Побежденный. Барселона, 1714

1

Если человек есть единственное в мире существо, обладающее способностью здраво мыслить и трезво оценивать ситуацию, почему тогда беззащитные сражаются с могучим и до зубов вооруженным врагом? Почему жалкая кучка людей противостоит полчищам? И что заставляет лилипутов сопротивляться великанам? Я знаю, какая сила ими движет. Эта сила – Слово.

У нас, инженеров моего времени, было не одно ремесло, а два. Первое, святое, – воздвигать крепости, и второе, кощунственное, – их разрушать. И вот теперь, когда я достиг возраста Тиберия[2], позвольте мне открыть вам слово, то самое Слово. Ибо, друзья мои и недруги мои, жалкие букашки в крошечной сфере нашей вселенной, я совершил предательство. По моей вине враги овладели Отчим Домом. Я сдал неприятелю город, который мне поручено было защищать, тот самый город, который не сдался под натиском союза двух империй. Мой город. И предателем, отдавшим его врагу, был я сам.

Строчки, которые вы только что прочитали, были первым вариантом этой страницы. Наверняка я написал их в приступе меланхолии, а может, был мертвецки пьян. Позднее мне захотелось зачеркнуть все это вступление, чересчур жеманное и вычурное. Подобные пассажи больше подходят какому-нибудь блудодею вроде Вольтера.

Однако, как вы сами можете убедиться, австрийская слониха, которой я диктую эти воспоминания, отказывается их вычеркнуть. Кажется, ей они пришлись по вкусу: их эпический тон, высокий стиль и ля-ля-ля. Merda. Или, как здесь говорят, Scheisse[3]. Кто осмелится спорить с тевтонкой, да еще и вооруженной пером. Щеки у нее такие пухлые и красные, что с ними не сравнится даже яблоко, соблазнившее Адама, зад размером с полковой барабан, и, само собой разумеется, я не могу диктовать ей по-каталански.

Австрийскую дурищу, которая записывает мои слова, зовут Вальтрауд Что-то-там; здесь, в Вене, женские имена звучат точно скрежет жерновов. Но, по крайней мере, она знает французский и испанский. Так и быть, я обещал быть откровенным и ничего не утаю. Несчастная Вальтрауд не только записывает эти строчки, но и время от времени заново накладывает швы на девятнадцать ран, которые бороздят просторы моего несчастного и разбитого тела. Эти следы оставили на нем пули, картечь и штыки солдат пятнадцати разных национальностей, не считая турецких ятаганов, палиц маори, стрел и копий индейцев Новой Испании, Новой Тамвдали и Новой Ещедальше. Мое дорогое чудище Вальтрауд обрабатывает тысячу рубцов искалеченной половины моего лица, которые гноятся вот уже семьдесят лет и каждый раз по весне раскрываются, словно цветы. Но и это еще не все: добрая женщина к тому же лечит мне три дыры в заднице. Уй-уй-уй, какая боль! Иногда я сам не знаю, через какую из них сру. И все это она делает за каких-то несчастных восемь крейцеров в месяц. На императорскую пенсию особо не разбежишься. Хватает еще только на то, чтобы расплатиться с хозяином холодной мансарды, где я живу. Но мне все нипочем. Вечно весел и всем доволен! Вот мой девиз.

Как это бывает всегда, самое трудное – это начало. С чего все началось? Сам не знаю. С тех пор прошел почти целый век. Вы представляете себе чудовищность моих слов? Я совершил столько оборотов вокруг солнца, что не помню даже имени своей матери. И это тоже чудовищно. Вы скажете, что я выжил из ума. Как бы не так!

Я не буду утомлять вас слезливыми рассказами о моем детстве. И уж если мне надо выбрать день, который положил начало этой истории, то я назову вам точную дату: 5 марта 1705 года.

Сначала было изгнание. Представьте себе четырнадцатилетнего паренька. Холодным ранним утром он шагает по дороге, которая ведет к крепости Базош во французской Бургундии. Все пожитки в узелке за плечами. Длинные ноги, стройное и мускулистое тело. Нос будто выточен искусным скульптором, а прямые блестящие волосы чернее крыльев бургундских воронов.

Ну так вот, этим пареньком был я, Марти Сувирия. Или, как меня называли, Суви-молодец. Или еще Суви-Длинноног. Вдали уже виднелись три черные остроконечные башни крепости, крытые темной черепицей. Я шагал по дороге, по обе стороны которой тянулись поля ржи, а воздух был так пропитан влагой, что, казалось, в тумане можно было разглядеть порхающих лягушат. Не прошло и четырех дней с тех пор, как монахи ордена кармелитов из Лиона исключили меня из школы. Как вы можете догадаться, за дурное поведение. У меня оставалась только одна надежда: что меня примут в Базоше в качестве ученика некоего маркиза де Вобана.

Около года тому назад мой отец отправил меня во Францию, потому что политическая стабильность в испанских землях не внушала ему доверия (и если вы не отложите эту повесть, то убедитесь, что старик был весьма недалек от истины). Школа кармелитов не предназначалась для элиты, они просто зарабатывали неплохие деньги, обучая отпрысков семей не слишком бедных, но и не слишком богатых плебеев с претензиями – юношей, которые ни под каким предлогом не могли оказаться на одной скамье с настоящими аристократами. Мой отец принадлежал к той части горожан, которая в Барселоне носила официальное звание «Честный гражданин». Странные у нас титулы, не правда ли? Чтобы получить право его носить, необходимо было располагать определенной суммой денег. Мой отец с трудом ее наскреб и всегда по этому поводу сокрушался. Напиваясь, он рвал на себе волосы, восклицая: «Из всех Честных граждан я наименее честен!» (Старик настолько не понимал шуток, что так никогда и не понял собственного каламбура.)

Как бы то ни было, школа кармелитов пользовалась доброй славой. Я не буду докучать вам описанием всех моих проказ, а расскажу лишь о последней, потому что она стала каплей, переполнившей чашу их терпения.

К четырнадцати годам я был высоким и крепким парнем. Однажды ночью старшие ученики школы, и я в их числе, обошли все таверны Лиона и напились до чертиков. Никто и не вспомнил, что надо вернуться в пансион. Я в первый раз в жизни захмелел, и возлияния превратили меня в шального варвара. На рассвете кто-то из школяров предложил возвратиться к родным пенатам: одно дело опоздать, а другое – вообще не явиться. Я увидел проезжавшую карету и одним прыжком вскочил на козлы:

– Эй, кучер! В пансион кармелитов!

Бедняга пытался что-то возразить, но его слова до меня не доходили. Ничего не соображая под воздействием винных паров, я столкнул его с козел мощным ударом кулака.

– Тебе что, неохота нас отвезти? Тебе же хуже, мы сами доедем! – заорал я, схватив вожжи. – Поехали, ребята!

Десяток или дюжина пьянчужек бросились к карете, словно пираты, берущие судно на абордаж, и я щелкнул кнутом. Кони вздыбились и понеслись вперед. Меня все это очень забавляло, и я решительно не понимал, почему это вдруг мои товарищи испуганно завопили:

– Стой, Марти, стой!

Я обернулся: мои приятели отчего-то не залезали внутрь кареты, а падали на мостовую. Повозка неслась со скоростью метеорита, и поэтому они разлетались в стороны, словно камни из пращи. «Неужели они так напились, что не могут даже удержаться в карете?» – спросил я себя. Но загадки на этом не кончались: нас преследовала разъяренная толпа. «А этим идиотам чем я насолил?» – недоумевал я.

На оба вопроса был один и тот же ответ. Мои приятели не могли сесть в карету, потому что это был не обычный экипаж, а кузов, по бокам которого не было дверей. Как у всех катафалков. Я просто спутал его с обычной каретой. Что же касается наших преследователей, то это были родственники усопшего. И, судя по их визгу, они были очень сердиты. Мне не пришло в голову ничего лучшего, как продолжить бегство. Все равно иного выхода у меня не было, потому что лошади обезумели, а я не имел ни малейшего понятия, как их сдержать, и только лихорадочно дергал поводья, отчего несчастные животные неслись еще быстрее. Увидев искры, летевшие из-под колес на поворотах, я немедленно протрезвел; и тут на бешеной скорости мы вылетели на площадь прямо напротив самого известного в Лионе, да и во всей Франции, магазина стеклянных изделий. В предрассветный час кони, наверное, не увидели стекла огромной витрины и решили, что это проем арки.

Удар вышел знатный. Лошади, катафалк, гроб, мертвец и я промчались через стекло и разлетелись по всему магазину. Когда камень пробивает оконное стекло, оно издает очень странный звук. Двадцать тысяч стаканов, ламп, бутылок, зеркал, бокалов и графинов, которые разбиваются одновременно, – тоже. До сих пор не понимаю, как мне удалось остаться целым и более или менее невредимым.

Стоя на четвереньках, я созерцал картину разрушения. Из-за угла на площадь уже выбегала разъяренная толпа моих преследователей. Дверцы на торце катафалка были открыты. Крышка гроба, лежавшего на полу, откинута. Покойника внутри, к моему удивлению, я не обнаружил: куда это он запропастился? Впрочем, предаваться размышлениям на эту тему времени у меня не было. От удара я не вполне соображал, что делаю, и поэтому мне не пришло в голову ничего лучшего, как спрятаться в гробу и закрыть крышку.

Голова моя раскалывалась от боли. Мы напились в дым, блуждая всю ночь по кабакам, и в одном из них подрались со школярами из пансиона доминиканцев; их наставники были еще набожнее, чем наши кармелиты. Добавьте к этому бешеную гонку и разбитый о стекло лоб. Я подумал, что с меня довольно, и сказал себе: «Если ты будешь паинькой, то все само собой образуется», а потому прижался щекой к бархатной обивке гроба и забылся.

Не знаю, сколько времени я там провел, но, задержись я чуть подольше, мне бы уже никогда оттуда не выбраться. Разбудило меня странное движение – мое закрытое ложе сильно раскачивалось. Я не сразу вспомнил, где нахожусь.

– Эй, вы! Выпустите меня! – закричал я, стуча в крышку. – Откройте, сволочи!

Мой гроб раскачивался, потому что его спускали в могилу. Услышав мои крики, гробовщики стали его поднимать (мне показалось, что они не слишком спешили). Несколько рук открыли крышку, и я выскочил наружу, как ошпаренный кот. Какой ужас!

– Вы меня чуть не похоронили заживо! – завопил я, справедливо негодуя.

Нетрудно догадаться, как все произошло. Родственники усопшего увидели гроб, ничтоже сумняшеся водрузили его обратно в катафалк и продолжили свой путь на кладбище, не дав себе труда разобраться, кто был внутри: их родственник или же Суви-молодец. Еще чуть-чуть – и мне крышка.

На следующий день мне пришлось ответить за свои проделки. Восемь моих товарищей оказались в больнице с переломанными руками и ногами, а несколько дам, присутствовавших на похоронах, все еще не могли оправиться от удара. Владелец стекольного магазина грозил ордену кармелитов судом. Его негодование еще больше возросло, когда он, оценивая понесенные убытки, обнаружил труп достопочтенного горожанина: его катапультировало под самый потолок, и он повис на огромной хрустальной люстре под сводом. На этот раз я перешел все границы. Приор предложил мне выбор: либо возвратиться домой с письмом о моем неблаговидном поведении, либо отправиться в Базош. Вернуться домой? Если бы я приехал в Барселону с известием о моем исключении, отец меня бы просто убил. Я выбрал Базош. Из объяснений приора я понял только, что некий маркиз де Вобан принимал студентов на обучение.

2

Однако хватит рассказов о детских проказах. Как вы уже знаете, 5 марта 1705 года я шел пешком с котомкой на плече по дороге, ведущей к крепости Базош.

Это сооружение скорее напоминало замок знатного феодала, чем военное укрепление; изящные силуэты трех его круглых башен под коническими крышами, крытыми черной черепицей, скрадывали мощь стен. Несомненно, Базош был крепостью, которая поражала своей скупой красотой старины. На расстилавшейся вокруг равнине она притягивала взгляд, точно магнит, и я так на нее загляделся, что даже не услышал приближающегося экипажа, который обогнал меня и едва не раздавил.

Дорога была такой узкой, что я с трудом успел отпрыгнуть в сторону, и в ту же секунду на меня пролился ливень жидкой грязи из-под колес кареты. Двум проказникам, которые выглядывали из окон экипажа, картина показалась очень забавной. Негодяи были моими сверстниками, и из удалявшейся к замку кареты до меня донесся хохот.

Беда казалась мне воистину непоправимой, потому что утром я надел для визита в замок свой парадный костюм. Запасной треуголки и камзола для столь торжественного случая у меня не было. Как же мне предстать перед самим маркизом этаким заляпанным грязью пугалом?

