Белый барнаульский блюз. Петров и Сидоров идут к Иванову

*Блюз (англ. blues от blue devils «уныние, хандра») своеобразная форма песен, исполненная глубоко горестного состояния духа, одиночества, тоски по утраченному счастью с широким использованием импровизаций при исполнении.

***

На сцене театра выстроился городской хор. Женщины были одеты в красные платья с вышитыми золотой гладью колосьями пшеницы. Мужчины были в синих шароварах и белых косоворотках.

Музыкантов оркестра народных инструментов тоже нарядили – женщин в сарафаны из черного бархата, мужчин в стеганые жилеты и льняные рубахи навыпуск. Только дирижер был во фраке.

Как ни уговаривала его министр культуры, как ни ругала директор дома культуры «Сибирь», дирижер остался во фраке.

На сцену в длинном черном платье с глухим белым воротничком, как у монашки, семенящей походкой танцовщицы из народного ансамбля «Жарки», выкатилась объявляльщица. Она послала свой томный и торжественный голос на дальний ряд.

– Песня…

Хор вздохнул и запел:

– Вместо тепла – зелень стекла…

Губернатор в седьмом ряду косо глянул на приехавшего вчера представителя АП. Концерт катился по сценарию. Выходили ложкари из районного дома ветеранов. Дети танцевали маленьких лебедей. Артисты театра читали стихи о родном крае. Парни из клуба «Горец» сплясали танец с саблями, искры от ударов клинками, долетали до второго ряда, иностранной делегации королевства Сиам, заблаговременно выдали защитные очки.

Ближе к финалу становилось теплее и радостнее. Девчонки из ансамбля «Шалтай» крутили фуэте, стринги глубоко врезались им между ягодицами. Это придумал режиссер Астафьев, все знали, что его скоро снова уволят, но пусть самовыражается.

Губернатор был краток, сказал:

– Всем доброго вечера, – поклонился и вышел.

Молодые люди в форме гвардейцев Крымской войны 1854 года вынесли на сцену корзины с цветами.

Объявляльщица опять выплыла на сцену и величественно произнесла:

– Антракт.

Молодежь младше двадцати одного года потянулась в гардероб. На второе отделение был наложен возрастной ценз. В буфете девушки в коротких топиках выносили шампанское, а парни в балетном трико предлагали водку в граненых стаканах. Фойе зашумело, послышалось:

– Педерасты, – это известный тур-менеджер резал правду. По заказу администрации он привез на концерт двух афроамериканских джазменов и блюзменов из Тель-Авива.

После третьего звонка публика потянулась в зал. Там царила атмосфера взволнованного ожидания. Погас свет. На сцену хлынули девушки из ансамбля современного танца в нарядных платьях с откровенными вырезами. Две толстые руководительницы шикали на них из-за кулис.

– Держи спину, тяни носок, сиськи вперед.

Девчонки изгибали спины, поднимали ноги, катались по полу. Зал лениво хлопал.

Потом вышла Бузова, недавно расстрелянная комитетом по нравственности в овраге недалеко от Тамбова. Все понимали, что это была ненастоящая Бузова, а ее концертный клон.

По рядам прошли стюардессы местных авиалиний с корзинами китайских помидоров. Бузова заголосила и все обернулись на губернатора, по не писаному закону первый бросок был за ним. Губернатор вежливо передал свое право представителю АП. Тот бросил, не целясь, и попал Бузовой в лоб. Обычно она успевала увернуться от первого помидора, но в этот раз её предупредили, кто будет бросать.

После Бузовой выступали блюзмены. Всем подавали виски. Блюз зашел. Публика расслабилась, дамы выскочили танцевать между рядами. Мужчины сгруппировались и все громче стали слышны тосты:

– За вас!

– За нас!

После блюза на сцену, вместо заслуженной объявляльщицы второго отделения Веры, вышел сам Колбышев и сказал:

– Everyone dances!

Афроамериканские джазмены дали жару. Чтобы отвлечь чиновников и крупных бизнесменов, в зал запустили студенток хореографического факультета института культуры в прозрачных пачках. Ропот одобрения прокатился по залу.

На экране появилась трансляция эротической мелодрамы снятой по рассказам местных писателей и произведенной комитетом «Спасения кино».

За сценой правила жестокая дисциплина. В кулисах стояла министр культуры, скрестив руки на груди. Она качала головой и всё исполнялось как по команде армейского сержанта.

Доктор Строганов был доволен, концерт удался. Хорошо, что он убрал монолог в исполнении Народного артиста, не тот был темпо-ритм.

Андрон с друзьями бухал в оркестровой яме. Недалеко от них стайками кружились журналистки. Их выгнали из зала. Единственное, что им оставалось, это спрашивать у иностранных артистов о впечатлениях:

– Как вам понравился наш город? – интересовалась у еврейского блюзмена журналистка по прозвищу «Кочка». Он ответил ей на русском языке с петербургской чистотой:

– Хотите виски? – и увлек даму в гримерку.

Кордоны бабушек администраторов не справлялись с публикой, шатающейся по театру. Один из важных гостей, приняв от молодца стакан водки, закурил в буфете. Директор театра в панике обратилась к вахтеру, но личная охрана зрителя предъявила театральному сторожу такие аргументы, что он по своей культурности, приобретенной за долгие годы в храме Мельпомены, не стал их озвучивать директрисе.

В дальнем углу фойе второго этажа на мягком диване притаился Вася Иванов. Он охранял выставку картин местных живописцев. Его должны были вывести в антракте, но что-то пошло не так. Вася прилег на диване, вытянул ноги и слушал гул зала. Когда играла музыка, он заглядывал на балкон, но снайперы гоняли его отборным матом.

Иванов сложил всю работу за витрину с «Золотой маской», полученной за проклятый спектакль «Войцек», и спустился на первый этаж. Он открыл массивную металлическую дверь и попал за кулисы. Первый человек, на кого он наткнулся, была Екатерина Алексеевна.

Вася смотрел, как она горделиво стоит на страже культуры. Ее тонкий стан на просвет софитов выглядел, словно точеное веретено. Ее волосы легкой волной спадали до талии, а бедра раскачивались в такт музыки. Иванов замер и попятился в тень декорации.

Если предположить, что он смотрел на нее как художник, то ничего предосудительного в этом не было, но, к своему стыду, Вася понял, что смотрит на министра не как художник.

– Боже, – прошептал Вася. Он женат, любит жену, она красивая, стройная, удобная, милая, нежная. Он не имеет права смотреть на других.

– Грех-то какой, – шептал Вася.

Сзади подкрался монтировщик сцены и предложил забрать ящик виски, который в суете оставили блюзмены. Вася шепотом послал его лесом. Тот всё понял и, отодвинув Иванова, схватил ящик. А через пять минут в актерской курилке пили за спасение души Джека Дэниела.

Министр почувствовала, что концертная программа идет на ура. Уже по второму кругу запускали студенток-хореографов. Теперь они вышли в костюмах медицинских сестер. Городской хор под аккомпанемент симфонического оркестра пел репертуар радио «Шансон», солировал Шапиро.

Представитель АП снял пиджак, это был сигнал, и на сцену выпустили вокальную группу студенческой капеллы. Девчонки привязали к стулу измазанную помидорным соком Бузову и расстреляли ее еще раз. Расстреливать Бузову пять раз на дню было дурным провинциальным тоном, стоило хотя бы раз запинать ее коваными ботинками морских пехотинцев, но в театр прислали гвардейцев в форме солдат пехотного полка им. Достоевского образца 1857 года. Вокалистки студенческой капеллы считали за счастье расстрелять клон Бузовой хоть сто тысяч раз подряд.

Министр, опираясь на стену, глянула в темноту, увидела седую бороду и поманила человека властным пальцем. Из-за декорации вышел Иванов и сказал:

– Здравствуйте.

Министр протянула руку.

Шагнув вперед, Вася оказался ближе, чем дозволяют должностные приличия. Он стоял так близко, что до сосков министерской груди оставалось пару сантиметров.

«Стой, грешник!» – орали в Васиной голове миллион благородных людей.

Но запах духов министра был ослепительно притягательным. Он качнулся на каблуках и сказал не своим голосом:

– Разрешите вас поцеловать.

Министр смотрела на него пустыми от досады глазами. Она ничего не сказала, а достала из-за спины пистолет Александра Сергеевича и выстрелила Иванову в живот.

Это глава не должна была войти в книгу больного графомана. Но стала ее началом.

***

– Зачем они пишут романы?! – кричал Быков, вытирая губы от пивной пены. Поймав бегущую мимо официантку, сменил тон и вежливо попросил:

– Принесите еще «Невского».

– Не патриотично, – сказала Райс.

И подумала, что сейчас Быков шлепнет официантку по заду и это будет артистическая стилизация, потому что Быков любил детали, но в этот раз он был занят привычным делом – орал:

– «Зачем ты пишешь романы?» – спросил я у Мерилина. Зачем все пишут и несут мне читать?

Райс не успевала записывать, но потом опомнилась и решила: «Я же постмодернистка, нарежу текст из его старых интервью».

Это был не тот Быков, о котором можно было подумать, когда речь заходит о современной литературе. Это был Быков из города, в котором Петров и Сидоров идут к Иванову.

***

Иванов жил у тещи и ему все надоело. На него несколько дней назад напала хандра обыкновенного взрослого человека. Он устал от однообразия.

Вася был самый настоящий, правильный художник, окончивший художественную школу, куда его отвела мама, потом художественное училище в соседнем городе. После его окончания, он поехал в столицу поступать в институт. В институт его не приняли, он вернулся, проработал в бюро эстетики Шинного завода, после чего поступил в пединститут на художественно-графический факультет.

Иванов был нормальным художником. Работать по специальности учителем рисования он не стал, а пошел в оформители, но скоро понял, что лучше быть живописцем. Не надо работать в бригаде, не надо зависеть от начальства. Встал утром, пошел в мастерскую, написал натюрморт с розами или с бутылками, унес его в художественный салон и жди, пока продадут, пиши еще.

Его натюрморты покупали охотно, после того как он съездил на курорт, то начал писать горы и море, их брали еще лучше. Люди любят горы и море, считают их эталоном природной красоты.

Васю любили, он не был конфликтным, на собраниях молчал, если говорил, то в меру дозволенного. И это было заметно.

Теща любила зятя, считала его успешным художником и защищала, когда дочь начинала ругаться с мужем. В семье был мир. Дочь сдала экзамены и поехала с подругами на пляж. Вася хотел пойти в мастерскую и написать желтые тюльпаны, у женщин среднего возраста они пользовались невероятной популярность, но что-то пошло не так.

Вася хандрил уже несколько дней, а сегодня увидел в телевизоре Марадону и подумал: «Как время меняет людей».

Мало ли отчего на мужчину среднего возраста может навалиться хандра. Главное, что после недавнего разговора с тещей все пошло не так, как планировалось по жизни. И чем закончится, Василий Иванов не знал.

Выехав из гаража, Вася передумал и вернулся. Он поставил машину и взял велосипед, крикнув на весь гараж:

– Надо качать ноги! – и поехал кататься в парк.

Теща, видя такое необычное поведение зятя, решила помочь и успела перекрестить его в спину. Иванов покатил по их чистенькой дорожке, выложенной тротуарной плиткой. У них был ухоженный район.

– Доедет, – сказала она. Достала телефон и позвонила подруге.

– Нин, привет, что твой делает?

– Пистолет чистит.

– Занят?

– Я не лезу, кто его знает. Пусть что хочет то и делает. Мужику столько лет, а он с пестиком играется. Давно пора на пенсию. Вцепился в работу как клещ. А что?

– Да что-то наш сам не свой: не поел нормально, поехал на велосипеде, какой-то расстроенный. Скажи своему, пусть зайдет к нему, поговорит.

– Скажу. Сама как?

Нина не была любопытной женщиной, спросила по привычке и продолжила в том же темпе:

– Я дочку с девками отправила на дачу, сама помидоры закручу – и загорать. А ты?

– Я огурцы солю. После обеда на плиты пойду. Пойдем?

– Нет, не пойду. Далеко. Я на крыше с часок поваляюсь. Дочь приедет, надо будет жимолость перебирать.

– Не забудь, пусть Петров зайдет к Васе.

– Он ушел. Молча, растворился.

***

Бывший работник управления по культуре Кузьма Евсеевич любил дремать с книжкой. На пенсии он много читал. Приличные люди считали, что смотреть телевизор вредно для советского интеллигента.

Евсеевич вовремя ушел на пенсию, в самом расцвете лет и без промедления. Пенсия была хорошая, квартира была приличная, жена была симпатичная, а дети уже выросли, никто не мешал ему читать. Он ходил на все премьеры в театры, из уважения ему давали пригласительные на лучшие места, с ним все вежливо здоровались. Выглядел он уже не так шикарно как двадцать лет назад, но прошлый лоск еще был заметен.

Кузьма Евсеевич дремал и слушал Веллера. Тот в своей обычной манере верещал на каком-то шоу по телевизору. Кузьма не смотрел, а слушал. Веллер был хороший писатель, но его истерика в телевизоре смотрелась пошло.

