Сепар

Серия «Время Z»

Фото на обложке Александра Гальперина (РИА Новости)

© Елена Лаврова, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Отзыв

Великолепный материал. С большим интересом прочитал рассказы Елены Лавровой из ее сборника «Сепар». Автор не только выразительно смогла показать события, которые происходили в Донбассе 14-го и в последующие годы, но и выразила в своем труде большее – показала разные социальные и общественные группы и их отношение к войне. Герои книги делают порой непростой выбор – остаться им с привычной украинской властью и уехать из Донбасса в Киев или на Западную Украину, оставив своих родных, или же остаться пусть и под обстрелами, но со своей Родиной, принять сторону России.

Рассказы Елены Лавровой переносят читателя из одной общественной группы в другую c целью показать отношение к происходящему в Донбассе разных слоев населения. Картины крестьянского быта плавно перетекают в военные события – один сын уезжает в Киев и поступает в «Азов», а другой сын идет в ополчение. Рвутся семейные связи, и у всякого человека складывается свое понимание происходящего. Есть над чем задуматься. Помните, как в Гражданскую войну, в какой-нибудь 17-й или 18-й год 20-го века, когда один брат был за красных, а другой – за белых? Тут эта тема глубоко раскрыта. Здесь мы видим и педагогическое сообщество в вузе, когда преподаватели обсуждают вопрос о том, уезжать им в Киев из Донецка или остаться под обстрелами и с неопределенностью… Для лицемера-ректора, который менял уже не один раз свою маску, и его зама карьера стоит на первом месте, но зато остальной преподавательский состав решает остаться вместе с Россией, и этих русских патриотов не пугают ни обстрелы, ни лишения, которые могут быть у них в будущем… Обязательно читайте труд сей – в нем многое.

А сколько в рассказах Елены Лавровой раскрыто характеров? Здесь мы можем увидеть и лицемерие чиновников, больших руководителей, которые меняют свою позицию в угоду новой власти. Здесь мы видим и простого шахтера, который своей настоящей Родиной считает Россию, и здесь же перед нами предстает престарелый человек, который теряет свою жену под обстрелом, – борьба за убеждения и обычное шкурничество проходят в одном временном отрезке в этом замечательном материале. Автор также показывает, во что вчерашний «хороший» человек может превратиться сегодня, в роковые времена, как он быстро меняет свой облик, превращаясь вдруг из друга во врага и из любящего мужа – в постороннего человека.

Часто автор шла по грани, показывая с одной стороны человеческую доброту, участие, а с другой стороны – жестокость, граничащую с садизмом. Вот мы видим азовцев, которые в прошлом «добрые» хлопцы, а сегодня являются карателями-убийцами, пытающими человека ради потехи, и попавшего к ним в плен разведчика, принимающего смерть добровольно и осознанно – ради идеи, ради чести.

Время от времени в рассказах Елены Лавровой возникает животное – это собака. Собаки в рассказах разные, но ситуации с ними очень похожи друг на друга. Здесь люди, которые сами лишены покоя и нормальной еды, обязательно заботятся о своих четвероногих друзьях, спасают их от смерти, кормят. Да, смерть, опасность и ненаигранная человечность идут рядом в рассказах Елены Лавровой. Это не случайно, ведь автор хочет сказать нам всем: «Вы люди! И в любой ситуации оставайтесь, пожалуйста, человеком, не забывайте о тех, кто находится рядом с вами…»

Читая рассказы Елены Лавровой, я невольно поймал себя на мысли, что ведь материал-то отличный, и материал-то этот надо бы в школе детям проходить. Мы все говорим о патриотическом воспитании… Однако какое воспитание может быть вот без таких книг, которые и волнуют читателя, и вызывают гордость за героизм наших воинов-защитников, и учат нас всех любви к своей земле.

Да, в рассказах есть многое. Так, на примере Павло, танкиста из ВСУ, попавшего в плен к мирным жителям Донбасса, мы можем видеть саму натуру тех солдат, которые воюют на стороне Киева. Павло унижается перед ополченцами, встает перед ними на колени, хотя они и не угрожают ему никак, а затем этот же Павло крадет у четы стариков, которые ему спасли жизнь, их семейные реликвии. С одной стороны мы видим воинов, защищающих свою честь и землю, а с другой стороны перед нами встают образы грабителей, трусливых воров в форме ВСУ.

Автор смогла сделать почти невозможное в своих рассказах – не применяя крепких выражений, она смогла показать менталитет украинцев, или даже отличие менталитета людей Донбасса от менталитета остальной Украины. С одной стороны мы видим менталитет людей производства, характер которых выкован в тяжких трудах, людей, сохранивших историческую память о предках из России, а с другой стороны – менталитет той отсталой, крестьянской Украины, которую возглавил Киев.

Рассказы Елены Лавровой – это постоянный выбор ее героев. С кем они? С привычной уже им Украиной или с Большой Россией, с которой их связывает историческая память? Слезы и горе, героизм и самоотверженность переплелись в труде автора. Люди еще не верят, что «свои» могут стать настоящими карателями, как в кино, которое они когда-то смотрели про гитлеровцев.

Здесь же показана и власть киевского режима в образе чиновников, их отношение к беженцам из Донбасса… Наглые, надсмехающиеся лица украинских чиновников, которые выгнали беженцев на улицу из пансионата, и образы бандитов из «Азова» прямо выражают в произведении образ киевского режима во всех его красках. Здесь же предстает перед читателями простой украинский персонал, который неприязненно относится к беженцам лишь потому, что они русские и жители Донбасса. На этом примере мы можем видеть, на что способна пропаганда и, с другой стороны, насколько же правильно утверждение о древней памяти, связывающей человека с его историей.

Советую сборник рассказов Елены Лавровой прочитать, чтобы понять многое, что происходило в Донбассе все эти годы и почему наш русский Донбасс восстал… Из этого труда вы узнаете многое.

Лев Трапезников, публицист, участник СВО в составе ЧВК «Вагнер»

«Война взмахнула своим чёрным крылом»

Этой фразой из рассказа «Ностальгия» объясняется главное смысловое значение художественного произведения, ранящего душу и будоражащего совесть.

У автора Елены Лавровой были спокойная размеренная жизнь, работа преподавателем в одном из высших учебных заведений Горловки. Были мир и относительное материальное благополучие. Был и престиж, завоёванный писательской деятельностью. Как вдруг всё это покрылось мраком страданий. И писатель по призванию принялась делать то, что было ей предназначено судьбой. Так из-под её пера вышли «Рассказы о войне в Донбассе», по сути явившиеся хроникально-документальным свидетельством переломной истории не только данного края, но по большому счёту России в целом.

В Донбассе шли на референдум о независимости как на праздник. Верили в лучшее. Но государственный переворот в Киеве и объявление так называемой антитеррористической операции (АТО) ударили обстрелами и разрушениями. Разрушениями не только зданий, но судеб человеческих, разрушением понятий добра и зла, разрушением жизни.

11 мая 2014 года героиня одного из рассказов голосует на референдуме против отделения Донбасса от Украины, считая, что «отделять неправильно, надо договариваться», а в результате попадает в пансионат для беженцев на территории незалежной и там сводит счёты с жизнью. А вот другой сюжет. Благополучная шахтёрская семья (да и не одна!) рассыпалась вдребезги под воздействием столкновения идеологий, и родные братья оказались по разные стороны, а их отец в числе самых первых уходит в народное ополчение («Ушёл к Мотороле»).

Поначалу не верилось, что война уже дохнула в лицо. Но вот нога нацистов реально оставила след в донецкой степи, и взору предстали ужасающие свидетельства пыток и погребений людей заживо. Ополченец Александр Орлов, перед тем как нацики ему, ещё живому, предлагают поторговаться за жизнь, цитирует слова французского философа эпохи Возрождения Мишеля де Монтеня: «Не за всякую цену можно купить себе жизнь» («Сепар»). Это ли не сила духа!

Противоположные черты характера демонстрирует сбежавший с поля боя под воздействием животной жажды жизни механик-водитель родом из украинской глубинки («Быдло»). Ему контрастом – донбасское гостеприимство, благородство, милосердие и воля без наказания. Таков народ Донбасса. И тут мерзейшим поступком воровства подчёркивается важная деталь: МАЙНО для щирого хохла превыше всего.

Тогда как в рассказе «Террористка баба Нина» героиня, в малом возрасте пережившая ужасы фашистской оккупации Донбасса в 1941 году, говорит: «Бог с ним, с имуществом. Имущество – дело наживное». Её воспоминания детально оживляют в памяти роман Фадеева «Молодая гвардия», написанный в 1945 году. Осенью 41-го Ниночке Шевелёвой десять лет, и она была связной у партизан. На старости лет – одинокая старуха, потерявшая мужа и двух своих сыновей. Она живёт в полуразрушенном доме, но духом не пала и продолжает коротать свой век под нескончаемыми обстрелами.

Особая ценность современных «Рассказов о войне в Донбассе» состоит в том, что ни один из них не вымышлен. «Реальность бывает страшнее самых страшных снов» (цитата из рассказа «Икона»). Более того, автор зачастую является личной участницей происходящего. Вот она вместе с детьми спасает с крыши девятого этажа беспородного здоровенного пса («Собака на крыше»), в страхе под очередным обстрелом вбежавшего сюда. А вот под именем Елена Львовна автор присутствует на собрании кафедры мировой литературы университета, который по приказу Министерства просвещения Украины собираются эвакуировать из Горловки прочь («Раскол»). В случае неподчинения данному приказу «наступала новая жизнь со многими неизвестными» (цитата).

В рассказе «Мотя» Елена Лаврова – это Елена Ивановна, являющаяся олицетворением человечности и одним из тех прекрасных, сильных людей, не сбежавших от войны, а продолжающих здесь выживать: «Горловка – большой шахтёрский город в Донбассе, город, над которым гремит война»…

Гремит уже десятый год кряду!!! Здесь люди сходят с ума в буквальном смысле слова, терял на глазах своих детей («Икона»). Здесь уходят из жизни лучшие из лучших. Такие, как молодой, воспитанный, в совершенстве владеющий французским и обладающий немалыми знаниями иностранной литературы красавец – преподаватель вуза Алексей Иванов («Позывной Флобер»).

Здесь медики каждодневным изнурительным трудом совершают подвиги. А кто-то, напротив, бежит от нескончаемых ужасов войны прочь («Смерть кота Мура»). Здесь национальный вопрос обостряется настолько, что донецкие украинцы по происхождению становятся истинно русскими, а русские – охохлячиваются и, спасая свою шкуру, бегут прочь. Растёт и растёт число скитальцев по белу свету, где их, по большому счёту, вообще никто нигде не ждёт, не исключая и Россию («Скиталица»).

Не раз каждый из нас наверняка задаёт себе вопрос: сколько несчастий может пережить человек и не сойти при этом с ума? Из гражданской войны, на которой каждый сам выбирает, с кем ему быть в одном строю и против кого воевать, война в Донбассе давно уже перешла в иную стадию. Никто по сию пору не даёт ей должной характеристики. А покуда это так, не исключено, что эхо этой войны отзовётся даже там, где пока ещё вовсе не подозревают, что своим чёрным крылом она зависнет над каждым, где бы он ни был.

Интуиция мне подсказывает, что писатель из Донбасса Елена Лаврова устами героини одного из своих рассказов говорит лично о себе: «Переживая очередное несчастье, Ольга Борисовна не знала, что самое большое, самое ужасное несчастье судьба приберегла для неё напоследок, и это несчастье называлось „война“».

Чтобы война не коснулась крылом, надо не оставаться в стороне. Читайте эти рассказы. Читайте. И начинайте действовать.

Нина Николаевна Остапенко,

заслуженный журналист Республики Крым

09.04.2024

Ушёл к Мотороле

Василий Петрович вышел из дому, постоял на крылечке, с наслаждением вдыхая тёплый сентябрьский воздух, и раздумывал, покурить сейчас или погодить и покурить после работы. Пролетела, каркая, чёрная крупная ворона. Василий Петрович проводил её взглядом.

«Ишь, раздобрела, – подумал он. – Нынче много вам пищи по посадкам. Потом покурю, – решил он. – Сначала работу сделаю».