Можете себе представить, в каком настроении я вошел в Базош. Ворота были открыты, потому что не прошло и двух минут с тех пор, как карета озорников въехала в крепость. Какой-то слуга выбежал мне навстречу и закричал:

– Сколько раз надо вам говорить, что милостыню здесь дают по понедельникам?! Вон отсюда!

По правде говоря, мне не в чем было его упрекнуть. Меня и вправду можно было принять только за попрошайку, явившегося в неурочный час.

– Я явился сюда, чтобы изучать инженерное дело, и готов предъявить рекомендательное письмо с сургучной печатью! – возразил ему я, пытаясь развязать шнурки котомки.

Слуга не хотел меня даже слушать. Наверняка он не раз сталкивался с неугодными посетителями, потому что в руках у него как по волшебству возникла дубинка.

– Пошел вон, бездельник!

Ты веришь в ангелов, австрийская буйволица? Я – нет, но в Базоше их было целых три. И первый из них появился в ту самую секунду, когда дубинка уже готова была обрушиться на мои ребра. Если судить по одежде, передо мной был кто-то из прислуги, но властный тон выдавал человека, занимавшего в замке определенное положение. И сколько бы там ни говорили, что ангелы бесполы, я вас уверяю, что это была женщина. Вне всякого сомнения!

Мне стоит большого труда описать все прелести этого создания. И раз уж я лишен поэтического дара и не хочу отнимать время у читателей, скажу просто, что эта женщина была полной твоей противоположностью, мое дорогое чудище Вальтрауд. И не сердись, пожалуйста. Я просто имею в виду, что у тебя зад как у пчелы, а у нее талия была не шире двенадцати дюймов. Ты ходишь, сутулясь, как старая кляча, а она выступала с уверенностью тех избранных женщин – таковые встречаются и среди аристократок, и среди простолюдинок, – которые убеждены, что они способны сокрушить империи своим каблучком. Голова у тебя всегда лоснится, словно ты только что вылила на свою прическу бочонок жира, а легкие пряди ее волос цвета мякоти спелого арбуза спускались волнами на плечи. Я не видел твоих сисек, да и не имею никакого желания их лицезреть, потому что они наверняка у тебя отвисли, как два баклажана, а ее упругие груди помещались в бокале. Я не хочу сказать, что красота незнакомки была совершенной. Ее нижняя челюсть, угловатая и слегка выдававшаяся вперед, придавала ей чересчур решительный для женщины вид. Но уж если говорить о дефектах, то я предпочитаю избыток недостатку: тебя вообще лишили подбородка, что придает твоей физиономии абсолютно идиотское выражение.

Что еще? А, да, чуть не забыл: крошечные уши, брови цвета черепицы, такие узкие, словно их нарисовали тончайшей кистью. Лицо ее, как у большинства рыжих, было покрыто веснушками. Их было ровно шестьсот сорок три (когда чуть позже я буду рассказывать о программе обучения в замке Базош, вы поймете, почему я их посчитал). Если у тебя на лице появится тысяча веснушек, ты станешь похожа на прокаженную ведьму. Ее же эта россыпь коричневых пятнышек превращала в сказочное существо. Сейчас мне пришло в голову, что я был знаком с большинством героев нашего века, а не знаю такого смельчака, как твой супруг, который каждую ночь делит ложе с этаким страшилищем. Чего ты ревешь? Я разве говорю неправду? Ну-ка давай берись за перо.

Незнакомка внимательно меня выслушала, и, кажется, мне удалось внушить ей доверие, потому что она захотела посмотреть на мое рекомендательное письмо. Женщина умела читать, что служило доказательством ее высокого положения в иерархии замковой челяди. Я рассказал ей, какую злую шутку со мной сыграли: в ее воле было помочь мне или выгнать вон. И она мне помогла. Незнакомка куда-то исчезла и долго не возвращалась – ожидание показалось мне бесконечным. Наконец она появилась снова и принесла мне камзол.

– Переодевайся, – сказала она. – Да поскорее. Остальные уже в зале.

Я побежал в том направлении, которое она мне указала, и остановился, лишь оказавшись в совершенно квадратной комнате с невысоким сводом. Там не было никакой мебели, кроме пары стульев. В противоположной стене тоже виднелась дверь. И прямо возле нее стояли, ожидая, что она откроется, те самые негодяи, которые облили меня дорожной грязью.

Первый, толстый коротышка, обладал таким курносым носом, что ноздри смотрели не вниз, а вперед, как у свиньи. У второго, высокого и худющего, ноги были длинными, как у цапли, и даже одежда этого отпрыска богатой семьи не могла скрыть его нескладной фигуры. Казалось, вместо того чтобы дать ему расти постепенно, кто-то взял щипцы и вытянул его сразу. Я прозвал их про себя Хрюшатым и Долговязом.

Оба посмотрели на меня равнодушно и обратились ко мне с обычным приветствием, словно мы никогда раньше не встречались. И если рассудить, в этом не было ничего особенного. Позволь мне дать тебе добрый совет, моя дорогая орангутанша, всегда помни, что люди плохо смотрят, а видят и того хуже. Хрюшатый и Долговяз меня не узнали, потому что при нашей первой встрече моя фигура промелькнула перед их глазами слишком быстро, а теперь в этом роскошном камзоле я казался другим человеком. Долговяз заговорил со мной, не скрывая своего воинственного настроя:

– Вы еще один кандидат? Желаю вам всяческих успехов, но учтите, что я уже много лет изучаю основы инженерного дела. Здесь берут только одного ученика, и это место будет моим.

Он особенно подчеркнул слово «моим».

– Мой дорогой друг, – вмешался в разговор Хрюшатый, – ты забываешь, что я ждал этого момента столько же лет, сколько ты.

Долговяз вздохнул.

– Трудно поверить, что вот сейчас откроется эта дверь и в эту комнату войдет Вобан собственной персоной, – сказал он. – Мы увидим человека, который создал заново или перестроил триста крепостей. Триста!

– Именно так, – кивнул Хрюшатый. – И к тому же участвовал в ста пятидесяти военных операциях, более или менее значительных.

– Но и это не самое великое и прекрасное из его деяний, – заключил Долговяз. – Вобан взял осадой пятьдесят три города. А укреплениям каждого из них могла бы позавидовать Троя!

Хрюшатый пробормотал, утвердительно качая головой:

– Suprême, suprême, suprême…[4]

«Ну и вляпался же я», – подумалось мне. Приор ничего не говорил о каком-то предварительном отборе. А место-то оказалось только одно. Мыслимо ли, что этим зубрилам откажут, а возьмут меня?

Исходя из слов моих соперников о маркизе де Вобане, я представил себе исполина, покрытого шрамами и закаленного в огне тысячи сражений. Но в комнату вошел степенный человек низенького роста. По выражению его лица я решил, что он обладает весьма скверным характером. Голову его украшал дорогой парик с пробором посередине, по обе стороны которого были тщательно уложены локоны. Отвислые щеки и острые скулы выдавали почтенный возраст маркиза, но, несмотря на это, все его существо источало энергию и нетерпение. На левой щеке виднелось лиловое пятно, которое, как я узнал позже, было следом пули, задевшей Вобана во время осады Ата[5].

Мы встали по стойке смирно, выстроившись в ряд. Маркиз осмотрел нас, не говоря ни слова. Он останавливался перед каждым кандидатом всего на несколько секунд, но какие были у него глаза! О, этот взгляд человека из крепости Базош я узнал бы всегда и везде. Когда Вобан смотрел на тебя, он словно говорил: «Ты ничего не можешь от меня скрыть, я знаю твои недостатки лучше, чем ты сам», – и до некоторой степени он был прав. Впрочем, суровость была не единственной чертой характера этого человека.

Вобану не были чужды и отцовские чувства. И хотя прежде всего в глаза бросалась его строгость, любой быстро понимал, что жесткость этого человека была направлена на достижение благородных и созидательных целей. Никто не мог бы усомниться в его прямоте и справедливости.

Наконец он удостоил нас своей речью. Сначала маркиз рассказал о приятной стороне дела: королевские инженеры были немногочисленной кастой избранных из избранных. Найти их было так трудно, что все владыки Европы и Азии не жалели никаких денег, чтобы взять их себе на службу. Это уже неплохо звучало. Французские дублоны, английские фунты, португальские крузадо… Заработаю много денег, да еще и мир посмотрю!

Но тут рассказ маркиза принял новый оборот. Вобан посерьезнел и произнес:

– Имейте в виду, господа, что инженер за время осады одной-единственной крепости рискует своей жизнью чаще, чем пехотный офицер на протяжении всей военной кампании. Вы по-прежнему хотите начать обучение здесь?

Мои два сотоварища-идиота одновременно закивали и восторженно провозгласили:

– Oui, monseigneur![6]

Я же не знал, как скрыть свое недоумение. При чем тут походы и выстрелы? Какие еще пушечные ядра?

Что за чушь он несет? Я всегда думал, что инженеры строят мосты или проектируют каналы. И хотя Долговяз и Хрюшатый упомянули какие-то осады крепостей и бои, всем известно, что важные персоны – в особенности те, чьи обязанности ограничиваются составлением планов, – всегда хорошо устраиваются: в тылу и в хорошей компании, в окружении маркитанток.

Видите ли, мне нужен был просто какой-нибудь диплом – хотя бы проектировщика канав, – чтобы вернуться домой и оправдаться перед моим родителем. А этот безмозглый старик продолжал извергать высокопарную чушь, и чем дальше, тем абсурднее.

Дело все более осложнялось. И со страшной скоростью. Не успел я и оглянуться, как Вобан завел разговор о «Таинстве».

Я почти целый век пытаюсь постичь смысл мерцающих огней le Mystère (так и пиши это прямо по-французски) и до сих пор считаю себя подмастерьем. Поэтому вы сами представляете себе, что мог понять четырнадцатилетний шалопай, когда услышал это слово в первый раз под сводами крепости Базош.

Вобан упоминал о Mystère через каждые два слова и делал это столь невыносимо торжественно, что в конце концов до меня дошло: он употреблял это таинственное имя, говоря о Боге. Впрочем, о каком Боге может идти речь? По величественному тону маркиза можно было заключить, что наш Бог был кем-то вроде придурочного пасынка этого самого Mystère.

К тому моменту мои надежды быть принятым на учебу в Базош уже окончательно рассеялись. Как вы уже догадались, я не имел ни малейшего понятия обо всей этой истории, в то время как Долговяз и Хрюшатый были готовы к бою. Они прекрасно знали, зачем сюда явились, их подготовка соответствовала положению их семейств и полученному образованию, а единственную цель их жизни составляла возможность посвятить себя служению странной силе, о которой говорил маркиз.

Неожиданно Вобан прервал свою речь и вышел из комнаты. Наступившая пауза застала нас врасплох, и у всех троих перехватило дыхание. Хрюшатый и Долговяз обменялись недоуменными взглядами, не понимая, что происходит. Минуту спустя дверь открылась. Но вместо маркиза в комнату вошла она – рыжая красавица, которую я встретил во дворе замка. И назвалась она дочерью Вобана.

И как это мне, идиоту, раньше не пришла в голову такая возможность. Ведь ни одна служанка не могла говорить таким властным тоном. На сей раз она была одета гораздо изысканнее, и длинное платье скрывало ее ноги. Дочь маркиза не подала виду, что узнала меня. Ее строгий и холодный взгляд сейчас внушал страх. Она встала прямо напротив нас и заговорила:

– Отец велел мне подвергнуть вас очень короткому испытанию, чтобы оценить ваши способности. Маркиз послал меня вместо себя, ибо в его присутствии молодые кандидаты робеют, и он об этом знает. – Тут она открыла папку и вынула оттуда какой-то рисунок. – Ваш экзамен состоит из одного-единственного вопроса. Я по очереди покажу каждому из вас некое изображение, и вы должны будете его описать. Постарайтесь, пожалуйста, быть предельно точными в вашем ответе.

И она начала с меня: подошла и показала мне рисунок.

Я по сей день храню его копию. (Эй, ты, приклей ее сюда, именно на эту страницу, а не на следующую. Дошло до тебя или нет, безмозглая твоя голова? Сюда!)

Если бы мне показали поэму на арамейском языке, я бы и то, наверное, быстрее сообразил, в чем дело, а потому пожал плечами и сказал первое, что пришло мне в голову:

– Это звездочка. Звездочка, похожая на цветок, только вместо лепестков у него шипы.

Хрюшатый и Долговяз, успевшие посмотреть на рисунок краем глаза, разразились хохотом, но дочь маркиза и бровью не повела. С такой же торжественностью она сделала два шага вправо и показала рисунок Хрюшатому. Тот четко произнес:

– Это крепость с восемью бастионами и восемью равелинами.

Когда настала его очередь, Долговяз сказал только:

– Неф-Бризах[7].

– Ну конечно! – воскликнул Хрюшатый. – Как я мог не узнать главный шедевр Вобана?!

На лице Долговяза, уверенного в своей победе, невольно появилось выражение избранника богов. Он даже принялся утешать Хрюшатого с притворной любезностью победителя. Так, значит, там была нарисована крепость Неф-Бризах; остается только узнать, где она, черт побери, находится!

Дочь маркиза Вобана попросила нас подождать и вышла, чтобы сообщить наши ответы отцу. Когда мы остались в комнате одни, я сказал:

– Если мы еще когда-нибудь увидимся, будьте любезны вести себя прилично.

Оба посмотрели на меня, удивленные моим обиженным тоном.

– А, вот в чем дело: ты тот самый побирушка, которого мы встретили по дороге, – наконец узнал меня Долговяз, который соображал лучше своего товарища. – Интересно знать, что ты тут забыл?

Мне хотелось только досадить им немного перед уходом, потому что я всегда недолюбливал богатых маменькиных сынков, и отомстить за дорожную грязь. Но мои ругательства были такими отборными, что они изменились в лице и набросились на меня с кулаками!

Их было двое на одного, но я и не с такими справлялся, а потому начал раздавать направо и налево пинки и тумаки, стараясь попасть врагам под вздох или в глаз. Хрюшатый зашел ко мне со спины, обхватил мою шею рукой, и мы покатились по полу. Я вцепился зубами в запястье врага, не переставая одновременно отбрыкивался от Долговяза, который схватил стул и готов уже был размозжить мне голову. Не знаю, чем бы это все кончилось, если бы нашу потасовку не прервали Вобан и его дочь, появившиеся в комнате.

– Господа! – воскликнула она в возмущении. – Вы забыли, что это замок Базош, а не кабак!

Мы встали на ноги и вытянулись по стойке смирно. Камзолы наши были изрядно помяты, под глазом у Долговяза расплывался синяк, а Хрюшатый потирал укушенную руку. Я не берусь описать здесь тот суровый взгляд, которым наградил нас маркиз. Наступила такая тишина, что можно было услышать, как древоточцы пролагают свои ходы в ножках стульев, – и не сочтите эти слова риторической фигурой.

– Вы позволили насилию переступить порог моего дома. Вон отсюда, – вынес свой приговор маркиз.

Говорить больше было не о чем. Его дочь обратилась к моим соперникам:

– Вы и вы, следуйте за мной. – И, направляясь с ними к выходу, слегка обернулась ко мне и сказала: – А вы подождите здесь.

Я остался наедине с маркизом, который не сводил с меня своего проницательного взгляда. До нас доносились возгласы Хрюшатого и Долговяза, которые пытались возражать где-то на лестнице. Потом воцарилась тишина, и дочь маркиза снова присоединилась к нам.

Я думал, что дочь Вобана и меня выставит вон, просто решила не выводить нас троих одновременно, ибо, если мы только что лупили друг друга, царапались и кусались, было гораздо разумнее выпроводить нас по очереди, чтобы не допустить повторения отвратительной сцены. Однако слова маркиза, хотя и произнесенные строгим тоном, не были похожи на прощальный выговор:

– Предисловием к нашей первой беседе послужил акт насилия в моем собственном доме. Вы считаете это добрым предзнаменованием?

Пожалуй, отвечать ему не стоило. Маркиз сделал несколько шагов по комнате, снова приблизился ко мне, остановился и дотронулся двумя пальцами до моей груди.

– Сейчас я задам вам один вопрос и хочу, чтобы вы были искренни, – сказал он. – Если вы солжете, я об этом узнаю. Что случилось в школе кармелитов?

– Видите ли, в двух словах не объяснишь, – начал было я. – Отцы кармелиты очень строги в вопросах дисциплины.

Тут я смекнул, что Вобану не по нраву длинные предисловия и витиеватые речи. Не имея ни малейшей возможности узнать, что написал ему в своем письме приор, я счел за лучшее только слегка смягчить свою версию событий, не греша против истины:

– Однажды я сел в карету, чтобы вернуться в пансион. Времени у меня было в обрез, поэтому я не заметил, что карета мне подвернулась похоронная. Кармелиты здорово рассердились.

– Похоронная?

– Родственникам усопшего не понравилось, что кортеж изменил свой маршрут, – закончил я, стараясь не затрагивать наиболее неприятные детали моего приключения.

И тут за своей спиной я услышал переливчатый смех, который становился все громче и громче: это смеялась дочь маркиза, сидевшая на стуле у стены. Но я никак не мог ожидать, что и сам Вобан присоединится к ней, забыв о своей сдержанности. Однако его каменное лицо вдруг ожило, и он разразился хохотом. Отец и дочь смотрели друг на друга и смеялись.

– Вот теперь я понимаю, почему приор прислал вас в мои владения, – сказал маркиз и пояснил: – Я сам учился в их школе и по молодости лет совершил точно такой же проступок. Они небось до сих пор забыть об этом не могут! – Он обернулся к дочери, не переставая смеяться. – Неужели я тебе об этом никогда не рассказывал, моя дорогая Жанна? Я вскочил на козлы рядом с кучером и приказал: «В пансион кармелитов!»

Ее смех зазвучал еще заливистее, а маркиз продолжил рассказ:

– А кучер мне и отвечает: «Молодой человек, не стоит так торопиться туда, куда едет эта карета». И тут я понял, что он направляется на кладбище. Ну и физиономия у меня была, наверное, в эту минуту!

Они хохотали до упаду. Маркизу даже пришлось вытереть слезы, для чего он достал из кармана белый платок размером с хорошую простыню. Когда Вобан снова заговорил, смех еще душил его.

– Ну и ну… И из-за этой детской проказы они так на вас рассердились? – (Смех: хо-хо-хо!) – Слез с козел, и все дела… Стыдно, конечно, но ничего такого страшного тут нет… – (Смешки: хе-хе-хе!) – Но по правде говоря, все дело в том, – («ха-ха-ха» Вобана слились с «хи-хи-хи» Жанны), – что кармелиты никогда не отличались – хи-хи-хи! – чувством юмора. Ха-ха-ха!

В кругу близких маркиз был совершенно иным человеком, чем в официальной обстановке. В тот момент я еще не знал, что для Вобана круг близких людей ограничивался его младшей дочерью, которая пользовалась его безграничным доверием. Маркиз снова устремил взгляд на меня, и его лицо опять стало каменным.

– У вас еще есть время, чтобы повернуться и уйти, – сказал он. – Если вы решите остаться в Базоше, ваша жизнь в корне изменится.

Так вот в чем было дело! Когда Жанна передавала наши ответы своему папаше, она, наверное, сказала ему, что правильно ответил Суви-молодец, а вовсе не Долговяз: наверное, ей чем-то приглянулся Марти Сувирия.

– В своем письме кармелиты также вскользь упоминают некоторые недостатки вашей личности: высокомерие, непокорство и богохульство. Хотите знать мое мнение на сей счет? Я думаю, что приор просто решил избавиться от ученика, доставлявшего ему слишком много хлопот.

Прошло почти сто лет, а я до сих пор вижу перед собой Жанну Вобан: вот она сидит передо мной, склонив чуть-чуть голову, и теребит прядь алых волос. Потом она сжимает локон губами и посылает мне взгляд, в котором сквозит то ли намек, то ли полное равнодушие. Если бы в этот момент в комнате больше никого не было, думаю, что я бы не удержался и сжал ее в объятиях.

Вобан снова ткнул меня пальцами в грудь:

– Вы воображаете, что здесь из вас сделают простого «инженера»? Вы ошибаетесь. Базош – это кладезь тайн, которые доступны лишь избранным. Знайте: когда мы завершим вашу подготовку, вы уже не будете простым смертным; и можете не сомневаться: вам будет дано дотронуться до ворот славы вашими стальными пальцами. Но не ждите от этого никакой выгоды. Для того чтобы превратить вас в инженера, в Базоше из вас вынут все содержимое, а потом снова запихнут его внутрь. Вы почувствуете себя как человек, которому пришлось тысячу раз проглотить собственную блевотину. Только после этого вы будете достойны Mystère. – Тут он замолчал, чтобы наполнить воздухом свои старые легкие, и спросил: – Вы готовы к выполнению подобной задачи?

Часть моего существа говорила мне, что надо как можно скорее смываться из замка и бежать сломя голову, не останавливаясь, пока Пиренеи не окажутся за моей спиной. Бежать отсюда и оставить навсегда это Mystère вместе с его знаменитыми инженерами и с помешанным маркизом, чтобы они тут варились в собственном соку и не морочили мне голову своим бредом.

Но с другой стороны, я спрашивал себя: а почему бы и нет? Хотя Базош оказался совсем не таким, каким я себе его представлял, выбирать мне особенно не приходилось. Предаваясь этим размышлениям, я перевел взгляд чуть в сторону, на дочь Вобана. И надо же быть такой рыжей и такой красавицей.

Я встал по стойке смирно и отчеканил:

– Я готов и горю желанием начать обучение, monseigneur!

Маркиз ответил мне легким кивком, но его одобрительный жест пробудил во мне некое беспокойство, потому что он одновременно обернулся к дочери и сказал:

– Он не представляет себе, что его ждет.

Если разобраться, самые важные решения в нашей жизни мы не принимаем самостоятельно – их принимают за нас. Кто именно? Невидимый взору фимиам Mystère? Вполне возможно. Или наша елда. Тоже не исключено.

3

Почему великий Вобан взял меня в ученики? Я по сей день не нахожу точного ответа на этот вопрос.

Его единственный сын умер, когда ему едва исполнилось два месяца, а потому Вобану пришлось удовольствоваться двумя дочерями. Может быть, ему хотелось воспитать наследника, в котором природа ему отказала? Не думайте, что я столь исключительная личность. Кроме того, как мне стало ясно несколько позже, для человека его взглядов пол отпрысков не имел большого значения. У него было довольно много внебрачных сыновей от двух или трех крестьянок соседних деревень. Об этом все знали, маркиз не давал себе труда скрывать сей факт и в своем завещании оставил каждому из них приличное пособие. Однако при жизни он никогда не уделял им ни малейшего внимания.

В марте 1705-го до смерти Вобана оставалось ровно два года, и он осознавал, что его конец близок. Чести перенять искусство маркиза до меня удостоились немногие избранные, но мне выпало стать его последним учеником. Могу только сказать, что иногда – и случалось такое очень редко – он позволял мне почувствовать себя листом бумаги, на котором потерпевший кораблекрушение пишет свое последнее послание, прежде чем положить его в бутылку.

Как и следовало предположить, я мог видеть Вобана не каждый день и даже не каждую неделю. Он все время где-то разъезжал, то отправлялся в Париж, то куда-то еще. Можно сказать, что маркиз занимался моим образованием точно так же, как строительством большинства своих крепостей: давал общие указания, а затем просто проверял их выполнение.

Меня поселили на верхнем этаже одной из башен, куда вела винтовая лестница. Комната была небольшой, но светлой и чистой; в ней пахло лавандой. На следующее утро завтрак мне накрыли в кухне, такой огромной, что в ней мог бы поместиться весь мой барселонский дом. Поскольку вся прислуга занималась в этот час другими делами, я завтракал в углу в полном одиночестве и рассчитывал чуть позже увидеть Жанну. Но, как мне этого ни хотелось, вместо нее появился какой-то благообразный старичок, казавшийся чрезвычайно хрупким и сухощавым. Лицо его сияло улыбкой.

– Так это вы наш новый ученик?

Он представился мне Арманом Дюкруа.

– Вы уже освоились в Базоше? – спросил он и тут же сам ответил на свой вопрос: – Ну конечно же нет, какой я недогадливый, ведь он приехал только вчера. Не стоит беспокоиться, всему свое время.

Я еще не знал, что Арман всегда говорил так, словно размышляет вслух; казалось, его нисколько не смущает, что его мысли свободно изливаются, не прячась за светские условности.

– Славный парень, – продолжил он. – Стройный и жилистый, что твоя борзая. Вполне возможно, он далеко пойдет. Кто его знает… Но не стоит заранее строить иллюзий. Все в руках Mystère. Хотя, впрочем, этот тонкий нос выдает живой ум, а широкие плечи способны выдержать тяжелый груз. С сегодняшнего дня мы займемся укреплением его мышц и духа.

Мы направились в библиотеку. При виде стеллажей, на которых громоздилось множество томов, я замер, пораженный:

– Вот это да! Здесь не меньше пятидесяти книг! Неужели кто-нибудь мог все эти талмуды осилить?

Арман рассмеялся, усаживаясь на стул.

– Дорогой кандидат, – сказал мой наставник, – вам придется прочитать гораздо больше, прежде чем вы станете маганоном.

– Маганоном?

– Так называли в Древней Греции военных инженеров.

Тут Арман склонился над столом и начал что-то писать, явив перед моим взором свой великолепный, абсолютно лысый череп во всей его красе.

Голова его имела исключительно правильную сферическую форму. У большинства лысых кожа бывает покрыта пятнами и родинками, ее испещряют морщины, точно скорлупу грецкого ореха, а иногда сквозь нее просвечивает сеточка голубоватых или багровых вен. Арман являлся исключением из правил. Его кожа здорового розового цвета была натянута ровно, как на барабане. Остатки волос обрамляли лысину белоснежным венчиком, подобно лаврам победителя, потом плавно переходили в бакенбарды и, наконец, превращались в острую козлиную бородку. Все в его казавшейся тщедушной фигурке было насыщенным и плотным; кости, на первый взгляд казавшиеся хрупкими, на самом деле позволяли ему двигаться с проворством белки. Причиной его худобы являлись не старческие недуги, а какая-то необычная жизненная энергия. Мне ни единожды не довелось увидеть его в плохом настроении, и он не упускал ни малейшей возможности посмеяться. Но это внешнее добродушие не могло скрыть пристального взгляда его волчьих глаз, которые следили за тобой непрерывно – даже когда Арман стоял к тебе спиной.

Мой наставник написал несколько строк и, закончив работу, велел мне подойти поближе.

– Вот программа вашего обучения, – заявил он. – Прочитайте ее вслух, пожалуйста.

Листок я не сохранил, но в этом и нет никакой надобности, потому что я прекрасно помню его содержание:

6:30 – 7:00 Утренний туалет. Молитва в часовне. Завтрак.

7:00 – 8:00 Черчение.

8:00 – 9:00 Математика. Геометрия. Лимонный сок.

9:00–10:0 °Cферический зал.

10:00–12:00 Планировка военного лагеря. Топография.

12:00–12:30 Обед. Лимонный сок.

12:30–14:00 Полевая практика.

14:00–15:00 Подчиняться и командовать. Тактика и стратегия.

15:00–16:00 История. Физика.

16:00–17:00 Землемерие. Баллистика. Лимонный сок.

17:00–19:00 Минералогия. Полевая практика.

19:00–19:30 Ужин.

19:30–21:00 Архитектура.

21:00–23:00 Полевая практика. Молитва в часовне.

Так выглядел план моего обучения, хотя в действительности молитв от меня никто не требовал и ноги моей в часовне за два года так и не было.

– По воскресеньям вы будете свободны. Вы согласны с общими направлениями программы? – спросил меня Арман, не переставая улыбаться.

Что мне оставалось делать? Возражать я не стал.

– В таком случае все прекрасно, – поздравил он себя. – Итак, начнем. Пожалуйста, пойдите в соседний зал и принесите мне La nouvelle fortification Николауса Гольдмана[8]. Да, а еще захватите с собой De Secretis Secretorum Вальтера де Милемете[9].

Библиотека занимала также соседнюю комнату. Мне казалось невероятным, что в мире нашелся столь чудной человек, который накопил такую уйму покрытой буквами бумаги. Между комнатами не было двери, я прошел под аркой – и снова увидел Армана! Он стоял на самом верху лестницы и расставлял книги на полках: все та же безукоризненная лысина и козлиная бородка. Те же черные штаны, та же белая рубашка. Взгляд его встретился с моим: на меня смотрели те же самые серые волчьи глаза, а губы кривились в той же самой хитрой и любезной улыбке.

– Вам требуется моя помощь, молодой человек?

– Вы сами прекрасно знаете, зачем я пришел, – ответил я, не переставая удивляться. – Мне нужны De Secretis Secretorum Вальтера де Милемете и La nouvelle fortification Николауса Гольдмана.

Он спустился с лестницы и протянул мне книги.

– Как вам это удалось? – спросил я.

– С помощью каталога. Эта библиотека построена по принципу, именуемому «порядок».

По-прежнему ничего не понимая, я повернулся и сделал несколько шагов в обратном направлении, держа книги в руках. Стоило мне оказаться в первом зале, как передо мной снова возник Арман. Он, как и раньше, сидел за столом!

Тайна раскрылась, только когда к нам вышел из соседнего зала мой библиотекарь. Они были близнецами и походили друг на друга, как два береговых крабика. Даже морщины на их щеках время прочертило одинаково. Оба расхохотались. Позже я выяснил, что им безумно нравилось разыгрывать прислугу Базоша. Братья сводили бедняг с ума своими неисчислимыми шутками, возможными благодаря их невероятному сходству.

– Да вы похожи как две капли воды! – воскликнул я, не в силах сдержать волнение.

– Уверяю вас, что совсем скоро вы научитесь нас различать.

Но в эту минуту мне показалось, что единственная разница заключается в том, что одного звали Арман, а другого Зенон. А может быть, наоборот, потому что различить их я был не в состоянии. Первый велел мне сесть за стол, положил передо мной Милемете и Гольдмана и, приняв совершенно серьезный вид, приказал:

– Читайте. И если поймете хоть что-нибудь, скажите мне об этом.

Вот так указание… Они дали мне довольно много времени на чтение и не прерывали меня. Я решил приложить все усилия, чтобы разобраться в этих текстах, и начал с этого самого Милемете, потому что название показалось мне многообещающим. Раз уж речь шла о всяких там тайнах, я ожидал найти на страницах книги драконов, источники вечной жизни, хищные растения, способные поглотить целиком быка, и все в этом духе. Ничего подобного, страшная скучища. Мое внимание привлекли только картинки, на которых был изображен некий сосуд, похожий на римскую амфору, на четырехногой подставке. Из горлышка сосуда извергался огонь. Что же касается Гольдмана, в нем тоже интереснее всего были рисунки. Они показались мне каракулями выжившего из ума маньяка, который от нечего делать марает страницу за страницей, воспроизводя странные геометрические формы. Через некоторое время прозвучал вопрос:

– Et alors?[10]

Я поднял взгляд от страниц. Врать, пожалуй, не стоило.

– Я не понимаю ни слова.

– Превосходно. Это и был ваш первый урок, – сказал Арман. – Теперь вы знаете, что ничего не знаете.

На следующий день братья Дюкруа тоже были ко мне милостивы и ограничились проверкой моих познаний, чтобы выяснить, с чего следовало начать наши занятия. Я думал о Жанне и потому выглядел, наверное, немного рассеянным.

– Вас что-то беспокоит? – спросил меня Зенон.

– Нет, вовсе нет, – ответил я, пробуждаясь от грез. – Просто я только что приехал и не совсем понимаю, каково мое положение в Базоше.

– Не может быть! – сказал Арман. – Неужели вас еще не представили всем обитателям замка?

Он самолично познакомил меня со всеми слугами маркиза. Надо заметить, что как Зенон, так и Арман были самим воплощением вежливости. В их обращении с прислугой не было и тени высокомерия, присущего обычно аристократам, когда им приходится иметь дело с плебеями. Разумеется, челядь прекрасно знала свое место, но братья-близнецы обращались со всеми столь сердечно, что разница в положении становилась незаметной.

Мои наставники были правой и левой рукой Вобана: они сопровождали маркиза на протяжении десятилетий, знали все секреты его инженерного искусства и полностью разделяли его философию. Они вместе с маркизом разрабатывали первые черновые проекты его укреплений и осуществляли связь между маршалом Вобаном и мирской суетой. На самом деле мне очень повезло, что мой приезд в Базош пришелся на закат эры Вобана. Случись это немного раньше, у братьев Дюкруа было бы больше забот и они не смогли бы посвятить мне столько своего драгоценного внимания.

– А сейчас мы представим вас дочери маркиза.

Когда я услышал эти слова, мне пришлось подтянуть штаны как можно выше, чтобы хоть как-то спрятать вставший член. Однако, к моему разочарованию, передо мной оказалось совершенно не похожее на Жанну создание – ее сестра и старшая дочь Вобана, Шарлотта. Личико этой особы было круглее персика, вытянутые трубочкой губки напоминали гузку черепахи, а нос, начинавшийся слишком высоко, где-то над линией бровей, торчал вперед, точно в лоб ей кто-то воткнул угольник. Когда она смеялась, из ее горла вырывался попугайский клекот, а второй подбородок, не уступавший в размерах меху волынки, ритмично колыхался. А хохотала она всегда добрую половину дня.

Если вы думаете, что я описываю ее так, потому что в наглости и дерзости с Суви-молодцом никто не может потягаться, то вы ошибаетесь. На самом деле знакомство с этим несчастным существом навело меня на грустные мысли. Почему природа так несправедлива? Одну из сестер, Жанну, она одарила и быстрым умом, и красотой, в то время как Шарлотта была созданием бесхитростным и простодушным. Да еще этот идиотский смех…

– С Жанной вы, мне кажется, уже знакомы, – сказал Арман. – Она сейчас пошла в город по каким-то благотворительным делам.

Вот так сюрприз.

– Ее супруг очень редко наведывается в Базош, – заметил Зенон. – Когда вам доведется с ним познакомиться, будьте добры вести себя как можно любезнее и тактичнее. Это человек особого склада.

– Зенон хочет сказать, – пояснил Арман, – что у него не все дома.

День близился к концу, и я отправился в свою уютную комнату, пропитанную ароматом лаванды. Вы воображаете, что я лег в постель? Конечно нет.

Пока братья Дюкруа показывали мне различные помещения замка, я выяснил, где находится спальня Жанны. Оставалось лишь дождаться момента, когда все уснут, чтобы нагрянуть туда. Все равно мне не спалось. Я подождал некоторое время, прошел по коридору босиком, освещая себе путь светильником, и тихонько постучал в дверь.

Сначала никто мне не ответил. Но когда я уже готов был пуститься в обратный путь, она открыла дверь.

Возможно, дело было в моем нежном возрасте, но надо сказать, что никогда в жизни я такой боли не испытывал. Слово «боль» здесь появилось не случайно, ибо любовь способна доставлять нам физическое страдание. Легкие мои сжались, а мысли, которые обычно отличались ясностью, неожиданно спутались. Огонь свечей дрожал гораздо слабее, чем я.

В первый раз я увидел ее в костюме простой крестьянки, во второй – в королевских одеждах, а сейчас она стояла передо мной в ночной рубашке, и ее распущенные рыжие волосы струились по плечам. Мы были наедине в полумраке коридора. В свете двух свечей, моей и ее, через сорочку просвечивало ее тело. Хотя я заготовил заранее две или три фразы, они тут же вылетели у меня из головы.

– Ну и что же вам угодно? – спросила она.

– Я хотел тебя поблагодарить. – Мне наконец удалось взять себя в руки. – Если бы не ты, я бы здесь не оказался.

– И ты полагаешь уместным являться к даме в столь поздний час?

– Почему ты выбрала меня? Я ведь был гораздо хуже подготовлен, чем остальные. Это всякому было ясно.

– Мне нравится носить удобное платье, когда в замке нет гостей. Твои соперники прошли мимо меня и даже не обернулись: я в их глазах была даже не служанкой, а просто пустым местом. – Выражение ее лица чуть-чуть смягчилось. – Ты же попросил меня о помощи. – Тут Жанна раскаялась в своей искренности и решила сменить тему разговора. Она посмотрела по сторонам, не идет ли кто. – Сколько тебе лет?

Через пару месяцев мне должно было исполниться пятнадцать.

– Восемнадцать.

– Неужели только восемнадцать? – удивилась она.

В юности я выглядел лет на десять старше своего возраста, а в зрелые годы – лет на двадцать моложе. Я придерживаюсь теории, что Mystère ускорил мое взросление, ибо предполагал, что жизнь моя будет недолгой и оборвется в 1714 году. Однако потом возникли разные непредвиденные обстоятельства, и Mystère в течение нескольких десятилетий забывал накидывать мне годы. И результат здесь, перед вами.

– Инженерное дело меня ничуть не волнует. С тех пор как мы встретились, я только о тебе и думаю.

Жанна сделала вид, что удивилась, и засмеялась:

– Если бы ты знал, что тебя ждет, твоя голова была бы занята совсем другими мыслями.

Я не совсем понимал, куда она клонит.

– Последний кандидат продержался три недели, – пояснила она. – Совсем неплохо, если учесть, что его предшественник сбежал домой через пять дней.

– Переступая порог этого замка, я не знал, какова моя цель, – сказал я. – Теперь она мне ясна.

На эту удочку красавица не попалась. Чувства мои были неподдельными, но выражение их казалось игрой балаганного шута.

– Отправляйся-ка отдыхать, – сказала она. – И поверь, завтрашний день потребует от тебя немалых сил.

И дверь ее спальни захлопнулась перед моим носом.

4

Очень скоро я понял, насколько Жанна была права.

Утренние занятия начались с черчения, – по мнению братьев Дюкруа, тушь и линейки способствовали пробуждению всех чувств. Потом настала очередь физики и геометрии. Во время этих уроков я понял, какие преимущества дает ученику наставник, который посвящает ему одному все свое время и усилия. А у меня их было целых два! Я ничего не смыслю в педагогике и потому не могу строго оценить их методику – скажу лишь, что братья особым образом сочетали строгость, снисходительность и проницательность.

Потом наступило время перерыва и порции лимонного сока.

– Пейте.

Это был приказ. Пока я не привык к этому напитку, братьям приходилось следить, чтобы я не вылил его в какой-нибудь цветочный горшок. Ибо под названием «лимонный сок» мне подавалась некая отвратительная, приторная и густая жижа. Вобан, обладая знаниями в самых разных областях науки, собственноручно создал рецепт этого снадобья из экстракта каких-то кореньев, пчелиного воска и соков различных фруктов. По его мнению, напиток пробуждал интеллект и давал силу мышцам. Убить он меня не убил – и на том спасибо!

Наверное, самым своеобразным упражнением в Базоше был урок, который назывался Сферическим залом. Название в данном случае гораздо больше соответствовало реальности, чем в случае с «лимонным соком», потому что проводился он действительно в комнате без единого угла, по форме напоминавшей скорлупу огромного яйца. Купол этот был выбелен известкой и будто светился белым матовым светом. Даже пол был вогнутым, поэтому, когда за тобой закрывалась дверь, ты оказывался внутри безукоризненно чистой сферы. Зал располагался на верхнем этаже башни замка, и в центре потолка было отверстие, через которое зал наводнял солнечный свет.

– У вас ровно пять минут, – сказали братья Дюкруа, когда втолкнули меня внутрь в первый раз.

В тот миг сердце у меня сжалось. И вовсе не от ожидания какой-то угрозы, а просто от неожиданности. Попав в замок Базош, я словно очутился в некоем зачарованном мире, где меня окружали старинные манускрипты, мудрые братья-близнецы и прекрасные женщины. И вот теперь этот белоснежный зал, залитый светом, и я сам под сияющим куполом, одинокий и оглушенный величественной тишиной его сводов.

Потом я разглядел какие-то предметы. С потолка свешивались десятки и сотни белых нитей, незаметных с первого взгляда на фоне белых стен. На нитях на разной высоте висели самые разнообразные предметы. Подкова, театральная маска, самый обычный гвоздь. А вот и парик! Гусиное перо сливалось со стеной, а рядом покачивались на цепочке золотые часы.

Ровно через пять минут дверь открылась.

– А теперь рассказывайте, что вы там видели? – велел Арман.

– Разные штучки на веревочках, – по-идиотски ответил я.

Зенон, стоявший за моей спиной, отвесил мне здоровый подзатыльник. Не желая терпеть подобного обращения, я развернулся к нему и закричал:

– Вы меня стукнули!

– Цель моего удара – разбудить вас, а не причинить вам боль, – оправдался Зенон.

– Кандидат Сувирия! – воскликнул Арман. – Вы слепы. Инженер, не умеющий видеть, – это не инженер. Если бы вы были наблюдательны, то смогли бы дать ответ более достойный, чем ваше туманное и смехотворное «разные штучки на веревочках». Какие штучки? Сколько их было? В каком порядке они подвешены, на какой высоте и на каком расстоянии друг от друга?

Они заставили меня вернуться в зал; точнее было бы сказать, что они меня туда впихнули. Я постарался удержать в памяти и на сетчатке глаз максимум предметов. Когда время кончилось, мне пришлось описать подробнейшим образом все увиденное и уточнить расположение каждой вещи. Я начал с предмета, который оказался прямо перед моим носом, и, взяв его за точку отсчета, попытался рассказать об остальных. Братья выслушали меня внимательно, не перебивая.

– Несуразица! – вынес свой приговор Арман. – В зале было двадцать два предмета, а вы описали лишь пятнадцать, и весьма неточно. Да, действительно, там висит подкова. Но сколько в ней отверстий? За какую ветвь она подвешена? На какой высоте?

Я стоял с открытым ртом, не в силах произнести ни слова.

– Вы что, не в состоянии понять самые элементарные истины? – подключился к разговору Зенон. – Когда вы будете идти в атаку на бастион врага или защищать свой, у вас будет лишь несколько секунд, чтобы оценить ситуацию. Как вы с вашими способностями сможете отвечать за сотни доверенных вам жизней?

– Вы должны всегда быть начеку, – сказал Арман. – Везде и всегда, в любую минуту. В противном случае вы не сможете вовремя увидеть что-нибудь важное, а коли вы не умеете видеть, эта профессия не для вас. С этого момента вы будете начеку всегда, во сне и наяву. Вам все ясно?

– Кажется, да.

– Вы уверены?

– Да.

– Вы уверены, что все поняли?

– Да! – завопил я скорее от отчаяния, чем от уверенности.

Не успели последние ноты этого крика сорваться с моих губ, как Зенон снова набросился на меня:

– Опишите пряжки на моих туфлях.

Сам того не желая, я опустил голову, чтобы посмотреть на его ноги, но Зенон вовремя подставил палец под мой подбородок.

– Отвечайте.

Я не смог ничего сказать.

– Со дня вашего приезда я всегда ходил в одних и тех же туфлях. И за все это время вы не успели заметить, что пряжек на них нет.

В Базоше я начал отдавать себе отчет в том, насколько люди слепы. Заурядные человеческие существа, точно дети, умеют лишь бросать быстрые и узконаправленные взгляды, подчиняющиеся примитивным инстинктам: вот это мне нравится, а то – нет. Братья Дюкруа делили род человеческий на две категории: кроты и маганоны. Из каждой сотни людей девяносто девять были кротами. Настоящий маганон за один день видел больше, чем целое скопище кротов за год. (Ну-ка, толстая кротиха, отвечай быстро: сколько у меня пальцев? Убедилась? Мы провели вместе столько времени, а ты и не заметила, что на одном мизинце у меня не хватает фаланги. Ее унес осколок картечи во время осады Гибралтара[11]. И мне ее не жалко: их планы провалились, а я был счастлив насолить Бурбону.)

В тот день братья повесили в зале двадцать два предмета. В другие дни их было тридцать, сорок или пятьдесят. Иногда – только один, чтобы поиздеваться надо мной всласть, требуя уточнения самых ничтожных деталей. Моим рекордом стало описание ста девяноста восьми объектов, каждый из которых висел на своей собственной белой ниточке. И от меня требовалось запомнить абсолютно все: сколько отверстий было у флейты? сколько бусинок нанизали в ожерелье? сколько зубцов насчитывалось у пилы? Вы когда-нибудь пытались произвести подобную операцию? Попробуйте, попробуйте, и вы обнаружите в самых заурядных предметах невероятную сложность окружающего нас мира.

Курс моего обучения был бы простым набором более или менее забавных и побуждающих человека мыслить упражнений, несмотря на всю их эксцентричность, если бы не предмет, который назывался «Полевая практика». Мне казалось, что речь шла о каких-то физических тренировках на свежем воздухе. И я почти попал в точку!

Дюкруа отвели меня на прямоугольный участок земли, который давно не обрабатывался, в пятистах метрах от замка. Когда мы оказались посередине этого поля, братья предались своему любимому делу – начали обсуждать красоты окрестного пейзажа. Педагогические опыты были неким дополнительным развлечением в их жизни, которое отнюдь не могло отвлечь братьев от главной ее цели: наслаждаться наблюдением за полетом птицы или видом прекрасного заката.

– Ну что ж, кандидат Сувирия, – произнес Арман, поворачиваясь ко мне. – Представим себе на миг, как бы это ни было трудно, что вы стали офицером инженерных войск. И вообразим, что вам надо вырыть траншею. С чего вы начнете?

– Ну, наверное, я прикажу саперам рыть землю, – ответил я, не вполне понимая, куда они клонят.

– Очень остроумно! – заметил Зенон, издевательски аплодируя.

В этот момент со стороны замка к нам приблизились четверо слуг, нагруженных кольями, бечевками и мешочками с известью. Кроме того, они несли большие цилиндрические корзины – как я узнал позже, они назывались «габионами», – железный шлем, которому было на вид лет двести, некое подобие кожаной кирасы и даже ружье. Потом они сложили в стороне целую кучу лопат, колотушек и несметное количество всяких приспособлений для земельных работ. В тот день я обнаружил, что в мире существует больше видов кирок, чем бабочек.

– Чего же вы ждете? – спросил меня Арман.

– А при чем тут ружье? – поинтересовался я, испытывая некоторое беспокойство.

– О, ружье вас заботить не должно, – сказал Зенон и, взяв ружье, удалился от нас и стал его заряжать.

Я уже получил несколько уроков по планировке военного лагеря и потому смело взял один из колышков и вбил его глубоко в землю. Потом я привязал к нему у самой земли конец бечевки, отошел метров на двадцать, разматывая клубок, и привязал другой конец к следующему колышку. Сразу после этого я посыпал бечевку известкой, чтобы излишки белой пыли, падавшие по обе ее стороны, могли служить мне ориентиром при рытье траншеи. В эту минуту я услышал выстрел: пуля, жужжа точно шмель, пролетела мимо, едва не задев мой шлем.

С моих губ сорвался визг:

– Уй!

Это было невероятно. Зенон выстрелил в меня! Он стоял метрах в тридцати и снова заряжал ружье.

– Поступайте наоборот, – сказал мне Арман. – Сначала бечевку надо хорошенько натереть известью, а потом уж разматывать. И не жалейте извести: когда веревка натянется, с нее упадет достаточно пыли, чтобы вы могли видеть след. Таким образом вам не придется лишний раз бегать по полю и подставляться под вражеские пули. Зенон стреляет каждые две минуты, – продолжил он. – И вам еще повезло, потому что молодой и ловкий стрелок мог бы сократить это время как минимум вполовину. На вашем месте я бы копал поживее.

Я схватил первую попавшуюся кирку, которая оказалась такой тяжелой, точно была сделана из свинца, и принялся копать с бешеной скоростью.

– Будьте любезны подтянуть ремни на шлеме и подогнать по себе кирасу, – посоветовал мне Арман.

– Но почему ваш братец в меня стреляет? – завопил я.

– Потому что была его очередь. А сейчас я его сменю. – И он направился к Зенону, который уже протягивал ему заряженное ружье.

Шлем, которым меня снабдили, казался частью доспехов XV века. Он был снабжен забралом и длинными металлическими наушиями и страшно давил мне на голову. Не успел я разобраться с завязками кирасы, как раздался новый выстрел, от которого я подскочил на месте.

– Поклянитесь, что стреляете холостыми!

Они только рассмеялись мне в ответ.

– Давайте заключим договор! – предложил я, подняв руки. – Я перестаю копать, а вы, вместо того чтобы стрелять, растолкуете мне все, что надо знать об этом самом Mystère.

– Вы воображаете, что понимаете значение этого слова? – спросил Арман.

Раздался новый выстрел, и я заработал киркой еще быстрее. Если яма окажется достаточно глубокой, мне, по крайней мере, не будут грозить пули. Разрыхлив киркой землю, я схватился за лопату.

– Не так, кандидат! – закричал мне Арман. – Землю надо откидывать лопатой в сторону врага, тогда за получившейся насыпью вы быстрее окажетесь под укрытием.

Я было замер на минуту, чтобы переварить полученный урок, но тут раздался еще один выстрел, и моя лопата заработала с удвоенной быстротой.

Человек не знает, как трудно вырыть яму, в которую может поместиться все его тело, до тех пор, пока перед ним не встанет такая задача. Из-под земли показались корни в руку толщиной.

– Тут корни! – закричал я в отчаянии. – Что мне с ними делать?

Все мои замечания чрезвычайно их забавляли.

– Совершенно естественно, где же им еще быть! Представьте себе, такова странная особенность французской почвы: корни в ней всегда под землей, а не над ней, – проговорил, сдерживая смех, Арман, снова заряжая ружье шомполом.

– Не найдется ли у вас ножничек? – закричал Зенон, продолжая шутку брата. – Неужели нет? Какая жалость! Тогда вы понимаете, чем вам предстоит заниматься сегодня перед сном: точить лопату для выполнения этой священной задачи.

Я продолжал копать, стоя на карачках, чтобы хоть как-то укрыться от пуль. Выстрел за выстрелом. Одна из пуль коснулась земли так близко от моей головы, что на мой шлем обрушился град камешков. Наконец мне удалось вырыть воронку, в которой я кое-как помещался. Дыхание у меня перехватывало, сил больше не было. Арман подошел ко мне и сказал:

– Кандидат, переоденьтесь, вымойте лицо и подмышки и отправляйтесь в классную комнату.

Я обессилел, но в этот первый день моей учебы после «Полевой практики» мне пришлось вернуться к теоретическим материям.

Предмет «Подчиняться и командовать» был построен вокруг изречения кого-то из древних, то ли Энния, то ли Аппиана, то ли еще кого-то из этих римлян или греков: «Прежде чем начать командовать, научись подчиняться»[12]. Тема эта была неким приложением к занятиям полевой практикой. Мои наставники думали, что, только когда мои руки покроются волдырями от работы лопатой, я пойму, чего можно требовать от человека, а чего нельзя.

Что сказать об уроках истории? Для Дюкруа «всемирная» история ограничивалась историей Франции. Говорили ли мы о чем-нибудь еще? Ну да, конечно, – о Франции. А где-то там, вдали, за пределами королевства, оставался крошечный уголок, именуемый «миром», но его можно было и не принимать в расчет. Ему посвящалась лишь десятая часть курса, и интересовали моих наставников только некоторые эпизоды: например, когда парфяне осаждали Пальмиру или когда Катон в римском Сенате заявлял, что римляне соберут хороший урожай варварских смокв, лишь когда земли Карфагена будут засеяны солью. Сначала я попытался было им возражать, но, когда Зенон со всей серьезностью стал доказывать, что в венах Архимедекса[13] (именно так они произносили и писали это имя) текла кровь галлов, я решил не тратить своих сил впустую. Большинство французов – люди более широких взглядов, чем принято думать. Но не стоит даже пытаться донести до их сознания мнение некоторых сведущих в своем деле картографов, согласно которому Париж, скорее всего, не является географическим центром планеты Земля. Они не станут даже с вами спорить, а просто сочтут вас несчастным идиотом.

Как истинные французы, они начали с осады Алезии[14]. Юлий Цезарь окружил город тридцатикилометровым частоколом и построил второе, внешнее кольцо осады вдвое длиннее первого, чтобы не позволить осажденным получить подкрепление. Ну на что мне сдались эта Алезия и Цезарь с Верцингеторигом?[15] Как я ни старался, после бесконечного дня глаза мои слипались, а руки налились тяжестью. О, как я был счастлив, когда моим мучениям настал конец! Прежде чем отправиться ужинать, я спросил:

– Вы что, по-настоящему в меня целились?

– Скажем так, – объяснил Зенон, – мы пытаемся представить себе настоящее поле сражения, покрытое дымом, который мешает солдатам ориентироваться. Мы целимся как следует не каждый раз.

– Но вы же могли меня убить! На расстоянии тридцати метров эти ружья могут подвести.

Братья пожали плечами и продолжили разговаривать между собой. Любопытные типы эти Дюкруа!

Обычно я ужинал на кухне в полном одиночестве. Когда я садился за стол, вся прислуга уже давно спала. В уголке для меня оставили фрукты и маленький горшочек. Мне пришлось самому налить себе похлебку в тарелку, и я почувствовал, как дрожат мои пальцы, натертые рукоятками лопат и кирок. От шлема кожу на голове так саднило, точно я несколько часов носил терновый венец. Ближе к полуночи, когда я спокойно жевал яблоко, вдруг появился Арман.

– Кандидат, отправляйтесь в поле.

– Вы, наверное, шутите, – вырвалось у меня. – Я смертельно устал!

– Мне кажется, что учебный план не вызвал у вас возражений, – сказал Арман. – Вы считаете, что неприятеля волнует ваше физическое или моральное состояние? – Он осмотрел мою голову. – Советую вам обвязывать голову тонким платком, прежде чем надевать шлем. Для этого изобрели шелковые платки. Allez[16].

И мы отправились в поле.

Я залез в траншею и снова взялся за кирку, стараясь следовать белой линии. Думаю, что мне не удавалось вырыть и метра за час. Кирка, лопата, шлем и эти плетеные корзины, которые я должен был называть габионами, а в противном случае меня в наказание оставляли без ужина. Один габион, второй, третий… И тут еще ружье братьев Дюкруа. Каждый раз, когда корзина с землей показывалась над траншеей, чтобы превратиться в защитный бруствер, Арман стрелял. И в этих условиях мне надо было орудовать! Я очень быстро научился прятать руки за корзиной, поддерживая ее сзади и снизу, чтобы стрелок не смог в них прицелиться.

На следующий день все повторилось снова. Черчение, теория, полевая практика, теория, полевая практика, отбой. Представьте себе, насколько я изматывался в первые недели моего обучения, если у меня не хватало сил даже приударить за Жанной. По вечерам я падал на кровать и спал как убитый. Разбудить меня могли только колокола замка, чей бой отличался особой звонкостью, а меня умышленно разместили поблизости от них. И это было лишь начало.

Таких наставников, как Дюкруа, стоило поискать, а их педагогическая методика основывалась на жестких требованиях. Внимание! Сферический зал. Будь всегда настороже – в зале и за его пределами! Геометрия. Баллистика. Минералогия. Полевая практика. Allez!

По прошествии двух недель я совершил попытку взбунтоваться. Весь день лил дождь, но это, само собой разумеется, не могло служить поводом для отмены полевой практики. Кирка вонзалась в стену траншеи, но завязала в мокрой, плотной земле. Сам я был покрыт толстым слоем грязи. Движения мои сковывали целые пуды налипшей со всех сторон глины. Дождь усилился, и с моего шлема вниз неслись бурные потоки воды. На дне траншеи образовалась довольно глубокая лужа, и ноги у меня промокли. А в довершение всех бед упражнение продлилось на полчаса дольше обычного. Мне вспоминается, что я поднял глаза к небу и устремил взгляд на эти омерзительно плаксивые тучи. О небо Франции, в его серости столько нежности и одновременно жестокости. Пуля, вонзившаяся в цилиндрический габион, вернула меня к реальности.

В результате я так обессилел, что не мог даже подтянуться на руках, чтобы выбраться из своей норы, которая с каждым днем становилась все глубже, шире и, главное, длиннее. Арман не снизошел даже протянуть мне руку. Сил у меня хватало лишь на то, чтобы высовывать из траншеи голову в тяжелом шлеме, по которому стучали крупные капли дождя, и махать руками.

– И это вы требуете от меня всегда быть начеку? – в раздражении закричал я. – Но будьте же милостивы! Неужели не ясно, что если я умру, то уже не смогу быть начеку!

Арман присел на корточки на краю траншеи, и его нос оказался прямо напротив моего забрала. Маленький хрупкий старичок, с которым я познакомился в первый день своего пребывания в замке, куда-то исчез. Даже ливень относился к нему с уважением. Капли осторожно стекали по сфере его лысины на щеки, а потом терялись в козлиной бородке.

Он сказал:

– Пока вы живы, вы должны быть начеку. И пока вы будете начеку, вы не умрете. Вылезайте из траншеи.

– Не могу. – Я протянул ему раскрытую ладонь. – Помогите мне, у меня нет сил.

– Неправда, можете. Действуйте.

– Не могу! – по-детски закричал я.

Арман пожал плечами, выпрямился и повесил ружье на плечо.

– Поскольку вы упорствуете в своей лености, мне придется на время оставить свою роль наставника. Я могу приказывать мыслящему мозгу, но еще не научился отдавать распоряжения желудку или спине. И раз ваша утроба предпочитает ужину пост, а спина между удобной постелью и глиной выбирает последнюю, мне остается лишь пожелать вам доброй ночи, мой дорогой кандидат.

В небе блистали молнии, гремел гром. Арман удалился, а я остался дремать в моей грязной норе под проливным дождем. У меня не хватило сил даже для того, чтобы снять с головы шлем.

На следующее утро меня разбудили пинком, и начался новый день обычных занятий, словно за ночь я смог прекрасно выспаться и восстановить силы.

Черчение. Что это еще за клякса?! Подзатыльник. Будьте всегда и везде начеку, ma petite taupe![17] Физика, математика, другие предметы – один за другим. Иностранные языки. Братья Дюкруа ненавидели сей предмет, но считали его необходимым, ибо некоторые бедолаги из Англии, Испании и Австрии, а вместе с ними невежды половины мира, как это ни странно, еще не выучили французский. Как всегда в Базоше, в названии этого предмета была зашифрована дополнительная информация, потому что в придачу к английскому и немецкому меня еще обучали языку инженеров.

У маганонов имелся специальный жестовый код, при помощи которого они могли переговариваться даже в присутствии других людей. Они передавали друг другу сообщения знаками, и язык этот отличался таким совершенством, что на нем можно было выразить любую мысль, какой бы специальной или, наоборот, повседневной темы она ни касалась. Поначалу это казалось большим занудством, но позже я понял всю полезность такого изобретения.

В пылу сражения, когда вокруг все грохочет, объясняться жестами весьма удобно. «Отступайте!», «Поднесите снаряды!», «Пригнитесь, слева от вас стрелок в укрытии». Дюкруа объяснили мне, что все началось с примитивной системы знаков, но постепенно язык достиг такого совершенства, что стал одним из главных секретов маганонов.

А теперь представьте себе, что одного такого инженера нанимают на службу. Инженер, под чьим началом новичку предстоит служить, представляет его военному коменданту крепости. Начальник инженеров заявляет во всеуслышание, просвещая новенького: «Генерал такой-то. Если бы ему была поручена осада крепостей в Армении, ему бы мог позавидовать сам Корбулон!»[18] Но пока он произносит эту речь, его руки и пальцы двигаются вверх и вниз и передают следующее сообщение: «Этот человек справа от меня всегда во все вмешивается, не вздумай следовать его указаниям. Если он прикажет тебе сделать какую-нибудь глупость, не возражай, но и не выполняй. Я сам тебе скажу, что к чему».

Мне надо было учить по двадцать знаков этого языка немых в день. Но это было только начало. Потом дело дошло до тридцати, сорока и даже пятидесяти. Что с вами такое случилось? Вы до сих пор не в состоянии передать под-роб-ней-шее сообщение на пороховой склад? Как же мы будем снабжать артиллерию? И именно сейчас, когда снаряды на исходе? Оплеуха! Проснитесь! В поле! В Сферический зал!

Мне думается, что подобное сочетание физических и умственных усилий, систематическое и беспрерывное, – самый верный способ покончить с человеком. В любой час и в любую минуту, даже когда глаза мои закрывались, я должен был оставаться начеку. Подзатыльник! Идите обратно в Сферический зал, вы все еще крот! Кандидат Сувирия, видеть не так уж сложно, когда вы этому научитесь?! В поле! Allez! Allez! И так день за днем, снова и снова.

5

Первые месяцы в Базоше вспоминаются мне кошмаром, в который я погружался, открывая глаза на рассвете, – не могу найти лучшего определения. Может быть, вы спросите, как мне удалось все это выдержать? Отвечаю: идеальное средство, которое позволяет выносить невыносимое, – смесь в равных пропорциях любви и страха.

Боялся я, как вы сами прекрасно понимаете, моего папашу. Этот человек честно выполнял отцовские функции, но у меня никогда не создавалось впечатления, что он обращался со мной как с сыном. В детстве его присутствие внушало мне ужас, и я безмерно радовался, когда торговые дела отправляли его в путешествие по Средиземному морю. Справедливости ради скажу, что позже я понял, почему старик всегда был столь беспросветно мрачен, и стал вспоминать о нем с большей нежностью.

Перет (чуть позже я о нем расскажу) говорил мне, что ему никогда не доводилось видеть мужчину, который был бы так сильно влюблен в женщину, как мой отец в мою мать. Поверить в это стоило большого труда: при мне этот человек пребывал лишь в двух расположениях духа – он бывал или просто зол, или зверски свиреп. Сдвинутые брови, сжатые губы и всклокоченная борода – я его помню таким, вечно погруженным в свои мысли, не имевшие никакого отношения к жизни нашего дома. Чаще всего мне вспоминается это лицо в полумраке комнаты, когда мы вдвоем ужинали при свете одной-единственной жалкой свечки. Папаша был таким скупердяем, что экономил даже на воске.

Жизнь для него закончилась с моим появлением на свет, но вовсе не из-за меня, а потому что его жена умерла родами. Он так и не смог ее забыть, и горечь потери легла тяжелым грузом в его душе, превратилась в опухоль, которая всегда давала о себе знать. Чтобы не пропасть окончательно, он с головой ушел в свои торговые дела.

Барселона в те годы была очень оживленным портом, связанным со всеми странами Средиземноморья. Мой отец купил несколько акций морского товарищества, в котором было двадцать или тридцать членов, но большинство из них были обременены семейными обязанностями. Вдовцу нередко приходилось отправляться в путь, чтобы уточнить последние детали договоров или упрочить связи с компаньонами с Балеарских островов или с итальянцами, как на самом Апеннинском полуострове, так и на Сардинии и других островах. Всем известно, что в коммерческих делах, когда поставщики и их клиенты не имеют возможности часто видеться, жизненно необходимо устанавливать и постоянно поддерживать дружеские и деловые отношения. (Не стоит и объяснять, каковы эти итальянцы, – не могут они жить без поцелуйчиков, улыбочек, объятий и заверений в вечной дружбе, о которых немедленно забывают.)

Скажем так: мой отец взял на себя юридические обязанности, связанные с моим существованием, но абсолютно не интересовался мною как человеческим существом, которое появилось на свет. По крайней мере, мне так всегда казалось. Он частенько меня лупил, но за это я вовсе не в обиде: ремень по мне действительно плакал. Любопытно заметить, что дети не так обижаются на полученную порку, как на недоданные им поцелуи и объятия. Папаша обнимал меня только в день моего рождения, но я прекрасно понимал, что обнимает он не меня, а мою мать. В этот день старик напивался в стельку, рыдал и, сжимая меня в медвежьих объятиях, всегда повторял только ее имя, никогда не произнося моего.

В его пользу говорит то, что в тогдашнем безграмотном мире он не жалел никаких денег на мое образование. Учтите, однако, что школы в Барселоне, даже самые лучшие, были ужасны. И все из-за учителей – закостенелых церковников, которые называли нас не иначе как «мешками грешной плоти, которой уготовано гниение».

Мой отец проводил половину жизни в порту или в море, поэтому ему пришлось нанять для моего воспитания Перета. Было бы куда разумнее найти какую-нибудь грудастую служанку и, пользуясь своим положением хозяина, время от времени наслаждаться ее прелестями. Но он остановился на Перете, потому что дешевле этого слуги никого не нашел.

Даже у итальянцев есть пословицы о беспредельной скупости каталонцев, но, если бы мой отец служил эталоном нашего национального скупердяйства, эти изречения оказались бы слишком мягкими. Однажды он задал мне трепку, потому что я выкинул в помойку огарок свечи в дюйм высотой. А еще как-то раз, когда он после отплытия обнаружил, что грузчики не сумели как следует разместить тюки и баулы в трюме и там оставалось немного места, старик аж позеленел от ярости!

Бедняга Перет до моего рождения работал грузчиком в порту под началом моего отца и его товарищей, вечно ходил голодным и тратил все деньги на выпивку. Когда он стал слишком стар, чтобы поднимать тяжести, его взашей прогнали из товарищества за попойки и леность. У него была длинная морщинистая шея и лысая голова стервятника. Оставшись без работы в порту, он занялся продажей сластей на барселонских бульварах, но по его постоянно скрюченной спине можно было подумать, что бедняга ищет грибы. Мой отец привел его к нам домой и поручил ему заниматься домашним хозяйством и моим воспитанием за жалкое вознаграждение и право поселиться в одной из пустых комнат.

Перету приходилось несладко. Думаю, что никогда еще дети не мучили так своих наставников. Когда он отправлялся спать, я наполнял его башмаки навозом, и на следующее утро он обнаруживал это, когда обувался. Однако, пока бедняга не выходил на улицу, ему было невдомек, что вдобавок к этой проказе я еще и покрасил красной краской его крючковатый носище. Стоило ему попытаться пригрозить мне поркой, как я обещал ему нажаловаться отцу, что он запускает руку в кошелек с деньгами, оставленными на ведение домашнего хозяйства.

Несмотря ни на что, Перет был единственным существом, заменявшим мне мать. Я не мог не испытывать нежности к человеку, который меня причесывал, застегивал пуговицы на моей сорочке и ласкал меня куда чаще, чем мой отец. Глаза у Перета всегда были на мокром месте, и защищался он от моих вымогательств и мучительства только плачем.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, отец стал думать, как поступить со мной дальше. Самым простым решением было бы поместить меня в барселонскую школу кармелитов, но сами монахи убедили его, что сына следует послать во Францию, потому что французская школа могла бы мне дать гораздо больше. Старик согласился, потому что эта школа и вправду была хорошим заведением для сына члена торговой компании, и к тому же я перестану мозолить ему глаза. Мне не пришло в голову корить его за это, ибо расстояние облегчило жизнь нам обоим. В двенадцать лет я выглядел на все семнадцать и в один прекрасный день мог бы ответить на оплеухи и тумаки.

О том, что произошло в школе французских кармелитов, вы уже знаете. Поскольку на протяжении двух последних лет наши с отцом отношения ограничивались только перепиской, оказавшись в Базоше, я изложил в письме все мои новости и дал ему свой новый адрес. (Я, естественно, не стал описывать, как меня выгнали, только этого не хватало, а просто сообщил, что это было мое обдуманное решение, принятое для обеспечения более достойного будущего, и так далее, и тому подобное.)

Папашин ответ не заставил себя ждать:

О каких еще замках и паршивых маркизах ты толкуешь? Какого черта ты вдруг решил учиться на инженера? Мостами в море служат корабли, и у нас в товариществе этого добра в избытке. Мне казалось, что ты там учишься вести счета, и не смей меня обманывать, не то я с тебя шкуру живьем сдеру.

Далее следовала самая нежная часть письма:

Ты у меня молодой да ранний, наверняка у тебя уже встает. Берегись! Если тебе кто попытается впарить какого-нибудь бастарда, не жди от меня ни гроша. Все тебе ясно, cap de lluç?

Переводу выражение cap de lluç не поддается. Если перевести его дословно, получится «щучья голова», но по-каталански оно означает нечто вроде «круглый дурак».

Однако неожиданно доброжелательный тон его послания меня вдохновил. Если бы старик, чей скверный характер был мне прекрасно знаком, по-настоящему рассердился, он бы велел мне немедленно возвращаться в Барселону и поджидал бы меня там с ремнем в руках, чтобы задать мне знатную порку. Вместо этого он приложил к посланию деньги на оплату моего обучения на несколько месяцев вперед. Я ему написал, что в Базоше берут за обучение вдвое больше, чем в школе кармелитов, просто для того, чтобы прощупать почву, а папаша выложил денежки и глазом не моргнув.

Скорее всего, он заподозрил обман и, естественно, попал в точку. В первый же день я спросил у братьев Дюкруа, какую плату в Базоше рассчитывали получить за мое обучение. Это был единственный раз, когда мне случилось видеть их оскорбленными.

– О чем вы говорите, кандидат?! Неужели вы воображаете, что маркиз нуждается в ваших деньгах? Это вы будете получать от него стипендию на протяжении вашего пребывания здесь. Таким образом, если вы, покинув эти стены, начнете их поносить, в глазах всего света такое поведение будет выглядеть низостью.

Столь благородная идея никаких возражений у меня не вызвала. Если честь аристократов позволяет нам на ней наживаться, то какие тут могут быть возражения? Пребывая в Базоше, я получал денежки от Вобана и от моего папаши, который выкладывал вдвое больше, чем раньше платил канальям-кармелитам. Мне даже удалось сделать заначку, как говорят каталонцы. (Если бы только знать, как обернется моя жизнь и куда денутся эти денежки!)

Я тут долго распространялся о своих страданиях, но уверяю вас, что не хочу выглядеть нытиком в ваших глазах. У меня хватило ума быстро сообразить, что Базош был неким подобием Ноева ковчега, только населенного не разными животными, а блестящими идеями.

Под солнцем Бургундии я превратился в крепкого и красивого юношу. Мои мышцы закалялись под звон лопаты и кирки (да и сок лимона – бррр! – тоже тому способствовал). После нескольких месяцев, проведенных в моей траншее, я орудовал саперным инструментом, словно это были чайные ложечки. Но главное заключалось в другом: в моем мозгу накапливались уникальные знания.

В целом мире, наверное, нашлось бы только сто или двести человек, которые могли превзойти меня в необычных науках Базоша. Братья Дюкруа умели пробуждать в учениках неравнодушное отношение к занятиям, и очень скоро я сам требовал от них, чтобы они научили меня всем своим секретам. Моя усталость сменилась жаждой знаний. Чем меньше сил у меня оставалось, тем сильнее мне хотелось перейти к следующему уроку. Только я освоил основы инженерного дела, как уже горел желанием внести усовершенствования в решения задач. Добавлю ко всему сказанному следующее: мало кто, говоря о благах любви, вспоминает, что это чувство пробуждает в нас тягу к знаниям.

Ибо Жанна была второй причиной того, что я не погиб и был способен постоянно быть начеку. Чтобы доказать вам пользу любовной страсти для процесса обучения, я приведу вам один пример.

Однажды я прогуливался с Арманом в окрестном лесочке. В Базоше развитие «внимания» не ограничивалось упражнениями для зрения. Иногда, шагая по полю, я должен был называть все звуки, которые слышал. Люди не уделяют достаточного внимания слуху, и им невдомек, сколько самой разной информации способны предоставить нам уши. Дуновение ветерка, звон струй скрытого от глаз источника, жужжание невидимых для нас насекомых, удары молота о наковальню где-то вдали…

Арман стукнул меня по затылку:

– А эта птица! Вы ничего о ней не сказали. Вы что, глухи?

– Я только что перечислил вам трели шести различных птиц!

– Вы забыли седьмую!

– Где она была?

– Слева от вас и сзади, метрах в сорока четырех.

Иногда его требования выводили меня из себя.

– Как я могу услышать слабый звук, который раздается у меня за спиной и на таком расстоянии?

– Настроившись именно на него. Для этого вам и даны уши.

И тут уши Армана развернулись в сторону этой невидимой птички, которая сидела где-то в «сорока четырех метрах», и проделал он это с такой же легкостью, с какой настораживает уши собака!

– Учитесь использовать свои мышцы, – сказал он, увидев мое недоуменное лицо. – И если они у вас атрофировались, то это отнюдь не значит, что их свойства нельзя восстановить. А ну-ка попробуйте.

Дюкруа заставил меня начать тренировку. Мы довольно долго стояли в этом лесочке, не говоря друг другу ни слова. Я пытался двигать ушами, а Арман за мной наблюдал. Дело оказалось нелегким. Попробуйте сами, если не верите! Я надувал щеки и морщил лоб, но уши не двигались, только лицо перекашивалось смешными гримасами. У меня ничего не получилось.

Я сдался, опустился на землю между корней дерева и тут же отметил для себя, что в шестнадцати дюймах от моей правой ноги растет гриб. То был единственный раз, когда мне захотелось все бросить. Никакие тяжелые физические упражнения не доводили меня до такого отчаяния, как это простое задание.

Чем я занимался там, в этой французской провинции под началом двух полоумных старичков? Я ломал себе спину в совершенно бесполезной траншее, мои мозги распирало от углов и чертежей – и каков же результат всех моих трудов? Мне удалось лишь получить право предаваться идиотскому занятию на опушке леса: осваивать высокое искусство двигать ушами, точно сова.

– Я никогда не стану инженером, никогда, – подумал я вслух, как это делали братья Дюкруа.

Арман сказал:

– Не вешай нос, Марти. Ты сильно преуспел.

Он присел на корточки рядом со мной. Никогда раньше Арман не называл меня по имени и обращался ко мне обычно сухо – «кандидат», или же язвительно – «кротенок». Братья Дюкруа прекрасно чувствовали, когда я доходил до ручки, и в эти минуты – только в эти – могли проявлять исключительную сердечность.

– Неправда, – возразил я, точно обиженный ребенок. – Я не умею ни видеть, ни слышать. Как же я буду строить или защищать крепости?

– А я говорю, что ты преуспел. – Тут он неожиданно сменил тон и приказал мне, точно мы были в казарме: – Кандидат, смирно!

Я питал к моим наставникам такое уважение, что моментально вытянулся во весь рост, несмотря на свое отчаяние.

– Что находится за вашей спиной, сразу за деревом, у которого вы сидели?

Я описал всю растительность, ветку за веткой. Надломанные прутики, свисавшие вниз, и устремлявшиеся вверх прямые побеги, количество листьев на каждой ветви и их цвет. Никакой особенной заслуги в этом не было.

– Прекрасно, – сказал Арман. – А что еще вы видели в двухстах пятидесяти метрах отсюда прямо за вашей спиной?

Я ответил незамедлительно:

– Женщину. Она гуляет, собирает цветы. В руках у нее букет красных и желтых бутонов. Думаю, их сорок три. Если судить по тому, как часто она нагибается, сейчас их уже, наверное, сорок пять. – Тут я вздохнул и пробормотал: – Она рыжая.

К опушке, где мы находились, вела лесная тропинка. По другую сторону полянки она снова уходила в лес и в двухстах пятидесяти метрах от нас заканчивалась на зеленом лугу, где полминуты тому назад я увидел гулявшую там Жанну.

– Вы отдаете себе отчет? – спросил меня Арман. – Когда хотим, мы можем быть внимательны. Ваш недостаток заключается в том, что, будь на месте этой красавицы скрюченная, хромая и беззубая старуха, вы бы ее не заметили. И признайтесь, что она была бы видна не хуже, чем эта женщина. Имейте в виду: для передачи сообщений за линией обороны неприятель обычно предпочитает красавицам горбуний. На них никто не обращает внимания.

Братья Дюкруа, разумеется, с первого же дня догадались о чувствах, которые я питал к Жанне. Арман вздохнул, потрепал меня по щеке то ли в знак сочувствия, то ли с укором.

– Если ты хочешь стать инженером, – произнес он, – ты должен быть всегда начеку, а чтобы быть всегда начеку, человек должен быть влюблен в окружающий его мир.

Той ночью я спустился по лестнице, подошел к двери спальни Жанны и два раза тихонько постучал. Она мне не открыла. Я вернулся следующей ночью и постучал три раза. Она не открыла. День спустя я опять постучал три раза, потом сделал паузу и стукнул еще раз. Она не открыла. На следующую ночь я остался в своей комнате, но еще день спустя постучал пять раз.

Тут настало время рассказать, как мы с Жанной упали друг другу в объятия, как я соблазнил ее, или она – меня, или как мне казалось, что я ее соблазнял, когда на самом деле это она соблазнила меня, или наоборот, или как нами обоими овладел соблазн. Вы же знаете: любовь и все такое. Но дело в том, что романтические отступления никогда мне не давались, и я понятия не имею, как все это рассказать красивыми словами.

Послушайте: между полем, где я рыл траншею, и замком был сеновал. А теперь представьте себе Суви и Жанну на высоченном ложе из сухой соломы, раздетых: сначала один из них сверху, а потом другой.

И не о чем тут больше рассказывать.

Семья Вобана собиралась в полном составе в Базоше чрезвычайно редко. Как это ни странно, именно в эти дни я мог наслаждаться обществом маркиза. Под благовидным предлогом занятий с учеником Вобан мог на некоторое время избавиться от общества всех этих зануд, из которых он выносил только своего двоюродного брата Дюпюи-Вобана. Иногда они разрешали мне сопровождать их во время долгих прогулок.

Дюпюи-Вобан был одним из пяти лучших инженеров нашего времени. И если он и был незаслуженно забыт, то причиной тому родство с маркизом, который его, безусловно, затмевал. Это был исключительный человек, верный, скромный и порядочный, – как известно, эти добродетели не приносят людям земной славы. В конце воинской карьеры его тело украшали шрамы от шестнадцати ранений.

Я всегда был рад видеть Дюпюи-Вобана, который служил мне примером, вдохновлял меня и представлял собой некоторое промежуточное звено между великим маркизом и Марти-учеником. Несмотря на большую разницу в возрасте, Вобан говорил со своим двоюродным братом на равных. Присутствуя при их беседах, я чувствовал себя ребенком, мальчиком, растущим в обществе гениев. Точно так же, как младенцы поначалу не понимают, о чем говорят их родители, я тоже в первое время считал их инженерную терминологию зверской тарабарщиной. Но, немного преуспев в своих штудиях, я и сам стал принимать участие в их спорах. Самым большим подарком, сделанным мне за месяцы, проведенные в Базоше, стало замечание Дюпюи-Вобана во время одной из наших прогулок в полях. Он вдруг остановился и сказал маркизу:

– Боже мой, Себастьен! Надеюсь, ты не забыл включить в контракт обучения этого юноши наш пункт.

– Какой? – спросил я. – О чем вы говорите?

– Пункт, по которому тебе воспрещается принимать участие в осадах крепостей, если в рядах твоих противников находится Дюпюи.

Оба засмеялись, и я тоже. Неужели у меня когда-нибудь в жизни поднимется рука выстрелить в таких людей?

Как-то раз Дюпюи не смог приехать на очередное семейное сборище, потому что участвовал в осаде какой-то крепости в Германии. Вобан, вероятно, счел меня достаточно подготовленным и предложил мне пойти на прогулку с ним вдвоем.

– Ну и как? – спросил он меня. – Ваши штудии продвигаются успешно, кандидат Сувирия?

– Превосходно, monseigneur, – ответил я совершенно искренне. – Братья Дюкруа великолепные преподаватели. За несколько месяцев я узнал гораздо больше, чем за всю свою предшествующую жизнь…

– Но теперь последует «но», – предположил Вобан.

– Я вовсе не жалуюсь, – поспешил объяснить я и продолжил откровенничать: – Дело в том, что мне неясно практическое применение моих уроков латыни, немецкого или английского. И даже физика и землемерие кажутся мне материями достаточно далекими от инженерного дела. Monseigneur! Я часами с завязанными глазами должен при помощи одного лишь осязания определять типы песка или каменной породы, образцы которых кладут мне на ладонь. И пусть у меня уже почти открылись глаза на кончиках пальцев, мне не представляется возможным увидеть общую цель моего обучения…

– Вы сами – эта цель, – перебил меня маркиз. – Пойдемте гулять.

По убеждению Себастьена ле Претра де Вобана вся история военного дела сводилась к вечному спору между нападением и защитой. Вслед за изобретением палицы появилась кираса. Когда одни придумали меч, другие сделали щит, а против копий стали употреблять доспехи. Чем более мощными становились снаряды, тем толще делали броню.

Люди всегда стремились найти защиту для своих тел, но с еще большим рвением пытались не допустить врага до своих домов. Если как следует подумать, станет ясно, что все великие битвы были не чем иным, как попыткой отдалить пыл сражения от родного крова. Каин разбил голову Авеля булыжником, это всем известно. Но вот чего в Библии не сказано: на следующий день Каин ворвался в дом своего брата, украл его свиней, изнасиловал его жену и поработил его детей.

Огонь против пещер. Лестницы против частоколов. Осадные башни против каменных стен. И, несмотря ни на что, наступил день, когда это неустойчивое равновесие нарушилось.

В определенный момент мощь обороны превзошла силы штурма. Техника строительства крепостных стен развивалась стремительнее, чем искусство взятия крепостей. Какими бы огромными ни были камни, запускаемые при помощи катапульт, онагров или требушетов, город, чьи инженеры располагали достаточными средствами, мог защитить себя такими мощными стенами, что никакому врагу не под силу было их преодолеть. И такой город на самом деле существовал: звался он Константинополем и являлся последним великолепным осколком Восточной Римской империи. На протяжении веков императоры, умирая, оставляли в наследство своему преемнику усовершенствованные и расширенные фортификации.

С точки зрения такого военного инженера, как Вобан, древний Константинополь был высшим достижением античной цивилизации. Его стены, сложенные из гигантских каменных блоков, вздымались к небу, а за ними располагался внутренний ряд укреплений с башнями и складами.

Несмотря на то что пришедшая в упадок Византийская империя часто подвергалась нападениям, никому не было дано преодолеть колоссальные стены. Все народы Востока и Запада безуспешно пытались их покорить, за многие века город выдержал двадцать пять осад! Германцы, гунны, авары, русы. Даже средневековые каталонцы, чтобы никого не забыть. Но в 1453 году произошло событие, которое изменило ход развития инженерного дела, военного искусства, истории и – по большому счету – всего человечества.

Где-то в Турции или неподалеку от нее жил-был один шах, и приспичило этому мустафе завоевать Константинополь. В одном из залов в Базоше у Вобана висел на стене его портрет. Маркиз говорил, что велел его повесить на стену, дабы не забывать, что врагов надо уважать всегда, даже если они того не заслуживают, и восхищаться ими, если они того достойны. С портрета на нас смотрел этот самый Сулейман: на голове тюрбан, а в руке цветок, который он нюхал. Взгляд у него был такой злодейский, что мурашки бежали по спине.

Говорят, будучи еще совсем молодым и зеленым, он влюбился в пленную гречанку, забрал ее в свою палатку и три дня и три ночи не выходил с ней оттуда. Солдаты начали было судачить, называть его размазней, юбочником и все такое прочее. Когда этот самый мустафа вдосталь натрахался, до него дошли эти пересуды. Вытащил он несчастную византийку из палатки и – жих! – обезглавил ее одним ударом своего скимитара и закричал, обращаясь к строю солдат: «Кто из вас готов следовать за моей саблей, столь могучей, что может разрубить даже узы любви?»

Первые попытки мустафы взять крепость закончились классически: тысячи янычар полегли у подножия стен, пронзенные стрелами, обваренные кипящей смолой или порубленные на более или менее мелкие кусочки.

Но тут одна команда венгерских и итальянских инженеров (вечно эти итальянцы всюду суются и все портят!) предложила свои услуги мусульманскому владыке, и этот самый мустафа приказал им изготовить огромную пушку, каких еще на свете не бывало.

В те времена порох уже умели использовать в артиллерии, но во время боев дело не шло далее простого фейерверка, который пугал самых трусливых солдат противника и воодушевлял своих собственных. Вот и весь от него прок. Однако этому самому турку пушки показались оружием, достойным самого пристального внимания. В результате он получил Базилику, десятиметровую бомбарду. Когда ее отлили, понадобилось запрячь триста быков, чтобы доставить пушку в Константинополь. Орудие оказалось таким тяжелым, что за день экспедиция продвигалась только на два километра, но в конце концов прибыла на место.

Базилика стреляла каменными ядрами, которые весили по пятьсот килограмм. Как ни старались византийцы латать бреши, что они могли сделать против этой пушки? Жерло ее извергало одно ядро за другим, без конца. Конечно, целиться из нее было довольно трудно, но, стреляя по высоким, вертикальным стенам, промазать было практически невозможно.

Конец истории прекрасно всем известен. Толпы турок ворвались в проломы, и византийский император погиб, сражаясь в первых рядах. Инженеры по всей Европе в ужасе содрогнулись: как после этого строить стены? Укрепление городов было делом весьма дорогим, и короли не собирались тратить деньги на бесполезные работы. Вопрос стоял ребром: как нам теперь защищать наши города? (Между посвященными он звучал несколько иначе: как нам сохранить наши гонорары королевских инженеров?)

Предлагались различные решения и формулы, в большинстве своем плохо продуманные, нечеткие и смутные. Единственный человек, чей мозг разрешил эту задачу во всех ее аспектах, прогуливался сейчас рядом со мной: это был Себастьен ле Претр де Вобан.

В связи с тем, что артиллерия превратилась в главного врага крепостных стен, для защиты городов необходимо было найти совершенно новые решения. Вобан посмотрел на меня испытующе:

– Итак? Что бы предложили вы, кандидат Сувирия?

Ну и вопрос; я был не на шутку озадачен.

– Трудно сказать, monseigneur, – начал я размышлять вслух. – Как можно избежать артиллерийской атаки? Мне представляются только две возможности: штурмовать орудия неприятеля или постараться укрыться от огня. Штурм равен самоубийству. Если пушки могут пробить самые прочные стены, то что́ для них человеческая плоть на открытом месте? Что же касается отступления, то, спасая гарнизон, мы отдадим город на милость врагу. Стены же не могут спрятаться.

Вобан прищелкнул пальцами:

– Ваше последнее рассуждение. Оно на верном пути.

Мне едва удалось сдержать смех:

– Но, monseigneur, как же может город скрыть стены своих укреплений по всему их периметру?

– Их следует закопать.

6

В Средние века стены были высокими и вертикальными. Чем толще были стены и выше их зубцы, тем более надежной защитой представлялись они людям. И чтобы дополнительно укрепить стены, по периметру их располагались башни.

Вся мощь средневековых крепостей была на виду, по сей день их каменная броня создает впечатление такой силы, что, если мы попросим ребенка нарисовать крепостную стену, он выберет образ старинного типа фортификаций, даже если никогда их не видел, вместо того чтобы изобразить укрепления своего родного города, под защитой которых он каждый день играет.

Вобан в корне изменил традиционные принципы создания крепостных стен, делая их все более и более наклонными, так что иногда они вырастали под шестидесятиградусным углом. Благодаря этому наклону стен пушечные ядра от них отскакивали, не причиняя вреда. Если же учесть, что линия полета снаряда – кривая, нетрудно понять, что поразить такие стены было задачей трудновыполнимой. Более того: так как высота средневековых стен превратилась в их недостаток, по системе Вобана крепость окружал очень глубокий ров, а стены, расположенные за ним, скрывались от глаз. В некоторых проектах маркиза укрепления были даже ниже зданий города, что производило совершенно особое впечатление на нападавших. Когда их войска приближались к цели, фортификации казались практически незаметными, а гражданские здания за стенами, наоборот, были видны как на ладони.

Чтобы вы лучше поняли, о чем я говорю, прилагаю сюда рисунок. (Вот это изображение, безмозглая немка. И сюда его, именно сюда! Не раньше и не позже.)

Средневековые башни, возвышавшиеся над крепостями, сменили бастионы. Они представляли собой дополнительное укрепление, встроенное в стену, которое обычно было пятисторонним. Посмотрите на следующий рисунок – видите это сооружение, похожее на острие копья, которое выступает наружу? Это и есть бастион.