Две странницы. Девы Луны

Глава I

Арденны

Дмитрий Константинович был искренне благодарен Ворту за то, что тот заставил его совершать эти прогулки. Он и сам понимал, что бесконечное сидение за письменным столом неблагоприятно сказывается и на состоянии духа, способствуя развитию меланхолии, и на физическом самочувствии. Уже после первых своих выходов за пределы дома и полутора часов быстрого шага по горным лесным тропам Абросимов ощутил, казалось, навсегда оставившую его молодую бодрость, прилив сил, позволявший ему с еще большей энергией взяться за умственную работу, которая составляла главный смысл его жизни. Конечно, поначалу болели совершенно отвыкшие от долгой ходьбы ноги, нестерпимо ныла спина, но через неделю неприятные ощущения оставили его, и теперь он не мог представить своего дня без обязательной прогулки перед обедом.

Единственное, что удручало Дмитрия Константиновича сейчас, было отсутствие рядом Ворта. Владимир по служебной необходимости вынужден был отправиться в Петербург, взяв с собою дневники Масальского, которые собирался показать тем, по поручению кого действовал, дабы они приняли решение о дальнейшей судьбе этих странных записок. Граф не без некоторых колебаний отдал дневники, которые Ворт клятвенно обещал вернуть в целости и сохранности. Сделал это Дмитрий Константинович без особого удовольствия, но добровольно, без всякого нажима со стороны своего гостя.

Впрочем, гостем теперь следовало называть самого Абросимова, ведь этот скромный, уютно устроившийся в скалистом ущелье дом на самой границе Валлонии и Люксембургского герцогства принадлежал Владимиру или тем, от имени кого он действовал. Война, к началу 1813 года перекинувшаяся с просторов России на поля Европы, обошла эти места стороной.

Филипп, оставленный Вортом при семействе Абросимовых, высокий, широкоплечий молодой человек с вечно непроницаемым лицом и цепким взглядом узких серых глаз, в беседы не вступал, на вопросы отвечал односложно, неизменно сопровождал графа во всех его прогулках. На подобном эскорте настоял Ворт, и Абросимов подчинился, хотя постоянное присутствие Филиппа за спиной несколько тяготило его.

Те три дня, что его страж отсутствовал, отправившись в Гент, чтобы забрать почту и снять деньги, переведенные в местную контору банковского дома Лурье, Дмитрий Константинович испытывал облегчение. Конечно же, он нарушил данное Филиппу обещание не покидать без него дома и продолжал совершать прогулки в лес, наслаждаясь одиночеством и свободой. Правда, теперь его молчаливый охранник, вернувшийся вечером предшествующего дня, снова неотступно следовал за ним, но это, как ни странно, ничуть не ухудшило замечательного настроения Абросимова, чувствовавшего себя как никогда молодым и полным сил.

Граф полной грудью вдыхал свежий воздух весеннего леса, пробуждавшегося после недолгой в этих краях зимней спячки. Как мало похож был окружающий мир на среднерусскую природу. В эту пору в России еще лежит снег и трещат морозы, лишь недолгие оттепели напоминают о том, что царство зимы не вечно, что власть ее скоро минует, уступая свои права буйству пьянящей весны. Здесь же на исходе февраля уже зеленела свежая трава, расцвели первоцветы, умудряясь пустить корни в расщелинах древних величественных скал, окружив могучие валуны, огибая которые вилась лесная тропа.

Граф склонился над одним из таких бледно-желтых цветов, что приветливо покачивал ему своей изящной головкой на тонкой шее-стебельке, колеблемой легким ветерком. Это такое хрупкое на вид растение выросло на уступе рассохшейся скалы, вздымавшей свою отвесную стену над лежащей у ее подножия тропой.

– Боже! – подумал Абросимов. – Как же чуден сотворенный Тобою мир! Чуден и прекрасен. Этот слабый цветок отвоевал свое право на жизнь у тысячелетнего камня, у твердыни, кажущейся несокрушимой. Но именно хилые, на первый взгляд, корни век за веком разрушают несокрушимый монолит, обращая его в прах и пыль, сравнивают с землею величественные некогда горы. Скалы гибнут, они преходящи, а жизнь вечна. Она, такая, вроде бы, слабая, побеждает любую силу, пробивает себе дорогу в любых обстоятельствах…

Абросимов двинулся дальше, отчего-то невольно ускорив шаги. Это незатейливое философствование над весенним цветком, эти мысли, лишенные оригинальности, не раз приходившие в голову, вероятно, любому из живших и живущих на нашей земле, посещавшие прежде и самого графа, показались ему теперь чрезвычайно важными, отозвались резонансом в его душе, родив то чувство, нет, даже не чувство, а его преддверие, которое Дмитрий Константинович оберегал сейчас, хранил в себе, стремился донести до дома, чтобы, уединившись в тиши своего кабинета, разобраться в нем, побыть с ним один на один.

Щеки графа раскраснелись от быстрой ходьбы, порыв ветра растрепал тронутые сединой волосы на его непокрытой голове. Абросимов еще быстрее поспешил вперед в предвкушении от очередной встречи с неизменно завораживающей его картиной. Она открывалась взору ежедневно, но не могла наскучить. Тропа чуть забирала вверх, вела к вершине невысокого холма, покрытого густым лесом. Однако поднявшийся туда путник неожиданно обнаруживал, что деревья расступаются, разбегаются в стороны, даруя взгляду кажущейся игрушечной деревушку, прилепившуюся к скалам. На дальнем ее конце отделенный от других строений невысокой каменной грядой уютно примостился аккуратный милый домик, ставший нынешним пристанищем Абросимова и его детей.

Граф, как всегда, задержался на вершине холма, любуясь восхищающим его видом, потом двинулся по крутому спуску, ведшему в обход деревни прямо к дому за каменной грядой. Дмитрий Константинович предпочитал именно эту дорогу, она позволяла ему избегать встреч с местными жителями. Он не хотел смущать их покой и пробуждать в них излишнее любопытство, коим, впрочем, обитатели этих мест, надо отдать им справедливость, не отличались. Сзади безмолвно следовал Филипп, так и не проронивший ни слова за все время этой прогулки, длившейся без малого два часа.

По растерянному лицу открывшего дверь Осипа граф сразу понял, что за время его отсутствия произошло нечто чрезвычайно важное и что в доме его ждет сюрприз. Дмитрий Константинович, весьма ценивший размеренность жизни и стремившийся следовать заведенному порядку, от которого по своей воле отступал лишь в редчайших случаях, сюрпризов не любил. Как назло, в последнее время они буквально преследовали его, он надеялся, что будет избавлен от них хотя бы здесь, в этой тихой деревушке. Доброе расположение духа, не покидавшее Абросимова во время прогулки, разом оставило его.

– Что случилось? – осведомился он, не ожидая, что Осип сообщит ему что-нибудь приятное.

– Там… значит… – забормотал слуга, – прибыли они… Вот.

– Кто они? Говори толком! – граф начал ощущать раздражение.

– Простите, ваша милость. Не посмел не пустить, не знал я… Вы на этот счет распоряжений не оставляли, и господин Ворт ничего не говорил, чтоб… Ну, если… такое случится.

– Кто прибыл? – повторил вопрос Абросимов, стараясь сохранять спокойствие.

– Так… Я и говорю… Полина Ивановна, супруга ваша.

– Что?! – вскричал граф, решивший, что ослышался. – Что ты сказал?!

– Я ж не знал, ваше сиятельство… Дмитрий Константинович, прости меня дурака старого, но только… Я дверь открыл, а она… Не посмел выгнать, а вы распоряжений…

– Где она? – Абросимова сейчас совершенно не интересовали сбивчивые объяснения Осипа.

– В гостиной. С детьми разговаривает… Они обрадовались очень, как ее увидали, а Оленька так прямо…

Граф решительно двинулся мимо продолжавшего что-то лепетать слуги и распахнул двери гостиной. Полина сидела к нему спиной, Оленька примостилась рядом, преклонив голову к плечу своей мачехи, Денис с горящими глазами устроился напротив и жадно ловил слова Полины, рассказывавшей неизвестные мальчику подробности хода военной кампании в России. Дмитрий Константинович застыл на пороге не в силах отвести взора от рыжих локонов, рассыпавшихся по плечам Полины.

Денис первым заметил вошедшего. Радостное оживление ушло с его лица, он испуганно взглянул на отца и быстро встал на ноги. Полина обернулась и тоже поднялась, сделав шаг навстречу Абросимову, замерла. Граф непроизвольно опустил голову, чтобы не смотреть в ее глаза, боясь, что не сможет противиться их колдовской силе, и глухо проговорил:

– Дети, оставьте нас.

Денис и Оленька немедленно подчинились и безмолвно вышли из гостиной, затворив за собою дверь.

– Я наконец нашла вас, – услышал граф голос своей неверной жены.

– Что вам угодно, сударыня? – с трудом выдавил из себя Абросимов.

В голове его сейчас не было ни одной путной мысли, там гулял вихрь, носивший какие-то жалкие обрывки слов, которые никак не хотели складываться во что-либо хоть сколько-нибудь цельное. Несмотря на то, что все время их разлуки он упорно гнал от себя раздумья об этой женщине, ему не раз представлялась их встреча. В этих мечтах легко находились нужные фразы, в них ему удавалось хранить холодную сдержанность, демонстрировать равнодушие и презрение к той, что так жестоко обманула его. Куда делись сейчас все эти фразы? Где та маска высокомерной надменности, которую он так старательно примеривал на себя и которая так шла ему? Он ощущал, что совершенно не владеет собой, не знает как держаться, ненавидел себя за это, но еще больше ненавидел ту, один вид которой заставлял его трепетать, превращаться из мужчины в безвольную тряпку.

– Мне нужно сообщить вам сведения чрезвычайной важности, – голос Полины звучал откуда-то издалека. – Я уже несколько недель разыскивала вас.

– Пойдемте в кабинет, там нам не помешают, – по-прежнему глухо проговорил Абросимов, избегая смотреть на Полину, и двинулся к угловой полутемной комнате с лишь одним узким окном, которая в силу своей удаленности от иных жилых помещений в доме была избранна графом в качестве кабинета. Полина последовала за ним.

С семейством Кнунянцев она рассталась в Вильно. Саркис Петрович, прощаясь, расплакался, горячо целовал ее руки, твердил, что графиня всегда может рассчитывать на его помощь, что теперь он ее верный раб до конца дней. Расчувствовавшийся Артур преподнес ей букет алых роз, неведомо как добытый им посреди зимы, и, начав торжественную прощальную речь, неожиданно всхлипнул. Голос его задрожал, Давидян пулей вылетел из комнаты и до самого отъезда не показывался на глаза предмету своего обожания, будучи не в силах видеть Полину в столь трагический для него час. Даже у угрюмого Арама покраснели глаза, и он с трудом сдерживался, чтобы не пустить слезу.

За него платье Полины оросили остальные члены семейства ростовщика. Сурпик мелко крестила их спасительницу и, что-то причитая на своем языке, желала счастливого пути, просила беречь себя. Гаянэ крепко обнимала новую подругу, умоляла не забывать ее, хоть изредка писать ей письма. Короче, прощание выдалось суетным и слезливым до невозможности. Оно растрогало Полину, которая, трясясь в экипаже, специально купленном для нее не желавшим слушать никаких возражений Кнунянцем, еще несколько часов не могла успокоиться и сосредоточиться на тех непростых задачах, что предстояло ей решить.

Для начала следовало отыскать Абросимова. Дело это не представлялось простым. В арсенале у Полины были лишь сведения о том, что в последнее время граф пребывал во Фландрии, да личное письмо ростовщика в банковский дом Лурье, в контору которого в Генте приходили письма на имя Дмитрия Константиновича. Кнунянц знал хозяина банка по финансовым делам и уверял, что послание, которое везла Полина, обладает поистине магической силой, откроет перед нею все двери и позволит воспользоваться любой помощью, которую только сможет предоставить контора Лурье. Полина, не сомневаясь в искренности Саркиса Петровича, была далеко не уверена, что в Генте ее примут с распростертыми объятьями и так уж рьяно возьмутся за решение ее проблем. Она оказалась права.

После двух недель весьма утомительного пути по дорогам Европы она прибыла в Западную Фландрию и принялась колесить по ней, тщетно пытаясь найти графа. Расспрашивала о нем недоверчиво глядевших на нее местных жителей, у которых не удалось узнать ничего, что могло бы навести на след Абросимова. Поняв, что, действуя подобным образом, она лишь напрасно теряет время, Полина решила все же обратиться в контору Лурье.

Прибыв в Гент, она, не останавливаясь в гостинице, направилась в отделение банковского дома, где была встречена холодно вежливым молодым клерком, возвышавшимся над полированной стойкой. Еще один служащий сидел за столом в углу и так углубился в бухгалтерские расчеты, что даже не поднял глаз на вошедшую.

– Желаете открыть у нас счет? – осведомился клерк по-нидерландски и тут же повторил свой вопрос по-французски.

– Нет, – ответила Полина.

– Тогда чем могу служить?

– Я разыскиваю своего мужа, графа Абросимова, являющегося клиентом вашего банка.

– Простите, мадам, но мы не разглашаем сведений о своих клиентах, вы должны нас понять.

– Понимаю, банковская тайна.

– Именно так, – чуть поклонился клерк.

– Но меня не интересуют деньги графа, я лишь хочу знать, где он сам, мне необходимо как можно скорее встретиться с ним.

– Еще раз прошу извинить, но ничем не можем вам помочь, – голос банковского служащего стал еще холоднее, а лицо еще непроницаемее.