«Психованный», – подумал Евсеич и нащупал пульт.

Заметив это движение, его жена Мира ласково сказала:

– Совсем не выключай, посмотрим, что ему Хакамада ответит.

Кузьма сделал телевизор тише. С годами он стал глуховат, а жена слышала хорошо, в их семье была настоящая гармония. Она любила изобразительное искусство и, когда-то работала в областной галерее, он прикипел к театру.

Кузьме Евсеевичу сегодня не надо было выходить из дома, но что-то его дернуло. Он решил позвонить Козе. Старая боевая подруга давно была в опале, но считалась деятельным товарищем в их кружке культурных ветеранов.

– Привет, дорогая коллега. Знаешь, а Сашка Ворссинский завел себе новый квартет из молоденьких толстушек.

– Да ладно сочинять. Они стройняшки. Ты ему завидуешь. Слышал про нашего узкоглазого? Его и оттуда пинком под зад.

– Оставь ты его в покое.

– Как это «оставь»? Таких в печку надо совать ногами вперед.

Коза начинала перегибать палку, но пока это было заметно только близким друзьям.

– Я пошутила, я не такая кровожадная. Пусть живет, только подальше от нас. Слушай, что тут творится: эта, кого я не называю, опять назначила подружку директором театра. Может, ее в столицу заберут, если она такая умная. Ты там похлопочи среди своих.

– Я что звонил. Абрамыч жив? Просто так вспомнил. Сидел сейчас, перебирал в памяти и вспомнил. Не знаешь?

– Жив, только он Адамыч.

– А он из них?

– Да шут его знает. Дать телефон?

– Зачем? Я же с ним почти не знаком, только по твоим делам. Просто вспомнил, решил спросить. Может, попросим собрать профсоюз ветеранов сцены? Я у депутатов денег возьму, перед выборами приедут, речи скажут. Соберемся? Ты как думаешь?

– Только не вечером, я по вечерам в бассейне. Слушай, я решила татуировку сделать, а то в бассейне все молодые с татухами, а я что, рыжая?

На самом деле Таня Козицина в детстве была рыжей.

– Как хочешь. Привет Адамычу. Значит, ты не против встречи ветеранов? Только без твоих оппозиционеров.

– Хорошо, но за счет твоих депутатов.

– Договорились.

– Покедова, обнимаю.

Кузьма Евсеевич положил трубку, оставшись не очень довольным разговором.

– Я пойду сегодня на вернисаж,– крикнула Мира,– а ты как?

– Тогда я пойду в парк играть в домино.

– Ты же не умеешь.

– Надо учиться, – Евсеевич резко встал и пошел переодеваться.

Подумал, что, если домино – спорт, то он наденет спортивный костюм, кепку и кроссовки, которые купил в Риге еще до развала СССР, когда ездил на съезд передовиков отрасли. Кроссовки были как новые. Домино он видел только в кино.

***

У подъезда сидели слесарь Магомедка и дворничиха Люба. Магомедка приехал из Ташкента, пытался торговать на рынке специями, но оседлые туркмены купили рынок и он пошел в слесари. Было это давно, когда все работы были хороши. Сейчас его ценили, он обслуживал только их дом, в котором было всего 36 квартир. Жил он в полуподвале, занимал несколько комнат и мастерскую. Как его звали по паспорту, Кузьма Евсеевич не знал.

– Салам, – приветствовал его Магомедка и приподнял кепку, на которой было по-русски написано «ЦРУ».

«Добрый день», – подумал Евсеич, но сказал:

– Здравствуйте.

Люба в этот момент отвлеклась на кошку, забравшуюся в песочницу.

– Куда, тварь!

Кошка не отреагировала на крик и начала копать.

– Гадина! – крикнула Люба и метнула в кошку метелку, но не попала. Медленно встав, она пошла к песочнице.

– Иди сюда, кис-кис, – уже спокойно сказала Люба и, подняв метлу, прицелилась.

Кошка была домашняя и приученная к песку, метелку она заметила в последний момент и, мяукнув, отлетела в сторону.

– Муся! – от подъезда соседнего дома встала и пошла, как танк, крупногабаритная дама в красной косынке с люрексом.

– Муся, девочка моя.

Кошка подбежала к ней и прыгнула на руки. Люба подобрала метелку и в этот момент получила толчок в спину. Тетка поглаживала кошку и смотрела, как медленно поворачивается дворничиха.

«Сейчас прольется чья-то кровь», – вспомнил Кузьма и поспешил скрыться. Он не видел, как вскочил Магомедка и кинулся помогать Любе. Евсеевич только слышал что-то грозное.

– Женщина?! – Люба произнесла это так, что Кузьма понял: будет битва до полного и окончательного уничтожения.

Вечером в домовом чате он посмотрит видео эпического сражения, снятое неизвестным свидетелем этого побоища. Люба со словами: «Тут дети играют», – била тетку метлой по голове. Косынка зацепилась и моталась как флаг. Тетка махала руками, но это не помогало. Кошку она кинула в сторону, та опять полезла в песочницу, но Магомедка, как Пеле, пнул ее через весь двор. Она полетела, растопырив лапы.

– К хорошей погоде, – сказал бы прапорщик.

Вечером под видосом было 100500 комментариев. Кто-то защищал котика, но их быстро затроллили представители сообщества «детинашевсе».

Кузьма не стал читать комментарии.

***

В парке доминошников не было, пришлось искать их по соседним дворам. Так как он был в спортивном костюме, то решил, будет обходить дворы спортивной ходьбой. Сначала трудно было вспомнить, как он делал это в девятом классе на районных соревнованиях, а потом память открылась, и он пошел, ему даже понравилось.

Люди оборачивались, но вслед никто не свистел. Обойдя квартал, заглянув в каждый двор, он нашел игроков через полчаса интенсивной ходьбы. Два мужика со звуком проходящей электрички двигали доминошки по столу, обитому металлом. Звук был страшный, Евсеичу не понравилось и он ушел.

Через пятнадцать минут во дворе гастронома номер сто он увидел настоящих доминошников, почти как в кино. Четверо мужчин играли за половинкой теннисного стола. Они сидели каждый на своем стуле, а не на колхозной лавочке.

«Стулья приносят с собой, – понял Кузьма, – чтобы ночью не собирались пьяницы и молодежь».

Играли молча, слышно было только «рыба» или «вышел».

Евсеевич встал неподалеку и, прислонившись к дереву, простоял около четверти часа. Игра была красивая, ему понравилось, но стула у него не было. Один из игравших узнал его.

– Здравия желаю, товарищ, – сказал он, приподнял капроновую розовую шляпу, которой было лет пятьдесят, но выглядела она как новая.

«Хорошая шляпа», – отметил про себя Евсеич и ответил кивком головы. Кто это, он не помнил, но решил, что постоит еще и пойдет, а потом, если что, договорится с ним и будет у него оставлять стул. В гараже у Кузьмы был хороший стул.

Тень упала на доминошников, они стали в крапинку от солнечных бликов. Евсеевич подумал: «Надо взять у сына фотоаппарат и снимать такие красивые моменты, а потом сделать выставку».

После этого Кузьма тихо развернулся и ушел.

Выходя из двора мимо роддома, он заметил шагающего с озадаченным видом Сидорова. Кузьма не любил прятаться или делать вид, что не замечает человека, не то было воспитание. Он был открытым и смелым – что ему Сидоров.

Сидоров не любил людей, не любил встречаться на улице, не любил здороваться. Он мог сделать вид, что не узнал почетного пенсионера.

«И ладно, так даже лучше», – подумал Евсеич и пошел домой. Выйдя на аллею, он оглянулся – хорошая площадь, памятник на месте, все как раньше, только рекламы много. Надо ее отменить, а то вид портит. Но его сын от первого брака работал в рекламном агентстве. Кузьма Евсеевич понимал, что при этой власти рекламу не отменить.

Сидорова он помнил еще по первым собраниям в гаражном кооперативе. Сначала Сидоров вел себя как новый русский, но потом стал говорить правильные вещи и решил вопрос с трактором. Был у него знакомый мастер в горкомхозе. Они проголосовали, что за небольшие деньги тракторист будет заезжать во двор и убирать снег перед гаражами. Никого это не напрягало, но все запомнили, что договорился Сидоров. Никаких привилегий в гаражной иерархии ему это не принесло. Потом оказалось, что Сидоров не только живет в соседнем доме, но и работает в здании, где сидело управление самого Кузьмы Евсеевича. Они стали встречаться по утрам, примерно в одном месте, так часто случается с дисциплинированными людьми, привыкшими выходить на работу в одно и то же время.

Кузьме до управления было недалеко и он не вызывал машину, если даже были сильные морозы. Сидорова он знал мало и, если бы его спросили, то ответил бы:

– Нормальный мужик.

***

Пистолет сильно тянул карман. Сидоров после того, как Филипп еще ребенком потерял кобуру, редко вытаскивал пистолет из сейфа, но сегодня приспичило. Позвонил Иванов и позвал по делу. Просто сказал:

– Принеси пистолет, – как будто просил захватить фонарик. Понятно, что не каждый день кому-то нужен фонарик и обычно у нормального человека в хозяйстве есть фонарик, а пистолет не фонарик.

По телефону не станешь узнавать зачем, но и прийти после такой просьбы без пистолета совсем не хорошо. Приятель неспроста просит принести пистолет. Подумав, что надо помочь, Сидоров оставил патроны дома, сунул пистолет в карман и пошел.

Этот пестик был незаконный, законный на такие дела не берут. Он подобрал его в камышах, когда был в отпуске.

Два пьяных милиционера всю ночь бродили по детскому лагерю отдыха недалеко от деревни, где он отдыхал у знакомых бывшей жены. Лето было прекрасное. Они семьей поехали в деревню, жили в большом доме, ходили на реку, ловили пескарей. Рядом был лагерь, в котором работали студентки педучилища. К ним и приехали деревенские менты. Что там было, Сидоров не знает, но утром в камышах он нашел пистолет. Хотел выкинуть от греха подальше, но подумал и решил оставить.

В обед по камышам шерстили взмыленные милиционеры, а по деревне разнесли слух, что если кто найдет, чтобы отдали, а то, не дай Бог, дети отыщут. Менты Сидорову не понравились. Пестик лежал дома, в коробке с карандашами, а коробка стояла в сейфе. Коробка было не нужна, внуков у него пока не было. Сидоров жил один. Сын в Москве, а жена давно съехала к любовнице.

«Поганки», – вспомнил Сидоров.

Без жены ему было лучше, он самостоятельно вел хозяйство, раз в неделю пылесосил, мыл пол и стирал постельное белье. В магазин ходил по понедельникам, привозил продуктов на неделю и не переживал.

Восьмого марта в дверь позвонила соседка Вера и спросила соли. Так празднично решился вопрос секса. Соседка была симпатичная мать-одиночка, бухгалтерша в какой-то фирме, торгующей металлом. Она не претендовала на роль жены и жилплощадь, но настаивала, чтобы их связь оставалась тайной. Боялась, что ее сын-подросток все неправильно поймет. Сидорова устраивала такая конспирация.

Он был вполне здоров, в меру упитан, но пузо не висело. В усах стала появляться седина, и он их сбрил. На службе не сразу поняли, но решили, что теперь так можно, потому что демократия. На затылке у Сидорова уже просвечивала лысина, но сам он ее не видел.

Когда Сидоров шел, то размахивал рукой как кадровый военный. Это выдавало его, хотя на службе он ни разу не маршировал и никогда не носил форму. Служил он в тайной организации. Это была ничем не примечательная тайная служба. Он был небольшим начальником одного среднего секретного отдела. Что он делал, никто не знал, даже в его подразделении. У него был отдельный кабинет и подчинялся он напрямую управлению. На двери кабинета было написано «Главный специалист».

«Тайная служба» – это громко сказано, еще подумают о государственной безопасности. Нет, это другая тайная организация, настолько тайная, что о ней даже сама госбезопасность не знала. Не положено.

Сидоров срисовал Евсеича, но решил не замечать. Что ему старый номенклатурный работник, тем более, по работе они ни разу не пересекались, а то, что у них один кооперативный гараж, это мелочи. Про Кузьму он знал все, даже номер его дела в областном архиве. Это был безобидный дядька, когда-то он держал всю культуру между ног, а теперь был пенсионер, подвязался в думе на прихвате. Все его старые товарищи были уже просто старые.

«Что сегодня главное?» – думал Сидоров. Посчитал до четырех и ответил: «Влияние». А какое влияние у пенсионера? Никакого. Может только в своем жилищном товариществе что-то решить и то вряд ли. Вот доктор Емешин – знатный возмутитель спокойствия. Все лезет и лезет, на него все пишут и пишут.

Сидоров сейчас не думал, зачем его позвал Иванов, просто шел мимо гастронома и аптек. В последние годы в городе стало много аптек. Болеют, должно быть. Когда-то все отмечали, что в городе много парикмахерских. Их не стало меньше, но аптек стало очень много. Их даже больше, чем пивных магазинов, а пивом город всегда гордился особенно. Еще при советской власти в Барике построили огромный завод, при капитализме его захватил товарищ Коленов и Солодов с дружками. Какой ни возьми дом в городе – с одного конца аптека, с другого пивной магазин. Стало заметно меньше магазинов ритуальных товаров, значит, хоронят без почестей.

Эти магазины Сидоров не любил, не потому что они напоминали о смерти, а потому что там были противные искусственные цветы.

Мерзкое зрелище. Вообще наши похороны некрасивое мероприятие. Нет в нем благородной скорби, а есть неловкость. Только женщины по-прежнему плачут и пустота.

«Интересно, а что должно быть? – думал он. – Какая полнота чувств может быть на похоронах? Ну, благородство, степенность, скорбь и уважение. Главное – выказать уважение к усопшему, а не заскочить, положить в гроб цветочки и сбежать. Еще хуже напиться на поминках».

Не нравились ему похороны и магазины ритуальных принадлежностей.

Пистолет оттягивал карман.

***

Иванов взял самый большой мастихин, какой у него был, размером почти с охотничий нож, встал перед холстом и замер.

«Какая культовая дурь, молча стоять перед загрунтованным холстом», – подумал он.

Такого с ним еще не бывало. Обычно он знал, с чего начать, знал, что будет писать, даже догадывался, кому продаст эту работу. Бывало, он думал: «Она ничего в живописи не понимает, но так любит золото, возьмем больше стронция», – и точно попадал в интересы и вкусы заказчицы.

Однажды журналистка областной газеты Райс спросила, в чем его творческий метод. Он ответил: «Когда я пишу, представляю психологический портрет покупателя или заказчика».

Она написала статейку «Ментальный контакт в натюрморте». Никто не понял о чем она, но теще понравилось.

Теща ему досталась шикарная. На такой теще можно было жениться, но это сложный этический парадокс. Вася густо шлепнул на холст кобальт и произнес: «Пусть будет пейзаж». Он начал писать мощно, широко. Композиция складывалась сама. Река, берег, дальняя гора, а в голове пустота. Вдруг в сознании возникла теща, которая стоит на дороге, смотрит ему вслед и крестит.

Лидия Леонидовна – умная женщина. Бывает же у такой умной женщины такая дочь. Ольга не глупая, но иногда полная дура.

– Мама любит смотреть вдаль и всех кормить.

Когда он стал называть тещу мамой, Лидия Леонидовна не одернула его. В интеллигентных семьях такое не принято. Он долго обращался к теще по имени-отчеству, а потом сказал: «Мама, вы прекрасно готовите».

Родная мама Васи жила в деревне и не жаловалась. У Иванова была сестра, так что на родине все было под контролем.

Теща не мешала жить. Есть такие люди, считал Иванов, которые все время лезут, суетятся. А Лидия Леонидовна была как ниндзя. Рано утром она ни разу ни звякнула чашкой на кухне, а когда по воскресеньям собиралась в храм, выходила из квартиры как призрак. Ольга на нее совсем не похожа. Но жену он любил. Жили они хорошо. А Райс не дала Пчелкину.

– Богема, – обозвал он Райс, – крутится на всех вернисажах, премьерах, любит с местными литераторами болтаться по дешевым кафе.

Сто лет назад она привела к Васе в мастерскую неизвестного поэта и молодого писателя, лауреата какой-то премии, нереального бугая Пчелкина, наивного как три копейки. Они пришли с вином и ведром пива. Вино пила Райс, а остальные пили пиво. Было смешно видеть, как неизвестный поэт тыкал пальцем в Райс и говорил:

– У тебя фамилия неправильная, как псевдоним, на самом деле ты Капустина, по глазам вижу.

Пчелкин бил его по руке и возмущался:

– Не тычь в нее, не тычь.

Они много говорили про литературу, обсудили всех кого знали.

Дундарину досталось больше всех, так как он слыл их великим учителем, но свалил в столицу. Его уволили из университета, где он без перерыва преподавал двадцать пять лет. Ректор ревновал его к политической известности, а когда подвернулся случай, выгнал без объявления причины.

Макова они опустили ниже плинтуса за то, что он работает на власть и пишет говенные романы.

Климу Вадимову досталось просто так, потому что он гондон. И только Корнев оставался их кумиром. Они даже вставали при упоминании его имени всуе. Хотя он свалил раньше Дундарина, бросил свою стаю прозябать в провинциальном болоте и при каждом удобном случае плевал в сторону их местечкового патриотизма, спрашивая:

– Что нового в вашем дремучем Барнео?

Всех старых пердунов из союза писателей во главе с Мерилиным и секретаршей Фунтовой они объявили врагами литературы. Больше всего мыли кости редакторше журнала «Болтай» Вигандт:

– Она пригрела бездарей. Кто вокруг нее водит хоровод?

– Тетки да пара клоунов.

– Что они написали, где их романы?

– Журнал стал шишли-мышли, набрали в редколлегию чужих, им местные не сдались, лишь бы себя напечатать.

– Где Пешков, что он написал?

– Помню, повесть о наркоманке, а потом сельский реализм.

– Херня на постном масле.

– А сама она – чайка между Ждановым и Родионовым, – фантастически выражалась руководительница самодеятельной студии, которая упала на хвост орде молодых голодранцев.

– Стоять, граждане, – не выдержал Иванов, – вы свой гной в другом месте изливайте. Не надо у меня в мастерской ядом брызгать. Я ко всем отношусь с почтением, если и назову кого мазилой, то только футболиста. А Клим точно гондон, я с вами согласен.

Неизвестный молодой поэт икнул и сказал:

– Ладно, пацифист. Нельзя быть таким мягким, в искусстве главное – конкуренция.

Пчелкин попытался обнять Райс, но получил локтем в бок, выдохнул и пропел как дьячок:

– Господи помилуй раба божьего Мишу, во имя деток его.

Райс еще раз ткнула локтем в его толстый бок.

– А давайте я вам стихи почитаю.

До рождения двойняшек она была подающей надежды поэтессой и лауреатом премии.

Молодой поэт посмотрел на нее как на врага, перешедшего границу, и отчетливо произнес:

– На хрена?

– Конечно, – буркнул Пчелкин и вскочил громадиной, потому что был двухметровым кабаном. Они отыскали табуретку, вытерли ее салфеткой. Райс взгромоздилась на нее в полтора метра своего роста.

– Заткнулись все, – и начала читать, угрожающе раскачиваясь:

Я не могу отдаться безответно, всей душой.

И все-таки ты нужен мне…

Но сердца раны

Твои, быть может и, увы, но все ж не мне лечить,

Прохладною водою для тебя не стану,

Я не могу быть нелюбимой, но любить

И все-таки ты нужен мне…

Поэтому прощаюсь,

Смеяться буду и смешить вдвойне,

Ведь и на друга ты совсем не тянешь,

Зачем тогда такой ты нужен мне.

Молодой неизвестный поэт не выдержал такой муки и достал телефон, с умным видом он стал водить пальцем по экрану и начал было что-то громко шептать Пчелкину.

– Иди в жопу.

Вася посмотрел на молодого поэта, на Пчелкина и подумал: «Какая мерзость».

Пчелкин не скрывал восхищения, глядя на Райс.

Когда она закончила читать, все замолчали. Пауза висела долго. Налили пива, налили вина. В дверь позвонили. Пришел Тишин и НН.

Вся эта литературная братва нравилась Иванову, но недолго. Иногда он разрешал им зайти в мастерскую после какого-нибудь вернисажа.

Райс воспитывала двойняшек: мальчика и девочку. Пчелкин недавно женился и его охмурили попы. Теперь он служит мелким попенком.

А Тишин как настоящий чиновник ходит в костюме, потому что работает в администрации. НН вылечилась.

Из разговоров было ясно, что Мишу жалко, он в Москве. А Том Маков очень честный парень, но всех ненавидит, иначе не проживешь. Клим гондон, но для них он свой.

Все это уживается в голове Иванова вперемешку с тещей.

***

Утро началось с того, что все надоело до тошноты. О чем бы Иванов ни подумал, ему уже все надоело. Он даже решил, что будет просто кататься на велосипеде, но повернул в мастерскую. Кататься по парку ему быстро неинтересно. Вокруг шаталось много активных оптимистов, от которых становилось дурно.

«Улыбаются гадины. Как ни откроешь Интернет, там какой-нибудь особо одаренный психолог, начитавшийся брошюр о счастье, зовет на тренинги и семинары. Счастье у них кругом, хоть жопой ешь». Иванов не был таким грубым. Он был сдержанным на эмоции и сквернословие. Мог матюгнуться, когда труба упадет на ногу, а говорить матерками у него не получалось. Было стыдно.

Летом в доме, где находится его мастерская, ремонтировали крышу. Было тепло, шли дожди, рабочие промокли и разговаривали с мастером, который стоял внизу. Иванов все понимал, но ему было неловко.

Шестиэтажный дом без лифта, рядом детский сад, через забор школа. Кровельщики не стеснялись в выражениях, акцент у них был мягкий, Вася ничего не понимал кроме матерков. Он убедил себя, что у них такой профессиональный язык и молчал, пока не закончили крыть крышу.

***

– Хоть бы ливень, – шептала Нина, женщина средних лет.

Петров ушел, как всегда, не сказав ни слова, с таким выражением лица, что легче было плюнуть ему в глаз, чем поцеловать. Нина шептала:

– Хоть бы ливень. Дай, Господи, дождь, – ей не надо было поливать помидоры, и даже жимолость, дача была далеко и туда уехала дочь.

Но ливень не помешает. Нина была из домашних женщин и любила ковыряться на кухне. Баночки, бутылки, варение, соление. Только Петров достал.

– Есть же такие мужики, – жаловалась она подружке, – как вцепятся в работу и больше их ничего не интересует. Работа, работа и ничего кроме работы. В чем радость жизни?

На курорт Нинка ездила одна, на даче чаще была одна или с дочерью. Родила ребенка и везде таскала сама: в ясли, в садик, в школу, кружки, больницы. Мужик есть, но его как бы нет. Его нет на фотографиях из отпуска, нет на фотках с ребенком. Он приходит домой, ест, смотрит телевизор, спит, встает и идет на работу!

Сначала она тянула его за собой. Он говорил, что у него дела. Потом она придумала звать друзей, устраивать компании, он опаздывал или не приходил, говорил, что занят на работе. И она отстала. Однажды сильно обиделась и сказала:

– Ты – тень мужа.

И ей понравилось, тень так тень. Все же ливень это здорово. Помыл бы все, и крыша остынет. Приятнее загорать на мокрой крыше. Если не будет ливня, надо взять лейку и полить крышу.

Несколько лет назад сосед организовал на крыше веранду и поставил шезлонги. На их двадцать пятом этаже стало как на Ривьере.

– Хорошо бы ливень прошел.

Ей с детства нравился сильный дождь. Есть дети, которые любят бегать по лужам, а она любит смотреть на дождь из окна.

Сегодня дома было тихо, тень мужа почистила пистолет и пошла на работу. Чем он занимался, ее не трогало. Работал. Где – не говорил.

Когда они познакомились, он был младшим инструктором в райкоме, она студенткой пединститута. Они дружили недолго, походили пару недель по аллее, сходили в парк, в кино, и он сделал предложение. Поступил по-человечески. На колени не вставал, а в один вечер посмотрел и сказал:

– Нин, давай серьезно, выходи за меня замуж.

– Хорошо, – Нина произнесла это ровно, без всхлипов.

На следующий день он пришел к ее родителям, принес маме цветы, папе бутылку коньяка. Нина села рядом и родители все поняли. Написали на бумажке кого позвать на свадьбу. На следующий день сходили в ЗАГС, подали заявление. Сразу зашли в магазин и примерили кольца. Когда Нинкины подружки узнали, стали причитать, охать и повизгивать. А в Нину как будто вселился снайпер с такой устойчивой психикой, что у него на голове можно колоть орехи, пока он целится в международного террориста.

– Ливень, ливень, лей никого не жалей, – последнее время снайпер в ее голове состарился больше чем она. Надо было что-то делать. Однажды она придумала отравить Петрова, но не до смерти. Она представила, как он будет лежать в постели, и она его вылечит. Они поедут в санаторий, в Гагры. Ее мама была в Гаграх пятьдесят лет назад, ей там очень понравилось.

Что только Нина не придумывала, чтобы Петров стал другим. А когда прочитала в журнале «Работница», найденном в кладовке родительской квартиры, что мужчин не переделаешь, успокоилась. Когда в голову приходила очередная бредовая мысль, она повторяла:

– Не переделаешь, не переделаешь, – и становилось легче.

Дочь уже выросла и живет отдельно, но ее еще можно заставить что-то сделать. Сегодня она поехала с подружками в их далекую, вроде как, дачу и завезет жимолость, если соберет.

– Эй, ливень.

Заводить роман на стороне Нине не хотелось, боялась, муж убьет и в землю закопает. Она точно знала, что он придушит ее, подойдет сзади накинет проводок и удавит.

– Даже крякнуть не успею.

