутбуке. Каким-то образом я впитала всю прямоту и живость почерка Афины. Я чувствовала себя как в песне Канье Уэста – harder, better, faster, stronger, «тверже и лучше, быстрей и сильней». Чувствовала, что я из тех, кто сейчас слушает Канье.

Как-то раз я была на выступлении одной успешной писательницы фэнтези, которая утверждала, что ее безотказный способ преодолеть писательский блок – это прочесть сотню-другую страниц хорошей прозы. «И сразу хочется до зуда в пальцах написать хорошую фразу, – говорила она. – Хочется подражать хорошему».

Именно так я относилась и к редактированию исходника Афины. Она улучшала меня как писательницу. Я до жути быстро впитала ее навыки; словно с ее смертью весь этот талант должен был куда-то деться и воплотился непосредственно во мне.

Мне казалось, что теперь я пишу за нас обеих. Я чувствовала себя факелоносцем, перехватившим у нее эстафету.

Этого достаточно для оправдания? Или вы все еще убеждены, что я воровка и расистка?

Ладно. Вот что я чувствовала, когда все это случилось.

В Йеле я одно время встречалась с аспирантом философского факультета, занятым демографической этикой. Он писал статьи о мысленных экспериментах, настолько невообразимых, что, как по мне, ему впору было заниматься научной фантастикой: к примеру, несем ли мы ответственность перед будущими, еще не рожденными поколениями, или можно ли осквернить тело покойного, если это не причинит вреда живым. Некоторые из его аргументов были слегка чересчур – он, например, не считал, что существует какое-то моральное обязательство следовать воле умерших при наличии явной заинтересованности в перераспределении их благ в пользу других или что существуют серьезные нравственные препоны против использования кладбищ для проживания, скажем, бездомных. Общая тема его исследования состояла в том, кто и при каких обстоятельствах может считаться полномочным моральным актором. Я мало что понимала в его работе, но главный аргумент звучал весьма красноречиво: мы ничего не должны мертвым.

Особенно когда мертвые тоже воры и лжецы.

И я, черт возьми, скажу просто: я забрала рукопись Афины, чтобы возместить ущерб за то, что Афина забрала у меня.

4

ИЗДАНИЕ КНИГИ – ЭТО МЕДЛЕННО, НО НЕ всегда. Самые захватывающие моменты – аукционные торги, переговоры о сделках, звонки от потенциальных редакторов, выбор издателя – все это головокружительный вихрь, но остальное подчас сводится к долгому разглядыванию своего телефона в ожидании новостей. Большинство книг пристраивается еще за два года до их фактического выхода. Мега-анонсы, которые предстают перед нами в Сети («Покупка прав!», «Экранизация!», «Покупка прав для ТВ-сериала!», «Номинация на премию!»), – это все известно за недели, а то и за месяцы до анонса. Шумиха – по большей части работа на публику.

«Последний фронт» выйдет не раньше, чем через год и три месяца после подписания контракта. А пока идет работа над книгой.

Письмо из издательства я получаю через два месяца после заключения сделки. Редактором в «Эдем» мне ставят Даниэлу Вудхаус, обстоятельную особу с сильным голосом и быстрой речью, сумевшую одновременно и насторожить, и заинтриговать меня во время нашего первого разговора по телефону. Мне вспомнилось, как в прошлом году на конференции разразился скандал: она назвала свою оппонентку «жалкой» в споре о том, что в книгоиздании остался сексизм, который мешает женщинам, после чего в Сети на нее навесили ярлык мизогинички и потребовали публичных извинений, если не отставки. Даниэла не сделала ни того, ни другого. Судя по всему, на ее карьере это никак не сказалось. За прошлый год она опубликовала три бестселлера: роман о тайной жизни кровожадных и озабоченных домохозяек, триллер о пианистке, пошедшей на сделку с дьяволом в обмен на блестящую карьеру, а также мемуары лесбиянки, которая занималась разведением пчел.

Прежде чем подписать контракт, я некоторое время колебалась. «Эдем Пресс» – независимое издательство, не входящее в большую пятерку, которую составляют «ХарперКоллинз», «Ашетт», «Пингвин», «Саймон энд Шустер» и «Макмиллан». Но Бретт убедил меня, что быть крупной рыбой в мелком пруду не самого большого издательства не так уж плохо; я получу всю ту заботу и внимание, которых я никогда не видела от своих первых издателей. И правда, в отличие от Гаррета, Даниэла со мной нянчится: на все мои письма отвечает в тот же день, нередко в течение часа, и всегда подробно и по существу. Она заставляет меня чувствовать свою значимость. И когда она говорит, что моя книга станет хитом, я знаю, она верит в это.

Редакторский стиль Даниэлы мне тоже импонирует. Большинство изменений, которые она просит внести, звучат как простые уточнения: «*А наша аудитория поймет, что это за фраза? *Не лучше ли отодвинуть этот флешбэк, ведь мы еще не встретились с персонажем. *Этот диалог очень яркий, но как он продвигает повествование?» Честно говоря, я испытываю облегчение. Наконец-то хоть кто-то упрекает Афину за намеренно перегруженные предложения и обилие культурных аллюзий. Афине нравится заставлять свою аудиторию «доходить до всего самостоятельно». Насчет культурных контекстов она писала, что не видит необходимости «приближать текст к читателю, когда у читателя есть Гугл и он вполне способен сам приблизиться к тексту». Она вставляла целые фразы на китайском без перевода. (На ее пишущей машинке нет клавиш с иероглифами, поэтому она оставляла пробелы и вписывала их от руки. Я часами возилась с распознаванием текста через интернет, но даже после этого часть фраз пришлось вычеркнуть.) Она называет членов семьи по-китайски, так что остается лишь гадать, является ли тот или иной персонаж, скажем, дядей или троюродным братом (на сегодняшний день я прочла уже десятки пособий о китайских терминах родства – бессмыслица полная).

Это относится ко всем ее романам. Поклонники Афины нахваливают такую тактику как блестящую и аутентичную – необходимое вмешательство писательницы из диаспоры в борьбу с «белизной» английского языка. Но это вредит тексту. Он становится раздражающе недоступным. По моему мнению, все это способствует тому, что Афина и ее читатели чувствуют себя умнее, чем есть на самом деле.

«Витиеватый и высоколобый» – вот бренд Афины. «Коммерческий, для широкого круга, но изысканно-литературный» – так я хочу обозначить свою работу.

Самое сложное – это уследить за всеми персонажами. Чтобы как-то нивелировать путаницу, мы меняем почти дюжину имен. У двух разных персонажей фамилия Чжан, у четырех – Ли. Афина их различает, давая разные имена, которые использует лишь изредка, а есть еще другие – по-видимому, прозвища (А Гэн, А Чжу; если только «А» не фамилия и я ничего не путаю). Или вот взять Да Лю и Сяо Лю – это реально ставит в тупик: я считала, что Лю – это фамилия; тогда откуда здесь взялись Да и Сяо? Почему женские персонажи тоже во множестве носят имя Сяо? А если это фамилии, возможно ли, что все они родственники? Это что, роман об инцесте? Наиболее простое решение – дать всем разные прозвища, и я часами просматриваю страницы по истории Китая и сайты с детскими именами, подыскивая культурно приемлемые.

Мы вырезаем тысячи слов ненужной предыстории. В своих книгах Афина тяготеет к ризоматике[9]: может возвращаться на два десятка лет назад, чтобы исследовать детство персонажа; витает среди пейзажей китайской глубинки на протяжении пространных, не связанных между собою глав; вводит персонажей, подчас не имеющих четкого отношения к сюжету, а затем до конца романа о них забывает. Понятно, что так она пытается придавать своим персонажам фактурности, показывая, откуда они пришли и что их окружает, но явно перебарщивает. Все это отвлекает от основного сюжета. Чтение должно быть приятным, а не нудным.

Язык мы смягчаем. Убираем всякие «узкоглазые» и «желтопузые». «Наверное, ты хотела добиться усиления эффекта, – пишет в комментах Даниэла, – но в наши дни в таком дискриминирующем языке нет необходимости. Зачем провоцировать читателя?»

Смягчаем и некоторых белых персонажей. Не сказать чтобы радикально. Оригинальный текст Афины до неприличия предвзят; французские и британские солдаты здесь просто карикатурные расисты. Я понимаю, этим она пытается подчеркнуть дискриминацию внутри Союзного фронта, но некоторые сцены настолько шаблонны, что кажутся недостоверными. Читатель просто теряет связь с повествованием. И вот мы заменяем одного из белых нападающих персонажем-китайцем, а одного из самых заметных китайских рабочих – сочувствующим белым фермером. Это добавляет тексту сложности, гуманизма, что Афина из-за чрезмерной близости к проекту могла проглядеть.

В первоначальном варианте несколько рабочих доведены до самоубийства жестоким обращением со стороны британцев, при этом один вешается в капитанском блиндаже. Капитан, обнаружив тело, через переводчика говорит остальным рабочим, чтобы вешались у себя в землянках, если необходимо: «Нечего загаживать наши!» Вся эта сцена, по-видимому, взята непосредственно из архивных источников – в рукописи Афины есть пометка на полях: «ВЫНЕСТИ В СНОСКУ, ЧТО ЭТО НЕ ОТСЕБЯТИНА. БРРР!»

Сцена, безусловно, мощная; читая ее в первый раз, я ощутила приступ ужаса. Однако Даниэла считает, что это чересчур. «Понятно, что они неотесанные солдафоны, но совсем уж чернуха, – комментирует она. – Уберем, чтоб не сбивать темп?»

Самое крупное изменение, которое мы вносим, относится к последней трети книги.

«Здесь сюжет явно буксует, – пишет Даниэла. – Нужен ли нам этот контекст про Версальский договор? Кажется неуместным: мы же не на китайской геополитике фокусируемся?»

Конец черновика у Афины невыносимо ханжеский. Здесь увлекательные личные истории остаются позади, а на голову читателю высыпается ворох фактов о том, как китайские рабочие оказываются обездолены и забыты. Погибших в бою китайцев запрещено было хоронить рядом с европейскими солдатами. Прав на военные награды они не имели, потому что официально в боевых действиях не участвовали. Но более всего Афину возмущало то, что китайское правительство по итогам войны оказалось бессовестно обмануто: согласно Версальскому договору территория Шаньдуна отошла от Германии к Японии.

Но кому все это интересно? Трудно сопереживать извивам сюжета в отсутствие главного героя. Последние сорок страниц книги больше напоминают архивный документ, чем захватывающую повесть военных лет. Финал выглядит несуразно, как студенческий курсовик, случайно прилепленный в конце. Но что поделать, у Афины всегда была дидактическая жилка.

Даниэла хочет, чтобы я вообще все это вырезала.

«Давай закончим книгу сценой с А Гэном, который плывет домой, – предлагает она. – А что: сильный финальный образ, к тому же несущий в себе отсылку к предыдущей сцене погребения. Остальное можно дать в послесловии, ну или в эссе, которое можно опубликовать ближе к выходу книги. Или, скажем, добавить в издание в мягкой обложке для книжных клубов».

Мне эта идея кажется блестящей. Я вношу правки. А затем, вишенкой на торте, просто добавляю после сцены с А Гэном короткий эпилог: одну строку из письма, которое один из рабочих написал в 1918 году кайзеру Вильгельму, моля о мире во всем мире: «Я чувствую: Небеса желают, чтобы все человечество жило как одна семья».

«Супер! – пишет Даниэла в ответ на мой поворот. – С тобой так удивительно легко работать. Знала бы ты, насколько авторы бывают нетерпимы к убийству своих творений!» Я сияю. Мне хочется нравиться своему редактору. Хочется, чтобы она думала, что со мной легко работать; что я не упрямая дива, что я способна вносить любые изменения, о которых она просит. Это повысит и вероятность того, что она согласится работать со мной в будущем. Дело здесь не только в склонении перед авторитетом. Я действительно думаю, что книгу мы сделали лучше, доступнее, упорядоченней. Первоначальный вариант заставлял ощущать себя недалекой, иногда отчужденной и разочарованной всей этой назидательной праведностью. Здесь угадывались все те черты Афины, которые раздражали больше всего. Новая же версия – это воистину универсальная история, где каждый может найти себя.

За четыре месяца мы вычитываем проект трижды. К концу я уже настолько с ним осваиваюсь, что не могу сказать, где заканчивается Афина и начинаюсь я или какие слова кому принадлежат. Я провела исследование: прочла десяток книг по азиатской расовой политике и истории китайского труда на фронте. Зависала над каждым словом, каждым предложением и абзацем так часто, что заучила их наизусть; черт возьми, я, вероятно, перечитала этот роман большее количество раз, чем сама Афина.

Весь этот опыт учит меня одному: писать я могу. Некоторые из любимых отрывков Даниэлы я написала целиком. Например, есть пассаж, где бедная французская семья ошибочно обвиняет группу китайских рабочих в краже ста франков. Рабочие, исполненные решимости произвести хорошее впечатление, собирают эти двести франков и дарят их семье, хотя и знают о своей абсолютной невиновности. В черновике Афины есть лишь краткое упоминание о незаслуженном обвинении, однако моя версия превращает его в трогательную иллюстрацию китайской честности и добродетели.

Мои уверенность и задор, почти пропавшие после ужасного дебютного опыта, стремительно возвращаются. Я великолепно владею словом. Литературу я изучаю почти уже десять лет и знаю, из чего складывается ясное, емкое предложение; знаю, как структурировать историю так, чтобы читатель оставался прикованным к ней на протяжении всего повествования. Я годами трудилась, чтобы постичь свое ремесло. Возможно, исходная идея этого романа принадлежала не мне, но я спасла его, высвободила алмаз из его нешлифованной оболочки.

Штука в том, что никому невдомек, сколь многое я вложила в эту книгу. Но если когда-нибудь станет известно, что первый черновик принадлежит Афине, весь мир посмотрит на проделанную мной работу, на все те прекрасные предложения, которые создала я, и единственное, что при этом увидит, – это Афина Лю.

Хотя никто ни о чем не узнает, ведь так?

ЛУЧШИЙ СПОСОБ СКРЫТЬ ЛОЖЬ – ЭТО БЫТЬ НА виду.

И я закладываю фундамент задолго до выхода романа; до того, как рецензентам и книжным блогерам отправляются ранние версии. Я никогда не делала секрета из своих отношений с Афиной; сейчас я в этом еще менее деликатна. Тем более что в настоящее время я наиболее известна как человек, который был рядом с ней в момент ее смерти.

Я обыгрываю нашу дружбу. В каждом интервью упоминаю имя Афины. Скорбь по поводу ее утраты становится краеугольным камнем истории моего восхождения. Ладно, детали я, быть может, слегка преувеличиваю. Встречи раз в три месяца становятся встречами раз в месяц, а затем и раз в неделю. У меня на телефоне хранятся только два наших селфи, которыми я никогда не собиралась делиться, потому что ненавижу, как я смотрюсь рядом с ней; тем не менее я выкладываю их в Инстаграме* в черно-белом фильтре и с трогательным стихом. Я читала все ее работы, а она – мои. Нередко мы обменивались идеями. В ней я черпала свое величайшее вдохновение, а ее отзывы о моих черновиках были опорой для моего писательского роста. Это то, что я говорю на публику.

Понятно, что чем ближе мы кажемся, тем менее загадочным будет казаться сходство с ее работой. Отпечатки пальцев Афины в этом проекте повсюду. Я их не стираю. Просто даю альтернативное объяснение тому, откуда они там.

– Мой дебютный роман не взлетел, и мне было очень трудно творить дальше, – рассказываю я «Бук Райот». – Я даже не знала, стоит ли мне продолжать. Именно Афина убедила меня дать рукописи еще один шанс. Она же помогала и во всех моих исследованиях – занималась поиском в китайских первоисточниках, помогала находить тексты в Библиотеке Конгресса.

Это не ложь. Клянусь, все было куда нормальнее, чем кажется. Просто некоторое приукрашивание, придающее картине нужный оттенок, чтобы у затаившейся толпы возмущенных в соцсетях не возникло неверного представления. Кроме того, поезд от станции уже отошел, и признание вины теперь поставило бы под угрозу книгу, а я обойтись так с наследием Афины не могу.

Никто ничего не подозревает. Здесь отчужденность Афины мне на руку. Судя по всем панегирикам в Твиттере, которые я прочла после ее похорон, у нее были и другие друзья, но все разбросаны по разным странам и континентам. В Вашингтоне у нее не было никого. Никого, кто мог бы опровергнуть мой рассказ о наших отношениях. И, кажется, весь мир готов поверить, что я была лучшей подругой Афины Лю. И кто знает – может, так оно и было.

Да, звучит запредельно цинично, но факт нашей дружбы отразится на любых будущих недоброжелателях самым серьезным образом. Тот, кто посмеет критиковать меня за подражание работам Афины, получается, преследует подругу, которая все еще в трауре. А это выставит его чудовищем.

Афина, мертвая муза. И я, скорбящая подруга, преследуемая ее духом, неспособная и строки написать без того, чтобы в памяти не ожил ее голос.

Ну что? Кто-то еще сомневается, что я хорошая рассказчица?

На ежегодном семинаре Общества американских писателей азиатского происхождения, где Афина провела одно лето как слушатель, а три – как приглашенный преподаватель, я учредила стипендию имени Афины Лю.

Пегги Чан, управляющая, сперва отвечала мне озадаченно и с подозрением, но сменила тон, когда поняла, что я предлагаю деньги. С тех пор она ретвитит все новости о моей книге, и лента полна твитами «ПОЗДРАВЛЯЮ!» и «НЕ МОГУ ДОЖДАТЬСЯ, ЧТОБЫ ПРОЧИТАТЬ!!! #ДжуниВперед!».

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ Я ПРОЯВЛЯЮ ОСМОТРИТЕЛЬНОСТЬ.

То есть занимаюсь исследованиями. Я перечла все до единого источники, которые в своем черновике приводила Афина, и уже сама стала экспертом по истории Китайского трудового корпуса. Я даже пытаюсь самостоятельно выучить китайский, но, вопреки стараниям, все иероглифы для меня – просто черточки, а тона кажутся изощренным розыгрышем, поэтому я сдаюсь. (Впрочем, здесь все в порядке: я нахожу старое интервью, в котором Афина признается, что и сама говорит по-китайски не очень, ну а если читать первоисточники не могла даже Афина Лю, то почему должна я?)

Я настраиваю Гугл Алертс – мое имя, имя Афины и оба вместе. Результаты поиска выявляют в основном пресс-релизы, в которых не сообщается ничего нового: пересуды насчет соглашения с издательством, упоминания о работах Афины и иногда о том, как ее творчество сказалось на моем. Кто-то пишет длинную и вдумчивую статью об истории литературных дружб, и я с щекотливым трепетом узнаю, что нас с Афиной сравнивают с Толкином и Льюисом, Бронте и Гаскелл.

Несколько недель мне кажется, что все в порядке. Никто не задается вопросами о том, как я нашла исходный материал. Кажется, никто даже не знает, над чем работала Афина.

И вот однажды я вижу заголовок из «Йель Дэйли Ньюс», от которого у меня сводит живот.

«Йельский университет получит черновики Афины Лю», – говорится в нем. Далее вступительный абзац: «Блокноты покойной писательницы Афины Лю, выпускницы Йельского университета, скоро станут частью литературного архива Марлина в Мемориальной библиотеке Стерлинга. Черновики передала библиотеке мать писательницы, Патриция Лю, которая выразила признательность за то, что блокноты дочери будут храниться в ее альма-матер…»

«Черт. Черт, черт, черт!»

Все свои наброски Афина делала в тех молескинах. Об этом процессе она даже рассказывала публично. «Пока я ищу идеи и фактуру, я пишу от руки, – говорила она. – Это помогает мне лучше осмысливать, прощупывать темы и взаимосвязи. Думаю, это потому, что процесс письма помогает мне замедлиться, присмотреться к каждому слову, которое я записываю. Затем, когда я заполняю таким образом шесть или семь блокнотов, я сажусь за пишущую машинку и тогда начинаю создавать свой черновик».

Не знаю, почему мне тогда не пришло в голову захватить с собой еще и блокноты. Они ведь были прямо там, на столе – я точно видела три, два из которых лежали открытые рядом с рукописью. Хотя той ночью я была в панике. Решила, наверное, что их уберут на хранение вместе с остальными ее вещами.

Но чтобы в публичный архив? Вот же блин. Первый, кто захочет написать про нее статью, – а таких наберется немало, – сразу увидит заметки для «Последнего фронта». Там наверняка есть все подробности. Это выдаст меня с головой. Все выплывет наружу.

Времени рассусоливать нет, нужно все продумать до мелочей. Пресечь в зародыше.

Сердце бешено колотится, когда я тянусь за телефоном и набираю мать Афины.

МИССИС ЛЮ ПРОСТО ВЕЛИКОЛЕПНА. ВЕРНО ГОВОРЯТ: азиатские женщины не стареют. Ей сейчас, должно быть, ближе к шестидесяти, но на вид не больше тридцати. В изысканной миниатюрности и заостренных скулах угадывается образ той хрупкой красавицы, в которую с возрастом превратилась бы Афина. На похоронах лицо миссис Лю было таким опухшим от слез, что я не различила, насколько оно выразительно; а теперь, вблизи, она так похожа на свою дочь, что это сбивает с толку.

– Джуни, очень вам рада. Проходите.

На пороге она меня обнимает. От нее пахнет сухими цветами.

Я сажусь за кухонный стол, а она наливает и ставит передо мной чашку горячего, очень ароматного чая, после чего усаживается сама. Тонкие пальцы обхватывают чашку.

– Вы, наверное, пришли поговорить о вещах Афины?

От такой прямолинейности мелькает тревожная мысль, не раскусила ли она меня. Оказывается, это совсем не та теплая, гостеприимная женщина, которую я видела на похоронах. Но тут я замечаю усталые складки возле губ, тени под глазами и понимаю, что она всего лишь пытается пережить этот день.

У меня заготовлен целый арсенал светских тем: об Афине, о нашей с ней альма-матер, размышления о горе и о том, как трудно превозмогать каждую минуту каждого дня, когда одна из твоих жизненных опор рушится в одночасье. Я знаю, что такое потеря. И знаю, как разговаривать о ней с людьми.

Вместо этого я сразу перехожу к делу:

– Я тут читала, вы собираетесь передать блокноты Афины в архив Марлина?

– Да. Вы не считаете это правильным?

– Нет-нет, миссис Лю! Я вовсе не про это, а просто… Вы не могли бы рассказать, как вы пришли к такому решению? – Мои щеки пылают, я не могу выдерживать ее пристального взгляда и опускаю глаза. – Если вы, конечно же, сами не против об этом поговорить. Я знаю, что все это… Об этом невозможно говорить вот так, в открытую: я понимаю, мы не настолько близко знакомы…

– Примерно месяц назад я получила письмо от старшего библиотекаря, – отвечает мне миссис Лю. – Марджори Чи. Очень милая девушка. Мы разговаривали по телефону, и мне показалось, что она очень хорошо знает творчество Афины.

Она вздыхает, отпивая чай. Отчего-то я думаю о том, насколько хорош ее английский. Акцент почти неразличим, а словарный запас богат, структуры предложений сложны и разнообразны. Афина всегда особо подчеркивала, что ее родители эмигрировали в Штаты, не зная ни слова по-английски, однако английский миссис Лю, по-моему, звучит безупречно.

– Я, признаться, не очень во всем этом разбираюсь. Но мне показалось, что публичный архив – это хороший способ сохранить память об Афине. Вы знаете, она была такой яркой, ее разум работал таким невероятным образом… Я уверена, некоторым литературоведам было бы интересно провести исследование. Афина бы это одобрила. Она всегда была в восторге, когда о ее работе отзывались ученые; для нее это было намного ценнее, чем… обожание масс. Ее слова. Тем более я-то с ними ничего не собиралась делать.

Она кивает в угол. Я смотрю туда, и у меня перехватывает дыхание. Блокноты там, небрежно сложенные в большой картонный ящик, а рядом пакет риса и что-то вроде арбуза без полосок.

Меня захлестывают фантазии одна безумнее другой. Сейчас вот схватить этот ящик и дать деру; когда миссис Лю спохватится, я уже буду в квартале отсюда. Или облить все это маслом и поджечь, когда она отлучится; никто ничего не поймет.

– Вы не смотрели, что в них? – осторожно интересуюсь я.

Миссис Лю снова вздыхает:

– Нет. Я об этом думала, но… Все это очень больно. Даже при жизни Афины мне было трудно читать ее книги. Она так много почерпнула из своего детства; из историй, которые мы с отцом рассказывали ей, из… из всего нашего прошлого. Прошлого нашей семьи. Первый ее роман я прочла и именно тогда поняла, как трудно читать о таком прошлом с другой точки зрения. – Голос миссис Лю подрагивает. Она прикладывает руку к груди. – Я тогда невольно задумалась, а не лучше ли было нам промолчать, уберечь ее от всей этой боли?

– Я понимаю. Мои родные относятся к моей работе точно так же.

– В самом деле?

Конечно, нет; я лгу. Непонятно даже, что заставило меня это брякнуть. Моим родителям было наплевать на то, что я пишу. Дед ворчал насчет нужды оплачивать стоимость моего бессмысленного диплома по английскому все четыре года, что я училась в Йеле, а мать до сих пор раз в месяц звонит с вопросом, не надумала ли я заняться чем-то более серьезным и денежным – например, стать юристом или заняться консалтингом. Рори, та хотя бы прочла мой дебютный роман, хотя совсем не поняла его (задала в конце вопрос, почему сестры были такими противными, чем поставила меня в тупик: я-то думала, до нее дошло, что сестры – это мы).

Но миссис Лю сейчас нужен сочувствующий собеседник. Ей хочется слышать правильные слова. Что ж, это я умею.

– Они чувствуют свою чрезмерную близость к теме, – говорю я. – В своих романах я тоже многое беру из собственной жизни.

Это правда; мой дебютный роман был почти автобиографичным.

– У меня у самой детство было не сказать чтобы гладким, так что им тяжело… Я имею в виду, они не любят, когда им напоминают об их ошибках. Им не нравится смотреть на вещи моими глазами.

Миссис Лю энергично кивает.

– Я могу это понять.

Я понимаю, как надо продолжить разговор. Это настолько очевидно, что кажется даже слишком простым.

– Отчасти поэтому я и хотела прийти к вам сегодня поговорить. – Я делаю вдох. – Буду честна, миссис Лю. Мне кажется, что выставлять блокноты Афины на всеобщее обозрение – не очень хорошая идея.

Миссис Лю хмурится.

– Почему же?

– Я не знаю, насколько близко вы знакомы с творческим процессом вашей дочери…

– Да почти никак, – признается она. – Очень слабо. Она терпеть не могла говорить о работе, пока та не была закончена. Становилась такой ершистой, стоило мне только затронуть эту тему.

– Вот-вот, в этом все и дело, – поддакиваю я. – Афина очень оберегала свои истории, пока собирала их воедино. Они произрастают на такой болезненной почве – мы однажды говорили с ней об этом; она рассказывала, что будто ищет в прошлом шрамы и вскрывает их, чтобы те вновь закровоточили.

Настолько интимно мы с ней о писательстве не говорили никогда; насчет «вскрытия шрамов» я прочла в одном из интервью. Но это правда: именно так Афина отзывалась о своих незавершенных работах.

– Эту боль она не могла показать никому, пока не облечет ее в идеальную форму, пока не обретет полный контроль над повествованием. Пока не появится та отшлифованная версия, которая устроит ее. Но эти блокноты – ее исходные мысли, необработанные и не отстоявшиеся. И нельзя вот так просто… Не знаю, мне кажется, что передача их в архив – это неправильно. Все равно что выставить на обозрение ее труп.

Может, я слегка перегибаю с этой образностью. Но это работает.

– Боже мой. – Миссис Лю подносит руку ко рту. – Боже мой, поверить не могу…

– Разумеется, все зависит от вас, – спешно заверяю я. – Это только ваше право – поступать с ними как вам заблагорассудится. Просто, как подруга Афины, я чувствую себя обязанной вам это сказать. Мне кажется, Афина не хотела бы этого.

– Понимаю. – Глаза миссис Лю покраснели и полны слез. – Спасибо вам, Джун. Я даже не думала… – На секунду она замолкает, уставясь в свою чашку. А затем, сморгнув слезы, поднимает взгляд на меня: – Тогда, может, они нужны вам?

Я вздрагиваю:

– Мне?

– Мне больно, когда они рядом. – Она как-то вся оседает. – А поскольку вы так хорошо ее знали… – Она качает головой. – О боже, что я такое говорю? Так навязываться… Не надо, забудьте об этом.

– Да нет, что вы! Просто…

Может, сказать ей «да»? И полный контроль над записями Афины по «Последнему фронту» и бог весть чему еще будет у меня. Идеи будущих романов… Может, даже полные черновики…

Нет, лучше не жадничать. Того, что нужно, я уже добилась. Но еще немного, и я рискую оставить след. Миссис Лю будет осмотрительна, но что, если «Йель Дэйли Ньюс», пусть и без злого умысла, озвучит, что все эти блокноты теперь принадлежат мне?

Я же не собираюсь строить всю свою карьеру на переделывании работ Афины. «Последний фронт» – это особая, счастливая случайность; слияние двух разноплановых гениев. А любые работы, которые я буду создавать впредь, – это уже мои собственные. Искушения мне не нужно.

– Я не могу, – с мягким участием говорю я. – Мне тоже будет не по себе. Может, их лучше оставить в семье?

Чего бы мне хотелось, так это чтобы она их сожгла, а пепел развеяла вместе с прахом Афины, чтобы никто, ни один любопытный родич через десятилетия не мог сунуть в них нос с целью вытащить то, что следует оставить в покое. Только нужно заставить ее думать, что эта идея исходит от нее самой.

– Больше никого нет, – снова качает головой миссис Лю. – После того как ее отец вернулся в Китай, мы с Афиной остались вдвоем. – Она шмыгает носом. – Потому я и пошла навстречу сотрудникам Марлина. Вы ведь понимаете: они, по крайней мере, избавили бы меня от этого.

– Я бы просто не стала доверять публичному архиву, – говорю я. – Неизвестно ведь еще, что они там обнаружат.

Глаза миссис Лю испуганно расширяются. Внезапно ее черты пронизывает тревожность; любопытно узнать, о чем она думает, но понятно, что лучше не совать нос в чужие дела. То, за чем я пришла, я уже получила. Пускай остальное доделывает ее воображение.

– Боже мой, – повторяет она. – Поверить невозможно…

Мне становится не по себе. Ей так плохо. Боже, что я делаю? Внезапно единственное, чего я хочу, – это убраться отсюда. Черт с ними, с этими блокнотами! Хрень какая. Поверить не могу, что мне хватило наглости явиться сюда.

– Миссис Лю, я ни в коем случае не хотела на вас давить…

– Перестаньте. – Она со стуком ставит свою чашку на стол. – Да, вы правы. Выставлять душу моей дочери напоказ я не стану.

С осторожным выдохом я наблюдаю за ней. Неужели я одержала верх? Настолько просто?

– Если вам самой…

– Мне самой так хочется. – Она смотрит на меня чуть ли не с вызовом, словно я пытаюсь ее от этого отговорить. – Эти блокноты не увидит никто. Ни-кто.

Я сижу у миссис Лю еще с полчаса, болтая о том о сем. Рассказываю, как у меня шли дела после похорон. А еще о «Последнем фронте» и о том, как Афина вдохновила меня на работу и что она наверняка гордилась бы тем, что я написала. Видно, что миссис Лю это неинтересно – по рассеянности; по тому, как она трижды спрашивает, не хочу ли я еще чаю, хотя я уже сказала «нет», и видно, как она мучительно хочет остаться одна, но слишком вежлива, чтобы просить меня уйти.

Когда я наконец встаю, она смотрит на коробки и явно боится того, что может лежать внутри.

СЛЕДУЮЩИЕ НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ Я СЛЕЖУ ЗА САЙТОМ архива Марлина: нет ли там обновлений насчет коллекции Афины Лю. Пока ничего нет.

Приходит и уходит тридцатое января (именно в этот день блокноты должны были стать достоянием общественности). И вот при очередном просмотре сайта «Йель Дэйли Ньюс» я обнаруживаю, что анонс был попросту удален, а ссылка на него не работает, как будто этой истории никогда не существовало.

5

В СРЕДУ ПРОХОДИТ МОЯ ПЕРВАЯ ВИДЕОКОНФЕРЕНЦИЯ с новой маркетинговой командой.

Я так нервничаю, что меня подташнивает. Мой последний опыт работы с промоутерами был незавидным. Осунувшаяся блондинка по имени Кимберли присылала мне запросы от блогеров с пятью подписчиками в лучшем случае. Когда же я просила что-нибудь существенное – к примеру, осветить проект на более-менее популярном веб-сайте, – она отвечала: «Мы это рассмотрим, но все зависит от интереса». Кимберли, как и прочие, с самого начала знала, что шансы у моего дебюта нулевые. Просто стеснялась сказать мне это в лицо. Она даже имя мое через раз писала с ошибкой: «Джейн»… А когда я ушла от своего прежнего издателя, то получила от нее отписку: «Было приятно поработать вместе»…

На этот раз все обстоит иначе, и волна общего энтузиазма впечатляет. Эмили, которая отвечает за паблисити, и Джессика, ответственная за цифровой маркетинг, задают тон, рассказывая, что им очень понравилась книга.

– Она такая солидная, у ее текста вайб произведения, которое написал гораздо более зрелый человек, – разглагольствует Джессика. – Мне кажется, она очень удачно встанет между историческими романами, на которые падки женщины, и военной прозой, подходящей для мужской аудитории.