Полина с раздражением подумала, что он со своею гордо вскинутой маленькой головой на тонкой шее похож на глупого индюка. Она поняла, что от этого надутого типа ей ничего не добиться, и тогда извлекла из сумочки свой последний и единственный козырь – послание Кнунянца.

– У меня письмо, адресованное лично старшему Лурье, я хотела бы вручить его.

Имя патрона, выведенное крупными буквами на конверте, явно смутило молодого клерка. Взгляд его потерял прежнюю самоуверенность. Он в нерешительности посмотрел на странную посетительницу и, заметно колеблясь, проговорил:

– Господина Лурье нет сейчас в Генте, он редко появляется здесь, предпочитая оставаться в банке дома в Лондоне. Но… Я могу провести вас к мсье Гольдману, младшему партнеру Лурье.

– Буду признательна.

Клерк дернул скрытую от глаз Полины ленту звонка и, когда на этот сигнал из-за задернутой портьерой двери за его спиной появился еще один служащий, в своей ледяной корректности неотличимый от первого, вышел из-за стойки и пригласил посетительницу следовать за собой. Он провел Полину коротким полутемным коридором, скрытым еще одной портьерой, к массивной дубовой двери. Попросив чуть подождать, он осторожно постучал и вошел в кабинет Гольдмана. Через полминуты он снова появился и пригласил Полину войти. Гольдман ждал гостью, стоя у двери.

– Добрый день, ваше сиятельство, – произнес он, склонив свое коротенькое туловище, которое венчала круглая лысеющая голова, в вежливом поклоне. – Чрезвычайно рад видеть вас. Позвольте представиться: Йозеф Гольдман. Я не только партнер и доверенное лицо господина Лурье, но и его племянник, поэтому можете изложить мне свое дело так, будто бы перед вами был он сам, – Гольдман сладко улыбнулся и продолжил: – Впрочем, негоже вести серьезный разговор стоя. Позвольте предложить вам сесть. Желаете кофе?

– Нет, спасибо, – коротко ответила Полина, занимая предложенное ей кресло.

Она подумала, что своей чуть суетливой услужливостью, мелкими частыми движениями и доходящей до приторности сладостью в голосе Гольдман напоминает ей Кнунянца.

– Итак, что привело вас ко мне? – спросил банкир, усаживаясь напротив.

Вместо ответа Полина протянула ему письмо Саркиса Петровича. Гольдман внимательно прочитал послание. Закончив, он поднял на гостью взгляд, полный еще большего умиления.

– Господин Кнунянц – очень достойный человек, – горячо уверил он Полину, словно пытаясь развеять ее сомнения в том, сколь замечательной личностью является ростовщик. – Мы не раз имели с ним дело, и, смею уверить, о более надежном партнере нельзя и мечтать. Он пишет, что многим обязан вам, что находится в неоплатном долгу перед вами…

– Я разыскиваю мужа, – перебила его Полина.

– Да, да, – закивал Гольдман. – Кнунянц пишет об этом, и Йохан, наш служащий, вы его видели, сказал мне…

– Вы можете помочь мне?

– Гм… Мы действительно получаем письма на имя графа и деньги, которые раз в месяц переводят в нашу контору с его счета в… Впрочем, это не столь важно… Да, мсье Абросимов – наш клиент, но… э-э…

– Банковская тайна?

– Да… То есть нет… Вернее, и это тоже…

– Господин Гольдман, вы можете выражаться яснее?

– О! Простите великодушно, я вовсе не собирался запутывать вас. Просто… Просто дело в том, что никто здесь не видел графа. С ним встречался мой дядя в Лондоне и то всего лишь один раз. Было договорено, что ежемесячно к нам за деньгами и письмами на имя их сиятельства будет приходить доверенное лицо мсье Абросимова, этому человеку мы по предъявлении письма графа с его подписью должны выдавать все, о чем говорилось. Нам никогда не был известен точный адрес их сиятельства, хотя первые полгода, что он жил во Фландрии, это не составляло большого секрета. За деньгами и письмами приезжал его управляющий Пит, со слов которого мы узнали, что мсье Абросимов живет в окрестностях города, в нескольких лье от Сент-Амантсберга. Но… Сейчас его там нет, а Пит больше не является к нам.

– И что же случилось? – порывисто спросила Полина, в голосе которой слышалось беспокойство.

– Толком никто ничего не знает. Даже полиция. Здесь об этом ходило много слухов. Темная история. Утром приходящая служанка обнаружила в доме связанного Пита, о котором я вам говорил, и труп неизвестного мужчины на полу. Она вызвала полицейских. Начальник криминальной полиции сказал мне – вы же понимаете интерес нашего банка к этому делу – так вот, он сообщил, что связан был не только Пит, там был еще один человек, которому удалось освободиться – на полу валялась веревка… Почему он не стал освобождать управляющего? Вот загадка. По-видимому, они не были заодно.

– А этого вашего Пита допросили?

– Разумеется. Но это ничего не дало. Он и месяц спустя был настолько перепуган, а ложь его была столь нелепа, что разобраться в чем-либо оказалось совершенно невозможно.

– И что же он все-таки сообщил?

– Говорит, что на дом напали разбойники, пока сам он сражался с ними, граф с детьми скрылись. Злоумышленники после долгой борьбы связали его, но их испугал шум на улице, и они убежали. По поводу второй веревки божится, что никого, кроме него, не связывали, просто у разбойников не получилось сделать это с первого раза. Сколько с ним ни бились, он упорно стоит на своем.

– Бред какой-то!

– Совершенно с вами согласен. Но надо сказать, что Пит никогда не отличался большим умом, а уж после пережитых потрясений… Правда, он всегда слыл честным малым и ни в чем предосудительном замечен не был. В доме ничего не пропало, как уверяет приходившая к графу служанка. Полиция махнула рукой и прекратила копаться в этом запутанном деле.

– Но… Граф… Ведь с ним могло… Он жив?

– В этом нет никаких сомнений. Больше месяца назад прибыл новый поверенный графа, мы его прежде не видели, и привез очередное письмо их сиятельства с просьбой выдать курьеру часть переведенных в нашу контору денег.

– Но его могли заставить написать это письмо!

– К моему прискорбию, мадам, я не всеведущ. Но хочу успокоить вас. У меня, правда, нет надежных доказательств, однако не думаю, что ваш супруг находится в руках злодеев. И человек, приезжавший к нам, выглядел отнюдь не как похититель. Кроме того, сам тон письма, то, как оно написано… Поверьте, тот род деятельности, которому я себя посвятил, требует осмотрительности, осторожности, даже, как вы понимаете, подозрительности… Нет, не думаю, что граф находится в неволе.

– Вы знаете, где он?

– К сожалению, нет. Граф с детьми покинул эти места. Вот все, что мне известно.

– Таким образом, вы не в силах помочь мне? Что ж, благодарю за этот разговор, я обязательно сообщу о нем господину Кнунянцу.

Полина поднялась, делая вид, что собирается уйти. Глаза Гольдмана забегали, он стремительно вскочил, стараясь остановить свою гостью.

– Постойте, постойте! – зачастил он. Боюсь, вы неверно поняли меня и неверно передадите наш разговор уважаемому господину Кнунянцу. Мы не хотим, чтобы это недоразумение хоть как-то осложнило наши отношения.

– Вы можете что-то предложить?

– Думаю, что да. Помните, я говорил о человеке, который приезжал от графа чуть больше месяца назад? Он, мне кажется, должен скоро появиться снова. На имя графа переведена крупная сумма, и пришло письмо из Санкт-Петербурга. Давайте сделаем так: вы остановитесь в одной из гостиниц, сообщите мне, где я смогу вас найти. Когда появится поверенный графа, я немедленно дам вам знать, а дальше… Что делать дальше, решайте сами. Вы согласны?

– Согласна, – кивнула Полина и направилась к выходу.

Глава II

Красновидово

Весна в 1813 году пришла в Красновидово незаметно. Еще совсем недавно повсюду были сугробы, толстые сосульки свисали с крыш, и вот зима ушла. Отступила в лесные овраги, затаилась в темных ельниках пластами ноздреватого синего наста. Но и там ее доставали горячие лучи солнца. На припеках кое-где уже показалась земля, сквозь жухлую прошлогоднюю траву, особенно на суглинках, смело проглядывали пушистые желтые пуговки мать-и-мачехи. Оттаявшие откосы все ярче и веселее зеленели, первоцветы радовали уставших от суровой земли людей.

У обитателей поместья, как и у крестьян окрестных деревень, хлопот было невпроворот. Военное лихолетье, пронесшееся над этими местами прошлым летом и осенью, оставило за собою разоренные подворья, пятна пожарищ, белые кресты на свежих могилах. Но выжившим полагалось жить, значит, работать. Едва отогнали французов, как из лесов на свои брошенные впопыхах места вернулись крестьяне. Вернулись и без лишних слов и слез деловито принялись восстанавливать, отстраивать, подновлять, выправлять свой потревоженный войной мир.

Стучали топоры, пели пилы, мычали, блеяли, гавкали четвероногие новоселы, спасенные заботливыми хозяевами среди топей и снегов Лядского болота. Вот уже первые дымы из-под заново наведенных крыш ладно подпирают синее весеннее небо. И пахнет на оживших улицах не пожарами, а свежим хлебом. Пусть пополам с мякиной, с сосновой затолочью, но все-таки хлебом. И под сев сберегли зерно, хоть и в обрез, но сберегли. Горстями мерянный, дыханием веянный, теперь по едокам честно распределенный ждет этот золотой запас своего часа. Оттает пашня, согреется землица, и уронят лучшие, проверенные сеятели эти зернышки в свежие, дышащие живым духом борозды, и начнет твориться чудо рождения жизни. И будет так вечно, покуда есть земля и есть руки при земле этой.

Имение Неживиных тоже ожило. Вычистили, починили дом. Не весь пока, но жить стало можно. Старый бригадир с утра до вечера пребывал в деятельной суете, на первый взгляд, даже чрезмерной. На это ему постоянно указывала Прасковья. Людвиг Карлович, почти оправившийся от прошлогодней хвори, также совершил несколько попыток воззвать к рассудительности Неживина-старшего. Мол, негоже и не полезно в таких летах быть столь расточительным по отношению к своим увядающим силам. Мужики, дескать, сами прекрасно справятся с делами, которые им свойственны и естественны для их положения. Бригадир лишь махал рукой.

Однажды гневливая Прасковья явилась перед Людвигом Карловичем и потребовала немедленно бежать с нею, дабы спасти ополоумевшего барина. Дело было вот в чем. Бригадир, усмотрев некий изъян в работе плотников, подрубавших нижние венцы у флигеля, в горячности вызвался самолично накатить бревно нового венца. Узревшая сей трудовой порыв Прасковья, не решившись сама урезонивать хозяина, вызвала на помощь немца, с которым теперь существовала заодно. Кое-кто из слуг даже врал, будто слышал, как нянька с немцем пели за сеновалом дуэтом, и Прасковья называла учителя милым и Карлычем. Но не стоит обсуждать досужие сплетни, лучше вернуться к рассказу о том, как этот дуэт отнимал у бригадира топор, что видели многие.

Понятно, что топор они у старого вояки не отняли. Шуганул этих штафирок Неживин, наговорив в запальчивости много чего. Не хватает отваги изложить его монолог дословно, но краткое резюме его убедительной речи привести можно. Что для немца смерть, то для русского добро. Что-то в этом роде. Эта, в общем-то, достаточно банальная мысль, но озвученная в довольно решительных выражениях, заставила учителя и Прасковью бесславно ретироваться. Окрыленный своею викторией Неживин пустил вслед улепетывающему неприятелю бессмертное суворовское: «В отступлениях смел!», после чего вернулся к наставлениям по плотницкой части.

Упрямая Прасковья тем же вечером упала в ноженьки к Сашеньке, но та ей посоветовала отца не беспокоить, ибо он не дитя малое, а хозяин имению. Да и от своих хлопот делается весьма жизнерадостным и более здоровым, чем от сидения над книгами и письмами.

Конечно, Александра Андреевна Селиверстова приглядывала за отцом, умея, когда надо, умерить его чересчур разгоревшееся рвение, но делала это куда деликатнее и разумнее, нежели Прасковья. По правде говоря, основные заботы по обустройству жизни в поместье лежали на ней. И Сашенька обнаружила недюжинные способности на этом поприще. Разумеется, в практических делах ей очень помогал Прохор, муж Анфисы, несмотря на молодой возраст, сделавшийся старостой, мужик хваткий, смекалистый и обстоятельный. Но Сашенька и сама умела находить общий язык с крестьянами, решать неизбежные споры, намечать необходимые дела.

В имение наезжали торговцы хлебом, ломили цену. Скудные семейные запасы развернуться не позволяли, и, хоть Сашенька торговалась отчаянно, но денег не хватало. Пришлось уступить перекупщикам, продав часть барского леса на корню.

Сын Александр Алексеевич был поручен опеке красавицы Анфисы. Она снова была беременна, но ловко управлялась с заботами по дому, заменяя потихоньку стареющую Прасковью. Прохор ворчал, но понимал, что без Анфисы господам будет тяжелехонько. Да и сам он уходил затемно, возвращался за полночь, и то, что дочь их Варвара при барском углу растет вместе с братом молочным Алексашкой, его пока устраивало.

Дети уже вовсю ползали и даже пытались вставать на ноги. Девочка была побойчее и попроказливее, мальчик выглядел более робким, но жили в целом мирно, хотя иногда, как без этого, доходило до крика и слез. Анфиса без поблажек одергивала озорников. Сашенька не протестовала против домостроевских методов своей наперсницы, к сыну заявлялась урывками, обычно по вечерам. Укладывала спать. Пела или рассказывала ему, как взрослому, о прошедшем дне, о новостях, о делах.

Очень не хватало Маланьи. Ее твердости, опытности, строгой и взыскательной рассудительности. Но старуха теперь жила с сыном в Холщевино. Миша-молчун отстраивал новую избу, и бабка решила, что следует ему в сем деле помочь.

– Ты, Александра Андреевна, теперь большуха. Сама управишься, знаю. А нужна буду, свидимся.

На том они и расстались. Отбыл разыскивать свою матушку-попадью и велеречивый Варфоломей. Уехал отважный батюшка, тоже жалко. А Сенька все-таки, неугомонный, убежал на войну. Сашенька его удерживать не стала. Снарядили парня, бригадир Неживин выправил нужные бумаги, и отправился Сенька в действующую армию с проходящим обозом. Как раз санный путь еще был.

Мужа Александра вспоминала не часто. Не то, чтобы она совсем вычеркнула его из своей памяти, но… Когда вернулась она из Гайнова в Красновидово, состоялся у них разговор с отцом. Тот на два дня раньше приехал с остальными домочадцами из Городца, где они зимовали у родственников, волнуясь и моля Бога о спасении от супостата. Радость встречи, новости, печальные и радостные, обретение внука – все это, как показалось Сашеньке, не позволило Андрею Петровичу внимательно отнестись к сообщению о том, что муж ее Алексей Кириллович живет теперь с другой женщиной. Бригадир лишь качал головой, повторяя: «Так-так». Потом, помолчав, сказал:

– Так, говоришь, хорошо воюет? Полковник уже?

– Полковник.

– Что ж, на то и война, чтоб воевать. А Бог рассудит.

На этом беседа и закончилась. Больше Сашенька о своем горе не заикалась. Порой она воскрешала в памяти последнюю их с мужем встречу, удивлялась, что так хорошо все запомнила. Но ни боли, ни тоски, ни обиды она почему-то уже не испытывала. Даже грусти не было. Как будто эти воспоминания сделались страницами некоей книги о других людях, не о ней, не об Алексее, а о чужих, до которых после прочтения нет никакого дела. Поставь на полку и живи дальше.

Бывает, что в лютую зиму мороз пробирает до дна озера. И тогда в воде, превратившейся в ледяную толщу, умирает, выстужается все живое. Ни рыбешек, ни жучков-червячков не остается. Весной, понятно, лед истаивает, и потихоньку жизнь возвращается. Нет-нет, да и плеснет вдруг плотвичка, пробежит по глади водомерка… Но это уже другая жизнь.

Так вот и выморозила Сашенька свою первую любовь, возвращаясь метельным октябрем из Вязьмы в маленькое Гайново, туда, где ее любили и ждали. Оставила за плечами любовь и предательство, завершая бег, замыкая круг.

Она поминала мужа в молитвах, желала здравия и побед. Однако же, желая всего этого искренне и с чистым сердцем, она не испытывала ни малейшего волнения, душевной причастности, того, что можно назвать радостным теплом. Эти ощущения обходили ее стороной, когда перед ее глазами возникал образ Селиверстова.

Он, герой, храбрый и мужественный воин, стал теперь посторонним человеком.

В апреле из смоленской почтовой конторы в Красновидово доставили письмо. Адресовано оно было Александре Селиверстовой, отправителем значился Владимир Николаевич Ворт. Он сообщал о гибели полковника Селиверстова. Ворта Сашенька хорошо помнила по Петербургу, даже пыталась протежировать ему в его ухаживаниях за Натали Нелидовой, своей знакомой по пансиону. Владимир был дружен с Селиверстовыми и теперь счел своим долгом и так далее. Алексей Кириллович был убит картечью во время контратаки французов в деле при Нюбурге. Сам Ворт при том не присутствовал, но уверен, что его друг принял смерть достойно, как подобает офицеру и христианину. Погребен Селиверстов у местной церкви вмести с другими павшими за Веру, Царя и Отчество русскими воинами. Место это Ворту известно. Затем следовали соответствующие соболезнования, корреспондент брал на себя смелость предложить вдове полковника возможную и посильную помощь, буде в оной возникнет необходимость… Память о друге… Искренняя благожелательность… Христианский долг… Подпись.

Сашенька долго смотрела в окно. Пушистая верба чуть покачивала ветками, усеянными желтыми нежными цветами, похожими на заячьи хвостики. Зеленая лужайка перед домом. На ней неугомонный Никита рубится с деревенскими мальчишками в «чижа». Дети весело гомонят, солнце светит. В руке у Сашеньки замер листок бумаги. Серый, равнодушный. Мертвый. Смерть – жизнь. Смерть – жизнь. Сколько раз за последние полгода эта жутковатая загадка предлагалась ей к решению? Норовистая судьбинушка, держащая кулачки за спиной: «А ну, угадай, в какой руке?» Судьба… Есть ли она? Или это просто цепь причин и следствий, связующая нас с рождения до могилы? Как все это тогда пошло и скучно!

Вот. У нее убили мужа. И что? Ничего. Он не угадал, в какой руке жизнь. Так же раньше или позже не угадаем и все мы. Можно плакать. Можно вот так смотреть в окно, можно верить в Божественный промысел и в смерть как в дар избавляющий. А вот жить нужно. Нужно жить. Тяжело, но нужно. Жизнь не игра, не цепь связующая, а Божий дар, что бы там ни твердили все эти философы вкупе с энциклопедистами.

Сашенька отмахнулась от этой никчемной зауми и еще раз перечла письмо Ворта. Ей вдруг открылось то, о чем она не задумывалась раньше: Владимир искренне любил ее мужа, был ему настоящим другом. Селиверстова многие любили. И крестьяне, и партизаны, и солдаты… Наверняка многие стояли над его могилой, поминали добром… Отчего же она, жена, не может? Сашенька мучительно вслушивалась, пытаясь уловить хоть искорку тепла в своей душе, хоть отзвук былого, хоть стон… Ничего. Только чириканье воробьев под стрехой, да ровный стук сердца.

– Что ж… Остается, значит, только помнить и быть достойной памяти. Господи, хоть заплакать помоги!

– Ма?

Сашенька обернулась. Перевалившись через порог, к ней весело полз Селиверстов-младший. Был он в одной рубашке, в ручонке крепко зажимал алую ленточку, еще недавно украшавшую белесые кудряшки Анфисиной Вареньки. Сашенька подхватила сына на руки, расцеловала, прижала к груди. Сразу сделалось тепло и уютно.

– Ма! – довольный своим геройством и отважным походом из детской Александр требовал продолжения игры.

Сашенька усадила его на колени лицом к себе, зачем-то зажмурилась и сказала ровным голосом:

– Твой батюшка умер, Александр.

Она боялась открыть глаза. Странно. Она боялась смотреть на сына. «Господи, помоги! Темно-то как!»

– Ма!

Теплая детская ладошка гладит Сашеньку по щеке, по ресницам, по векам… И тут она начинает плакать, раздирает, распахивает давящую тьму, ее пока еще не видящий взор принимает свет Божьего мира. Сквозь слезы она ловит на себе взгляд сына. На мгновение показалось, что смотрит на нее Алексей. Живой. И улыбка у него светлая…

Глава III

Возвращение

Уже неделю жила Полина в Генте. Поначалу этот город, весь одетый в камень, но сохранявший своеобразный фламандский уют, очаровал ее. Узкие улочки, перерезаемые каналами, закованные в гранит берега Шельды, величественность собора Святого Бовы с алтарем, расписанным Ван Эйком, терпкое, дурманящее пиво, покой и размеренность жизни, рождаемые довольством горожан – все это нравилось ей, все было в новинку. Местный быт разительно отличался от роскоши европейских столиц, надменной холодности Петербурга, бестолковой суетности Москвы. Но Полине достаточно быстро наскучили прелести Гента, которыми она наслаждалась первые дни. Все больше ею овладевало беспокойство, вызванное бездействием и пассивным ожиданием, к которым она не была приучена.

Абросимову и его детям грозит опасность, теперь в этом не было никакого сомнения, Полина же проводит время в неспешных прогулках и в вечернем чтении французских романов, купленных в книжной лавке, располагавшейся напротив бургомистрата. От Гольдмана никаких известий не поступало. Деятельная натура Полины требовала предпринять хоть что-нибудь. Она готова уже была забыть об обещании банкира, оставить этот город и, положившись на удачу, броситься разыскивать мужа по европейским городам и весям. Пока холодный рассудок обуздывал ее неразумный порыв, но долго так продолжаться не могло. Она прекрасно понимала это.

Записка от Гольдмана пришла на восьмой день. Банкир сообщал, что доверенный Абросимова только что был у него. Он привез с собой письмо от графа, забрал пришедшую на имя их сиятельства почту и попросил выдать ему изрядную сумму в золотых франках. Гольдман, лично принимавший гостя, сказал, что потребуется некоторое время, чтобы приготовить деньги, просил человека графа прийти ровно в два, к этому сроку все должно быть готово. Банкир предлагал Полине ожидать интересующее ее лицо в экипаже у дверей конторы. Чтобы не произошло какой-нибудь ошибки, Гольдман сам проводит гостя на улицу, открыв перед ним дверь. Полина в волнении прочла это послание и начала немедленно собираться в дорогу. До означенного в записке времени оставалось чуть более часа.

Ей без труда удалось нанять кучера для ее собственного экипажа, стоявшего, как и лошади, в конюшне гостиницы. Один из молодых конюхов, услышав, какие деньги предлагает молодая постоялица, согласился везти ее хоть на край света. Через полчаса Полина была уже у банка. Она велела вознице остановить карету чуть наискосок от дверей конторы и, отдернув шторку на окне, внимательно наблюдала за всеми входящими и выходящими.

Ровно в два молодой человек высокого роста в черном дорожном плаще легко взбежал по ступенькам крыльца и скрылся за дверью. В руках у него был саквояж, весьма похожий на тот, что покоился сейчас на коленях у Полины. Она подумала, что увидела, наконец, того, кто ей нужен. Предчувствие не обмануло ее. Минут через двадцать тот же мужчина вышел из конторы в сопровождении Гольдмана. Коротко попрощавшись с банкиром, он вскочил на козлы легкого двухколесного экипажа, стоявшего неподалеку и тронулся в путь. Полина сделала знак вознице, которому заранее сообщила, что следует делать, и он двинулся следом за пролеткой, стараясь держаться от нее на некотором отдалении, дабы не навлечь подозрений. Колеса мерно стучали по брусчатой мостовой.

Полина не ведала, что через несколько минут в контору вошел еще один человек. Отозвав в сторону Йохана, он с напряженным вниманием выслушал то, что прошептал ему на ухо молодой клерк, потом вышел из банка, скрылся в карете, немедленно тронувшейся в том же направлении, что и человек Абросимова, за которым следила Полина.

Дорога от Гента до Брюсселя, а от него до Намура была весьма оживленной. И навстречу Полине, и в том же направлении, в котором ехала она, двигались кареты, крестьянские телеги, скакали одинокие всадники. Это позволяло, оставаясь незамеченной, вести слежку за незнакомцем, который должен был привести ее к Абросимову. Столь же оживленно было и на постоялых дворах, где останавливался молодой человек, чтобы дать роздых лошадям и подкрепиться самому. Мелькание лиц, суета придорожных гостиниц – все это позволяло наблюдать за ним, не опасаясь разоблачения. Молодой возница, заразившийся охотничьим азартом своей нанимательницы, активно помогал ей, не спуская глаз с незнакомца в черном в те минуты, когда Полина вынуждена была на время прекращать наблюдение.

Правда, после Намура тракт заметно опустел и приходилось, соблюдая осторожность, держаться в отдалении от посланца графа, рискуя потерять его, если он повернет, скрывшись за вершиной холма, на одну из боковых дорог. К счастью, этого не произошло. Не доезжая до Бастона, человек Абросимова поворотил на узкую дорогу, ведущую через лес, и вскоре въехал в прилепившуюся к скалам деревню. С холма, на котором Полина велела вознице остановиться, было хорошо видно, что дорога, упираясь в эти скалы, заканчивается тупиком. Стало ясно, что незнакомец добрался до конечного пункта своего следования и остановился где-то в этой деревне.

Полина понимала, что следует, выждав некоторое время, спуститься в селение, остановиться в местной гостинице и выспросить о недавно поселившемся здесь человеке с двумя детьми. Она была уверена, что в такой глуши приезд Абросимова не мог остаться незамеченным. Правда, в такой деревне могло и вовсе не оказаться никакой гостиницы, но эти опасения оказались напрасными.

У самого въезда в селение обнаружился небольшой постоялый двор, хозяин которого, крепкий старик с румяным лицом, не был избалован частыми гостями. Он искренне обрадовался постоялице, приняв ее со всем деревенским радушием. От него Полина узнала, что дилижанс на Брюссель ежедневно проходит через соседнее село, находящееся в нескольких лье, щедро расплатилась с весьма довольным полученным вознаграждением возницей и отправила его назад. Он, весело насвистывая, двинулся пешком к дилижансу, Полина же, чувствуя усталость, решила все вопросы отложить на утро, понимая, что предстоящее объяснение с мужем потребует немало душевных сил, и удалилась в отведенную ей комнату, дабы хорошенько выспаться.

Утром из разговора со словоохотливой хозяйкой, прислуживавшей постоялице за завтраком, Полина узнала о мужчине средних лет, видимо, иностранце, который пару месяцев назад поселился со своими детьми и немногочисленной прислугой в стоящем на отшибе доме за каменной грядой. Дом этот пользовался дурной славой. Последние пять лет, после того, как умер предыдущий его хозяин, полусумасшедший старик, выходивший из своего жилища только по ночам и бродивший по улицам деревни, пугая ее обитателей, дом стоял пустым, никто не хотел покупать его. Разное болтали. И про вампиров, и про привидений, и про ликантропов… Сама хозяйка считала подобные слухи бреднями и дурацкими сказками, но и она полагала, что какое-то проклятье над этим домом тяготеет. Впрочем, новый жилец ни в чем предосудительном замечен не был. И вообще ничего определенного сказать о нем нельзя. Известно только, что ежедневно после полудня он совершает прогулки в окрестном лесу в сопровождении неотступно следующего за ним молодого человека. Иногда берет с собою и детей. Вот и все.

Полина внимательно слушала болтовню хозяйки. Сведения о ежедневных прогулках графа были весьма кстати. Она решила явиться к мужу в его отсутствие, чувствуя, что будет лучше, коли сама будет принимать вернувшегося графа, а не наоборот. После завтрака Полина удалилась в свою комнату и принялась готовиться к встрече. Скудный дорожный гардероб не позволял ей явить Дмитрию Константиновичу весь блеск своей красоты, но она сделала все, чтобы выглядеть как можно привлекательнее, и надо признать, что ей это удалось.

В тиши кабинета граф почувствовал себя увереннее. Колотившееся сердце перестало прыгать в груди, несколько умерило свой ритм. Абросимову удалось даже сделать несколько глубоких вдохов и привести хотя бы в относительный порядок свои мысли. Сейчас он бросил все силы на то, чтобы сохранить спокойное, как ему казалось, выражение лица и подавлять желание взглянуть в лицо Полине. Он делал вид, что смотрит в окно все то время, пока она рассказывала ему о цели своего визита. Не задавал никаких вопросов, не прерывал ее. Просто слушал.

Но слышал плохо. Что-то опять о дневниках Масальского. Боже! Дались же им всем эти проклятые дневники! Снова об архиве Полторацкого. Она-то откуда знает? Впрочем… Похоже, эта страшная тайна давно перестала быть тайной. Иезуиты… Какие иезуиты?

– Масоны. Дневники нужны масонам, – не оборачиваясь поправил Абросимов Полину. – Я об этом знаю. Они уже… гм… – он замялся, подбирая нужное слово, – уже навещали меня.

– Нет, ваше сиятельство, я не оговорилась, именно иезуиты.

– Но дневники нужны масонам!

– Они нужны всем. Я не сомневаюсь, что и те, и другие скоро явятся сюда за ними. Если я сумела разыскать вас, то это удастся и им, причем в самое ближайшее время. Думаю, вам с детьми следует уехать, – сказала Полина в спину Абросимову.

– Спасибо за заботу, сударыня, – сухо ответил граф, – но я не собираюсь бегать по Европе, как заяц, спасающийся от гончих.

– Вы могли бы вернуться в Москву. Ваш дом уцелел и… Там вы будете в большей безопасности, чем здесь, ведь…

– Благодарю вас, – перебил Абросимов. – Я понял, что вы предлагаете. Пока я останусь здесь. Это все, что вы хотели мне сказать?

– Почти. Я хотела бы… Я очень сожалею о том, что причинила вам столько боли. Не прошу вас простить меня, но хочу, чтобы вы знали о моем раскаянии.

Эти слова заставили графа плотно сжать зубы и закрыть глаза. Усилием воли он взял себя в руки и проговорил, сохраняя прежнюю холодность:

– Теперь я знаю о вашем раскаянии. Я принял это к сведению. Еще что-нибудь?

– Нет.

– В таком случае не смею вас задерживать.

Граф подошел к двери кабинета, открыл ее и шагнул в сторону. Полина медленно поднялась и, опустив голову, направилась к выходу. Но тут вдруг что-то взорвалось в груди Абросимова. Он, по-прежнему не глядя на жену, схватился рукой за оконную раму и заговорил горячо и резко:

– Сударыня! Сколько я знаю вас, вам никогда не была свойственна сознательная жестокость. Или вы изменились? Зачем вы явились сюда? Каждая встреча с вами, даже само воспоминание о вас мучительны для меня. Никакие масоны, иезуиты, кто угодно еще не могут принести мне той боли, которую несете мне вы. Молю вас, если вы действительно хоть в чем-то раскаялись, навсегда оставить меня в покое и не терзать меня своим присутствием. Ведь я не делал вам зла. За что же вы… вы…

Он задохнулся и замолчал. Полина, замерев слушавшая этот монолог, снова двинулась к распахнутой двери. Но на пороге она остановилась и, обернувшись, обратилась к графу:

– Ваше сиятельство!

– Уходите! Уходите же! – простонал Абросимов.

– Дмитрий Константинович! – не сдавалась Полина, которой нужно было сказать нечто важное, необходимо, чтобы этот человек понял, что она знает, как виновата перед ним, что желает ему и его детям только добра, что…

Абросимов продолжал стоять, отвернувшись к окну, и лишь отрицательно тряс головой, показывая, что не будет ничего слушать.

– Митя…

Это слово заставило графа обернуться. Уже много лет никому не приходило в голову называть его Митей, так обращалась к нему только мать, даже родная сестра именовала брата Дмитрием. И вот это «Митя»… Он отчего-то сразу почувствовал себя беззащитным. Доспехи холодности и отчуждения, которыми пытался он защитить свою душу от чар этой ворожеи, бесполезным хламом рухнули к ее ногам. Последние остатки воли к сопротивлению были сломлены, когда он поднял на Полину глаза и встретил ее колдовской взгляд. Сейчас в нем застыло выражение неизбывной вины, и он был прекраснее, чем когда бы то ни было.

– Вы мое проклятье! – выдохнул граф и, будучи не в силах одолеть влекущую его силу, шагнул к Полине, прижался губами к ее губам.

Они приоткрылись и ответили на поцелуй. Их обладательница чуть подалась вперед, прижалась к Абросимову. Он почувствовал прикосновение ее упругой груди. Сладкий ток пробежал по жилам графа, тело его дернулось и окончательно вышло из повиновения разуму. Все, что накопилось в его душе за полгода разлуки с неверной женой, было разом отброшено, разорвано в клочья, унесено могучим порывом той неодолимой силы, которой теперь полностью покорился граф. Он сжимал в объятьях эту женщину, прекраснее и опаснее которой не было в целом свете, дрожащими пальцами неловко пытался справиться с застежками на ее платье.

Она торопливо помогала ему освобождать его и себя от мешающей дышать, чувствовать друг друга одежды. Но вдруг, на мгновение придя в себя, слегка отстранилась и едва слышно прошептала:

– Закройте дверь!

Только тут Абросимов вспомнил, что дверь кабинета остается распахнутой и любой из немногочисленных обитателей дома мог видеть их, но не это сейчас волновало его. С трудом оторвавшись от Полины, он бросился к двери, захлопнул ее, повернул торчащий в замке ключ. Когда он обернулся, то увидел Полину, которая, воспользовавшись мгновениями свободы от его объятий, сбросила на пол платье и сейчас предстала перед ним лишь в тонкой нижней рубашке, почти не скрывающей ее чудной наготы. Из груди Абросимова непроизвольно вырвался сдавленный стон, он стремительно шагнул к ней, поднял на руки, ставшие удивительно сильными, это легкое гибкое тело, повлек к стоявшей у стены кушетке, осторожно положил Полину на нее. Стремительно освободившись от остатков одежды, граф опустился на колени, нежно обнял ноги своей, казалось, навсегда потерянной жены, прижался щекой к ее бедрам. Они были плотно сжаты и слегка подрагивали в нетерпеливом возбуждении. Пальцы Полины коснулись подола рубашки, невесомая материя заскользила вверх, являя взору графа беззащитную белизну атласной кожи. Его жадные глаза, словно упиваясь собственным бесстыдством, не могли оторваться от волшебного зрелища.

Полина чуть приподнялась и потянула Абросимова к себе. Граф немедленно подчинился этому призыву. Осознание того, что она тоже желает его, исторгло из груди Абросимова еще один стон. Он прижался грудью к ее груди, обнял ее крепко, властно, нежно и трепетно, зарылся лицом в ее спутанные его ласками густые рыжие волосы, коснулся губами уха, зашептал в него нелепое, глупое, совершенно ненужное, такое необходимое:

– Милая… Милая… Я здесь… Я не могу без тебя… Я не могу без тебя…

Сейчас она была с ним. Сейчас она дарила ему наслаждение, которое, он знал это, не доступно никому из смертных. О! Сколь податливым, сколь покорным было это тело, немедленно отзывавшееся на любые его желания, предвосхищавшее сами эти желания, направлявшее его страсть к столь знакомому и вечно неведомому финалу. Графа вдруг охватил сладкий ужас, он боялся, что оно, это хрупкое тело, не выдержит его яростного напора, рассыпется, разобьется на множество осколков, окажется миражом, предательски развеется за мгновение до достижения высшего счастья. Но бесплотность эта оказывалась обманчивой, нежное облако, которое обнимал граф, сгустилось, стало упругим, опаляюще жарким, само крепко обхватило его, лишая дыхания… И тогда… тогда…

Полина разомкнула веки и слабо улыбнулась, увидев над собою лицо Абросимова. В глазах графа читались одновременно обожание, благодарность, вернувшаяся боль.

– Почему? Почему? – тихо проговорил Дмитрий Константинович. – Почему вы имеете такую силу надо мной? Я знаю, что буду жалеть об этом… О том, что сейчас… Но все равно! Спасибо тебе. Спасибо, потому что…

Полина подняла руку, положила ладонь ему на затылок, притянула его голову, прижала к своей груди. Пальцы другой руки зарылись в его седые волосы.

– Пожалуйста, – прошептала она, – не говори ничего. Хороший мой, бедный мой, не говори. У нас еще будет время, чтобы поговорить, у нас теперь будет много времени. Я не уйду от тебя. Слышишь? Не уйду. Даже если ты будешь гнать меня. А теперь молчи. Мне очень хорошо, мне хорошо с тобой. Понимаешь? И тебе хорошо. Ведь правда? Пусть нам будет хорошо. Молчи.

Абросимов замер. Он осторожно касался губами груди Полины. Действительно, не хотелось двигаться, не хотелось говорить, было лишь одно желание: пусть это мгновение длится вечно, пусть не кончается никогда. Схожие чувства он испытывал очень давно, в далеком детстве, когда мать перед сном, положив его голову себе на колени, расчесывала его тогда длинные и густые волосы редким гребнем, шепча своему мальчику что-то очень ласковое.

Ночь они провели в одной постели, забывшись сном лишь под утро. Абросимов сам удивлялся своей страсти, сделавшей его, казалось, лет на двадцать моложе. Оба они избегали объяснений, словно забыв обо всем, что было между ними прежде.

Граф проснулся от ласкового поцелуя Полины, когда солнце, пробиваясь через приоткрытые шторы, уже осветило спальню. Жена склонилась над ним и сказала серьезно и тихо:

– Молю об одном: поверь, я не играю с тобой. Я грешна, но сейчас говорю искренне. Мне надо много сказать вам… тебе. Прошу, выслушай меня и знай: я не та, что раньше. Давай поговорим в твоем кабинете после завтрака.

Не дожидаясь ответа, Полина легко поднялась, подошла к креслу, на котором лежал халат графа, явив взору Абросимова совершенство линий своей обнаженной спины, и направилась в ванную. Дмитрий Константинович тоже встал и начал медленно одеваться. Он даже не размышлял над тем, как следует ему держать себя с женой, зная, что любые построения трезвого рассудка окажутся немедленно разрушены взглядом этих сине-зеленых глаз, чуть заметным кивком обрамленной рыжими локонами головы, изящным изгибом тонкой шеи…

Завтрак прошел чинно и спокойно, походя на общую трапезу в каком-нибудь благопристойном бюргерском семействе. Денис и Оленька, проявляя удивительную в их возрасте деликатность, не задавали ни отцу, ни вновь обретенной мачехе никаких вопросов, поддерживали неспешный разговор о видах на погоду сегодня и об особенностях местного климата вообще. Абросимов ощущал отчего-то теплую печаль, несущую не боль, а некое странное умиротворение.

Побежденный страстью рассудок начинал занимать позиции, добровольно оставленные его извечной соперницей, убеждал графа, что случившееся вчера не в силах ничего изменить, не в состоянии склеить осколки вдребезги разбитых супружеских отношений. Совершенно ясно было и другое: тщетны любые попытки излечиться от болезни по имени Полина. Абросимов не мог и, честно говоря, не хотел противиться этим обстоятельствам, решил отдаться во власть несущего его потока. Будь, что будет. Предстоящий разговор вызывал любопытство, но не возбуждал беспокойства, рождающего нервное напряжение.

После завтрака Дмитрий Константинович попросил Полину подождать его в кабинете, сам же отправился вместе с детьми в комнату для занятий, где дал Денису задания по географии и математике, а Оленьке – по французскому и истории. Затем он решительно тряхнул головой и направился к Полине. По дороге ненадолго задержался у висящего на стене зеркала. Отражение одарило графа грустной улыбкой и в очередной раз убедило в том, что в его внешности нет ничего привлекательного для женщин, особенно для такой красавицы, как его жена.

– Нет, – спокойно сказал он себе. – Она не любит тебя. И никогда не полюбит. Бессмысленно тешить себя иллюзиями.

С этими словами он проследовал в кабинет, где в нетерпеливом ожидании томилась Полина, испытывавшая перед предстоящим объяснением гораздо большее волнение, чем ее супруг. Абросимов предложил ей сесть и сам опустился на стул. Оба они старались держаться подальше от кушетки, на которой, сами того не ожидая, оказались вчера, избегая даже смотреть в ту сторону.

– Я слушаю, – мягко сказал граф, приглашая Полину к началу разговора.

– Я хочу повиниться перед вами в своем грехе, – проговорила она. – Честное слово, я делаю это не для того, чтобы отягчить ваше сердце своим признанием и снова ранить его. Просто… Между нами не должна стоять неправда. Вы очень дороги мне. За время нашей разлуки я поняла это. Да, я обманывала вас, да, я играла с вами, но теперь не желаю и не могу лгать.

Полина замолчала, потом зажмурилась и выдохнула:

– Я уже была обвенчана, когда выходила за вас!

Она открыла глаза и быстро взглянула на Абросимова. Зрачки его чуть расширились, но лицо оставалось спокойным. Полина заговорила торопливо и горячо, словно опасаясь, что не успеет сказать то, что намеревалась сообщить, что граф прервет ее каким-нибудь ненужным вопросом или еще что-нибудь помешает ее признанию. Она рассказала без утайки историю своей жизни до появления в доме Абросимова, опуская лишь некоторые малозначительные подробности. Поведала о мертворожденном ребенке, о безумном венчании со Штернбергом в саксонской деревушке, о предательстве Георга, о том, что ее тайна стала каким-то образом известна преследовавшему ее Ряжскому… Лицо Абросимова при упоминании имени убитого им на дуэли князя исказилось болезненной гримасой, он поднялся со стула и отвернулся к стене, возле которой простоял, пока Полина рассказывала об интригах Ростопчина.

Неожиданно граф подошел к ней, заглянул в глаза, положил руки на плечи, поднял со стула, осторожно обнял и тихо сказал, гладя по голове, словно ребенка:

– Бедная моя, бедная! Сколько довелось тебе пережить! Почему ты раньше ничего мне не говорила? Почему сразу не доверилась мне?

– Я… я… – задыхаясь, прошептала Полина и вдруг разрыдалась, уткнувшись лицом в плечо Абросимова.

Ей не хотелось больше быть сильной и независимой, она неожиданно ощутила, что всегда подспудно мечтала о таких нежных, верных руках, обнимающих ее, готовых оградить от любой беды, о таком любящем и благородном сердце, способном простить любое прегрешение. Из гордой амазонки, бесстрашно бросающейся в битву с судьбой, она вмиг превратилась в несчастную слабую женщину, маленькую девочку, отбросившую глупую строптивость, нуждающуюся в понимании, прощении и защите. Полина плакала. Абросимов, сознавая необходимость и целительную силу этих слез, не пытался остановить их, не утешал эту взбалмошную гордячку, такую сильную, такую неприкаянную, такую любимую. Он молча стоял посреди кабинета, продолжая обнимать Полину и гладить ее по волосам.

Потом они наперебой рассказывали друг другу о тех приключениях, что довелось им пережить за время разлуки. Полина поведала о своем пленении, о ранении, о бегстве из Москвы, когда ей стало известно о том, что иезуиты разыскивают ее мужа, охотясь за дневниками Масальского. Абросимов сообщил о нападении на дом под Гентом, предпринятом Свидерским и его людьми, о Владимире Ворте, которого Полина должна помнить по Петербургу. Она снова принялась уговаривать мужа оставить Арденны и перебраться в Москву, где граф и его семья будут в гораздо большей безопасности.

– Нет, дорогая, – покачал головой Абросимов. – Сейчас это совершенно невозможно. Я должен дождаться возвращения Ворта. Он повез дневники Масальского в Петербург и скоро уже будет здесь. Не думаю, что нам что-нибудь грозит. Кроме того, Владимир оставил здесь своего человека для охраны. Я представлял его тебе за завтраком.

Сказанное отнюдь не успокоило Полину, но, хорошо зная упрямство Абросимова, она не стала настаивать на немедленном отъезде. Может, действительно, стоит дождаться возвращения этого загадочного Ворта, которому так доверяет граф?

Приближалось время обеда. Дмитрий Константинович, не желая слушать никаких возражений, велел ставшей удивительно покладистой Полине поселиться в его доме и немедленно перенести ее вещи, оставленные в деревенской гостинице. Он вызвался сам отправиться с нею, но она уверила мужа, что в этом нет никакой необходимости, пусть идет к детям, она сама даст необходимые распоряжения хозяину постоялого двора по поводу лошадей, экипажа, дорожного кофра и тут же вернется назад. С этими словами Полина поспешила в гостиницу, желая управиться поскорее с этим нехитрым делом, дабы из-за ее отсутствия не пришлось откладывать обед. Она знала, сколь раздражают графа отступления от привычного распорядка.

Глава IV

Иезуиты

Как только Полина вошла в гостиницу, хозяин заговорщицки подмигнул ей и сообщил, что со вчерашнего дня ее дожидаются два каких-то господина, один из которых назвался ее старым знакомым. Сейчас они в столовой и просили немедленно известить, когда госпожа вернется. Хозяин, по его словам, пренебрег этой просьбой и сперва рассказал обо всем своей постоялице, дабы она сама смогла решить, насколько желательна для нее эта встреча.

Первым порывом Полины было немедленно броситься прочь и, примчавшись в дом Абросимова, уговорить его немедленно бежать из этой деревни. Но она сдержалась, понимая, что если их настигла рука масонов или иезуитов, то эти люди не позволят так просто ускользнуть. Кроме того, они сами хотели встретиться с нею, а опасности, она это твердо знала, всегда лучше смотреть в лицо. После недолгих колебаний Полина попросила проводить ее к нежданным визитерам.

Двое мужчин сидели за угловым столом и были заняты поглощением обеда, который подавала им хозяйка. Один из гостей сидел спиной к двери, лица его было не разглядеть, второй же – человек средних лет с ничем не примечательной внешностью – оказался ей совершенно незнаком.

– Добрый день, господа! – громко произнесла Полина, быстро подойдя к обедающим. – Вы желали меня видеть?

Ее приход оказался неожиданным для обоих. Один из них так и застыл, не донеся до рта ложку с томатным супом, второй поперхнулся и резко повернул голову. Теперь уже настала очередь Полины изумляться. Этот мужчина и в самом деле был ей хорошо знаком. Перед нею сидел Влакис-Арконада. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом тонкие губы иезуита растянулись в приветливой улыбке, он встал и, учтиво поклонившись, произнес по-русски:

– Чрезвычайно рад встречи с вами, графиня. Не соблаговолите ли сесть и разделить с нами скромную трапезу?

С этими словами он чуть отодвинул ближайший стул, приглашая Полину к столу.

– Я не голодна, – холодно ответила она, но заняла предложенное место.

Арконада сделал короткий жест, его спутник, поспешно схватив свою тарелку, встал и перешел в противоположный угол комнаты, а хозяйка, подчиняясь властному взору иезуита, поторопилась скрыться за дверью.

– Я бы не хотел, чтобы содержание нашей беседы стало известно посторонним, – пояснил Арконада. – Хотя никто, кроме нас, не говорит здесь по-русски, но все же…

– И что же привело вас в эту сельскую глушь, Василий Карлович? Что заставило оставить Москву, вверенную вашему чуткому попечительству? – участливо спросила Полина, полностью оправившаяся от своего изумления, готовая к борьбе, напряженная, как струна.

По губам иезуита вновь прозмеилась улыбка.

– Не думаю, что ваш сарказм уместен, Полина Ивановна. Вам прекрасно известно, зачем я здесь. Немного поразмыслив, вы могли бы догадаться и о том, как я попал сюда. Мне, поверьте, было весьма приятно предаться беззаботной болтовне о том, что случилось со мною после нашей последней встречи, послушал бы и о ваших приключениях, хотя они мне хорошо известны, но у нас мало времени.

– Вы следили за мной?

– Конечно. Правда, в расположении русских войск ваш след был потерян. Но в Вильно мы снова напали на него и уже не упускали вас из виду. Когда вы задержались в Генте, стало ясно, что цель близка, и я поспешил во Фландрию. Дальнейшее, надеюсь, не нуждается в объяснении.

– Чего вы хотите?

– Все того же. Нам нужны дневники Масальского. Теперь, когда к ним подобрались масоны, которые, не сомневаюсь, в самом скором времени тоже будут здесь, эти бумаги необходимы нам больше, чем когда бы то ни было. И я очень рассчитываю на вашу помощь.

Полина открыла уже было рот, чтобы сообщить, что дневников в настоящее время нет у графа, но прикусила язык. Подчиняясь неясному чувству, она решила не говорить об этом. Она удивленно вскинула брови:

– На мою помощь? И чем же я могу помочь вам, мсье Арконада? Или у вас теперь иное имя?

– Вы должны понимать всю серьезность сложившегося положения, – сказал иезуит, пропуская вопрос собеседницы мимо ушей и не обращая внимания на ее язвительность. – Я исполняю личное поручение генерала ордена. Надеюсь, вы осознаете, что это значит? Так вот, генерал настаивал на быстрых и решительных действиях, считая нецелесообразными любые переговоры. То, что я беседую с вами, грубо нарушает полученные инструкции.

– Что вы подразумеваете под быстрыми и решительными действиями?

– Мне велено завладеть дневниками любой ценой. Слышите? Любой!

Арконада ненадолго замолчал, давая Полине возможность оценить сказанное, потом продолжил:

– У меня достаточно людей, готовых исполнить любое приказание. Дом графа со вчерашнего вечера находится под неусыпным наблюдением. Все возможные пути бегства перекрыты. Графу, его детям, теперь, естественно, и вам просто некуда деться. Если к завтрашнему вечеру я не получу бумаги Масальского, нам придется захватить дом и завладеть ими силою. Но в таком случае… В таком случае неизбежно прольется кровь. Вы можете думать обо мне все, что угодно, но я не хочу напрасных жертв. Я был против насилия и пытался объяснить генералу… Впрочем, сейчас это уже не имеет никакого значения. Я воин Иисуса и исполню полученный приказ. Вы должны это понимать.

Лицо Полины побледнело, губы плотно сжались. У нее возникло страстное желание выхватить стилет из ножен, спрятанных в левом рукаве платья, вонзить его в горло этому негодяю, а там… Нет. Это не годится. Если ей и удастся убить Арконаду сейчас, это ничем не поможет Абросимову и его семье. Кроме того, она постоянно чувствовала нацеленный ей в спину цепкий взгляд спутника иезуита. Этот человек вовсе не походил на деревенского увальня. Убить Арконаду будет не так просто, да и не даст его смерть ничего, даже отсрочки, наоборот, только ускорит развязку. Иезуит напряженно ждал решения Полины, внимательно изучая ее лицо, которое оставалось непроницаемым, никак не отражая тех чувств, что бушевали сейчас в груди графини.

– Что я должна сделать?

В глазах Арконады промелькнули облегчение и торжество.

– Найти дневники, забрать их, передать мне. Не думаю, что вам стоит сообщать мужу о нашем разговоре. Сколько я знаю, граф неимоверно упрям и верит в идеалы рыцарства. Почти уверен, что ни при каких условиях он не согласится расстаться с бумагами Масальского. Будет лучше, если вы все сделаете тайно. В этом случае я обещаю, что никто не пострадает: ни вы, ни граф, ни его близкие, а мы немедленно покинем эти места, позволив вам и дальше наслаждаться деревенской тишиной, покоем, прогулками в Арденнских лесах. Вы знаете, что я держу свое слово и всегда соблюдаю условия договора.

– Значит условия договора таковы: дневники Масальского в обмен на жизнь Абросимова и его семьи?

– Именно так, – кивнул Арконада.

– Но вы забыли сообщить мне еще кое-что.

– Что же?

– Сумму, которую я получу, если выполню ваше задание.

Арконада снова улыбнулся и укоризненно покачал головой.

– Боюсь, Полина Ивановна, вы все-таки плохо представляете себе свое положение. Вам следует думать не о деньгах, а о том, чтобы остаться в живых. Разве жизнь не лучшая награда за ваши труды? Кроме того, с чего это вы вдруг стали столь меркантильны? Помнится, на борту «Фелиции» вы отказались от денег, которые я предлагал вам.

– Обстоятельства изменились, господин Влакис. Если я похищу так необходимые вам дневники, это неминуемо приведет к окончательному разрыву с мужем. Вряд ли он сохранит за мной то содержание, которое я получаю теперь. Я слишком хорошо знаю, что такое нужда, и слишком долго сама добывала себе средства к существованию. Если я потеряю все то, чего с таким трудом добилась, то должна получить достойную компенсацию. Что до ваших угроз… До того, что вы позволили себе пугать меня смертью… Вам должно быть хорошо известно, что я не раз рисковала жизнью и по более ничтожному поводу, а теперь…

– Хорошо! Хорошо! – замахал руками Арконада. – В чем-то вы даже правы. И сколько вы хотите?

– Двадцать тысяч франков. Золотом.

– Однако! – присвистнул иезуит. – У вас неплохой аппетит. Ладно, не будем торговаться. Вы сможете получить эти деньги через неделю в Брюсселе. Вам следует прийти…

– Я получу эти деньги завтра, когда передам вам дневники.

– Но, сударыня… Вы же понимаете, что я не вожу с собой столь крупных сумм. Необходимо время, а его у нас, как я вам уже сказал, нет.

– У вас впереди целые сутки. Зная возможности ордена, не сомневаюсь, что это достаточный срок, чтобы раздобыть и значительно большую сумму. Завтра я передам вам бумаги в обмен на деньги.

Арконада задумался, внимательно поглядел на Полину, наконец, кивнул:

– Хорошо, вы получите то, о чем просите.

– И еще. Не удивляйтесь, если я явлюсь на нашу встречу не одна.

– Бог с вами, Полина Ивановна! Разве я хоть раз обманул вас?

– Я опасаюсь не вас. Мне после нашей сделки придется бежать из этих мест, а слабой женщине не стоит путешествовать одной со столь большими деньгами.

– Если дело в этом, я могу предоставить вам надежную охрану.

– Мне будет куда спокойнее, если меня будет сопровождать человек, которому я безусловно доверяю. О вас, сударь, я подобного сказать не могу.

– Не знаю, почему вы хотите меня обидеть, но это ваше дело. И кто же сей надежный человек?

– Это уж мое дело. Назначайте время и место нашей следующей встречи. Мы увидимся здесь?

– Не думаю, что это разумно. Тут слишком много посторонних глаз. Встретимся в лесу за домом графа. В гору поднимается тропа, в поллье пути она разветвляется, вам следует идти по правой дорожке до поваленной сосны. Мы будем ждать вас там завтра в два часа пополудни.

– Хорошо, – сказала Полина и кликнула хозяина гостиницы.

Она велела ему доставить ее вещи в дом за каменной грядой, туда же отогнать лошадей и экипаж, после чего щедро расплатилась за недолгий постой, наградила Арконаду холодной улыбкой на прощанье и покинула постоялый двор. Спутник иезуита все это время безмолвно просидевший за угловым столом быстро вскочил на ноги и сделал шаг к двери, вопросительно глядя на Арконаду. Но тот жестом велел ему вернуться на место. Не было никакого смысла следить за Полиной на деревенских улицах. Тем более, что бежать ей, действительно, было некуда. Арконада прекрасно знал это.

Во время обеда Абросимов бросал беспокойные взгляды на свою жену. Что означала ее просьба о новом важном разговоре? Почему она потребовала, чтобы на нем присутствовал Филипп? Отчего она почти ничего не ест, лишь рассеянно блуждает глазами по комнате, невпопад отвечая на невинные вопросы детей? Графу не терпелось поскорее завершить трапезу и удалиться с Полиной в кабинет, дабы получить ответы на мучившие его вопросы, но он старался держать себя в руках и никак не проявлять своей взволнованности. После обеда, когда дети ушли к себе, а Осип принялся убирать со стола, Дмитрий Константинович пригласил Полину и Филиппа в свою рабочую комнату, плотно запер за собою дверь.

Полина лаконично, но не упуская важных подробностей, изложила содержание своей беседы с Арконадой, сообщив попутно то, что было ей известно об этом человеке. Филипп выслушал все с хмурой невозмутимостью. Абросимов же вскочил на ноги и принялся метаться по кабинету, с трудом сдерживая переполнявшую его ярость.

– Негодяй! – вскричал он, когда Полина перешла к рассказу об Арконаде, не сообщая, разумеется, о ночи, проведенной ею с иезуитом в Москве. – Негодяй! Я сейчас же отправлюсь к нему и вызову этого мерзавца. Он не посмеет отказаться! Я…

– Он не станет драться с вами, – остановил его порыв Филипп, не проронивший до этого ни слова. – Устав ордена запрещает воинам Иисуса участвовать в поединках, они предпочитают убивать из-за угла. Прошу вас успокоиться, ваше сиятельство, нам необходимо найти выход из сложившегося положения, а для этого нужна холодная голова.

Полина взглянула на говорившего с уважением. У этого человека была душа бойца, от него исходила неколебимая уверенность в собственной силе. Полине было хорошо известно, как важна подобная уверенность в жестоких схватках. Слова Филиппа отрезвили графа, он опустился на стул, стиснул голову руками, словно пытался собрать воедино разбегающиеся мысли, но вскоре снова вскочил на ноги.

– Мы будем оборонять дом! – воскликнул он. – Мы будем драться! Пусть только заявятся сюда, их будет ждать достойный прием.

– Простите, ваше сиятельство, но и этот план трудно признать разумным. В доме лишь трое мужчин, двое из которых… гм… простите меня еще раз… не очень искушены в военном деле и не имеют опыта участия в подобных баталиях. Мы не знаем, сколько людей у Арконады, но, думаю, их не меньше дюжины. Не сомневаюсь, что все они владеют оружием. Кроме того, в доме дети, им негде укрыться, если начнется стрельба.

– Значит, – возмущенно выкрикнул Абросимов, – вы предлагаете сдаться?

– Это, безусловно, было бы самым разумным, – спокойно проговорил Филипп, невозмутимость которого ничуть не поколебало возбуждение графа. – Но в данных обстоятельствах мы не можем пойти на это. Дневников Масальского здесь нет, стало быть, нам нечего предложить этим людям. Сомневаюсь, что нас пощадят, даже если мы сообщим, где интересующие их бумаги. А в этом случае мы поставим под угрозу жизнь Ворта и судьбу империи.

– Что же вы предлагаете? – спросил Абросимов, почти побежденный хладнокровием Филиппа.

– Нам… Вам следует бежать отсюда.

– Я должен спасаться бегством? – Дмитрий Константинович снова начал закипать.

– Доблесть не в том, чтобы бессмысленно погибнуть, погубив жену и детей, но в том, чтобы сохранить их жизни.

Абросимов, ничего не говоря, прошелся по кабинету и снова сел.

– Хорошо, – смиряясь, проговорил граф. – Но как мы сможем убежать отсюда? Ведь у нас нет шапок-невидимок!

– Не знаю, – покачал головой Филипп. – Но это то, над чем всем нам следует размышлять. Должен быть какой-то выход.

В это время раздался осторожный стук в дверь и послышался острожный голос Осипа:

– Простите, барин, там мальчишка экипаж пригнал.

– Дай ему денег и пусть… – раздраженно начал Абросимов, не отворяя двери, но Полина, которой в голову пришла неожиданная мысль, остановила его.

– Подождите!

Она повернула ключ в замке, вышла из кабинета и попросила слугу отвести ее к посланцу из гостиницы. Ничего не объясняя оставшимся мужчинам, Полина удалилась вместе с лакеем. Абросимов недоуменно смотрел ей вслед. Филипп продолжал хранить невозмутимость, хотя маневр графини и для него оставался загадкой. Она вернулась через несколько минут, неожиданно широко улыбнулась и сказала:

– К счастью, он забыл в гостинице мой саквояж, и ему придется прийти сюда еще раз, чтобы доставить недостающие вещи.

– Кто он? Что это значит? – спросил, ничего не понимая, Дмитрий Константинович.

– Мальчишка. Его зовут Пьер. Сын одного из местных крестьян. Отец отпускает его помогать хозяевам гостиницы. Те платят весьма скромно, но зато кормят обедом. Короче, все довольны. Мы с ним познакомились, когда я приехала.

– И что? – продолжал недоумевать граф.

– Мы очень мало знаем о нашем противнике и не имеем никакой возможности отправиться на разведку. Нам нужен кто-нибудь, кто смог бы сделать это за нас. Никто лучше деревенского мальчишки, знающего окрестности как свои пять пальцев, с этим заданием не справится. Теперь же благодаря забытому саквояжу у него есть повод вернуться и рассказать нам о своих наблюдениях.

Филипп одобрительно кивнул головой, он явно не ожидал от этой так внезапно появившейся в доме молодой женщины подобного. Граф с восхищением смотрел на Полину.

– Пьер сметлив и наблюдателен, – продолжала она. – Он сказал, что еще вчера заметил в лесу каких-то незнакомых людей, которые мало походили на иногда забредающих в эти края охотников. Мальчик пообещал, что немедленно отправится со своими сверстниками в лес, где они предадутся обычным играм деревенской детворы, выяснив попутно, сколько человек у Арконады и где они скрываются. Через пару часов он принесет саквояж и обо всем расскажет.

Настроение у собравшихся в кабинете несколько улучшилось, хотя каждый понимал, что, по сути, в их непростом положении ничего не изменилось. Следующие несколько часов они ломали голову над тем, как обмануть бдительность иезуитов и улизнуть от них. Все соглашались с тем, что главное – это спасти детей. Конечно, они могли отправиться с отцом на обычную прогулку, которая не вызовет особых подозрений. А там уж попытаться ускользнуть из-под опеки людей Арконады. Они наверняка будут тайно следить за ними. Интересное открытие, совершенное Абросимовым, еще когда он лазил по окрестным скалам с Вортом, делали выполнение этой задачи возможным, но возникала новая проблема: граф с детьми не смогут оставаться в укрытии долгое время, следовало выбираться из леса, а дороги иезуиты, без всякого сомнения, перекрыли, выследить и схватить беглецов не составит большого труда. Тут Полина вспомнила о том, что вскользь упомянул Пьер, когда рассказывал о странных людях, замеченных им около деревни.

– Сено! – воскликнула она. – Он сказал, что видел двоих, укрывающихся за деревьями, когда вез сено. Пьер по поручению отца возит сено в Бастон.

Филипп и Абросимов удивленно смотрели на Полину, не понимая, как то обстоятельство, что мальчик возит сено, может помочь им. Она, досадуя на бестолковость мужчин, всегда готовых сражаться, но при этом не способных придумать что-нибудь вразумительное, пояснила:

– Мы можем укрыться в сене. Нам удастся миновать выставленные Арконадой кордоны. Все в округе знают, что Пьер возит сено в Бастон, и иезуиты видели его на дороге, значит, никаких подозрений очередная его поездка не вызовет.

– Это стоящий план, – откликнулся Филипп. – Но следует точно уговориться, как он поедет и где будет ждать, если, конечно, мальчишка еще согласится…

– Согласится, – уверенно заявила Полина. – Пьер очень любит деньги. Если предложить ему больше, чем получает он в гостинице за год, а мы, думаю, легко можем себе это позволить, паренек пойдет на все.

– Все необходимо сделать точно и в срок, нельзя ошибиться ни на минуту, – озабоченно проговорил Филипп, и все трое занялись доработкой плана, стараясь расписать каждый шаг, согласовать каждое действие.

Осип доложил, что мальчишка принес саквояж, и Полина отправилась на новые переговоры с Пьером. Отсутствовала она недолго, вернувшись же, сообщила, что рассказ мальчика подтвердил худшие их опасения. Непосредственно у дома никого нет, но в лесу вокруг него не менее дюжины незнакомцев. Двое из них постоянно находятся на вершине того самого холма, с которого графу так нравилось любоваться открывающимся видом, и, сменяя друг друга, не спускают глаз с дома, благо он оттуда как на ладони.

Когда Пьер узнал о затее с сеном и услышал, сколько ему заплатят, получив в подтверждение серьезности намерений рыжеволосой госпожи весьма убедительный задаток, глаза его загорелись, и он с охотой согласился сделать то, о чем его просят, заверив нанимательницу, что все будет исполнено точно.

Таким образом, план в целом выглядел готовым, оставалось дорисовать некоторые детали. Самым трудным оказалось убедить заупрямившегося Абросимова укрыться в лесу с детьми, а после спрятаться в телеге с сеном. Граф категорически возражал против того, чтобы Полина отправлялась на встречу с Арконадой, заявляя, что честь не позволяет ему прятаться, подобно крысе, в то время как его жена рискует своей жизнью. С трудом удалось уломать упрямца, убедив его, что главное состоит в спасении детей, что Арконада не станет встречаться ни с кем, кроме Полины, что иезуиты не позволят гулять в лесу никому, кроме Дмитрия Константиновича.

Граф пошел на попятную, но стал требовать, чтобы его жену сопровождал Филипп. Совместными усилиями удалось убедить Абросимова в неразумности и этой затеи. Человек Ворта мог быть хорошо известен иезуитам, они видели его, когда он сопровождал графа на прогулках. Если Филипп отправится вместе с Полиной, Арконада сразу поймет, что она во всем открылась мужу, и не станет вести никаких переговоров. Осипа же, почти не покидающего дом, никто из иезуитов не знал, вид старого слуги не должен встревожить их. Ко всему именно Филипп взял на себя едва ли ни самое сложное из задуманного ими, Осип с этим попросту не справился бы.

Их напряженный разговор продолжался и после ужина, до поздней ночи, наконец, они все же разошлись, решив, что им необходимо выспаться перед ждущим их испытанием. Но быстро уснуть удалось только Филиппу. Полина забылась лишь под утро, лежащий рядом с нею Абросимов так и не смог сомкнуть глаз.

Глава V

Нежданный гость

Панихиду по новопреставленному воину Алексею отслужили в Смоленске. Ближние храмы стояли в разорении. Возвращаясь в имение по расхлябанным весенним дорогам, Сашенька и Андрей Петрович почти не говорили. Разрушенный войною древний город производил тяжкое впечатление. Конечно, и здесь жизнь понемногу налаживалась, однако еще не скоро выгоревшие улицы обрастут новыми домами, а заросшие крапивой и ивановой травой пустыри долго еще будут напоминать о нашествии двунадесяти языков. Только могучие башни кремля упрямо стояли неколебимыми грозными часовыми, мол, многое мы вынесли и не пали, вынесем и нынешний разор.

Андрей Петрович нарушил молчание, лишь когда подъезжали к поместью.

– Я, Сашенька, думаю Никиту в столицу отправить. Хватит ему вольностей. Да и возрос он уже достаточно, чтобы достойное образование получить. Списался я тут кое с кем из наших – не все еще перемерли орлы екатерининские – хочу Никиту Андреевича в Лицей устроить.

Сашеньке, пребывавшей все последние дни в глубокой меланхолии, это решение отца показалось неожиданным. Хотя, если поразмыслить, определяться мальчику было уже пора.

– Не мал ли он еще, батюшка, для петербургской-то выучки?

– В самый раз. За зиму зело в науках поднаторел. В Городце-то тетенькин зять Пыльев Иван Игнатьевич, ты должна его помнить, уже профессор московский, ну вот, с Никитой занимался и весьма лестно его аттестует. Математика, география… С языками иностранными аз, грешный, его муштровал. История тож. Тетенька не всю библиотеку мужнину распродала – подспорье немалое. Так что, полагаю, вполне достоин наш Никита взыскать премудростей лицейских. Да и не один он в столицу отправится. С тобою.

– Со мной?! – тут уж Сашеньке довелось удивиться по-настоящему.

– Да-с, и не смейте мне, государыня Александра Андреевна, перечить. Живем бок о бок, а поговорить серьезно недосуг. Вот и дорогу всю молчком.

– Что это вы, батюшка? В имении забот невпроворот, только обживаться начали. Да и вы не молоды. Извините, что на это указываю, но ведь так и есть. И на какие такие средства вознамерились вы снарядить нашу экспедицию в Петербург? С хлеба на квас перебиваемся.

– Знаю. И что хлеб столичный весьма недешев, лучше тебя, дуры, понимаю. Потому еще в Городце с теткой твое Марией беседу имел, а третьего дня бумаги получил.

– О чем это вы?

– Говорю, так слушай. А то опять изругаю, а сего не желаю, ибо грех это. Покойная твоя матушка и тетка унаследовали в свое время шкатулку с драгоценностями – дар императрицы покойной деду их, как говорится, за заслуги перед Отечеством. Дар этот неделим, и по смерти матери твоей остался у Марии. Дочь ее, как тебе известно, умерла бездетной. Более наследников тетушка не имеет. Так что теперь ларец этот будет положен под хороший процент в банк. Уже, собственно, положен.

– И предполагается, что на эти средства мы будем существовать в Санкт-Петербурге?

– Вот именно.

– Но я не хочу уезжать из Красновидова! – Сашенька сгоряча привстала и тут же пребольно ударилась о потолок кареты, шлепнувшись на сидение со слезами досады на глазах, она снова упрямо воскликнула: – Не хочу!

– Знать мало стукнулась, – язвительно проворчал Андрей Петрович.

– Я, батюшка, уже не дитя малое, – не замечая отцовского сарказма, продолжала Александра. – Уж и под венцом стояла и вдовой сделалась, сын у меня, коли запамятовали. Негоже меня, как куклу, с места на место без спросу переставлять.

Бригадир тоже начал закипать.

– Отчего же без спросу? Вот, спрашиваю. Только, ежели ты такова, то и спрос с тебя другой. Своим умом, говоришь, крепка сделалась? Так изволь, сделай милость, открой глазоньки и посмотри внимательно да не за спину и не под ноги, а вперед. Спрятаться решила? Думаешь, не вижу? Ты ведь Неживина по рождению. А Неживины никогда ни от кого не бегали. И от себя не бегали! Помещицей надумала заделаться? Это в двадцать-то лет! Ты еще в монашки постригись!

– Мне, батюшка, девятнадцать.

– Лучше твоего знаю. Не смей отца перебивать!

С минуту они молчали, каждый старался укротить свой горячий норов. Первой заговорила дочь.

– Извините мою резкость и непочтительность, батюшка, но я не понимаю, чем уж так плоха жизнь помещицы.

– И ты меня прости, коли есть за что. А жизнь сельская ничем не плоха. Всем она хороша… Это-то и худо. Почему сей парадокс? Вот почему: каждому овощу свое время, или, как сказано в Писании: «Время разбрасывать камни и время собирать каменья». Я счастливой тебя хочу видеть. Ведаешь ведь, в чем счастье молодости.

Сашенька молчала, глядя в окно, на проплывавшие мимо унылые заросли придорожной ольхи, которые все никак не кончались.

– Ведомо тебе? Ответь. Пересиль себя и ответь.

Ольшаник кончился, карета стала забирать в гору, мелькнула синь реки, дальний высокий бор… Сашенька повернула к отцу побледневшее лицо:

– Вы, вы… Прошу… Вы делаете мне больно.

Бригадир вдруг быстро закрыл глаза руками и тихо по-стариковски всхлипнул.

– Батюшка!

– Я ничего. Я сейчас.

Сделав над собою усилие, Неживин опустил еще чуть дрожащие руки на колени. Экипаж подъезжал к поместью.

– Вот и прибыли, – промолвил Андрей Петрович, крепко ухватил дочь за плечо и быстро поцеловал ее в щеку.

– Прости меня, дочка, дурака старого. Только ты оттаешь. Верю, что оттаешь.

Не дожидаясь, пока повозка остановится, бригадир распахнул дверцу, соскочил на землю и, задорно подпрыгивая, поспешил к амбару, откуда доносился дробный стук топоров.

У Сашеньки от тряски и душевных переживаний разболелась голова. Она прошла к себе, долго сидела, уставив взор в свежеструганные доски стены. В капельке смолы отчаянно билась прилипшая мошка. Через некоторое время ей удалось освободиться, и она неслышно взвилась к приотворенному окну в светлый вечер.

После поездки с отцом в Смоленск в сердце Сашеньки поселилось беспокойство. Она продолжала обычные хлопоты по хозяйству, вечерами играла с сыном, сплетничала с Анфисой, бывшей в курсе всех новостей, что разносила сарафанная почта, даже пару раз проэкзаменовала Никиту по латыни и французскому. Однако смутная тревога не покидала ее, пока не оформилась в виде простой истины: ей стало скучно в родном имении.

С домашними делами Анфиса и Прасковья справлялись не хуже нее, на стройке заправляли Андрей Петрович и Прохор. Что уж о полевых работах говорить… Жизнь в усадьбе, еще недавно казавшаяся ей исполненной великого смысла и единственной возможной, обернулась рутиной, выглядела блажью глупой барыни. Пройдет весна, потом лето, зима… Снова весна… Все чаще вспоминала она Петербург, Москву… Что-то она не успела разглядеть, почувствовать во время своего столь недолгого пребывания в столицах. Жизнь в деревне, такая простая, незатейливая, спокойная, предсказуемо повторяющаяся из года в год… Здесь хорошо обитать на склоне лет, удалившись от столичной суеты. Сашенька ощутила, что ей отчего-то не хватает праздничного блеска. Многое пережив и поняв за прошедший год, она, конечно, научилась различать за деревьями лес, за блеском – не всегда золото. И все же…

Может быть, в столице жизнь даст ей еще один шанс, расколдует застывшее сердце, которое живо и алчет, увы, отнюдь не провинциальных пасторалей. Было еще одно, наверное, самое важное. Сашенька понимала, что потеряла часть себя. И не в избе под Вязьмой, не в разоренном имении, не в лесной глуши. Эта потеря произошла раньше, в Петербурге, после первой измены Алексея. Сейчас вторая половина Сашеньки где-то там, на Обводном, горько плачет, ждет, когда хозяйка отыщет ее, примет, согреет…

Что ж, значит, надо собираться в путь. Сына она, разумеется, возьмет с собою, тут и обсуждать нечего. Беспокойство ушло, его сменила уверенность в правильности своего выбора. В тот же день она переговорила с отцом, объявив свое согласие на отъезд в столицу с сыном и братом Никитой. В имении начал раскручиваться маховик основательных и неспешных приготовлений к путешествию.

Через два дня на дорогу в Красновидово со смоленского тракта свернула двуколка. Сашенька с сыном, одетым для прогулки, стояла на крыльце. Увидев возок, она отчего-то взволновалась, попыталась, сощурив глаза, разглядеть сидевшего в нем человека. Ездок правил сам, без кучера. У коновязи двуколка остановилась, гость вышел и легкими шагами поспешил к дому. Дорожный плащ, партикулярное платье, серая шляпа. Лицо прибывшего, худое, скуластое, с легким румянцем на чуть впалых щеках показалось Александре знакомым. Конечно! Владимир Ворт, друг ее покойного мужа.

Ворт подошел к крыльцу, снял шляпу, поклонился.

– Добрый день, Александра Андреевна. Гостя примете?

Голос Владимира, взгляд его умных слегка навыкате глаз были приятны Сашеньке. Она улыбнулась и, держа на руках Селиверстова-младшего, спустилась с крыльца.

– Здравствуйте, Владимир Николаевич. Александр, поздоровайся с господином Вортом.

Ребенок некоторое время разглядывал шляпу гостя, которую тот держал в руках, потом его лицо, наконец, крепко ухватился ручонкой за отворот плаща и потянулся вперед, требуя, чтобы незнакомец взял его на руки.

– Александр! – растерянно воскликнула Сашенька.

Но Ворт ловко подхватил мальчика, который тут же уселся на сгибе локтя, повернул к матери довольную мордашку, сообщив при этом: «Дадада», после чего принялся озирать окрестности, сочтя ритуал знакомства оконченным. Александра хотела забрать шалуна к себе, но Ворт попросил не лишать его удовольствия и дать возможность сполна насладиться теплым приемом будущего хозяина имения. Некоторое время они так и беседовали, покуда Александр Алексеевич не возжелал прогуляться к ближайшей курице, дабы удовлетворить свой интерес на предмет того, крепки ли у хохлатки перья в хвосте. Пришлось к неудовольствию дитяти зайти в дом.

Ворт приехал в Красновидово совсем ненадолго, так спешил с ответственным поручением в Европу. Александра представила гостя отцу. Старый бригадир с видимой радостью оторвался от ненавистной ему расходной книги и после обмена полагающимися любезностями засыпал Владимира Николаевича вопросами о политических и военных новостях. Сашенька оставила мужчин, отправившись хлопотать об обеде. Пока Прасковья собирала на стол, Александра размышляла, зачем этот весьма занятой человек решил завернуть к ним. Только затем, чтобы выразить свое участие вдове покойного друга? Странно. Как бы то ни было, она рада была видеть Ворта. Возможно, его приезд – это некий знак, приглашение собравшемуся в путь, но робеющему неизвестности…

В кабинете бригадира беседа сосредоточилась, само собой, на войне в Европе, оценке сил, позиций сторон, особенностях боевых действий, особенно в горной местности. Ворт расположился в кресле, покуривая трубку с длинным мундштуком. Андрей Петрович, вдохновленный вниманием к своей персоне, расхаживал от окна к двери. Было приятно, что этот замечательно тонкий и внимательный собеседник проявляет такой интерес к соображениям отставного бригадира. Неживин увлекся до чрезвычайности и пустился в изложение своего видения тактики боя в зимних горах.

– Вы ведь участвовали в италийском походе? – Ворт ловко ввернул свой вопрос в затянувшийся монолог старого вояки.

Глаза Андрея Петровича гордо сверкнули.

– Точно так-с! Со светлейшим Александром Васильевичем все эти Альпы треклятые излазил. И по Чертову мосту хаживать под пулями пришлось. Крепко нам тогда досталось по милости храбрых в отступлениях и капитуляциях союзничков. Помяните мое слово: избави Бог от австрияков в друзьях!

– Вы лично знали Суворова?

– Да уж… Он ведь, почитай, всех солдат своих в лицо и по имени знал, особенно ветеранов. Память была у него изумительная. И на людей и на языки иностранные. Сколько он наречий этих знал, и не скажу, казалось, на любом объясниться без труда мог. Хотя раз мне, грешному, пришлось при нем толмачом поработать.

– Вот как?

– Представьте. История забавная, на анекдот больше похожая, и, между нами говоря… Эх, ладно! В том же италийском походе это и случилось. Оторвались мы от французов на два перехода. Александр Васильевич меня с поручением в одну деревушку горную отправил, Шварцфлюс называется, впрочем, к делу это отношения не имеет. Неприятеля там не было, так что возвратились мы без потерь. Вдруг стрельба за утесом.

– Вы тогда в каких чинах состояли, Андрей Петрович?

– Уж два года как бригадиром значился. Потому важное поручение и было доверено. Но не обо мне речь. Снег глубок был, потому в расположение войск наших мы лишь, что называется, к шапошному разбору только и успели. Гренадеры засевших французов в штыки взяли, а сверху егеря ударили. «Ура!» – и кончено. Можно было из орудий ударить, но поселение швейцарское уж больно опасно стояло. Случись бы от пушечной пальбы лавина, всем бы смерть пришла. Пожалел генералиссимус людей. И своих и чужих пожалел. Думали отдохнем чуть в селе этом – ан нет. Разведчики – лихие ребята – бегут: француз в двух часах. А нам до перевала и зацепиться негде. Снег валит. Дорога пока есть, но вот-вот закроет. Я как раз Александру Васильевичу о порученном мне деле докладываю, и тут депутация жителей той деревни к светлейшему подходит. В чем дело? Заминка выходит. Суворов понимает, что времени нет, и простужен сильно был, однако ж остановился, решил граждан швейцарских выслушать. А как выслушал, аж побагровел. И, хотите верьте, хотите нет, обложил он этих ходоков по-русски, что называется, с перебором и ускакал, только мне рукой махнул: «Переведи и не отставай!» А как такое перевести? Швейцарцы ему благодарственные дары поднести хотели и книгу какую-то ветхую приволокли, чтоб светлейший в ней расписался. Стоят теперь вслед Александру Васильевичу глазами хлопают, «Вас? Вас?» – спрашивают. «Крутись, – думаю, – Неживин!» Щеки надул и перевожу: «Герр Суворов, – говорю, – вельми тронут вашим, господа, порывом, чувств не в силах сдержать и от скромности, присущей ему не менее доблести, в смущение впал и отбыл. Однако ж просит дары сии употребить на постановку в селении вашем памятного знака, русское оружие прославляющего. Желает он вам всякого блага и покровительства Божьего». Вымолвил я все это, шпоры коню и ауфвидерзеен.