А потом увезет в лес и закопает, так глубоко, что никто не найдет. Она читала в детективах, что убийцы не могут нормально спрятать трупы, а этот закапает, и никакая собака не унюхает. Да и не хотелось ей другого мужика, свой хорошо пахнет. Она привыкла, он уже как будто родной.

– Может свалить за границу? Ага, дура, тут жимолость поспела, а я за границу. Пойду на крышу загорать.

Стоя голой перед зеркалом, она погладила себя по животу, втянула его, так сильно как смогла.

– Жить можно.

Повернулась боком, стала надевать купальник и замерла,

– Хорошо, если бы сейчас за мной кто-нибудь подглядывал. Смотрел бы и пускал слюнки. А я чувствовала бы этот взгляд спиной и боялась повернуться. Чтобы мурашки по коже, чтобы до холодка в животе. Жара. Это все жара и сериалы. На крышу загорать. Загорать, загорать, – повторяла она.

В розовом халате, в алом купальнике Нина вышла на крышу, как бригантина на всех парусах в Карибское море, ей было хорошо.

Соседская жена сидела в плетеном кресле, опустив ноги в таз. Огромная шляпа, какие привозят с курорта, отбрасывала тень ей на грудь.

«А сиськи набок», – заметила Нина и поздоровалась:

– Добрый день.

– Добрый день, – через губу фыркнула соседка, больше говорить было не о чем.

Нина к соседям не ходила, Новый год они вместе не встречали. Они даже жили на разных этажах в разных подъездах. Современные архитекторы любили разные финтифлюшки: то прилепят шпиль, то башенку. Так и получилось, что соседи они только по крыше. Нина достала телефон, сделала селфи, кинула картинку в инстаграм с подписью: «Просто лето». И набрала Лидию Леонидовну. Вот же судьба связала:

– Але, я на крыше. А ты где?

– На плитах, у Речного. Народу как на море. Лимонад пью.

– Там купила?

– Сама сделала. Аньку видела сейчас.

– Какую?

– Премьерову.

– А что она тут делает?

– На родину прилетела.

– А?

– Говорит, что там хорошо и Павлика забрала. А тут мама пусть живет. Тут на их трешку в центре можно купить конуру за МКАДом.

– Работает?

– Пашет как конь педальный, но и платят хорошо.

– Ты там надолго? – спросила Нина.

– Не знаю, посмотрю, – ответила Лида.

– А потом что?

– Когда жара спадет, прогуляюсь по Бродвею, – совсем немного осталось тех жителей города, кто называл аллею на главном проспекте города Бродвеем. – Ты что?

– Я дома буду. Пока.

– Пока.

Лидия Леонидовна спрятала телефон. Сумку положила в тень от зонта и развалилась на полотенце. Люди ей не мешали, она всю жизнь любила скопление народа, всякие городские праздники, демонстрации, ее вдохновляла людская масса. Она не лезла вперед с транспарантом, чтобы профсоюзный начальник заметил ее или чтобы районное руководство отметило. Она была в гуще, ее размазывало от удовольствия участия.

– Ура! – кричала она самозабвенно и не уставала. Могла нести шарики и размахивать флагом.

Лида с детства любила собрания, но не скучные в актовом зале, а большие, например, в театре или в городском доме культуры, где были выступающие, а между ними концертные номера. Почему ей нравились выступающие, она не знала. Себя на трибуне она не представляла, наоборот радовалась, что сидит в зале и ей не надо ни о чем волноваться, ни о том, как сидит юбка, или что она может оговориться.

Лида боялась оговориться, представляла, как доярка или зоотехник выходит на трибуну и говорит:

– Унавоженные товарищи!

А когда ты сидишь в зале, тебе смешно – это не ты оговорился.

Инициативу надо брать тихо и незаметно. Гребешь под себя, а потом вдруг оказывается, что без тебя никуда: ни бумажку подписать, ни товар найти.

В свое время, будучи замом начальницы райпотребсоюза, она с директором одного магазина без скандала слепила акционерное общество, а потом все акции купила и оформила магазин на себя. Теперь у нее есть на что жить.

Лидия Леонидовна достала книгу.

– «Книга весенняя. Клим Вадимов». Она знала этого самовлюбленного эгоиста. Встречалась. Прочитала в газете, что у него вышла книга, решила достать. Пришлось просить зятя. Вася через пару дней принес книжку с автографом.

Она открыла первую страницу и прочитала «Опять, ля, про любовь», – приличного от него было трудно ожидать. Ага, ну давай. И Лида стала читать.

Анонимный опыт экзистенциальной драмы с перерывом.

Действующие лица:

Пациент, анонимный субъект.

Вася, товарищ-совесть.

Жека, жена.

Беллуччи, просил ее руки у родителей.

Эвжа, стала жить с ним в 16 лет.

Гела, уверена, что родила ему сына.

Вета, всегда была верным другом.

Ли, искренно восхищалась.

Прима, настоящий семейный друг.

Май, подружка.

Таня, сама скромность.

Вика, упущенные карьерные перспективы.

Юля, романтика.

Вальс, Господи, боже мой.

Мадлен, психологический спарринг партнер.

Пит, муж Веты.

Ники, сын Гелы.

Ян, муж Ли.

Паша, сын Примы.

Мико, отец детей Вальс.

Рама, дочь Мадлен.

Начало опыта.

Можно представлять любые обстоятельства этой беседы, в любом пространстве, в белом, в черном, с окнами или без, на террасе, в тронном зале Его Императорского Величества, в храме или в саду. Это могут быть голоса. Это могут быть люди, а могут не быть. Они могут входить, могут материализоваться из воздуха, появляться на экране. Могут быть сразу все вместе в одном пространстве, хоть на облаке.

ВАСЯ. Ты не ценишь любовь.

ПАЦИЕНТ. «Я старый солдат и не знаю слов любви».

ВАСЯ. Ты циничен.

ПАЦИЕНТ. Однажды самодеятельный психолог предложил вспомнить самое главное событие в жизни. Студентка сказала, что это выпускной. Парень, что служба в армии.

ВАСЯ. Ты что сказал?

ПАЦИЕНТ. Первый секс. У нормального человека это должно быть незабываемое событие. Ты узнаешь, что такое размножаться на практике. Разве нет?

ВАСЯ. А если у человека умер кто-нибудь?

ПАЦИЕНТ. К смерти идешь медленно, с опытом, видел, как хоронили, знаешь, что люди умирают, привыкаешь. К первому сексу летишь с 13 до 17. Секс это жизнь.

ВАСЯ. Значит, ты свой помнишь?

ПАЦИЕНТ. А ты?

ВАСЯ. Я первый спросил.

ПАЦИЕНТ. Ты как маленький. Помню. Мы познакомились на курорте. Она была с подружками, можно сказать, они ее и подтолкнули ко мне. Я молоденький был, совсем неиспорченный.

ВАСЯ. Ты говорил ей, что любишь?

ПАЦИЕНТ. Она знала, что скоро уедет. Какая прелесть.

ВАСЯ. Тогда ты уже дружил с кем-нибудь?

ПАЦИЕНТ. Когда нам было 14 лет, мы могли долго говорить и целоваться. Через много лет случайно встретились. Было 8 марта, странный день. Она позвонила, я пригласил. Цветы, вино, красное белье, празднично. Вспоминали детство.

ВАСЯ. Потом что было?

ПАЦИЕНТ. Утром она уехала. У нее был неудачный брак.

ВАСЯ. Брак – это не любовь. Первая любовь такая резкая.

ПАЦИЕНТ. А я про что?

ВАСЯ. Развод – это не конец.

ПАЦИЕНТ. У кого как. У нее был психоз, ее разрывало. Потом мне рассказали, что она упала с крыши.

ВАСЯ. Убилась.

ПАЦИЕНТ. Погибла.

ВАСЯ. Чувствуешь вину?

ПАЦИЕНТ. Дебил?!

Лида быстро перелистала в конец книги.

ПАЦИЕНТ. Есть отличный портвейн, ждет случая десять лет.

ВАСЯ. Я выйду. Вика пойдемте со мной.

ВИКА. Да. Но, я хочу посмотреть финал. (Вася выходит.)

ЯН. Это кто?

ПАЦИЕНТ. Да Вася какой-то.

ПИТ. Юль, ты с инструментом?

ПАЦИЕНТ. Сыграй веселый марш.

ЮЛЯ. Да легко. (Достает саксофон, Пит достает скрипку. Все чокаются).

ЖЕКА. Как я рада вас видеть. (Все пьют. Звучит веселый марш. Входит Вася).

ВАСЯ. Чрез три месяца Жека приехала без предупреждения и сообщила, что вышла замуж и переехала в Европу. Она взяла с него обещание, что он обязательно приедет к ним в гости и все останутся друзьями. Ля. (3 раза.)

Занавес.

Лида отложила книгу.

– Это выходит все его бабы? Вот, скотина. Неужели написал? Кто там, на «Л»? Как это было давно. Завлек молодую женщину. Цветы, ужин на берегу – ей трудно было его забыть.

– Вы посмотрите за моими вещами, пожалуйста, – обратилась она к парочке ребят.

– Да, конечно, – сказал лысый, а очкарик, что был постарше, только кивнул. Очкарика звали Женя К, а лысого Глеб П, это было написано на их полотенцах.

– Вы кажетесь надежными парнями.

Парни заверили.

– Мы надежные.

Вода была цвета жидкого чая с молоком и, примерно, комнатной температуры. Лидия Леонидовна проплыла метров сто от берега и вернулась. Вышла, мотнула головой, представляя себя девушкой Бонда на пенсии, и встала, повернувшись лицом к солнцу.

– Привет, красавица. Можно я буду сдувать с вас пылинки и промокать росинки?

– Боже мой, кто там еще? – она повернула голову, рядом стоял высоченный крендель равномерно покрытый татуировками. – Давайте останемся друзьями.

– Так сразу и не попробуем ничего другого?

– Мой возраст не позволяет разговаривать на пляже с незнакомыми обнаженными мужчинами. Я вашего звания не вижу.

– В том и прелесть, в бане все равны. И только чувства вам подскажут.

– Я бы попросила вас отойти.

– Просите.

– У вас топорщится, – и она показала пальцем ему ниже пупка.

– Хотите, угощу вас мороженым?

– Нет.

– Мороженое на пляже – это же безотказный вариант.

– Я не ем сладкого. Безотказный вариант – бриллианты.

– Сразу по-крупному.

– Мороженое – это для мелкой шушеры.

– Мадам, ваши трехдюймовые глазки попали прямо в цель: бах, бах.

– Гражданин, давайте в темпе вальса.

– Неприступных крепостей не бывает, – пожал плечами верзила.

Лида повернулась и пошла в сторону, где ее полотенце, зонт и сумку охраняли товарищи К и П. Говорливый ловелас не стал ее преследовать.

– Спасибо, молодые люди, Вы – настоящие джентльмены.

– Что вы, мы украли все ваши деньги, – пошутил Глеб П.

– И спрятали книгу, – пошутил Женя К.

– Отлично, – она легла и закрыла глаза.

Что тогда сказал Клим?

Любимым времяпровождением Лидии Леонидовны было вспоминать, как все было. Например, как она провалилась в колодец, как встретила новый год, когда ей было одиннадцать лет, как въехали в новую квартиру. Не говоря о том, как рожала или как познакомилась с этим наказанием, за которым следила долгие годы по газетам и ТВ. Только пару последних лет он ускользнул из-под ее наблюдения. Потом она прочитала, что известный критик покинул город. На прошлой неделе по телевизору показали рекламу его книги.

– Какой у меня хороший зять, – вспомнила Лидия Леонидовна, – правда зовет меня мамой, а разница в возрасте у нас невеликая. Вася прелесть. А кто для нее Клим?

Прошло двадцать пять лет, Она так и не смогла выбрать: он предатель или козел. Они познакомились в доме отдыха, в начале сентября. Лида со стройотрядом приехали на фестиваль, а он жил там, как на «творческой даче». Бабье лето, чтоб оно пропало.

Все эти годы бабье лето наступало тоской по желтому купальнику. Тогда она была в новом специально связанном купальнике – в таком бикини, что мальчики из стройотряда обращали внимание на ее мелкие дыньки и ходили кругами.

Он прошел мимо, потом зашел с другой стороны и пригласил на ужин. Точнее пригласил на грибы. Сказал:

– Хотите романтический ужин с вином и грибами?

Где он тогда взял вино? А может, не было вина. Как это не было? Было шампанское и баклажанная икра, которой он заляпал ее белый спортивный костюм. Да, он заляпал мне костюм. И я сняла штаны. Ходила в юбке из пледа. Погода была прекрасная.

– Простите. Мадам, простите.

Лида подняла голову. Мужчины, лежавшие рядом, смотрели на нее вопрошающе.

– Простите, посторожите наши вещички, мы пойдем за пивом. Может вам принести?

– Спасибо. Идите.

– А вы точно не уйдете? – спросил лысый.

– Мы недолго, – сказал очкарик.

– Не беспокойтесь.

– Спасибо, – сказал лысый.

– Вы так добры, – улыбнулся очкарик.

Лида перевернулась на живот, положила голову на скрученное полотенце.

– А потом зимой я была у него, посмотрела, где живет, и не сказала. Почему не сказала?

На этот вопрос у нее было много разных ответов.

– Боялась или придумала, что сама справлюсь. Через несколько лет они встретились в театре. Тогда он ее узнал, теперь, наверное, не узнает. Зачем я переехала в этот город? Жила бы себе с родителями и не знала про него. Тут его каждую неделю показывали по телевизору. Каждую неделю я видела его у себя дома. Ольга еще подростком пришла с концерта и говорит:

– Видела Клима этого, из телека, подошла и говорю. Я выросла на ваших передачах.

– А он?

– Мы с ним сфотографировались.

– И как он?

– Нормальный дядька.

Нормальный дядька. А может предатель? Почему? Потому что тогда зимой все пошло не так? Надо было по-другому. Надо будет дочитать его пьесы, что он там пишет. Говорят, уехал, потому что поссорился с губернатором. Где губернатор, а где он. Где я? Вон Вася пишет букеты, пейзажи, ему губернатор вручил грамоту. А этот поссорился. Вася не любит Клима. Вася, наверное, никого не любит. Вася хороший, спокойный, с ним удобно. Мамой называет. А с другой стороны, вон у Нины муж – тень, очень удобно. Вася не такой – с ним и в отпуск, и в театр, и на выставку, он всегда зовет.

Только на вернисажи и премьеры Лидия Леонидовна не ходила по одной важной причине, боялась встретить Клима.

С Васей что-то случилось. Надо, чтобы к нему Петров зашел. Он на него хорошо действует. После встречи с Петровым, Вася оживает, с него как будто пыль смахнут. За последние пару лет он уже несколько раз впадал в состояние близкое к панике, но неглубоко, в среднем на одну бутылку виски с Петровым и не больше. А сегодня был ступор, и это может быть опасно. Чтобы она сказала, если бы вместо бугая, который предлагал мороженое, был Клим? Он ее не узнает.

Лидия Леонидовна перевернулась, приподняла голову, оглянулась. Плиты новой набережной были удобными, но и народу прибавилось. Она много лет ходила на плиты, тут была своя публика. Обычно много женщин старше сорока лет. Она, худенькая блондинка со скромными формами, чувствовала себя здесь комфортно. После того, как снесли Речной вокзал, плиты стали очень популярными. Появились девчонки с упругими попками, потянулись мужчины с животиками, женщины с детьми. Раньше их не было. На плитах опасно: сильное течение, нет песка – что тут делать мамашам? А сегодня от Барнаулки до горы всюду люди. Надо искать новое место. Но тут было так удобно, три шага от остановки. Рядом вход в метро, Лида редко пользовалась метро, но станция «Речной вокзал» ей нравилась. Если бы она любила водить машину, то ездила бы за город, но она терпеть не могла рулить. Умела, но не хотела.

После того как построили высотки, на плитах многое изменилось. Менялось не быстро и все успели перестроиться. Лиде нравилось, что вечером можно было пройтись по аллее. Жила она в центре за парком. Парк последнее время нещадно пилили и откусили от него несколько участков под застройку элитными домами.

Ее дом был одним из первых в городе, построенный так, чтобы он не выпячивался. Вначале 90-х новые русские ляпали свои купеческие орясины с башенками на главном проспекте. А их дом стоит в стороне и фасадом не выделялся. Она жила недалеко от парка, рядом с площадью, с дочерью и ее мужем художником, Васей Ивановым.

***

Гриша Тишин снял капроновую шляпу, которую выиграл у Штурова, вытер лоб аккуратно сложенным платком и сказал:

– Все мужики, вышел, – дотянулся до бутылки с пивом, налил полный стакан, выпил и подумал: «Хорошо, что Евсеич меня не узнал».

Во дворе было патриархально. Именно так Гриша представлял себе тихий советский дворик. Он заходил сюда слишком часто. Жил он в паре остановок отсюда по красной линии в обыкновенном девятиэтажном доме. Давно снимал квартиру ближе к центру. Последние десять лет работал в пресс-службе городской администрации и уже выслужил квартиру, только в новом районе в тупике на фиолетовой.

Он был государственным служащим средней руки и должен радоваться, что дали такую жилплощадь. И он радовался, и сдавал ее трем студенткам из той же деревни, откуда сам приехал.

Тишин окончил пединститут, потому что его мама учительница русского языка и литературы. С детства он был читателем и драчуном. Человек Гриша не мелкий, сейчас, наверно, набрал все девяносто килограмм, но ребенком был медлительным и некоторые борзые пацаны думали, что он тупой. Тишин был задумчивым, но если надо, то мог с разворота так зарядить, что потом было ужасно стыдно за пролитую кровь.

Подростком такое иногда случалось, он уговаривал себя, что не виноват, что так получилось, что добро должно быть с кулаками и много думал про Павку Корчагина и Николая Ставрогина.

В городе было совсем по-другому, приехав из села, он попал в такой цветник филфака, что руки можно было не распускать, девоньки липли к нему как бабочки на свежий тюльпан. Мама очень переживала, что женят как Пьера. Они часто спорили, что Пьер не тюфяк, он на фоне гусаров такой, а на самом деле – крутой.

Зря мама переживала, в институте Гриша не женился, пронесло. Про главный роман его жизни ходило много сплетен, но правды никто не знал.

– Мужики, давайте я схожу? – выплеснув осу из стакана, сказал Гриша и встал, поправляя пиджак.

– Не вопрос, – ответил Жужакин. Он редко приходил, но сегодня ему нужно было уточнить у Мерилина, в каком году снесли мост от элеватора на остров.

Гриша двинул шляпу на середину стола. В нее упали сотки и пятисотка. Жужакин – старый банковский работник сказал:

– На все. Ветеранам премию дали за советское детство, заслужили.

Всем было известно, что «Барнаул – столица мира», и надо помнить добрым словом, что только благодаря пиву появилась эта бессмертная фраза, сказанная музыкантом Лазориным и записанная братьями Ореховыми, которые так и назвали свою детективную повесть.

Теперь каждый детсадовец знал, что «Барнеаполь – пуп Земли». Огромный пивзавод во времена перестройки остался единственным работающим предприятием. Плодово-ягодную бормотуху в городе не делали, а водку в те времена продавали по талонам.

Уже два раза за трехсотлетнюю историю, город спасали торговцы. Сначала после первой промышленной революции закрылся сереброплавильный завод, и купцы подняли город на торговле хлебом с маслом.

После эпохи советской индустриализации, во время второй мировой войны, город превратился в большой завод. Чего тут только не делали: патроны, шины, моторы, радио, и много чего еще, но все рухнуло вместе со страной.

Опять торговцы открыли ларьки, палатки, лавки, магазины, торговые центры – и город ожил. Пиво стало местной нефтью. Так и пережили суровые годы.

Жужакин очень любил вспоминать, как тяжело было в советское время, но при этом как всё было хорошо.

«Бедный», – подумал Гриша, когда немолодая тетка Рая поглядывала на него с уважением, наливала два раза по три бутылки. Акции: берешь две – одна в подарок.

Тишина не уважали на работе, там никого не уважали. Начальницы часто менялись, их тасовали примерно раз в три года из колоды молодых привлекательных журналисток, главное, чтобы сиськи были хорошие.

Когда-то начальниками были мужики. Тишин еще застал такое и даже поработал при одном, звали его Тетерятник, теперь о нем складывают анекдоты.

При Тишине уже третья «Дуся-агрегат» или «бабенция со свистком» возглавляла комитет.

В городе знали, что Гриша – самый умный литературный критик. Молодые поэты его боялись и смотрели как на Пик Коммунизма. Старые – принимали по-человечески и любили с ним поболтать. Сам Дундарин, всем говорил:

– Тишин – это голова.

Гриша давно перестал дружить с Пчелкиным, сначала тот стал бухать во весь свой богатырский рост. А на пасху ударился головой о колокол на колокольне Покровского храма и стал бегать за попами, а потом вдруг женился.

Гриша подумал, что это к лучшему, но, кажется, ошибся. Пчелкин перестал писать и даже пить, стал петь в церкви, и общаться с ним было неприятно.

Тишин мужал.

***

На Петров день Петров ходил в Петропавловскую церковь. В другое время он в церковь не ходил, даже на отпевании знакомых старался не бывать, а на Петров день ходил.

О том, как вести себя в храме, он не знал, просто ставил свечи за упокой и за здравие, крестился и шел по делам.

Петров все время был при делах и ему это нравилось. В его возрасте люди стараются отойти от дел, а Петрову нравилось работать. Он был деловой человек и этим гордился, не так, чтобы стоять на перекрестке улиц Антона Петрова и Павловского тракта и гордиться. Но, когда он приходил на юбилей комсомола или на День юриста, заходя в зал, здоровался со всеми, кто что-то значил в городе. После этого несколько дней он мог гордиться собой, пока с ним не происходило что-нибудь противное. Петров принимал это как кару небесную, поэтому и ходил в храм на Петров день.

В комсомол он вступил как все, в седьмом классе, в институте пригласили на собеседование и предложили работать вторым секретарем в районной организации. Но после окончания ВУЗа место оказалось занятым – одна штатная комсомолка вышла из декрета, и Петрова пристроили в общий отдел. Работа была непыльная: принеси сюда, сходи туда, договорись с тем. Носил папку за первым, возил пакеты с продуктовыми пайками, а потом доверили другие пакеты. Так познакомился с начальством от райкома до крайкома. Появились инициативные товарищи, началась кооперативная пора с реальными делами.

Когда настал капитализм, Петров был при делах. Мог зайти к Корчагину в банк и сказать:

– Трофимов разрешил, – и дело делалось. Ходил к афганцам, Клещина знал плохо, а с Заливахиным был знаком через Яшу. Заходил к бандитам, правда, в то время он уже не ходил, а ездил на «крузаке».

Жизнь крутила деловых, кто-то вываливался из окон, кто-то поднимался. Был у него дружок по институту Петрушин, умный, талантливый, деловой – спасу нет. Квартира, машина, девушки, а вышел в окно в самом расцвете лет, оставив на столе листок и четыре строки. Поэт.

Петрова часто заносило в творческие орбиты. Началось в райкоме, когда его бросали на елки и маевки. Музыканты, поэты, танцы, рок-фестивали, все слушали «Алису», «Наутилус».

Однажды на седьмое ноября Петров попал на пьянку с группой «Крематорий». Это было по работе, он оказался в квартире на Павловском с бандой музыкантов. Пили пиво и водку, пели песни. «Крематорий» завис на сутки в городе и делать им было нечего. Рулил гастролями школьный учитель Колбышев, а с ним дружил Клим Вадимов, у которого была большая квартира, туда они и затащили всю банду. Народу было человек двадцать, скрипка, бубен и гитары.

Петров притащил с собой продавщицу пива. Где он ее подцепил, не помнил – по тем временам, она была королева, в мохеровом шарфе. За пивом отправили Андрона. Всю разнокалиберную водку, которую приносили гости, сливали в чайник, чтобы она была примерно одинакового вкуса.

Петрову все понравилось. Как звали царицу ларька, он не помнил, а вот другую девушку запомнил на всю жизнь – Лора Шестеркина. Позже она засветилась во многих делах и свалила в Тай.

С Васей Ивановым Петров познакомился через Апреля. А с ним свел Толян, он попросил Петрова забрать картины у самого известного и модного художнику в городе. Валера Апрель оказался крутым дядькой. Одно время Петров был при делах в комитете по имуществу и работал с госнедвижимостью: дома отдыха, гостиницы, курорты. Туда нужны были картины, с этим Петров и подкатил к Апрелю. Валера стал звать Петрова на вернисажи, на одном фуршете он разговорился с художником Ивановым, тот мало пил и вел себя скромно. Позже Вася стал заметной фигурой, с тех времен Петров дружит с Ивановым.

Петров никого не любил, но уважал. Например, Васю уважал, Апреля уважал. Уважал коммерсантов, от малых до самого Федрыча. Петров помнил, что он начинал с овощного напротив аэрокасс.

– Если человек при делах, его есть за что уважать, – думал Петров и даже уважал евреев. Возьми того же Аркана, если бы не Яха, то кучерявился бы Аркаша в Израиле на подхвате у торговцев концентрированным соком. А друг Аркана Рапоня тоже деловой и веселый. Его знает весь город, и он знал весь город.

– Уважать надо за дело, – считал Петров и жил незаметно.

Он не был за бандитов, не пошел в партию и последние двадцать лет сидел в тени у своего партнера по бизнесу, известного в узких кругах под именем Витя Капец.

Витя занимался всем от альфы до омеги, был депутатом, охранял крутую резиденцию в горах. Говорят, что это тайное бомбоубежище самого Верховного главнокомандующего. Петров чувствовал себя с Витей при своих делах, а когда партнер уходил в длительный отгул, не переживал.

Сегодня Петров, как обычно, пошел по делам, а жена опять висела на телефоне. Он не рассказывал ей, чем занимается. Зачем ей эти проблемы, она все понимала.

Нина – хорошая женщина, верная. Была в ней одна заноза – все время хотела с ним куда-нибудь пойти, а ему было все время некогда, не то чтобы он не хотел, но все время были дела. Нина не верила.

Когда дела пошли в гору, он купил квартиру в новом доме, который прозвали «Титаник» и дом через несколько лет треснул. Один его старый знакомый, Лосихин, очень деловой человек, назвал яхту именем жены – Екатерина. Так и плывут по жизни, уже трое детей.

«Титаник» устоял, сосед Петровых сделал на крыше террасу. Нина ходила туда загорать. Можно было предположить, что у нее с соседом роман, но надо было иметь очень тупую фантазию, чтобы такое придумать. Нина знала, в чем смысл жизни. Утром она говорила ему:

– Доброе утро, дорогой.

– Доброе утро, дорогая.

– Кофе, дорогой?

– Спасибо, дорогая.

– Обедать придешь?

– Дела.

– Я вечером в кино.

– Я буду поздно.

– Ужин в холодильнике.

– Спасибо.

Когда дочь была маленькая, в утренний разговор добавлялось:

– Пап, привет.

– Привет, милая.

– Пап, я на коньках научилась кататься.

– Молодец.

– Пап, я экзамен сдала.

– Молодец, милая.

– Пап, я замуж выхожу.

– Не спешишь, дочь?

– Я пошутила, пап.

Нормально все было у Петрова дома: жена-красавица, дочь-умница. Дела идут. Только вдруг Вася что-то стал удивлять. Позвонил и говорит:

– У тебя пистолет есть?

– Не по телефону.

– Принеси.

– Ок.

– Пока.

Петров решил почистить пистолет и зайти к Васе в мастерскую.

Во дворах за площадью Октября среди пятиэтажек сохранился затхлый советский мирок с клумбами, железными гаражами, с бабульками и редиской на ящиках перед магазином.

Мир этот начали рушить строители. Сначала братья Мония, торговцы сырками, сломали старый молочный завод и построили орясину в стиле московской высотки эпохи раннего накопления капитала. Через дорогу один богатенький аптекарь разворотил ликероводочный завод допотопных времен, считавшийся памятником истории, про который сто лет не хотели знать, и построил многоэтажный квартал.

Раньше из окна мастерской Иванова был виден уютный двор с историческими тропинками, протоптанными детьми, бегущими в школу, а теперь как надолбы торчали новые дома. Петров не занимался строительными делами. С некоторыми застройщиками он знался давно: играл в волейбол с Молотиловым, бывало, выпивал на мероприятиях с Мудриками, но не ближе. Скользкое это дело – стройка.

Проще заниматься обналом, но тут заходишь на опасную территорию. Хорошо, что через Иванова Петров познакомился с Сидоровым – тот вовремя намекал. Последнее время такие дела Петров перевел на других. Федералы прижали полицейских, полиция придавила банкиров. Бедному бухгалтеру некуда податься. Те, с кем Петров работал, могут быть спокойны, он не называет имен, даже тех товарищей, кто уже отсидел или умер.

Когда начались нормальные дела, Петров любил зайти в бар и смыть пот с души. По пути было маленькое заведение «Три капитана», где в одном углу сидели гэбешные спецы из соседнего дома, в другом – бойцы Ашихи и Мутая, между ними в центре зала бухал продавец валюты Валек.

Там Петров увидел Тима и Клима. С Тимом понятно, его держали за цеховика, а почему Климу морду не били, было не ясно. Бухали там демократично, иногда в узком коридоре случались потасовки, но несерьезные.

Выпив сто пятьдесят коньяка, Петров сказал Климу:

– Помнишь, у тебя концерт был «Крематорий»?

– А ты откуда знаешь?

– Так я был.

– Не помню. Давай за это выпьем.

– За то, что ты не помнишь, – Петрову как-то случайно получилось наехать на Клима и в голосе появилась мерзопакостная блатная интонация. Но Клим не услышал или сделал вид, что не дошло.

– За то, что был. Что делаешь? Все в комсомоле? – и выпил первым.

– Ты откуда знаешь? – напрягся Петров.

– Мы же давно знакомы.

– Ну да, – иногда Петров мог набычиться, если не понимал, сколько в нем коньяку или ему казалось, что он главный.

«Почему этому волосатому очкарику до сих пор тут не напинали? Может, я что не рублю?»

Петров стал дольше молчать и приглядываться.

Все здоровались, не быковали, даже Валек вел себя спокойно. После «Трех капитанов» ехали в «Регату», если там было скучно, доезжали до «Адмирала», в нем бармэнили Вадик Ловцев и Мишаня. Наливали по-свойски. Можно было зайти и в «Родину», но там вечно сидел Циган, а с ним лучше дел не иметь.

Степной город, стоящий на крутом обрыве Оби, про которую Сват пел: «Люблю я, Обь, твою муть», – очень хотел морской романтики. Именем города назвали подводную лодку, но моря рядом не было, а романтика была – пили за море и пели морские песни.

За душевными разговорами рождались новые дела. Так Петров научился слушать людей и легко знакомиться. Теперь кроме «Вельвета» он никуда не ходил. Зайдешь обедать, кругом знакомые, раньше он часто бывал в «Тринашке», но с возрастом стал предпочитать хорошую кухню и классический интерьер. Хотя в «Тринашке» кухня была не хуже, но «Вельвет» был солиднее.

Там он опять увидел Клима. Давно не встречались. Выпили.

За соседним столом гулял всемогущий начальник отдела экономической безопасности главного управления внутренних дел, про таких людей говорили, что лучше не знать про его существование. Петров не был с ним знаком, а Клим оказался приятелем, познакомил.

Как всемогущий завербовал Петрова, он не понял, и стал потихоньку посыльным при его делах. Страх пришел потом. Чтобы свалить от этих грязных дел, пришлось включить воображение, придумать инфаркт, инсульт и уехать на всю зиму на Гоа.

С тех времен Петров решил, что во всем виноват Клим. Хотя все закончилось хорошо. Всемогущего накрыли свои. Услышав, что его закрыли, Петров перекрестился и решил, что в следующий раз на Петров день поставит большую свечку за упокой и себе за здравие.

– Зачем Васе пистолет? Не стреляться же. Он скорее повесится или из окна выпрыгнет. Прыгать из окна – это художественная манера.

Был у Петрова знакомый Андрюша Абабков. Эстет. На гитаре играл, песни у костра пел, чашечки мельхиоровые с собой в Повалиху возил. Таскал с собой черного карликового пуделя. Абабков в темной воде девяностых поднял денег, стал реальным людям в долг давать. Дела пошли.

А там где серьезные дела, там появлялся Петров со своим интересом. Все шло у Андрюши хорошо, появилась машина, квартира. Когда Петров с ним познакомился, тот жил в малосемейке на первом этаже, почти на «Потоке». До ближайшего метро «Юбилейный парк» было две остановки на трамвае. Потом Абабков купил офис в центре, в пристройке у прокуратуры – наглость несусветная. Взлетел этот офис на воздух вместе с рыбками в аквариуме, любил покойный фауну.

Может он сам себе бросил гранату в окно, потому что ему сильно наступили на горло. Какое-то время Абабков скрывался, его разыскивал Горох, знатный «дядя Степа» из ЖДовского райотдела.

Нашли Андрюшу выпавшим из окна восьмого этажа неизвестной квартиры. Чья квартира, как он туда попал, осталось тайной. Вот такой шаг в вечность.

Абабков Петрову пришелся к слову как пример творческой ранимости. А может, и не к слову, все это подсознание. Потому что этот пистолет ему подогнал Абабков. Андрюха в последнее время проникся оружием, видимо, придавили обстоятельства.

Иванов не такой. Зачем ему пистолет? Может, пишет картину и нужен в натуре, он же художник.

Петров любил пейзажи, простые стройные леса, тихие речки, русскую прелесть, которую начинаешь любить после пятидесяти как тоску по детству. У Васи не было абстракционизма или сюрреализма.

Сальвадора Дали не подаришь бывшему министру сельского хозяйства Назарчуку. С Григоричем у Петрова были дела через его помощника Русю. Тот ворочал делами бывшего министра дай Бог с какой скоростью.

– Жизнь крутит бывшими. – Петрову бы играть в вестернах, иногда из него сыпались фразы в стиле киноковбоев.

В партию он не вступил, но с местными депутатами знался. Из последнего набора знал половину, на остальных легко мог собрать бумаги. Только кому нужны депутаты, кто такой малыш Молотов. А младший Степур – это сила, а Боцман – восьмой созыв при делах, с таким приятно вести дело. Но закрыли Боцмана. Какие дела у зоопарка в думе, льву мяса не докладывают? Зачем директор зооуголка протирать там рукава модного пиджака?

Политику Петров не любил, но знал много. Так сложилось, что дела завязывались на депутатов, приходилось вникать, тем более, у некоторых депутатов ноги росли из комсомола. Бывших комсомольцев не бывает – это вам любой чекист скажет. Поэтому друзей у Петрова не было, были деловые контакты.

Была одна компания, которую он уважал. Еще в институте они начали играть в покер. Парни были историками. Вот уже тридцать лет они по пятницам играли в карты и пили пиво. Пиво брал Гросс. Последние тридцать лет у него все шло неплохо, дело развивалось. С Москвой он договорился, а на местном рынке у него не было конкурентов. Собирались у него в офисе, все знали, кто на что способен и сколько выпьет. Играли без денег. Это и спасало компанию.

Последние годы стали собираться редко, хорошо если раз в месяц, а то и реже, старели, и дела не давали.

Гросс вдруг занялся сыроварением. Всем известно, что их край не только житница, но и сырница. Сыра делают много, но он магазинный. А у Гросса сыр отменный – козий и овечий – таким сыром не стыдно угостить заезжих гурманов. Но, занявшись сыром, он не углядел за делами, и все накрылось. Правильно говорят: не было проблем – купи козу.

В карты Петров играл без азарта, приходил послушать людей, отвлечься от дел, не корову же проигрывал.

Собирались только свои, несколько предпринимателей средней руки, преподаватель из юридического института на полковничьей должности, а однажды пришел Клим. Этого Петров не ожидал, оказалось, что Клим и Гросс – старинные товарищи. Даже в горы, по молодости, вместе ходили.

Клим бывал нечасто, но пил наравне со всеми, быстро косел и много курил. Все знали, что он живет рядом, поэтому не переживали.

Офис Гросса был между управлением полиции и мастерской Иванова. Тут же недалеко жил Сидоров. Тихое место.

Раньше Петров тоже любил ходить в горы. Барнаул хоть и Алтай, но до гор четыре часа. Последние годы каждый уважающий себя деловой человек обзавелся дачей в горах. Петров купил домик в Аскате. Хороша деревня на берегу Катуни. Ездил на дачу нечасто, жена завела там грядки, посадила малину и жимолость, а это все же триста километров от города, далекий огород.

Сначала ездили почти на все лето. Потом Нине надоело сидеть там одной, потому что Петров был занят делами в городе и приезжал только на выходные.

Когда дочь выросла, Нина сказала, что ей одной страшно, хотя по соседству был дом Вити и Гросса. Потом дочь стала ездить туда с друзьями и шалить.

В Аскате было много странной молодежи. Там обосновались художники и понаехали буддисты из разных городов страны. Всем казалось, что они безобидные, но только местные этого не знали – для них они были сектантами и наркоманами, потому что водку не пьют. Петров не хотел, чтобы дочь стала буддисткой, а еще не дай Бог станет лесбиянкой.

Иногда, сидя на берегу Катуни, Петров думал, что у него все хорошо. Он смотрел на луну, и говорил себе: «Хорошо. Как же хорошо», – тянул носом свежий воздух, который пах навозом, костром из соседского огорода, шашлыком и остывающим асфальтом. Пихты, сосны и мохнатые кедры сдабривали воздух «елочкой». Катунь громыхала и шевелила камни. Было плохо слышно как в «Шайбе» – на соседней турбазе – поет Серега Лазорин «Вверх по реке в Онгудай».

«Хорошо», – это были редкие моменты, когда Петров забывал про дела и был счастлив. После пятидесяти он стал часто думать о счастье.

«Жив остался – счастье? Жена красавица и мозг не пилит – счастье? Дочь не проститутка, хотя еще вся жизнь впереди – и то счастье, и другое счастье. Что сам здоров, тоже счастье. А все остальное – дела. Вот такая херня». Хорошо, что он не говорил об этом вслух.

С людьми он говорил только про дела, а счастье – штука личная и не дело это вовсе.

Один раз с похмелья его накрыло, и он испугался, что умрет молодым. Прикинул, что ему уже пятьдесят, а у него ничего серьезно не болит. Ноги, руки не болели, очки выписали с плюсом, это нормально, возраст. Разве это не счастливая жизнь?

Может, по мелочи и были неприятности да кое-какие страхи, но теперь, с высоты прожитых лет, он понимал, что все это ерунда. Был аппендицит у жены, была единственная авария, когда его сзади долбанул мудак на жигулях. Дочь не пристегнулась и разбила нос, а жена орала на него как резаная.

«Убью, посажу», – нос оказался не сломан, девочка не стала уродиной, чего боялась жена, да и когда это было. Счастливая жизнь.

Поэтому, когда Петров нес Иванову пистолет, то думал, что Вася будет его рисовать.

Петров иногда заблуждался и не замечал этого, например, он думал, что приятель жены Николс просто астролог.

В середине девяностых астрологи стали очень популярными и Николс начал писать прогнозы в главную местную газету. Так у него сложилась клиентура из девушек разного поведения. В очередь к нему вставали почтенные дамы и жены чиновников. Молодые независимые красавицы спрашивали его про личное счастье, а соседка, содержавшая проституток, просила узнать, что говорят звезды и не пора ли менять крышу.

На самом деле Николс был волшебником, но такое откровение вызвало бы у Петрова недоумение. Он считал, что волшебники есть только в сказках, а те дебилы, которые называют себя колдунами – это мошенники на доверии. Глупые люди шли к ним за чудом.

То, что Николс был волшебником, знали немногие и боялись этому верить. Сеня Комиссар догадывался, но у него был свой космоэнергетический уровень – туда, где Николс разгребал черноту, он не заглядывал, понимал, что не его сектор.

Петрову казалось, что Николс – это не его дело, иногда к нему ходит жена с подружками, потом рассказывает о звездных картах. О звездах Петров знал только то, что ему показывали в шестом классе в планетарии.

Городской планетарий был в старой церкви, в центре парка, а парк был на могилках.

В детстве, когда самым крутым аттракционом в этом парке были алюминиевые самолеты, они с пацанами нашли череп. Было тошно смотреть на желтые кости и пустые глаза, в которых засохла земля.

За этим парком и жил Николс. Как-то Петров встречал Нину, которая решила зимой поздно вечером пройти через парк к Лиде, а когда испугалась, позвонила мужу. Пришлось спасать.

Если бы Петров знал, зачем Николсу женщины, он бы не понял.

Николсу женщины были нужны для создания магической защиты. Только они могли помочь ему в войне с грандиозным злом. Злые силы, которых люди выращивали пачками, кружили в тонких слоях астрального пространства и готовы были поглотить мир. Обычно человек не чувствует эти миры, а только смутно догадывается, что где-то творится нехорошее.

Люди перестали улыбаться, преступления стали страшнее, маньяков развелось как ворон, женщины боялись ходить вечером в магазин. В гаражах стали находить мертвых кошек, а черные собаки сбивались в стаи.

Все это злые силы, если с ними не воевать, то никакая полиция не справится. Что может полицейский? Поймать, посадить, но на месте одного маньяка появится два. Закон сказочного зла.

Николс собирал женские охи и вздохи, не страх и не любовь, ему нужны были надежды и потребность в счастье. Долго разговаривая, показывая женщинам небесные карты, он внушал им веру, их верой и загораживал разной нечисти вход в город.

Мужики, даже дружок Николса Калугин, считали, что он дурит бедных баб. Но не все они были бедными, это приносило Николсу приличный доход, который не мешал ему сражаться с мировым злом. Если честно, то он прикрывал только одно направление. Вся нечисть, которая лезла из-за реки по старому мосту натыкалась на его заклинания. Николс был не простой астролог, с годами все больше его старых знакомых и даже друзей догадывались, что мужик чему-то самоотверженно служит и понимает, что уже не победит. Люди все время производят зло.

Петров был у Николса на дне рождения, жена попросила забрать ее пьяненькую. Они с подружками напоздравялись и не могли вызвать такси, честно сказать, боялись. Район у Николса тот еще. Ближайшее метро «ВРЗ» заплевано по пояс. Петров подъехал, пришлось подниматься в квартиру, девушки были бухонькие.

Жил Николс нескромно: квартира старой планировки, зеркальные двери, лепнина на потолке со звездами и колосьями. Большие окна, темно-зеленые, тяжелые шторы – примерная обстановка приемной первого секретаря небольшого городка.

В комнаты Петров не проходил, только на кухню, где было сильно накурено. Он забрал жену и ее подругу. Ей было особенно хорошо, она не спешила уходить, долго со всеми прощалась, а дома ее ждал некормленый кот. Подруга светилась надеждой на счастье. Нина смеялась, обнималась со всеми и говорила:

– Это мой Петров.

И все говорили:

– Как тебе повезло.

Петров собрал женщин, посмотрел на Николса, который, со слов жены, самый крутой астролог в мире и у него все сбывается, и поехал развозить пьяных дам. В машине они не могли остановиться и все время разговаривали и даже пели.

К себе в дом Петров гостей не приглашал, не любил чужих.

К Нине приходила Лидия Леонидовна, теща Иванова. Заходила парикмахерша, но это не гость, а по делу. Так что из гостей была только Васина теща, которую уже трудно назвать гостем.

Дело в том, что женщины сдружились даже больше чем Иванов и Петров. Они ездили на базар, в магазины, после того как у Нины появилась машина, стали гонять в Аскат, даже отдыхали на Хайнане.

Лида была интересная дамочка, все у нее было по полочкам, дело она свое вела безукоризненно. Вовремя без шума приватизировала магазин в центре города, давно сдала помещение в аренду и успешно жила. Говорила:

– Внукам останется, – но внуков у нее еще не было. Дочь Ольга не спешила, а Вася не настаивал. У него были дети от первого брака.

Лида не требовала внуков немедленно.

«Пусть живут, Оля еще молодая, Вася хороший», – было заметно, что зять ей нравится. Сначала она беспокоилась, что художник, но потом рассудила, что она их прокормит, в гробу карманов нет.

Лида не так давно вышла на пенсию и чувствовала себя деловой, уверенной и свободной от предрассудков.

Петров наблюдал за Лидой и думал: «А не лесбиянка ли она?»

Но так как отношения у него с женой оставались стабильными, то он успокоился. Хотя с чего напрягаться? От Сидорова ушла жена, ему даже лучше стало.

Это у Петрова жена смирная и понятливая, а у Сидорова была полная истеричка. В теле была женщина, но не толстая. Сидоров даже не понял, как это случилась. Была у его жены подружка, работала в банке. Как все подружки, они ходили в спортзал, в баню, в театр, ездили за шмотками в соседний город. Как будто в местных магазинах нет приличных шмоток, сколько бабских магазинов открыла Ира Шанцева.

Ира знает толк в женских тряпочках, и они явно не хуже, чем у соседа.

Любой деловой человек в городе знал, кто такая Шанцева, в своем деле она лучше всех. Один из ее магазинов был в их доме. Жена Петрова не вылазила из него – как устоять слабой женщине.

Но жена Сидорова была моднее или что-то другое, тянуло ее в Н-ск.

Однажды банкирку пригласили туда работать, и они свили там гнездышко. Город, видите ли, большой и толерантный. А Сидорову какая разница насколько он толерантнее – для него это семейная драма.

У Сидорова есть взрослый сын, хорошо, что он живет в Москве и ему, как всем москвичам, чихать.

Петров был уверен, что всем москвичам на все чихать, что не касается Москвы, а понаехавшим не интересно как там, на малой родине.

– Возвращаться – плохая примета.

Если Нина уйдет к Лиде, Петров не расстроится. Это он сразу решил, как только узнал, что от Сидорова жена ушла к бабе.

Мировые проблемы, такие как оскорбление чувств верующих или терпимость к сексуальным меньшинствам, Петрова не волновали. Он мог поддержать разговор, у него было свое мнение, но где оскорбления верующих и меньшинств, если Петров в церковь ходил только на Петров день, а живого педераста видел только по телевизору.

Когда они играли в карты, часто возникали бурные разговоры. Честно сказать, Гросс любил орать за идею. Спорил он громко. Петров в этих спорах не участвовал, смотрел в пивную кружку, поддакивал, чтобы не казалось, что он гомик или неверующий.

Чаще обсуждали политику: когда повысили пенсионный возраст, орали так, что было слышно в соседнем магазине. Но хозяин магазина Леха не звонил – то ли ему было интересно, то ли слов не разобрал. Не понятно, кто был за что – один бывший полковник, уже на пенсии, говорил – правильно сделали. Другой товарищ, которому до выслуги лет было далеко, говорил, что мужики не доживают. Орали за справедливость.

Политическая болтовня была чужда внутренней гармонии Петрова, он был деловой человек. Даже рост цен на гречку его не трогал – чем больше цена, тем легче спекулянту. У них край перепуганных крестьян. Солярка и бензин, цены на зерно – все это большие дела, и в этих делах Петров разбирался, а политика – это не его дело.

– Кто ты по жизни?– спросил его Сидоров.

– Обыватель, – подумав, сказал Петров.

– Масса, – сказал Сидоров.

– Народ, – ответил Петров, – сам ты кто?

– Человек, и это звучит гордо! – продекламировал Сидоров.

Сидоров был наблюдательным и Петров это знал, слов лишних не говорил и свое дело делал тихо.

Какими делами занимался Сидоров, Петров только представлял, потому что сидел Сидоров на одном этаже с отделом иностранных дел, был у него свой кабинет, на двери было написано «Главный специалист».

Петров не любил ходить пешком – везде, даже в булочную, ездил на машине, а Сидоров любил гулять. Когда он шел, была видна армейская выправка, видимо, давно его хорошенько выправили. Петров сам не спрашивал, а Сидоров не рассказывал. Говорили они обо всем на свете, но не про это. Сидоров рассказывал, что учился в Тамбове. Петров ничего про Тамбов не знал, кроме того что где-то там расстреляли Бузову.

Случилось так, что Петров выпил у Иванова лишнего, и Сидоров предложил прогуляться, подышать воздухом, наверно, ему не хотелось возвращаться домой. Идти было недалеко, через весь центр по косой минут пятнадцать. Шли они дворами, сначала через школу, потом во двор больницы, которую в народе называли «жэдовская», она принадлежала железной дороге.

Оказалось, что Сидоров хорошо знал Зальцмана, а Петров – Манукянов, а вместе они знали всех Неймарков. Дальше вышли к библиотеке и потом во двор «Сотого», где между роддомом и гаражами Петров захотел в туалет. Мимо проходил Ашкен, давнишний знакомый Сидорова по спецполиклинике.

Ашкен был тоже нетрезвым, поднялись к нему. Как оказалось, он долго работал детским психиатром. Таких дел у Петрова никогда не было. А потом Ашкен ушел в МВД, правил мозги участникам чеченских командировок. У Ашкена было тепло и уютно, сын-подросток наяривал на гитаре, но засиживаться не стали, выпили по одной и пошли дальше.

Повернули в арку, прошли мимо фонтана и Ленина, мимо центральной гостиницы и универа на Димитрова, во дворы хрущевок. Там студенты протоптали тропинку между гаражами. И через двор «Горбатого» вышли к «Титанику».

Пока шли, говорили. Почти с каждым домом, мимо которого они проходили, их что-нибудь связывало. Например, в «Горбатом», перед которым они сейчас стояли, жили Кулебаба и его прекрасная дочь Эвелина.

Сын у Сидорова учился в сорок пятой, а у Петрова в доме рядом с этой школой жил приятель жены – Кислый.

Вова Кислов – самый известный музыкант в городе, как бы там всякие тети из музыкального училища или филармонии не причитали, как бы рокеры ни пели, Кислый, все равно, самый известный лабух в городе. Он пел во всех кабаках города. Он пел на танцах в горпарке в те времена, когда там стоял Ленин. Петров видел Кислова с ансамблем в Пекине, в огромном, но тухлом кабаке «Шоколад» в центре Ябаолу. Это было круто. Петров тогда почувствовал себя дома, даже потные «киты» с голыми животами ему не мешали. Он сидел в углу и наслаждался Родиной. Вспоминал, как в ресторане «Барнаул», на чьей-то свадьбе, охранник бил дубинкой по спине Мишу Большакова. Миша был в офицерском полушубке, ему было не больно, но он орал:

– У меня папа – генерал.

Миша умер. Хороший был парень и папа у него, правда, генерал.

У Петрова были дела с его папой. Папа Большаков был при больших делах. А вот Миша пил и курил, долго жил в Германии, а потом вернулся. Говорили, что бежал от тамошней полиции, бросил жену, то ли испанку, то ли португалку. У больших пап часто случаются дети-балбесы.

У Сан Саныча один сын нормальный – деловой человек, в прокуратуре служит, а другой – конченый. Сура знали все. Папа пристраивал его в банк, сажал домой под арест – не помогло. Грохнули Саню традиционно, в лесу, в машине. Кто убил, выяснил брат-прокурор. Но семье не поможешь. Каким бы он ни был торчком, для них он родной.

***

В самом центре города, напротив администрации, стоит Ленин, он показывает на главпочтамт и смотрит на дом, в котором был гастроном номер сто. В этом доме Сидоров и Петров пили у Ашкена, там за бетонным советским забором находился роддом и морг. Такова жизнь.

В «Сотом» живет Марина Борисовна, а в угловом подъезде – Маргарита Викторовна, дочь известного писателя. Там же, на третьем этаже, – квартира профессора Дедерер. Один молодой музыкант тридцать лет назад был влюблен в его внучку, а потом повесился. Петров знал это, потому что у парня был деловой отец.

В среднем подъезде снимал квартирку Хальдик, но уехал в Крым и сбрендил на почве садоводства и алкоголизма. Петров хорошо его знал, это был известный фотограф, веселый и добрый. После крымских событий его жену командировали на полуостров по банковской линии. Она – женщина трезво мыслящая и быстро устроилась.

Рядом с Хальдиком жил Штуров, он любил тихим вечером выйти во двор, а в выходной после обеда сыграть с мужиками в домино.

– Забьем козла, – говорил он жене, брал старый стул, который жалко выбросить, и шел во двор.

Штуров был еще не старым, но молодость прошла. Интеллигент в нескольких поколениях, он не прикидывался народом. Да и не было в их дворе народа от сохи, если только приемщик бутылок, и то, глядя на его физиономию, можно было предположить, что за приемом бутылок кроется шпионская радиостанция.

Кто тут народ? Семья писателя Козлова или бывший представитель совмина по делам религии Лисенков? За последние двадцать лет в доме появились те, кого в девяностые называли «новые русские», но какие они русские, теперь не узнаешь, пятый пункт давно отменили.

Штурову нравился их двор, морг и роддом. А так как он был из докторов, то для него это все родные стены. Не так давно к их половинке теннисного стола подошел солидный мужчина в спортивном костюме и долго наблюдал. Штуров сразу его узнал, бывшего начальника управления по культуре Кузьму Евсеевича. Он поздоровался с ним, Кузьма вежливо ответил. Но Штуров догадался, что его не узнали. И ладно, тем более в это время он проиграл Тишину свою любимую капроновую шляпу времен раннего Брежнева, которую тридцать лет назад выиграл у дяди жены в шахматы.

Тишин надвинул шляпу, чтобы не видеть Евсеича. Штуров и это заметил, но не понял в чем дело. Гриша еще молодой, чтобы знать Кузьму.

Есть в городе поэтесса НН, гениальная, спору нет, но сложной женской судьбы. У брата Штурова с ней был роман, а в последнее время многие считают, что у Тишина с ней романтическая повесть. Гриша тоже поэт, а еще талантливый критик, но какие у них связи с НН – неясно.

Гриша, прошедший филфак от звонка до звонка, не был обделен женским вниманием.

НН в Барике любили и бесспорно считали выдающейся поэтессой. Была в городе ее полная однофамилица, только ударение в фамилии ставила на другой слог. Те, кто любил первую НН, вторую, как правило, не читали.

НН взлетела на поэтический Олимп в ранней юности, на первом курсе университета. Она сразу начала выпендриваться и подстриглась наголо, а в стране еще стоял колом Советский союз. В кругах ортодоксальных советских писателей это вызвало шок. И бабушки на улице столбенели, видя лысую девушку, они не знали, что она поэт, думали – вернулся тиф.

Времена были смутные, коммунисты уже не могли, а новая власть еще не решилась на поднятие флага.

Флаг новой власти в городе поднял литератор, муж поэтессы Фариды. Он был безумно политизированным писателем и, кажется, в путч залез на администрацию и поднял знамя новой России.

Фарида тоже заметная литературная дама, экзальтированная поэтесса и подружка НН.

Так случилось, что три девушки-поэтессы – Фарида, НН и Веттка – вломились в местный литературный кружок в середине восьмидесятых и все ахнули от восторга. Некоторые тетушки взвизгнули и фыркнули, и даже шикнули, но фурий новой поэзии было не остановить. Веттка теперь в Аргентине, говорят, что скучает.

В этом артистическом мире Тишин и Штуров не пересекались и даже не шли параллельно. Тишин, по малолетству, сильно отставал.

Когда Кузьма Евсеевич появился второй раз, Штуров не удивился. Подойдя к столу, Евсеич спросил.

– Я хотел бы присоединиться к вашей игре. Надеюсь, вы не на деньги играете?

– Пожалуйста, но у вас стула нет, – ответил дворник краевой библиотеки Джоник. Он вместо того чтобы мести площадь, забивал козла.

– Я в следующий раз могу принести, если разрешите?

– Приносите, – насторожившись, ответил Штуров.

Зачем почетный пенсионер интересуется игрой, было непонятно. Если хочет поиграть, то он не возражает. Тут все свои, даже Джоник. Он живет далеко, но работает рядом, и тусовщик старый, бездельник, конечно, но знатный, со времен «Кофейника».

«Кофейник» начался давно, еще даже до перестройки. Доисторическое было место. В то время детское кафе мороженого в центре города оккупировала молодежь. Куда ей было пойти? Не в подъезде же курить и пить вино. Подъезды тогда не закрывали, можно было спокойно бухать в подъездах, но они были заняты гопниками.

Детское кафе «Петушок» все называли «Кофейник», оно стало тусовочным местом. Кофе там был отвратительный, а мороженое хорошее.

К вечеру детей с мамашами становилось меньше и дальние столы занимали девочки с мальчиками, у них были свои причины собираться вместе.

Компания была разношерстная: гопники с ВРЗ и центровые девочки, работавшие манекенщицами. Были свои звезды, были тихие мышки, они гордились, что заходят в «Кофейник». В какой-то мере надо было набраться смелости зайти в это злачное место, где со слов старушек из соседнего дома, собирались «наркоманы и проститутки».

«Кофейник» все время пасли милиционеры, через дорогу было их управление. Кафе находилось в соседнем доме от кинотеатра «Россия» и в народе прикипело еще одно название тусовки – «У России». Тогда всю символичность этого момента никто не оценивал. Жили, тусили, звонили из автоматов подружкам и друзьям, находили квартиру на вечер. Слов «вписка» и «на хату» в этой атмосфере не было, не было среди них хиппи и уголовников. Хотя, молодых потенциальных правонарушителей хватало.

Курили во дворе дома, на веранде детского сада, пили вино на лавочках перед кинотеатром, иногда случались потасовки.

Бурная история «российской» тусовки началась примерно в 1983-84 году, а закончилась, наверно, в 1993-м. Там были музыканты и поэты, мелкие мошенники, студентки разных вузов и местные школьницы.

В большом зале кафе процессом рулила баба Зина по прозвищу «Говорящая голова». Когда она стояла за барной стойкой, было видно только ее голову.

Управляла всем буфетчица Жанна, крупная девушка с выдающейся грудью и маленькой белой фигней на голове, которую называли «наколка».

Все было родным. Чашки с отбитыми краями, кривые алюминиевые креманки, гнутые ложки.

«Говорящая голова» с грязной тряпкой, убирая крошки со стола, повторяла заклинание:

– Сидите тут, чо сидите?

«Кофейник» был в прошлом.

В прошлом у Джоника было три брака и с каждой женой по ребенку. Товарищ, работавший сторожем в библиотеке, пристроил его в дворники. Джоник хорошо играл в домино, а его друг Стас сидел ночами в библиотеке и писал роман.

Стас одно время жил в Москве, хотел стать популярным писателем, а потом вернулся в провинцию.

– А как часто вы собираетесь? – спросил Кузьма.

– По воскресеньям, с девятого мая по двадцать седьмое сентября включительно, с пятнадцати ноль-ноль до финала.

– Здорово, Кузьма Евсеич, – громко сказал мужик, сидевший на дальнем углу в тени клена, и снял кепку.

– Здорово, – обрадовался Евсеич, узнав Мерилина, приятелями они не были, но раньше часто встречались на собраниях.

Писатель Мерилин был классиком местного разлива, но от его купажа почти никого не осталось – самые крепкие вымирали. Недавно похоронили почти столетнего патриарха Юдалевича, а он был еще довоенного выпуска. У Мерилина было два инфаркта, три жены и дети от разных браков.

Новая власть денег на писателей не выделяла, а он был председателем местного писательской организации. Хорошо, что самого иногда печатают, да на съезды приглашают, кончалась писательская лафа, не СССР.

Мерилин по молодости успел захватить советский режим. За первую опубликованную книжку он купил «Жигули». А потом кинули писателей, крутись, как хочешь. Вот и навертел два инфаркта.

«Что смотришь? – крутилось в голове у Мерилина. – И тебя кинули, старый чиновник? Я народу служил, а ты – власти, а пенсия у тебя побольше будет».

Трудно понять, что думает писатель, когда оценивающие смотрит в глаза собеседнику. Кузьма даже обрадовался, узнав Мерилина.

– Очень рад, Кирилл Кириллович. Решил научиться в домино играть, один же не будешь – компания нужна.

– Что вдруг?

– Не вдруг, давно хотел, дед играл. Помню, как стучали они во дворе гришашками, мне ребенком казалось, что у них тайный клуб. Мы в карты за гаражами играли, а они на виду у всех. Вспомнил, решил жизнь проходит, а я в домино не умею. Здоровье как? – Евсеич был в курсе писательских недугов, общие знакомые регулярно рассказывали.

– Пошел сегодня в поликлинику, а у них талончиков нет. Вернулся, вдруг звонок, и номер московский, спрашиваю – кто? А там железный голос, оцените качество обслуживания в поликлинике номер один. Откуда в Москве все знают, а? Что я им скажу, у нас тут талончиков нет? Маразм, – и треснул по столу костью. – Вышел.

– Если я стул принесу, можно его будет где-нибудь оставлять?

– В стеклотаре оставишь. Ты приходи.

***

В городе всего несколько домов, во дворе которых есть столичный дух, как в кино про «Покровские ворота». Это дома на Октябрьской, дом, где был магазин «Огонек» на Ленина и «Сотый».

Выйдя из его арки, попадаешь на главную площадь с фонтанами, где старушки кормят голубей, бегают дети, а на лавочках сидят мамашки.

На этой площади каждый год в начале сентября устраивают праздничные гуляния в честь дня города.

И тогда традиционно воняет дымом из мангалов, на сцене поют и пляшут самодеятельные артисты, вакханалия продолжается до позднего вечера, а жителям дома не до праздника. Под окном орут гулящие, это не смотря на то, что в последние годы на праздники запрещают продавать алкоголь. Если во дворе не дежурят полицейские, то он превращался в туалет.

Петров не любил день города. Приходилось откладывать дела, но и выходного не получалось. Если только сходить к Васе. Но Васю стали запрягать в общественные работы. Администрация требовала, чтобы художники провели выставку, посвященную городу. Кому звонили первому? Конечно, Васе. Он председатель. Не нравилось Петрову, что Вася влез в дела, не деловой он, кинут его.

Деловой человек понимает, зачем ему общественная нагрузка. Возьми любого депутата, сразу понятно кто за кого. А когда на тебя вешают организацию, в которой все за себя, это не дело.

Петров был в курсе дел в Васином союзе. Там до Иванова пятнадцать лет сидел в председателях тихушный мужик Проходов. Все что можно он похерил, а теперь Вася разгребает. Может быть, раньше в председательстве и был почет, но не сегодня.

Петров был реалистом. Это при СССР было достойно сидеть в таком кресле, а сейчас надо сидеть в новом джипе или на курорте.

Недавно Петрова позвал на выставку Валера Апрель. Большой зал, огромные картины, Европа вдоль и поперек. Тут тебе и Венеция, и Рим, а это Будапешт, а вот жена в шляпе на озере Балатон, вот это деловой подход. Свозил жену, посмотрел сам, приехал, нарисовал и купил новый джип.

И вдруг Петров подумал страшное: «Понятно, что президента нельзя убить, а если все же сам помрет?» – и Петров испугался хода своих мыслей. Он остановился, поправил в кармане пистолет и оглянулся. Страха не было, это была осторожность. Деловому человеку надо быть осторожным. Сколько его товарищей поплатилось за беспечность: кто отсидел, кто разорился, а кто и совсем пропал. Ладно, когда пропадает какой-нибудь пьющий человек, но куда исчезают сотни здоровых нормальных людей?

Последние годы Петрову часто стали попадаться на глаза объявления о пропавших людях – это же катастрофа.

«Не думай о президенте, – приказал он себе и повторил, чтобы успокоиться, – ом мане падме хум».

Это он подцепил в Аскате у буддистов. Иногда бубнил, чтобы отвлечься.

«А если все же скоропостижно, – следующее слово Петров пропустил, – что тогда? Наверное, всероссийский траур, это понятно, а потом выборы или дворцовый переворот. А как у других? У других на посту не умирают. А Кеннеди? То когда было, тогда машины были с открытым верхом. Сегодня таких глупостей не делают, а в Рейгана стреляли, а еврейского президента убили, а недавно японского. Тоже не дураки. А если сейчас остановят и найдут пистолет? А кто меня остановит, я серьезный мужик, иду спокойно по городу, трезвый, с паспортом в кармане. Хорошо, что на машине не поехал, а то вдруг бы остановили, а в машине пушка. Деловые люди все планируют, а если не планируют до таких мелочей, то у них чуйка правильная. С левой волыной надо идти пешком, быть трезвым и не суетиться. Суета не свойственна деловым людям, даже бабам. Сколько сейчас деловых дам».

Недавно Петров познакомился с адвокатом по арбитражным делам и подумал: «Вот у нее дела так дела. И все сама. Смотришь на нее и думаешь, как же так. Кстати, их Апрель познакомил».

Заехал Петров в автосалон, а там Валера оформляет новый внедорожник и говорит: