Бриллианты безымянной реки

Размер шрифта: 13

* * *

Дождями изредка омытая,
Лесами хилыми покрытая,
Страна далёкая Якутия,
Как много тайн к тебе влечёт.
Тебя ласкает солнце бледное,
В тебе ютится мошка вредная,
А поперёк тебя, Якутия,
Река Вилюй течёт.
Но экскаватором изрытая,
Бетонной коркою покрытая,
Навеки станешь, о Якутия,
Ты клады людям раскрывать.
Построят здесь селенья прочные,
А рядом с ними ГЭСы мощные
И поперёк тебя, Якутия,
Протянут провода…
Песня геофизиков Амакинской экспедиции. Автор слов неизвестен

Пролог

Человек суетился, нарочито отставал, отдавая право первенства Клавдию Васильевичу. При этом он болтал беспрерывно. Приходилось оборачиваться – а оборачиваться, когда твоя шея в три охвата обмотана толстым шарфом поверх фетрового башлыка ох как не просто! – смотреть в хитро нащуренные глаза болтуна, вежливо кивать и прочее. Взгляда собеседник не отводил, но смотрел всегда снизу вверх, хоть рост имел немалый и размах плеч вполне крепкий, военный. Демонстрируя мастерство первостатейного холуя, он изламывал свою крупную фигуру в пояснице, чтобы перед начальством казаться росточком пониже. Сам же Клавдий Васильевич рост имел средний и телосложение скорее щуплое, чем крепкое. В силу этих причин телодвижения собеседника, несмотря на его многословия, казались Клавдию Васильевичу скорее приятными, чем наоборот.

В целом Клавдий Васильевич был несколько разочарован. Московские гидрологи толковали ему о так называемом духе таёжного товарищества. Вот уж загадочная материя! По их мнению, на крошечном клочке, отвоёванном человеком у лесотундры, аккурат возле створа будущей ГЭС коммунистическое общество уже построено. Выходит, эти занесённые снегом палатки и есть обещанный советским людям коммунистический рай? Но если это так, то товарищи Клавдия Васильевича из московского института Гидропроект – оппортунисты чистой воды. Впрочем, в нынешнем 1959 году кто станет толковать о каком-то там «оппортунизме»? Немодная нынче тема…

– Это что же, палатки? – Клавдий Васильевич поёжился, притормаживая у рядов подсвеченных изнутри довольно просторных на вид брезентовых шатров.

– В каждой имеется «буржуйка». Температура не опускается ниже двенадцати градусов по Цельсию даже в самые суровые холода.

– Но палатки же из брезента.

– Брезент материал прочный, непродуваемый. Ничем не хуже оленьих или лосиных шкур, которыми кроют свои чумы аборигены. Испокон века живут так, и ничего.

– Как вы сказали?..

Клавдий Васильевич остановился, чтобы ещё раз заглянуть в эти хитрющие глаза, в которых внезапно мелькнула какая-то непонятная искорка. Ирония? Насмешка?

– Я говорю: оленьи и лосиные шкуры.

– Вы как-то обобщили наших товарищей, живших здесь до…

Клавдий Васильевич сделал неопределённый жест рукавицей. Стоит отметить, что сама эта меховая рукавица, затейливо вышитая нитками или крашеными жилками какого-то неведомого животного, отменно хорошо грела руку и являлась первым подарком новоназначенному техноруку от подчинённого ему коллектива.

– Ах, я употребил не вполне уместное слово «аборигены» совсем не в уничижительном смысле. Согласитесь, выражение «местные жители» лишено конкретики. Все мы теперь – крещённые морозами местные жители. Который год зимуем.

Произнеся это, собеседник Клавдия Васильевича ещё более изогнулся, из-за чего сделался ещё ниже.

– Который же год зимуете?

– Мы с женой на Эрберийском створе с 1953 года.

– Первожители?

– Так точно! Нас осталось несколько человек. Остальные…

И собеседник Клавдия Васильевича в точности повторил его собственный жест, долженствовавший означать некоторую степень неопределённости или, иными словами, намёк. Клавдий Васильевич обратил внимание на его рукавицы, меховые, крытые плотным брезентом, – вещь не столько изысканная, сколько практичная.

– Который же год люди живут в палатках? Сейчас мне нужна конкретика, а не романтика, – произнёс Клавдий Васильевич с нажимом, но его собеседник уклонился от прямого ответа.

– Жизненные условия в регионе алмазодобытчиков сложны и суровы. Осваиваться людям трудно, но советский человек способен преодолеть любые трудности. Ведь это его земля. Он на ней хозяин.

– Советский? Трудности? Без сомнения! Я смотрел ваше личное дело. Член партии с…

– С одна тысяча девятьсот сорокового года.

– Предыдущее место работы…

– «Дальстрой», товарищ Цейхмистер. Была раньше такая организация.

Собеседник Клавдия Васильевича пошевелил усами и ещё раз с особым выражением некоторого сожаления добавил:

– Была, да вся вышла.

Удовлетворённый его ответом, Клавдий Васильевич двинулся дальше, между рядов палаток. Некоторые из них светились изнутри, как китайские фонарики. За брезентовыми стенами мелькали живые тени. Там текла какая-то человеческая жизнь. Люди действительно ехали сюда добровольно. Терпели ужасные жизненные условия. Кто-то, как сам технорук Цейхмистер, гнались за длинным рублём. Но большинство, как утверждала молва, прибыли сюда романтики ради. Право слово, странно! Сам-то технорук неплохо устроился в только что отстроенном коттедже на две семьи. На самом-то деле в коттедже никаких семей практически не было. В шести небольших комнатах проживали в исключительной тесноте инженерно-технические работники строящейся ГЭС. Некоторые с жёнами. Назвать их быт семейным можно было бы лишь с некоторой натяжкой. Общежитие инженерно-технических работников напоминало Клавдию Васильевичу пионерский лагерь, вожатой в котором была жена этого самого приниженно и неискренне лебезящего Архиереева. По её команде укладывались спать и поднимались по утрам. Она кормила всех отменно вкусными, по местным меркам, завтраками и ужинами. Она же организовывала нехитрый досуг. Поглядывая на неприветливое якутское небо, так и эдак ворочая на языке невкусное слово «Дальстрой», Клавдий Васильевич думал о том, сколько же месяцев он проведёт здесь, в дали от семьи, от привычного московского укладасработы, быта, развлечений. Он пытался освободиться от неприятного слова, сплюнув «Дальстрой» на грязный снег. Сплюнул и смотрел, как слюна замерзает на лету.

– Лето у нас короткое и оно хуже, чем зима: лесные пожары, распутица, мошка, перепады температуры. В июне и августе может случиться снегопад. Но отпуска длинные. На лето многие уезжают к родне, у кого она есть, на материк. Или на курорты. – Архиереев говорил тихо и торопко, делая вид будто не заметил попытки Клавдия Васильевича избавиться от его «Дальстроя».

– Не у всех есть родня на материке? – скорее из вежливости, чем из интереса спросил тот.

– Не у всех. К примеру, у нас с женой – нет. Так ещё с «Дальстроя» повелось, что мы остались вдвоём. Единственные друг у дружки и больше никого.

И снова на языке этот «Дальстрой». До чего же ядовитое слово! А в личном деле Архиереева значилось, что в этом самом убойно ядовитом месте он дослужился от сержанта аж до капитана. Для человека с восьмилетним образованием – блестящая карьера. Такой перезимует хоть в палатке, хоть в медвежьей берлоге. В бригаду по разведке створа ГЭС его пригласили нарочно, как таёжника, имеющего опыт выживания в экстремальных условиях. Выходит, во многом благодаря ему авантюра с разведкой створа ГЭС в условиях вечной мерзлоты и Крайнего Севера удалась. Как же так получилось, что на материке у него не осталось родни? Возможно, как и у многих – война?

– 1959 год мы встретили в хлопотах, – продолжал Архиереев. – Планировали устроить общий праздник в новом помещении лаборатории, но ничего не вышло. Не уложились по срокам. Зато теперь…

Следуя друг за другом, след в след, они миновали площадку, на которой были установлены ряды палаток, и следовали теперь по расчищенной тропе, меж снежных брустверов высотой в человеческий рост. Взбирались в гору, частенько оскальзываясь. На середине пологого склона из-за гигантских сугробов выглядывала кровля новенькой лаборатории – первого капитального сооружения в этом необжитом месте.

– Хотели построить барак… то есть общежитие, но потом подумали, что лаборатория важнее. Так руководство решило, – закончил свою речь Архиереев.

Они вступили в пятно света, падавшего на утоптанный снег из окна лаборатории. За подёрнутыми инеем стёклами мелькали неясные тени, обозначая существование некоей неведомой, но активной жизни и под этой, более надёжной, чем брезент, кровлей.

– Вас ждут, – объявил Архиереев. – Общее собрание трудового коллектива, так сказать. Собрано для знакомства с новым техноруком. Весь коллектив, так сказать, в полном составе.

– А как же те, в палатках? Я видел тени…

– Это недовольные. Они всегда есть.

– Чем недовольны?

Лицо Архиереева неуловимо изменилось. Глаза приобрели оловянный блеск. Вот оно, капитанское, искреннее! Наконец-то! Шуточное ли дело – столько лет прослужить в главном управлении лагерей! И где? На Колыме!

– Некоторые, в основном это женщины, недовольны тем, что вместо жилого барака в первую очередь построили лабораторию.

– А ваша жена? Ах да!

Они всё ещё топтались в пятне света. Из окна лаборатории сквозь пелену покрывавшего стекла инея на них смотрели какие-то люди. На сплошном белёсом полотне изморози от их дыхания образовались тёмные оттаявшие пятна. Архиереев шевельнул плечом, как бы подталкивая Клавдия Васильевича к ступеням крыльца. Мощный мужик. Действительно, опытный таёжник. В такой холод гуляет по улице без шапки. Клавдий Васильевич покосился на побелевшие от инея усы и брови Архиереева и поставил ногу на нижнюю ступеньку крыльца.

Снег, тонким слоем устилавший деревянные ступени, скрипнул под ногами.

– Слышите, как снег скрипит? Это значит, температура ниже тридцати, – проговорил Клавдий Васильевич, пытаясь продемонстрировать товарищу с «Дальстроя» свои познания по части климата заокраинных северов.

– Так она и должна быть ниже. Апрель месяц. У нас и в апреле заворачивает так, что без крайней нужды нос на улицу не высунешь.

* * *

Архиереев ухватился за ручку двери. Эта ручка на входной двери в лабораторию была изготовлена им лично из древесины особо ценной породы, а именно из местного ясеня, который в этих местах имел вид широкого кустарника не более полутора метров высотой.

Вот, паря и отхрюкиваясь с мороза, они ввалились в тёплый тамбур. Тут же в лица ударил яркий свет из распахнутой двери, ведущей в просторное лабораторное помещение. Приятно тянуло теплом и запахами горячей пищи. Неужели пироги? Лабораторию богато оснастили, в том числе и муфельными печами. Рабочий температурный диапазон от 50 до 1100 градусов Цельсия. Как раз пироги печь. Тем более что мука ещё не вышла. В апреле зимник ещё кормит. Однако слаще пирогов – струганина. Тут в ход идут сладчайшие из всех, короли гастрономии – чир и нельма.

Стоило лишь скинуть рукавицы и доху, которая с грохотом повалилась на чисто – по случаю праздника, не иначе – вымытый пол, как кто-то тут же сунул ему в ладонь эмалированную кружку. Запах спиртяги Архиереев чуял за версту. Вот и теперь, разглядывая плавающие в тёплом мареве хорошо разогретой комнаты фигуры, он ощущал дух уже употреблённого, согревшего душу спирта. Такой аромат выдыхают в атмосферу выпившие и закусившие, рассупонившиеся в тепле и сытости люди.

– Мы начали, не дожидаясь вас, – проговорил вертлявый заместитель вновь прибывшего технорука. – Так получилось, Клавдий Васильевич. Живём, как говорится, по законам тайги, где семеро одного не ждут. Такая у нас демократия.

Архиереев обвёл помещение лаборатории взглядом. Хитроумное, сверкающее множеством полированных деталей оборудование расставлено на столах вдоль стен. В центре комнаты накрыта поляна. Угощение пока не выглядит выпотрошенным рыбьим скелетом, как это бывает в конце застолья. Видимо, товарищи действительно ждали-пождали, да заждались.

На товарища Цейхмистера присутствующие смотрели с доброжелательным интересом. Несмотря на обычный в этих местах апрельский холод, новый, только что прибывший из Москвы, технорук около двух часов кружил по лагерю гидростроителей, изучая, высматривая, впечатляясь спартанским бытом местного немногочисленного населения. Внимательность прибывшего из Москвы начальства к быту зимующих на берегу Вилюя скрасило неприятное впечатление от долгого ожидания над стынущими закусками.

Архиереев соврал про недовольных. В лаборатории у поляны разместились просторно, потому что к застолью в честь прибытия технорука допустили лишь избранных, элиту, первый сорт здешнего общества. В углу, рядом с пресловутым муфелем, примостился архиереевский друг-приятель Осип Поводырёв, об руку со своей женой Аграфеной. Кроме названных присутствовали ещё восемь душ. Всё передовые (читай – самые горластые) работники под предводительством парторга Байбакова, он же несостоявшийся технорук, он же заместитель товарища Цейхмистера. Человек этот с ничем не примечательной русской фамилией сам готовился занять лидирующую должность, да не сложилось.

Итак, получается ровно десять душ первожителей, тех, кто сидит на Экрберийском створе с 1953 года. Плюс сам Архиереев. Плюс технорук Цейхмистер. Всего получается двенадцать душ. Символично.

По чести говоря, Архиереев ожидал немедленного и сокрушительного бунта. Причина простая – тяжёлые, а порой и невыносимые бытовые условия, облегчения которым в обозримой перспективе не видно. Присутствующим на собрании и их семьям довелось в полной мере испытать суровость северных зим, ведь зимовали они из года в год в палатках. Осип со своей Аграфеной к такой жизни хорошо приспособлены – отсюда сюрпризов ждать не приходится.

Осип с Оленёкского района, появился на свет в чуме. Аграфена местная, но тоже не из прихотливых. Иное дело – москвичи и ленинградцы, составлявшие костяк команды проектировщиков. Злые на работу, чудовищной выносливости люди, но и поговорить любят. И разговоры их без околичностей. Сыпят правду в глаза, как повар соль да перец в кушанье. Остро получается, солоно, так что не всякий и сожрёт такое. Вот бойкий заместитель технорука по новой наплескал спирт по кружкам. Сообразительная Аграфена поставила перед Цейхмистером тарелку со струганиной, солонку и перечницу и вернулась на своё место, в противоположном конце большой комнаты, где у двери чёрного хода стоял её пустой стул.

Волнение Архиереева чуток подтаяло, когда все, стоя навытяжку, приняли за провозглашённый бойким заместителем тост: «За вновь прибывших. Прошу почтить вставанием».

– Да, мы здешние первожители, приветствуем вновь прибывших. Живите, – проговорила Аграфена. – Уж мы-то тут нажились. Правда, Осип?

Смиренный муж Аграфены кивнул.

– Мы подадимся к амакинцам. Там дома строят. Нам комнату обещали с печкой. Хотим в комнате жить, не в палатке.

Вот он, бунт. Прибыл, откуда не ждали. Архиереев тяжело, по-собачьи вздохнул и принялся обдумывать достойную отповедь внезапному демаршу Поводырёвых.

– А вы кем будете, товарищ? Какая ваша должность? – спросил технорук.

– Аграфена у нас заведует пищеблоком, – опередив всех, ответил Архиереев, но разве парторга возможно обойти?

Разве только на кончик носа – и то ненадолго. Услышав слово «первожители», товарищ Байбаков, как хорошо отлаженный движок, завёлся с полоборота:

– Аграфена батьковна тут с первой зимы, когда зимник от Мирного прокладывали. Ох и зима была! Птицы замертво с деревьев падали. И это наши-то северные птицы! А снегу-то было! Рыли в сугробах ходы, как кроты. Но мы не голодовали. Нет! Оказывается, в местной тайге столько много всего съедобного! Да мы и запасы сделали, как принято в здешних местах… Здесь, знаете ли, коротких дорог нет. Здесь никогда не знаешь, какая дорога короче – прямо или в обход. Поэтому на регулярный подвоз продовольствия можно, конечно, надеяться, но и на себя рассчитывать тоже надо. В первую очередь следует рассчитывать на себя. ОРС, он, конечно, продовольствие доставит…

Байбаков говорил, говорил, говорил. Бурная река его красноречия уже грозила обернуться паводком, когда кто-то, улучив момент во время короткой паузы, тихо, но внятно произнёс:

– Тухлой оленины от ОРСа дождёшься, а более ничего. А на следующий год помнишь, каково было? Зимник к маю растаял. В июне закончилась крупа, а картошка ещё раньше. До нового зимника буквально кору жевали. Забыл?..

Кто-то засмеялся.

Люди загомонили.

– И товарищ Аграфена в этом деле толк знает! – продолжал парторг. – Еду из-под снега, из-под земли достанет! Помню, как мы на лыжах лося по тайге гоняли. Так у товарища Аграфены такое чутьё! Всегда знает, куда зверь дикий выскочит. Буквально каждую повадку. Ценный работник…

– Да-а-а… Кисель из ягеля. Разве такое забудешь? – проговорил кто-то.

– Многие из нас воевали, но на войне мы сражались с врагом. А здесь?.. – поддержал другой голос.

Говорившего поддержали сразу несколько голосов:

– А здесь с разгильдяйством и равнодушием!

– Разгильдяйство и равнодушие стоило мне половины зубов. Если б не Аграфена…

– Мы побеждали дикую природу и мы её победили!

– Или она нас. Погоди, брат. До весны ещё далеко!

– Что же, разве были перебои с подвозом продовольствия? Вы действительно голодали? – осторожно уточнил товарищ Цейхмистер, предпочитая обращаться в обход парторга Байбакова почему-то персонально к Архиерееву.

– Нет. Мы не голодали, – коротко ответил тот, знаком давая понять техноруку, что пора уже опустошить свою кружку, что неловко оставлять на дне, когда на носу уже сидит следующий тост, который незамедлил предложить всё тот же парторг.

– Предлагаю выпить за хлеб, который, как известно, всему голова! – крикнул он, и посуда зазвенела, и все задвигались оживлённо, загомонили:

– Да… без хлеба куда ж…

– У меня в блокаду без хлеба вся семья вымерла… вот я сиротой тут оказался…

– Сирота! Да который тебе год? В таком возрасте о сиротстве не рассуждают!

– Да, первая зима была тяжёлой…

– А тебя тут не было в первую-то зиму…

– Но и лето оказалось не слаще. Зимой лагерь гидростроителей кормил зимник. Совсем иное дело – летнее бездорожье… Вот когда наша Аграфена настоящий молодец. Эй, парторг! Давай тост за Поводырёвых, что ли…

На приятном в целом лице технорука нарисовалось несколько преувеличенное беспокойство. Действительно, сидящие за богато накрытым столом гидростроители не выглядели измождёнными. Всякой снеди навалом. А уж о хлебе и говорить нечего. Нарезали несколько буханок разного хлеба: и белого, и ржаного, и серого из смесовой муки.

– Я не понимаю. У вас перебои со снабжением? Хлеба не хватает? – проговорил технорук, рассматривая это изобилие.

– А ты помнишь наш хлеб, Осип? – нарочито демонстративно, пренебрегая вопросами технорука, прокричал через стол Архиереев.

– Помню, – смиренно отозвался Осип. – Хлеб – всему голова!

И снова зазвенела посуда. Голоса на некоторое время умолкли – общественность закусывала. Парторг на некоторое время увлёкся Аграфеной, всячески превознося красоту её кос и её глаз. Благодаря этому приятному обстоятельству Архиерееву удалось на некоторое время завладеть вниманием технорука.

– Хлеб пекли сами. Ах, какая у нас была печь! Гордость нашего пищеблока! Конструкция действительно впечатляет. На берегу был выбран совершенно плоский валун здоровенных размеров, где-то 2 на 3 метра, не меньше. Осип привез с притока Вилюя, Малой Ботуобии вагонетку, в которой возили горную породу. В торце вагонетки вырезали «окно», поставили вагонетку вверх дном на этот громадный валун, предварительно сняв колеса, обложили мелкими глыбами. Пространство между ними заполнили галькой и песком, а сверху все обмазали глиной. Ее тоже привезли с Ботуобии. Дрова загружали через окно-прорезь. Через него же выгребали золу. Топить печь приходилось долго, так как валун был большой и нагревался медленно. Зато хлеб получался великолепный. Неплохо запекалась также оленья нога и разнообразная мелкая дичь. Сегодня подадим запечённую оленину. Эй, Осип, неси! Одной струганиной сыт не будешь. Это заведующий нашим пищеблоком Осип Поводырёв. Осип, пожми руку товарищу техноруку. Кушайте, товарищ Цейхмистер. Вам понравится. Осип, перебирайся-ка к нам поближе!

И Осип действительно поднялся и стал пробираться вдоль стены, за спинами оживлённых или осоловевших от чрезмерной сытости и алкоголя товарищей. Тем временем его жена, особо не церемонясь с парторгом, выскользнула за дверь. Через минуту она вернулась с самоваром в руках и пучком каких-то душистых трав под мышкой. Товарищи гидростроители и гидрологи, весело гомоня, принялись заваривать чай в огромном фаянсовом чайнике. Скоро благоухание трав перебило все иные витавшие в комнате ароматы. Разливали напиток в те же кружки, из которых только что пили спирт. А неугомонный Архиереев продолжал свои разъяснения:

– Как видите, алкоголем у нас не злоупотребляют. Выпили понемногу в честь вашего прибытия, и хватит. Товарищ парторг спирт отпускает строго по норме – ровно по 200 грамм на нос за один приём. Не больше. Чай у нас тоже особенный. Кипрей ферментируем в печи и…

– Предлагаю, всё-таки, обсудить второй вопрос повестки дня, а именно!.. – вскричал парторг.

Парящую кружку с чаем он держал с торжественностью кавказского князя, поднимающего наполненный до краёв рог за здравие почётных гостей.

– Да какая там повестка, Петрович! Оставь ты эти церемонии. В кои-то веки собрались выпить-закусить. Вот и товарищ Цейхмистер…

Услышав возражение, парторг воодушевился:

– Клавдий Васильевич! Мы хотим дать название нашему посёлку гидростроителей. Пятый год работаем на этих берегах, и ничего, кроме географических координат. Пора положить этому конец!

Ему, как обычно, ответил хор голосов, и первой высказалась единственная женщина.

– Предлагаю назвать Новой Чоной! – громко проговорила, почти прокричала, Аграфена.

– Почему она всё время о какой-то Чоне толкует? – спросил Клавдий Васильевич.

– Я там на ней женился, – ответил Осип.

– Она там родилась и десятилетку закончила, – добавил Архиереев. – А теперь, при проектировании ГЭС, планируется затопление этой самой Чоны, вот она и переживает…

– Не только школу. Моя жена закончила медицинское училище и имеет диплом медсестры, – взволнованно добавил Осип.

– Умеет лечить? – скорее из вежливости, чем из любопытства поинтересовался Клавдий Васильевич.

Вполне невинный и произнесённый нейтральным тоном его вопрос тем не менее поверг Архиереева в странное смятение. Архиереев не сумел скрыть своего состояния и от того смутился ещё больше.

А за столом между тем разгорелась настоящая баталия. Названия предлагались наперебой. Некоторые товарищи предлагали сразу по нескольку вариантов от самого простого «Вилюйское» до самого неблагозвучного «Гидростроевец». Некоторые, перестав смущаться присутствием технорука Цейхмистера, произносили длинные и бессвязные в своей прочувствованности речи. Собрание оживилось и сделалось похоже на сцену одного из фильмов кинорежиссёра Гайдая. О предложении Аграфены никто и не вспомнил.

Коллективно напившись чаю, гидрологи и гидростроители дружно закурили и едва не потеряли друг дружку в клубах табачного дыма. Обиженная общим невниманием к себе, Аграфена отошла к окну и принялась чертить на изморози пальцем какие-то замысловатые знаки.

– Она тоскует по своей Чоне. Там её родители. Уже на кладбище. Отец её заслуженный человек. Был шаманом. Умер очень старым. Мать – намного моложе, но ушла добровольно следом за отцом.

– Шаман? Как это – добровольно? И вы так вот просто об этом говорите? – Клавдий Васильевич весьма картинно поперхнулся чаем, громогласно откашлялся, вполне приличествующий случаю багрянец окрасил его щёки и лоб.

Осип же продолжал со свойственной всем людям его народа загадочной невозмутимостью:

– Может быть, назвать посёлок в честь её отца, моего тестя-шамана? Его звали Авдеем. А что, хорошее название – Авдеевка. Русское такое получится. Нам с Аграфеной, вообще-то всё равно. Мы хотим в посёлок геологов податься. Это неподалёку от Нюрбы. – Он махнул рукой туда, где располагался так же безымянный пока посёлок геологов. – Там товарищ Богатых начальник, обещал нас принять. В посёлке геологов не то что здесь. Там уже в постоянных домах все живут, но лаборатория тоже есть. Но дело не только в этом. Маричка Лотис умерла. Из семи детей один только несовершеннолетний мальчишка да младшая дочь-инвалид после полиомиелита. Товарищ Богатых, хоть и имеет к Маричке отношение, но сына её хочет в детский дом отдать, а дочь… Их разлучат. Аграфена хочет оставить детишек Лотис себе. Она чадолюбивая у меня.

Произнеся последнее, сложное для эвенкийского языка, слово, Осип будто бы устал, затих, примолк. Наверное, готовится поведать новому техноруку о своей любви к чтению сложных – опять-таки, в посёлке геологов приличная библиотека – и карточной игре. Преферансист чёртов! Глубоко вздохнув, Архиереев решился принять всю инициативу на себя.

– К чему споры, товарищи? – проговорил он, вскакивая. – Предлагаю назвать наш посёлок в честь ссыльного демократа-революционера Чернышевского.

Присутствующие оживились. В их речах среди прочих бессвязных выкриков «Осиповка», «Новая Москва», «Ленинградск», «Масловка», «Андреевка» всё чаще звучало корявое слово «Дальстрой».

– Не ты ли, капитан, этих самых демократов на «Дальстрое» давил пачками? – сказал кто-то.

Его поддержали несколько насмешливых голосов:

– Говорят, там вся земля костями устлана. Как в блокаду, хоронили в братских могилах.

– Кто это говорит? Все освободившиеся давали подписку о неразглашении, а ты разглашаешь…

– Да я там не был! Но слухи, сплетни…

– Болтун – находка для шпиона!

– …а говорили, как в блокаду, братские могилы без крестов и надписей…

– Вот и наш капитан освободился, га-га-га, от должности, а молчит. Видать, тоже подписку давал…

А кто-то, видимо, самый умный, улучив момент относительного затишья, произнёс:

– Зэки и их охрана – две стороны одной медали. Главное управление лагерей – государство в государстве. Принимай предложение капитана, братва. Он толк в демократии и демократах хорошо знает.

Архиереев обернулся к техноруку. Тот сидел, прямой, словно штык проглотил, руки скрещены на груди в тщетной попытке отгородиться от происходящего. Клавдий Васильевич пристально всматривался в каждое лицо, словно каждого желал запечатлеть фотографическим образом, чтобы затем приобщить изображение к делу.

Вот это партсобрание! Вот это учинили дебош! Архиереев склонился к техноруку, горячо зашептал в ухо:

– Вроде бы простые советские лица. Да? Все без исключения, кроме супругов-эвенков, бородатые, что и неудивительно. В местном климате в бороде теплее. Лица открытые, глаза ясные. Люди как люди. Характеры без подлога, без червоточин – изнанка соответствует лицевой стороне. В таком случае откуда такие представления? Впрочем, они ведь, скорее всего, правы. И общественно осуждаемая смелость суждений ни при чём. Ведь дальше этих мест уже не сошлют. Куда же дальше-то ссылать? Люди живут и трудятся в ужасающе трудных условиях. Куда же дальше-то? Отсюда смелость и открытость при местном-то коммунизме, который, как вы сами видите, уже построен.

Товарищ Цейхмистер молчал, шныряя острым взглядом по лицам товарищей из партсобрания. Архиерееву оставалось только созерцать его чёткий, словно с новенькой монеты, профиль. Наконец, взгляд технорука столкнулся со взглядом парторга, так велосипедист на высокой скорости налетает на незамеченный им камень. Парторг же смотрел на Клавдия Васильевича с выражением подружейной собаки. «Ну что же ты ждёшь? Стреляй!» – говорил этот взгляд. Однако на курок нажал иной стрелок.

– Хватит трепаться, ребятня! – рявкнул Архиереев. – Думаете, дальше Эрберийского створа не сошлют? Ошибаетесь. Как бы трудно ни было, всегда может стать ещё трудней.

Нестройный хор голосов зазвучал на тон ниже:

– …вот капитан нас опять пугает…

– …страшно! Ха-ха-ха…

– …говорят, в аду ещё холоднее. Туда и сошлют…

– Антисоветчина, – едва слышно, всё ещё подстрекаемый пристальным взглядом парторга, выдохнул технорук.

Архиереев отвечал громко, стараясь произносить каждый слог своей короткой речи с нарочитой внятностью:

– Антисоветчины у нас не может быть. Правда, товарищи? Вот и товарищ парторг, подтвердит. Правда, парторг у нас не освобождённый от других производственных обязанностей. Товарищ… – Архиереев указал на осоловевшего, но всё ещё отважного заместителя технорука. – Ваш, Клавдий Васильевич, заместитель, работает с двойной нагрузкой. При таких условиях разве за всем уследишь? Вот и случаются отдельные перекосы. Но, повторяю, антисоветчины у нас не может быть. Мы, советские люди, в условиях Крайнего Севера, в экстремальных условиях, готовимся строить первую в мире гидростанцию на вечной мерзлоте, чтобы обеспечить добычу алмазов электрической энергией. А добыча алмазов – это процветание нашей советской Родины. Так?

Сказал – словно бочку масла вылил на волнующуюся воду. Теперь молчание присутствующих казалось скорее умиротворённым, чем испуганным. Гидрологи и гидростроители вдруг вспомнили о еде и принялись за уничтожение её остатков с таким рвением, словно застолье было в самом начале. Клавдий Васильевич выдохнул с облегчением, горящий нехорошим задором взгляд его заместителя потух. Отбросив в сторону табурет, Архиереев поднялся, распрямился, выкатил вперёд широкую грудь.

– Таким образом, выношу вопрос об наименовании нашего посёлка на официальное голосование, – проговорил он с нажимом. – Кто за то, чтобы назвать посёлок именем ссыльного демократа-революционера Чернышевского, прошу поднять руки.

Ответом на призыв Архиереева стал лес рук, которые для порядка были пересчитаны.

– Девять человек да плюс я сам, – проговорил Архиереев. – Пока не голосовали Аграфена Поводырёва и сам товарищ Клавдий Васильевич. Кто против?

В ответ гробовая тишина и ни одной руки.

– Кто воздержался?

В ответ на этот вопрос Аграфена бойко вскинула руку вверх.

– Я голосую за Чону! – вскричала она. – Моей учёности хватит, чтобы понимать ваши проекты. Водохранилище затопит мою родину…

Гидрологи снова оживились. На этот раз объектом насмешек стала красивая эвенкийка.

– Наша родина СССР…

– Что ты знаешь о водохранилищах, повариха?

– Она медсестра…

– Она имеет в виду Камское водохранилище. Говорят, там много деревень ушло на дно вместе с кладбищами.

– Какое там! Аграфена дальше Мухтуи[1] нигде не бывала.

Архиереев обернулся к техноруку:

– Клавдий Васильевич? Товарищ Цейхмистер!

Тот сидел бледнее свежего снега, ни жив ни мёртв от непонятного смущения, но руки разомкнул – студил холодными ладонями забытую чашку с чаем.

– По-моему, это делается как-то не так, – смущенно проговорил он. – Мне никогда не доводилось руководить присвоением названий посёлкам. Возможно, за разъяснениями следует обратиться в вышестоящие инстанции? Ведь нас, товарищи, никто не уполномачивал на такие действия…

В ответ на замечание технорука вновь посыпались ироничные, а порой и саркастические комментарии:

– …капитан свое дело туго знает, товарищ технорук. Скольким лагпунктам дал название?..

– Бери выше! Колыма и Магадан – тоже дело рук капитана…

– Врёшь, братишка! Магадан товарищ Сталин придумал. В Кремле. Сам лично!..

– С Берией!

– А капитан придумал Усть-Неру…

– Эй, капитан! Выдай-ка нам одну из своих баек, как вы в Усть-Нере золотишко мыли…

– Двенадцать человек на сундук мертвеца! Ё-хо-хо!

– У Стивенсона было пятнадцать…

– А ну, тише вы, черти!

Архиереев ударил кулаком по столу и в мгновенно наступившей тишине снова обратился к техноруку:

– Таким образом, вы воздержались, Клавдий Васильевич? Вы ведь не против ссыльного демократа-революционера Чернышевского?

И технорук нехотя поднял руку.

* * *

Они вывалились из душной лаборатории под апрельские звёзды. Клавдий Васильевич с наслаждением вдохнул свежий воздух. С небес на землю медленно оседали мириады сверкающих кристаллов. Чистые, прекрасно огранённые алмазы, крошечные звёзды, вбирающиеся в себя свет, все ещё падавший из окон лаборатории. Через оттаявшие стёкла видно, как женщина из племени эвенков с русским именем Аграфена убирает со стола. Клавдий Васильевич поймал на себе внимательный взгляд Архиереева. Сейчас этот странный капитан подкинет очередную идейку, а потом потащит его ночевать в так называемый «коттедж», где ему в каком-нибудь углу отведена узкая, жесткая, одинокая койка. Койка наверняка неподалёку от нужника, сооруженного над выгребной ямой. Ах, эти ароматы спартанского быта! Но струганина была хороша.

– Где тут у вас… гам… туалет? – поинтересовался Клавдий Васильевич.

– А прям здесь! – оживлённо отозвался Архиереев. – И следов не останется. Жёлтые пятна тут же запорошит, никакой неряшливости.

Плечистый усач смотрел на Клавдия Васильевича с искренним задором хорошо подвыпившего холуя, словно ожидая дальнейших указаний. Или больше того: пытался предугадать желания.

А, возможно, и инициировать какие-нибудь непристойные приключения, проявления тайных страстишек, которые советскому руководителю не к лицу.

А потом потихоньку и наедине с собой насладиться их неприглядными последствиями, которые будут тут же доложены куда следует без приукрашивания, в обнажённом, так сказать, виде. О да! Такой, как Архиереев, всё выболтает, если потребуется. Такой, как Архиереев, сначала всех исповедует, а потом всех и заложит.

Так Клавдий Васильевич некоторое время стоял среди снегов, чувствуя себя коровой, которую мастеровитая рука щупает за вымя.

Архиереев тоже не двигался с места, словно выжидая какого-то сигнала, чтобы подать заранее заготовленную пакость, как «дежурное блюдо» на подносе.

– А что, есть ли в этих местах алмазы? – внезапно для самого себя спросил Клавдий Васильевич.

Первый вопрос – затравочный. Задан наобум.

– Да кто их знает. Мы же не геологи. К геологам – это через реку. По прямой совсем близко – километров семьдесят. Однако в наших краях прямые пути не в чести.

– А что-то они толковали о золоте. Якобы вы мыли и намыли целый сундук.

– О! Это длинный рассказ, а нам надо двигаться к дому. Тут километра полтора, но по такому-то морозу да без привычки… Там и привычного вам вида уборная имеется. Впрочем, что я говорю? Вы и сами всё уже видели…

Сказав так, Архиереев даже позволил себе слегка подтолкнуть Клавдия Васильевича в нужном направлении.

– Много вы знаете про мои привычки! – бубнил Клавдий Васильевич, вышагивая меж снеговыми брустверами в указанном направлении.

Над высоченными сугробами кое-где маячили слабые огонёчки, воздетые к тёмному небу на высоких сосновых лесинах. Этот свет несказанно радовал технорука – электростанция работала, исправно снабжая палаточный городок энергией. Богатый стол и общий благополучный вид гидрологов и гидростроителей свидетельствовал об исправной работе зимника Мирный – Эрберийский створ. Чего же ещё желать? Несколько удручала глухая снежная тишина. Ни звука, только скрип снега под ногами и ровное, и шумное дыхание Архиереева, грудь у которого, что твой кузнечный мех.

– Так что там относительно алмазов? – спросил Клавдий Васильевич, чтобы просто услышать звук собственного голоса.

– Радиоточки и тем более телевидения у нас нет. Так, байками пробавляемся. За алмазы у геологов спрашивайте. Я же по байкам ЗК специализируюсь. Это могу рассказать.

– А вы действительно…

– Говорю же: предыдущее место работы – управление «Дальстроя». Но относительно Калымы и Магадана – это ребята мельтешат. Я от первого дня и до последнего часа строил дорогу. Усть-Нера. Слышали о таком месте?

– Нет…

– Хорошее место. Посёлок на трассе Якутск – Колыма. Капуста, морковь и картошка там растут прекрасно, так что голодомора не бывало. А в тамошних речках золота полным-полно.

– Вы действительно мыли золото?

Клавдий Васильевич даже приостановился, рассчитывая на самый подробный ответ, и он его получил.

Архиереев говорил о беззаветном труде по освоению пустых и малопригодных для проживания обычного человека земель, о самоотверженности и взаимовыручке, о поразительной способности к выживанию в нечеловеческих условиях, о том, что счастье заключается в самых простых вещах: пусть самой простой, но горячей и свежеприготовленной пище, тёплом ночлеге, относительной безопасности, даруемой плечом надёжного товарища. И никаких гуманистических вывертов: трудится каждый и каждый получает по потребности. И никакого разврата души и тела: право на любовь имеет каждый, но право на размножение ещё надо завоевать. Пассажи о человеческих костях, которыми выстилались гати в каких-то иномирных болотах, коробили Клавдия Васильевича, но что он мог возразить, если эти самые гати, по словам Архиереева, служили дорогами в коммунистическое светлое будущее?

– Многие работали, не щадя себя. Буквально жизни отдали работе. Буквально собственными костями выстилали гати в болотах, чтобы товарищи могли по ним свободно пройти. И это, я вам скажу доподлинно, касается и ЗК, и конвойных команд. А как же иначе, если цель впереди – коммунизм?

Архиереев разогнался, как паровоз, спешащий нагнать расписание на маршруте от станции В к станции С.

– Сколько людей погибло! Безвестно павшие безымянные страдальцы… Вы не читали материалы двадцатого съезда? Впрочем, их публиковали в «Washington post», и вы не могли… – Клавдий Васильевич сбросил долой купленную женой в ЦУМе пыжиковую ушанку и опустил подбородок к груди.

– Почему же безвестно павшие и безымянные? – Как ему показалось, Архиереев даже несколько обиделся. Во всяком случае, его преисполненный угодливости взгляд переменился, сделавшись каким-то пустым, неуважительным, что ли.

– Говорили про братские могилы… – вздохнул Клавдий Васильевич.

– А где их нет? Среди наших здесь, на Эрберийском створе, есть ленинградцы, блокадники. Вот уж кто навидался братских могил. А Ленинград ГУЛАГу не подчинялся.

Пытливый взгляд Архиереева вцепился в технорука, как сторожевой пёс в портянку нерадивого ЗК.

– Перестаньте. Я сыт по горло антисоветчиной. У вас тут…

– У нас всё в порядке. Самоотверженно трудимся. Как видите, достигли успехов. А что до безвестно павших, то имя ЗК, намывшего сундук золота, мне прекрасно известно. Могу назвать.

Клавдий Васильевич стушевался, смущенный внезапным напором Архиереева. Ему уже не хотелось знать ни имён, ни фамилий, ни названий, ни координат географических пунктов. Он замахал руками, приказывая Архиерееву замолчать, но того уж было не остановить: Станция С осталась позади, а перед бампером паровоза уже маячили огоньки станции D. И они двинулись, подобно сцепленным друг с другом вагонам, один за другим, след в след по узкой, проторенной в сугробах стёжке.

– Юдель Генсбург! Из ваших, из московских. Учёный. Кстати, кажется, тоже геолог. Только в наших местах, став доходягой после нескольких лет работы на лесоповале, он работал овощеводом, водовозом и на всяких иных лёгких работах. Так, в перерывах между поездками за водой и прополками капустных грядок, он мыл золотишко в ближайшем ручье. Благодаря лояльности лагерного начальства к доходягам на это у Юделя Генсбурга хватало сил. Вот он и мыл, и прятал. Мыл и прятал. Ему долго удавалось скрывать ото всех это своё хобби. Курочка по зёрнышку клюёт. Он, как придёт на речку, ковшом воду черпает, в бак сливает, а на дне ковша вместе с песчинками кремнезёма золотые чешуйки. Он их где-то прятал. В портянки увязывал или где-то ещё. А потом выпросил у нас железный ящик. Приличного размера ящик вот такой, из-под китайского чая.

Клавдий Васильевич обернулся, и Архиерей показал ему, раздвинув руки, размеры ящика. При этом отставной капитан неотрывно смотрел в лицо собеседнику. Но что можно разглядеть в неверном свете апрельских звёзд, особенно, если на лоб и глаза собеседника надвинута мохнатая шапка? Разочарованный, Архиереев продолжал:

– Красивая вещь и, по калымским меркам, ценная – расписанная вручную масляными красками жесть. Помню, он отдал за этот ящик половину своей месячной зарплаты. Помню, я ещё удивился: зачем такому доходяге расписанный жестяной ящик? Что в него складывать будет? Свои сопревшие портянки? Однако, удивившись, мы за ним следить не стали. Полоумный он был, знаете ли. В тех местах каждому, и конвоиру, и ЗК, непросто сохранить ясность духа. А наш золотодобытчик и вовсе подвинутый был. Всё до справедливости доискивался. Никак не мог понять, отчего и почему люди стучат друг на друга и вообще предают. Всех работавших на трассе политзаключённых он считал невинными страдальцами. Бред, правда? Вы верите в то, что в СССР возможно обвинить человека, отправить его принудительно на Крайний Север, обречь на жизнь в ужасных условиях и всё это по ложному обвинению? Вот то-то же! Однако вернёмся к Генсбургу. Вскоре после приобретения ящика ЗК Генсбург умер, но не безвестно, а на руках очень кстати прибывшего друга Гамлета Тер-Оганяна. Не слышали о таком? Не припоминаете?

Клавдий Васильевич молчал, хоть, возможно, ему и следовало что-нибудь ответить. По крайней мере пресечь столь крамольные разговоры. Но, главное, не выдать себя, не показать внезапного, обессиливающего ужаса. Ноги его налились ледяным свинцом, и, казалось, примёрзли к хорошо утоптанной тропе. Приятное опьянение улетучилось. Звёздная ночь обернулась ледяным мраком. Казалось бы, куда уж хуже, но его мучитель продолжал пытку.

– Вы вот забыли меня, а я вас помню, товарищ Цейхмистер. Одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год. Зимовка на Эрберийском створе. Вернее, створ тогда ещё не был выбран. Вы с бригадой вели разведку. Замеры скорости течения, бурение… Я в этом слабо разбираюсь. Моя задача состояла и состоит в сохранении именно жизней. Чтобы не замёрзли, чтобы звери дикие не сожрали и так далее… То есть как раз обеспечить отсутствие братских могил.

Они остановились под фонарём, уже в виду пресловутого «коттеджа» – странной архитектуры, небольшого двухэтажного здания с огромным количеством окон, окошек и оконец, каждое из которых в этот поздний час было ярко освещено. На снегу перед домом лежали разноцветные световые пятна. Настоящая иллюминация. Порой в освещённых квадратах мелькали чьи-то тени, слышались звуки музыки – кто-то крутил на проигрывателе пластинку модной группы АВВА. Из торчащих над крышей труб туманными облачками на фоне тёмных небес вились, переплетаясь, дымы. Их вид и аромат придавали тонущему в сугробах жилищу особенно уютный вид. Клавдий Васильевич уставился на окна. В сравнительно небольшом доме – пять или шесть комнат – обитает довольно много народу. Возможно, даже человек двадцать. Возможно, кто-то тоже слышит россказни Архиереева. Возможно, в свете ярких окон самому Архиерееву стал заметен испуг Клавдия Васильевича. В таком случае следует крепиться, не подавать виду. Во что бы то ни стало казаться равнодушным. В конце концов Клавдию Васильевичу Цейхмистеру нет никакого дела до Гамлета Тер-Оганяна и его друга Юделя Генсбурна, как бы богат этот Юдель Генсбург ни был.

– Прошу к нашему, как говорится, шалашу! – проговорил Архиереев, делая приглашающий жест. – Ваши вещи уже доставлены сюда, а моя жена – уверяю вас, она прекрасная хозяйка! – уже приготовила для вас койку. Мы живём пока тесновато. Ютимся по две семьи в одной комнате. Но, уверен, под вашим руководством всё станет по-другому!

– Вы что-то говорили о Гамлете Тер-Оганяне. Он точно умер?

– Тер-Оганян? Об обстоятельствах смерти этого ЗК история умалчивает. Этот, в отличие от Юделя Генсбурга, нестарый ещё человек, доходягой не был и мог бы побороться за свою жизнь. Наверное, поэтому именно ему Генсбург и завещал свой сундук. А может, дело в жадности или свойственном всем евреям чадолюбии? Может быть, Генсбург надеялся, что его лучший друг, освободившись, доставит богатство семейству. У золотоискателя на воле осталось трое детишек. Возможно, Генсбург просто любил Тер-Оганяна как друга. Это я тоже могу понять. Сам полюбил Осипа, хоть Осип и эвенк. У самого Генсбурга – к тому времени, когда он попал на лёгкие работы, ему было не более сорока лет – сердце оказалось изношенным, как у глубокого старика. Так что сами уж решайте, стар он был или молод, а Тер-Оганян, хоть и работал на лесоповале, но был лет на пятнадцать моложе. Короче. Совсем коротко. Ходили слухи, будто Юдель Генсбург за минуту перед смертью от сердечного приступа сообщил Гамлету Тер-Оганяну место, где закопал ящик.

– И что?!! – сам не свой от волнения вскричал Клавдий Васильевич. – Ящик нашли? А золото? Оно, конечно же, досталось вам?.. То есть нет, конечно… – Клавдий Васильевич осёкся, наткнувшись на насмешливый взгляд Архиереева. – Вы, конечно же, сдали золото куда полагается.

Последовала мучительная в своей многозначительности пауза. Архиереев шевелил усами, мялся, причмокивал, переступал с ноги на ногу, словно и вправду замёрз.

– Вот так лежит в земле железный ящик, полный золота. Безо всякого дела, без пользы лежит, – закатив глаза в притворной мечтательности, произнёс он наконец. – Да и что можно приобрети во всём СССР на это золото? А в Усть-Нере? Поясняю: Усть-Нера чем-то похожа на ту же Нюрбу. Те же бараки, только зимой холоднее и снабжения вообще никакого, даже по зимнику. Натуральное хозяйство. На тысячи километров вокруг только поселения бесконвойных ЗК. Бежать-то некуда. Иными словами, на трассе золото совершенно бесполезно, потому что на трассе коммунизм уже построен.

– То есть как это «лежит»?!! Выходит, Тер-Оганян не забрал золото? Так он тоже умер?!! Или… Как он поступил с золотом?!! – сам не свой от нарастающего волнения, проговорил Клавдий Васильевич.

– Кто?

– Тер-Оганян! Вы говорите, что золото лежит в земле. Значит, Гамлет Тер-Оганян не нашёл клада. А если он клада не нашёл, то клад всё ещё лежит в земле.

– Конечно. А почему вы так разволновались? Там умирали многие. Товарищи правы – хоронили в братских могилах. Туберкулёз повальный, знаете ли. Случались и эпидемии тифа. Но Гамлет умер не от заразной болезни.

– В каком году это было?

– Не помню. Впрочем, кажется, в 1949‑м. Тер-Оганян вам не сродни?

– Почему вы так подумали? Нет, конечно…

– Вы так о нём переживаете. Больше, чем о золоте.

– Нет, что вы! Нет! Нет!

И Клавдий Васильевич прошмыгнул мимо Архиереева к крыльцу. Оскальзываясь на каждой ступеньке, он добрался до входной двери, попытался её открыть и, потерпев неудачу, он беспомощно обернулся к смеющемуся Архиерееву.

– Вы, Архиереев… – Клавдий Васильевич поперхнулся словами, долго кашлял, прежде чем произнёс окончание фразы. – …И фамилия у вас неприличная: Архиереев!

Глава 1
Тринадцать лет спустя. У истока безымянной речки

Старик Архиереев остановил моторку недалеко от устья безымянного притока Вилюя. Здесь, в прибрежных кустах, пряталась небольшая пристань, сложенная из полудюжины распиленных на плахи брёвен. Архиереев привязал лодку к торчащей из воды жердине, но не спешил выбираться на берег.

В густых ветвях колокольчиком звенела невидимая птаха. Ветерок шелестел подрастающей береговой осокой. Плескалась тихая в этом месте речная вода. Над зарослями прибрежного ивняка возвышались острые кроны лиственниц, отбрасывая густую тень на стеклянную поверхность воды. Архиереев притих, наслаждаясь музыкой тишины. Совсем немного благостного покоя требовалось вкусить ему перед тем, как отправиться дальше, в лиственничную рощу, вставшую над мёртвым посёлком геофизиков. Когда-то не так уж давно эту речушку считали перспективной в плане добычи алмазов. В начале пятидесятых годов, незадолго до того времени, когда сам Архиереев появился в этих местах, геологи и геофизики Амакинской экспедиции обшарили эту речку от истока до устья в надежде найти богатую алмазами кимберлитовую трубку. На берегу, в тихом месте между невысокими сопками отстроили поселок с геофизической лабораторией. Россыпи на речке, которой, как и посёлку на её берегу, позабыли дать имя, действительно оказались богатейшими. Кроме гаммы обманчивых «спутников» – красного пиропа, бутылочно-зеленого оливина, изумрудно-зелёного хромдиопсида, смоляно-черного пикроильменита – в речке находили и кристаллы алмаза, но кимберлитовая трубка оказалась пустой. Геологи ушли с безымянной речки ни с чем.

Оставленный посёлок бывшей Амакинской экспедиции прятался под кронами подросшей за двадцать лет лиственичной рощи. Тощеватые, болезненного вида деревца десятилетиями устилали землю под собой слоями опадающей хвои. Кое-где на рыжем её фоне белели пятна не растаявшего ещё снега. Домишки посёлка, словно компания подгулявших пьяниц, кособокие со съехавшими на стороны крышами и разломанными рамами чернеющих окон рассыпались под сенью рощи. Сколько их всего? Архиереев несколько раз пытался пересчитать их, но, как ни старался, ничего у него не получалось. Он шагал по мягкой хвойной подстилке к крайнему исправному на вид домику с новеньким крыльцом и свежеокрашенными рамами оконных переплётов. В этом домике жили сёстры Лотис. Младшая из двоих, Мира, уже встречала его на пороге – наверное, услышала жужжание лодочного мотора.

Ах, этот домик, ветшающее жилище двух стареющих девственниц, осенённое невидимым, но надёжным крылом удочерившей их некогда Аграфены Поводырёвой. Архиереев уверен: тут не обошлось без колдовства. Вероятно, кто-то усомнится, а самые ретивые скажут, дескать, тут антисоветчиной попахивает. Однако эти сомневающиеся недалёкие и не ответят на запросто снимаемые с языка вопросы.

Почему в самую гнусную пору, когда роятся и жалят ненасытные кровососы, вблизи домика девственных сестёр не слышно их жужжания, и всякий, кто оказывается здесь, не испытывает не малейшего беспокойство от оводов, комаров и вездесущей мошки?

Почему в пору особо крепких морозов, когда по обоим берегам Госпожи Бабушки Вилюя у деревьев от холода лопается кора, здесь, между сопками в лиственичной роще, окрашенный красной краской спиртовой столбик термометра не опускается ниже двадцати градусов по Цельсию?

Почему, несмотря на очевидные богатства безымянной речки, высокое начальство интересуется ею только как местом более или менее веселого времяпрепровождения с ещё более высоким начальством?

Нет ни у старика Архиереева, ни у кого другого ответов на эти краеугольные вопросы. И на иные мелкие вопросишки тоже ответов ни у кого нет.

– Дядя Архиереев! – прокричала Мира, отрывая старика от его окаянных раздумий. – Шагай быстрее! Чай стынет!

Ах, вот ещё один, не менее значимый вопрос об этом самом чае. Травы и листья, заваренные на воде безымянной речки, обладают особыми, не до конца постигнутыми Архиереевым свойствами…

– Дядя Архиереев!!! Ну ты-ы-ы!!!

В отличие от старшей сестры, Изольды, Миру можно было бы назвать красивой той броской цыганской красотой, которую в старину так любили воспевать авторы романсов. Архиереев залюбовался Мирой: соболиные брови вразлёт, бездонные омуты черных глаз, на лбу и щеках нежный румянец, лебединая шея, из-под платка выбиваются тёмные волнистые пряди уже с искорками ранней седины. Волосы – главное богатство Миры. Обычно Аграфена плетёт ей косы, которые потом сбегают по спине или груди едва ли не до самой земли. Но сейчас буйные пряди струятся вольно, морскими штормовыми волнами. Так бывает в те дни, когда Аграфена моет своей воспитаннице голову, добавляя в корыто с водой отвары ароматных трав.

Мира стоит на пороге домишки, цепляясь за дверной косяк костлявой, похожей на птичью лапу ручкой. Другая её рука тяжело опирается на трость. Но даже в таком положении заметно, с каким трудом она держится на ногах. Общую картину девичьей привлекательности портит угловатая, скованная поза и как следствие напряженное, более похожее на судорогу, чем на гримасу, выражение красивого лица.

– Как дела, сказительница? Сколько сказок насочиняла за время моего отсутствия?

– Тебя не было две недели…

– Две недели! Как летит время! А кажется, ещё в конце прошлой седмицы я ловил линьков возле пристани. Помнишь? За неполный день два ведра наловил.

– Помню… Ты сказал: седмица?

– Так в старину называли неделю. Это тебе на вооружение.

– Я вооружена смирением. Единственное моё оружие. А пока тебя не было, мы с Госпожой Бабушкой ели тех линьков и Господина Дедушку угощали. Ах, и сказок я насочиняла! Только кто их на бумагу запишет?

– Тебе нужна не бумага, а магнитофон с микрофоном. Так можно писать твой голосок на плёнку.

– Магнитофон? Да у нас и электричества нет. На плёнку? Зачем?

– Чтобы люди услышали твой голосок.

– Пусть так слушают. Без плёнки. Только кто же явится в нашу глухомань? Тут не бывает никого, кроме дедушки с бабушкой, брата и сестры. Ах, ещё ты!

– Голос, записанный на плёнку будет сохраняться много лет, и даже после твоей смерти твои внуки услышат его…

Архиереев умолк, осёкся, заметив, как изменилось лицо Миры: вот-вот заплачет. Пришлось исправляться со всей мыслимой поспешностью.

– Ты так же красива, как твой брат. Отличие лишь в цвете глаз. У Гоши они почему-то голубые, – проговорил Архиереев, гладя девушку по костлявой ручке.

– Не хвали, не жалей меня. Я нынче даже гуляла. Дошла до пристани и обратно. Сама, – отозвалась Мира.

– Ты одна?

Она кивнула.

– Зачем же тогда гуляла? А если б упала, что тогда? Май месяц на дворе. Мерзлота вытянула б из тебя последние силы.

– Упала – лежи отдыхай. Жора обещал вернуться к обеду, так что недолго б… не вытянула б…

Она устало вздохнула, сделала движение, будто хочет сесть. Архиереев суетливо подвинул ей стоявшую тут же скамейку, помог усесться, рукавом отёр со лба испарину. Спросил виновато:

– Аграфена у себя?

– Там!.. – Мира махнула рукой, показывая куда-то в сторону возвышающейся над верхушками лиственниц сопки.

– Уединилась в келье? Колдует?

– Ну ты! Оставь! Твоя брехня о колдовстве… Услышит кто чужой, подумает – правда.

Жест тонкой руки – изящество птицы-лебедя.

Архиереев вздохнул: тело слабое, больное, но сколько в нём изысканной красоты! А сколько силы! И такая-то красота заперта в самой серёдке непроглядной глуши.

– Как думаешь, можно ли побеспокоить Бабушку или дождаться, когда сама придёт? – спросил Архиереев.

– Вокруг нас Госпожа Бабушка Тайга. Здесь умелому человеку всё можно, а ты, дядя Савва, человек умелый. Я-то думала, ты со мной чаёвничать станешь, а ты до Бабушки приехал.

– Прежде позволь, милая, я отведу тебя в дом. Будешь сидеть на крыльце долго – озябнешь.

– Иди же. Тебе не терпится повидать Бабушку. А я здесь посижу. Зима в этом году была особенно длинной. Насиделась я дома. Хочется света и неба. А как пойдёшь обратно, ко мне не заворачивай. Я устала и спать лягу. А подарки свои сейчас не доставай. Всё отдай Бабушке. Пусть она ими распорядится.

Мира прикрыла глаза, давая понять, что разговор окончен. Губы её искривились болью.

– Ты врёшь, Архиереев! – грянуло у них над головой оглушительное эхо. – Врёшь! Врёшь!!!

Из-под опущенных век девушки покатились обильные слёзы. И Архиереев отступил, словно и вправду испугался внезапной вспышки ярости, поразившей Миру Лотис.

Его путь лежал к подножию сопки, где в неглубоком распадке, в затишке, как Господин Эhэкээн[2] в своей берлоге, жила подлинная хозяйка здешних мест.

Ступая по бурой мягкой хвойной подстилке, Архиереев тем не менее смотрел под ноги. Опытный таёжник, шагая даже по хорошо знакомой тропе, памятовал о законах выживания в Богатой Чёрной тайге, где замаскированные слоями хвои щели – следствия разломов скальных пород или ямы, оставшиеся от выворотней, могли стать причиной падения. К тому же старшая из сестёр Лотис, Изольда, такая же умелая, как и сам Архиереев, ставила в окрестностях бывшего посёлка Амакинской экспедиции силки на разную мелкую дичь. Вот Архиереев и высматривал теперь то ли петли силков – самому бы не попасться! – то ли скрытые хвоей ямы – не упасть бы! – то ли что-то ещё… Ах, вот и оно! Архиереев присел на корточки. Прикоснулся ладонью к неглубокой неправильной формы вмятине. Хвоя оказалась колкой и очень сухой. Он ещё раз огляделся, и тут же взгляд его вцепился, вычленил на пестроватом фоне хвойной подстилки цепочку таких же следов. «Неужто Господин Дедушка?» – пробормотал Архиереев и прибавил шагу. Многое повидав, старик научился верить в самые невероятные вещи. Например, Мира Лотис, частенько впадая в болезненное забытьё, поминает в своих сказках огромного порыжевшего от старости зверя – верного и старого друга Аграфены Поводырёвой. Имя зверя в Богатой Чёрной Тайге поминать вслух не разрешается. Сама Мира величает его «Господином Дедушкой». И сама Аграфена, и старшая её воспитанница Изольда носят зверю подношения – свежую рыбу, добытую охотой дичь, орехи, ягоды. Не брезгует зверь и снедью из продмага. Архиереев знает: подобная всеядность присуща лишь медведю и росомахе, и, зная это, опасается нечаянной встречи с другом Аграфены и её воспитанниц. В сказочках Миры, в лепете слабой здоровьем женщины таилось слишком много правды. Да и младший её брат, вполне здравомыслящий и практичный человек, именуемый самой Аграфеной тойоном[3], отнюдь не отрицал факта существования Господина Дедушки.

* * *

Аграфена называла свою келью тордохом. Видом и убранством тордох действительно походил на жилище жителей приполярья: обтянутый оленьими шкурами каркас из тонкоствольных лиственниц с земляным полом, застланным поверх слоя лапника теми же шкурами. И долгой зимой, и в летнее время тордох обогревается круглым, выложенным булыжниками очагом. В хозяйстве Аграфены имеется и низкая лежанка с хорошим стёганым одеялом и несколькими подушками, и небольшая этажерка, на которой Аграфена хранит необходимую в хозяйстве утварь и столовые приборы. Холодильника или иных электроприборов в тордохе, конечно же, нет. Запасов еды Аграфена не делает. Съестное ей доставляет охотничий и рыбачий промысел её мужа, Осипа, да Изольда Лотис привозит самое необходимое из Ч. Некоторое количество скоропортящихся продуктов хранится неподалёку от тордоха в неглубокой заваленной камнями яме, на льду.

Превыше иных доступных благ Аграфена ценит уединение, которое готова разделить только с двумя своими собаками. Щенков породы хаски помог раздобыть её мужу Осипу Поводырёву сам Архиереев лично. Щенки выросли балованными и для охотничьих нужд Осипа не годились, зато сделались отличными компаньонами для своей престарелой хозяйки.

Архиереев застал Аграфену у тордоха. Она сидела на низенькой скамейке, опираясь обеими руками на посох. Тонкие запястья унизаны браслетами. На пальцах массивные кольца из белого и красного металла с разноцветными камнями. Шея тоже обременена тяжёлыми украшениями. Голова покрыта пышной лисьей шапкой, скрывающей лоб и брови. Во рту Аграфены зажата обычная крошечная костяная трубочка. Подол замшевой туники расшит причудливыми узорами. На ногах вышитые же торбасы[4]. Собаки притулились на мягкой хвойной подстилке у ног хозяйки. Разглядывая Аграфену, Архиереев изумился, до чего же повадки старой эвенкийки схожи с повадками её воспитанницы Миры. Та же поза, то же выражение лица.

– Русская она, моя лапушка! – проговорила Аграфена, и костяная трубочка задвигалась в её губах. – На этой земле всяк русский, кто не саха и не тунгус! Но всё же моя Мира немного тунгуска.

Женщина говорит тихо, смотрит куда-то поверх головы Архиереева, но внятная её речь будто речная вода, втекает в уши так, что потом не вдруг и выбьешь её оттуда. Архиереев вздохнул и прибавил шагу. До тордоха оставалось ещё не менее тридцати шагов.

– А вот и неправда твоя, Аграфенушка! – прокричал он в ответ. – На этой земле нет ни русских, ни якутов, ни иных каких-либо народов, кроме одного народа – советского. Не низковата ли тебе скамейка? В твои-то годы. Ты только пожелай, и я смастерю тебе другую.

Архиереев сделал вид, будто смеётся. Аграфена повернула голову и уставилась на него ясными, яркого фиалкового оттенка глазами.

– С низкой скамейки труднее подняться, зато не так опасно падать, – проговорила она и поднялась на ноги, вовсе не опираясь на свой замысловато изогнутый посох.

Металл её украшений мелодично зазвенел. Оба пса так же поднялись и направились к Архиерееву, виляя пышными хвостами.

О посохе Аграфены отдельная речь. Впечатлительная и замкнутая Изольда, старшая из сестёр Лотис, всерьёз считает, будто посох Аграфены изготовлен из берцовой кости гигантского человека, некогда обитавшего в Якутском приполярье.

– Что смотришь?

– Любуюсь. Глаза у тебя голубые. Разве у якутов бывают такие глаза?

– Моя мать была из племени тунгусов.

– У эвенков и эвенов не может быть голубых глаз. Я вот думаю…

– Не думай, капитан.

– Почему?

– Пакость какую-нибудь надумаешь.

– Я вот думаю, не мамаша ли ты нашего Георгия? Уж больно не похож он на своих сестёр. У обеих глаза чёрные, цыганские, а у него такие ж, как у тебя – голубые.

– Пакость подумал. Пакость сказал!

Тщательно обнюхав обе штанины и обувь гостя, псы удалились за полог тордоха.

– Зима минула. Весна настала. До следующей зимы не жди новостей, – строго произнесла Аграфена.

– Принесла, – обречённо отозвался Архиереев.

Несколько мгновений женщина внимательно смотрела ему в глаза, а потом отвернулась, разочарованная.

– Плохие у тебя новости. Скучные.

– Новости из самой Москвы, – на всякий случай пояснил Архиереев.

– У меня две русские дочери на руках. Обеим нужны мужья. Я ищу. Тут работы много. Осипу трудно со всем справляться. Сушняк валить. Дрова пилить. Воду носить. Охота. Рыбалка. Всё он один. Нужны помощники, а ты «Москва, Москва»!

– Жить в верховьях безымянной речки? Да ни один мужик на такое не согласится, если только он не природный тунгус, как ты.

– Неправда твоя. Вот наш Георгий русский, но всей душой любит эти места. А что до моего сына… то русские говорят: «Пусть земля ему будет пухом…»

Она хотела сказать ещё что-то о своём родном сыне, но Архиереев поспешил перевести разговор на безболезненную тему.

– Георгий? Русский? Любит? – с задором заядлого спорщика проговорил он. – Да любой, если только он не геолог, попав сюда, через неделю сбежит. Да и когда ж Георгий здесь последний раз живал? Не тогда ли, когда его олень Осипа лягнул и он два месяца валялся в твоём тордохе со сломанной ногой?

Задорная ирония Архиереева нимало не смутила Аграфену.

– Геологов-бродяг нам не надо, а любого другого, если в небо вздумает взлететь, за пятки ухвачу, если под землёй вздумает спрятаться – за волосы назад вытяну.

– Помнишь Клавдия Васильевича Цейхмистера?

– Двуногий, у которого лицо сзади? Технорук? Как же такого забыть? Поняла. Ты о нём пришёл говорить.

Архиереев горделиво приосанился. Аграфена фыркнула.

– Он звонил мне из самой Москвы!

– Неужто опять захотел пожить при коммунизме?

– Не он сам. Но у него есть сынок.

– Тоже геолог?

– Гидролог…

– Не вижу разницы.

– Студент-дипломник.

– Бай баянай скормит его потроха лесным зверям.

– Он приедет в Ч., чтобы осмотреть памятные места, связанные с молодостью своего отца.

– Бабушка Аан Чаалай спрячет его кости в вечной мерзлоте.

– Разрешишь привести его к тебе?

– Зачем? Коммунизм был на том берегу Госпожи Бабушки Вилюй. – И она махнула посохом, безошибочно показывая в направлении Ч. – Там на камнях сидели в палатках. Каждый делал свою работу. Пищу и кров делили по справедливости. Все были сыты, никто не мёрз, никто не имел излишка.

– Может быть, он понравится Мире… – настаивал Архиереев.

– Я родилась в долине Бабушки Госпожи Чоны. Но не там, где бурная вода бьётся о камни и на лодке не проплыть. Мать родила меня в долине, которой больше нет. Окруженная высокими скалами, уютная и плодородная, она кормила людей и их скот. Гора Туой-Хая, некогда огнедышащая, приютила посёлок и дала ему своё имя. Окаймляющие долину холмы со всех сторон защищали Чонскую долину от пронизывающих ветров Муус Кудулу Далая – Ледовитого океана. На ровном днище Чонской долины было много больших и малых озер, вокруг которых располагались прекрасные покосные угодья. Трава по пояс. В Туой-Хая я встретила и моего Осипа. Он стрелял уток на ближнем озере только тогда, когда под выстрел попадало не менее двух штук. Как-то я услышала два выстрела, а он принес шесть убитых уток. Рыбу из реки черпали вёдрами. Местами на прижимах реки с быстрым течением елец стоял такой плотной массой, что дно реки смотрелось с лодки черным: множество ельцов стояло впритирку один к другому, затемняя дно. А потом пришли двуногие, у которых лица сзади, и моя долина была затоплена. Ушла на дно гнилого озера…

Она замолчала, опустив голову на грудь. Костяная трубочка выпала из разомкнутых губ. Неужто готова расплакаться? Архиереев помнил Аграфену молодой, с огромным младенцем у полной груди, но и тогда она не отличалась плаксивостью. Не раз слышал он и её сетования на обычное советское разгильдяйство. Как и в других местах СССР, гигантизм в гидростроительстве на Вилюе привел к гибели Чонской долины. Неужто сейчас Аграфена расплачется? Архиереев суетливо подобрал костяную трубочку, очистил от налипших хвоинок, с поклоном подал хозяйке. Тут же спохватился, вспомнив о припасённых подарках. Суетился, доставая из рюкзака пакетики бисера, цветные нитки, моток золотого шитья, деревянные пяльца и игольницу. Тут же оказался и пакет леденцов, завёрнутых в яркие фантики – это для Миры. Аграфена благосклонно приняла подарки.

– Довольна? – заискивающе спросил Архиереев. – Ну что, каков я, по-твоему?

– Ты – русский, – тихо отозвалась Аграфена.

– А лицо? Лицо-то спереди или сзади?

– Ты – человек, у которого лицо спереди. А Цейхмистер – погубитель моей родины.

– Но сынок-то его не таков. Да и не родной он Цейхмистеру. Может быть, на что-нибудь он тебе и сгодится?

Аграфена, подняв голову, снова пристально уставилась на него. Смотрела долго, изучающе, и у Архиереева достало мужества выдержать этот взгляд.

– Ты, Савва, хитрее любого саха. Во сто крат хитрее.

– По преданию, саха – полубоги. Куда уж мне…

Аграфена не обратила внимания на его слова. Нашлось занятие поважнее: она выбила пепел из своей трубочки прямо на ладонь и долго рассматривала его, поворачивая руку так и эдак. Архиереев терпеливо ждал, когда она снова заговорит.

– Ответ получен, – проговорила Аграфена наконец. – Богини Верхнего мира, который чист, как помыслы его обитателей, смотрят на тебя с одобрением. Богини Аан Алахчин, оберегающая цветущую Природу, Богиня Ахтар Айысыт, умножающая род двуногих, Богиня Исэгэй Иэйэхсит, покровительствующая двурогим животным одобряют наши намерения. Веди сюда сына Цейхмистера, но лицо его всю дорогу должно быть обращено назад. Недоумеваешь? Тогда скажу понятней для тебя, русский. Посади гостя на оленя за спину Осипу. Пусть так добирается, чтобы не нашёл назад дороги. Постой! Как добился своего, так сразу и бежать?!!

Услышав последние слова, из тордоха, тотчас явились обе собаки, уселись ошую и одесную[5] Архиереева, ровно часовые, уставились на гостя пронзительными, как у хозяйки, голубыми глазами.

– Что ещё угодно Госпоже Бабушке? – с угодливой ласковостью спросил Архиереев.

– Не награждай титулами. Как говорят русские, не по Сеньке шапка.

Однако она улыбнулась и тот час же вытащила невесть откуда небольшой кожаный мешочек. Так факир вытаскивает из своей шляпы кролика.

– Половину тебе в обмен на подарки. Половину Георгию отдай. Георгий кладёт это в спичечные коробки, но у меня коробков нет. Вот нашила мешочков из замши.

Архиереев принял мешочек, помял его пальцами, почмокал.

– Неужто Осип тоже занялся этим?

– Прошлый раз Георгий был здесь с друзьями. Какие-то начальники из Мирного. Мне невдомёк зачем они ему. А так – рыбу удили. Осип показал им, как бьют уток. Всё бы ничего, да пили много, шумели, балагурили.

– Лица сзади или спереди?

– Да кто их разберёт? Пьяные.

– Целыми убрались? – не удержался от иронии Архиереев.

– Убрались. Да Гоша добычу забирать не стал. Остерёгся. Осторожный он. Умный. Вот его добыча. Тебе доверяю.

– Доверяешь? А камушки-то мелкие. Чай, все можно за щекой спрятать.

– За щекой спрятать? – Аграфена хрипло рассмеялась. – Человек ты или бурундук? А может быть, ты белка, капитан? В Чёрной Тайге каждый под присмотром Бай Баяная и Господина Эhэкээн. Те считать не умеют, но вора от честного человека отличают.

Архиереев заулыбался, топорща жёсткие усы.

– Спрячу в потайной карман. Жена мне его к фуфайке приделала ещё в те поры, когда я в Иркутск ездил.

– Правильно. – Аграфена устало кивнула. Архиереев заметил, как тяжело она опирается на посох. – Иркутск не Москва, но, толкуют, ворья и там в достатке.

Сказав так, она попятилась к тордоху, и его полог словно сам по себе отодвинулся, давая ей дорогу.

– До свидания! – проговорил Архиереев, адресуясь скорее к шкуре лося, служившей пологом для жилища Аграфены, чем к самой его хозяйке.

* * *

Архиереев решился развязать мешочек Аграфены, лишь усевшись в лодку. Его слегка покачивало на потревоженной лёгким ветерком глади, когда он высыпал на ладонь неприглядные кристаллики величиной с чечевичное семя или чуть крупнее. Из всех – а их было навскидку не менее двух дюжин – только один слегка поблёскивал неправильными гранями, да ещё один казался рубиново-красным. Неказистые кристаллы странным образом завораживали взгляд. Необработанные, они тем не менее обладали колоссальной притягательной силой. Хотелось рассматривать их, пересыпая с ладони на ладонь. Хотелось греть в горсти так, чтобы грани впивались в ладонь. «Один корунд, а остальные… Ах, крупные какие!» – пробормотал Архиереев.

Глава 2
«На удочку насаживайте ложь и подцепляйте правду на приманку»[6]

Моя мать вернулась в Москву летом 1953 года, держа меня, как она выражалась, за руку. Из-за хронического недоедания я был рахитического сложения, крайне слабым трёхлеткой, который и ходил-то с трудом. Но и мои жалкие 12 килограммов матери нести на руках было не под силу.

По преданию, мы прибыли на поезде Воркута – Москва на Ярославский вокзал с одним небольшим чемоданом, вмещавшим всё наше имущество. С точки зрения какого-нибудь нувориша, мы были бедны как церковные мыши, однако моя мать, судя по всему, всё-таки располагала некоторой суммой денег. Возможно, именно по этой причине с вокзала она сразу направилась в продовольственный магазин. И не в какой-нибудь гастроном или булочную, но на одну из центральных московских улиц, в знаменитый гастроном, некогда принадлежавший буржую Елисееву.

Моя мать знает толк в еде и нарядах – это первое, что я осознал в жизни. Не удивлюсь, если прямо из Елисеевского гастронома она направилась бы вниз по улице Горького к ЦУМу и ГУМу. Однако этого не случилось по вполне понятной причине: в Елисеевском гастрономе моя мать встретила Цейхмистера. Можно ли назвать ту встречу судьбоносной? Наш семейный хроникёр, он же мой жестокий просветитель, присутствовавший при той встрече, в самых ярких и прочувствованных выражениях описал мне полупустой торговый зал Елисеевского. С той поры интерьер его мало изменился, если не считать возникших в последние годы огромных очередей. Итак, моя мать встретила Цейхмистера у колбасного, кондитерского или какого-либо иного отдела – об этом история умалчивает, но семейный хроникёр упомянул звук пощёчины, взлетевший к высоким сводам и последовавшие за ним гортанные крики моей матери: «Иуда! Злодей! Предатель!» Мама хватала Цейхмистера за лацканы пиджака, сбила с его головы шляпу. Я плакал, цепляясь за её не по московской погоде слишком тёплое пальто. И ещё хроникёр утверждает, будто продавщица отказывалась отпустить провинциальной нищенке товар до тех пор, пока та не покажет ей деньги.

А потом Цейхмистер, нагрузив две авоськи самой лучшей снедью, проводил мою мать и меня на квартиру к каким-то своим знакомым, сдававшим желающим чистую и светлую комнату. По преданию, за снедь и квартиру мой будущий отчим заплатил из собственного кармана.

Я не помню воркутинской нищеты и холода. В памяти не сохранились адрес и убранство чистой и светлой комнаты, в которой мы с матерью жили первые недели по возвращении из Республики Коми. Но я помню леденцового петушка на деревянной палочке, изумительного вкуса, солнечного, оранжевого цвета птицу, купленную для меня Цейхмистером в Елисеевском гастрономе в тот мой первый московский день.

Впоследствии я много лет считал Цейхмистера своим отцом.

* * *

История с пощёчиной в Елисеевском гастрономе стала мне известна со слов совершенно постороннего человека. Человек этот имеет неприятное свойство быть обиженным на судьбу. Уже старик, в свои пятьдесят лет не поднявшийся по служебной и научной лестнице выше младшего научного сотрудника, он, по-видимому, завидовал матери и её Цейхмистеру. Действительно, они производили впечатление не только вполне благополучной, но сказочно счастливой пары. Так продолжалось до моей встречи с упомянутым хроникёром и последующего отъезда в места не столь отдалённые.

Встреча с ним состоялась в курилке института «Гидропроект», куда я, дипломник геофака МГУ, забрёл в ожидании конца совещания. Да, да, научным руководителем моей дипломной работы являлся один из научных сотрудников института «Гидропроект», сотрудник лаборатории Цейхмистера. Собственно, именно научная карьера меня интересовала постольку-поскольку. Цейхмистер хотел скроить из меня учёного, а потом навязать зарплату в 120 рублей в месяц с перспективой когда-нибудь получать 180. Я же думал о другом. Москва была, есть и останется новым Эльдорадо, где можно в лёгкую выкручивать и 400, и даже 800 рублей в месяц. А может быть, и больше. Вообще любые суммы. И сам Цейхмистер и достопочтенный папаша моей подруги Канкасовой по этой части большие мастаки. Но пока мне приходится, выполняя их указания, катиться по рельсам советской добропорядочности, не уклоняясь с заданного старшими курса.

Оказавшись в довольно большой, скудно обставленной и ужасно задымлённой комнате, я сразу заметил несколько знакомых лиц. Научные работники потеснились, давая мне возможность расположиться на одном из диванов. Со мной была книжка. Кажется, некогда нашумевшая повесть Ильи Эренбурга «Оттепель». Издание 1954 года в мягкой обложке. Моя мать, всегда неукоснительно следовавшая за всеми модными веяниями, после возвращения из ссылки сумела собрать довольно внушительную библиотеку. Собираясь в дорогу, я почему-то схватил именно эту книжку.

Путь от нашей квартиры на Ленинском проспекте до развилки Ленинградского проспекта и Волоколамского шоссе, где находится институт «Гидропроект», неблизкий и в дороге я, как и многие москвичи, читал какую-нибудь беллетристику. «Оттепель» показалась мне скучноватой – надуманные переживания, немотивированные поступки героев, опостылевший дух коллективизма, когда роль отдельной личности низводится до нуля, бескорыстие и целомудрие – экая небывальщина! Одним словом, серая, скучная жизнь неестественно добродетельных людей, чувствующих себя счастливыми при мизерной зарплате и в ужасных жилищных условиях, когда в центре Москвы, буквально в пределах Садового кольца, ещё сохранились жилые дома без горячего водоснабжения. Всё это казалось странным и полностью противоречило моим амбициям. Я-то готовил себя к блестящей карьере, а блестящая карьера помимо идей это в первую очередь деньги. И не такие деньги, на которые тянешь лямку от зарплаты до зарплаты. Тем не менее я прочитал большую часть книги, оставалось дочитать всего несколько страниц, и я решил посвятить время вынужденного безделья пусть скучной, но книге. Читая, увлёкся и не заметил, как оказался наедине со своим «просветителем». Как, бишь, его фамилия? Супонников? Сутяжников? Не помню. Увлечённый чтением, я заметил его лишь в тот момент, когда он оказался рядом со мной на диване. Бесцветная внешность, чистая, без претензий, одежда, тихий, невыразительный голос, ускользающий взгляд.

– Сын знаменитого товарища Цейхмистера много курит, – заметил этот отвратительный субъект.

– Мама тоже считает, что я слишком много курю… – вежливо отозвался я, надеясь, что наша беседа долго не продлится.

– Гертруда Оганесовна… как же, знаю. При случае не забудете передать привет?

Тут он назвал своё имя, которое я так и не смог запомнить.

– Постараюсь не забыть, но неуверен, – честно ответил я.

– Я скромный научный работник. Ничего особенного. Без патентов, без заслуг, но, бывает, преподаю.

Я закрыл книгу, понимая, что навязчивый собеседник так просто не отвяжется от сына самого товарища Цейхмистера.

– О! Вы читаете «Оттепель»! В своё время эта повесть наделала много шума. Самое лучшее в этой книге – её название, а сама повесть плоха. Да и устарела она. Вы не находите?

Я ответил уклончиво, надеясь сократить этот грозивший затянуться разговор. Он перейдёт к сути вопроса совсем скоро. Однако, если это не случится в ближайшие десять минут, мне придётся, сославшись на неотложные дела, покинуть курилку, а пока я спрятал брошюру «Оттепели» в портфель и приготовился слушать. Тем временем мой собеседник, как опытный пилот, стал плавно заходить на траекторию, непосредственно ведущую к сути вопроса:

– Интересна не сама эта не удавшаяся Илье Григорьевичу повесть. Интересен сам феномен оттепельной литературы, главная тема которой – борьба архаистов и новаторов на производстве. Это жизненно и соответствует реалиям. Взять, к примеру, наш «Гидропроект». Наука – тоже своего рода производственный процесс. Товарищ Тер-Оганян – сторонник архаических взглядов. Товарищ Цейхмистер – новатор. В этих подходах к гидротехнической науке и заключался отчасти конфликт двух учёных. Но дело не только в научных подходах.

При упоминании знакомых фамилий я вздрогнул, а мой жестокий «просветитель» продолжал, всё больше воодушевляясь и демонстрируя глубокое знание обсуждаемого предмета:

– «Оттепель», как и прочая подобная литература, не содержит описаний предметов и явлений. Предметы и явления просто называются, что даёт читателю свободу описывать и оценивать их по собственному усмотрению. Оттепельная литература – это, по сути, новый советский символизм, который в наибольшей степени соответствует некоторым житейским реалиям. Например, отчим главного героя возвращается из ссылки. Однако автор не объясняет читателю, почему его герой был посажен. Так и в жизни. Ваша матушка была в ссылке, но объяснил ли вам кто-нибудь, как и почему она там оказалась?

– Моя мать была реабилитирована! – с горячностью заметил я.

– Повесть уважаемого Ильи Григорьевича Эренбурга наделала много шума в одна тысяча девятьсот пятьдесят четвёртом году. Который вам тогда шёл год? Пятый? Так-так! Тогда вы, конечно, не помните о том, что случилось годом раньше?..

Я хотел что-нибудь ответить, но моему собеседнику не требовалось ответов, он продолжал говорить дальше.

– …А годом раньше, после смерти Сталина и тотальной амнистии, в Москву стали массово возвращаться ссыльные. Насколько мне известно, ваша матушка недолго пробыла в ссылке. Я слышал, в Воркуте. В то время как ваш батюшка был сослан совсем уж далеко. «Дальстрой». Вы не слышали о таком учреждении? Это между Якутском и Магаданом. То есть очень далеко. Да-да, товарищ Цейхмистер – человек с огромными связями – позаботился, чтобы ваши родители были сосланы в разные места. Согласитесь, географически «Дальстрой» и «Воркутлаг» чрезвычайно отдалены друг от друга. Космическое расстояние, хоть, по сути, одно и то же.

– Мне мало что известно об этом… – пробормотал я, поднимаясь с места. – И вообще, мне пора…

– А теперь на время возвратимся к весьма жизненной повести товарища Эренбурга, – невозмутимо продолжал мой жестокий просветитель. – В сюжете нашумевшей повести есть женщина, которая изменила своему мужу. При этом она вместо угрызений совести чувствует даже некоторую радость. Радость освобождения. Впервые я прочёл эту повесть именно в том году, когда она взорвалась. И знаете, что меня поразило? Совершив адюльтер, главные герои не пошли каяться в партком, а пошли в кафе-мороженое. Но этого мало! В повести жена оставляет мужа ещё и потому, что тот лжив: на словах говорит одно, а в отчётах пишет другое. Партийный работник может лгать: как вам это?

– Я не лгу! – неожиданно для себя самого с горячностью брякнул я.

– Я тоже. – Мой собеседник ласково улыбнулся. – Но возвратимся к вашей матушке. В своё время она приобрела эту книжицу ещё и потому, что повесть отчасти посвящена ей самой.

– На что вы намекаете? Может быть, довольно? Прекратим! – горячился я.

– Не понимаете? И это несмотря на то, что родились вы в лагере, – невозмутимо продолжал мой хорошо осведомлённый собеседник. – Правда, товарищ Цейхмистер как человек со связями позаботился о сносных условиях для вашей матери. Она отнюдь не надрывалась, работая в лагерной канцелярии, в то время как ваш отец бесследно сгинул. Дата, место и обстоятельства его смерти неизвестны. Скорее всего, он именно надорвался на тяжёлых работах. А может быть, и нет…

Я рухнул на диван. Да, я знал, что Цейхмистер – человек не родной мне по крови, не армянин, однако я был уверен, что мой отец мёртв. По преданию, при строительстве одного из мостов…

– Мой отец был мостостроителем. Инженером. При строительстве автомобильного моста случилась авария…

– Помилуйте! На трассе Якутск – Колыма нет ни одного моста. Это во-первых. Во-вторых, ваш отец был талантливым учёным-гидростроителем из числа самых перспективных. Череда блестящих работ, статьи в журналах, красавица жена. Гамлету Тер-Оганяну завидовали многие, в том числе работавший у него в подчинении Цейхмистер, который и написал на него донос.

– Что? Донос?

Я снова попытался встать, но не устоял, обрушился на жёсткое сиденье дивана. Пожалуй, впервые в жизни ноги подвели меня. Собеседник сочувственно покачал головой.

– Слабость? Недостаточное питание в младенческом возрасте сказывается до сих пор. Извините, вас, кажется, расстроило слово «донос». Признаю, погорячился и беру это слово обратно, но только одно это слово. Итак, помнится, некогда товарищ Цейхмистер бывший тогда заместителем технорука Тер-Оганяна, высказал своё мнение относительно некоей особо ответственной работы. Мнение истинного, убеждённого партийца он изложил в письменном виде и направил в соответствующие инстанции для рассмотрения. Уверен, целью товарища Цейхмистера было улучшение вверенного руководству технорука Тер-Оганяна подразделения. В письменном мнении, которое мне довелось видеть самым краешком глаза, речь шла о чисто технических аспектах, в идеологическом же смысле ваш отец всегда оставался девственно чист. Что вы! Настоящий партиец, убеждённый сталинец. Однако всё обернулось не так, как предполагал товарищ Цейхмистер, и в один прекрасный день технорук Тер-Оганян исчез. Просто не явился на работу. Его молодая и красивая жена сидела дома взаперти одна. Тогда, знаете ли, времена были суровые. Война недавно кончилась. Вы же прочли эту замечательную книгу? – Мой информатор ткнул пальцем в портфель. – В книжке товарища Эренбурга в косвенной форме говорится о трудностях, пережитых страной после окончания войны. Жесткие времена требовали от партии жестких решений. Тем не менее товарищ Цейхмистер проявил мягкость. Не путать с мягкотелостью! Именно мягкость! Несколько раз сам лично навещал вдову… то есть…

Мой собеседник сбился, закашлялся. Мина смущения несколько даже украсила его невыразительное лицо.

– Он опять принялся писать в различные инстанции, и компетентные органы приняли решение о ссылке вашей матушки…

И снова сбой. На глазах моего собеседника выступили слёзы. Возможно, он смущён моим слишком пристальным взглядом? Я отвёл глаза, сосредоточившись на собственном теле. Надо, надо, наконец собраться с силами и бежать из проклятой курилки. Пусть отец… Пусть Цейхмистер сам мне скажет, что именно и куда он писал. Что за такие компетентные органы, принимающие решения о ссылке моих родителей?

– Повторяю, ваш отец, то есть товарищ Цейхмистер, хлопотал. Обладая влиянием в некоторых кругах, знакомствами, при отличном послужном списке ему удалось добиться некоторых послаблений для вашей матери. Это документальный факт. По возвращении в Москву летом 1953 года гражданка… то есть товарищ Теор-Оганян случайно встретила вашего отца… то есть товарища Цейхмистера в Елисеевском гастрономе. Это такой же достоверный факт, как то, что мы оба сидим сейчас в этой курилке. Волею судьбы я и сам присутствовал в том гастрономе в памятный день и час возобновления знакомства товарищей Цейхмистера и Тер-Оганян. Ваша мать, узнав товарища Цейхмистера, который в тот момент уже занимал высокую должность технорука проекта Вилюйской ГЭС, подбежала к нему и влепила пощёчину. Собственно, пощёчиной дело не закончилось. Товарищ Тер-Оганян с криками «стукач!» и «предатель!» несколько раз ударила товарища Цейхмистера по лицу, так что из носа последнего потекла кровь. На крики сбежались немногочисленные в тот ранний час покупатели, в том числе и я. Явились представители администрации Елисеевского гастронома. Должен заметить, что вы очень похожи на свою мать. Этот огненный блеск глаз, орлиный профиль, темперамент. Товарищ Тер-Оганян и сейчас всё ещё очень красивая женщина, но тогда, девятнадцать лет назад, после дальней дороги она выглядела усталой. Одежда её истрепалась. Наверное, в окрестностях Воркуты и климат тяжёлый, и нет модных ателье. Итак, ваша мать, выглядевшая настоящей нищенкой рядом с румяным и лощёным товарищем Цейхмистером, продолжала размахивать руками и выкрикивать оскорбления, но бить его уже не решалась. Присутствующие наблюдали за происходящим с молчаливым неодобрением, в то время как сам товарищ Цейхмистер ласково уговаривал вашу матушку, уверяя её, что рад встрече. Ситуация разрешилась после появления постового милиционера с кобурой на ремне и свистком. Завидев человека в фуражке и портупее, небольшая толпа стала потихоньку разбредаться. Однако кто-то всё же требовал принять соответствующие меры к драчунье и скандалистке. На эти замечания постовой милиционер ответил, дескать, такие сцены летом 1953 года в Москве не редкость по причине массового возвращения несправедливо осуждённых на родину из мест не столь отдалённых. Однако меры всё же были приняты. Товарищ Цейхмистер лично позаботился об успокоении разыгравшихся нервов вашей матушки. Этому способствовала и разнообразная вкуснейшая снедь, тут же приобретённая им в изобилии, в том числе несколько бутылок крымского вина. Свою роль сыграло и ласковое обращение товарища Цейхмистера с вашей матушкой и особое внимание, уделённое вам.

Слушая вкрадчивые речи добровольного информатора, я припоминал картины детства. Фотографии с изображениями домика в Нарьян-Маре. Белёные, облупившиеся стены, дощатое, кое-как сколоченное крыльцо. На нём моя мать с тряпичным кульком в руках. Тряпичный кулёк – это я. Лицо у матери усталое, озабоченное, с печатью неизбывной обречённости и покорности судьбе, в которой и сила, и вера в какой-то неведомый никому на свете высший промысел. Такие лица бывают только у русских женщин. У армянок – никогда. С другой стороны, моя мать достаточно долго прожила на берегах Печоры, чтобы окончательно обрусеть.

Тут он произнёс несколько похвальных фраз в адрес секретарши моего отца, именуя её то «товарищ Канкасова», то просто «Аннушка». При этом он выказал осведомлённость о связи Анны Канкасовой лично со мной. Такая информированность о моей семейной и личной жизни совершенно постороннего человека неприятно удивила меня. Я молчал, обдумывая достойную отповедь.

– Что же касается товарища Тер-Оганяна, – продолжал мой собеседник. – то, повторяю, его участь никому не известна.

– Он погиб? – вымолвил я.

– На этот счёт существуют разные версии, каждая из которых имеет право на существование. Полагаю, вам было бы приятно знать, что товарищ Тер-Оганян… ваш отец… всё-таки жив. Такое вполне может быть, если он принял решение остаться в тех местах, где «Дальстрой» прокладывал дороги. Возможно, он благоденствует и имеет даже другую семью.

– Но моя мать уверена… Она наводила справки! И… Цейхмистер наводил справки. Мы получили ответ: пропал без вести, как на войне.

– Всякое может быть. Конечно, товарищ Цейхмистер как высочайшего уровня специалист и руководитель высшего звена осведомлён лучше меня, но, повторяю, всякое может быть. На войне действительно пропадали, но товарищ Тер-Оганян находился на значительном удалении от театров военных действий, где он оказался в 1949 году.

Голова моя кружилась. Дышать становилось всё трудней. Почувствовав моё состояние, мой мучитель распахнул оба окна курилки. Свежий воздух немного ободрил меня.

– Как говорится, дышите глубже, – проговорил он.

– Зачем же вы мне всё это рассказали? – пересилив дурноту, проговорил я.

– Ищу сочувствия.

– В чём?

– В ненависти к Цейхмистеру.

– Мой отец… то есть Цейхмистер… ах, я запутался!..

– О да! Запутанная история! С одной стороны, Цейхмистер талантливый инженер и отличный администратор с задатками убеждённого партийца. С другой, во времена сталинизма он широко использовал доносы в карьерных целях. Есть ли в этом грех, кто знает? В наше время всеобщего разгильдяйства и расхристанности о культе личности не принято говорить, но некоторое время назад донос являлся обычным делом. Так увеличивались темпы индустриализации. Так укреплялась обороноспособность страны.

– Я должен всё обдумать. Мне надо привыкнуть к мысли… Мой отец… Товарищ Тер-Оганян был реабилитирован? Мать вернулась из ссылки по амнистии, но отец… о нём мне известно немногое.

Я метался по курилке, тщетно пытаясь прикурить – сигареты одна за другой ломались в моих нервных пальцах – и совершенно не соображая, куда подевался мой собеседник. Несколько минут назад я постоянно сталкивался с его взглядом, который, казалось прилип ко мне навсегда. И вот он исчез. Растворился в эфире. Что за бред?!! Ведь не призрак же он! Не пригрезился же он мне!

Догадки, фантазии, порывы туманили мою голову. Вернуться домой и допросить мать или добиться объяснений от самого Цейхмистера? Он ответит мне! Этот человек всегда был добр и снисходителен, поддерживал, наставлял, опекал, но, по сути, что я знаю о нём? Выходит, теперь я знаю только то, что он адски, сатанински хитёр.

Мысли мои неслись табуном диких кобылиц, по непредсказуемой траектории, как кони по горным лугам. Возможно, мой настоящий отец – человек, чьи имя и фамилию я ношу, ещё жив. Возможно, вопреки всем предательствам он живет и трудится где-то на Дальнем Востоке СССР и, возможно, думает обо мне. Возможно, он удивлён и негодует на меня, ведь я не ищу его, в то время как он наверняка ищет меня. Странно! Я так разволновался из-за совершенно не знакомого мне человека. Впрочем, нет! Конечно же, знакомого. Гамлет Тер-Оганян старший. Практически мой двойник. Конечно, мать, характером в которую я вышел, не раз говорила мне, что у меня его глаза и брови, и большие пальцы на ногах в точности, как у него. Вот только фотографии от него ни одной не осталось.

С такими мыслями я покинул пустую курилку и долго потом бегал по коридорам «Гидропроекта». Заглядывая в каждую дверь, я искал моего жестокого информатора. Мне хотелось, чтобы тот повторил свою речь перед лицом моего отца… То есть товарища Цейхмистера.

Впрочем, Цейхмистер мне не товарищ…

Как же! Цейхмистер товарищ моей матери…

Ах нет! Не товарищ! Муж!

Но как же так?! Муж моей матери – мой отец, а Цейхмистер мне не отец!

В отчаянии, пытаясь унять душевную боль, я колотил кулаками по стенам и дверям кабинетов. Может быть, я ругался и сыпал проклятьями. Наконец кто-то, обладающий большей физической силой, чем я сам, схватил меня за руку и привёл в приёмную одного из руководителей «Гидропроекта». Вид Канкасовой несколько охладил меня, а поданная ею чашка кофе с коньяком почти привела меня в норму.

– What happened?[7] – спросила Канкасова, присев рядом со мной на диванчик для посетителей.

– Я искал человека… такой скользкий тип… говорит, как пишет…

– What does he say?[8]

– Ерунду… то есть правду… мой жестокий информатор…

– Если жестокий, то он тебе не нужен. Особенно сейчас.

Несмотря на ветреность, Аннушка порой говорила разумные вещи, но в тот момент отчаяние так затмило мой разум, что я её не услышал.

– Я хотел заставить его ещё раз повторить сказанное в лицо моему отцу… то есть Цейхмистеру. Пусть выступит в большом кабинете, стоя на красной ковровой дорожке, устилающей глянцевый паркет лицом к столу из полированного дуба, спиной к двери…

– Ты и сам говоришь, как пишешь! – улыбнулась Аннушка.

– Ты – ослепительно красивая женщина, но отвратительная секретарша.

– Почему? Разве можно быть плохой секретаршей?

– Ты обязана знать всех в учреждении, а ты не знаешь, что это за скользкий тип.

– Кто?

– Вот опять! Я говорю о моём жестоком информаторе!

Прозрачные глаза Канкасовой увлажнились. Она сжала мою ладонь своими маленькими ручками, а я засмотрелся на неё. Русские женщины обладают замечательным свойством отложенного увядания. Вот Канкасова, к примеру, в свои тридцать два года красотой и свежестью ничем не уступает моим сокурсницам, большинство которых на десяток лет моложе неё. Глянцевая кожа, волосок к волоску, ровные брови, нежные очертания губ, изящные прядки на идеальном лбу – Анна больше похожа на артистку кино, чем на секретаря. Наглухо, до подбородка застёгнутая, идеально белая блузка, чёрная, скрывающая колени юбка, простые туфли – в скромной, предназначенной для работы, одежде Канкасова выглядит довольно аскетично, но я-то знаю её другой! Аннушка, Аня, Анюта. Сколько суффиксов для изъяснения нежности есть в русском языке! Всё ещё непослушными пальцами я расстегнул несколько верхних пуговиц на её блузке.

– Не стоит! – Канкасова закрыла ладонью грудь. – Скоро совещание у Клавдия Васильевича закончится, и все выйдут сюда. Гришкевич опять будет трепаться битый час… – Она забавно сморщила носик. – Приходи ближе к вечеру. К шестнадцати часам папа уедет в главк. Тогда мы сможем закрыться и…

– Кого ты называешь «папой»? Цейхмистера?

– Какая муха тебя укусила? Клавдий Васильевич много для меня сделал, и он твой отец. Я уже десяток лет называю его папой. Forgot?[9]

– Цейхмистер не отец мне. Мой отец – Гамлет Тер-Оганян.

– И ты намерен что-то с этим делать?

– Буду искать своего отца. Настоящего отца!

– How? Where?[10]

– Об этом скажет мне Цейхмистер. Он хоть и мерзавец, но скажет. Иначе… Иначе я напишу в партком!

– Тише!

Я не понял, как Канкасова придвинулась, но объятие её оказалось крепким, а дыхание так сладко пахло ванилью, что я сразу забыл о Цейхмистере. Канкасова водила тёплой ладонью по моей спине вверх и вниз вдоль позвоночника, приговаривая заговорщицким шепотом:

– Тут такая хитрая конструкция кругом… Мы с тобой не слышим, что говорят за этой дверью, в кабинете, но дядя Клава может слышать всё, что происходит в приёмной. Поэтому прошу: keep your voice down[11]…

Я отвечал в унисон её интонации так же шепотом. Я рассказал о странной встрече в курилке, о мучительных для меня откровениях неизвестного человека с ускользающим взглядом, о своей страсти к родному отцу, внезапной и иррациональной.

– Ничего нет странного, если человек любит своего отца, – отвечала Канкасова. – У дяди Клавы в подсобке есть хороший коньяк. Выпей одну рюмку. It will make you feel better.[12] Ты читаешь какую-то там «Оттепель», но всё, что писано там, не про меня. Я живу по Ремарку. Remember?[13] Жизнь между двумя войнами. Decadence complete[14]. Наслаждайся сегодняшним моментом, пока за твоим окном не поднялся в небо ядерный гриб.

– Ты же знаешь, Анна, я не пью. Совсем не пью. Не нравится мне ощущение эдакой размазни. Туман в голове, а потом похмелье. Что может быть гаже?

Канкасова отскочила внезапно, оттолкнув меня с такой силой, что я пребольно ударился копчиком об угол её рабочего стола.

В тот же миг дверь, ведущая в кабинет Цейхмистера, распахнулась, и оттуда повалил народ – руководители лабораторий и заведующие секторами «Гидропроекта» шествовали мимо нас, неся на лицах выражения разной степени озабоченности. Некоторые улыбались Анне, и каждый пожимал мою руку. Последним в приёмную вышел сам Клавдий Васильевич Цейхмистер.

– Гамлет, ты? По делу? – спросил он, скользнув по моему лицу таким же озабоченным, как у его подчинённых, взглядом. – Предлагаю переговорить позже, а ещё лучше – дома… Анна!

Высокомерно-покровительственный жест пальчиком – Цейхмистер приглашает сотрудника института – а секретарь тоже сотрудник! – зайти в кабинет. Какая гадость! Я удержал Канкасову:

– Сначала я, потом она!

– С каких это пор ты распоряжаешься? Анна… – Ещё один приглашающий жест, на этот раз более энергичный.

– Мне надо поговорить с тобой о доносе, который ты написал на моего отца в 1949 году.

Я старался говорить твёрдо, громко и отчётливо произнося каждое слово, и я достиг своей цели. Канкасова ахнула, спрятала лицо в ладонях. Низкорослый и толстенький заведующий сектором кибернетики, по неясным причинам всё ещё отиравшийся в приёмной, опрометью выскочил в коридор.

Ни слова не произнеся в ответ, Цейхмистер скрылся в собственном кабинете, со стуком прикрыв за собой обе двери. Я обернулся к Канкасовой.

– Ни один мускул на его лице не дрогнул. Ты видела?

Канкасова покачала головой:

– А по-моему, он расстроился. Не стоило так кричать. Выпей коньяку и иди домой…

– Я должен выяснить всё о моём отце!

– Какая муха тебя укусила? – повторила она тоном, полным искреннего отчаяния. – Твой отец – дядя Клава, и сейчас, только что, ты его ужасно обидел.

Она попыталась меня обнять. Я отстранился. Она настаивала. Пришлось уступить. Она повлекла меня в подсобку.

Забавная женщина эта Канкасова! Меня восхищает её страсть ко всяческим, порой рискованным, эскападам. Я знаю, многие в «Гидропроекте» не одобряют разбитную дочку влиятельного отца. Действительно, Канкасовой позволено много такого, что недоступно другим. В то время как женщины её возраста уже обзавелись собственными семьями и растят детей, Канкасова большую часть свободного от секретарских занятий времени пропадает на вечеринках, близка к богемным, артистическим кругам. Возраст придаёт Канкасовой некий не доступный молоденьким девушкам несоветский шарм. Она всегда изысканно одета и владеет множеством не доступных моим юным сокурсницам женских уловок. Она отважна и умеет превратить рутину в веселье, а печаль в забаву. С молчаливого одобрения Канкасовых и Цейхмистеров Анна увлеклась мною, и теперь я присутствую на вечеринках, модных выставках и богемных квартирниках в качестве её карманной собачонки. Канкасова хороша не только красотой, но и своей открытостью. Однако открытость её носит, так сказать, избирательный характер. Она так же, как и её отец и Цейхмистер, крутит какие-то делишки. Работа секретарём – это просто прикрытие для более важных занятий. Но что это за занятия – мне невдомёк. Меня не посвящают в серьёзные дела, в то время как я, Гамлет Тер-Оганян и не имею ни малейшего желания становиться игрушкой взбалмошной дивы.

В подсобке пахло дорогим одеколоном. Знакомый запах отца… то есть Цейхмистера, подействовал на меня и успокаивающе и возбуждающе одновременно. Всё дело в привычке. Иногда, в отсутствие родителей мы с Канкасовой занимались этим на огромной родительской постели, подушки и покрывало которой основательно пропитались ароматами отцовского одеколона.

– Зачем ты нынче такой бука? – шептала мне на ухо Канкасова. – Relax and have fun[15].

Разум мой сопротивлялся её любви, но тело выдавало безотказный рефлекс, когда я увидел на её груди крошечный золотой православной традиции крестик. На вид этого крестика и на ласку я реагировал, как собака Павлова на загорающуюся лампочку.

В приёмную кто-то входил. Мы оба слышали шаги и приглушенные голоса. Кто-то искал секретаря, кто-то справлялися о Цейхмистере. Время от времени звонили телефоны. Звуки эти действовали на нас обоих возбуждающе. Жизнь катилась в обоих направлениях и полным ходом по дороге, именуемой институт «Гидропроект». А мы, обнажённые, до предела увлечённые друг другом и никем не замечаемые, приютились на её обочине. Минуты текли. Наше увлечение друг другом достигло пика и сошло на нет. Глаза Канкасовой отуманила усталость. Я знал: это ненадолго. Через несколько минут она встрепенётся, и тогда… Я же, как обычно, ощущал прилив бодрости и преисполнился решимости использовать эти несколько минут её обычной вялости для ретирады. Канкасова молча наблюдала, как я одеваюсь. Ленивая улыбка Моны Лизы красила её лицо, казавшееся при иных обстоятельствах совершенно обычным.

Зашнуровав ботинки, я шагнул к двери, ведущей в приёмную.

– Ты всё равно сделаешь это… – проговорила обреченным тоном Канкасова. – А не стоило бы. Дядя Клава столько лет заботился о тебе, as a native son[16]!

Выходит, она знала. Знала всегда. Не могла не знать, она ведь на десять лет старше меня, а наши семьи дружат много лет. Вероятно, о встрече Гертруды Тер-Оганян и Клавдия Цейхмистера в Елисеевском гастрономе она узнала намного раньше меня от своего отца, который наверняка уже работал в Елисеевском. Одолеваемый сомнениями, я замер у двери. Да, она умела заставить меня сомневаться!

Канкасова принялась собирать собственную одежду. Каждый предмет своего гардероба она рассматривала так внимательно, словно видела впервые. Одеваться начала, как обычно, с чулок.

– Странно, что ты ничего не знал о пощёчине. Уж это-то вовсе никакой не секрет… Подумаешь! – проговорила она, рассматривая изумительной красоты бельё.

Новая волна любовного дурмана туманила мой разум. Что делать? Уйти или остаться? Ловко – мне нипочём так не удастся – Канкасова застегнула на спине лифчик, накинула блузку, натянула и застегнула юбку, сунула ступни в туфельки. Странно только, что причёска её нисколько не растрепалась. Тем не менее она быстрым движением поправила пряди. Всё! Она готова ко всему, а я так и не успел ретироваться.

– По-твоему, донос – это нормально? – на всякий случай спросил я.

– Конечно! Папа не раз говорил, что для того времени письменное выражение собственного мнения и отправка его почтой в соответствующие компетентные органы являлось обычным явлением. И дядя Клава того же мнения.

– Написать донос и жениться на вдове – это нормально?

– Ты опять закипаешь. Какой донос? Я и слова-то такого не знаю…

Она сделала движение обнять. Я распахнул дверь в приёмную. Она отступила.

– Если это был не донос, то почему была пощёчина?

– Он мстил, твой informant[17]. Ответом на месть всегда является новая месть. Так замыкается порочный круг. Всё по Шекспиру. Мне тебя не остановить. Но если уж решил поступать по-своему, постарайся не горячиться. Не продолжай семейной традиции вражды. Помни о том, что из любви к Гертруде Оганесовне дядя Клава воспитывал тебя, как родного сына.

– Это равнозначно предложению предать родного отца. Если это сделала моя мать, то это не значит, что точно так же поступлю я.

Канкасова не нашлась с ответом, а мне захотелось напоследок хоть как-то уколоть её.

– Этот крест на твоей шее – такое враньё, как многолетняя ложь Цейхмистера! – выпалил я.

– Почему? Он же нравится тебе, – с равнодушным видом парировала Канкасова.

– Сними! Носить крест, не веря в Бога, – это враньё.

– Крест дал мне мой отец. Он носил его всю войну. Или, по-твоему, и он не верит и врёт?

– Откуда мне знать!..

– Какой же ты ребёнок, Гамлет. Пройти войну и не верить в Бога – такого не может быть. Понял?

Она неуязвима! Я выскочил в приёмную, как выскакивает из ведра незадачливого рыбака только что пойманный им карась.

* * *

Уже через минуту я ввалился в кабинет Клавдия Васильевича Цейхмистера – огромную, в три высоких окна комнату. Обстановка знакомая: прямо напротив двери огромный дубовый, крытый зелёным сукном рабочий стол. Левее – длинный стол для совещаний, по обе стороны которого ряды оббитых кожей полукресел. Их всего двенадцать, но совещания в этом кабинете бывают куда более многолюдными. На этот случай вдоль правой стены выставлен ещё один ряд самых простых стульев.

– Я пришёл узнать об отце. – Помня совет Канкасовой, я старался не повышать голоса.

Цейхмистер поднял глаза от бумаг, которыми, как казалось, был чрезвычайно увлечён.

– Что?

– Технорук Тер-Оганян… Где он?

Несколько долгих мгновений я наблюдал смену выражений на лице моего отца… то есть товарища Цейхмистера. Наконец лицо его замерло, приобретя своё обычное, насмешливо-задумчивое, выражение.

– Какая муха тебя укусила, Гамлет? – произнёс он.

– Не твоё дело! Мухи-цокотухи… Шутки-прибаутки… Мне не до смеха! Скажи… – Стальная рука волнения сдавила мне горло.

Я мучительно боялся разрыдаться и потому умолк, оборвав себя на полуслове.

Цейхмистер поднялся, сорвал с носа очки и бросил их поверх бумаг своим обычным жестом. Нет, он не волновался. В противоположность мне и матери, отец… то есть Цейхмистер, как правило, даже в самых сложных ситуациях сохранял хладнокровие.

– Скажи, что случилось с моим отцом? – кое-как справившись с волнением, повторил я.

– С кем?

Как всегда в непростых ситуациях, Цейхмистер притворился, будто недослышит, выигрывая тем самым время для обдумывания ответа.

– Гамлет Тер-Оганян! – провозгласил я.

– Знаю. Гамлет Тер-Оганян передо мной.

– Но есть ещё один Гамлет Тер-Оганян. Преданный женой, забытый. Возможно, он мёртв.

– Ах, вот ты о чём!

Важно прошествовав мимо смятенного меня, Цейхмистер выглянул в приёмную:

– Прошу меня не беспокоить ровно пятнадцать минут, – проговорил он и плотно прикрыл обе двери.

– Ровно пятнадцать минут! На обсуждение судьбы моего отца ты отвёл ровно пятнадцать минут!

– Успокойся, сынок!

Цейхмистер опустил пудовую ладонь мне на плечо. Я рванулся. Он удержал меня за рукав. Казалось, его десница отлита из чугуна. Ткань рубашки жалобно затрещала.

– Присядь, – проговорил он и затолкал в одно из полукресел.

Справился, как с малолетним ребёнком, а я и ростом выше и шире в плечах. Внешняя хрупкость Цейхмистера обманчива. На самом деле он чрезвычайно силён. Подумать только, сожрал моего отца!

Цейхмистер уселся напротив меня. Так, разделённые длинным столом для совещаний, мы провели несколько томительных минут.

– Обещай выслушать меня со спокойствием, – начал человек, воспитавший меня. – Твой отец – не пустой звук, ведь ты носишь его имя. Заметь, тебя не лишили его имени. Ты – Тер-Оганян, а не Цейхмистер.

– И слава богу! Носить фамилию…

– Ты так же горяч, как твоя мать. Пылкий, искренний, справедливый – всё это черты, унаследованные тобой от матери. За то и люблю вас обоих. Но рассуди: сейчас ты горячишься, а ещё сегодня утром судьба твоего биологического отца тебя ни мало не интересовала. Наверное, тому есть причина, и эту причину я обязательно выясню со временем. Скорее всего, меня кто-то оклеветал. А тебе следовало бы поинтересоваться, сколько в речах твоего информатора именно клеветы.

Как обычно, голос и взгляд отца подействовали на меня успокаивающе. Действительно, сначала надо же выяснить. Рассмотреть и принять во внимание различные точки зрения. Не может же быть непререкаемо прав не знакомый мне, неприятный человек, о существовании которого я ещё этим утром ничего не знал.

– Нашелся один… Лицо знакомое, но фамилии не помню… или не знал вовсе я его фамилии…

– А следовало бы поинтересоваться.

– Я не смог… Волновался… Или забыл…

– Странно, что тебе раньше никто не рассказал эту историю. Она известна многим. Я не говорил тебе, потому что судьба Гамлета Тер-Оганяна тебя… ну, словом, до сего дня она тебя не интересовала. Ты не спрашивал об этом.

– Это упрёк? – Я попытался вскочить, но в кабинет вплыла Канкасова с двумя чайными парами и сахарницей на подносе. Разведчица!

– Я просил не беспокоить, – буркнул Цейхмистер.

– Попить водички. – Канкасова улыбнулась ему какой-то и неслужебной вовсе, слишком игривой улыбкой, поставила поднос на середину стола между нами и направилась к выходу.

– Тебе никогда не стать хорошей секретаршей, – проговорил Цейхмистер, обращаясь к её спине.

– Боюсь, что мне никем уже не стать…

Канкасова обернулась и наградила его ещё одной улыбкой. Меня будто не существовало, а ведь несколько минут назад…

– Если ты не будешь работать хоть где-то, хоть кем-то, то тебя в конце концов осудят за тунеядство…

В ответ на его слова Канкасова надула губки и скорчила плаксивую гримасу.

– There is an option[18], дядя Клава…

– Условный срок за тунеядство и высылка за сотый километр – вот единственный вариант. И не надейся, что я или твой отец сможем тебя спасти от этой участи.

– Оption[19] – новое замужество. Домохозяйкам можно не работать.

После этих слов она оделила меня печальным взглядом. Моя мать втайне недолюбливала Канкасову, считая её слишком навязчивой и распущенной. На десяток лет старше, дважды побывавшая замужем, с точки зрения Гертруды Цейхмистер, Анна Канкасова не являлась удачной партией для меня. Но папаша Канкасов заведовал одним из отделов Елисеевского гастронома. Пристрастие моей матери к изысканной еде и красивым нарядам, желательно зарубежного производства, делало Евгения Викторовича Канкасова, обладавшего огромными связями в мире торговли, совершенно незаменимым, ритуально важным человеком.

Так дружба семей Цейхмистеров – Канкасовых и наши с Анной личные отношения балансировали на тонкой грани между взаимной пренебрежительной брезгливостью и преклонением перед возможностями.

– Хорошая домохозяйка не подаст мужчинам остывший чай. Но мало того, что чай чуть тёплый. Ты поставила приборы, чашки и собралась уйти, не разлив чай!..

– Вы же велели не беспокоить!

– Не беспокоить – это значит вообще не заходить. Но ты нарушила запрет, войдя в мой кабинет с остывшим чаем.

– Что же мне теперь прикажете делать?

– Как что?!! Идти в подсобку за коньяком! Там ещё должно оставаться из старых запасов. Принеси тот, что с десятью звёздочками. До десяти считать умеешь?

– Десять звёзд – это галактика!

– И два бокала не забудь. Специальные коньячные бокалы. У нас с Гамлетом серьёзный разговор.

Цейхмистер провожал Канкасову слишком пристальным, далёким от отеческого целомудрия взглядом. Ведущий научный сотрудник института, руководитель, наконец, советский человек – и ТАК смотрит на женщину! Ревность стукнула в мои виски увесистыми молоточками.

Евгений Викторович Канкасов одевал свою единственную дочь, как куколку, потакал малейшим желаниям, обращаясь, как пятилетний ребёнок с любимой игрушкой. Впрочем, несколько грубоватую наружность Анны кукольной не назовешь. Асимметричное лицо с довольно крупными чертами. Фигура монументальная, заметная. В юные годы Канкасова всерьёз увлекалась греблей. Однако спортивным успехам помешали иные увлечения. Канкасова так же, как и моя мать, любила веселую, безалаберную жизнь, чуть больше, чем следовало бы, увлекалась выпивкой, не любила подчиняться дисциплине. Ветреный характер мешал и учёбе. Диплом Института международных отношений дался товарищу Канкасову ценой титанических усилий. Работа по специальности у Анны не заладилась, хоть она и болтала довольно свободно на нескольких языках. А тут ещё грянул второй развод. При таких обстоятельствах на дипломатической карьере можно поставить жирный крест. Тогда-то мой отец… то есть товарищ Цейхмистер, и подставил дружеское плечо. Работая в «Гидропроекте» секретарём одного из ведущих специалистов, Канкасова жила играючи. Ей всё сходило с рук, и я, и Цейхмистер – просто игрушки в её руках. Эдакие пупсы из папье-маше. На короткий миг я вновь почувствовал семейное и товарищеское единство с Цейхмистером. Канкасова нас обоих пристроила в своей детской комнате на одной из полок. Но, как оказалось, не только это объединяло нас.

– Мой отец был твоим другом… – пробормотал я.

– Твой отец – я. Я тебя воспитал. – Цейхмистер смотрел на меня, но в его глазах всё ещё плясали игривые искорки. – Подожди. Не горячись. Сейчас наша новоиспечённая Офелия принесёт коньяк, тогда и продолжим.

– У меня от Канкасовой нет секретов.

– Зато у Канкасовой есть секреты от тебя, что и не удивительно. Анна ветрена, но ты… Ты, Гамлет, в свои двадцать два года просто младенец.

Новое появление Канкасовой предоставило Цейхмистеру дополнительное время для обдумывания дальнейших действий. Пока она расставляла бокалы и откупоривала бутылку (откупоривание бутылок – мужское занятие, но Канкасова очень любила это делать самостоятельно), я рассматривал сверкающие бриллианты на её пальцах. На правой руке – крупный розоватый камень в белом золоте. На левой – россыпь мелких камушков оживляла незатейливый орнамент из красного золота.

– Я хочу только знать: ты его предал или нет? И ещё хочу знать, что с ним стало, жив ли он.

– Это три совершенно разных вопроса… Аннушка, налей в бокалы на три пальца в каждый и убирайся вместе с бутылкой. Поторопись! Тут мужской разговор.

Когда за Канкасовой во второй раз притворилась дверь, Цейхмистер, наконец заговорил по существу вопроса:

– Судьба твоего отца обычна для того времени – это ответ и на первый и на второй вопросы. Кое-кто скажет, будто я написал донос на Тер-Оганяна. Что ж, если изложенное в письменной форме опровержение чисто инженерной точки зрения – политика в этом случае осталась в стороне! – это донос, то да, донос был. Мы с твоим отцом были друзьями, но взгляды на профессию у нас были разными. Понимаешь?

Я смотрел, как его грубоватые пальцы тискают тонкое стекло бокала, оставляя на нём заметные следы. У крупного руководителя руки слесаря или токаря или…

– Ты родился после войны и знал лишь благополучную жизнь. Иное дело – мы, повоевавшие…

– Напомню: я родился в ссылке, куда…

– Погоди!

Он наконец поднёс бокал к губам. Сделал два быстрых глотка. Я следил, как двигается его кадык. Он шумно выдохнул. Из-под маски назидательной озабоченности, которую он обычно носил на людях, на мгновение выступил настоящий Клавдий Васильевич, уравновешенный, любящий, ценящий простые удовольствия, преданный семье, совсем чуточку тщеславный человек. Таким я его знал. Неужели ошибался? Смогу ли я привыкнуть к ненависти, или она разобьёт мне сердце?

– Не горячись, Гамлет. Возможно, мне удастся реабилитироваться. – Рот его покривился, словно послевкусие коньяка принесло горечь. – В одна тысяча девятьсот сорок девятом году, за полгода до твоего рождения, в гидротехнической науке разгорелась дискуссия относительно возможности строительства гидроэлектростанций в условиях вечной мерзлоты. Необходимость выработки общей концепции возникла в связи с…

Ну вот, он сел на своего конька! О работе, о науке, о собственной важной миссии, которую он исполняет. Оказывается, в научную дискуссию, разгоревшуюся между ним и моим отцом, вмешались компетентные органы. Вмешались против его воли.

– В наше время об этом говорить не принято, – многозначительно заметил Цейхмистер, проглатывая последние капли коньяка. – Вот ты часто смотришь на мои руки. Недоумеваешь, почему у крупного учёного руки рабочего. Так?

Я испытал знакомое смущение. Цейхмистер поразительным образом умел угадывать мои мысли.

– Я не кабинетный учёный. Не лаборант. Я – полевик. Что ты знаешь о Вилюйской ГЭС?

Похоже, коньяк ударил ему в голову. Сейчас в сотый раз начнёт рассказывать, как в одна тысяча девятьсот незапамятном году разведывал в Якутии створы для будущей плотины, как его руки привычны к веслу, топору и кайлу. И так далее, и тому подобное. Глядя в хмельные глаза Цейхмистера, боролся с нарастающим гневом. Он убежал, скрылся от ответа за техническими подробностями своих с Тер-Оганяном несогласий, за описанием технических трудностей, возникших при проектировании и возведении Вилюйской плотины.

– Ты пей коньяк! Пригуби, Гамлет! Отличная вещь. Как армянин ты должен ценить… – проговорил Цейхмистер в конце своей слишком длинной речи.

– Я не пью, ты же знаешь.

– Сделай исключение ради отца. Нет-нет! Не вспыхивай, хворост! Экий ты пылкий!

Он всё-таки заставил меня выпить. Пахнущий дубовой бочкой и ванилью напиток обжёг горло, пролился в желудок приятным теплом, окутал голову ледяной свежестью.

– Послушай! Надеюсь, теперь ты способен воспринимать мои слова здраво. Я не случайно упомянул о Вилюйской ГЭС…

– Ты никогда и ни о чём не упоминаешь случайно…

– Не дерзи отцу, а послушай. Я растил тебя, как родного сына из любви к твоей матери, на которую ты очень похож. Никогда не давал тебе пустых или дрянных советов. Благодаря мне ты без пяти минут инженер…

– Короче!

– Ты груб. Что ж, постараюсь отнестись к этому с пониманием. Сам-то я прибыл на створ год спустя, весной тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Но это, как говорится, другая история. Итак, в одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, когда с расположением створа Вилюйкой ГЭС в целом уже определились. Ранней весной из поселка Мирный на Вилюй отправился не совсем обычный караван. Первым двигался трактор-кусторез. За ним бульдозер. Замыкал колонну тягач с санями. На санях – комплект оборудования для бурения скважины глубиной до ста метров, а также снаряжение, продовольствие и всякая хозяйственная мелочь. Оборудование, продукты, снаряжение – всё выделил трест «Якуталмаз», Алмазники не скупились ведь планируемая к постройке ГЭС была для них очень важна. Отряд комплектовали в Мирном из московских и ленинградских специалистов, любителей, как ты выражаешься, «длинного рубля». Вот только работы по разведке створа плотины, да ещё в условиях Севера – это не работа за кульманом. И не секретарская работа. Всем нам не хватало таёжного опыта…

Цейхмистер указал подбородком на дверь, за которой, как мы оба предполагали, всё ещё находилась Канкасова. Что-то заставило меня подняться с места, проделать путь до двери и выглянуть в приёмную.

– Редко пьёшь, – проговорил мне в спину Цейхмистер. – Надо тренироваться…

Канкасовой в приёмной не оказалось, но эффект присутствия был полный: на спинке стула остался висеть её нарядный жакет. На рабочем столе живописный беспорядок: бумаги, авторучки, блокноты с какими-то записями, в пишущую машинку заправлен лист писчей бумаги.

– Коньяк в подсобке… – кричал мне вслед Цейхмистер.

Я открыл знакомую дверь и в крошечной без окон захламлённой комнате обнаружил девственно пустую бутылку с десятью звёздочками на этикетке.

Цейхмистер прибежал на мой хохот.

– Ах ти! Эта Аннушка! Ну и Анюта! Как корова языком!..

Смешливая гримаса покрыла его лицо тысячью морщинок. Из уголков глаз сочилась влага, но выражение их оставалось серьёзным и… трезвым. Именно в тот момент, в подсобке его приёмной я понял, что Цейхмистер не только чужой, но, в сущности, малознакомый мне человек.

Быстро нашлась другая, менее звёздная, бутылка. Коньяк в ней оказался вкуснее и пьянее. Беседа потекла полноводным Вилюем. Цейхмистер солировал.

– «Якуталмаз» выделил нам сорокалитровую флягу спирта – щедрость по тем временам невиданная. В тайге действовал «сухой закон», и весть о нашем богатстве быстро облетела все окрестности. Нас уважали как людей, которым оказано высшее доверие и выделен «дефицит». Считалось, что в этом отражается важность порученного нам дела. Фляга сослужила добрую службу в установлении административных и хозяйственных контактов. Фигурально выражаясь, именно на запах спирта явился небезызвестный Осип Поводырёв с женой. Как, ты не знаешь Осипа? Впрочем, конечно! Откуда тебе его знать. Так я познакомился с и Архиереевым. Неприличная фамилия, не правда ли? Хе-хе! Сейчас он, наверное, уже очень пожилой человек. Если жив…

Выпитый коньяк действовал на меня усыпляюще. Теперь мой поутихший гнев прорывался редкими протуберанцами.

– Мне нет дела до того, жив он или мёртв, – вяло отозвался я.

– Нет дела? Напрасно. Архиереев устроился в нашу партию официально, с трудовой книжкой, которую я видел собственными глазами. Ценный для нас работник, он имел немалый таёжный опыт. И какой опыт! Он практически всю жизнь провёл в тайге, в местах, как у нас говорят, не столь удалённых, а именно на «Дальстрое».

– Мне нет дела…

– Как это «нет дела»? А не ты ли ворвался сюда час назад с пылающими очами и словом «мерзавец» на устах?..

– Я не называл именно тебя мерзавцем… я не то имел в виду…

– Ты помешал моим занятиям. Я мог бы расценить твоё поведение как оскорбление, но я пытаюсь утолить твою страсть. Послушай же. Мне до сих пор непонятно, кто так мастерски раскочегарил твою ненависть ко мне, но этот неизвестный должен был рассказать тебе и о «Дальстрое»…

Так Цейхмистер в очередной раз повторил слово «Дальстрой».

– Ты в третий раз говоришь мне о каком-то «Дальстрое». Зачем?

– Не третий, а второй. А первый раз ты услышал это слово от кого-то другого.

Цейхмистер вперил в меня свой неестественно трезвый взор. Странное дело, ещё сегодня утром, покидая нашу огромную квартиру на Ленинском проспекте, я был уверен в своей любви и уважении к этому человеку. Именно уважение к нему являлось краеугольным камнем моего бытия. И вот воздушный замок растаял после непродолжительного разговора. С кем?!

Коньячный дурман рассеялся, явив перед моим мысленным взором остренькое с неприметными чертами личико моего мучителя. В русском народе таких лиц тысячи. Они неотличимы одно от другого. Тут же послышался и тихий голос: нейтральные интонации, хорошо поставленная речь, будто зачитывает тезисы съезда милиораторов какой-нибудь отдалённой от Москвы области.

– «Дальстрой» – место ссылки Гамлета Тер-Оганяна, – веско произнёс Цехмистер, и я вздрогнул, услышав собственное имя.

– Да, помнится, он что-то похожее упоминал. Но главное: место ссылки отца было удалено от места ссылки матери и потому они потеряли друг друга из вида.

– Не только это. Гамлет Тер-Оганян не был реабилитирован.

Вот! Он опять произнёс моё имя.

– Но почему?!! Разве это справедливо?!! Разве по закону?!! Разве по-людски?!! – вспылил я.

– О человеческой или, как ты выразился, людской справедливости у нас не принято говорить. У нас есть только Партийная справедливость, а Партия всегда права.

Слава «партийная» и «партия» Цейхмистер произнёс с особым нажимом, и мой пыл мгновенно, в который уже раз за этот день, угас.

– Но по-людски можно… это возможно…

Теперь он смотрел на меня с непонятной жалостью. Почему?!!

– Не горячись. Я объясню. Знаешь ли ты, что такое жизнь при коммунизме?

– Знаю…

– Чисто теоретически. А я при коммунизме пожил. Там, в тайге, разведывая створы будущей Вилюйской ГЭС, мы жили при коммунизме. Каждый работал по мере сил и получал всё необходимое для жизни. До конца апреля нам доставляли необходимое по зимнику, но с таянием снегов в Якутии дороги исчезают. Вскоре от провизии, захваченной из Мирного, в нашем распоряжении остались соль, сахар, мука и крупа. В остальном мы вели натуральное хозяйство. Хозяйственной частью заведовал эвенк Осип Поводырёв. Благодаря ему на нашем столе всегда были свежие мясо и рыба.

Заметив мою обиду и нетерпение, он переменил направление разговора.

– Знаешь ли ты, что такое вечер у костра в кругу верных товарищей? Нет, не говори мне о туристических прогулках по Крымским горам. Я о другом. В дикой тайге, где нет спасательных команд и поликлиник, наше благополучие, успешная работа и сами жизни находились в прямой зависимости от товарищеской взаимовыручки, от честности и порядочности, от готовности прийти на помощь друг другу. В 1958 году на Берегах Вилюя родилась своеобразная общность, коммуна. Это больше, чем родственная связь. Крепче, чем дружба. Мы обходились без телевидения и радио, без газет и книг. Вечерами, располагаясь у палаток, вокруг костра, мы рассказывали разные истории, и, заметь, как потом оказалось, среди нас не было стукачей. Даже Архиереев…

– Да что такое этот Архиереев?!! В который уже раз ты говоришь о нём и ни слова о моём отце!

– Архиереев закончил службу на «Дальстрое» в звании капитана, а это большой начальник. Там не было зон и колючей проволоки, потому что бежать особенно некуда. Но конвой всё-таки был. Архиереев командовал конвоем. Теперь понимаешь?

Я притих, ожидая продолжения. Цейхмистер же выдержал паузу ровно по Станиславскому. Наверное, ему доставляло удовольствие смотреть в мои воспалённые глаза. Ещё сегодня утром я был уверен не только в его безусловной любви ко мне, я и сам, как мне казалось, любил его всей душой. И вот обаяние наших взаимных чувств разрушилось под ударами нескольких, возможно, не вполне искренних фраз. Так я променял свою любовь к Цейхмистеру на чувство вины перед совершенно незнакомым человеком, с которым у меня нет общего прошлого и не будет общего будущего, а есть только имя и фамилия: Гамлет Тер-Оганян.

Наконец, Цейхмистер снова заговорил:

– В один из вечеров мы решили отметить успешную проходку очередной скважины. Ты не знаешь, для чего бурят скважины при разведке створов плотин?

Могут ли вежливость и обходительность компенсировать внезапную нелюбовь? Возможно. На некоторое время. Вот я и решил быть с Цейхмистером вежливым и обходительным, делая вид, будто поглощаю хорошо известную мне информацию. Цейхмистер же минут пятнадцать разглагольствовал исключительно об особенностях геологических изысканий при проектировании и строительстве различных объектов, в том числе и гидростанций прежде, чем вернуться к основной теме.

– Содержимое заветной канистры несколько поубавилось. Заметь: спирт водой мы не разводили. Выпили. Кто-то запел нашу любимую песню «Река Вилюй течет», а потом Архиереев, выпивший больше других, завел разговоры на запретную в общем-то тему…

Я сидел напротив Цейхмистера, натянутый, как струна. Молчать! Не прерывать и, тем более, не возражать! Тогда он скажет всё. Сам скажет, как мой давешний мучитель. И если его рассказ окажется многословным, если он будет изобиловать подробностями мученической жизни моего отца, я обязан стерпеть. А потом…

– Архиереев рассказал нам множество подробностей, в правдивость которых здесь и сейчас в благоустроенном московском кабинете за бокалом хорошего коньяка трудно будет поверить, но там, в тайге, когда слышишь голос Вилюя, шумящего на перекатах, всё воспринимается иначе. Архиереев рассказывал историю строительства трассы Якутск – Колыма, участка до Усть-Неры, последних 1042 километров, которые строили заключённые. Собственно, это несколько историй. Например, такая история, о кладе. Один из строителей каким-то образом утаил несколько килограмм добытого им лично золота. Золото он спрятал и будто бы даже назвал кому-то координаты клада. Хорошая байка для кладоискателей, правда? Архиереев плёл эти байки с дальним прицелом, ведь в нашем отряде было несколько геологов из Амакинской экспедиции. Такие ребята найдут тебе и иголку в стоге сена. Конечно же, они заинтересовались, насели на Архиереева, а тот в отказ. Дескать, сам координаты клада не знаю, но знаю имя человека, которому расстрелянный зэк их назвал…

Голос Цейхмистера гудел. От геологических баек у костра он перешёл к разговору о моей матери, о нашем возвращении из ссылки, о той самой пощёчине в Елисеевском гастрономе, где папаша нашей Аннушки заведовал отделом мясной кулинарии. Я уже предвкушал дальнейший, путаный с многочисленными и многословными отступлениями рассказ о нашей дальнейшей жизни от пощёчины до настоящего момента. Борясь с навалившейся дремотой, я уговаривал себя не горячиться, но ясно и толково формулировать вопросы, касающиеся судьбы моего отца – Гамлета Тер-Оганяна.

– Не горячись. – Цейхмистер, как обычно, читал мои мысли. – Я о судьбе Гамлета Тер-Оганяна и толкую!

Вот! Опять моё имя слетело с этих ядовитых уст.

– Я назвал не твоё имя, но имя человека, с которым ты себя отождествляешь, твоего биологического отца.

И тогда я всё-таки сорвался:

– «Биологический отец»! Какое гадкое выражение!

– Пусть так, но я твой настоящий отец, твой воспитатель и ты обязан мне верить. Рассказывая о строительстве трассы Колыма, Архиереев несколько раз упомянул твоё имя.

– Моё?!!

Цейхмистер молчал. Читая по моему лицу, он улыбался. Его улыбка ширилась.

– Он так и сказал: «Гамлет Тер-Оганян», – проговорил он наконец.

Цейхмистер едва ли не смеялся в голос. Его потешало моё изумление!

– Не горячись, мой мальчик! – отсмеявшись, повторил он. – Архиереев упомянул имя твоего отца в тот момент, когда рассказывал о кладе, безвестно похороненном на обочине трассы Колыма в 1949 году. Якобы хозяин клада назвал его место расположения только Гамлету Тер-Оганяну и больше никому.

– Мой отец знает, где клад!!! Сколько же там может быть золота?

– Что-то около пяти килограмм. Кажется, так сказал Архиереев.

– Кажется? Такие вещи надо знать наверняка!

Цейхмистер протянул через стол руку, словно хотел растрепать мою причёску. Он часто так делал, когда я был ребёнком, и я любил этот его жест. Но теперь он показался мне чрезмерно фамильярным. Цейхмистер мне не отец и не имеет права… Меня раздражало в нём всё, и более остального – фальшь его улыбки, которая теперь казалась печальной.

– Мне до тебя не дотянуться, – проговорил он. – А килограммы злата мы обсуждали в 1958 году. Столько воды с тех пор утекло… четырнадцать лет! Однако Архиерееву может быть известна судьба твоего отца, раз уж он его упоминал.

– Адрес! Ты дашь мне его адрес, если только ты не последний мерзавец! Потому что если б это было не так, то ты сам поинтересовался бы судьбой моего отца!

– Не последний, – эхом отозвался он. – Но адрес мне не известен. Возможно, он всё ещё живёт в посёлке Ч., а может быть, и уехал куда-то…

– Узнай. Помоги мне. Ты же всё можешь! Позвони куда следует. Ты же знаешь, как заставить этого Архиереева рассказать мне всё…

– Именно! Мне многое под силу, потому что я – мерзавец.

– Мерзавец ли тот, кто даёт доверчивым людям советы не поступать в ущерб себе? Мерзавец ли тот, кто, совершив дурное, не пытается списать вину на другого? Мерзавец ли тот, кто, будучи наделён незаурядным умом, не использует его для обмана простаков из корысти? Вот ты считаешь меня мерзавцем, а я всего этого никогда не делал…

– Товарищ Цейхмистер!.. Отец!..

– Хочешь совет? Хочешь найти Гамлета Тер-Оганяна?

– Да!

– Вот мой совет: поезжай в Ч. Уверен, Архиереев всё ещё там. Куда ему деваться? Почему уверен – не спрашивай. Поезжай как частное лицо. Туристическая поездка, экскурсия, что угодно! Разговаривай без высокомерия. Иной раз не грех и подольститься. Так больше узнаешь. А официальные запросы ни к чему не приведут. Думаешь, мы не пытались? На все запросы ответ один: в списках реабилитированных не значится. В таком случае не грех использовать и неофициальные источники, но времена оттепели миновали. Теперь о репрессиях говорить не принято. Это не только неприлично. Это опасно, понимаешь?

– Конечно! Его и не может быть в списках реабилитированных! Зачем ему реабилитация, если он невиновен?

Моя горячность несколько охладилась, натолкнувшись на внимательный взгляд собеседника. Цейхмистер смотрел на меня с каким-то непонятным выражением. Ирония? Удивление? Сарказм? Что-то ещё более обидное? Стараясь держаться по возможности хладнокровно, я продолжал:

– Человеку, имеющему в своём распоряжении столько золота, не нужна реабилитация. Как ты не понимаешь, при помощи золота можно решить любые проблемы и жить прекрасно в любом уголке ойкумены! Если б выбирать выпало мне, то я выбрал бы для жизни места, где больше свободы. Понимаешь? Больше свободы там, где меньше людей. Нет. Ты пока не можешь меня понять.

– Я не понимаю?

Цейхмистер отвернулся, наклонил голову, чтобы я не мог видеть выражение его лица. Неужели опять смеется? Но вот он поднял голову. Теперь его лицо напоминает маску какого-то мифологического существа, уроженца мест, где много свободы. Пожалуй, он даже красив. Внезапно я вспомнил о матери. Как-то она отнесётся к моим планам?

– Поезжай, сынок, – вот мой совет. Возьми билет до Мирного, а дальше тебя, наверное, довезёт автобус. А вот я от Мирного до того места, где в последствии возник Ч., добирался на вездеходе, а впереди шёл трактор-кусторез. Теперь цивилизация проникла и в те места, что несколько облегчит твои поиски. Запомни: рассказывать историю о реабилитации твоей матери и исчезновении Гамлета Тер-Оганяна где попало не следует. Заметь, выйдя за меня замуж, мать поменяла фамилию и стала Цейхмистер. Могу дать тебе рекомендацию к моему другу Байбакову. Возможно, он ещё работает в Ч.

– К другу? Не стоит!..

Я вскочил. Цейхмистер говорил что-то ещё, но я уже не слушал его. Взять билет до Мирного. Билетные кассы есть неподалёку у станции метро «Аэропорт». А если билетов не окажется… Деньги! Я принялся шарить по карманам. В общей сложности наскрёб около трёх рублей. Какая оплошность – выйти из дому без денег! А ведь мы с Канкасовой собирались ужинать в ресторане. Поход в ресторан в обществе Канкасовой никак не может обойтись дешевле пятёрки. Проницательный Цейхмистер тут же выложил на стол несколько красненьких купюр. Я схватил их, не пересчитывая. Деньги – всего лишь раскрашенная бумага, но сколько возможностей они открывают перед тем, кто ими располагает! Новые намерения, новые планы, свежая струя в жизни – всё это всего лишь раскрашенная бумага. И снова я не сдержался. Восторг вырвался из моей груди криком:

– Канкасова забыла! Как хорошо!

Цейхмистер расхохотался, но меня это уже не волновало. Я выскочил из кабинета и тут же оказался в объятиях Канкасовой. Её дыхание пахло коньяком, а грудь казалась опьяняюще мягкой.

– Не волнуйся, dear Hamlet![20] – шептала она. – Сейчас отправим за билетами курьера, а если билетов в кассе не окажется, я просто попрошу папу… Ты обещал ресторан. Пойдём в «Арбат»? Нет, пожалуй лучше в «Арагви». Там можно занять отдельный кабинет. А твоя поездка – is a wonderful undertaking[21]. Родственные чувства – it’s good[22], но на свете нет ничего интересней золота.

* * *

Билетов в кассе действительно не оказалось. Пришлось подключать отца Канкасовой. Эту миссию принял на себя сам Цейхмистер лично.

Моя мать приняла самое деятельное участие в моей подготовке к поездке на дальний Север: тёплое бельё, консервы, шоколад, всё тот же коньяк для меня и для Анны. Цейхмистер уверял, будто в окрестностях Ч. даже в июне может идти снег, и настоятельно рекомендовал вернуться в Москву до наступления августа. К концу мая, когда все наши вещи были упакованы, выяснилось, что вся эта подготовка, проходившая под знаменем нарочитого коллективного энтузиазма, оказалась блефом. В конце концов добрая воля моей матери разбилась об её собственнические чувства, и она сообщила мне и Цейхмистеру, что никуда меня не пустит. Дескать, поиграли – и хватит. И Цейхмистер её поддержал, нанеся тем самым мне ещё один внезапный удар.

Евгений Викторович Канкасов свою единственную дочь в Якутию тоже не отпустил. Таким образом, я бежал из квартиры на Ленинском проспекте в аэропорт Шереметьево тайком, как вор. Там я торжественно внёс украденную свободу на борт воздушного судна.

Глава 3
Первожители посёлка Ч. Часть первая

Якутия поразила меня необычайной удушливой жарой. Я не взял с собой летней одежды, недальновидно отдав предпочтение вещам из плотных тканей, ведь ехал-то я на СЕВЕР! Пришлось, презрев московские привычки, пополнять гардероб в местной галантерее. Брезентовые брюки, простая рубаха в контрастную клетку, невероятная майка из скользкого трикотажа, именуемая в народе «алкоголичкой» – вся нехитрая экипировка обошлась мне баснословно маленьких денег. Самая же дорогая вещь моего вновь приобретённого гардероба, довольно нелепая шляпа под вуалью накомарника, скорее всего, понравилась бы Канкасовой, любившей экзотические аксессуары. Наскоро переодевшись, я, как какой-нибудь пресмыкающийся мадагаскарский хамелеон, вполне слился с местным ландшафтом.

Вечером я вышел прогуляться на одну из центральных, как мне показалось, улиц городка. Я классифицировал улицу как центральную по простому признаку: застроенная в основном двух- и одноэтажными деревянными домами барачного типа, она буквально пронзала городок насквозь, от одной окраины до другой. К ней, прямой, как копьё аборигена, примыкали боковые улицы, извилистые и хаотично застроенные самыми разными домами, среди которых попадались самые настоящие лачуги. Я прогуливался по пыльной обочине вдоль зарослей бурьяна, из-за которых выглядывали пыльные оконца дощатых двухэтажных бараков. Солнце пекло нещадно, и я зашел в тень одного из домов – терпеть не могу курить на солнцепёке. Так я стоял, покуривая и размышляя о том, в котором часу лучше отправиться на переговорный пункт. Разговор с Москвой мне необходим, но с кем лучше заказать переговоры, с Анной или с матерью? Ах, мама! Она, наверное, тяжело переживает разлуку, и муж вряд ли в состоянии её утешить. Да, я больше не считал Цейхмистера отцом. Муж матери – да. Отец, человек вырастивший меня, вложивший в меня душу, силы, знания, талант – нет. Мать я жалел, но простить – нет, пока не получалось. Другое дело, Канкасова. От неё я сбежал, не позволив себя даже проводить. Если позвоню ей, в ответ получу ураган упрёков, возможно, истерику. Не позвонить матери – ещё более жестоко, чем не проститься с Анной. Пусть Гертруда Оганесовна теперь носит фамилию Цейхмистера, но я-то всё ещё Тер-Оганян. Я сын своего отца и обязан испытывать почтение к женщине меня родившей. Итак, решено. На переговорном пункте заказываю разговор с квартирой Цейхмистера. Москва, Ленинский проспект, дом 13. Тьфу ты, чёрт! Несчастливое число! И мысли мои несчастливые, нечистые, как пыльный бурьян на обочинах главной улицы городишки Ч. Чёрт! Чёрт! Ах, зачем аборигены не назвали свой город в честь гоголевского персонажа.

– Местного чёрта зовут Бай Баянай, – проговорил небесный глас, впрочем, довольно тихий. – А о Гоголе местные эвенки и слыхом не слыхивали.

– Как? – Задрав голову, я уставился на окно во втором этаже барака.

Оттуда на меня смотрел незнакомый субъект в очках, на первый взгляд вполне респектабельного вида.

– Кто вы? – растерянно спросил я.

– Уж точно не Уордах Кюрюс Джесегей[23], – усмехнулся незнакомец. – А вы что подумали?

– А?.. Кто это? У нас не принято разговаривать с незнакомцами.

– Москвич? А зачем так вырядился?

– Я думал, в Якутии холодно, и не взял летних вещей. А тут жарко. Так как же вас…

– Георгий. Местный ветеринарный врач, – представился наконец незнакомец в очках.

Я продолжал стоять в неудобной позе с задранной головой, пытаясь получше рассмотреть собеседника, но видел только блестящую, желтого металла цепь в распахнутом вороте сорочки, очки с тонированными стёклами и улыбочку под ними.

– В жару на Патриарших прудах он разговорился с незнакомцем, а потом сами знаете, что случилось. Э, да что же вы просели? У нас в Ч. нет трамваев. У нас другие достопримечательности, – проговорил Георгий.

– Вы читали Булгакова?

– Ну. И Булгакова тоже. А что вы так удивились? Думаете, мы тут тёмная деревенщина в глуши?

Сказав так, Георгий перелез через подоконник. Обняв коленями водосточную трубу и проворно перебирая руками, он спустился в заросли бурьяна. Его движения были так ловки и стремительны, что я невольно на несколько мгновений зажмурил глаза, а когда открыл, ветеринар уже стоял на пыльной обочине рядом со мной.

А мимо по пыльной улице в разных направлениях двигались граждане, жители посёлка имени демократа Чернышевского, бородатые, обутые в опорки люди. По виду и смыслу существования им полагалось бы быть в подпитии или с похмелья, однако все они были кристально трезвы. А эти женщины с обветренными лицами. Далеко не каждой из них идут платья. Рабочая спецовка гармонично дополняет образ большинства жительниц Ч. Беленькие ситцевые косынки – обычная деталь их убранства. Впрочем, какое там убранство! Местные женщины больше похожи на персонажей советских плакатов 40–50‑х годов: работницы фабрик, колхозницы, каменщицы, крановщицы с крупными чертами лица и топорными фигурами. Конечно, атрибутика устаревших плакатов в Ч. неполна. Нет популярных мастерков, серпов и прочих молотов. Нет на плакатах ни геологов, ни градостроителей. Кстати, и на улицах городка я не заметил ни одной женщины-геолога в брезенте и накомарнике. В моём воображении существовал образ геологической дамы, которая курит дешевый табак, не пользуется косметикой и несет на некрасивом лице печать высшего естественнонаучного образования. Подобных женщин я в избытке навидался в коридорах и бюро института «Гидропроект», да и в родном МГУ таких хватает. Женщины же посёлка Ч. красят губы, подводят глаза и завивают волосы. Какая пошлость, при том, что одеты они в самые тривиальные ситцы, сатины кирзу и брезент. О да, среди них встречаются и хорошенькие. Открытость лиц, естественность подкупают, но кто скажет мне, где лежит граница милой естественной простоты и раздражающей, грубой пролетарской простоватости?

– Прикурить найдётся? – внезапно спросил Георгий.

– Да. Пожалуйста.

Я протянул ему пачку «Явы» и, предвосхищая дальнейшие просьбы, спички.

– Эх, сигареты! «Ява». Московские…

Я удивился, услышав в его тоне разочарование.

– Да. Как вы догадались?

– Ну-у-у… Догадался как-то.

Я думал, он отвалит, получив желаемое, но странный паренёк продолжал топтаться около меня – провинциальное навязчивое любопытство, к которому я пока не привык, немного раздражало. Каким-то образом он опознал во мне приезжего, угадал москвича. Отсюда и интерес. Равняясь на местные обычаи, я с той же бесцеремонностью рассматривал его. Парень примерно моих лет. Очки в модной оправе, одежда несоветского пошива, скорее всего куплена на чеки, что и неудивительно. Огромные северные заработки, достаток, обеспечиваемый Советским государством в качестве компенсации за лишения жизни на отшибе, в ужасном климате. Я с сочувственным интересом смотрел на парня, а тот выпускал дым из ноздрей, что делало его похожим на Змея Горыныча. Он вообще казался забавным, если не сказать больше – смешным.

– Вы кого-то ищете? По личному делу приехали или в командировку?

Снова провинциальность? Какое, спрашивается, ему дело? Скорее всего, это просто случайный интерес праздношатающегося в выходной день парня, которого следовало бы послать подальше. Но мне хотелось оставаться вежливым.

– А вы сами-то местный?

– Ну.

– Если вы из этого города, то могли бы быть мне полезным.

– А зачем мне это надо, быть полезным?

Сказав так, он вытащил из кармана собственную, почти полную, пачку сигарет марки «Мальборо» и стальную, с роскошной гравировкой, зажигалку. Закуривал долго, смакуя каждую затяжку. Так закуривал артист кино Николай Олялин в фильме о разведчиках. «Обратной дороги нет» – кажется, так этот фильм называется. Понаблюдав за ним пяток минут, я решил перейти в наступление.

– Не слишком-то вы отзывчивы. Разве в ваших краях не принято помогать приезжим?

– А отвечать вопросом на вопрос вежливо? – парировал он.

Пришлось отступить. Тем более что я действительно нуждался в его помощи.

– Честно? Ищу. Да.

– Кого?

– Подождите. Тут у меня записано… – Я извлёк из заднего кармана портмоне, а из него листок в клетку. – Тут всё подробно записано. Мне надо искать человека с неприличной такой фамилией…

Ветеринар мгновенно выдал несколько вариантов один неприличней другого. Сам смеялся над своими скабрезностями, делая вид, будто не замечает моего недовольства. Лист с неровным краем трепетал в моей руке. Канкасова вырвала страницу из своего рабочего блокнота, в который вписывала «тезисы» к моей поездке. Мы оба уткнулись взглядами в записку. Почерк у Канкасовой немного разболтанный, но в целом довольно разборчивый. Текст изобилует англицизмами. Мой новый знакомец-ветеринар покряхтывал, таращась на латинские буквы и до поры до времени молчал.

– Ах, вот и фамилия! Архиереев! Как вам?

– Да никак. – Он отступил. Любопытствующая мина сменилась на его лице миной неискреннего равнодушия. – Мне некогда. Много всяких дел. Важных.

– Вы не знаете этого человека?

– Я не обязан всех знать. Мне надо ехать. Бежать. Торопиться. Поступил срочный вызов.

– У кого-то заболела собачка?

– Нет. Поступил вызов из совхоза. Надо зуб у коровы выдернуть.

– У коров болят зубы?

– Ещё как болят! Прощайте.

Он исчез в пыльном облаке проезжавшего мимо грузовика. Я остался стоять на краю улицы, размышляя о возможных дальнейших действиях.

Переговорный пункт – это в обязательном порядке. Последний раз звонил в Москву сразу по прилёту в Мирный, то есть три дня назад. Мама, наверное, волнуется. Да и Анна… Анне тоже стоит позвонить. Но как найти в таком небольшом городе человека? Должен же здесь существовать адресный стол. Или сразу обратиться в милицию?

Снова и снова мысли мои возвращались к ветеринарному врачу по имени Георгий. Зачем вылезать из окна второго этажа, если можно пройти обычным путём по лестнице через подъезд? Зачем курить мою «Яву», если в собственном кармане имеется «Мальборо»? Почему фамилия Архиереев даже не произнесённая вслух, а всего лишь написанная на тетрадном листке, вызывает такой испуг? Я шагал по пыльной улице, пытаясь распутать колтун своих перепутанных мыслей. Наверное, всё дело в смене климата и часовых поясов. Я ещё не успел акклиматизироваться, вот мысли и путаются.

Размышляя таким образом, я зачем-то перешёл через улицу, где и наткнулся на газетный киоск, окошко которого было открыто. Возможно, киоскёрше – скорее всего, это женщина – что-что известно о жителях городка. Женщины весьма любопытны и, как правило, знают всё и обо всех. Вот и эта киоскёрша знает местных жителей, ведь многие из них покупают здесь газеты. По счастью, покидая своё временное жилище – снятую мной комнату в одном из одинаковых бараков – я захватил с собой одну из навязанных мне Канкасовой шоколадок производства фабрики «Рот Фронт». Засовывая шоколад в мой багаж, Анна утверждала, что ничего нет вкуснее московского шоколада и он вполне может сыграть роль своего рода валюты для расчёта с якутскими «аборигенами» за разного рода мелкие услуги. Отправляясь на ознакомительную прогулку, я сунул шоколад в карман ветровки. Заботы Канкасовой не пропали напрасно – будет чем отблагодарить киоскёршу. Вероятно, эта какая-нибудь стареющая фея с седеющей косой вокруг головы и в цветастом ситцевом платье. А может быть, её головка покрыта выцветшей ситцевой косынкой, как у большинства жительниц Ч.

Каково же было моё удивление, когда я увидел в амбразуре узкого оконца хитро прищуренные глаза под лохматыми бровями и щербатую ухмылку под хищными котовьими усами.

– Позвольте представиться… – Киоскёр назвал свою фамилию довольно невнятно. Я хотел переспросить, но он продолжал: – Я работник местной Союзпечати. А вы, судя по всему, издалека. Командировочный? Ленинград или Москва?

Незатейливое обращение и заданный в лоб вопрос совершенно не вязались с внешностью заправского хитреца. Какое дело «работнику местной Союзпечати» до того, откуда я прибыл, ведь он не женщина с седеющими под выцветшим ситцем косами, которая от нечего делать интересуется чужими делами? Обескураженный, я сунул в окошко киоска свою «валюту». Киоскёр несколько долгих секунд рассматривал шоколадку. Её яркая упаковка контрастировала с монохромными стопками газет, покрывавшими прилавок киоска. В верхнем слое «Правда», «Труд» и «Советский спорт». Под ними полосы каких-то местных газет с незнакомыми мне названиями.

– «Работница» кончилась. Её забрала жена товарища Байбакова. По недосмотру они в этом году не подписались. Но есть ещё «Огонёк» и «Крестьянка». Я слышал, что в Москве таких журналов запросто не купить. Только по подписке. А у нас вот можно. Климат тяжёлый, но у каждого климата свои преимущества.

– Откуда вам известно, что я москвич?

– Вы – москвич. Это бесспорно.

– Как вы догадались?

– Всем известная кондитерская фабрика «Рот Фронт» находится в Москве. Вы на нашу ГЭС, товарищ? В командировку или стажируетесь?

– Ни то и ни другое…

– Неужели турист? С развлекательно-познавательной целью?

– Вроде того…

Выражение его лица неуловимо изменилось, утратив лукавую веселость. Он отодвинулся от оконца в сумрачную глубину киоска. Шоколадка с кипы газет молниеносно исчезла.

– Туристов в наших местах не любят, – пояснил он. – Наши места не для туристов. Тайга, знаете ли. В наших местах неподготовленный человек не выживет и суток, поэтому не советую покидать посёлок без опытного проводника, который…

Речь киоскёра прервало появление женщины. В соответствии с местной модой, она была одета в брезентовый комбинезон поверх рубашки мужского кроя и ситцевую светлую косынку, через левое плечо перекинута брезентовая сумка со множеством пряжек и застёжек. Женщина соскочила с седла велосипеда у киоска. Взгляд её глубоких черных, как ягоды шелковицы, глаз остановился на мне. На бледном лице выделялись пятна больших рыжих веснушек. Из-под косынки выбилась белёсая прядь. Темноглазая беляночка с округлым крупом и плоской грудью, она показалась мне чудовищно некрасивой и вместе с тем она словно гордилась своей некрасивостью, глядела прямо, с некоторым даже высокомерием. На застиранном ситце её рубашки с левой стороны вызывающе алел новенький комсомольский значок. Профиль Ильича на фоне развевающегося алого стяга – привычный глазу атрибут советского человека, копеечной цены доступное любому «украшение» чрезвычайно шло женщине. Пожалуй, при данных обстоятельствах и бриллиантовая брошь не выглядела бы столь выигрышно. Мы играли в гляделки несколько бесконечно долгих секунд. Я смотрел на женщину, пытаясь зачем-то угадать, сколько же на самом деле ей лет. Если носит комсомольский значок, значит, не более двадцати семи. Однако я желал знать точнее. Двадцать? Двадцать три? Двадцать пять? С дурнушками так всегда. Нипочём не угадаешь, сколько дурнушке лет.

Женщина тоже рассматривала меня, как придирчивый, привыкший к изобилию покупатель, рассматривает товар в галантерейном магазине. Впрочем, взглянув на «ценник» – я держал в руке московскую пачку «Явы», собираясь снова закурить – она смутилась, поняв, что вожделенное ей «не по карману».

– А вот и наша вечная комсомолка. Знакомьтесь: это Изольда Лотис, – донеслось из киоска.

– Командировочный. Москва или Ленинград. Навидались мы таких, – пробормотала Изольда Лотис, не скрывая разочарования.

– Добрый день! – со всей мыслимой галантностью произнёс я и даже изобразил некое подобие мушкетёрского поклона.

Почему-то захотелось сделать женщине приятное. Наверное, такая вот некрасивая нечасто получает знаки внимания со стороны мужчин.

– Москва, – кивнула она.

– Ты со смены или? – спросил киоскёр.

– Или, – ответила Изольда. – Капитан, дай журнальчик на ночь почитать.

В оконце киоска тотчас показался свёрнутый в трубочку свежий номер «Огонька», который Изольда обменяла не на деньги, а почему-то на спичечный коробок, обмотанный синей изолентой. Странная плата исчезла так же молниеносно, как моя шоколадка. Женщина схватила журнал и стала засовывать в сумку. Ей долго не удавалось справиться с застёжками – и «рога» велосипеда приходилось удерживать, и мой пристальный насмешливый взгляд выносить. Руки её заметно дрожали, на лбу выступила обильная испарина, и струйки жгучего пота попадали в глаза, и она утирала их уголком косынки. Трогательный жест. Не знаю, почему, но я, кажется, разулыбался. Канкасова часто говорит о «ямочках на щёчках», которые появляются, когда я улыбаюсь. Дескать, эти ямочки делают меня неотразимым. Глупость, казалось бы, но женщины действительно млеют от моих улыбок. Вот и Изольда Лотис, кажется, пала жертвой моего обаяния. Она оставила свои упражнения с журналом и пряжками. На щеках и лбу её выступил очаровательный румянец.

– Ненавижу жару… ненавижу… – пробормотала она, а мне внезапно почудилось, что я уже видел её где-то, и встречались мы совсем недавно. Возможно, в галантерее?

– Позвольте, я помогу…

Она отшатнулась. Дикарка! Я рассмеялся. Расстёгивая её сумку, засовывая в неё плотную трубку «Огонька», я пару раз нечаянно коснулся локтем мягкой груди. Канкасова! Вот у кого такая же мягкая грудь. Почувствовав внезапную и чувствительную тоску по далёкой Канкасовой, я неловко дёрнул сумку, чем и вызвал порхание сиреневых мотыльков. Вот они взмыли в воздух, а вот и рассыпались в пыли у нас под ногами живописной россыпью конфетных фантиков. Четвертные! Сколько же их?!! Я пересчитал деньги. Получилось около пятисот рублей, навскидку. Крупная сумма! Заметив мой интерес, женщина покраснела ещё больше. Я помог ей собрать деньги и присоединить их к журналу.

– Мне надо на переговорный пункт. Поговорить с мамой, – проговорил я. – Поэтому проводить вас сегодня не получится.

– Проводить? Меня?

Она вспыхнула, а я забавлялся, наблюдая за её борьбой с собственным смущением.

– Вы приехали на Север по делу? – отдышавшись, произнесла она.

– Да. Ищу отца. Точнее, его следы. Где-то в Ч. должен жить человек, имеющий сведения о нём. Но как найти этого человека, если в Ч. нет даже адресного стола? Может быть, на переговорном пункте знают, как вы думаете?

– Зачем переговорный пункт? Капитан всех знает.

– Так точно. Знаю каждого, являясь в буквальном смысле одним из основателей Ч., – отозвались из оконца киоска.

Мы оба, как по команде, уставились в нащуренные из-под кустистых бровей хитрющие глаза.

– Тогда скажи ему, – проговорила Изольда. – Я бы и сама помогла, но мне на смену. Я работаю сутки-трое, – пояснила она, оборачиваясь ко мне. – И сегодня как раз моя смена.

– А вот в этой ситуации я бы на смену не торопился. Ты посмотри, какой видный парень! Красавец! Косая сажень в плечах. Но не только в этом дело. Бородатых здоровяков в Ч. хватает, но этот, сразу видно, образованный. Может быть, даже знает иностранные языки. Тебе уж на четвёртый десяток давно перевалило. Красотой ты не вышла. Всей-то и корысти – северная зарплата. Однако женщина не только красотой, но и зарплатой может быть привлекательна. Женщина хороша своей обходительностью. Проводи гостя до переговорного пункта, а там…

Как назло, я снова забыл названную мне Цейхмистером странную фамилию. Пришлось искать по карманам блокнот, второпях листать страницы.

– Опять забыл!.. У меня записано!.. – пробормотал я. Вот!..

Прислонив велосипед к киоску, женщина приблизилась, чтобы лучше видеть страницы блокнота. Тут как раз и нужная нашлась.

– Архиереев… – прочитали мы хором.

– Действительно, неприличная какая-то фамилия, – пробормотал я.

– Сложная, – кивнула женщина. – Капитан, это ты. Это тебя москвич ищет. Другого Архиереева в Ч. нет. Ну всё! Пока! Мне на смену!

Она вскочила на велосипед. Взгляд её торжествующе сиял, как у победительницы, как у чемпионки, взошедшей на пьедестал олимпийских состязаний. Где же я мог видеть этот ясный, твёрдый, торжествующий взгляд? На миг мне показалось: вот сейчас расцелует, но она просто укатила по пыльной дороге, исчезла в знойном мареве.

– Вы Архиереев? – Я решительно приблизился к окошку киоска.

– Вот так наша Изольда. Годная невеста, правда? – ответил Архиереев нарочно невпопад.

– Я Тер-Оганян.

Усатая улыбка старого киоскёра померкла.

– Прекрасно! – из последних сил стараясь казаться бодрым, произнёс он и ещё раз повторил:

– Тер-Оганян – это прекрасно!

– Цейхмистер… товарищ Цейхмистер… Клавдий Васильевич сказала мне, что вам известна судьба моего отца. Это очень важно. Я за этим и приехал из Москвы. Специально, чтобы повидать вас.

Архиереев сдулся: усы обвисли, плечи опустились, взгляд сделался рассеянным. Я заметил эту внезапную перемену, но почему-то она меня не насторожила.

– Цейхмистера знаю. Он один из основателей этого городишки, так же как и я. А вот о Тер-Оганяне мне ничего не известно.

– Как же так? Отец… Цейхмистер не мог солгать… Так солгать… Он сам же меня сюда отправил!

– Помню Клавдия Васильевича. Хороший человек. Но что же поделать, видно, он перепутал. Столько лет прошло! А вы понравились Изольде. Как она вам?

– Изольда? Да ничего. Комсомолка.

– Значок она носит просто для красоты, как брошь. Гордится до сих пор, что в комсомол приняли, хоть и не комсомольского возраста. Изольде нашей тридцать пять, а всё ещё не замужем, потому что женихов достойных нет в нашей глухомани, а она разборчивая.

– Как же быть с моим отцом? Гамлет Тер-Оганян. «Дальстрой». Не припоминаете?

– По профессии энергетик. Закончила вуз заочно. Работает сменной дежурной на станции. Работа ответственная. Знаете, какие у них там зарплаты?

– Нет… да… мне не интересно…

– Четыреста рублей! Это с учётом северной надбавки. Хорошая невеста.

– Странно! Она шла на работу и несла с собой зарплату. Обычно бывает наоборот… вернёмся же к нашему вопросу…

– Цейхмистер… Клавдий Васильевич сказал мне, что вы располагаете сведениями о моём отце, Гамлете Тер-Оганяне. Он даже пересказал вашу историю. Припомните! Тысяча девятьсот пятьдесят девятый год. Палаточный лагерь на берегу Вилюя. Собрание в первом бараке, когда вы вместе выбирали название для этого городка. А потом была вечеринка. Припомните, у вас была сорокалитровая канистра спирта.

– Как же! Как же! Канистру помню. Но в те времена в этих местах правил сухой закон.

– Вы выпили, разговорились.

– Всё помню. Тер-Оганяна не помню.

– Я Тер-Оганян!

– Похож… Ну, в смысле, тоже армянин. Явно не Цейхмистера сынок.

– Вот и я о том же!

Допрашивая Архиереева, в запале мне удалось засунуть в оконце киоска не только голову, но и плечи. Таким образом киоскёр начисто лишился возможности отгородиться от меня, захлопнув оконце киоска. Вблизи прищуренные глаза собеседника, его усы и брови больше не казались мне приятными. Кулаки мои чесались. Схватить бы его за полы куртёнки, тряхнуть пару раз – сразу всё вспомнится, и «Дальстрой», и Гамлет Тер-Оганян.

Мою не успевшую толком разогреться пылкость остудила одна подробность или, как сказала бы Канкасова, nuans. На левом запястье моего неприятного собеседника обнаружились часы – странный механизм в корпусе из желтого металла с сияющими цифрами на синем циферблате. Неужто золотые? Я присмотрелся и прочитал на кожаном ремешке часов «Without freedom, life is suffering»[24], а на циферблате изящным шрифтом начертанное наименование торговой марки Hamilton Automatic. Точно такие часы я видел у друга товарища Канкасова – дипломатического работника, несколько лет прожившего в одной из капиталистических стран. Заместив мой интерес, Архиереев то и дело, и будто в смущении, посматривал то на часы, то на меня. А я, горячась, готовый в любую минуту перейти к угрозам, всё уговаривал его, поминая фамилии всех известных мне московских начальников. Не обошлось и без упоминания товарища Канкасова, и его друга – дипломатического работника, а это уж совсем напрасно. Насмешливое выражение сменилось в лице Архиереева настороженным – и это всё, чего я добился.

– Время семнадцать часов, – проговорил мой собеседник. – Пора закрывать киоск. Посторонись-ка, джан. Надо газеты прибрать.

– Гамлет Тер-Оганян! Бутылку водки за любые сведения! Да что там бутылка! Ящик водки! Коньяка! Всё, что угодно!!! – выпалил я.

– Что?!! Взятка?!!

Мой собеседник рассмеялся. Смеющийся, он показался мне вовсе уж противным. Вцепиться бы в эти усишки, садануть кулаком меж прищуренных глаз или…

– Э! Да какой же ты горячий, Гамлет-джан, – отсмеявшись, проговорил Архиереев. – А рассказать мне ничего. Посторонись-ка! Или милицию вызвать?

Услышав в его голосе угрожающие нотки, я вынужден был предоставить ему возможность закрыть окошко киоска. Невелика беда! Ему всё равно от меня не уйти. Сейчас он закроет оконце киоска, выйдет из него, запрёт дверь на висячий замок – я приметил на двери киоска соответствующие петли – и отправится восвояси, скорее всего, домой, к своей старухе. Что мне мешает последовать за ним? Да я дойду до края света, лишь бы разыскать малейшие следы своего отца.

Впрочем, я уже на краю света. Вот там, над крышами городишки, на склонах сопки растёт невысокий, словно больной, лес. Этот лес простирается на север до самой тундры. Он простирается и на юг, и на запад, и на восток. А мне и невдомёк, что он такое, этот лес, какие угрозы и опасности он таит. Мне неизвестна и тундра, с которой он граничит. Что такое тундра? Каменистая, болотистая равнина, зимой превращающаяся в снежную пустыню?

Размышляя так, мне наконец удалось побороть собственную горячность. Но тут я заметил, что мой несговорчивый собеседник всё ещё не захлопнул оконце, а пишет что-то на полях позавчерашней газеты. Пишет торопливо, но почерк у него аккуратный и вполне разборчивый.

– Вот! – Он сунул газету мне. – Почитай и сразу верни, иначе…

Я выхватил у него газету, на полях которой тут же, незамедлительно прочёл следующие слова: «Дата смерти: 26.09.1949 г. Место захоронения…» Далее указаны географические координаты, широта и долгота, градусы и минуты. Смятенный, я разглядывал газету. Вертел её так и эдак. Обычная районная многотиражка. Новости Мирнинского района, портреты передовиков производства. В подвале статья о концерте художественной самодеятельности в местном пионерском лагере. На последней полосе мелким шрифтом частные объявления о продаже коров и мотоциклов. Ясно соображать мне мешала бившаяся в висках мысль о гибели моего отца, человека, которого я никогда не видел. Несколько недель назад и сам факт его существования не вызывал у меня никаких чувств, зато теперь, вдали от дома, в диком краю, весть о его смерти взволновала меня, лишив возможности мыслить здраво. Подумать только, географические координаты кладбища, будто нельзя указать адрес населённого пункта.

Я обернулся к газетному киоску. Оконце его оказалось закрытым. Киоскёр исчез. Не помня себя, я пустился бежать. Газетой я размахивал, как флагом. И ещё я, кажется, выкрикивал: «Держите Архиереева!» – или нечто подобное. На меня оборачивались. Сочувственно смотрели вслед. Наконец, какой-то подросток с велосипедом посоветовал мне свернуть направо за угол барака. Я последовал совету и сразу же нагнал Архиереева. Немолодой уже человек довольно прытко шагал по пыльной улице. Время от времени он здоровался с редкими прохожими, а с одним из них остановился и заговорил. Я тоже остолбенел, впервые в жизни увидев живого якута, а может, это был эвенк? Одним словом, абориген. Некоторое время я с любопытством рассматривал замшевые штаны, опорки и доху из оленьего меха – это в такую-то жару! – а также рогатого оленя, которого абориген держал за уздечку. Но больше иных подробностей меня поразило седло на спине животного.

– Держи его! Хватай! – прохрипел я.

Олень повернул рогатую голову и уставился на мою грудь. Абориген и Архиереев как ни в чём не бывало продолжали неторопливую беседу.

– Держите его, не то опять убежит, – повторил я приближаясь.

Абориген повернул голову и уставился на меня с тем же таинственно-недоуменным выражением, что и его олень.

– Москвич? Что же вы так кричите? Вас кто-то напугал? – проговорил он на правильном русском языке.

– Вот опять! Как вы догадались, что я москвич? Я же посетил вашу галантерею!..

– Переоделись, чтобы не отличаться от нас? – улыбочка аборигена досадно походила на ухмылку его друга Архиереева. – Не подходите к животному спереди. Оно может лягнуть.

Я отпрянул.

– Гражданин… товарищ… Не знаю вашего отчества… Умоляю задержать этого человека!..

Я бормотал несуразицу, размахивая позавчерашним номером районной многотиражки до тех пор, пока Архиереев с удивительной для его возраста сноровкой не вырвал её у меня из рук. В потной ладони остался лишь небольшой клок бумаги с написанным от руки текстом, который я и предъявил якуту.

– Вот видите? Тут написано…

Гнев изгнал из моей души страх перед рогатым животным. Голос разума снова утих.

Владелец оленя внимательно посмотрел сначала на клочок бумаги, который я ему подсунул, потом на молчаливо улыбающегося Архиереева.

– По таким координатам кладбища не найти. Нужны координаты, выраженные чётко и ясно, вплоть до секунд широты и долготы. А ещё лучше – адрес. Вы хотите узнать адрес? – произнёс якут (или эвенк?).

Его большое лицо стало казаться мне интеллигентным, но картину портили одежда и рогатый четвероногий питомец, которого он держал за уздечку.

– Да! Да!!! Не знаю, как вас… эээ… Ну, не называть же вас просто якутом?

Архиереев рассмеялся.

– Позвольте представить товарищу из Москвы первожителя посёлка Ч. и одного из основателей этого города – Осипа Поводырёва. Кстати, фамилия вполне соответствует роду занятий. Помнишь, я говорил о проводнике? Осип и недорого возьмет. Верно?

Последний вопрос был адресован Осипу.

– Как скажешь, капитан, – тихо пробормотал тот, явно смущенный.

– Проводи нашего москвича до оставленного посёлка Амакинской экспедиции. Мне думается, ему как раз туда надо, – невозмутимо продолжал капитан Архиереев.

Якут церемонно поклонился и проговорил:

– Возвращаясь к вопросу о кладбищах. Дело в том, что между Усть-Нарой и Хандыгой почти нет населённых пунктов, а значит, нет и кладбищ.

– Возражаю! – Архиереев посерьёзнел. – Обочины трассы Якутск – Колыма, особенно на участке между Усть-Нарой и Хандыгой, – сплошное кладбище. Трасса буквально построена на костях.

– Почему же ты, капитан, в таком случае не указал точные координаты до секунд?

– А потому что, его отца, скорее всего, схоронили в братской могиле. Ты не знаешь, как такое бывало, а я знаю! Осенью было дело…

– Ах, и я знаю! По осени человек живёт смеясь, а по весне облизываясь – так говорят люди саха. А этот человек… – Оспин указал на меня. – Тоже знает множество пословиц. Итак, весной заключённые умирали сотнями. Бывало, в день по десять человек. А экскаваторов тогда не было, чтобы могилы рыть. Всё вручную делали…

– Тер-Оганян умер осенью.

– Осень – иное дело. Осенью покойников меньше.

– Крамольные вещи говоришь, Осип, да ещё посреди улицы. Думаешь, дальше Ч. не сошлют?

Оглушенный, я слушал их речи, пожалуй, не понимая и половины. Гнев душил меня. Кулаки мои время от времени сжимались, но я терпел.

С виду Архиерееву не менее семидесяти лет. Впрочем, все, кому больше пятидесяти, включая и мою мать, и самого Цейхмистера, представлялись мне глубокими стариками. На старика невозможно поднять руку, но гневу необходимо дать выход, иначе он разорвёт тело и разум изнутри, как заряд динамита. Пока гнев выскакивал из меня бессвязными воплями, в которых смешались моя тоска по отцу, обида на мать, растущая неприязнь к карьеристу Цейхмистеру. Поминал я и Канкасову, хоть последняя, казалось бы, не имела к делу никакого отношения. В смятении я и не заметил, как рогатое животное подобралось ко мне поближе и огромным шершавым языком слизнуло с моей ладони клок газеты с автографом Архиереева, при этом больно наступив на мою ногу тяжёлым своим копытом. Я вскрикнул от боли, а потом оказался на земле, в пыли, под мохнатым брюхом рогатой скотины. Гнев мой мгновенно сдулся, уступив место пронзительной боли. Мне казалось, будто болит всё тело от макушки до пяток, словно по мне прокатился тягач на гусеничном ходу.

– О! Если б тягач, то ты б сейчас не стонал, – ласково пояснил мне кто-то.

– Мне больно, Господи! – воскликнул я.

– Ты преувеличиваешь. Я не Бог. Скорее наоборот. – В голосе неизвестного послышались знакомые насмешливые нотки.

– Бога поминает, а сам небось комсомолец, – заметил другой голос не без ехидства.

– Не комсомолец, а кандидат в члены… Цейхмистер…

– Ух, ты! Кандидат! Самого Цейхмистера родич! – произнёс второй голос, как будто бы с испугом.

– Тем более! Мой тебе совет: Бога нет, а если и есть, то всуе его лучше не поминай, – сказал первый голос.

– Тем более здесь, – поддержал первого второй. – Вы в Якутии. Здесь православный и католический Боги не имеют силы. Зато партия, ну, она везде партия. А мы-то с тобой беспартийные, капитан. Поэтому для нас с тобой только божества народа Саха и есть начальники. Как думаешь, капитан, он слышит нас?

– Мама… мне надо на переговорный пункт… Сообщить маме…

– Это дело. Надо так надо, – серьёзно ответствовал второй голос.

– Полей на него водичкой, и надо доставить его на переговорный пункт, – распорядился первый. – Нехорошо, если о нём станут раньше времени беспокоиться.

– Сюда бы Георгия. Какой-никакой, но он всё-таки врач.

– Да, врач. Накрутить твоему оленьку рога, чтобы впредь не лягался.

– А я ему говорил: не подходи к оленю спереди…

Поставив меня на ноги, они разбередили немного поутихшую боль. У якута оказалась полная фляжка очень холодной воды, и всю её он вылил мне на голову и за шиворот. А потом меня посадили на оленя. Строптивое на вид животное, поддавшись ласковым уговорам своего хозяина, безропотно приняло на свою спину столь нежеланную для себя ношу. Не имея опыта верховой езды, я ужасно страдал теперь уже не только от духоты, но и от боли, которая теперь локализовалась в области рёбер с правой стороны. Осип вёл животное под уздцы, постоянно беседуя с ним на не понятном мне языке. Мы следовали по пыльным улицам между одинаковыми длинными бревенчатыми бараками в один или два этажа. На одном из перекрёстков Архиереев исчез, но вскоре вернулся уже в сопровождении известного мне ветеринарного врача. Этот последний, мрачнее тучи, наскоро ощупал мою страдающую грудную клетку.

– Скорей всего, перелом рёбер, – констатировал он. – Тугая повязки и госпитализация. Ему нужен покой.

– Сначала переговорный пункт, – простонал я.

– Ему надо поговорить с мамой, – добавил Осип.

Георгий усмехнулся:

– С мамой, так с мамой.

И мы двинулись дальше.

* * *

Так я пересёк посёлок Ч. верхом на северном олене. При этом меня сопровождала целая процессия. Впереди шествовал якут по имени Осип с уздечкой в руке. Рядом со мной, страхуя от возможного падения со спины северного оленя, шёл старик по фамилии Архиереев, которого все почему-то называли капитаном. Замыкал шествие мой нечаянный знакомец – ветеринарный врач по имени Георгий, неведомо откуда возникший и всё такой же серьёзный.

Сквозь боль, приносимую каждым вздохом, сквозь сетку накомарника, сквозь страдания, причиняемые невыносимой жарой, моего слуха достигали обрывки оживлённого разговора, который вели между собой Георгий и Архиереев.

– Он видел деньги?

– А то! Думаю, к деньгам у него большой интерес. Уверен, он их даже пересчитал.

1 Мухтуя – старое название города Ленск.

2 Дедушка (якутск.).

3 Тойон (якутск.) – предводитель, вожак.

4 Торбасы – мягкие сапоги из оленьих шкур шерстью наружу.

5 По левую и по правую руки.

6 Цитата из пьесы Вильяма Шекспира.

7 Что случилось? (англ.)

8 Что говорит? (англ.)

9 Забыл?(англ.)

10 Как? Где? (англ.)

11 Говори потише (англ.).

12 Тебе станет легче (англ.).

13 Понял? (англ.)

14 Полный декаданс (англ.).

15 Расслабься и получай удовольствие (англ.).

16 Как о собственном сыне (англ.).

17 Осведомитель (англ.).

18 Есть вариант (англ.).

19 Вариант (англ.).

20 Дорогой Гамлет (англ.).

21 Прекрасное начинание (англ.).

22 Это хорошо (англ.).

23 Уордах Кюрюс Джесегей в мифологии эвенков – дух южного неба.

24 Без свободы жизнь страдание (англ.).

Продолжить чтение

Бриллианты безымянной реки

Пролог

Глава 1Тринадцать лет спустя. У истока безымянной речки

Глава 2«На удочку насаживайте ложь и подцепляйте правду на приманку»[6]

Глава 3Первожители посёлка Ч. Часть первая

Глава 1
Тринадцать лет спустя. У истока безымянной речки

Глава 2
«На удочку насаживайте ложь и подцепляйте правду на приманку»[6]

Глава 3
Первожители посёлка Ч. Часть первая