Надо было сколотить дополнительные полки в подвале дома и приделать несколько крючков для одежды. Надо было хорошо обустроить подвал к зиме. Там было безопасно, но это при условии, что не накроет прямой наводкой крупным снарядом. В таком случае дом бы разрушился, мог заняться пожар, и было бы трудно выбраться наружу: вход в подвал был в передней. Василий Петрович, предвидя, что война может затянуться надолго, запланировал сделать второй, запасной выход из подвала. Каждый день Василий Петрович помаленьку копал этот самый запасной выход, таскал вёдра земли в огород, где Галина Ивановна разравнивала эту землю граблями.

Подвал теперь был их спасением, и его следовало сделать уютным – по мере сил, конечно. Ещё в начале войны, когда стало прилетать с украинской стороны, Василий Петрович сколотил в подвале топчаны из горбыля. Жена, Галина Ивановна, принесла с чердака старые пуховые перины, подушки и ватные одеяла и постелила на топчаны, радуясь, что в своё время не дала детям сжечь «это старьё», как они выражались, на костре.

– Не дам, – сказала им тогда Галина Ивановна и перетащила всё это добро, доставшееся ей от бабушки, на чердак.

Она оставила без внимания смех и добродушное подтрунивание детей: мол, не современная ты, мама, теперь это не в моде, теперь нейлон, лавсан и что там ещё – химическое, а ты со своими перьями и пухом возишься. К тому же бабушка умерла на одной из этих перин, а теперь чёрт знает, на которой из них. И подушки тоже! На которой из них лежала её мёртвая голова, поди знай. Неприятно же!

– Пусть будут! – коротко сказала Галина Ивановна и спрятала подальше ключ на чердак, чтобы дети в её отсутствие не привели свои угрозы в исполнение и не сожгли пух и перья в угоду лавсану и нейлону.

И вот теперь, через много лет, всё это добро пригодилось. В подвале было прохладно в летнюю жару и сыровато, так что пух и перья замечательно грели, потому как буржуйка, сваренная из железяк Василием Петровичем, к утру остывала. Железяки он тоже не позволял сыну выбросить.

– Пусть лежат, – говорил он. – Места не пролежат!

И ведь не пролежали. Пригодились!

В подвале были полки, но все они были заняты банками с солениями и компотами. Дополнительные полки нужны были для всяких мелочей, всякой всячины, которую приходилось класть прямо на топчаны. Это было неудобно.

– Книгу некуда положить, – жаловалась Галина Ивановна.

У Василия Петровича вертелось на языке, мол, так пусть Миша возьмёт и соорудит полочку, но он языку воли не давал, потому что сын был занят весь день и приходил по вечерам поздно. А то и вовсе не приходил. Поэтому Василий Петрович и решил сделать дополнительные полки, потому что они и в самом деле были необходимы.

Чем занимался Михаил последние несколько месяцев, Василий Петрович не знал. И Галина Ивановна не знала. Сын приходил домой сильно уставшим, поспешно ел и падал в постель. И Василий Петрович приметил, но никому не говорил, что сын стал носить странную обувь. Название ботинок походило на бутсы, но это были не бутсы, хотя тоже на «б». Василий Петрович всё не мог запомнить название этих ботинок, пока не догадался сравнить их название с названием кости – «берцовая». Ботинки были крепкие, высокие, с толстой рифлёной подошвой. Василий Петрович был бы рад носить такие замечательные ботинки. Наверное, на несколько сезонов хватит. А если аккуратно носить, то лет на десять. Почитай, до конца жизни.

Ещё десять лет Василий Петрович рассчитывал прожить. Он спросил сына, где он их взял и сколько за них заплатил. Сын отвечал, что достанет ему такие ботинки бесплатно, но позже. Кое о чём отец догадывался, но догадки свои держал при себе. Все молчали. И он молчал. И ни о чём никого не спрашивал. Надо будет – скажут.

Василий Петрович поискал глазами Галину Ивановну. Во дворе её не было. Значит, она на огороде за домом. Он спустился с крыльца, обошёл дом и увидел жену. Она и в самом деле была на огороде, сгребала в кучки ботву. Сегодня выдался день затишья, и можно было устроить уборку.

Василий Петрович смотрел на жену, а она его не видела. Он смотрел и гордился, какая Галя у него статная, даже в шестьдесят два года. Он же был на десять лет старше. Работа у неё в руках спорилась. Крепко и уверенно стояли на земле её ноги. Четверых родила, а не раздобрела, как некоторые бабы. Соблюдает себя. Не сдаётся.

Василий Петрович вздохнул и отправился в сарайчик на краю огорода мастерить полки. За ним трусил старый спаниель Тимоша, спутник по рыбалке и охоте. Проходя мимо жены, Василий Петрович хотел сказать ей, какая она у него ладная да ловкая, но не сказал.

Стругая доски на верстаке в сарайчике, прочищая иногда рубанок от стружки, Василий Петрович думал о том, что всё так хорошо сложилось в его жизни. Сорок пять лет назад, отслужив в армии, приехал он в Донбасс из посёлка Знаменка Орловской области в поисках работы. Из Донбасса родом был его армейский друг Толян. Он-то и посоветовал Василию Петровичу, что лучше всего приехать в Донбасс и стать шахтёром. И зарплата хорошая, и уважение. И девчата красивые в Горловке. Василий Петрович собрался и приехал.

Он думал, что Горловка – это поселок вроде его родной Знаменки на Орловщине, а оказалось, что это довольно-таки большой город. И Василий Петрович стал шахтёром. А вскоре увидел он свою Галю. А увидел он её в парикмахерской, где она работала. Пришёл подстричься, а ушёл с сердцем, полным радости. Начали с Галей встречаться. Василий Петрович – высокий, русоволосый, с голубыми глазами. Руки, как лопаты. А Галя – черноволосая, чернобровая, кареглазая дивчина.

Василий Петрович ласково звал жену «моя хохлушечка». А его хохлушечка по-украински ни бум-бум. Родители её ещё кое-как могли объясняться на этом языке, но всегда говорили на русском, потому что в Донбассе все говорили на русском и только песни в праздники пели не только русские, но и украинские, непременно на украинском языке. Даже Василий Петрович со временем научился петь их на украинском.

Галина Ивановна, слыша от мужа ласковое «хохлушечка», в пику называла его «москалём». Василий Петрович улыбался в свои сталинские усы и говорил, что от этого слова веет родиной, Москвой.

Василий Петрович закончил выстругивать первую доску и подумал, что теперь может позволить себе маленький перекур. Он вышел из сарайчика, сел на лавочку, сколоченную им же лет тридцать назад, и закурил. Пуская сизый дымок, он следил за женой, как она сгребает маленькие кучки ботвы в одну общую кучу. Издалека донеслось кряканье уток.

«Много их развелось на местном ставке. Надо бы пойти пострелять завтра, – подумал Василий Петрович. – Будет хороший обед, а то всё курятина да курятина».

Курочки у них были свои. Больше никакой живности не было, если не считать Тимошу. Но Тимоша не был живностью. Он был почти человек. Василий Петрович нередко беседовал с ним, а пёс слушал и кивал головой. Понимал. Поддакивал.

Были у Василия Петровича и Галины Ивановны дети: три сына и дочь. Дочь Ирина выучилась на врача, вышла замуж и жила в Ростове. Старший сын Иван был электриком и жил со своей семьёй в Краснодаре. Средний сын Андрей после школы пошёл, как отец, в шахту, но в шахте ему не понравилось. Через два месяца он уволился и стал водителем фургона при каком-то складе. Он всё ещё не был женат и жил с отцом и матерью в их просторном доме.

Младший сын Михаил был шахтёр, как и отец, не женат и тоже жил в отцовском доме. Конечно, хорошо было бы, если бы все дети жили рядом, но что поделаешь! Так получилось, что старшие живут отдельно, и надо смириться. Детьми Василий Петрович и Галина Ивановна были довольны, гордились ими, хотя немного расстраивал Андрей, гуляка и большой любитель пива. Андрей словно родился с бутылкой пива в руке.

– Тебе нельзя, – строго говорил ему отец. – Ты же водитель!

Андрей смеялся:

– Я не людей развожу по магазинам, а овощи да селедку.

Василий Петрович закончил курить и побрёл строгать вторую доску – для боковин полки.

Дочь его внешне была похожа на него, на отца: светленькая, с голубыми глазами. Андрей – тоже. А вот Иван и Михаил были в мать – чернобровую, черноокую, черноволосую хохотушку-хохлушку Галю. Россия и Украина перемешались в их семье прочно, не растащить. Но перемешались они всё-таки на русской основе, так думал Василий Петрович, принимаясь за вторую доску. Впрочем, с Андреем вышла осечка. Непонятная, странная осечка.

Жизнь Андрей вёл скрытную. Никогда о ней не рассказывал. С кем дружил? Кого любил? О чём думал? Если друзья и были, то в дом их Андрей не приводил. Если девушка у него была, то где он с ней встречался, родители не знали. Из деликатности не спрашивали, когда женится. Надеялись, что всё будет путём.

Но всё пошло наперекосяк в конце 2013 года. То есть для них, для родителей, вышло а перекосяк, а для Андрея, может быть, всё шло как надо. Но сначала что-то пошло не так в Киеве.

Василий Петрович следил за событиями «по ящику» и переживал, что Янукович хочет подписать документ об ассоциации Украины с ЕС.

– С Россией надо бумажки подписывать! С Россией-матушкой, а не с Европами этими. Чужие они нам! А матушка не выдаст. Ну куда этот шапошник лезет!

Шапошником Василий Петрович звал Януковича за старые грехи его.

Когда стало известно, что президент отложил подписание документа, Василий Петрович радовался:

– Понял, дурак, что не надо подписывать. Так и страну недолго загубить, что попало подписывая.

А 21 ноября начался Майдан.

– Ничего! – рассуждал Василий Петрович. – Посидят-посидят, жрать захочется – уйдут.

Но протестующие не только не уходили, их становилось всё больше и больше. И жрать им кто-то давал, и пить давал, и, наконец, они зажгли первые шины. Смрад горящих покрышек накрыл улицы Киева.

– Чего же Янукович их не разгонит? – недоумевал Василий Петрович. – Вот Путин Болотную разогнал, и все дела! Тихо и порядок! Чего же он ждёт? Что-то в последнее время всё Бога поминал к месту и не к месту. На Бога надейся, а меры принимать надо.

В начале декабря пришёл Андрей с работы весёлый и непривычно разговорчивый. За ужином внезапно объявил:

– Я уволился.

Все умолкли и посмотрели на него, ожидая продолжения. Продолжение всех ошеломило:

– Мы с друзьями уезжаем в Киев!

– Зачем? – спросил Василий Петрович, но он уже понял зачем.

– Жизнь будем менять! Надоели воры у власти. Мы к власти придём.

– Кто – мы? – испуганно спросила Галина Ивановна.

– Мы, молодые!

– Какие такие молодые! – не выдержал Василий Петрович. – Тебе уже тридцать пять стукнуло.

– Это ещё молодость, – снисходительно улыбался Андрей. – Всех из власти повыгоним и молодых посадим. Прогрессивных. В ЕС войдём. Не жизнь будет, а малина!

– Как бы той малины не объесться, – съехидничал Василий Петрович. – Так вот та Европа сидит и ждёт вас. А ты читал, во что та ЕС некоторые восточные страны превратила? Ну, Болгарию, например. Читал?

– Это всё пропаганда! – заявил Андрей. – Меньше свои совковые передачи слушай! Ты меня слушай! Вступим в ЕС, знаешь какие зарплаты и пенсии будут?! В евро! А режим – безвизовый. Берёшь маман под ручку и катишься в Германию. Или, там, в Италию.

– Зачем мне катиться в Германию или в Италию? – начал закипать Василий Петрович. – Мне и здесь хорошо! А начальник нашей шахты чуть не каждый месяц за границу ездит. Оформил визу и едет. Какая разница?

– Тебе хорошо, – начал тоже закипать Андрей, – а мне здесь – плохо! Я хочу как человек пожить. Понимаешь, как человек!

– А чего тебе дома-то не хватает? – встряла Галина Ивановна в мужской разговор. – Работа есть! Дом есть! Мебель есть. Если тебе машину хочется, то мы с отцом накопим, будет тебе машина.

И тут встрял Михаил, до того молчавший:

– Так ведь ему не «Фольксваген» подержанный хочется, так ведь? Ему что покруче подавай да новенькое! Там, в Европе, между прочим, своих таксистов хватает. Унитазы захотелось европейские чистить? Или санитаром в хосписе горшки выносить?

Андрей не сдавался:

– Мир хочу посмотреть.

– Ага, – подначивал Михаил. – Много ты мира увидишь в чужом унитазе.

Андрей встал и с шумом отодвинул стул:

– Что хотите, то и говорите! А я – еду! Прозябайте тут, если нравится!

Наутро Андрей укатил в Киев. Василий Петрович ходил мрачный и всё спрашивал себя: чего это Андрею, паршивцу, не хватало? Живи да радуйся! И не находил ответа.

А Майдан в Киеве всё длился и длился. И когда пролилась первая кровь, Василий Петрович не мог без боли сердечной смотреть на жену, так она переживала. А поделать ничего нельзя было. Андрей не давал о себе знать, не звонил. Где он был? С кем? Что ел? Что пил? Где спал? Был ли жив? По вечерам, включив телевизор, Василий Петрович внимательно слушал новости из Киева и вглядывался в мелькавшие на экране картинки с Майдана: нет ли там сына. Но сына там не было.

Двадцать третьего февраля узнали, что президент Янукович бежал из страны.

– Всё! – сказал Василий Петрович Тимоше. – Просрали страну!

Тимоша огорчённо постучал хвостом по полу.

В середине марта пришла неожиданная весть: Путин подписал указ о присоединении Крыма к Российской Федерации.

Василий Петрович, слушая по телевидению новости, качал головой в недоумении и приговаривал:

– Ай да Путин! Ай молодца! Р-р-аз, и готово! За это дело, мать, надо бы выпить.

Вечером за ужином, пропустив рюмку водки за Путина, рюмку за воссоединение Крыма с Россией, Василий Петрович внезапно спросил жену:

– А ты не против? Может, ты против? Может, тебе обидно, ты же украинка.

– Да какая я украинка! – махнула рукой Галина Ивановна и засмеялась. – Скажешь тоже! У меня только паспорт. Украинского-то как и в тебе!

И вместе они снова выпили за Путина.

В конце апреля 2014 года Михаил принёс Василию Петровичу гостинец. Василий Петрович и Галина Ивановна обедали. Михаил выпростал гостинец из полиэтиленового мешка и поставил его перед отцом на стол.

– Мне? – спросил Василий Петрович, вытирая полотенцем руки.

– Тебе, – отвечал Михаил. – Тебе же их хотелось. Ну вот!

– Где взял? – спросил Василий Петрович, лаская корявыми пальцами берцы.

– Там уже больше нет, – лаконично ответил сын. – Ты примерь.

Василий Петрович примерил. Берцы были чуть-чуть великоваты.

«С шерстяным носком хорошо будет, – подумал Василий Петрович. – Крепкая обувь! Аккуратно носить, так до смерти хватит».

– А себе? – спросил Василий Петрович сына.

– У меня есть, – ответил сын и мигнул отцу, чтобы тот вышел на крылечко покурить.

Сели покурить. Василий Петрович прихватил с собой берцы и поставил рядом на крылечке. Любовался, пока курил. Сын молчал, но Василий Петрович чувствовал, что он хочет что-то сказать. Василий Петрович ждал.

– Ты, это, батя, – начал сын, закуривая вторую сигарету, – матери скажи, что я уехал в командировку. Далеко. Чтобы не волновалась. Я в дом заходить не буду. Просто я уйду сейчас. То есть за мной сейчас заедут. Не прощаясь. Сам понимаешь, слёзы и всё такое… А ты ей потом скажешь, хорошо? Будто сам не знал, а потом узнал.

Василий Петрович молча кивнул головой. Докурил сигарету, поднялся:

– Ты погоди-ко. Я щас!

Василий Петрович ушёл в дом, а через несколько минут вернулся со свёртком. Отдал сыну.

– Шо там?

– Посмотри.

Михаил развернул полотно. В свёртке лежала армейская фляга времён Отечественной.

– Деда?

– Деда! Ты, это, не потеряй в командировке-то. Домой принеси!

– Так точно! – тихо сказал сын и поднялся.

Обнялись. К воротам тихо подкатила старенькая голубая «семёрка». Михаил быстро пошёл к воротам, и Василий Петрович смотрел ему вслед. И хотя верующим он не был, быстро три раза перекрестил удаляющегося сына. Хлопнула дверца «семёрки».

Василий Петрович переобулся в берцы, прямо на крылечке, и сидел, вытянув ноги, чтобы как следует их рассмотреть. Из дома вышла Галина Ивановна, вытирая руки фартуком.

– А Миша где?

– Так это, – начал Василий Петрович, продолжая рассматривать берцы, – он тебе шо, не рассказал? В командировку он уехал. Длительную. Приехали за ним, он и попрощаться не успел. Побежал, крикнул, чтобы ты не волновалась.

– Понятно! – сказала Галина Ивановна и села на ступеньку рядом с мужем. – Так я и знала!

Она утёрла фартуком глаза.

– Шо ты знала? – притворялся Василий Петрович, полируя берцы носовым платком.

Галина Ивановна вынула его из пальцев мужа.

– Ну не обувь же им вытирать! Стирать-то мне! – упрекнула она. – А то и знала, что в Славянск он поедет! И про того ирода заранее знала, что в Киев поедет. Разные они.

Под «иродом» Галина Ивановна имела в виду Андрея. Василий Петрович покосился на жену.

– Прям-таки знала! Я вот не знал.

– Ты не знал, а я догадывалась. Только не по-людски это, втихаря уезжать. Надо было посидеть, проводить. Хоть бы живыми вернулись!

– Лучше встретим. Тогда посидим, – подвёл итог муж.

Больше они о сыновьях не разговаривали. Вместе ждали вестей. А вести приходили не часто. Чаще узнавали о новостях по радио и по телевидению. И вести были тревожные. Чем ближе было лето, тем тревожнее они становились. Василий Петрович сделался мрачен и молчалив, а Галина Ивановна всё чаще пила валерьянку и корвалол.

Василий Петрович пристрастился ходить на митинги. Ему нравилось находиться в гуще народа, нравилось слушать перед митингом торжественное «Вставай, страна огромная…», нравились охрипшие ораторы-женщины и веяние русских триколоров над головой. Ему тогда, в марте-апреле, как и многим другим жителям Донбасса, казалось, что всё будет хорошо, несмотря ни на что. Ему казалось, что русские войска вот-вот придут на помощь, как в Крыму, произойдёт воссоединение Донбасса с Россией, и всё будет прекрасно!

Но что-то пошло не так. Третьего мая все узнали о трагедии в Одессе, случившейся накануне.

Галина Ивановна плакала и всё повторяла:

– Ты ходишь на митинги! А что, если и вас сожгут заживо!

– В Горловке нет нациков, – убеждал Василий Петрович. – В Горловке такое не произойдёт.

Но Галина Ивановна плакала и просила его на митинги не ходить. Боялась за него. А Василий Петрович всё равно ходил и чувствовал себя причастным к историческим событиям, совершающимся на его глазах.

А потом подлетело 11 мая. Утро выдалось солнечное, ясное, тёплое. Листья на деревьях развернулись в полную силу, и цвели каштаны.

Василий Петрович и Галина Ивановна нарядились как на праздник. Василий Петрович надел серый костюм, который он носил вот уже двадцать лет только по большим праздникам, и поэтому костюм выглядел, как будто его вчера купили в магазине. К костюму он надел белую рубашку. И, конечно, на ногах Василия Петровича красовались берцы, хотя, правду сказать, было в них немного жарковато. Но, надевая берцы, Василий Петрович чувствовал себя немножко причастным к ополченцам, и это было ему приятно.

Галина Ивановна надела новое весеннее платье, синее в белый горошек, с белым кружевным воротником, и синие туфельки. На её правом запястье красовался золотой браслет, подаренный ко дню рождения старшим сыном Иваном. А на левом запястье скромно пристроился магнитный браслет, который Галина Ивановна не снимала ни днём ни ночью вот уже двадцать лет, веря в его целебную силу.

В кармане пиджака Василия Петровича лежали два паспорта – его и жены. А нарядились муж и жена как на праздник, потому что 11 мая в Донбассе проводился референдум: каждого жителя спросили, хочет ли он независимости от Украины. А потом обещали сразу же второй референдум, на котором каждого жителя должны были спросить, хочет ли он, чтобы Донбасс присоединился к России.

Правда, второй референдум зажилили, и потом о нём никто не вспоминал. А почему зажилили, Василий Петрович не знал и строил потом разные предположения. И сильно обижался на новую донецкую власть, что второго референдума она не провела. И немножко сердился на Путина, потому что в одном из его предположений Путин тайно просил донецкую власть второй референдум не проводить. Вот и не провели.

Василий Петрович и Галина Ивановна хотели, чтобы Донбасс стал независимым от Украины. И ещё больше они хотели, чтобы Донбасс присоединился к России. Им было невыносимо думать, что в Одессе так деловито были заживо сожжены люди, ходившие на митинги за федерализацию Украины, и многие украинцы и правительство это массовое убийство одобрили. В ТАКОЙ Украине, где заживо сжигают граждан за убеждения, они жить не хотели.

Пока Василий Петрович с супругой шли на избирательный участок, нарядные, в приподнятом настроении, им навстречу шли толпы уже проголосовавших людей. Эти люди, как и Василий Петрович с супругой, были нарядны и улыбались.

– Как хорошо! – сказала Галина Ивановна. – Впервые в жизни иду на избирательный участок с радостью. Одно только заботит: почему Путин просил референдум отложить?

– Кто его знает! – отвечал Василий Петрович. – Если просил, значит, были причины. Только после Одессы не стоит ждать. Если будем ждать, то и референдума не видать, и нацики здесь появятся как пить дать. Нет, нельзя откладывать. Думаю, Путин всех здешних тонкостей не ведает. Что советники доложат, то для него и правда. А советники тоже всё ли знают?

– Смотри, смотри! – зашептала Галина Ивановна. – Это же ополченцы!

У входа в школу, где был размещён избирательный участок, стояли четверо крепких рослых ребят в камуфляжной форме с автоматами. Оружие ребята держали как младенцев, на обеих руках, прижав к груди.

Проходя мимо ребят, Василий Петрович уважительно поклонился и приветственно приподнял над седой головой соломенную шляпу. Парни вежливо улыбнулись в ответ, но глаза их оставались серьёзны и внимательны.

На избирательном участке в местной школе толпился народ, к столам и урнам стояли длинные очереди, играла музыка, да не просто абы какая, а патриотические песни военных лет, что взбадривало избирателей так же, как осознание, что сейчас они выбирают судьбу своего края – Донбасса. Повсюду слышались возбуждённые голоса, у людей сияли глаза, и никто ни о чём не спорил, такое было единодушие.

– Праздник! Чисто праздник! – удовлетворённо повторял Василий Петрович и ласково сжимал руку супруги.

Когда через пару дней они узнали о результатах голосования, Василий Петрович сказал:

– Ну, мать, новая жизнь начинается, без этой хунтовой Украины. Сами себе хозяева теперь. Только всё-таки где второй референдум?

В десятых числах июля пришёл Михаил. Он уже не скрывал, где был. Пришёл в военной полевой форме.

– Что, не отстояли? – спросил Василий Петрович за обедом. – Как же так? Почему? Они же теперь на Горловку и Донецк попрут.

– Так получилось, – коротко отвечал Михаил. – К сожалению, так получилось. Попрут!

– Ой, божечки! – запричитала Галина Ивановна. – Да что же это такое творится?!

– Батя, мама, лучше бы вам в Краснодар к Ивану или к Ирине в Ростов уехать. Скоро здесь будет жарко.

Василий Петрович положил ложку и, постукивая пальцем в столешницу, отчеканил:

– Никуда я не поеду! Последнее дело – тикать, портки роняя. Здесь мой дом. Здесь моя земля. Здесь всё моё! Я сказал! А мать сама за себя скажет. Может, Галя, тебе и правда уехать? Ты женщина. Какой с тебя спрос?

Галина Ивановна глядела с упрёком на мужа:

– Чего же я из своего дому и от своего мужа тикать буду? Выдумаешь тоже! Вместе беду переживём.

– Мне было бы спокойнее… – начал было Михаил, но Василий Петрович оборвал его:

– Может, тебе было бы спокойнее, только, зная, что мы дома, ты злее будешь. Я не знаю, почему вы ушли из Славянска. На войне всякое бывает. И отступления бывают. Вспомни ту войну. И дед отступал. Но потом стали наступать и победили. Вот так и должно быть! Наступать надо и победить! Всё!

Вышли на крылечко покурить. Вечерело, но воздух был всё ещё раскалён.

– От Андрея вести есть? – спросил Михаил.

– Нет.

– От Андрея вести есть, – сказал Михаил и вынул из кармана свой смартфон. – Щас покажу. Только спокойно.

Василий Петрович внутренне напрягся. Михаил нашёл нужную фотографию и дал телефон отцу. Сначала Василий Петрович не понял и даже обрадовался. На фотографии был живой, здоровый и улыбчивый Андрей.

– О, чертяка! – вымолвил Василий Петрович. – Похудел, что ли? А что это за форма на нём?

Михаил постучал пальцем по монитору, изображение увеличилось, и Василий Петрович увидел детали: красно-чёрный шеврон на рукаве с надписью «АЗОВ». В руках у Андрея был автомат.

– Мля-я-я-я! – выдохнул Василий Петрович, разглядывая чёрного паука свастики на жёлто-голубом фоне. – Твою мать! Во мля-я-я-я-я! Да это ж вервольф! У партии молодого Гитлера была такая штука! Оборотень! Мой сын! Это ж кого я родил?!

– Матери показать?

– Спрячь! Спрячь и не показывай! Пусть не знает об этом позорище. Пусть не знает!

Михаил спрятал телефон.

– Так, получается, вы, братья, по разные стороны?

– Получается, батя.

– Так, получается, это гражданская?

– Получается, гражданская.

– Те, значит, за Европу, а мы – за Россию, – подвёл итог Василий Петрович. – А шо та Европа житья не давала России – то шведы, то поляки, то французы, то немцы, – это, значит, им наплевать?

– Значит, наплевать!

– Ну дела-а-а-а! А ну как он домой заявится?! Шо нам с ним делать?!

– Не заявится, батя. Его здесь в плен возьмут. Исключено!

– Так что же он теперь, пропащая душа?

Михаил не ответил, но по его молчанию Василий Петрович понял, что дело зашло так далеко, что ничего уже не вернёшь. Назад пути нет.

– Ну, и что теперь? – спросил Василий Петрович.

– Иду к Мотороле, – улыбнулся Михаил.

Брови Василия Петровича поползли вверх от удивления.

– К командиру Павлову, – пояснил Михаил. – Моторола – его позывной. У меня тоже позывной есть. Будем оборонять Горловку. Моторола – достойный мужик! Твёрдый! С принципами и ценностями, как теперь выражаются.

– А твой позывной какой?

Михаил наклонился, потрепал Тимошу, лежащего на ступеньке, по голове и засмеялся:

– Тимоха мой позывной.

Василий Петрович усмехнулся.

– А чего же как у пса?

– О доме напоминает.

Василий Петрович кивнул.

– Как услышишь «Тимоха», знай: это я.

– А звание у тебя какое?

– Самое высокое, батя, рядовой.

– А род войск? – продолжал любопытствовать Василий Петрович.

– Пулемётчик. Сейчас крупнокалиберный на полигоне осваиваю. Здорово наяривает! Знатная штука! Готовимся принимать «гостей».

«Гости» не заставили себя ждать. Утро 27 июля выдалось жарким и солнечным. Василий Петрович и Галина Ивановна занимались хозяйственными делами. Покончив с ними, они собрались было отобедать, но в 13.00 началось. Над городом загремела канонада. Такое Василий Петрович и Галина Ивановна слышали только в фильмах про Великую Отечественную войну. Ужас объял их. Это был первый в их жизни артиллерийский обстрел города.

Василий Петрович сидел в зале. Услышав орудийный гром, он страшно закричал жене, находящейся на кухне:

– В подвал! Немедленно в подвал!

Галина Ивановна так испугалась и ослабела от страха, что плюхнулась на табуретку и не могла двинуться с места. Василий Петрович вбежал на кухню, подставил жене плечо, обхватил рукой за талию и потащил вниз по лестнице в подвал. В подвале он зажёг свет и посадил жену на топчан. Галина Ивановна прижала ладони к щекам, качалась из стороны в сторону и повторяла одну и ту же фразу:

– Что же это такое?! Что же это такое?! Что же это такое?!

Мощные удары раздавались всё ближе и ближе. Дом вздрагивал, и начал мигать свет. Василий Петрович положил поближе фонарь.

– Успокойся, – сказал он жене. – Здесь не опасно. Всё хорошо!

Но он знал, что совсем всё не так хорошо. Он боялся прямого попадания в дом. Если снаряд попадёт в крышу, дом не выдержит. Он старый. И кто будет доставать их с женой из-под завалов? Соседи ведь в таком же положении. Именно тогда Василий Петрович задумал копать второй выход из подвала наружу в огород.

Тот первый обстрел города унёс жизни примерно двух десятков человек, множество людей были ранены. Украинские орудия били по улицам города среди бела дня, и люди были застигнуты врасплох. Некоторые из тех, кто пережил этот ужас, признавались, что даже не подумали упасть на землю при первых выстрелах. Не знали, что нужно падать. Среди погибших в тот день горожан была та самая молодая мать с десятимесячной дочкой на руках, которую впоследствии назвали Горловской Мадонной.

Каждый день были обстрелы. Каждый день звонил старший сын Иван, ругался и требовал, чтобы родители немедленно приехали к нему в Краснодар. Звонила Ирина, тоже ругалась и требовала, чтобы родители немедленно приехали к ней в Ростов.

Василий Петрович научился различать выстрелы гаубиц и «Градов», миномётов, танков и САУ. А когда стучал крупнокалиберный пулемёт, Василий Петрович разглаживал указательным пальцем свои сталинские усы и шептал:

– Давай, сынок, давай!

Может, это был не пулемёт его сына, но ему хотелось думать, что это непременно его пулемёт.

Галина Ивановна тоже помаленьку привыкла к ежедневным обстрелам. Постепенно так привыкли, что днём не всегда и прятались в подвал. Но спали этим летом только в подвале, чтобы ночью не быть застигнутыми врасплох.

Привыкнуть к обстрелам не мог только Тимоша. Заслышав свист снарядов, он стремглав мчался в подвал, забивался под топчан и дрожал всем телом. А после обстрела долго не вылезал из-под топчана.

– Тимоха, ты же охотник. Ты же ружейных выстрелов не боишься, – шутливо упрекал его хозяин.

Тимоша виновато стучал хвостом по полу: мол, это, дорогой друг, не ружейные выстрелы, мол, понимаем-с разницу.

Василий Петрович привинтил саморезами боковины, вбил сверху гвозди и загнул их, чтобы на них подвесить полку. Полюбовался, решил спуститься в подвал и примерить, где её подвесить.

«Подвешу, – думал он, шагая к дому, – и пару-другую вёдер земли выну».

Тимоша трусил рядом. Надо побыстрее сделать второй выход из подвала. Галина Ивановна уже сгребла ботву и стояла, опершись на грабли, отдыхала. Проходя мимо, Василий Петрович показал ей полку.

– Нормально? – спросил он.

– Нормально, – ответила жена. – Щас обедать будем.

Василий Петрович спустился в подвал и начал прилаживать полку. Измерил расстояние между загнутыми гвоздями, начертил крестики на стене подвала и взял дрель. Сверло легко вошло в кирпич. Василий Петрович вбил молотком деревянный чопик, а в чопик вогнал гвоздь. Вдруг заскулил Тимоша.

– Ты шо? – спросил Василий Петрович, и в это время раздался страшный удар.

Дом содрогнулся, и в подвале погас свет. Василий Петрович бросил дрель и в темноте лихорадочно шарил по столу, чтобы найти фонарь. Он точно помнил, что оставил фонарь лежать на столе. В это время раздался второй удар. Василий Петрович пошатнулся, зацепил рукавом фонарь и уронил его на пол. Но искать фонарь он не стал, ощупью пошёл к выходу. По лестнице он взлетел, сам не помня как, и помчался через двор на огород. Там, где десять минут назад стояла Галина Ивановна, зияла воронка, и от воронки поднимался к небу лёгкий сизый дымок.

– Нет, – сказал Василий Петрович. – Нет! Она, наверное, в доме! Да, она в доме, раз её не было в подвале.

И Василий Петрович помчался обратно в дом. Он вбежал в переднюю, потом на кухню, в комнаты, но Галины Ивановны нигде не было. Василий Петрович бросился к входу в подвал и крикнул вниз, в темноту:

– Галя! Галочка!

Всё молчало. Весь дом молчал. На улице тоже было тихо. Буханье слышалось теперь вдали. Василий Петрович снова побежал в огород и остановился у калитки, оглядывая пустой огород во всех направлениях. Сизый дымок над воронкой исчез. И Галина Ивановна исчезла бесследно.

Василий Петрович побрёл к воронке, ещё не понимая, вернее, ещё не желая понимать, что случилось страшное. Метрах в пяти от воронки он увидел… да, он увидел браслет. Магнитный браслет, который Галина Ивановна носила вот уже много-много лет от давления. Помогал этот браслет или нет, но Галина Ивановна верила, что помогает. Василий Петрович не раз подшучивал над верой жены в чудодейственную силу браслета. Но от его шуток вера жены не поколебалась. И вот этот браслет лежал среди комьев сырой земли, и Василий Петрович поднял его. Это было всё, что осталось от Галины Ивановны, его жены.

Он стал бродить вокруг воронки, сужая круги, но больше ничего не нашёл. Он держал браслет перед собой, как некий талисман, при помощи которого ему удастся найти жену. Но жены не было. Василий Петрович остановился у края воронки и стал смотреть в её глубину. Но и там он ничего не увидел, кроме комьев земли. И Василий Петрович сел на корточки у воронки и замер, держа магнитный браслет в вытянутой руке на ладони.

Между тем около Василия Петровича потихоньку стали собираться соседи. Они сразу всё поняли и не отрывали взглядов от браслета на ладони Василия Петровича и от дыры в земле, навеки поглотившей Галину Ивановну. Женщины тихо плакали. Мужчины молчали. Через некоторое время соседи по очереди стали подходить к Василию Петровичу, и каждый говорил ему что-нибудь, что могло бы его, по их мнению, утешить. В ответ на их корявые, но искренние фразы Василий Петрович слегка поднимал и снова опускал руку с магнитным браслетом.

Наконец соседи ушли, и Василий Петрович остался один. Он сидел у воронки до сумерек. Когда пришла ночь и засветились первые звёзды, Василий Петрович встал, положил магнитный браслет в нагрудный карман рубашки и побрёл к дому. Он лёг на кровать не раздеваясь и долго лежал, глядя в темноту. Ему казалось, что он засыпан в шахте и выхода нет. Ему было трудно дышать, словно на его груди лежала тяжёлая сырая земля.

Здесь, рядом с ним, сейчас должна была лежать его Галя, с которой они прожили бок о бок несколько десятков лет. Василий Петрович протянул руку, но рядом никого не было. Это было так странно, так несправедливо, так ужасно, что не поддавалось уразумению, и он всё ещё не верил в случившееся.

Наверное, надо было настоять, чтобы Галя уехала к старшему сыну или к дочери. Там она была бы в безопасности и жива. Василий Петрович терзался этой мыслью всю ночь. Пришёл Тимоша, запрыгнул на кровать и прижался к боку хозяина.

Так лежали они долго, пока не начал светлеть проём окна. Вдруг Василий Петрович резко встал и стремительно вышел из дома. Тимоша бежал за ним. Василий Петрович шёл к воронке, словно надеялся, что никакой воронки нет и сейчас он увидит Галю. Но воронка была, а Гали – не было. И тогда Василий Петрович понял, наконец, что всё это правда, реальность, от которой никуда не денешься и не убежишь. И Василий Петрович в отчаянии завыл в голос, как старый пёс, и вслед за ним завыл Тимоша.

Этот вой разбудил соседей. Соседка Татьяна, испуганно вцепившись в руку мужа, спросила:

– Шо это?! Шо это такое?! Кто это?!

Муж Татьяны, Павел Игнатьевич, встал с постели, выглянул в окно и ответил:

– Должно быть, собака Петровича по хозяйке воет.

– Нет, – встревоженно отвечала Татьяна, – это не собака. Это человек!

Павел Игнатьевич закурил.

– Надо пойти к нему. Как бы он чего не сотворил над собой, – сказала Татьяна и спустила полные ноги с кровати, нашаривая тапочки.

– Лежи! – приказал Павел Игнатьевич. – Здесь ничем не поможешь. Если он до утра доживёт, то ничего. Его отпустит.

– А если не отпустит? – настаивала Татьяна.

– Лежи! Не мешай человеку переживать. За него ты переживать не сможешь. И я не смогу. И никто не сможет.

Когда на востоке показался золотой краешек молодого солнца, Василий Петрович был уже в хлопотах. Он нашёл в чулане старый рюкзак, положил в него брезентовую куртку, которую всегда надевал на рыбалку, отцовский котелок, прошедший с отцом Василия Петровича всю войну, хохломскую, обгрызенную по краям ложку, помятую временем алюминиевую кружку, добрый запас дроби, кусок сала в холстинке и начатую буханку хлеба. Потом он перешнуровал берцы, надел рюкзак, снял в прихожей с гвоздя дробовик, повесил его на левое плечо и свистнул Тимоше.

Василий Петрович не запер дверь дома, оставил её приоткрытой, чтобы тот, кто придёт, свободно вошёл бы в дом. Они пошли с Тимошей сначала по улице, потом вышли на шоссе и двинулись вдоль посадки на запад, туда, где уже гремела канонада.

В кухне на обеденном столе была оставлена Василием Петровичем записка, которую немного позже прочтут соседи, пришедшие навестить его. В записке была только одна фраза: «Ушёл к Мотороле».

17 октября 2016 года

Горловка

Собака на крыше

В шестом часу вечера в дверь постучали. Сначала я не хотела открывать. Я лежала уже полчаса и тупо глядела в потолок. Только что закончился обстрел. Вода из кранов не текла, видимо, опять перебили водовод. Электричества не было. Видимо, опять порвали провода или перебили кабель. Телефон не работал. Легла связь. Да хоть бы и была. Запаса энергии у батареи было на донышке. Соответственно, не работали телевизор и Интернет.

Была середина августа 2014 года. Фантастическая жара иссушила поля и степь. Трава в степи царапала ноги, как железная проволока. Раскалённый асфальт и бетон к вечеру превращали пустынный город в пекло. Ничего не хотелось: ни двигаться, ни вставать, ни думать. И всё-таки уже полчаса я лениво думала о том, что, как только дадут воду, надо будет первым делом набрать её во все ёмкости, которые были в доме, и в ванну. Потом надо будет помыть полы и посуду, горой высящуюся в кухонной раковине. Потом устроить постирушку. И принять душ. А уж если дадут электричество, то перво-наперво накормить телефон. Позвонить подружке. Потом посмотреть новости по телевидению. Потом посмотреть новости по Интернету. Помахать друзьям лапкой в фейсбуке: мол, я жива, не волнуйтесь!

Воды и электричества в нашем районе не было четвёртый день, поэтому все мысли о том, что я сделаю, когда появятся вода и электричество, были необузданными фантазиями. Мечтать надо было о том, что сбудется в ближайшие часы. Через час, когда немного спадёт зной, я встану возьму две пятилитровые пластиковые бутыли, засуну их в сумку «кравчучки», позову с собой соседей. Они тоже возьмут пустые бутыли, и мы двинемся вниз по дороге, мимо девятиэтажек, мимо церквушки, мимо стай лающих собак, к роднику, бьющему на окраине города. До родника мы пойдём прямо посередине улицы, потому что давно уже не бегают по нашим дорогам ни автомобили, ни автобусы, ни троллейбусы. Не бегают с того времени, как начались артиллерийские обстрелы города противником.

До родника примерно километра четыре. В одну сторону. Обратно идти тяжелее, потому что в гору и с грузом. Хорошо, если повезёт и не начнётся обстрел. А если не повезёт, то идти будем под грохот канонады, уповая, что снаряды не упадут близко. Чтобы дойти живым туда. И живым вернуться домой. А у родника видимо-невидимо народу. Очередь. Все стоят и ждут, а ёмкости наполняются не быстро. Родничок маленький. И ещё нужно уповать, чтобы снаряд не упал возле этого родничка – источника жизни для целого района – и не засыпало бы его землёй. Вот обо всём этом я размышляла, лёжа на своей тахте, когда в дверь постучали ещё настойчивей.

И тогда меня вдруг подкинуло. Я вскочила. Ведь только что был обстрел! Вдруг что-то случилось! Вдруг кто-то ранен и кому-то нужна помощь. Соседи мои без серьёзной причины стучать не станут.

Я подлетела к входной двери, забыв о зное и тяжести в ногах, и распахнула её. За дверью стояли дети. Толпа детей разного возраста: от шести до двенадцати. Мальчики и девочки. Не всех детей родители вывезли из обстреливаемого города. Кто-то не успел. У кого-то не было для этого достаточно денег.

Я молча смотрела на детей. Дети – на меня. Девочка постарше выступила вперёд и сказала:

– Тётя Лена, помогите!

И тут они заговорили все сразу, перебивая друг друга, так что не было никакой возможности понять, что же они от меня хотят и какой помощи ждут. Пришлось наводить порядок. И выяснилось, что на крыше нашей девятиэтажки сидит собака. Нет! Не так! На раскалённой крыше нашей девятиэтажки сидит большая беспородная собака.

Сразу же явился вопрос: как собака могла попасть на крышу? Ведь надо было подняться по лестнице на девятый этаж, потом ещё один пролёт лестницы, ведущий на чердак, а уж оттуда подняться по очень крутой лесенке в семь ступеней на крышу. Ответа на свой вопрос, разумеется, не получила. Но следом явился ещё один вопрос, не менее загадочный: каким образом дети узнали, что на крыше сидит собака?

Пока мы поднимались на девятый этаж, я сама себе ответила на оба вопроса, потому что из сбивчивых ответов детей решительно ничего невозможно было понять. Перед обстрелом пёс гулял во дворе. Когда раздались первые залпы «Градов», от страха он ринулся в ближайший подъезд, в панике преодолел все девять этажей и очутился на чердаке. Там он по железной лесенке выскочил на крышу. И напрасно, потому что свист пролетавших снарядов там был ещё слышнее. Пёс залёг за балку и ждал, распластавшись на раскалённой солнцем крыше, когда весь этот ужас прекратится. Там его и обнаружили дети. Теперь оставался невыясненным вопрос, что делали дети на крыше. Я не стала устраивать детям допрос, потому что догадалась: дети были на крыше по той же причине, по какой там частенько бывала и я.

С крыши открывался вид на степь и перелески. Дом наш стоит на краю юго-западной части города. Перед домом пролегает дорога на север. И сразу за домом начинается степь с посадками. Степь на юг и на запад. Театр военных действий чаще всего можно было наблюдать на западе. Во время обстрелов там можно было увидеть много интересного: передвижение танков и САУ, БТР и БМП, гаубиц и «Градов», вспышки огня, вылетающего из дул орудий, разрывы снарядов и мин и дым, чёрными клубами понимающийся в бесстрастное небо. На всё это я ходила смотреть, хотя понимала опасность сидения на крыше. Дети делали то же самое. Просто мы с ними не совпали во время этих походов.

Дети пытались внушить мне версию, что во время обстрела прятались в подъезде, когда мимо них наверх промчался обезумевший от ужаса пёс. Они якобы пошли следом за ним и обнаружили его на крыше. Думаю, что они были на крыше, когда туда примчался пёс. Я сделала вид, что приняла их версию, и мы очутились на крыше. Здесь было ещё хуже и тяжелее, чем внизу.

Крыша была покрыта рубероидом, намазанным отработкой, то есть отработанным машинным маслом. Возможно, это была смесь отработки и битума. Крыша была раскалена, как сковорода. Пахло адом. Сверху палило солнце, клонящееся к западу.

Мы с детьми прошлись вдоль крыши на север, перелезли через балку высотой в полметра, и по другую её сторону я увидела пса. Это был чёрный и лохматый, безнадёжно беспородный и огромный пёс. Он лежал, вытянувшись вдоль балки. Изо рта вывалился малиновый язык. Пёс часто и быстро дышал, и его бока ходили ходуном.

– Плошку! Воды! Пить! Быстро! – командовала я. – Почему сами не догадались?!

Через десять минут дети принесли тазик с водой, и я поставила его у морды пса. Пёс хлебал торопливо и жадно. Драгоценная вода стекала с морды на рубероид. Влага испарялась на глазах. Мы столпились полукругом возле пса и смотрели, как он пьёт. Тазик опустел.

Малиновое безжалостное солнце спускалось слишком медленно. Надо было что-то делать. Дети расселись вдоль балки, как воробьи на проводе, и смотрели на меня. Я смотрела на собаку. Пёс не смотрел ни на кого. Он положил морду на передние лапы и закрыл глаза. В его позе была покорность судьбе и безнадёжность. Он решил, что здесь, на крыше, он в полной безопасности.

Надо было что-то делать. Что? Конечно, ночью сильный жар спадёт, и пёс вполне может переночевать на крыше. Но! Но утром задачу, как его спустить с крыши, всё равно надо будет решать. Уж лучше её решить сейчас. Но как? Пёс был не только огромен, но и незнаком нам. Он прибился ко двору недавно. Был ли он прежде домашним? Или всегда жил на улице? Впрочем, не всё ли равно.

Его надо выманить из-за балки, заставить перескочить через неё. Уговорить пройти десяток метров до двери, за которой был чердак. Надо было заставить его спуститься по железной лесенке, а уж потом убедить сойти по лестнице этаж за этажом вниз, во двор.

Я посвистела псу. Он даже глаз не открыл. Ему было наплевать на меня и на мои намерения. У него не было никаких планов, кроме того, чтобы лежать за спасительной балкой. Я посмотрела вдаль, на запад. А что, если сейчас начнётся обстрел? Детей – вниз! Сама буду сидеть с псом. Может, тогда ему будет не так страшно. А то в панике он может метнуться за парапет и рухнуть вниз с девятого этажа. А как я его удержу, если это случится?

Оставить пса здесь и положиться на авось – мол, само рассосётся – значит погубить его. Завтра снова взойдёт беспощадное августовское солнце, а он будет лежать здесь, пока не умрёт от обезвоживания. Даже если поить его, это не решит проблемы. Нет тени. Укрыться негде. У него случится тепловой удар. Это смерть.

Только бы не начался обстрел!

– Идите вниз, – сказала я детям. – Идите по домам. Вас родители хватятся.

– Они знают, – сказал Ванька. – Мы их просили помочь, но они сказали, что боятся. И тогда мы пошли к вам.

Значит, дети полагают, что я не боюсь? Но я тоже боюсь: боюсь обстрелов, боюсь больших незнакомых собак, боюсь злых людей. Но ведь я не могу им сказать об этом. Они ждут, что я что-то сделаю и спасу собаку.

– Здесь нужен мужчина, – неуверенно сказала я.

А почему, собственно говоря, здесь нужен мужчина, а не женщина? Мужчина решителен. Он всегда что-то придумает. Мужчина – наше всё! Мужчина – стена! Мужчина… Но мужчины среди нас не было.

– Ваня, где твой отец? – спросила я. – Может, позовём его на помощь?

– Не позовём, – усмехнулся Ванька. – Он в ополчении.

Я обвела глазами моё маленькое войско.

– У кого ещё отца нет дома? – обтекаемо спросила я.

Почти все подняли руки, кроме Васи и Лены.

– У Васьки его никогда и не было, – пояснил Лёшка.

На ходу мне пришлось заниматься ещё и воспитанием:

– Так не бывает, чтобы отца не было. Где-то он есть. Рано или поздно найдётся. Он, наверное, тоже в ополчении.

Васька кинул на меня быстрый взгляд, потом на детей и слегка улыбнулся. Так, кажется, спасаем не только пса!

– А наш папка сбежал! – заявила Лена.

– Как это сбежал? – не поняла я. – Куда сбежал? Зачем?

– Он на Украину сбежал, – терпеливо, как маленькой, объяснила мне Лена. – Спасаться от обстрелов. Сказал, что мы с мамой – русские сепаратисты и ватники. И уехал.

Чёрт знает, как на это реагировать! Не буду никак реагировать. Мне о собаке думать надо.

Значит, они просили помочь матерей. Каждая из их матерей годилась по возрасту мне в дочери или даже во внучки. И ни одна не согласилась помочь, потому что боялись. Я бы на их месте тоже боялась.

Что-то надо делать! Что?

– Его можно выманить мясом, – сказала я и сразу же поняла всю безнадёжность этого проекта.

В холодильнике у меня не было даже хлеба. Хлеб привозили утром, и его тотчас разбирали. Я сегодня не успела прийти за хлебом. Только капуста и пара варёных картофелин сиротливо лежали на полке холодильника. Вряд ли пёс соблазнится, даже если он голоден, на капусту с картошкой. Не собачья это еда.

– У кого дома есть мясо или колбаса? – спросила я, загодя понимая, что спрашиваю напрасно. – Или рыбные консервы?

Дети молчали.

– Хлеб и морковь, – сказала Танюшка, наматывая на указательные пальцы подол пёстрого платьишка.

– Яблоки и капуста.

– Абрикосы и капуста.

– Свёкла и помидоры.

– Огурцы и помидоры.

– Ясно, – прервала я. – Колбасы нет ни у кого.

– Колбасу я бы и сам… – мечтательно сказал Ванька.

В общем, все мы были без мяса и без колбасы. Украина устроила нам блокаду. Гуманитарка ещё не наладилась. Магазины закрылись. Подвоз продуктов прекратился. Все ели только то, что бабки продавали на рынке. Да и тех было немного. Боялись обстрелов. Особенно после того, как снаряд попал в женщин, торгующих фруктами и овощами на улице. Никто из торговок не выжил.

Стало быть, вариант с выманиванием пса с помощью еды отпадал сам собой. Думай, думай, думай! Думай, что делать!

– А мой папа сказал, чтобы пропадал он пропадом, война на дворе, люди погибают. А мне его жалко, – басом сказал Юрка.

– Молодец, – рассеянно похвалила я правильного пацана.

Господи, что же делать?!

– Скоро ночь, – тихо сказала Анютка.

Да, скоро наступит ночь, и до того, как она наступит, я должна что-то сделать. Дети ждут.

– Значит, колбаса отменяется, – подытожила я. – Колбасой выманить не удастся.

Может, принести ошейник с поводком? Надеть ошейник и пёс сам пойдёт? А если не пойдёт? Если будет упираться? Да и носил ли он прежде ошейник? И даст ли он его на себя надеть? Скорее всего, не даст. От страха он может порвать мне руки, а это не входило в мои планы. Руки мне были нужны как никогда прежде. И тут же мне вспомнился рассказ Джека Лондона о ездовой собаке, порвавшей артерию на ноге золотоискателя. Золотоискатель истёк кровью за несколько минут. Нет, вариант с ошейником отпадает.

Бедный пёс! Сколько в нашем городе таких бедных псов! После первого обстрела города «Градами» в конце июля люди стали бежать из города. В особенности те, у кого были автомобили. Рано утром я шла по улице и видела мужчин и женщин, торопливо загружающих легковушки всяким барахлом. Из-за этого барахла в легковушках не хватало места домашним животным. Их второпях бросали прямо на улице. Это в лучшем случае. Некоторые хозяева были в такой панике, что забывали выпустить своих питомцев или запирали их в домах и квартирах, обрекая на мучительную смерть от голода и жажды. Конечно, так поступали не все. Но забрать с собой кота или кошку было легче, чем большую собаку. Но кошек тоже бросали. По улицам города носились стаи голодных псов, среди них были овчарки и московские сторожевые, доберманы и эрдельтерьеры. Они бегали возле мусорных баков, но там не всегда было чем поживиться. К следующему лету все эти собаки погибли, не пережив зимы. Выжили только беспородные псы.

Чёрный пёс, лежавший на крыше за балкой, был беспородным, но сейчас он мог – не выжить. Я вспомнила другого беспородного пса, который сидел вместе с нами у подъезда на скамейке. Люди, не уехавшие из фронтового города, старались держаться вместе. К тому же в квартирах стояла невыносимая духота. При первых же звуках пальнувшего «Града» пёс стремглав нёсся в подъезд – спасаться. Мы все скакали за ним.

И ещё я вспомнила, как задолго до войны вышла я в степь со своей Герой, эрдельтерьером, погулять. Тогда было много собак, гуляющих с хозяевами в степи. Я увидела, как два кобеля сцепились в драке. Один был свиноподобный огромный ротвейлер, а другой – изящный, стремительный доберман. У добермана была хозяйка. Она беспомощно кудахтала и взывала к хозяину ротвейлера – отогнать пса. Хозяин, тоже свиноподобный, как и его пёс, стоял и не двигался. Он явно боялся собственной собаки. Драка разгоралась не на шутку. Псы стояли на задних лапах, сцепившись передними, яростно рычали и пытались ухватить друг друга за горло.

Я отцепила поводок от ошейника Геры, подскочила к собакам и схватила ротвейлера за загривок. Ростом он был немногим ниже меня. Так, оторвав его от добермана, я передала его хозяину. Хозяин успел защёлкнуть карабин поводка. Всё это я проделала тогда механически, не думая. У меня было только одно желание – спасти добермана, уступавшего ротвейлеру в весе. Хозяин поспешно увёл ротвейлера, даже не поблагодарив меня.

Не надо думать! Надо делать!

Багрово-малиновое солнце коснулось края горизонта. Дети ждали и глядели на меня. Я встала. Ни одной мысли не было в голове. Я подошла к чёрному псу, схватила его за шиворот и, напрягая все силы, не давая опомниться ни ему, ни себе, перетащила его через балку. И поволокла дальше, к спасительной двери. И пёс не успел опомниться. Я подтащила его к двери и швырнула вниз. Было не до церемоний. Полтора метра полёта не причинили псу вреда. Он ничего не сломал и помчался вниз, вниз, вниз по пролётам лестниц, к выходной двери. Мы гурьбой мчались вслед за ним. Пёс вылетел на улицу и был таков. Сегодня он был спасён. Дети потом мне рассказывали, что видели его. Но я его больше никогда не видела.

А за спасённого пса боги послали мне наутро подарок. Я пришла с родника и обнаружила на крыльце щенка. Ему было не более полутора месяцев. У него были глупые голубые глаза и огромные стоячие уши. Кроме ушей, пожалуй, больше ничего и не было. Так, сущий пустяк.

Я перешагнула через щенка. Мне надо было донести пятилитровый баллон с водой до четвёртого этажа. Поднимаясь по лестнице, я знала, что это мой щенок. Когда я спустилась, он лежал всё в той же позе, на боку, зажмурив глаза. Он спал. Я взяла его на руки. Щенок был девочкой.

Я принесла щенка домой и назвала Чарой в честь восточно-европейской овчарки, с которой я росла в детстве. Моя жизнь началась с Чарой, и последняя моя собака будет Чарой, думала я. Но я ошиблась. Чара оказалась не последней моей собакой.

12 сентября 2016 года

Горловка

Ностальгия

Ольга Борисовна проснулась рано, но не вставала с постели, и вовсе не потому, что она боялась разбудить соседку по комнате и её ребёнка. Она всегда была деликатна и старалась никого и никогда не тревожить понапрасну. Ей не хотелось вставать, потому что было ещё темно. Можно было ещё поспать, понежиться в тёплой мягкой постели. Но заснуть не удавалось, и Ольга Борисовна лежала, глядя на медленно светлеющий прямоугольник окна, стараясь ни о чём не думать.

Захныкал ребёнок, трёхлетняя Маша. Заворочалась в постели и зашикала на ребёнка её молодая мать Ирина. И только тогда Ольга Борисовна решилась встать, принять душ и умыться, потому что по опыту знала, что если захныкала Маша, то заснуть больше не удастся. К тому же пойти в ванную комнату первой было выгодно. Ирина с Машей подолгу сиживали там, и пришлось бы долго ждать своей очереди.

Ольга Борисовна осторожно спустила ноги на пол и нашарила тапочки. Посидела, привыкая к вертикальному положению тела. Она никогда не торопилась сразу вставать. Знала, что в её возрасте может закружиться голова и можно упасть. Посидев некоторое время, она осторожно встала, накинула кремовый махровый халат, взяла палочку, висевшую на спинке кровати, и направилась в ванную комнату, прислушиваясь на ходу, что в организме не так, где болит. Как всегда, утром болели колени. Ничего не попишешь – артроз!

«Почему у меня такое плохое настроение? – позволила себе вопрос Ольга Борисовна, становясь под тёплый душ. – Что такое случилось? Почему мне тревожно?»

Вчерашним утром, 23 декабря 2015 года, администрация пансионата предупредила жильцов – беженцев из Донбасса, – чтобы они никуда не уходили после завтрака, а ждали прибытия важных людей, чиновников из Киева. Все беженцы должны собраться к 11.00 в одном из конференц-залов.

Все беженцы заволновались. Это были женщины с детьми, старики и старухи. Весь день все бегали друг к другу в комнаты, обсуждали новость и строили предположения, зачем важные дяденьки из столицы приедут, что они хотят сообщить или предложить. Предположения были разные, но в основном оптимистичные. Всегда, когда кто-то приезжал в пансионат, будь то чиновники или волонтёры, они что-нибудь привозили полезное и приятное для беженцев. Почти все надеялись, что киевские чиновники тоже с пустыми руками не приедут, привезут гуманитарку: детям – игрушки, старикам – лекарства, женщинам – одежду и обувь для детей, и всем – продукты питания, потому что кормить в пансионате по сравнению с 2014 годом стали скромнее. Гораздо скромнее. Все уже загодя радовались будущим гостинцам, и только одна Ольга Борисовна ничего хорошего от визита киевских чиновников не ждала. Их внезапный визит попахивал чем-то зловещим и непредсказуемым. Ольга Борисовна это чуяла, но свои крайне пессимистичные предположения вслух не высказывала и народ не смущала.

«В конце концов, моё чутьё меня может обманывать, – думала она. – А вдруг я неправа, а они – правы. Но если я права, я это скоро узнаю. Не буду обольщаться вместе со всеми пустыми надеждами. Зато и разочаровываться не придётся».

Одним из самых дерзких предположений Ольги Борисовны было, что их переселят в другой пансионат. Поплоше. Скромнее, чем этот. Когда их, беженцев из Донбасса, растерянных и несчастных, в сентябре 2014 года поселили в этот пансионат под Киевом, Ольга Борисовна сразу подумала, что он слишком хорош для таких целей. Это был пансионат для состоятельных людей, которые могли оплатить люксы, плавание в бассейне, блаженство в финской сауне, дорогие заморские напитки в баре, игру в теннис или бильярд и посиделки в ресторане. Расположен пансионат был в обширном парке и ласково назывался «Солнышко».

Понятно, что беженцев в количестве около двухсот человек разместили не в люксах, а в обычных двухместных номерах. И единственной доступной роскошью для них был парк, где можно было гулять сколько душе угодно, и ещё относительная близость столицы, куда при желании можно было выбраться, чтобы побродить по улицам и полюбоваться на витрины магазинов. Правда, мало кто выбирался. С ребёнком не особо выберешься. А старикам больше нужен покой, чем приключения на столичных улицах.

Приключений хватало и в самом пансионате. Инициатором приключений был обслуживающий персонал пансионата. Беженцы думали, что всех их, испытавших ужасы войны, обстрелы городов, посёлков и сёл Донбасса, сограждане родной страны встретят если не с распростёртыми объятиями, то по крайней мере с пониманием и сочувствием. Единичное понимание и сочувствие они встречали, не без этого. Однако сразу же все они столкнулись с холодным любопытством, недоверием и тайным (а иногда и явным) недоброжелательством, словно у всех них на лбу стояла незримая печать «Сделано в Донбассе», а раз сделано в Донбассе, значит, опасное, непредсказуемое и, может быть, даже заразное. Зараза называлась «сепаратизм».

Некоторые эти люди, ныне именуемые беженцами, про себя немножко гордились тем, что бежали не в Россию, как некоторые, а вглубь своей собственной, родной страны, Украины, с которой они чувствовали большую внутреннюю связь, чем с Россией, объявленной властями агрессором. Многие из беженцев были носителями украинского языка, который считали таким же родным, как и русский. Они полагали, что Украина поможет им. Они на это рассчитывали. Помощь они получили, но клеймо «Сделано в Донбассе» – значит, потенциальный сепар, никуда не делось. И первой это дала понять обслуга пансионата. Как только беженцы немножко обжились на новом месте, у них появились некоторые претензии и пожелания, чтобы повысить свой комфорт.

– Будьте рады тому, что у вас есть, – был ответ. – Вы, донецкие, больно уж требовательны.

И это «донецкие» вытравить из сознания как самих донецких, так и из сознания «настоящих украинцев» было невозможно.

«В сём христианнейшем из миров // Все поэты – жиды», – написала когда-то Марина Цветаева.

Такими «жидами» почувствовали себя донецкие беженцы на Украине. Точнее, их заставили это почувствовать. Слово «донецкий» вызывало у некоторых украинцев сочувствие, но чаще – лёгкое опасение, словно люди, стоящие перед ними, были не вполне украинцы, хотя паспорта у них были украинские. Донецких это обижало, но они не могли этого изменить.

Ольга Борисовна тоже почувствовала на себе это отношение. Как-то она нечаянно разбила дешёвую вазу, стоявшую на тумбочке в коридоре. Просто закружилась голова, Ольга Борисовна пошатнулась и задела эту злополучную вазу. На звон разбитого стекла пришла коридорная. Ольга Борисовна принялась извиняться, на что коридорная, вместо того чтобы утешить старушку и сказать, что ваза эта – сущие пустяки, злобно сказала: мол, всё-то у вас, у донецких, через ж**у, ходить нормально и то не умеете. Ольга Борисовна была до того расстроена и поражена высказываниями коридорной в её адрес и в адрес «тупорылых донецких террористов», что, придя в комнату, плакала, потому что за все свои 78 лет она никогда ничего подобного не слышала.

Итак, Ольга Борисовна сделала предположение, что их – беженцев – хотят переселить в пансионат скромнее этого, и, как мы увидим дальше, оказалась права, но слегка ошиблась.

Во вторник в 11.00 все беженцы собрались в конференц-зале. Все почему-то волновались, несмотря на оптимистичные предположения, и дети, как ни странно, вели себя спокойно, не бегали по залу и не кричали. Ольга Борисовна сидела в первом ряду. Она пришла загодя, чтобы занять хорошее место, откуда всё будет видно и слышно.

В 11.00 никто не появился, но обслуга пансионата уверяла, что скоро появится. И действительно, в 11.15 к пансионату подкатили чёрные роскошные джипы. В притихший конференц-зал первыми быстрым шагом вошли охранники в тёмных костюмах и встали в проходах, перед подиумом и позади людей. Их взгляды, как прожекторы, прощупывали зал во всех направлениях. Люди оторопели, испугались и вжались в кресла.

Наконец через зал не спеша прошествовали трое выхоленных мужчин в дорогих костюмах, в облаке дорогого парфюма, в сопровождении референтов с кожаными портфелями, взошли на подиум и вальяжно расселись в креслах перед кафедрой. Это были чиновники из столицы. Ольга Борисовна разглядывала их упитанные гладкие лица. Много на своём веку видела она чиновников – советских, российских, украинских, – и на всех этих чиновниках была печать, объединявшая их в один клан сильных мира сего. Сказывалось это не только в их дорогих костюмах, обуви, портфелях, часах и автомобилях, а в поведении, преувеличенно демократичном и одновременно высокомерном по отношению к тем, кого они считали «народом». «Я – и народ», читалось на их лбах, «я снисхожу до народа», «сам я не народ, я – избранный». И эта избранность, случайная и немотивированная, казалась им почти божественной и данной навсегда.

Вышел на подиум и встал за трибуну, подобострастно кланяясь в сторону киевских чиновников, главный администратор пансионата.

«Оперение похуже, – подумала Ольга Борисовна. – Знает своё место. Интересно, что скажут».

Нехорошее предчувствие сдавило ей сердце. Она пыталась понять, откуда явилось это нехорошее предчувствие, и поняла. Чиновники, переговариваясь друг с другом, чему-то посмеивались, но ни один из них не взглянул в зал, где доверчиво ожидали даров женщины с детьми, старики и старухи.

Главный администратор прокашлялся и, изредка взглядывая поверх голов людей в зале, представил членов делегации.

– Начальник… начальник… начальник… – простучало по ушам собравшихся, и все дружно похлопали начальникам, один из которых, видимо, самый начальственный начальник из всех прибывших, встал и вышел к трибуне.

Он скользнул взглядом по лицам людей, сидевших в первом ряду, и широко, демократично улыбнулся:

– Дорогие беженцы, – начал он, – должен вам сообщить, что в пансионат, в котором вы сейчас живёте, вас поселили представители волонтёрских организаций. Но поселили они вас незаконно.

«Вот оно, – стукнуло сердце Ольги Борисовны. – Вот оно! Я так и знала!»

Между тем с трибуны лился ровный и безразличный бархатный баритон преуспевшего в жизни человека:

– Мы просим вас в течение недели выехать из пансионата.

– Как выехать?! Почему выехать?! Куда выехать?! – всплеснулась волна человеческого отчаяния. Закричали все сразу.

Чиновник на трибуне, опустив глаза и протянув правую руку ладонью к народу, терпеливо ждал отлива первого возмущения. Сидящие чиновники о чём-то переговаривались и посмеивались. Может, анекдоты друг другу рассказывают, подумала Ольга Борисовна.

Когда установилась тишина, он продолжил:

– Решение принято окончательное и обсуждению не подлежит. Пансионат является частной собственностью. Понимаете, частной собственностью, – повторил и отчеканил чиновник. – Владельцы пансионата не обязаны заботиться о вашем дальнейшем размещении. Вы должны выехать. Куда, каждый решает сам. Вы можете снять себе квартиру. Или комнату. У кого-то есть родственники, друзья, знакомые наконец, и они вам, я думаю, не откажут в помощи. Если вам не к кому обратиться, если у вас нет ни родственников, ни друзей, которые вам могли бы помочь, обратитесь в государственные организации, в учреждения социальной защиты населения. Адреса и телефоны мы оставим у администратора. Ещё раз повторяю, что вы можете сделать и куда обратиться. – И он аккуратно, слово в слово повторил то, что сказал перед этим. И закончил свою речь резко: – Вопросы прошу не задавать, потому что я всё сказал.

И три чиновника легко и быстро понеслись к выходу, а за ними понеслась их охрана, оставляя за спинами бурлящую, галдящую и всхлипывающую толпу женщин, детей, стариков и старух.

Первые полчаса были ужасны. Ольга Борисовна сидела среди кричащих людей, плачущих детей, не понимающих, что происходит и почему кричат взрослые. Кричали друг другу, потому что больше некому было адресовать своё отчаяние. Кричали, что с ними поступают бесчеловечно и несправедливо. Некоторые старики и старухи плакали как дети. Одна Ольга Борисовна не кричала и не плакала, а тихо сидела, опершись подбородком на набалдашник палки, и смотрела в пол неподвижным и невидящим взглядом.

В конце концов все успокоились и побрели по своим комнатам, обсуждая на ходу, что делать. Для начала решили ничего не делать. Да, ничего не делать и ждать. Может быть, всё как-то само утрясётся, забудется, и их оставят в покое. Может быть, это была пустая угроза. Ведь не могут же их просто выбросить на улицу. Ведь это их родное государство, оно их не оставит в беде. Оно обязано о них позаботиться. Они лояльны по отношению к новой власти. И власть просто обязана это оценить и быть лояльной по отношению к ним. Ведь они могли бы бежать в Россию, но побежали вглубь родной страны, потому что нет ничего роднее и дороже родины.

Пока всё это обсуждали, собираясь группами в комнатах, к ним заглядывали дежурные по коридору и говорили, гася всякую надежду на лучшее:

– Завтраков больше не будет. Свежее бельё в конце недели выдавать не будем. Несвежее бельё сдадите в субботу. Если не сдадите сами, будем ходить и собирать.

Но и на этот недружественный жест беженцы решили не обращать внимания. Сами позавтракаем. Обойдёмся и без казённого постельного белья, решили все. У каждого что-нибудь постелить найдётся.

Ольга Борисовна вернулась в свою комнату, села на кровать и погрузилась в раздумья. Не хотелось ни читать, ни гулять. Вообще ничего не хотелось. Она легла и укрылась одеялом. Вскоре пришли Ирина с Машей.

– Вы спите? – спросила Ирина.

– Нет, я не сплю, – отвечала Ольга Борисовна. – Я размышляю.

– Что же делать? – спросила Ирина. – Если они решили нас отсюда выжить, они выживут. Все решили ничего не делать и ждать. Это тоже способ борьбы, ведь правда? Но всё-таки мне кажется, что это бессмысленно. Надо что-то делать и как-то устраиваться.

– Вы правы! – сказала Ольга Борисовна. – Надо что-то предпринимать. Они только так говорят, что ничего не надо делать, но потихоньку все будут искать способы устроить свою судьбу. Так что не ждите, а думайте, как вам быть дальше. Вы можете вернуться?

– Куда?

– Домой. Я, наверное, не так спросила. Вы хотите вернуться?

– Хочу. Но я боюсь. Это так страшно, когда бьют «Грады».

Ольга Борисовна знала, как это страшно, когда бьют «Грады». Она знала, что два снаряда легли возле дома, где жила Ирина. Машенька после этого дня стала заикаться.

Ирина одела Машеньку, и они ушли гулять. Ольга Борисовна посидела ещё некоторое время, размышляя о том, что скоро Новый год, а настроение не только не предпраздничное, а совсем минорное. Чтобы как-то развеяться и встряхнуться, Ольга Борисовна оделась и тоже вышла погулять.

Она медленно шла по главной аллее, опираясь на палку. В парке было славно. Лёгкий морозец бодрил. Чистый снег на газонах был истоптан воронами. Они перелетали с дерева на дерево и шумели как цыганский табор.

«Что-то их слишком много сегодня, – подумала Ольга Борисовна. – И почему так зловещ их вид и неблагозвучны голоса?»

Она жила в пансионате чуть больше года, а если быть точной, год и четыре месяца, и никак не могла привыкнуть к тишине, прорезаемой этим хриплым карканьем воронья. Хотя, как это ни странно, без этого карканья тишина могла бы показаться слишком утомительной, слишком подозрительной, слишком напряжённой. Полная тишина всегда чревата внезапным взрывом. За год и четыре месяца Ольга Борисовна не разучилась вслушиваться в тишину, зная, что она зловеща и коварна.

Год и четыре месяца Ольга Борисовна старалась ни о чём не вспоминать. Жила одним днём, приучив себя к определённому распорядку. Она не вспоминала о прошлом и не думала о будущем. Так было проще и легче. Она не смотрела телепередачи, не слушала радио и общалась с людьми только в силу острой необходимости и исключительно на бытовые темы. Она построила вокруг себя крепостную стену, вырыла снаружи ров и наполнила его водой. Мысли о прошлом и будущем были врагами и поджидали снаружи, ища лазейку, мост, готовые заслать за крепостные стены лазутчика. Поскольку Ольга Борисовна была медицинским работником с почти пятидесятилетним стажем, она понимала, что таким способом она спасает свою душу, ибо воспоминания о прошлом могли бы её разрушить, а мысли о неопределённом будущем могли бы её смутить и расстроить.

Ольга Борисовна знала, что многие люди ищут опоры в церкви, но она, как всякий бывший советский человек, имеющий среднее медицинское образование, не была верующей, в церковь никогда не ходила и к религии относилась скептически. Ей приходилось искать опору в самой себе и в книгах, которые она читала всякую свободную минуту, благо в пансионате была большая и хорошо организованная библиотека, до которой ещё не добрались новые власти, ведающие культурой. Так, при помощи самодисциплины и литературы, Ольга Борисовна спасалась от действительности, но сегодня действительность внезапно, резко и грубо напомнила о себе.

И ничто – ни пятьдесят лет безупречной службы, ни звание заслуженного работника здравоохранения, ни почтенный возраст – не обеспечили ей то, что она рассчитывала иметь в старости – уважение, обеспеченность и покой. Война взмахнула своим чёрным крылом, хрипло каркнула, и всё – покой, благополучие, устроенность – исчезло в мгновение ока, как будто их и не было никогда. А ведь Ольга Борисовна заслужила их как никто другой.

Её жизнь была полна тревогами, волнениями, заботами, хлопотами, переживаниями, известными всякой женщине, у кого муж был шахтёром. Она знала, что в шахте может случиться всякое, что муж может не вернуться, или вернуться искалеченным, или заболеть силикозом, и это были постоянное напряжение и постоянный страх. И, чтобы снять напряжение и отогнать страх, Ольга Борисовна загружала себя работой и домашними делами.

Здравпункт шахты, где она работала медсестрой, славился безупречным порядком и исключительной чистотой. Когда под землёй случались катастрофы, внешний порядок её безупречного, стерильного мира нарушался стонами обгоревших страдальцев с чёрными от угольной пыли лицами и огромными, безумными от боли глазами. Она оказывала им первую помощь, выполняя указания врача, делала противошоковые и обезболивающие уколы, бинтовала раны, накладывала шины, внешне спокойная, уверенная, с точными движениями сильных и успокаивающих рук.

Когда пришла беда – её личная беда, – Ольга Борисовна не смогла перебинтовать раны мужа, утешить его прикосновением тёплых рук. Он и ещё трое его товарищей попали там, внизу, на невообразимой глубине, в огненную ловушку. Спасательные отряды не сумели их вызволить. Ольга Борисовна не билась в истерике, не кричала. Она помогала другим шахтерам, тем, кого смогли поднять на поверхность. Когда всё кончилось и последнего раненого скорая увезла в клинику, Ольга Борисовна осознала, что она стала вдовой и теперь дочь-подростка она должна поднимать сама и одна. Она справилась.

Дочь Марина после института иностранных языков стала учительницей английского языка. Вышла замуж. Родила дочь. И развелась. Всё пошло немножко не так, как хотелось Ольге Борисовне. Она продолжала работать и помогала дочери воспитывать внучку. А потом нагрянула новая беда: у Марины обнаружили рак. После четырёх лет борьбы за жизнь Марина умерла. И Ольга Борисовна осталась с внучкой Танечкой. И снова справилась. Танечка тоже училась в институте иностранных языков и даже у тех же самых преподавателей, у которых училась её мать Марина. Правда, работала она в какой-то фирме, а не в школе.

Ольга Борисовна не раз задавала себе вопрос: сколько несчастий может пережить человек и не сойти при этом с ума? Переживая очередное несчастье, Ольга Борисовна не знала, что самое большое, самое ужасное несчастье судьба приберегла для неё напоследок, и это несчастье называлось «война».

Десятого февраля 2014 года Танечке исполнилось 32 года, и она всё ещё не была замужем, у неё не было детей. Ольга Борисовна деликатно обходила эту тему стороной, хотя её очень волновало, будут ли у неё правнуки.

Между тем в Киеве было неспокойно. В Киеве было нехорошо. В конце февраля из страны бежал президент. А в марте Путин взял Крым. Последнее событие не раздосадовало Ольгу Борисовну, потому что она прекрасно помнила, как Хрущёв росчерком пера подарил Крым со всеми его обитателями Украине. Как барскую шубу с плеча. Обитателей никто не спрашивал. Пастух не спрашивает стадо, что оно хочет. Стадо обязано хотеть того же, что хочет пастух. Но в этот раз крымчан спросили, с кем они хотят быть. И крымчане ответили: с Россией. В общем, Ольга Борисовна в сердце своём вынуждена была признать, что Крым возвратился домой, и это было справедливо.

Но Ольга Борисовна была сильно раздосадована на президента. Он не должен был потворствовать бесчинствующей толпе, он обязан был применить власть и силу, а вместо всего этого взял да сбежал. И к власти пришли другие люди. Что это были за люди, Ольге Борисовне было неведомо. Она всегда старалась держаться подальше от политики. Меньше знаешь – крепче спишь, полагала она. Круг её интересов замыкался на семье, работе и сериалах. Этого ей было вполне достаточно. Больше она ничего не успевала. Да, ещё она любила вязать. Так и сидела вечерами и вязала носочки, шапочки, свитера себе и Танечке, слушая сериалы и изредка взглядывая на экран. Президент олицетворял силу и власть и создавал тот минимум покоя и стабильности в стране, который был необходим для обывателя. И когда президент перестал олицетворять силу и власть, рухнули покой и стабильность. Это было всё, что хотела понимать Ольга Борисовна. Могли ли новые люди у власти снова создать покой и стабильность, она не знала. И никто не знал поначалу.

В середине апреля украинская армия, танки, гаубицы, САУ, «Грады» и прочая военная техника двинулась на Славянск, захваченный сепаратистами. Началась антитеррористическая операция – АТО. Началась война.

Ольгу Борисовну очень смущало слово «каратели». Она вспоминала советские военные фильмы, в которых фашисты ехали на грузовиках наказывать советских крестьян за то, что в их селе переночевали партизаны. «Карать» означало «наказывать» – расстреливать беззащитных людей, вешать их… Дальше этой мысли Ольге Борисовне идти не хотелось, потому что волей-неволей эти мысли навевали нехорошие ассоциации.

События 2 мая в Одессе застигли Ольгу Борисовну врасплох. Она не знала, что и думать. Сначала ей казалось, что это неправда, что не могут люди, граждане Украины, заживо жечь и убивать людей, таких же граждан Украины, только за то, что им больше нравится Россия, а не Европа. Это казалось диким и неправдоподобным.

Но поверить всё-таки пришлось. Всё оказалось правдой. Несколько дней Ольга Борисовна ходила сама не своя. Она думала об убитых. Ей было жаль их до слёз. Но она думала и об убийцах, пыталась найти им оправдание. Но оправданий не находилось. Эти убийцы поступили как каратели. И чем больше она думала об убитых в Одессе и об их убийцах, тем более чудовищным ей казалось это преступление против человечности.

– Их арестовали? – спросила она Таню.

– Кого?

– Этих убийц в Одессе.

– Ба, их не только не арестовали, но их даже искать не стали. Власть хочет всех, кто не за неё и не с ней, устрашить, запугать, чтобы не возникали. Понимаешь?

– Это же неправильно, – растерянно сказала Ольга Борисовна. – Они же преступники, эти убийцы.

Слово «каратели» она боялась произносить и обходилась нейтральным «убийцы».

На референдум 11 мая Ольга Борисовна пошла, но только затем, чтобы проголосовать против отделения Донбасса от Украины. Она считала, что отделяться – это неправильно. Надо договариваться. Да, считала она, представители Донбасса и Украины должны сесть за стол переговоров. И пусть страна станет федерацией. От этого ведь она не перестанет быть единой, рассуждала Ольга Борисовна. Вон Россия – федерация, Германия – тоже. Отчего и Украине не стать? То, что случилось в Одессе 2 мая, сильно её смутило и нарушило покой, но это же была не причина разваливать страну. Преступников, думала она, всё равно изловят, будут судить и накажут. Не может быть, чтобы они остались безнаказанными.

Таня проголосовала за отделение Донбасса.

– Почему? – спросила Ольга Борисовна внучку.

– Ба, ты посмотри, кто пришёл к власти. Они же Бандеру прославляют. Это всё добром не кончится, вот увидишь!

«Если бы мы жили в Одессе, а не в Горловке, – думала Ольга Борисовна, – то Танечка могла бы пойти на Куликово Поле, и её там могли бы убить? Получается, что я на стороне убийц, если я против отделения Донбасса?»

Ольга Борисовна задумалась ещё крепче.

Так исподволь политика, которой Ольга Борисовна прежде не интересовалась, заинтересовалась ею, и Ольге Борисовне волей-неволей пришлось подчиниться и втянуться во все эти дела, которые совсем не были похожи на вязание.

Ольга Борисовна была против войны. Она так и сказала Танечке:

– Я – за мир!

– А я за что? – ответствовала Таня. – Только ты за какой-то абстрактный мир, а я за мир после нашей победы. Улавливаешь разницу? Ты, ба, за такой мир, когда всё должно остаться как было. Это обывательская точка зрения.

Ольга Борисовна хотела было обидеться, но передумала. Однако спросила:

– Почему же обывательская?

– А потому! Лишь бы было всё тихо-мирно, и не трогайте меня в моём болоте. Какая там будет власть, всё равно! Пусть будет любая. Моя хата с краю. А что там, за моим болотом, мне всё равно.

– Но ведь всегда можно мирно договориться, – возражала Ольга Борисовна.

– С нормальными людьми – можно, – согласилась внучка. – Но ты сама подумай, ба: как можно договориться с убийцами, если они твёрдо решили тебя убить? Ты их что, уговаривать будешь? Умолять? Ты посмотри, кто к власти пришёл! Как можно договориться с тем, кто в тебя стреляет? Ты его даже не видишь, и он тебя не видит. Дернул за верёвочку, пушка выстрелила, и он пошёл чай пить. Куда снаряд полетел, в кого, ему пофиг. О каком мире ты говоришь, ба? Не мы к ним пришли с танками и гаубицами. Они к нам пришли, а раз пришли и стреляют в нас, мы должны сопротивляться и отвечать. Иначе нас в бараний рог свернут.

– Ну ведь можно было договориться о федерации.

– Они не хотят федерации, ба. Они хотят единую и неделимую Украину. И чтобы все заговорили на украинском языке. И хотят, чтобы Украина вошла в Европейский союз. А мы – русские. Мы хотим разговаривать и учиться на русском языке. И мы хотим быть с Россией. Или, точнее, хотим быть Россией.

Ольга Борисовна пыталась осмыслить то, о чём говорила ей Таня. Ясно было одно: Украина раскололась, между людьми пробежала трещина, и надо было срочно решать, прыгать ли ей, Ольге Борисовне, через трещину к внучке, оставшейся на другой стороне, пока не поздно, пока трещина не стала настолько широкой, что и перепрыгнуть будет невозможно. И всё-таки она медлила, потому что в её сознании не укладывалось, как можно быть по разные стороны в таком простом вопросе, как единство страны. Но и АТО не укладывалось в её сознании.

Между тем в Славянске война разгоралась.

– Если Стрелков не удержит город, – сказала как-то вечером Таня, – они придут сюда, в Горловку.

– Кто? – не поняла Ольга Борисовна.

– Каратели, – коротко бросила Таня. – И вырежут и перевешают всех сепаратистов, всех, кто голосовал на референдуме за отделение.

Сердце Ольги Борисовны ухнуло в пятки.

– Не преувеличивай, – строго сказала она. – Девяносто процентов населения не перевешаешь! Это несколько миллионов.

– Ну, выборочно, – засмеялась Таня. – Каждого сотого или тысячного.

Ольге Борисовне было не до смеха.

В начале июля Славянск пал, и война двинулась на Донецк и Горловку. Начались первые обстрелы. Заслышав грохот «Градов», Ольга Борисовна и Таня уходили в дом. Дом был, как им казалось, самой надёжной защитой. Впрочем, другой защиты и не было. В городе не было бомбоубежищ. Никто не предполагал, что сюда придёт война в поисках жертв. Люди прятались в подвалах частных домов. Подвалы многоэтажных домов не были оборудованы, да и подвалами в прямом смысле они не были. Это были скорее полуподвалы, нулевые этажи, запущенные и грязные. Там никто не прятался. Говорили, что на другом конце города было настоящее бомбоубежище, но оно было одно на весь трёхсоттысячный город.

В стареньком доме Ольги Борисовны подвала не было. Был, правда, маленький подпол, где хранилась картошка на зиму, но там бабушка с внучкой с трудом могли поместиться вдвоём, да и то стоя. Стены подпола были земляные, там сильно пахло сыростью. Спрятаться на часок там было можно, но прожить хотя бы пару дней уж никак. Поэтому, заслышав в небе грохот, бабушка и внучка ложились на пол в кухне, где были постелены для таких случаев три ватных одеяла. Окно кухни было с деревянными ставнями, поэтому они могли не опасаться осколков стекла. Они пережидали обстрелы, лёжа на полу, и чувствовали временами, как пол под ними вздрагивает. Это означало, что где-то не очень далеко упала и разорвалась мина или снаряд от «Града». Таня в такие минуты ругалась сквозь зубы. А Ольга Борисовна пыталась припомнить слова молитв, которым в детстве её обучала бабушка. Но помнила она немного.

К августу город опустел. Автобусы, троллейбусы и трамваи с улиц исчезли. Исчезли и личные автомобили. Зато появились стаи голодных бродячих собак, шнырявших между переполненными мусорными баками. Закрылись банки и почта. Многие магазины были закрыты, потому что в них нечего было продавать. Украина устроила Донбассу продовольственную и финансовую блокаду.

В тот день Ольга Борисовна встала пораньше, чтобы отправиться на центральный рынок в поисках крупы и макарон. Запасы их в доме иссякли. Таня хотела идти с ней, но Ольга Борисовна ушла тихонько и тайно из дома, пока Таня спала. Тане ни к чему было ходить по опасным улицам. Внезапно мог начаться обстрел.

«Я пожила, – думала Ольга Борисовна, бодро стуча тростью об асфальт и держа в другой руке сложенную хозяйственную тележку. – Я пожила, а вот ей жить да жить. Пусть сидит дома. Так надёжней и безопасней. И мне спокойней».

Солнце летело ей навстречу, как огненный снаряд, выпущенный из гигантской пушки за горизонтом.

На рынке было несколько очередей, и Ольга Борисовна пристроилась в хвост одной из них. Продавали манку и макароны.