Я потрясена. Похоже, Джессика действительно прочитала мою книгу. Такое со мной впервые – Кимберли, кажется, даже не понимала толком, роман я написала или мемуары.

Дальше они знакомят меня со своей маркетинговой стратегией. Я поражена тем, насколько она всеохватна. Речь идет о рекламе на Фейсбуке* и Гудридс; возможно, даже на станциях метро, хотя неясно, обращает ли кто-нибудь нынче на нее внимание. Существенные средства вкладываются и в размещение на полках магазинов – то есть со дня выхода моя книга будет первой, что люди будут замечать, входя в «Барнс энд Нобл» по всей стране.

– Это стопроцентно будет книга сезона, – уверяет меня Джессика. – По крайней мере, мы сделаем все от нас зависящее, чтобы так было.

Я теряю дар речи. Так вот каково это – быть Афиной; когда тебе с самого начала говорят, что твоя книга будет иметь успех.

Джессика излагает маркетинговый план с указанием некоторых дат, к которым им понадобятся от меня рекламные материалы. Наступает короткая пауза. Эмили щелкает ручкой.

– И вот еще мы хотели уточнить… Ну насчет того, как мы позиционируем эту книгу.

От меня, по всей видимости, ждут ответа.

– Ага… Простите, не совсем поняла?

Они переглядываются.

– Гм. Тут дело, в общем, в том, что действие романа происходит по большей части в Китае, – говорит Джессика. – А учитывая недавние обсуждения… Ну сами понимаете…

– Культурная аутентичность, – присоединяется Эмили. – Не знаю, следите ли вы за некоторыми трендами в интернете. Книжные блогеры и книжный твиттер могут быть довольно… придирчивы ко всему…

– Мы просто хотим быть застрахованы от любых скандалов, – поясняет Джессика. – Или, скажем так, нестыковок.

– Я потратила на исследования уйму времени, – отвечаю я. – Это, знаете, не тот случай, когда все держится на стереотипах, это не такая книга…

– Да, конечно, – мягко соглашается Эмили. – Но вы… то есть вы ведь не…

Наконец я улавливаю, о чем они.

– Нет, я не китаянка, – коротко отвечаю я. – Если вы об этом. Это не «зов крови» или что-то подобное. Это проблема?

– Что вы! Вовсе нет, просто мы хотим все предусмотреть. А вы не… еще кто-нибудь?

Произнося это, Эмили морщится, будто спохватываясь, что ей не следовало так говорить.

– Я белая, – уточняю я. – Вы хотите сказать, у нас могут быть неприятности, потому что я написала эту историю, будучи белой?

Я моментально жалею, что так выразилась. Слишком прямолинейно, слишком уж в защиту; вся моя неуверенность налицо. Эмили с Джессикой мелко и часто моргают, поглядывая друг на друга, словно в надежде, что другая заговорит первой.

– Конечно же нет, – говорит наконец Эмили. – Разумеется, любой человек волен писать о чем угодно. Просто мы думаем о том, как вас подать, чтобы читатели прониклись к вашей книге доверием.

– Что ж, проникаться им никто не мешает, – говорю я. – А доверяют пускай словам на странице. Там кровь и пот, пролитые над этой историей.

– Да, безусловно! – соглашается Эмили. – И этого никто не оспаривает.

– Конечно же нет! – вторит ей Джессика.

– Опять же, мы считаем, что любой человек волен высказываться как угодно.

– Мы не цензоры. У нас в «Эдем» так не принято.

– Хорошо.

Эмили плавно меняет тему, интересуясь тем, где я живу, куда хотела бы отправиться в путешествие и т. д. Я не успеваю толком сориентироваться, как встреча заканчивается. Эмили и Джессика повторяют, как им понравилась книга, как они рады знакомству и как им не терпится продолжить со мной работу. Потом они отключаются, а я продолжаю смотреть в пустой экран. Чувствую я себя ужасно и отправляю письмо Бретту, выплескивая все свои тревоги. Он отвечает через час, уверяя, что я зря волнуюсь. «Они просто хотят понять, – говорит он, – как им тебя позиционировать», – говорит он.

Как выяснилось, позиционировать меня они хотят как «человека мира». В следующий понедельник Джессика и Эмили присылают нам обстоятельное письмо с подробным описанием своих планов: «Мы считаем бэкграунд Джун очень интересным, поэтому хотим убедиться, что читатели о нем узнают». Они рассказывают о разных местах, где я жила еще в детстве, – Южной Америке, Центральной Европе, полдюжине городов в США, в которых мы останавливались из-за бесконечных разъездов отца, инженера-строителя. (Эмили очень нравится слово «кочевник».) В моей новой авторской биографии они выделяют год, который я провела в Корпусе мира, хотя рядом с Азией я не была и близко (была в Мексике, где практиковалась в испанском после школы, а затем до срока бросила учебу, подхватив кишечную инфекцию; меня даже пришлось эвакуировать по медицинским показаниям). Публиковаться мне предлагают под именем Джунипер Сонг – вместо Джун Хэйворд. («Ваш дебют набрал не совсем те обороты, на которые мы рассчитываем, и лучше начать с чистого листа. А “Джунипер” звучит так необычно. Как-то даже ориентально».) О разнице в восприятии между «Сонг» и «Хэйворд» все деликатно помалкивают. Никто не говорит вслух, что «Сонг» может сойти за китайское имя, хотя на самом деле это мое второе имя, придуманное мамой в эпоху хиппи, когда меня чуть было не окрестили Джунипер Сиренити Хэйворд.

Эмили помогает мне написать статью для «Электрик Лит» об авторской идентичности и псевдонимах, где я объясняю, что переименоваться в Джунипер Сонг я решила затем, чтобы почтить свое прошлое и отметить влияние матери на свою жизнь. «Мой дебют “Под сенью платана”, написанный под именем Джун Хэйворд, продиктован переживаниями по поводу смерти отца, – пишу я. – “Последний фронт”, написанный под именем Джунипер Сонг, – это шаг вперед в моем творческом пути. Это то, что я больше всего ценю в писательстве, – бесконечная возможность заново изобретать себя и те истории, которые мы о себе слагаем. Это дарует нам возможность сознавать каждую крупицу своего наследия и своего прошлого».

Я ни в чем не солгала. Это важно. Я не притворялась китаянкой и не выдумывала жизненного опыта, которого у меня не было. То, что мы делаем, отнюдь не надувательство. Мы просто подаем меня с верной стороны, чтобы читатель воспринимал меня и мои истории серьезно; чтобы никто не отказывался взять в руки мою работу из-за въевшихся предрассудков о том, что кому можно и что нельзя писать. Ну а если кто-нибудь делает неправильные выводы из неверных предпосылок, разве это не говорит о нем гораздо больше, чем обо мне?

С РЕДАКТУРОЙ ДЕЛО ОБСТОИТ ПОЛУЧШЕ. Даниэле нравятся все мои правки. На третьем заходе она просит лишь внести несколько мелких исправлений и чтобы я добавила dramatis personae (модный термин, означающий список персонажей с их краткими характеристиками, чтобы читатель не забывал, кто они такие). Затем текст переходит к корректору – в моем представлении, такому супергерою с орлиным взором, который ухватывает все опечатки, скрытые от невооруженного глаза.

За неделю до дедлайна мы сталкиваемся всего с одной проблемкой.

Как гром среди ясного неба падает письмо от Даниэлы: «Привет, Джун. Надеюсь, у тебя все хорошо. Всего полгода до выхода книги, поверить не могу! Хотела узнать твое мнение вот о чем. Тут Кэндис предлагает нанять этического бета-ридера. Понимаю, что невовремя, уже поздновато, но хочешь, мы этим займемся?»

Этические бета-ридеры – это читатели, которые критикуют рукописи в культурном аспекте. Например, белый автор пишет книгу, в которой задействован темнокожий персонаж. Издатель может нанять темнокожего бета-ридера, чтобы проверить, является ли репрезентация в тексте сознательно или бессознательно расистской. В последние несколько лет к бета-ридерам обращаются все чаще и все больше и больше белых авторов подвергаются критике за использование расистских идиом и стереотипов. В принципе, неплохой способ избежать порки в Твиттере, правда, иногда это приводит к неприятным последствиям – я слышала истории как минимум о двух писателях, которых вынудили снять тиражи из-за единственной субъективной ремарки.

«Не вижу смысла, – отписываюсь я. – Мне хватает той работы, что я проделала сама».

В почтовый ящик уже прилетает ответка: «Это Кэндис. Отвечаю на ваше письмо. Я твердо убеждена, что нам следует нанять читателя, знакомого с историей и языком. Джун не принадлежит к китайской диаспоре, и мы рискуем навредить, если досконально не проверим все китайские фразы, понятия и текстовые выкладки на предмет расизма, обратившись к бета-ридеру, который сможет найти ошибки».

Из груди вырывается стон.

Кэндис Ли, помощница Даниэлы по редакционной работе, – единственный человек в «Эдем», кому я не по душе. Внешне она этого никогда не показывает, чтобы не было оснований жаловаться, – ее письма безупречно вежливы, она лайкает и ретвитит все, что я публикую о книге в соцсетях, а на видеоконференциях неизменно мне улыбается. Но я вижу, что все это неискренне: скупое выражение лица, резкие интонации.

Может быть, она знала Афину. Может, она одна из тех начинающих писательниц, что работают в издательстве на низовых, плохо оплачиваемых должностях, и пишет свой роман о Китае, и вот она завидует, что я добилась успеха, а она нет. Я это понимаю – в издательском деле такое на каждом шагу. Но это ведь не моя проблема.

«Повторяю: той работы, которую я проделала при подготовке книги, достаточно. Так что откладывать выпуск на данном этапе считаю неуместным, тем более что сроки уже поджимают, пора отправлять макет рецензентам». Отправляю.

Казалось бы, на этом и конец. Но час спустя мой почтовый ящик сигналит снова. Снова Кэндис, никак не угомонится. Письмо адресуется мне, Даниэле и всей пиар-команде:

«Привет всем.
Хотела бы еще раз подчеркнуть, насколько, по моему мнению, важно, чтобы к данному проекту был привлечен этический бета-ридер. В нынешних условиях читатели неизбежно с подозрением отнесутся к любому автору, который пишет о вещах за пределами своего культурологического поля, – и на то есть веские причины. Я понимаю, что это может повлиять на сроки, зато так мы защитим Джун от обвинений в культурной апроприации или, что еще хуже, в паразитировании на чужой культуре. Это также доказало бы, что Джун хочет выставить китайскую диаспору в выгодном свете».

Бог ты мой. Культурная апроприация? Паразитирование? У нее с головой все в порядке?

Я пересылаю ее письмо Бретту. «Ты можешь ей сказать, чтобы она отвалила?» – спрашиваю я. Агенты – замечательные посредники во время подобных перепалок; можно не пачкать руки, нож они всадят сами. «Я свою позицию, кажется, изложила вполне ясно, так чего она продолжает вязаться?»

Бретт выясняет, нельзя ли, вместо привлечения посторонних, поручить вычитку самой Кэндис? Та отрезает, что она американская кореянка, а не китаянка, так что предположение Бретта является по сути расистской микроагрессией. (Именно тут я прихожу к выводу, что Кэндис существует исключительно ради того, чтобы жаловаться на микроагрессию.) Для улаживания ссоры вмешивается Даниэла. Конечно, за основу берется мое авторское суждение. Нанимать или не нанимать бета-ридера – сугубо мой личный выбор, а я ясно дала понять, что никакой этический бета-ридер нам не нужен. Так будем придерживаться изначального графика. Вот и все.

На следующей неделе Кэндис присылает мне письмо с извинениями за свой тон. Хотя выглядит оно фальшиво; я бы сказала, чертовски пассивно-агрессивно: «Извините, если вас задели мои предложения. Вы же понимаете, Джун, я лишь хочу помочь публикации “Последнего фронта” насколько это возможно».

Я закатываю глаза, но не опускаюсь до склок. Битва выиграна, и незачем угнетать и без того обделенную помощницу редактора. Мой ответ короток:

«Спасибо, Кэндис. Я это ценю».

Даниэла приватно замечает, что Кэндис от проекта отстранена. Общаться с ней мне больше не придется. Вся дальнейшая переписка по «Последнему фронту» может идти непосредственно через Даниэлу, Эмили или Джессику.

«Мне так жаль, что тебе пришлось с этим столкнуться, – пишет Даниэла. – Кэндис явно неровно дышала к проекту, и это повлияло на ее суждения. Я хочу, чтобы ты знала: у меня был с ней серьезный разговор о соблюдении границ в отношениях с авторами, и я позабочусь о том, чтобы это никогда больше не повторилось». Она извиняется, и на миг мне становится неловко, что я раздула скандал. Но это ерунда по сравнению с радостью от того, что издатель в кои то веки наконец уверенно принимает мою сторону.

ВЫ КОГДА-НИБУДЬ НАБЛЮДАЛИ, КАК КТО-ТО из ваших знакомых внезапно превращается из обычного человека в узнаваемого, получает глянцевый искусственный образ, знакомый сотням тысяч людей? Например, какой-нибудь старшеклассник, который добился успеха в музыке, или кинозвезда, в которой вы вдруг узнаете ту блондинку с расстроиством пищевого поведения, знакомую с первого курса? Вы когда-нибудь задумывались о механизме популяризации? Как кто-то из обычного, земного человека, кого вы реально знали, вдруг превращается в набор маркетинговых штучек, которые старательно перенимают и которыми восторгаются фанаты? Они думают, что знают его, но на самом деле это не так. Фанаты и сами понимают это, но все равно любят своего кумира.

Лично я наблюдала, как все это происходило с Афиной через год после нашего окончания университета, в преддверии выхода ее первого романа. Афина имела статус «известной персоны» в Йельском университете, она была знаменитостью, регулярно получала любовные признания и валентинки на Фейсбуке*, но еще не была так популярна, чтобы о ней появилась страница в Википедии или чтобы глаза рядового читателя загорались узнаванием при звуке ее имени.

Все изменилось с выходом в «Нью-Йорк Таймс» статьи под названием «Выпускница Йеля заключает сделку на шестизначную сумму с “Рэндом Хаус”», где по центру помещалось фото Афины в такой прозрачной блузке, что были видны соски, и все это на фоне Мемориальной библиотеки Стерлинга. Там же цитата одной известной поэтессы, в то время преподавательницы Йельского университета, о «достойной преемнице таких мастеров, как Эми Тан и Максин Хонг Кингстон»[10]. С того момента все пошло по нарастающей. В Твиттере число подписчиков Афины подпрыгнуло до пятизначных цифр; в Инстаграме* и вовсе до шестизначных. Начали эпизодически появляться интервью в «Уолл-стрит Джорнал» и «Хафф Пост». А однажды по дороге к врачу я просто остолбенела, услышав в такси по радио ее кристально чистый голос со слегка небрежным, квазибританским акцентом.

Миф создавался в реальном времени – образ, который ее издательская команда сочла самым продаваемым с учетом использования неолиберальной повестки. Сложные послания сводились к звуковым фрагментам; в биографию тщательно вплетались элементы причудливого и экзотического. На деле подобное применимо к каждому успешному автору, но тем более странно было наблюдать такое в отношении человека, с которым дружишь. Афина Лю пишет только на «ремингтоне» (это правда, но только после выпуска, когда она позаимствовала эту идею у одного известного приглашенного лектора). Афина Лю вышла в финал национального конкурса, будучи всего шестнадцати лет от роду (тоже верно, но я вас умоляю: без малого каждый старшеклассник, умеющий складывать предложения, так или иначе участвует в таких конкурсах; не столь уж и сложно обойти своих юных конкурентов, чье искусство заключается в имитации текстов Билли Айлиш). Афина Лю – вундеркинд, гений, восходящая звезда, голос своего поколения. Вот шесть книг, без которых Афина Лю не может жить (включая, само собой, Пруста). Вот пять доступных блокнотов, которые рекомендует Афина Лю (она сама пишет только в молескинах, но для бедных есть эти!).

«Жесть! – написала я ей вместе со ссылкой на недавнюю фотосессию в «Космо». – Я и не подозревала, что среди читателей “Космо” есть грамотные».

«ХАХАХА да! – откликнулась она. – Не узнаю эту девушку с первой страницы, что они сделали с моими волосами! И брови не мои».

«Это гиперреальность». Тогда еще считалось круто цитировать Бодрийяра так, будто знаешь его труды наизусть.

«Однозначно! – отреагировала она. – Афина.0 и Афина.1. Я объект искусства. Конструкт. Афина Дель Рей».

И вот, когда пришла моя очередь издавать книгу, у меня были безумные ожидания, что издательский мир сделает то же самое со мной и моим «Под сенью платана»; что какая-то четко отлаженная машина вылепит из меня медиаперсону, а мне не надо будет шевелить и пальцем; что маркетологи возьмут меня за ручку и расскажут, что нужно носить и что говорить во всех интервью для крупных СМИ.

А мой издатель вместо этого кинул меня волкам. Все, что я узнала о саморекламе, почерпнуто в блоге одного начинающего автора, где общались такие же растерянно-потерянные, как я, вбрасывали устаревшие записи в постах, найденных по закоулкам интернета. Для начала необходимо иметь авторский сайт, только вот что лучше – ВордПресс или Скверспейс? Стимулируют ли новостные рассылки продажи или это пустая трата денег? Надо ли нанимать для авторских фото профессионального фотографа или достаточно просто селфи на айфон? Стоит ли создавать в Твиттере отдельный авторский аккаунт? Можно ли там щитпостить? Твиттерские срачи с другими авторами губят продажи или повышают видимость в Сети? Твиттерские срачи – это вообще круто? Или они переехали в Дискорд?

Излишне говорить, что мои громкие интервью так и не случились. Моим максимальным заходом было приглашение на подкаст от какого-то типа по имени Марк, у которого значилось пятьсот подписчиков, и я сразу же пожалела о своем согласии, когда его понесло насчет политизации современной литературы; я тогда забеспокоилась, не нацист ли он.

На этот раз от «Эдем» я получаю гораздо больше поддержки. Эмили с Джессикой всегда охотно отвечают на все мои вопросы. Да, мне следует быть активной во всех соцсетях. Да, надо включать ссылки на предзаказ в каждый пост – алгоритмы Твиттера понижают видимость твитов со ссылками, но это можно обходить, вставляя ссылки ниже по треду или в био. Нет, отзывы «со звездочкой» на самом деле ничего не значат, но все равно лучше, когда они есть: искусственный хайп – все равно хайп. Да, книга разослана рецензентам во все крупные издания, так что хоть от некоторых можно ждать чего-то положительного. Нет, на статью в «Нью-Йоркер» рассчитывать пока рано, но, возможно, через книжку-другую к этой теме можно будет вернуться.

Теперь деньгами я не обделена, поэтому для новой серии авторских фотографий нанимаю себе фотографа. Прежние снимки мне нащелкала Мелинда, которая просто подвернулась под руку и взяла с меня в несколько раз меньше, чем просили в Сети. Я примеривала разные выражения лица, пытаясь создать тот надменный, загадочный, серьезный образ, как на фотографиях знаменитых писательниц. Быть как Дженнифер Иган и Донна Тартт.

Афина неизменно смотрелась как топ-модель: струящиеся пряди, фарфоровая кожа мягко сияет, а уголки приоткрытых полных губ чуть приподняты, словно ей известна шутка, в которую вы не посвящены; одна бровь слегка поднята, как бы в легкой усмешке: «Рискни». Легко продавать книги, когда ты великолепна. Я сама давно смирилась с фактом, что нахожусь в категории «сойдет», и то при правильных ракурсах и освещении, поэтому для себя выбрала то, что по силам: «страдающая глубоко и тонко». Однако на камеру эти мысли транслировать непросто, и когда Мелинда прислала мне результаты нашей фотосессии, я была в ужасе. Вид у меня был такой, будто я пытаюсь сдержать чих или мне приспичило, но стесняюсь признаться. Я захотела все переснять, может быть с зеркалом на заднем плане, чтобы было видно, что я там из себя корчу. Но было жаль тратить время Мелинды, и я выбрала одну фотографию, где я больше всего похожу на человека и меньше всего на себя, и заплатила ей за труды пятьдесят баксов.

На этот раз я отстегиваю полтысячи Кэйт, профессиональному фотографу из Вашингтона. Съемка проходит в ее студии, с использованием всяких осветительных приборов, которых я раньше даже не видела и которые, хочется надеяться, скроют мои следы от прыщей. Кэйт позитивно-энергична и профессиональна; ее указания ясны и четки: «Подбородок выше. Лицо чуть расслабь. Сейчас я расскажу анекдот, а ты просто реагируй так, как хочется, не обращая внимания на объектив. Прекрасно. Просто прекрасно».

Через несколько дней она присылает мне подборку фотографий с вотермарками. Я поражена тем, насколько хорошо я выгляжу, особенно на снимках, которые мы сделали на улице. Мы снимали в «золотой час», и я выгляжу загорелой, не такой белой во всех смыслах. Я скромно смотрю в сторону, а разум полон глубоких и загадочных мыслей. Я похожу на человека, который в самом деле мог написать книгу о китайских рабочих времен Первой мировой войны и воздать той эпохе должное. Я выгляжу как Джунипер Сонг.

По предложению Эмили я начинаю активнее появляться в соцсетях. До этих пор я постила в Твиттере только случайные твиты со всякой фигней и шуточки о Джейн Остен. Подписчиков у меня почти не было, так что сами посты не имели значения. Однако теперь, привлекая внимание к своей сделке с издательством, я хочу производить правильное впечатление. Нужно, чтобы блогеры, рецензенты и читатели знали, что я из тех людей, которых, знаете ли, волнуют правильные вопросы.

Я изучаю Твиттер Афины и ее взаимных подписчиков, чтобы понять, кого из местных авторитетов мне читать и в каких разговорах участвовать. Я ретвичу хот тейки про бабл-ти, эм-эс-джи, BTS и какой-то сериал «Неукротимый»… Узнаю, как важно быть против КНР (т. е. против Китайской Народной Республики), но при этом за Китай (не совсем, правда, понимаю, чем одно отличается от другого). Я выясняю, что такое «литл пинкс»[11] и «танкиз»[12], и теперь слежу за тем, как бы случайно не ретвитнуть что-нибудь в поддержку тех или других. Осуждаю то, что происходит в Синьцзянь-Уйгуре, и поддерживаю Гонконг. Едва я начинаю высказываться по этим вопросам, как счет подписчиков в день вырастает на десятки, и когда становится заметно, что многие из них цветные или у них в био значится что-нибудь вроде #BLM или #FreePalestine, я понимаю, что нахожусь на верном пути.

Так, как-то разом, начинает обретать форму моя публичная персона. Прощай, Джун Хэйворд, никому не известный автор «Под сенью платана». И привет, Джунипер Сонг, автор крупнейшего хита сезона, – блестящая, загадочная, лучшая подруга покойной Афины Лю.

ПЕРЕД ВЫХОДОМ «ПОСЛЕДНЕГО ФРОНТА» ОТДЕЛ рекламы предпринимает все усилия, чтобы о существовании романа узнала вся Америка.

Они рассылают читательские экземпляры по другим известным авторам в «Эдем», и хотя не у всех есть время на чтение, несколько популярных авторов находят добрые слова вроде «Увлекательно!» или «Звучный голос», которые Даниэла планирует напечатать на суперобложке книги. Дизайн обложки готов примерно за год до релиза. Даниэла попросила меня сделать подборку идей для оформления на Пинтересте (обычно авторы вносят посильную лепту в тематику и общий план обложки, но в целом мы признаем, что ничего не смыслим в арт-дизайне, и не вмешиваемся в процесс). Я загуглила и нашла несколько симпатичных черно-белых фотографий рабочих Китайского трудового корпуса – одна из них показалась мне особенно удачной: около десятка человек, улыбаясь, обступили камеру. Я переслала этот снимок Даниэле.

«Как тебе? – спросила я. – Это теперь общественное достояние, так что и прав получать не нужно».

Но Даниэла и дизайнеры сочли, что вайб не тот. «Не хотелось бы, чтобы это выглядело как исторический нон-фикшен, – ответила она. – Ты бы сама взяла это в руки, прогуливаясь по книжному магазину?»

В конце концов мы остановились на более современном образе. Название напечатано крупными прописными буквами на фоне абстрактного двухцветного изображения, которое похоже на французскую деревеньку в огне. «Здесь нужны цвета, подчеркивающие смелость, эпичность и романтичность, – написала мне Даниэла. – Также обрати внимание на иероглифы по краям суперобложки – это дает читателям понять, что внутри кроется что-то еще».

Обложка смотрелась весомо, серьезно, привлекательно. Она как будто объединяла все книги о Первой мировой, изданные за последние десять лет. И вместе с тем в ней было что-то новое, захватывающее, оригинальное. «Прекрасно, – написала я Даниэле. – Просто прекрасно».

Теперь, с приближением выхода книги, я начинаю всюду видеть ее рекламу – на Гудридс, Амазоне, в Фейсбуке* и Инстаграме*. Рекламу размещают даже в метро. Мне об этом либо не сказали, либо я забыла, поэтому, когда я выхожу на Франкония-Спрингфилд и вижу обложку «Последнего фронта» размером во всю стену, я так ошеломлена, что застываю на платформе. «Это моя книга. Это мое имя».

– «Последний фронт», – вслух читает позади меня женщина своему спутнику. – Джунипер Сонг. Хм!

– На вид неплохо, – говорит мужчина. – Надо будет глянуть.

– Пожалуй, – соглашается женщина. – Не мешало бы.

Меня тут же охватывает ликование, и, пусть это так избито, что можно решить, будто я строю из себя актрису какого-нибудь пилотного эпизода на СиДаб, я вскидываю руки и подпрыгиваю.

Хороших новостей все больше и больше. Бретт шлет информацию по зарубежным правам. Права проданы в Германию, Испанию, Польшу и Россию. «Во Францию пока нет, но мы над этим работаем, – пишет Бретт. – Там вообще с продажами сложно. Если ты нравишься французам, значит, делаешь что-то не так».

«Последний фронт» начинает попадать во всевозможные списки с названиями вроде «Десять лучших книг лета», «Долгожданные дебюты» или, что вообще невероятно, «15 книг для летнего чтения на пляже от “ПопШугар”». «Не каждый захочет читать о Первой мировой войне на пляже, – шучу я в Твиттере. – Но если вы такие же чокнутые, как я, то этот список, возможно, придется вам по вкусу!»

Моя книга отмечена даже национальным книжным клубом, возглавляет который симпатичная белая республиканка, известная в основном тем, что является дочерью видного политика-республиканца. Мне это доставляет некоторый дискомфорт, но потом я прикидываю: если читательская база книжного клуба состоит в основном из белых республиканок, то, может, роман как раз послужит расширению их кругозора?

В Великобритании «Последний фронт» включили в «Ридаголикс Бук Бокс». Я и не знала, что книжные боксы так популярны, но, судя по всему, сервисы типа «Ридаголикс» рассылают книги в красивых коробках с мерчем десяткам тысяч покупателей в месяц. Само издание «Последнего фронта» будет с неровным обрезом, к нему прилагается тоут из эко-кожи, нефритовый брелок со знаками зодиака (за отдельную плату можно пройти онлайн-тестирование, чтобы определить свою принадлежность к тому или иному знаку), а также набор этично произведенных зеленых чаев с Тайваня.

«Барнс энд Нобл» решает выпустить эксклюзивное издание с автографом, а потому за четыре месяца до релиза мне на квартиру доставляют восемь гигантских коробок с «бонусными» листами, которые с моим автографом будут вклеены в свежеизданные книги. Подписание тысяч бонусных листков занимает целую вечность, и следующие две недели я провожу вечера за «наливанием/подписанием»: передо мной телевизор, справа кипа листов, слева бутылка мерло; я смотрю вполглаза «Империю гламура» и размашисто вывожу «Джунипер Сонг».

«Является ли все это свидетельством того, что готовится бестселлер?» – гадаю я. Пожалуй, да. Почему никто сразу не говорит, насколько важна твоя книга для издателя? Перед выходом своего «Платана» я лезла из кожи вон, давала интервью в блогах и подкастах, надеясь, что чем больше стараний я вложу в раскрутку, тем щедрее издатель воздаст мне за усилия. Но теперь видно, что усилия автора не имеют с успехом книги ничего общего. Бестселлеры утверждаются. Ничто из того, что делаешь ты, не имеет значения. Ты лишь пожинаешь плоды.

ПЕРВЫЕ ОТЗЫВЫ НАЧИНАЮТ ПОСТУПАТЬ ЗА пару месяцев до релиза.

У меня входит в привычку ежевечерне просматривать свежие обзоры на Гудридс, просто чтобы слегка повысить уровень серотонина. Авторам советуют никогда туда не заглядывать, но никто этому совету не следует; никто не в силах устоять перед соблазном посмотреть, как приняли книгу. В любом случае «Последний фронт» справляется; средний показатель отзывов составляет здоровые 4,89, а большинство из них настолько положительные, что случайно затесавшаяся «троечка» меня почти не смущает.

Но однажды ночью я замечаю нечто такое, от чего у меня замирает сердце.

Одна звезда. Свою первую «единицу» «Последний фронт» получает от некой Кэндис Ли.

Да ну. Я перехожу к ее профилю, надеясь, что это простое совпадение. Но нет: Кэндис Ли, Нью-Йорк, работает в издательстве. Любимые авторы: Кормак Маккарти, Мэрилин Робинсон и Джумпа Лахири. На Гудридс активничает не особо – последняя рецензия была на сборник стихов 2014 года, – а значит, все это не случайно. Не просто пальчик с клавиши соскользнул. Кэндис явно приложила усилия, чтобы авторизоваться и поставить моей книге одну звезду.

Неверными пальцами я делаю скриншот рейтинга и отправляю его своему редактору.

«Даниэла, привет.
Да, знаю, ты советовала не соваться на ГР, но мне это переслал друг, и я слегка обеспокоена. Кажется, нарушена профессиональная этика. Думаю, технически Кэндис в свободное от работы время имеет право рецензировать мою книгу, и ей никто слова не скажет, но после того случая с бета-ридером это выглядит преднамеренным…
С ув., Джун»

Даниэла откликается уже рано утром:

«Спасибо, что дала мне знать. Это весьма непрофессионально. Будем улаживать по внутреннему регламенту».

Я уже достаточно пообщалась с Даниэлой, чтобы по тону письма различать, когда она раздражена. Короткие, отрывистые фразы. Без всяких там «здрасте / до свидания». Она в бешенстве.

Это хорошо. Горячее чувство мщения пружиной скручивается в животе. Кэндис того заслуживает – если отбросить в сторону всю хрень с бета-ридерами, какой дебил стал бы вот так измываться над чувствами автора? Разве ей неизвестно, какое это напряжение и страх – выпускать книгу? На мгновение я расслабляюсь, представляя, как гремит сейчас «Эдем» и какие молнии сверкают в его офисе. И хотя я никогда не скажу такого о другой женщине вслух – в книгоиздании нам и так трудно, – но я надеюсь, эту суку теперь уволят.

6

МЕСЯЦЫ СТАНОВЯТСЯ НЕДЕЛЯМИ, НЕДЕЛИ – днями, а затем книга выходит.

В прошлый раз я на собственном горьком опыте убедилась, что для большинства писателей день, когда книга поступает в продажу, – это день великого разочарования. За неделю до выхода кажется, что начался обратный отсчет до чего-то грандиозного, с фанфарами и немедленным признанием критиков, что ваша книга взлетит на вершину всех рейтингов и останется там. Но все это, как показывает опыт, во многом фикция. Разумеется, приятно на первых порах заходить в книжные магазины и видеть там свое детище на полках (правда, если вы не главный хит сезона, вашу книжку сунут на полку к другим книжкам, и на этом все закончится, – если ее вообще возьмут в продажу, конечно). Но другой обратной связи нет. Люди, купившие книгу, еще не успели ее прочесть. Большинство продаж осуществляется по предзаказам, поэтому ни на Амазоне, ни на Гудридс, ни на любом другом сайте, который вы шерстили как маньяк весь предыдущий месяц, реального движения нет. Внутри вас клокочет неуемная надежда и энергия, но… абсолютно безвыходно.

1 Instagram, Facebook – проекты компании «Мета», признанной экстремистской в РФ.

2 Teach for America – некоммерческая организация выпускников-педагогов для преподавания в малообеспеченных районах США.

3 SAT – «Академический оценочный тест», cтандартизированный тест для приема в высшие учебные заведения в США.

4 Гострайтинг (ghostwriting) – написание теста за другого человека; писатели-«призраки», которые его создают, обычно не имеют на него авторских прав.

5 Common App – известное приложение для поступающих в колледж, через него можно подать заявление в университет.

6 Острая приправа в мексиканской кухне – копченый красный перец халапеньо.

7 Псевдоним американской писательницы-фантаста и психолога Элис Брэдли Шелдон (1915–1987), трехкратной лауреатки премий «Небьюла» и двукратной – «Хьюго». Ее псевдоним стал именем премии, которой награждаются фантастические произведения, исследующие взаимоотношения полов.

8 Артур Ивлин Сент-Джон Во (1903–1966) – британский писатель-романист.

9 Ризома – в постмодернизме противостояние замкнутым линейным структурам, в которых всегда есть какая-то ось.

10 Американские писательницы китайского происхождения.

11 Интернет-сообщество молодых китайских националистов.

12 Уничижительный ярлык для приверженцев марксизма.

Продолжить чтение