– И что? Установили? – лицо Ворта оставалось невозмутимым, хотя в глазах горели искорки смеха.

– Этого не скажу. Не знаю.

На пороге появилась Сашенька.

– Господа! Прошу к столу.

Отставной бригадир, Ворт, Сашенька и Никита за обедом сидели по-домашнему, без чинов и церемоний. Вслед за Андреем Петровичем пришел черед очароваться гостем и Никите. Мальчик восторженно слушал рассказы Владимира о героических русских воинах: Денисе Давыдове, генерале Раевском, поставившем рядом с собою, идя в атаку, своих сыновей, о Платове, Кульневе, о самом Кутузове… Со многими из них Ворт был знаком лично, а живое описание военных эпизодов наводило на мысль, что рассказчик сам в них участвовал.

«Каков чиновник Министерства иностранных дел!» – подумала Сашенька, не давая, впрочем, себе труда развить эту мысль. В конце обеда Ворт сообщил, что неотложные дела, к прискорбию, не позволяют ему далее наслаждаться радушием и гостеприимством хозяев поместья. Бригадир понимающе кивнул, Никита с явным сожалением поблагодарил Владимира Николаевича за его интересные рассказы, после чего высказал надежду, что будет иметь возможность видеть господина Ворта в Петербурге, куда вскоре отбывает вместе с сестрой для продолжения образования.

– Буду рад нашей встрече в столице, – заверил его Владимир.

Он чуть помолчал, потом добавил, обращаясь к Сашеньке:

– Благодарю за теплый прием, Александра Андреевна, и сожалею о краткости своего визита.

– В нашем доме вам всегда будут рады. Позвольте проводить вас.

Выйдя из дома, Владимир остановился у коновязи и заговорил серьезно и тихо:

– Александра Андреевна! Не знаю, как скоро и при каких обстоятельствах сведет нас судьба, и, не имея более подходящего случая, должен исполнить поручение весьма личного свойства. За неделю до своей гибели ваш муж написал мне письмо. Я, к сожалению, не имею от Алексея Кирилловича разрешения ознакомить вас с содержанием этого послания, но считаю своим долгом сообщить вам, о чем полковник просил меня. Помимо всего прочего, Алексей велел мне в случае его гибели принять участие в вашей дальнейшей судьбе. Теперь, расценивая это как завещание друга, считаю своим долгом объявить, что просьбу его я выполню, употребив все свои возможности и силы на то, чтобы вы и его сын имели существование, достойное семьи героя.

Сашенька молчала, медлил и Ворт. Лошадь, запряженная в двуколку, нетерпеливо потряхивала гривой.

– Я благодарю вас за участие, Владимир Николаевич, – заговорила Сашенька, стремясь отогнать печальные видения, – и ценю ваш порыв…

– Это мой долг, сударыня, – мягко сказал Ворт.

– Пусть так. Всегда приятно думать, что есть люди, готовые откликнуться на просьбу о помощи. Но… Просить мне не о чем. Живем мы тихо, скромно. Спасибо. Вы отчего-то расстроились? Право, не стоит. Друг Алексея – всегда желанный гость для нас. Как вы слышали, батюшка отправляет Никиту в Петербург, я еду с ним. Надеюсь мы там увидимся. Ведь вы помните нашу квартиру на Обводном? До свидания!

Ворт поклонился и сел в двуколку. Сашенька провожала его взглядом. Обернется? Нет? Невинная угадайка, знакомая всем провожающим. Повозка скрылась за поворотом, стук копыт затих. Странный господин Ворт не обернулся. Человек из прошлого. Или из будущего? Ответить на этот вопрос могла только она, Александра Андреевна Селиверстова.

Глава VI

Побег

Несмотря на строгие предостережения своего патрона, хорошо знавшего нрав той, кто должна была появиться на небольшой поляне, заканчивающейся обрывистым спуском, и уверявшего, что от этой женщины следует ожидать любой каверзы, что нужно быть готовыми к самым решительным действиям, подчиненные Арконады сохраняли некоторое благодушие, вызванное резонными сомнениями в том, что кто-либо может серьезно угрожать трем вооруженным и умеющим пользоваться оружием мужчинам. Настроение это лишь усилилось, когда они увидели тех, кого ждали. Странная пара показалась из-за огромного валуна, окруженного густыми кустами. Вид стройной молодой женщины и особенно старика в лакейской ливрее, который с трудом поспевал за своей спутницей, мелко семеня подагрическими ногами, развеял последние сомнения в том, что предстоящее дело не представляет опасности. Арконада, почувствовав это, зло процедил сквозь зубы:

– Внимание! Пистолеты!

Иезуит сам коснулся пальцами рукояти пистолета, что торчал у него из-за пояса. Каждый из его спутников, вняв призыву, извлек оружие. Арконада внимательно следил за приближающейся парой. Ему было неизвестно, что происходило в каких-нибудь двух верстах от него, в этом самом лесу, куда, как донесли иезуиту, отправился на прогулку с обоими детьми граф Абросимов. Это было прогнозируемо, и двое людей Арконады, как и было им велено, бесшумными тенями следовали за совершающим моцион семейством.

Уже больше часа бродил граф по весеннему лесу, беседовал о чем-то с сыном, восторгался букетами из первых цветов, что собирала и приносила на суд отцу его дочь. Внешне ничто не выдавало того чудовищного напряжения, в котором пребывал Абросимов и того волнения, которое охватило Дениса и Оленьку. Узкая лесная тропка резко ныряла вниз, на несколько мгновений семейство скрылось из глаз соглядатаев. Когда же те посмотрели на склон холма, то обнаружили, что преследуемые исчезли. Исчезли в буквальном смысле этого слова, словно сквозь землю провалились. Укрыться тут было совершенно негде, путь справа преграждала отвесная скала, лес же слева и впереди был редок и хорошо просматривался на сотню саженей, тонкие стволы не позволили бы спрятаться за ними даже ребенку.

Преследователи озадаченно переглянулись и принялись тщательно исследовать каждую кочку, каждый куст в надежде отыскать следы пропавших. Наконец один из них тихонько свистнул, подзывая своего товарища. Он указал на узкую расщелину в скале, скрытую от глаз охапками сухого валежника. Двое мужчин, с трудом протиснувшись через этот проход, вскоре оказались в небольшой пещере, из которой темный сырой коридор вел куда-то в глубь горы. Теперь стало понятно, куда юркнули беглецы, ясно было и то, что далеко уйти они не могли, прятались сейчас где-то в темноте вот этого коридора.

Подручные иезуита принялись совещаться, что следует предпринять дальше. Конечно, Абросимов обнаружил слежку, очевидно и то, что он заранее планировал побег, значит, эта рыжая ведьма, о которой говорил им Арконада, все рассказала своему мужу. Следовало немедленно сообщить обо всем тому, кто уполномочен самим генералом ордена. С другой стороны, их предводитель не исключал чего-либо подобного, предполагая, что Абросимов может попытаться скрыться. На этот счет были даны точные и строгие инструкции: задержать и привести к нему, буде же это по какой-либо причине трудно исполнить, убить всех безо всякой жалости.

После недолгого совещания преследователи решили не тревожить патрона, не вводить его понапрасну в грех гневливости, заставляя наказывать своих подчиненных за нерадивость, а самим исправить положение. Неужели же они не одолеют какого-то полусумасшедшего графа? Один из людей Арконады остался караулить у входа в пещеру, второй же, вытащив из кучи валежника несколько веток подлиннее и посуше, запалил их и двинулся, освещая себе дорогу, по коридору.

Абросимов с детьми прошли около версты по узкому сырому тоннелю. Они изрядно вымокли – с потолка капала вода, скапливающаяся в небольшие лужи на каменном полу. Свет давал небольшой факел, до времени укрытый под плащом графа, предусмотрительно взятый им с собой, как и склянка с лампадным маслом. До выхода с противоположной стороны горы оставалось совсем немного, следовало лишь повернуть за угол и пройти еще с два десятка саженей, но Дмитрий Константинович не торопился выходить на воздух. До срока, назначенного для встречи с Пьером, оставалось еще немного времени, и Абросимов решил, что безопаснее провести этот срок здесь, притаившись в небольшой нише в стене.

Потушив факел, граф сжимал в руке пистолет и напряженно вглядывался во мглу. Конечно, вероятность того, что их преследователи сумеют отыскать среди множества ветвящихся подземных ходов тот единственный, что приведет их сюда, была ничтожно мала, но все же исключать подобного не следовало.

И сейчас, и за время подземного пути граф не раз мысленно благодарил Ворта за то, что тот еще в первые недели их пребывания в Арденнах уговорил его обследовать эти катакомбы, пользующиеся у местных жителей, которые и сообщили о них вновь прибывшим, желая предостеречь, дурной славой. Владимир подошел к изучению недр весьма основательно, впрочем, он все делал спокойно и основательно. Соблюдая возможную осторожность, они тщательно осмотрели большинство из замысловатых ходов, пометили особыми знаками тот путь, что вел к выходу из горы. Вряд ли Ворт мог тогда представить, что знание секретов лабиринта спасет жизнь и самому Абросимову, и его детям, но привычка ничего не оставлять без внимания оказалась весьма кстати.

Абросимов напрасно ждал преследователей. Человек Арконады, отправившийся за беглецами несколько минут шел вперед по постепенно сужающемуся тоннелю, но тот внезапно разделился на два хода, один из которых вел чуть вверх, второй же забирал вниз. Подручный иезуита допустил первую ошибку, двинувшись наугад по правому коридору, но тот тоже разделился, предлагая на этот раз уже три возможных пути. И здесь охотник за людьми допустил свой второй промах, ставший для него роковым. Он снова пошел вправо, решив держаться выбранной тактики и веря в свою удачу.

Еще несколько минут он шел вперед, но потом решил вернуться, осознав, что устройство пещеры вовсе не является столь простым, как представлялось ему поначалу, и отыскать тут беглецов будет не столь просто. Кроме того, он опасался остаться без света – ему пришлось зажечь предпоследнюю из захваченных с собой хворостин. Казалось, что найти путь назад не очень трудно. Но вскоре он вновь оказался на развилке. Та ли эта развилка, на которой он повернул в последний раз, или какая-то иная несчастный не думал. Он помнил, что все время держался правой стороны, значит, сейчас нужно повернуть налево. Так он и сделал, но вскоре оказался отчего-то не в знакомом ему коридоре, а в довольно просторной подземной зале со свисающими с потолка огромными сталактитами. Из пещеры вело сразу несколько тоннелей.

Обреченный затравленно огляделся, зажег от догорающей хворостины последнюю из принесенных веток. Он пытался не поддаваться отчаянию и панике, успокоиться и избрать тот единственный путь, который позволит вырваться из ловушки. Что-то толкнуло его в один из тех ходов, что открывались взору слева. Возможно, он пошел туда, потому что этот тоннель выглядел выше и шире остальных.

Тем временем его товарищ, ожидавший у входа завершения подземной экспедиции, решил, что та чересчур затянулась. Он прошел несколько шагов по коридору и принялся звать того, с кем отправился на это задание. Ответа не получил. Звуки, как мячики, отскакивали от каменных стен, не проникая в глубь подземелья. Но долго звать ему не пришлось. Из деревни донеслись глухие удары набата, извещавшие о том, что случилось какая-то беда. Тут же рожок протрубил тревожный сигнал, приказывающий всем, кого привел с собой Арконада, немедленно поспешить в заранее условленное место.

Оставшийся в подземелье тем временем в полной мгле метался на ощупь по бесчисленным коридорам, больно ударялся о каменные выступы, падал в лужи, срывая голос, звал на помощь, молил о спасении. Тщетно. Ему было суждено навеки остаться в лабиринте. Духи горы приняли еще одну страшную жертву…

Пьер остановил воз с сеном на дороге, лениво слез с козел, сделал вид, что поправляет упряжь, зыркая при этом по сторонам и не замечая ничего подозрительного. Вид выскочившего на дорогу графа и его детей вызвал невольную улыбку мальчишки: все трое вымокли до нитки и были с ног до головы перемазаны глиной. Ничего аристократического в облике этого перепуганного и измученного семейства сейчас не было. Абросимов подсадил детей, помогая им забраться в телегу. Они, повинуясь указаниям отца, тут же зарылись в сено, словно полевые мыши. Сам граф последовал за ними, хотя это получилось у него не столь ловко. Пьер с ленивой степенностью обошел воз, взял вилы, поправил сено, скрывая следы своих пассажиров, после чего запрыгнул на телегу и двинулся вперед. Вскоре он отчего-то свернул с дороги, ведшей к Бастону, на лесную просеку и потрусил по ней.

Полина остановилась шагах в десяти от Арконады и послала ему чарующую улыбку. Иезуит попытался придать своему лицу приветливое выражение и шагнул навстречу Полине, но та подняла руку, останавливая его, и громко сказала: