Высший суд

Размер шрифта: 13

Электра

Лида вышла на балкон полить цветы, и увидела, как из подъехавшего такси вылезает Ильин. Лида схватила коробок спичек, выбежала из квартиры и затолкала спичку в скважину замка соседской двери. Потом начала мыть пол на лестничной площадке руками, без швабры. Из лифта вышел Ильин с чемоданом на колесах.

– Ой, Андрей Викторович, какая неожиданность! – воскликнула Лида.

– Лидочка, привет! – сказал Ильин. – Только тебя и вижу здесь за этим занятием. А ты что же, прямо руками, не шваброй? Как не брезгуешь?

– Порядок люблю. А заодно гибкость развиваю.

– А я уж подумал, с гордыней таким способом борешься.

– Ой, Андрей Викторович, это слишком сложно для меня, – замурлыкала Лида. – Но помимо развития гибкости, есть еще одна причина. Сказать? Я так рада поболтать с вами. Двадцать четыре года вместе живем, в смысле на одной лестничной площадке, а сколько раз вот так? Впервые. Все время куда-то спешите. Все кого-то анализируете. Небось, в основном женщин. Мужиков-то что толку анализировать? Они пустоту свою так прячут. Ух!

– Лида, тебе сколько? Двадцать четыре, кажется, а рассуждаешь…

– Как тетка? Ну, обстоятельная я. Много думаю, размышляю, тоже, как и вы, анализирую. И вас в том числе раскладываю по полочкам. А вы и не знаете.

Посмеиваясь, Ильин нажал на кнопку дверного звонка.

– Андрей Викторович, – сказала Лида, – а ведь ваши на дачу укатили.

– Не дождались, значит, – расстроился Ильин. – Ну и ладно, зато посплю спокойно. Только что за чертовщина! Ключ не вставляется.

– Помочь? – пряча улыбку, предложила Лида.

Ильин уступил ключ. У соседки, естественно, тоже ничего не получалось. Но от этой неудачи она становилась только веселее.

– Видно, это судьба, Андрей Викторович. Ну, а куда вам теперь деваться? Только к нам. Не бойтесь, мамы нет. Она уехала с вашими. Я как раз кофе только что сварила.

Лида исчезла. Ильин заглянул в гнездо замка и увидел, что оно чем-то забито. Появилась Лида с двумя чашками. Дала одну Ильину. Он взял с заметной опаской.

– Почему пишут «дымяшийся кофе»? – лучисто смотрела Лида. – Ведь это пар, а не дым. Попробуйте, не жидко? Я от природы скуповата, характер такой. Хотя это, пожалуй, не характер. (Ильин пригубил кофе.) Ну как? Не пожадничала?

– Гм. Вкусный кофе, даже без сгущенки вкусный, – заметил Ильин.

– Ой! Ведь вы со сгущенкой любите. Пойдемте, положу вам ложечку, что ж вам мучиться. Лет десять уже мечтаю, чтобы вы зашли. Я ведь еще и мечтательная.

– И глаза у тебя какие-то затуманенные, – совсем насторожился Ильин.

– А это о чем говорит? – тараторила Лида. – Секрет? А еще я бываю развязной, даже вульгарной. Но у нас вся жизнь отчасти вульгарная. Зато я умею сострадать людям и чувствовать свою вину. Ну, пойдемте, Андрей Викторович, пойдемте. Примете душ, накормлю вас вашими любимыми оладьями, поспите. Сколько вы летели? Часов восемь. Ну вот, поспать вам надо.

Лида вкатила чемодан в свою квартиру. Ильин попытался ей помешать, но она ловко уклонилась.

– Лида, что на тебя нашло, отдай чемодан. Я вызову такси, – сопротивлялся Ильин.

– Вообще-то, до дачи почти сто километров. А вы ж, небось, потратились.

Ильин пересчитал деньги в бумажнике.

– В самом деле, наличных кот наплакал. Но ты одолжишь по-соседски.

– Зачем это мне? – рассмеялась Лида. – У меня насчет вас совсем другие планы.

– Лида, я раньше не замечал у тебя столько юмора.

– Ой, вы меня совсем не знаете.

Лида решительно взяла Ильина под руку и ввела в свою квартиру. В руках у нее появилось полотенце, она открыла дверь ванной, повесила там полотенце.

Ильин снял плащ и обреченно вступил в ванную. Лида включила музыкальный центр. Квартиру наполнила мелодия хита мировой классики. Предположим, что-то из «Кармен сюиты».

Через минуту в кухне появился Ильин. Лида усадила его, поставила перед ним тарелку оладий и налила в бокалы красное вино.

– Андрей Викторович, я вам постелила в своей комнате. Вдруг мама вернется и увидит, что вы спите в ее постели без спроса.

– Лида, это у тебя репетиция? Ты получила такую роль? – спросил Ильин.

– Отчасти да, – отвечала Лида. – Роль, репетиция. Я все объясню, когда вы придете в форму. Пейте до дна, расслабьтесь. Вы даже не представляете, что я сейчас чувствую. Я будто только начинаю жить.

Когда Ильин справился с оладьями, Лида проводила его до своей постели и оставила, прикрыв за собой дверь.

Набрала в мобильнике номер.

– Мам, привет! Ну как вы там? Как же я тебе завидую. Ничего я не запыхалась. Просто у меня репетиция. Я в экстазе. Ну как зачем? Позвонила, чтобы узнать, как тебе там хорошо без меня. Ничего не произошло. Давай, пока-пока!

Лида подошла к двери, хотела открыть и войти, но что-то ее останавливало. Она боролась с собой и приходила почти в отчаяние. Потом все же вошла тихонько, села на пол возле спящего на кушетке Ильина, тихонько прислонилась головой к его плечу и закрыла глаза.

Ильин прервал дремоту:

– Так что за пьеса, Лида?

– Ах, Андрей Викторович, давайте о пьесе потом, – сказала Лида. – Давайте просто поболтаем. Болтаете же вы со своей доченькой Алинкой. А поболтать мне хочется о любви. Андрей Викторович, у вас есть в настоящее время влюбленность? Ну что вы так удивляетесь? Что вас больше удивляет? Мой бесцеремонный вопрос? Или тот факт, что вы можете быть в кого-то влюблены? Как вам вообще живется, Андрей Викторович? Как дышится? Какие успехи вас радуют? Что вас огорчает и мешает радоваться жизни? Опять не то? Ну, тогда я уж и не знаю, о чем поболтать с вами. Вы чего-то волнуетесь, а мое волнение – в том, что я слишком на равных пытаюсь с вами поболтать, а вы чувствуете свой возраст. Да наплюйте вы на это. Ой, я даже чувствую, как у меня пульс подскочил. Надо померить.

Лида достала из тумбочки пульсоксиметр и вставила в него палец.

– Ого! Под сто! А у вас? Давайте проверим.

Не дожидаясь ответа, Лида вставила в пульсоксиметр палец Ильина.

– И у вас столько же. Ну и что? Как снимем волнение? Ведь если не снять, еще больше повысится.

– Лида, думаю, нас обоих успокоит разговор о твоей работе, – сказал Ильин.

– У меня это запланировано, – согласилась Лида. – Только чуть позже. А пока я спрошу вот о чем: вы думали обо мне хоть раз за последние десять лет? Когда-то вы восхищались мной, называли картиночкой, дарили мне подарки, учили танцевать вальс, плавать… Вместе с Алинкой, конечно, но все равно – я забывала, что живу без отца. И все было естественно, от души. Ведь так?

– Так и было.

– Я сейчас разревусь, – Лида шмыгнула носом.

– Лида, что за новая роль? – поинтересовался Ильин.

– Электра Софокла. Только вы можете помочь мне. Мне нужен психоанализ.

– Как у тебя все просто, Лида, – укорил Ильин. – А ведь я соблюдаю правило Фрейда. Не анализировать никого из своего окружения. Да и зачем это тебе? Ты совершенно нормальная девушка.

– Нормальная? – страшно удивилась Лида. – И это говорит специалист?

Ильин замялся:

– Ну, конечно, твой набор качеств кое о чем говорит, но не факт, совсем не факт. Если бы я видел что-то серьезное, я бы не стал скрывать. А я обычно вижу эмоции людей до того, как они начинают их проявлять.

– Просто я научилась держать себя в руках. Хорошо контролирую бессознанку.

Ильин удивился:

– Надо же, освоила жаргон психиатров. (Обратил внимание на книги.) Э, да ты целую библиотечку насобирала.

– Не насобирала, а изучила, – поправила Лида. – И что мне теперь самой себя лечить? Даже Фрейд не смог провести самому себе психоанализ. Не могу даже определить, какая у меня грудь, мягкая или твердая. То есть: невротик я или безобидный шизик.

– Угадывается шизоидный комплекс. Тяга к порядку, неразвитая гибкость, затуманенный взгляд, мечтательность, некоторая скупость, тяга к правде.

– А как насчет груди? – этим вопросом Лида привела Ильина в замешательство. – Что ж вы так стесняетесь? Вы же врач. И я вас как врача прошу, – Лида взяла руку Ильина и прижала к своей груди. – Расслабьте ладонь. Что ж вы такой зажатый?

Ильин готов был вывернуться наизнанку:

– Лида, сколько угодно случаев, когда люди придумывают себе черт знает что.

– Ничего я не придумываю. Вы – моя последняя надежда. Поэтому я с вами так откровенна. Это как раз говорит о том, что я выраженный невротик. Смешное слово, но только не для меня. Меня надо полечить. Но я боюсь лечь в психушку. И вы едва ли это посоветуете.

– Тобой может позаниматься моя коллега, Елена Анатольевна.

– Это очень дорого. – отвергла Лида.

– Она ничего с тебя не возьмет, но точно поможет.

– Нет! Или вы, или никто!

– Лида, ты капризничаешь.

– Капризничаю. Еще внушат что-нибудь не то. Ну и психоанализ – это все-таки исповедь. Зачем мне посвящать кого-то в наши секреты?

– Наши? Лида…

– Ну что Лида, Андрей Викторович? У меня далеко все зашло, а говорите, что все видите до того, как начнется.

– Ладно, тогда скажи в двух словах, что тебя беспокоит.

– Ну тогда держитесь за что-нибудь. Флиртую, завлекаю, а в решающий момент страшно боюсь близости, сыплю в бокал вина снотворное. Обманутые мэны угрожают меня наказать. С мамой дикие напряги. Следит, не приходят ли ко мне ночью ее хахали. Силы все чаще говорят мне: включи газ и уйди из дома. Но самое неприятное – силы говорят, что однажды я убила хахаля мамы и даже подсказывают, каким способом.

– Какие силы, Лида?

– Сегодня я сказала силам: если вы есть, пусть он приедет сегодня, когда никого нет. И вы приехали!

– Ты чувствуешь напряжение в лице, плечах?

– Да, особенно ниже пояса. Но меня еще кое-что беспокоит. Может быть, даже сильнее всего. Мне страшно сразу сказать.

– Ты говори, а я сам сварю кофе.

– Только мне без сгущенки и на этот раз покрепче.

Ильин принялся готовить кофе.

– Андрей Викторович, я вам удивляюсь, как вам могла когда-то нравиться моя мама? Наверное, вы были совсем другим, – как бы простодушно сказала Лида.

– Это Даша, мама твоя, так сказала? – удивился Ильин. – Что она мне нравилась?

– Об этом и женушка ваша, Тамара Сергеевна, не раз вспоминала. А что? Разве не так? – добавила простодушная Лида.

– Просто это было так давно, что кажется, будто этого не было, – извивался Ильин.

– Я понимаю, мама в молодости была бесшабашной, поэтому вам и неприятно вспоминать. А вы были правильным. Вы быстро поняли, что ничего серьезного у вас с ней быть не может.

– Ну зачем ты так? – укорил Ильин.

– Я говорю то, что было на самом деле. Достаточно взглянуть на ее фотографии. Я люблю маму, но не уважаю ее. Думать так неприятно, вслух говорить – тем более. Но я не могу ничего с собой сделать. Я зациклена на правде. Она из меня прет. И вообще, мой внутренний мир, Андрей Викторович, это сплошные комплексы, фобии и неврозы. Интересно, вы могли бы уважать и любить женщину с таким внутренним миром?

– Но ведь ты хочешь быть еще и леди.

– С чего вы взяли?

– Уж признайся, если любишь правду.

– Леди – это всего лишь внешний лоск, – рассуждала Лида. – А настоящее очарование женщины не в красоте. Человеку все приедается. А очарование – это то, что не надоедает. Короче, у меня, как и у вас, развито чувство прекрасного, но оно мне только мешает. Я всеми недовольна и особенно собой.

– С чего ты взяла, что у меня развито чувство прекрасного? – удивился Ильин.

– У вас нос большой. У мужчин это первый показатель.

– А у тебя какой показатель?

– Ну лицом я точно в маму. Но меня как магнитом потянула сцена, а мама всю жизнь парикмахер. Хотя, конечно, у парикмахера тоже должно быть чувство прекрасного. Видите, мы уже просто болтаем.

– Я убеждаюсь, что совсем не знаю тебя. А раньше казалось… Но тогда ты чаще бывала у нас.

– Тамара Сергеевна меня невзлюбила. Или всегда ненавидела, только прятала это. Посчитала, что я плохо влияю на Алинку. Если честно, мое одиночество началось как раз в то время, когда я перестала бывать у вас.

– Я об этом ничего не знаю.

– Да ладно. Как это? Тамара Сергеевна не раз говорила вам, что я плохо влияю на Алинку.

– Странно, что это никак не отразилось на отношениях Тамары и твоей мамы.

– Еще как отразилось. Мама тоже перестала бывать у вас. Но потом подруги помирились, а я осталась за бортом.

– Как это неприятно. А что же Алина? Я что-то не замечал, чтобы она так уж слушалась мамочку.

– Тамара Сергеевна сказала Алинке, будто я на вас не так смотрю. (После паузы) Боже, что я несу? На самом деле, я перестала бывать у вас, потому что не могла видеть… Нет, не могу. Пока не могу. Но я обязательно скажу, потому что сейчас это нужно уже не мне, а вам… А почему вы не спрашиваете, не нахожу ли я в своем одиночестве какого-то позитива?

– Действительно, хороший вопрос.

– Я стала записывать свои переживания, мысли, какие-то диалоги. Конечно, это все надо привести в порядок, придать какую-то форму. Может быть, я решусь показать вам, а вы что-то посоветуете.

– Среди литераторов распространено мнение, что произведение о любви должно быть написано именно неумело. С непосредственностью, – сказал Ильин.

– Правильно. Любовь нерассказуема. Так, кажется, Зинаида Гиппиус писала. Стоп! Андрей Викторович, разве я сказала, что мои записи о любви? Они скорее о нелюбви. Интересно, как вы объясните свою оговорку?

– Действительно… – обронил Ильин.

– В кусты, Андрей Викторович?

– Не совсем. Беру тайм-аут на экспресс-самоанализ.

– Это меня бодрит. И почему мнение литераторов, по вашему мнению, странное? Непосредственность как раз привлекает. И лучше убеждает, что написанное – правда, а не вымысел.

– Лидочка, ты рассуждаешь, как очень взрослая, и даже более того.

– Не отвлекайтесь от вашего самоанализа, Андрей Викторович, – призвала Лида. – Или вы уже? Тогда я вся внимание.

– Ну что сказать. Видимо, некоторая любовная грусть…

– …или даже тоска по любви, – добавила Лида.

– Хорошо, назовем это тоской… все еще остается на периферии моего сознания и чувственной сферы.

– Вот почему я не могу прочитать ни одной книги по психологии. К чему эта абракадабра? Неужели нельзя о сложном писать и говорить просто? Я бы на вашем месте сказала примерно так. Я, Андрей Викторович Ильин, давно уже забыл, что такое влюбленность. Поэтому даже пугаюсь, когда испытываю что-то подобное. Даже если моя влюбленность чисто платоническая.

– Лида, ты выздоравливаешь на глазах.

– Так вы специально мне поддаетесь?

– У тебя сильная энергетика.

– А вы знаете, что в энергетику влюбляются? Те, кому своей не хватает. Но вам это не грозит. Хотя знаете, чем сильнее энергетика, тем сильнее спады, приступы депрессии. Я иногда лежу полдня без сил.

– Холерический темперамент.

– Разве холерик испытывает такие приступы?

– Ты можешь быть смешанным типом.

– Вот это точно. Гремучая смесь чего-то с чем-то. Мама говорит, что у меня на дню два-три характера.

– С годами это пройдет. Останется один.

– Ага, самый худший. Если сохранится дефицит любви.

Ильин вдруг заговорил, будто на лекции:

– Да, мы привыкли жить плохо, но никак не привыкнем, что при этом нужно еще научиться любить друг друга. Это вообще не входит в программу жизни. В ее первой половине нас захлестывает желание, чтобы любили нас. А потом, когда это не получается, мы перестаем любить что бы то ни было и кого бы то ни было. Любовь как чувство перестает функционировать. Единственное исключение – любовь к домашним животным. Там – полная гарантия взаимности.

– Почему же вы не заведете собаку? – вставила Лида.

– Исключительно из чувства страха. Ты же знаешь, сколько у меня разъездов. Никто не будет заботиться о ней, как я.

– Ах, почему я не могу обратиться в вашу собаку, – размечталась Лида. – Я бы с вами ездила. Я бы хорошо себя вела. Все время виляла бы хвостом. Между прочим, в Америке с собакой можно хоть самолетом летать, хоть в ресторан ходить. А мы – такая еще деревня! Хотя, может, это и хорошо. Но я вас отвлекла. У меня мысли путаются. Вы меня направляйте. Прежде чем приступить к главному, мы должны наговориться. Почему вы не спрашиваете, есть ли у меня бойфренд? Или вам все равно?

– Лидочка, мои мысли не залетают так далеко, – как бы извинился Ильин.

– А вы знаете, что 49 процентов пар сегодня спариваются на первом свидании? – строго спросила Лида.

– Меня это не удивляет, – как бы оправдывался Ильин. – Девственность вышла из моды, перестала быть фетишем. А если этого фетиша нет, то все не просто разрешено, а крайне желательно, ибо сладострастие – это инстинкт, а секс – наслаждение.

– Куда-то не туда вы повернули, ну да ладно, – еще строже сказала Лида. – Вообще-то, я просто хочу проверить, можете ли вы на глазок определить человека. Рентген вы, в конце концов, или не рентген? Потому, что у меня к вам есть главный вопрос. (Ильин изобразил интерес.) Нет, только не сейчас. Мы еще недостаточно близки. Наверное, для того чтобы ускорить сближение, я должна кое в чем признаться. Вас, наверное, покоробили мои слова о маме. Но поверьте, я далеко не все сказала, а всего никогда вам не скажу. Этой правды не выдержит никакая исповедь. Я скажу вам только часть. Вы, конечно, догадываетесь, что у мамы было многовато мужчин. Некоторых она приводила сразу после стрижки. Но с годами тех из них, кого мама могла увлечь, становилось все меньше. И когда я подросла, клиенты стали мне улыбаться чаще, чем маме. А один заявился однажды, когда мама была на работе. Мне было двенадцать, но у меня, как ни странно, еще не было эротических позывов. Я была в этом смысле очень неразвитым ребенком. Но мамин клиент был терпелив и нежен. Он распалял меня своими ласками не меньше месяца, пока я не вспыхнула. Но именно в этот момент мама вычислила его и застукала с поличным. И натравила на него другого хахаля. Вы должны помнить этот жуткий скандал.

– Для меня потеря девственности не стала трагедией, – продолжала Лида. – Я в этом отношении вся в маму. Во мне бродила жажда дикого языческого секса. Так что девственность мне только мешала. Трагедией стало то, что мама увидела во мне соперницу. Мой соблазнитель был у нее на особом счету. Она хотела выйти за него. Пошлая ситуация. Но в двенадцать лет все выглядит иначе. Я готова была убить ее и не скрывала этого. Она так боялась меня, что врезала в дверь своей комнаты замок. Почти год мы не ели вместе, за одним столом. Мама успокоилась только после того, как мой растлитель исчез.

– И сколько длилось твое чувство к нему? – поинтересовался Ильин.

– Это вам важно? Полгода точно, пока он не выдохся. Потом у меня появился мальчик. Десятиклассник. Он это язычество перешиб одним актом. Тогда только мама окончательно успокоилась, и мы как бы помирились.

– Как бы?

– Конечно, как бы. Мы простили друг дружку, но ничего не забыли.

– В общем, история Электры у вас, слава богу, в полном виде не состоялась.

– Ну я бы не заявляла так категорично. Мало ли что впереди.

– Лида, ты меня пугаешь, – признался Ильин, и они рассмеялись.

Лида взяла листы с текстом пьесы.

– Говорят, жизнь – хаотичное нагромождение всего. Почему же тогда режиссер назначил на роль Электры именно меня? При этом не разобрал со мной ни одной сцены, будто уверен, что мне не нужны его советы. А они нужны мне.

– Прочти отрывок, – попросил Ильин, но Лида отказалась.

– Не могу. Там столько дебильного пафоса. Софокл – есть Софокл. Пятьсот лет до нашей эры. Смешной высокий штиль. Наверно, откажусь от этой роли. В жизни это, может быть, отчасти и по мне, но не на сцене. Да и кому это сейчас нужно, какая-то Электра?

– Не скажи, – возразил Ильин. – Родители сегодня все чаще убивают детей, дети – родителей. Любовь как чувство умирает или, в лучшем случае, заменяется одной только видимостью любви. Даже вроде любя, любят не любимого человека, а что-то свое.

– Значит, не отказываться? Играть? Прожить эту роль на сцене? А если на «прожить» не хватит сил? (подчеркнуто) Поможешь? (как бы осекается) Извините.

– Это не оговорка. Ты хочешь перейти на «ты». Зачем тебе это? – спросил Ильин.

– Для получения сил.

Лида подошла к Ильину, положила руки ему на плечи, посмотрела в глаза и прижалась головой к его груди.

– Папочка, ну сколько еще ты будешь мучить меня?

– Даша, что с тобой? – глаза у Ильина заметались.

– Ну что ты придуриваешься? Где твой голос крови? Ты ведь психолог. Неужели тебе не видно, что я вся в тебя? Мне ничего от тебя не нужно. Я хочу только называть тебя отцом и обсуждать с тобой мои сердечные и творческие дела. Обсуждаешь же ты с Алинкой ее личную жизнь. Вот и мою будем обсуждать. Ты переживаешь за нее. А как же я? Я хочу, чтобы ты и за меня переживал. Обещаю взаимность. Все мои откровения пойдут в твой особый опыт, в копилку. Ты сможешь написать книгу о своих отношениях с девушкой, которая решила считать тебя своим отцом. Это внесет разнообразие в твою работу. Поднимет тебя на высоту, сделает знаменитым.

Тихонько открыв дверь, в квартиру вошла мать Лиды Дарья. Услышав голоса, насторожилась. Медленными движениями сняла курточку и кроссовки. На цыпочках подошла ближе к комнате, где находились Ильин и Лида.

– Лида, я все это учитываю. И все же пойми и ты меня, – проникновенно говорил Ильин. – Я не могу не думать: а вдруг это твой каприз, прихоть, фантазии? Почему я должен верить этой девушке на слово, даже если я давно и хорошо ее знаю? Мне нужно подтверждение твоих слов.

– Одно подтверждение ты сделал уже сам, – отвечала Лида. – Ты признал, что у тебя с мамой было то, от чего рождаются дети. Да, это было только раз. Но, как известно, бывает достаточно и одного раза. Какое еще тебе нужно подтверждение? Во внешнем сходстве? Но я вылитая мама. И лицом, и фигурой, и даже отчасти характером. Но есть другие параметры. Я их вижу – ты тоже видишь, но отказываешься их учитывать. Ну что делать? Придется сдать материалы на ДНК.

– Представляю, что произойдет, – потерянно вымолвил Ильин.

– А что произойдет? Алинка будет только рада. Мы с ней и так – как сестры. Твоя жена и моя мама – давние подруги, тоже почти сестры. Просто наша жизнь освободится от этой тайны. Уверяю тебя, твоя жена тоже давно все знает. Какие могут быть секреты между настоящими подругами? Твоя жена простила грех моей маме, а тебе прощать было нечего. В то время ты еще не сделал выбора между ними. Насколько я знаю, сначала у моей мамы кандидатом в мужья был ты. А у твоей жены был другой молодой человек.

– Не совсем так, – сказал Ильин. – Я был кандидатом у обеих. Если бы Тамара узнала, что у меня что-то было с твоей мамой, она бы дала мне отставку.

– У меня опять пульс подскочил, когда ты сказал, что был кандидатом у обеих, – тихо сказала Лида.

– Что делать, – тоже сбавил звук Ильин. – Когда откровенничаешь, всегда что-то ляпнешь против самого себя. Ну, в общем, первое, что мне нужно сделать – это поговорить с Дашей, твоей мамой. Вдруг она все же ничего не сказала Тамаре. Такое ведь тоже может быть.

– И если так… Если не сказала, то… эта тайна так и будет висеть в воздухе? По-твоему, это правильно? – рассуждала Лида.

– Лида, ну ты же знаешь Тамару Сергеевну. Она очень щепетильна в вопросах супружеской верности.

– О, да! Я не раз слышала, какая Томочка однолюбка, какая пенелопка.

– Ну зачем ты так? Она в самом деле строгих правил.

– Папочка, ну ты же психолог!

– Что ты этим хочешь сказать? Что ты в это не веришь? Я понимаю, она отказала тебе в доме. Но нельзя же вот так, из мести грешить на человека.

– Ладно, будем считать, что это у меня вылетело по дури, – прибавила громкости Лида. – И, возможно, я в самом деле не права… Я только сейчас подумала: мама и твоя Тамара одногодки, а мама выглядит моложе. Ну так ведь? Это сама твоя Тамара признает. А все отчего? Однолюбки блекнут и стареют быстрее – это известный факт.

– А знаешь, мне эта твоя дурь отчасти даже нравится.

– Интересно. А ведь это слова не отца. Продолжай.

– А я и не чувствую себя твоим отцом, – сказал Ильин.

– Это меня обнадеживает. Только уточни. Не чувствуешь или не хочешь чувствовать?

– Ну ты прямо мастерица пускать нюансы, – жалко рассмеялся Ильин.

– Так ведь в кого это у меня? – в голосе Лиды зазвучали нехорошие нотки. – Обнадеживал сразу двух подружек – это как же тонко надо было играть. А сколько было в этой игре умения нравиться, то есть умения обманывать, сколько лицемерия и тонкого коварства! Хотя, скорее всего, мама просто решила взять тебя тепленьким, пока Томочка раздумывала, стоит ли ей рискнуть своей непорочностью. В любом случае ты, папочка, Казанова! Хотя, возможно, я преувеличиваю. Мне просто хочется так о тебе думать. Мужчина, всю жизнь верный своей жене, для меня не совсем мужчина. Как и женщина, до припадка верная мужу, для меня меньше, чем просто женщина. Меня от этих достоинств тошнит. (Ильин боролся со смехом.) Человек не может ни в кого не влюбляться. Иначе он просто моральный и психический урод. Чего ты смеешься?

– Сам не знаю. На самом деле ты говоришь страшные вещи, но мне это отчасти даже нравится, – странно говорил Ильин.

– А ты заметил, что мы с тобой больше смеемся, чем говорим серьезно, а когда серьезно, то все равно частично со смехом? Это ведь, между прочим, признак. Почему ты не спрашиваешь, признак чего? Значит, сам знаешь. А признать не хочешь. Господи, если б ты знал, сколько я тебя ревновала: к маме, к Тамаре Сергеевне, к Алинке. А ведь одиночество от ревности только усиливается. Иногда я почти умирала. Можно я тебя обниму, пока у тебя доброе лицо? Ну что ты такой деревянный? Расслабься, не бойся, не трону.

Дарья не выдержала – вошла в комнату Лиды, готовая отхлестать дочь по щекам. Но только прошипела:

– Из всех дряней дрянь!

Лида отстранилась от Ильина.

– Мама, ты мне тысячу раз говорила – стучать надо. И я ни разу тебе не помешала, хотя знала, что ты не одна.

– Я просто обязана вам помешать, – зловеще сказала Даша.

Лида нервно рассмеялась.

– Очень интересно. Как ты сделаешь это?

– Очень просто. Анализ ДНК.

– Никакой анализ уже не поможет тебе, мама, – сказала Лида. – Раньше надо было. Правда, папочка?

Ильин молчал. Вид у него был жалкий. В такой переплет он еще не попадал.

– Ну если так, тогда анализ потребует Артемка, – процедила Дарья.

Эта угроза должна была добить Ильина. Этого только не хватало – впутать в эту свару 14-летнего сына. Но Ильин только еще больше сник, словно для него этот намек не был новостью, словно он давно подозревал, что сын – не от него.

– А ты думал, Тамара не отомстит тебе? – сказала ему Даша, подойдя совсем близко.

Он мог ударить ее, но он только смотрел с отвращением, как на гадину. Ему страшно неловко было, что теперь об этом узнала Лида. Но Лида его успокоила.

– Эх, Андрей Викторович, с кем ты связался? – сказала она и только что не сплюнула.

Даша тоном общественного обвинителя сказала:

– Тысячи баб сохраняют беременность без согласия мужиков, но живут в разных концах города и даже в разных городах. А тут все в одном доме и даже на одной лестничной площадке. Это ж туши свет, но пока кой-кому везло. И вот пришла расплата.

Не переводя дыхания, Даша обратилась к дочери.

– Твой фатер связался с двумя подружками. Ну как же, квартиры в центре Москвы, а он кто? Лимита. Одной заделал ребенка, а на другой женился. Мог сделать нас с Томкой врагами, а мы остались подругами. И даже нашу дружбу сохранили, хотя он тут помог своими сеансами гипноза с пациентками.

– Это ложь! Клевета! – наконец-то заорал Ильин, но Даша отмахнулась.

– Всегда что-то есть, – сказала она. – И ты за это получил рога. Сын, который на самом деле тебе не сын, это красивые развесистые рога, как у северного оленя. Отличный головной убор. Тебе очень подойдет.

Ильина трясло, Лида обняла его.

– Не переживай, папочка. Зато ты теперь уйдешь от них от всех, и никто нам не будет мешать заниматься психотерапией.

Наваждение

Славин был на работе, когда Наташка позвонила ему. Он сразу узнал ее голос, но не поверил ушам, когда она назвала себя. Только стало трудно дышать и бросило в жар, будто начался рецидив какой-то странной душевной болезни.

Дома он достал из тайника ее фотографию. Держать открыто не рисковал, жена бы порвала на кусочки. Как же заныло сердце, как защемило… Какая же загадочная штука человеческая – память. Когда ученые догадаются, как она работает, тогда только станет ясно, что такое человек. Но у Славина сработала сейчас не та память, какую мы обычно имеем в виду. Совсем другая.

…Наташка жила совсем рядом с ним, чуть ли не в соседних домах, но он ни разу ее не видел. И вот это случилось. Сначала он прошел мимо и застыл, глядя ей вслед. Потом испугался: а вдруг никогда больше не увидит эту светлую шатенку с яркими карими глазами. Догнал ее и сказал, задыхаясь от спазма.

– Знаете, а ведь знакомиться на улице – прилично.

Девушка замедлила шаги, вглядываясь в его лицо. Это был профессиональный взгляд художницы. И молчала. Тогда он закончил:

– Потому что случайных встреч не бывает.

Девушка молча пошла своей дорогой, но медленно, а он шел рядом. У нее висела на плече плоская деревянная коробка, кажется, мольберт. Не говоря ни слова, он снял этот ящик и повесил на себя. Она не сопротивлялась. Он сказал совсем банальность, мол, удивительное рядом, потом говорил что-то еще, она только улыбалась. Потом он коснулся ее пальцев, она не убрала их. И тогда он взял в свою руку ее ладошку. Сделать это спустя минуты после встречи было, конечно, невообразимым нахальством, но его тянуло взять ее руку, словно магнитом. Что-то похожее чувствовала и она. Их пальцы переплелись.

Они пропустили все стадии. Не было цветов, коробок с конфетами, ресторанов, походов в кино, рассказов о себе, зарождения душевной близости, кристаллизации чувств. Спустя два-три часа после первого поцелуя они уже раздевали друг друга.

Мама отпускала ее к подругам, как солдата в увольнительную. Строго на два-три часа, и только днем. Думала, убережет. И уберегла до сего дня, до 20 лет. Она не стеснялась, несмотря на казарменное воспитание мамы. Она только повторяла: «Наконец-то!» Происходящее было для нее не утратой, а избавлением. Он никак не обольщал ее. Не включал нежную музыку. Не открывал бутылку с вином. И даже не подумал об этом. Их обоих трясла лихорадка. Они будто лишились дара речи. Она только говорила, словно в бреду: «Я сделаю тебя счастливым». Словно понимала, как тяжело ему никого не любить. Но в этом обещании счастья не было нужды. Ее красота сама по себе была обещанием счастья. Хотя… Славин говорил себе: такая девушка не может не любить свое отражение в зеркале. А если так, то неужели ее отношение к нему не ограничивается ее отношением к себе? В это трудно было поверить.

Каждый день Наташка прибегала, и они тут же падали в постель. Потом она одевалась и бежала домой. Только через неделю она спросила: «А ты предохраняешься?» Он удивился: «А зачем?» Он пошел бы на хитрость, если бы она велела ему предохраняться. Он готов был на все, только бы сделать ее своей навсегда. Славин признался, что он в разводе. О-о-о! Наташка сказала, что мама ни за что не даст согласия на их брак. У мамы для нее своя кандидатура ни разу не женатого кандидата наук. Но она не отступит. Они поженятся тайно. Она покажет запись в паспорте, и мама смирится, хотя едва ли.

Славин позвонил в загс. Ему пообещали сделать это по знакомству завтра же. Ошалевший Славин объявил маме, что он встретил, наконец, самую-самую. В подтверждение показал фото Наташки в ее паспорте. Мама озадаченно посмотрела на него и ничего не сказала. Это было очень странно.

На другой день он заехал за Наташкой. Она впервые села в машину без улыбки до ушей и проговорила тихо.

– Тебя хочет видеть моя мама.

– Ты ей сказала? – удивился Славин.

– Ей сказала твоя мама, что ты бываешь забывчив – у тебя позади два брака и два брошенных ребенка. Ты рецидивист, Олежка.

Славин был в шоке. Как мама могла узнать ее адрес? Вот олух! Очень просто. Не только посмотрела фотографию Наташки в паспорте, но и заглянула на страницу, где значится прописка.

Наташка смотрела погасшими глазами.

– Мама сказала, что обойдется без твоих объяснений, только верни паспорт.

– Нет, я должен с ней поговорить! – вскинулся Славин.

– Не надо, – простонала Наташа. – Ты ее не уговоришь.

Она чуть помолчала и добавила, что этого и ей уже не надо.

Если бы Славин мог убить себя в этот момент без оружия, он бы сделал это сгоряча, не задумываясь.

На прощанье Наташка подарила ему свою фотографию. И взяла с него слово, что он вернется к жене. И загадочно добавила: «А потом видно будет. Жизнь длинная».

– Мама, что ты наделала?! – сказал дома Славин.

– Я все сделала правильно, – сказала, как отрезала, мама.

Общие знакомые сообщили Славину, что Наташка вышла замуж на другой день после того, как едва не зарегистрировалась с ним. Мужем стал тот самый кандидат мамы. Славин вернулся к жене и дочери. Жена не могла простить ему измену, но все же родила еще и мальчика.

Славин жил по инерции, не разрешая себе увлечений, считая себя обязанным вырастить детей. Время от времени он доставал из тайника фотографию Наташки и тут же прятал. Не мог любоваться, и опасно было – в любое мгновение жена могла застать врасплох. Однажды так и случилось. Но он успел закрыть книгу с фотографией. И страшно испугался взгляда жены – ему почудилось, что она догадалась. И вот Наташка появилась вновь, и что теперь с этим делать?

Они встретились в кафе на Тверской. Она вошла своим изящным, решительным шагом. Он встал из-за столика. Она бросилась ему на шею. Он вдыхал запах ее роскошной гривы. Она уткнулась ему в шею и тоже вдыхала, вдыхала… Кто-то похлопал в ладоши.

Потом они сидели за столиком, держась за руки. Официантка спросила, что им принести. Они слышали, но не отвечали. «Может, что-нибудь из аптечки?» – спросила официантка. – «Что-нибудь от гипноза», – уточнила Наташка. На столе появились две чашки кофе и две рюмки с коньяком.

– О господи! – вздохнула Наташка и выпила махом.

Славин вспомнил: вот и тогда она выражала свои чувства почти междометиями. Но ее всегда можно было понять. Он изъяснялся гораздо членораздельней. И тогда, и сейчас.

– Ты проездом?

– Я давно в Москве. Увидела тебя по телеку. Говорю мужу: вот мой первый мужчина. Возможно, он станет моим третьим мужем. Могу познакомить. Он наверняка женат, говорит муж. Олежка, до какой степени ты женат? Не отвечай. Ответ – на твоем лице. Тогда что нам мешает довести начатое дело до конца? Олежка, вглядись. Я лучше, чем была.

Лучше? Не то слово! С какого-то столика ей прислали веточку розы. Она вежливо поднесла ее к носу и положила на стол. Как многие провинциалки, она была равнодушна к цветам, считая их излишним лирическим пафосом.

– Помнишь, я обещала сделать тебя счастливым? Теперь нам уже никто не помешает. Я делаю тебе предложение. Сколько тебе надо на раздумье?

– Ты невероятная, – сказал Славин.

Ее яркие карие глаза погасли. Но тут же снова ожили.

– Все равно ты должен познакомиться с моим мужем.

По дороге она рассказала: муж из знатного казахского рода, потомок хана, служит в кагэбэ аналитиком, учится сейчас в академии. Скорее всего, его оставят в Москве, а значит, служебная трешка станет его собственностью. Он может обменять ее на однушку и двушку. Так что разбежаться им не проблема. Она все равно уйдет от него.

Муж был дома. Красивый казах с тонкими чертами лица. Доброжелательно пожал руку. Предложил кофе и пошел в кухню. Наташа завела Славина в небольшую комнату. Там за ученическим столом сидел мальчик лет четырнадцати. Высокий, ладный, копия мать. «А это Игорь, – сказала Наташа. – А это…» – она запнулась, не зная, как лучше назвать Славина. «Я понял, – сказал мальчик, – это старая любовь, которая не ржавеет».

«Пойду накрою стол», – Наташа вышла. Славин разглядывал мальчика, чувствуя странное волнение. – «Вы знаете, из-за чего мама разошлась с моим отцом?» – спросил Игорь. Славин пожал плечами. «Ему страшно не нравилось, что я похож на маму». – «Что за нелепость?» – удивился Славин. – «Да нет, все логично», – по-взрослому возразил мальчик.

Потом они сидели вчетвером за кухонным столиком, как в железнодорожном купе. Говорили о Казахстане, где жили раньше. О трудном привыкании к Москве, к ее воздуху, многолюдью, суете. На это ушло минут десять, потом то ли тихий ангел пролетел, то ли дурак родился. Славин сказал, что ему пора. Наташа пошла проводить. До метро шли медленно, как за катафалком.

Славин должен был сказать то, чего она ждала, а он был словно в ступоре. Он еще не понял, не догнал, зачем на самом деле она зазвала его к себе.

– Зачем ты это сделала? – спросил он наконец.

Экий ты недогадливый, – читалось на лице Наташки. Она молча поцеловала его в щеку и пошла обратно.

«Она рождена для ложа и известного кресла, для наслаждений и отборного потомства. Она должна была к своим тридцати пяти годам родить минимум троих, а у нее только один сын и ни одной дочери, – говорил себе Славин на пути к дому. – Неужели она вышла за этого потомка хана для того, чтобы попасть в Москву? Ну не влюбилась же она в него. Хотя, почему нет? А если влюбилась, то как-то слишком быстро разлюбила.

Но не это главное. Главное – почему она развелась с первым мужем. Ему не нравилось, что сын – ее копия. Стоп! Значит, подозревал, что отец – не он. Какой балбес, сколько детей бывают похожи только на матерей или только на отцов. Нет, едва ли он балбес. У него были основания так думать. Еще раз стоп! Когда родился мальчик? В каком месяце после их с Наташкой расставания? Они расстались в августе. Если мальчик от него, он должен был родиться в мае. Я потерял голову тогда и снова теряю сегодня», – думал Славин.

Тут зазвонил телефон. Это была она, Наташка.

– Я не стала тебе говорить, но ты должен знать, прежде чем принять решение. Я беременна. Естественно, от этого мужа, от потомка хана. Но он об этом не знает. Он благородный человек. Мы уже договорились: он разменяет свою трешку. Нам с Игорем отдаст двушку.

Она только прямо не сказала: тебе, Олежек, надо только собрать чемодан.

Славину трудно было собраться с мыслями. Его пришибли слова о беременности. Он не подумал, а почувствовал, что это уже слишком.

– Наташа, нельзя нам возвращать друг друга.

Он сказал это и тут же возненавидел себя, как дезертира.

– Согласна, жениться – значит, убить то, что было, – она повесила трубку.

Надо как-то вернуть ей фотографию, подумал Славин. – Тогда только пройдет это наваждение. Хотя не факт.

Прошло еще несколько лет. Дочь вышла замуж, а сын, копия мать, отвернулся от Славина. В их семье не было настоящей любви, а значит ни в чем не было смысла. К этому времени он переварил прожитую часть жизнь, а прожитая часть переварила его.

Он купил себе квартиру. Жена нашла себе пару, а дети так и не узнали, чем он пожертвовал ради них. Но он ни о чем не жалел. Он обрел мудрость, которая всему, как молитва в церкви, находит утешения. Он говорил себе, что с Наташкой он жил бы в страхе потерять ее любовь. Это была бы попытка удовлетвориться одной женщиной, а красота тоже изнашивается и надоедает. И вообще, всему приходит конец, и самая красивая любовь – не исключение. Он по-прежнему любил воспоминания, но при этом не мог себе простить, что до такой степени увлекся. Ему казалось, что Наташа была невысокого мнения о его уме: по-настоящему умные так безумно не влюбляются.

И раньше, и сейчас ему встречались женщины-охотницы, женщины-кошечки и другие разновидности. Но он то ли принадлежал к однолюбам, то ли судьба не давала ему второго шанса. Стараясь забыть Наташку, сравнивая с ней других женщин, он не ослаблял, а только усиливал тоску по ней.

Он позвонил ей, помня, как они два раза расстались, и вовсе не надеясь провести с ней остаток жизни. Он трезво сознавал, что теперь они могут любить не друг друга, а только свои вспоминания. «Я только отдам ей фотографию», – говорил он себе.

Он встретил ее у метро. Она стеснялась, что пополнела. Они подъехали к набережной Москвы-реки. Сели на скамейку. Посмотрели друг другу в глаза. Он взял ее руку и почувствовал, что ничего не изменилось и не кончилось.

Его квартира была рядом. Через минуту после того, как они вошли, их одежда уже валялась вокруг постели. Только теперь они были способны что-то говорить друг другу.

– Странно, что ты так ни в кого и не влюбился, – сказала Наташка.

Славин пошутил:

– Мне хватило одного несчастья в жизни.

– Олежка, я не могла ослушаться мамы. Мама есть мама. Зато потом я приехала в Москву, чтобы все вернуть. И зато я родила дочь. Хочешь взглянуть на нее?

Она вынула из сумочки фото дочери. Ух ты, какая метисочка! И опять-таки вылитая Наташка, только с экзотическими глазами.

Потом показала фотографии двоих детей Игоря. Сколько же красоты она наделала в жизни.

– Когда у Игоря день рождения? – как бы невзначай спросил Славин.

– 17 мая, – быстро ответила Наташа и осеклась. – Но это ничего не значит. Даже не думай. Если бы я была в чем-то уверена, я бы сама тебе сказала.

– Когда ты ушла от своего хана?

– Задолго до того, как родила дочь. – Наташка натянуто рассмеялась. – Ах, Олежка, кто от кого родился, кто от кого ушел, – такие мелочи жизни. На днях я сама собиралась тебе позвонить. Похоже, у нас патология в хронической форме. Другого объяснения этого безобразия у меня нет.

Славин не унимался:

– Сходство или несходство можно определить не только по лицу, но и по фигуре. Ты покажешь мне фото Игоря в плавках?

– О как все запущено, – Наташа уже не смеялась.

Она думала сейчас, что Славин повел себя ничуть не лучше ее первого мужа.

– Неужели тебе мало того, что он мой сын? Может, потребуешь экспертизу ДНК?

Славин сказал:

– Твой первый муж наверняка заметил, что мальчик – не от него во всех деталях. С ног до головы. А я, применительно к себе, уверен в обратном. Так что не надо мне никакой экспертизы. Но на фотографию я бы взглянул.

Наташка смотрела на него со снисходительной нежностью. Уж она-то знала, что ноги сына сделаны, как под копирку.

А Славин думал, что любить воспоминания о любимой женщине все же легче, чем ее в натуре и повседневности. Теперь он готов был ко всему. И в то же время – не готов.

Всю дорогу до ее дома они молчали. Машина остановилась у подъезда. Наташка чего-то ждала. Наверно, каких-то последних слов. Славин вынул из кармана ее фотографию и проговорил, будто был один.

– Женщина моей жизни.

Наташка отозвалась, глядя на него прекрасными влажными глазами.

– Мужчина моей жизни.

Он протянул ей фотографию. Она положила ее в сумочку. У подъезда обернулась. Так называемый прощальный взгляд.

«Ну вот и все!»

Девушка с инициативой

Они сидели за маленьким столиком открытого кафе. Был ласковый летний вечер. Кругом только молодые люди и подростки. В воздухе – запахи спиртного и кофе, и флюиды любви. Для чего такие вечера, если не для молодых утех?

– Ты такая удивительная, такая странная, – сказал он теплым тембром.

Женя усмехнулась, прикуривая:

– Спасибо, Олег. На самом деле, можно и хуже подумать. Но я надеялась, ты все поймешь и оценишь. Для чего у тебя глаза и… – она выразительно постучала согнутым пальцем по своей голове и смешно поцокала языком.

Высокая натуральная блондинка с карими глазами и красивыми плечами. Прямые волосы до этих плеч. Она курила, особенно не затягиваясь. Выкурив половину сигареты, жевала новую резинку, берегла белизну зубов и в любую минуту была готова к поцелую. Она угадала, что он никогда не курил и не любил курящих девушек. И ей не хотелось, чтобы ему было противно ощутить губами вкус табака.

– Как ты сам оцениваешь свою опытность по пятибалльной системе? – спросила она.

Олег смеялся беззвучно, и это нравилось ей. Он не смотрел на нее свысока, хотя был старше лет на шесть. И это тоже нравилось ей. У него была та мужская красота, от которой рождаются очаровательные девочки, а она хотела, чтобы ее первым ребенком была именно девочка. Он был выше ее ненамного, но все равно можно было не сомневаться, что эта девочка может быть повыше их ростом. Дылдой. Что ж, будет играть в баскетбол, а замуж выйдет за баскетболиста, подумала Женя.

– Ты тоже странный, – сказал она. – Какой-то очень правильный. Немного даже страшно.

Олег вздернул брови и скривил красивые губы и рассмеялся с некоторым звуком. Как бы слегка кашлянул.

– Мою опытность ты оценила, а о своей ничего не скажешь? – спросил он с выражением лица праведника.

– А чего не сказать? Я начала не с первой несчастной любви, а с папика. Так что опыт у меня вполне позитивный.

Олег снова вздернул брови.

– Ты считаешь этот опыт позитивным? Если так, почему ты не вышла за этого папика? Сегодня тебя никто бы не осудил. Или он слишком стар?

– Конечно, стар, хотя в отношениях был как Макиавелли в политике, это его сравнение, и он себя не завышал. К тому же любовница не становится хорошей женой. Женщина в роли любовницы и в роли жены – две совершенно разные женщины. И папик в роли мужа это уже совершенно точно не папик.

– Откуда такие сведения? – удивился Олег.

Женя серебристо рассмеялась.

– Давай я так скажу – не из книг, не из кино и не из Инета. Сумасшедшая любовь – это не начало опыта. Это несчастье. Разве не так?

– Не очень понимаю, но согласен, ты очень опытная, – сказал Олег.

– А как иначе? Я все-таки дочь бывшего папика моей мамы.

У Олега внезапно пересохло в горле, он отхлебнул испанского вина и ослабил галстук.

– Знаешь, я все же не понимаю, зачем тебе нужен был этот старик, – сказал он осевшим голосом.

– Ну, если кто-то старик, то это Макиавелли. Это у тебя ревность? Или ты хочешь понять, как я принимаю решения?

– Не надо отвечать вопросом на вопрос, – мягко упрекнул Олег.

– Ладно, – слегка раздраженно сказала Женя, – у папика – жена, репутация и совсем мало времени ходить по диспансерам. Это раз. Папик не считает себя подарком судьбы, как какой-нибудь двадцатилетний красавец-жеребец. Это два. С папиком можно поговорить обо всем, все-таки образование, опыт, владение речью. Это три. Хватит или продолжить?

– Все у тебя разложено по полочкам. То есть любовь-морковь не твое?

– Счастливой любви не бывает. Точнее, бывает, только не с молодым жеребцом. С ним бывает только мать-одиночка. Или диспансер.

– Сурово, – обронил Олег.

Женя усмехнулась и тоже сделала глоток, потом щелкнула зажигалкой, пыхнула дымком.

– Что тебе не понравилось? Ты вроде не старик, не жеребец.

Олег смотрел как-то потерянно.

– Что-то мы все обо мне. Давай тебя обсудим, – наседала Женя. – У тебя-то была старушка или ты сразу с девочки начал?

Олег густо покраснел.

– Ой, – выдохнула Женя. – Неужели?

Олег виновато развел руками.

– Не могу я делать это без любви.

– И что, даже не тянет?

– Представь себе.

– А как же я?

– К тебе вот потянуло.

– Интересно, а если б я не подошла к тебе?

Олег сконфуженно пожал плечами.

Они познакомились час назад возле книжного развала. Женя приметила его, подошла поближе. Олег рассматривал религиозные книги. Женя стала рассматривать его, по своему обыкновению, с усмешкой, пристально, в упор. Он что-то почувствовал, насторожился и начал водить своим перископом по сторонам и встретился глазами со смешливой девушкой. И стоял при этом деревом. Женя рассмеялась и подошла.

– Будем знакомиться?

Олег смотрел ошеломленно.

– Ну нет, так нет, тогда я пошла, – со смехом сказала Женя.

– Погодите, – он придержал ее за руку.

И они начали искать, где бы посидеть…

– Вспомнила!! Вот недотепа! – воскликнула Женя. – Ты листал книжку «Как приготовиться к исповеди». Давай исповедуйся.

– Женечка, ну зачем ты так? – взмолился Олег.

– А! Тебе священник нужен. Со мной ты откровенничать не можешь.

– Женечка, ты злоупотребляешь своими чарами, – снова взмолился он.

– А почему бы нет? У меня чары, у тебя чакры. По-моему, нам есть что обсудить.

Олег жалко улыбнулся:

– Как может обманывать внешность. Нет, я не о тебе, я о себе. Я совсем не тот, за кого меня принимают. Не мачо и не донжуан.

– Кто же ты?

– Вот не обойтись без слова «черт». Черт меня знает.

– Так это хорошо, – воскликнула Женя. – А если мне хорошо, то тебе не о чем волноваться.

Олег поерзал и переменил позу.

– Никак не могу понять тебя, – выдавил он.

– Ой, не бери в голову. Отец называет меня девушкой с инициативой. Он считает, что, с одной стороны, это моя беда, а с другой стороны, благо. Все зависит от того, с кем я свою инициативу проявляю. Как ты думаешь, кто из нас сейчас больше рискует?

Олег подумал и ответил:

– Это зависит от твоих отношений с Макиавелли.

Женя звонко рассмеялась:

– Нет уже никаких отношений. Полгода как нет. Он признался жене, и она простила. Если точнее, я уговорила его сделать так. Теперь моя совесть чиста, и теперь меня как-то особенно тянет к чистоте.

– Боюсь, что я чист не потому, что мне так хочется, – не без усилия признался Олег.

– С этим можно разобраться. Главное – верить, что все будет хорошо.

– Если так, то ты для меня точно подарок судьбы. Но я опять-таки думаю сейчас: она для меня – подарок, а я для нее – кто?

– Ты тоже подарок, если ты не зануда.

– Во мне есть что-то занудное?

– Это возможно, но я могу ошибаться.

– Нет, скажи. Я должен знать, чем могу раздражать тебя.

– По-моему, ты правильный, как католический пастор. А я обычная девица со своими тараканами, которой может прийти в голову с кем-нибудь потараканиться, если пастор совсем достанет своими проповедями. Ты замечаешь, что я сейчас больше исповедуюсь, чем ты? А это о чем говорит?

– Я ж говорю, ты удивительная. Тебе трудно соответствовать. А это знаешь, как сковывает.

– Ну да, ты ведь и без того скованный. Ну вот еще поговорим, а потом ты уж раскуйся и пригласи меня к себе на чашечку кофе. И мы снимем с тебя все железа. Или все не получится?

Олег слушал ее и хмурился. А она вдруг стала серьезной.

– Но вообще-то у меня самые серьезные намерения. Несмотря ни на что. Нам можно попробовать. У нас должны быть красивые и умные дети. Ничто так не связывает, как красивые умные дети.

Олег шумно выдохнул.

– Ничего себе! Знаешь, рановато мне иметь детей. Надо сначала крепкий бизнес создать.

Женя зажгла новую сигарету.

– А я хочу. Дети вырабатывают нежность и тут же ее потребляют. Хотя не только они потребляют. Когда долго нет детей, любовь атрофируется. А когда дети наконец появляются, нежность уже плохо и вырабатывается, и потребляется. Потому что то ли у него, то ли у нее уже кто-то есть на стороне, и вся потребность в нежности удовлетворяется там.

– Это откуда ж такие мысли? – Олег смотрел с прищуром.

– Я бы могла сказать, что от верблюда, но я отвечу всерьез. Я видела весь этот маразм в семьях подруг и в своей семье. Вся наша жизнь – море этого маразма. Слушай! – воскликнула она восторженно. – А может, ты вообще не любишь детей?

– Просто, я думаю, не рановато ли? – замялся Олег.

– Заводить, может, и рановато. Не прямо же сейчас, конечно, – отвечала Женя. – А в принципе, почему не прикинуть, если всерьез относиться. Я вот смотрю на тебя и думаю, какие у нас могли бы быть дети. И ты не исключение. Я и на других так же смотрю. Слушай! – она снова воскликнула. – А может, ты просто боишься маленьких детей?

– Ну почему? – Олег перемялся задним местом на стуле. – Я люблю детей, только вообще, а если конкретно своих, то боюсь их.

– Вот и моя подруга, страшно любит собак, но боится завести, боится, что укусит, – выпалила Женя. – Ну что? По-моему, ты не совсем безнадежный.

– Ну спасибо, – обиженно сказал Олег.

– Ты же в бога веруешь, а значит у тебя должно быть религиозное отношение к семье. К жене и детям. Вера в бога ведь должна передаваться. Я правильно понимаю?

Олег развел руками в знак согласия.

– Ну вот. А я вот неверующая, но согласна покреститься и все такое, чтобы быть во всем заодно. В принципе, согласна. Ты же опять, наверно, думаешь, не рановато ли я об этом. Только не говори мне снова, какая я удивительная. Это звучит, как чокнутая. Я просто откровенная и инициативная. Чего тянуть, играть, изображать, притворяться? Все равно придем к тому, к чему предопределено прийти. Я тебя, наверно, забиваю. Но ты освоишься. Я дам тебе освоиться. Это же в моих интересах. Мне должно быть интересно тебя слушать. Если не будет интересно, я просто не смогу влюбиться. – Женя остановилась. – Кажется, я слишком рванула вперед. – Ты-то сам хочешь жениться – в принципе, не обязательно на мне?

Олег озабоченно и беспокойно огляделся.

– Конечно, пора уже. Мне уже двадцать четыре с половиной.

– Только по возрасту? Или есть какая-то цель?

Олег смотрел растерянно. Поднес бокал с вином ко рту, рука дрожала.

– Если дети пока не нужны, то какая надобность в женитьбе? – весело напирала Женя. – Если нужна женщина регулярно, то можно и без женитьбы.

– Я ж сказал, мне не нужна любая женщина, – уже раздражался Олег.

– Ага, но я тебе понравилась, только когда проявила инициативу. И детей со мной ты не хочешь. Значит… Значит, ты хочешь иметь в браке со мной то, что можешь иметь и без брака. Зачем тогда нам брак, правильно? Логично?

Олег помотал головой:

– Интересная у тебя манера рассуждать. Ну и что теперь? К чему мы пришли? Что мне делать?

Женя рассмеялась, загасила половину сигареты и положила в рот жевательную резинку.

– Это ты меня спрашиваешь?

Годовщина любви

Годовщину совместной жизни Марина и Марат решили отметить без гостей. Накупили вкусняшек, стол получился, как в ресторане, оделись во все лучшее, зажгли свечи, включили нежный музон, сдвинули бокалы с испанским вином.

– Поздравляю, солнышко, – сказал Марат.

– Поздравляю, масик, – сказала Марина. – Как хорошо, что мы одни.

– Где-то я читал, что человек живет исключительно для удовольствий, – сказал Марат. – Даже если при этом жертвует собой ради других. В этом и заключается вкус к жизни. А в самом деле, что человеку надо? Вкусная еда, вкусная женщина, ну или мужчина, вкусная работа. Все это у нас есть.

Довольный собой, он снова наполнил бокалы. Марина, глядя на него, озадаченно моргала.

– Люблю тебя, вкусняшка моя, – сказал Марат и для убедительности звонко чмокнул губами.

Марина чокнулась с ним и выпила, все еще озадаченно моргая. Марат наконец-то уловил этот взгляд и сделал лицом вопросительное выражение.

– Говоришь, человек живет ради удовольствий, даже если жертвует собой ради других. Это как понимать? – спросила Марина.

– Это цитата, солнышко, – сказал Марат, похрустывая кольцами кальмара.

– Понятно, что цитата, – несколько ехидно сказала Марина. – Но смысл какой! Я вот теперь думаю: ради каких других он жертвует собой? Если ради меня, ну так бы и сказал.

– Действительно, есть какая-то двусмысленность, – согласился Марат. – Прости, не бери в голову. Как ты, Мариша, умеешь подмечать разные тонкости!

– Как хорошо, что мы одни, и некому это услышать, – сказала Марина. – Иначе начали бы толковать твою цитату в меру своей испорченности.

– А чья была идея никого не звать? Твоя!

– А почему? – подхватила Марина. – Потому что все наши друзья уже женаты по второму разу, а двое даже по третьему. Если развод считать преступлением против святости семьи, то все они рецидивисты. Зачем нам такая компания в такой день? Они ж тайно или явно желали бы, чтобы мы стали такими же рецидивистами.

Марат даже закусывать перестал, застыл с полуоткрытым ртом.

– Какая же ты у меня умничка!

– Ах, Марик, я не у тебя, я у себя умничка, – вздохнула Марина. – Точнее, у нас.

– Как же ты умеешь умилять, удивлять и смешить, – сказал Марат, принимаясь за кальмары.

– Приятно удивлять, – поправила Марина. – Мне надо было родиться мужчиной.

Марат снова застыл с полуоткрытым ртом.

– Вообще-то, приятно удивлять, смешить и умилять должен мужчина, – объяснила Марина.

– Разве я этого не делаю? – озадачился Марат.

– Делаешь, – сказала Марина.

Она ничего не ела, только пила по глоточку вино.

– А ты чего не ешь? – удивился Марат.

Марина заливисто рассмеялась.

– Некогда закусывать. Говорю тосты. Про себя, молча.

– Во как! – озадачился Марат. – Может, назовешь хотя бы один тост.

– Легко. Обычно люди пьют за избавление от проблем, а я говорю себе: учись жить с проблемами и пей за это.

– Я тебя сегодня не узнаю, – пробормотал Марат и отодвинул кольца кальмаров. – Что-то случилось?

– Случилась годовщина нашей с свадьбы, – просто сказала Марина.

Марата от этих слов передернуло.

– Мариша, а поконкретнее можно? – потребовал он, утирая губы салфеткой.

– Можно, – сказала Марина, наливая себе вина. – Тебе известно английское слово unorius?

Марат нахмурился, напрягая память.

– Что-то о какой-то странной любви, нет?

– Почти угадал. Нежная любовь мужа к жене. Аналога этому слову в других языках, говорят, не встречается.

Марат оживился, отобрал у Марины бутылку, сам налил ей и себе.

– Как хорошо, что вспомнила. Это как раз обо мне. О моем чувстве к тебе. Выпьем за unorius. Отличный тост!

Он выпил бокал залпом. Налил до краев и снова выпил. Снова налил, но прервался.

– А ты чего не пьешь?

– А у меня тост все тот же, – сказала Марина. – Дай мне бог и дальше уживаться с моими проблемами.

Марат наморщил ум и все понял. Хотел было взорваться, но притормозил.

– Красиво задумано. Мариша, а ты все просчитала? Потом ни в чем не раскаешься?

– Ну, если скажешь, в чем я могла бы раскаяться… – Тут она вспыхнула. – Вот о чем я могу пожалеть? Ну подскажи. Может, я чего-то не вижу, не чувствую, не понимаю? Ну что ты молчишь? Что тебе мешает сказать? Ничего тебе не мешает. Тебе просто нечего сказать.

Марат наполнил бокал, но не вином, а коньяком. Медленно выцедил. Марина настороженно наблюдала.

– Как хорошо, – выдохнул он. – Как хорошо, что мы не сделали ребенка. А может, плохо? Тогда ты бы не устроила этот бэнц. А, Мариша?

Марина подавленно молчала. Трудно своими руками рушить гнездо из-за нехватки любви, не зная толком, бывает ли она вообще, эта хватка, скорее всего, нет.

Марат уловил трудности жены и сказал задушевно:

– Знаешь, Мариша, я давно уже понял простую вещь: не надо относиться серьезно ни к чему. Даже к любви. Когда сильно любишь, теряешь себя. Не люби сильно, и не в чем будет раскаиваться. Ну чего тебе не хватает? В половой конституции мы сходимся. Сколько звездочек зажгли долгими ночами. Ну, если ребеночка тебе хочется, это тоже не проблема, – Марат протянул Марине лежавший наготове альбом с фотографиями щенков. – Выбирай любого. И будешь ты у нас дамой с собачкой.

Марат хотел рассмеяться своей шутке, но поперхнулся взглядом Марины.

Досрочка

Журналисту Леднёву пришло письмо от Катковой. У нее, воровки и наркоманки, оказался почерк отличницы. Она писала: «Михаил, вы не поверите, но сейчас для меня не так важно, освободят меня или не освободят. Главное, что в моей жизни вдруг появился человек, который отнесся ко мне небезразлично».

«А ведь это сюжет», – подумал Леднёв. Он доказывал в очерке, что эта девушка достаточно заплатила за свое преступление, и держать ее дальше в неволе – никчемное юридическое злопамятство. Он просил Верховный суд сократить ее срок до отбытого. Написал сдержанно и в то же время проникновенно. А потом добился встречи с председателем Верховного суда, и тот обещал отнестись со всем вниманием. К тому же редакция поддержала его письменным ходатайством. Газета была солидная, отказать ей было невозможно.

Леднёву еще не приходилось участвовать в освобождении человека. Взбудораженный, он бродил по берегу неспокойного октябрьского Черного моря. Это был санаторий «Айвазовский» близ Алушты, где раньше наслаждались морем, фруктами и царским комфортом только большие партийные бонзы. Он приехал сюда на случайно освободившееся место, всего на неделю. Но ему хватило бы и одного часа, чтобы сравнить, где находится он, и где находится Каткова. Она – в женском зверинце (а как еще назвать колонию, где женщины кругом в клетках-локалках), он – в раю. И ему было неловко, стыдно. Хотя, казалось бы, с чего вдруг? Кто она ему, эта Каткова? Никто.

Купанье в море не обещало удовольствия. Он пошел в бассейн с морской водой и отвел душу. А вечером получил от Катковой другое письмо. «Михаил, я все думаю: это, конечно, судьба. Не знаю, как дальше повернутся события, освободят меня, или мне не повезет, я буду испытывать к вам чувство, которое никогда ни к кому не испытывала. Я презирала мужчин, и думала, что это навсегда. И вот… Это точно судьба».

А на следующее утро еще письмо. «Я нашла в газете вашу фотографию и теперь она всегда при мне. Как только остаюсь одна, достаю ее… Не бойтесь, я вас не подставлю. Это письмо уйдет к вам на волю не обычным путем, а человеку, который его пронесет через вахту, я верю, как самой себе».

Ошибок было мало, в основном не хватало запятых. Но ни одного жаргонного словечка. Это письмо могла написать нормальная девушка, никакая не зэчка. Но это написала именно зэчка, которой вдруг засветила досрочка – выскочить раньше звонка на целых четыре года. В ней бродит хмель неизбежного освобождения, не больше того. Так думал Леднёв, сидя в огромной лоджии своего номера перед панорамой моря.

Леднёв был только отчасти журналист. Его первой профессией была криминология. Наука о психологии преступников. Он просто обязан был сейчас размышлять о Катковой и во всем сомневаться. Ее освобождение было для него вопросом личного престижа. Если она снова сядет, это обязательно попадет в печать. «Хозяин» колонии, который имел на Каткову свои виды, пообещал Леднёву, что он об этом побеспокоится.

Леднёв легко мог отказаться от идеи освободить Каткову, избавить свою репутацию от угроз. Но он полез на рожон. Зачем он это сделал? Криминологу в пору было размышлять сейчас о своей психологии. Конечно, ему стало жалко, что такая яркая девушка пропадает среди изуродованных неволей особо опасных рецидивисток. Пропадает и неизбежно пропадет. Оставшиеся до звонка четыре года наложат печать на ее красоту. Но ведь не факт, что в течение этих четырех лет она не раскрутится снова, и ей не добавят срок. (Однажды это уже случилось.) И тогда ей конец. Вот, собственно, и все, что его заставило.

Жернова Фемиды работают неспешно, особенно в обратную сторону. Только через два месяца Верховный суд сократил срок Людмиле Катковой. Но почему-то не до отбытого, а до шести лет, оставив ее отбывать еще месяц. Все, кто ей завидовал, получали время для издевательств над ней. Все, кто не верил, что она не вернется, могли успеть доказать это провокациями. «Лучше бы мне судьи отказали», – писала Каткова.

Леднёв не мог набраться терпения и пожелать того же девушке. Нужно было что-то придумать. Он обратился в тюремное ведомство с просьбой провести криминологические исследования в этой колонии. Почти наверняка ему бы отказали. Но тут очень кстати появилась американка Джейн, фотограф, охотница на тюремную экзотику. Отказать ей было трудней. Так они оказались в Березниках, в колонии особого режима для особо опасных рецидивисток.

В первый же день Леднёв обнаружил у себя в кармане пиджака записку «Будь осторожней. С тобой может всякое случиться. Бабы очень ревнивы. Твою подопечную одни очень любят, как и она их, а другие очень ненавидят за то, что она их уже не любит».

Обратиться к «хозяину» Леднёв не мог, подозревая, что тот знает о записке. Снова нужно было что-то решить. Леднёв позвонил Председателю Верховного суда и спросил: если суд признал чрезмерно строгим срок Катковой, почему она досиживает в этой ужасной колонии?

Верховный суд (на этот раз срочно) вынес решение перевести Каткову в колонию общего режима в Перми. А Леднёв сказал «хозяину», что, если до этапа с Катковой что-нибудь случится… «Хозяин» велел немедленно вывезти Каткову от греха подальше.

Каткову увезли, а Леднёв обнаружил у себя в кармане еще одну записку: «Переживаешь за эту тварь, а зря. Мужики ее уже давно не интересуют».

За день до освобождения Каткова позвонила Леднёву.

– За мной прилетит из Ташкента отец. Но я очень хотела бы вас увидеть на прощание. Ведь вам надо убедиться, что я освободилась без проблем.

Отец снял номер в пермской гостинице. На том же этаже поселился Леднёв. Каткова потребовала, чтобы ее освободили ровно в 24 часа ночи, а не утром, как принято. В час ночи отец и Леднёв привезли ее из колонии в гостиницу.

Все были на пике эмоций, но держали себя в руках. В номере отца был накрыт журнальный столик, но выпивать не стали. Не отпускал страх провокаций, вообще, в освобождение верилось с трудом. Казалось, в любую минуту в номер войдут менты и объявят, что благодеяние отменяется. Попили чаю, Леднёв засобирался к себе, Каткова вышла его проводить и что-то замялась. Сказала, глядя прямо в глаза и перейдя на «ты»:

– Я знаю, что тебе писали. Все так и все не так. Я хочу, чтобы ты в этом убедился. Я сама хочу испытать себя с тобой. Именно с тобой. Пойдем к тебе. Я сказала отцу, он меня понял.

– Хочешь отблагодарить? – прямо спросил Леднёв.

– И это есть, – так же прямо ответила Каткова. – Я потом опишу тебе свои чувства.

Она долго мылась в душе, но полностью смыть с себя запах зоны ей не удавалось. Она сама ощущала это и от бессилия плакала. Она тянула время и легла в постель нервная, зареванная. Плач перешел в рыдания. Когда Леднёв стал ласковым и нежным, разрыдалась еще сильней, а потом притихла. Порывалась что-то сказать, и наконец сказала:

– Ну я как бы отблагодарила тебя. А ты? Добавил себе опыта?

– Тебе не о чем переживать, у тебя все хорошо, – сказал Леднёв.

– Твоя жена догадывается, где ты сейчас?

– Конечно. Она тоже криминолог.

– А если я стану криминологом?

Леднёв молчал. Он не строил фантастических планов.

– Появился, освободил и исчез, – хлюпая носом, проговорила Каткова и ушла в ванную. Когда вернулась, легла отстраненно и пожелала спокойной ночи.

Утром отец постучал в номер. Они опаздывали на самолет.

– Люда не подведи меня, – хотел сказать Леднёв, но только приобнял ее.

– Не сомневайся, – прошептала ему на ухо Каткова.

В так называемые места лишения свободы она не вернулась, но и о своих ощущениях не написала.

Американка из Парижа

В Березники, где находится (по сей день) женская колония для особо опасных рецидивисток, они поехали поездом в одном купе: Леднёв, Джейн и переводчик Дима, паренек лет двадцати.

Леднёв и Артем выложили на столик домашние припасы: жареную курицу, вареные яйца, ну и так далее. Джейн достала из рюкзачка помидоры, огурцы, сыр и какое-то странное маленькое устройство. Это были весы. Она взвесила помидор, огурец, кусочек сыра и стала отстраненно вкушать, глядя в окно. Стало ясно, что есть и разговаривать одновременно она не привыкла.

Однако же краем быстрого глаза она замечала, что Леднёв и Дима переглядываются, и она что-то сказала переводчику по-французски. Леднёв вопросительно уставился на Диму, требуя перевода.

– Она сказала, чтобы вы прекратили так смотреть, иначе она расценит ваши взгляды, как нападение, – с испуганным лицом перевел Дима.

Леднёв удивленно округлил глаза.

– У этих пиндосов совсем нет чувства юмора, – сказал он переводчику.

Джейн перестала жевать и сказала по-английски:

– Я не пиндос, я уже десять лет живу в Париже. И у меня есть чувство юмора. Мы заключили сделку. Я выдала вам аванс. Извольте выполнять договор без этих ваших русских штучек.

Леднёв изменился в лице, полез в карман, достал бумажник и положил перед Джейн триста долларов.

Американка затрепыхалась:

– Вы отказываетесь от сделки?! Но мы уже едем!

– Я отказываюсь от оплаты, – сказал Леднёв.

Джейн хмуро смотрела ему в глаза, прочла в них, что он сделает свое дело, несмотря на скандал, и с гордым видом положила триста долларов в свой кошелек, прошипев:

– Что ж, окей!

Но уже через минуту спросила:

– Вы обиделись на меня?

– Ха-ха-ха, – раздельно сказал Леднёв. – Я не обезьяна, чтобы обижаться. Но я пополнил свой багаж представлений о характере американок. И это только начало. Ведь у нас впереди еще семь дней, не так ли, мэм? А вы подумали, я в пролете? Я хорошо на вас заработаю, Джейн.

Переводчик Дима забился в угол купе и слушал этот разговор со смешанным выражением ужаса и восторга.

– Что такое в пролете? – нервно спросила его по-французски Джейн.

Дима пояснил. Американка успокоилась.

– Все будет чики-чики, – сказал Леднёв.

– Что такое чики-чики? – спросила Джейн переводчика.

– Все будет окей, – сказал Дима.

– Ну это еще как фишка ляжет, – развлекался Леднёв.

– Фишка – это дело случая, – перевел Дима, не дожидаясь вопроса.

– Ясен болт, – сказал Леднёв и пошел в тамбур покурить.

У него было ощущение, что он всей женской части Америки нащелкал по носу.

Они ужинали в буфете гостиницы поздним вечером без переводчика. Джейн ела свои помидоры-огурцы с сыром и не выпускала из рук рюкзачка, где теперь постукивали кассеты с отснятой фотопленкой. Она наснимала столько экзотики… Конечно, не бесплатно. Совала ментовкам чином ниже майора американские сигареты, жвачку. Чинам выше – косметику. Леднёв ненавидел себя за откровенность. Ну зачем он при первом знакомстве посоветовал запастись коррупционными сувенирами?

Видя теперь довольную физию американки, сказал:

– А вы знаете, почему вам все разрешают?

Джейн замерла с помидором во рту.

– Все равно вам засветят все пленки.

Рюкзак мгновенно оказался у Джейн на коленках, прижатым к животу.

– Шутите? Вы специально! – прошипела она.

Леднёв пожал плечами:

– Мое дело – предупредить.

– Что же мне делать? – спросила она после мрачного размышления. – Таскать всюду рюкзак с собой? Спать с ним в обнимку?

– Женщина не должна спать с рюкзаком, – сказал Леднёв. – А вот всюду держать рюкзак при себе – это хорошая идея. – И добавил после паузы. – Вы понимаете, что я для вас сделал сейчас, несмотря ни на что?

– О, да, да, конечно, вы меня спасаете, – проговорила Джейн.

Леднёв смотрел на нее, мягко говоря, снисходительно. И это ей снова не понравилось. Но теперь она держала свои протесты при себе. Только это отразилось на ее аппетите. Она положила контейнеры с овощами в рюкзачок.

– Можно выпить по бокалу красного вина, – предложил Леднёв.

– Можно, – согласилась Джейн. – Я привыкла к этому в Париже. – В обед и на ужин – бокал вина. Вы бывали в Париже?

– Я – как Пушкин, – сказал Леднёв.

– О, вы пишете стихи?

– Пушкин ни разу не был за границей, – сказал Леднёв. – Он пробовал француженок у себя дома, в смысле, в Санкт-Петербурге.

– Я слышала, он был похотлив, – сказала Джейн.

– Да, он знал толк в женщинах, поэтому его тянуло на худеньких. А это правда, что француженки все тощие и почти не красятся?

Джейн непроизвольно дернулась, как бы оглядывая себя.

– В этом смысле вы настоящая француженка, Джейн, – сказал Леднёв, испытывая что-то вроде животного инстинкта.

Американка сурово поджала губы. В своей обычной мешковатой одежде юнисекс, без косметики, она в эту минуту как никогда была похожа на паренька.

«Э, да тебе, похоже, мужик и не нужен», – подумал Леднёв. И теперь ему стало окончательно ясно, с чего вдруг американка так цвела сегодня, снимая самую красивую рецидивистку этой зоны и заставляя ее оголить то ноги, то грудь.

– Плохо, когда женщина ограничивает себя в искушениях, – меланхолично произнес Леднёв. – Женщина должна пленять и пленяться.

Леднёв не знал, как сказать по-английски последние слова и произнес их по-русски, но Джейн, похоже, догадалась без перевода.

– А вы похоже, специалист не только по криминальным женщинам. Представляю, как вы морочите головы русским бабам.

Она так и сказала: «бабам». И это разозлило Леднёва.

– Джейн, – сказал он, переходя на «ты». – Ну давай на чистоту. У меня никогда не было американки, у тебя не было русского. Ну давай попробуем. И сразу станем друзьями.

– Шиит! – сказала-прошипела Джейн и с рюкзачком под мышкой пошла-побежала к себе в номер.

Кошечка

Лучше всего знакомиться в бассейне. Ну сами подумайте, разве не так? Ныряю в воду на дорожке, где незнакомка плывет размеренным брасом. Она переходит на другую дорожку, но плывет моим курсом. Ускоряю движение. Но женщина не дает себя догнать. Сильнее загребаю руками и ногами. Не помогает. В конце дорожки незнакомка, оттолкнувшись от бортика, плывет обратно. Я делаю то же самое. Теперь мы соревнуемся уже открыто. Но я по-прежнему отстаю.

Таинственной пловчихе надоедает играть в поддавки, она стремительно уходит от меня. Доплыв до конца дорожки, сильным движением выходит из воды, снимает очки, стягивает с головы шапочку, волосы спадают на плечи. Так это же наша редакционная «англичанка» Надежда Семеновна! Ведет курсы английского языка, которые я посещаю от случая к случаю. Черт возьми, где у меня были глаза раньше?

Вечер в ресторане дома отдыха. За соседним столиком ютится скромно одетая «англичанка» Надя. Она и на уроках в редакции особенно не выряжается. И от этого только выигрывает. Если красота сама по себе наряд, зачем еще какие-то тряпки? Она незамужняя, это факт, думаю я про нее, замужние по домам отдыха не шастают. С замужними я принципиально не связываюсь. Придерживаюсь принципа, что не по-мужчински кому-то наставлять рога. В чужой прудок не пускай неводок. Мало ли свободных баб?

Итак, Надя, Наденька. Хорошее имя. Малость устарелое, но теплое. Сколько ей? Тридцать? Тридцать пять? Хорошо и то, что преподает английский. Мне как раз не хватает разговорной практики, дающей навык беглой речи.

К Наде подсаживается большая женщина с грубым лицом, бухгалтер издательства. Зоя, или Золушка. Голос у нее был низкий, прокуренный. К тому же она глуховата, и потому говорит громко, поглядывая на меня.

– Ну что тебе сказать, незабудка моя? Конечно, не первой свежести, но на морду не урод. Хотя по сравнению с твоим Иннокентием Виккентьевичем, конечно, дохловат. Кешу твоего можно было терпеть за патологическую доброту. А что этот собой представляет, еще неизвестно.

Неужели это она обо мне? Косит-то глазом в мою сторону. И голос повышает.

– Чего? Деньги не главное? Не скажи, заоблачная моя. Если у него крыша от тебя съедет, его ж из дома выпрут. И приползет он, ободранный, к тебе. И обопрется на твои хрупкие плечи со страшной силой. Но если так уж приглянулся, берем и пробуем. Но берем не спеша. Быстрый секс губит любовь на корню. Ты только не волнуйся. Надо волновать, а не волноваться.

Перед сном выхожу из номера. Решаю прогуляться, посмотреть на ночную Пахру. Конечно, рассчитываю встретить Надю.

Фонари отражаются в черной воде. Медленным течением несет кленовые листья. На скамьях сидят отдыхающие. Тоже любуются вечерней картиной. Прохожу до конца аллеи – Нади нет. Хотя… на скамейке у самой воды знакомый силуэт. Подхожу, сажусь рядом.

– Почему пропускаете уроки? – тоном училки спрашивает Надя.

– Накажите меня, Надежда Семеновна. Оставьте на второй год.

– Боюсь, второгодничество вам понравится, – игриво отвечает Надя.

– Предлагаю не тянуть с этим. А куда вы девали Кешу?

– Надо же, какой слух! – удивляется Надя. – Кеша в заслуженной отставке.

Мне обидно за Кешу. Я почему-то думаю, что он старше меня. К тому же я ставлю себя на его место, ее бывшего мужчины. Мне жаль его и себя заодно. Конечно, Надя пребывала в волнении, и потому сказала глупость. Но зато искренне.

Она вдруг напрягается. Говорит, показывая на кусты.

– Там кто-то есть.

Точно. Слышался сдавленный смех и шорох. Надя испуганно поднимается. Я заглядываю за куст. Это мой десятилетний сын. Вот паршивец! Сделал вид, что уснул, а сам бросился шпионить. Давится от смеха.

Надя быстро уходит к корпусу. Ее гибкий силуэт в свете фонарей трепещет от негодования.

Через месяц еду в отпуск. Санаторий в Ялте. Поселяюсь в одноместном люксе. Привожу себя в порядок и выхожу в холл. Двое пенсионеров играют в огромные напольные шахматы. Две старушки сидят в креслах и смотрят на море. Меня предупреждали, что в октябре сюда съезжается одно старичье. Не беда, зато отосплюсь, приведу в порядок нервы.

Внизу шумит прибой. Спускаюсь в лифте. Под ногами хрустит разнокалиберная галька. Ветер свежий, слегка штормит. Опускаю пальцы в воду. Брр. Почему я не «морж»?

А что если перед обедом поплавать в бассейне? Мне нравится эта мысль. Бассейн с 50-метровыми дорожками. И вода не холодная, не теплая. Нормальная. И народу совсем немного. Опять-таки пенсионеры, заживет. Проплыв из конца в конец пару раз, ложусь на спину, закрываю глаза и замираю. Все будет хорошо.

Надев костюм, иду в столовую. Метрдотель предлагает столик на выбор. Сажусь, изучаю меню. Неожиданно слышатся женские голоса. В столовую входят Надя и Золушка. Это почти сон наяву. Подхожу к их столу. Надя цветет. Золушка смотрит взглядом ботаника, изучающего бабочку.

Иду в магазин. Фрукты, сладости, шампанское, коньяк. Еще не выпил ни глотка, а в голове уже бродит хмель. Не хватает только цветов, но где их сейчас купишь? В крайнем случае, сорву с клумбы. Убираю с ночного столика таблетки снотворного. Теперь не понадобятся.

Танцевальный вечер. Крутят в основном старые вальсы и танго. Надя неотразима. В таких платьях ходят на банкеты. Если надела, значит, для меня. У нее аппетитная талия с тонким жирком. Бравый старичок с орденом Красной Звезды галантно перехватывает ее. Потом приходится спасать от других орденоносцев. Зато следующий наш танец уже не столько танец, сколько беззастенчивые объятия. Ее тело даже в одежде роскошно. А она безошибочно чувствует то, что особенно подкупает порядочных женщин – неизбалованность мужчины.

Когда поднимаемся в номер, я начинаю опережать события. Надя дает понять, что у нас все впереди, я сбавляю обороты. Сидим в лоджии с видом на море, болтаем о том о сем. Ночь тепла. Стоит полная луна. Стрекочут цикады. Из темноты доносится говор и смех. Надя встает и подходит к перилам. Я поднимаюсь следом. Теперь мы касаемся друг друга плечами. Я обнимаю ее и медленно разворачиваю к себе. Сладковатый запах табака. В остальном все нормально. Губы вкусные и не изощренные.

Но тут часто-часто звонит телефон. Я отрываюсь от Нади. Черт подери, кажется, межгород. Телефонистка: будете говорить с Москвой. В трубке треск и голос дочери:

– Папка, здравствуй. У тебя все хорошо? А у нас беда. Дениска вчера пропал.

– Что значит пропал? В милицию заявили?

– Ой, папка! – с досадой воскликнула дочь. – Ты будто не знаешь нашу милицию. Говорят, к утру придет, никуда не денется. Но утро давно прошло, а его нет. Приезжай!

– Утром приеду, – с досадой кладу трубку.

Говорю Наде, что произошло.

– Сочувствую, – говорит Надя. И добавляет, направляясь к двери. – Как-то многовато недоразумений.

Дверь за ней бесшумно закрывается. Может, в постели она лучше, с надеждой думается мне.

Нахожу сбежавшего из дома сына и возвращаюсь в санаторий. Надя читает Эриха Фромма. Хотя и без советов специалиста должна чувствовать, что я у нее на крючке. Кто подержал ее шелковое тело, тот уже не сорвется.

В номер входит Золушка. Усаживается в кресло, закуривает и говорит, что я не приеду.

– Не кури здесь, пожалуйста, – просит Надя.

Золушка выдвигается в лоджию и поет негромко густым баском:

– Опустела без тебя земля. Если сможешь, прилетай скорей.

В это время выхожу в соседнюю лоджию.

– Оппаньки! Надюша, прилетел твой сокол, – оповещает Золушка.

Надя берет у нее изо рта сигарету и делает жадную затяжку.

…Мы не спускаемся к завтраку. Я иду в магазин, накупаю фруктов, для себя – грецких орехов, сметаны и сырых яиц. Теперь можно пропустить и обед.

– Ты меня замотал, – со счастливым смехом жалуется Надя.

В таких случаях надо отвечать комплиментом.

– Дело не столько во мне, сколько в тебе. Сколько у тебя не было мужчины? – Это звучит у меня не очень обидно. – Месяц?

Надя настораживается.

– По-твоему, месяц – это много?

– Три месяца?

Надя качает головой.

– Полгода? – удивляюсь я. – Не верю!

Мы натянуто смеемся. Я разглядываю каждую деталь. Серые глаза на редкость выразительны. Крашеные каштановые волосы выглядят естественно. Только непонятно, какого цвета они от рождения. На шее ни одной морщинки. Курит много, но зубы безукоризненно белы. Ноги не слишком длинные и не слишком короткие. Гибкая тонкая талия нерожавшей женщины. Откуда мне знать, что у Нади двенадцатилетняя дочь? Заблуждаюсь я и насчет возраста, считая, что Наде не больше 30. На самом деле ей 34.

– Ты хочешь что-то понять или просто любуешься? – спрашивает она, отслеживая мои наблюдения.

– Любуясь, хочу понять. Обычный процесс.

– Ты производишь впечатление изголодавшегося бабника.

– Так и есть, только я не бабник.

– Хорошо, что не считаешь это комплиментом. Но ты бабник. Только не надейся, что вскружишь мне голову. Со мной у тебя этот номер не пройдет.

Я говорю, что на самом деле не понимаю, зачем я ей. Вечно занятый и не очень денежный. Она говорит, что я кокетничаю. Она задирает меня каждым словом. Я решаю ее поддразнить.

– Твой Кеша, наверное, облизывал тебя.

Надя веселится:

– Откуда ты знаешь?

– А он не говорил тебе, что в твоем имени есть что-то железнодорожное? Вслушайся: На-де-ж-да.

Глаза у Нади застывают и становятся больше:

– Юра, ты шутишь так, будто мы знакомы целую вечность.

– Муж твой был человек небедный и намного старше тебя, лет этак на пятнадцать. Он тебя разбаловал, а потом безнадежно постарел, и ты его бросила. Угадал?

– И теперь рыщу по полям и лесам, ищу новую жертву. Ну и зачем ты мне в качестве трофея? Немолодой, весь в работе, в детях, – с деланным смехом заканчивает Надя.

– Вот и я о том же думаю.

Мы смотрим друг на друга напряженно, сознавая, что ведем крайне рискованный разговор. Кто-то должен спасти положение.

Я привлекаю ее к себе. Ан нет. Надя не тает, смотрит враждебно. Освобождается от моих объятий, но – не рьяно.

Я нечаянно угадал про ее мужа. Позже я узнаю от нее: он действительно был почти на двадцать лет старше. И состоятелен – по советским меркам. Дважды лауреат Ленинской премии, в закрытом списке. Один из создателей какого-то страшного оружия. Я не мог ничего знать – ни о нем, ни о ней. Значит, я как-то вычислил. И это само по себе было для Нади удивительно. А что удивляет, то и притягивает.

– Значит, ты богата? – констатирую я.

– Относительно.

Я горестно вздыхаю.

– Значит, между нами имущественное неравенство. И вообще, ты права, как-то многовато недоразумений. Может быть, и сами отношения окажутся недоразумением. Ну, посмотрим. Будем встречаться. Мне нужна женщина, тебе нужен мужчина. А ты тем временем будешь подыскивать себе нормального мужа.

– Вот гад! – выдыхает Надя. – Знаешь, что тебя сейчас спасает? Ты циник, но не пошляк. Только это. Но почему ты такой, это даже интересно. И в этом я рано или поздно разберусь.

Конечно, глупо было бы нам разбежаться. Мы подходим друг другу в постели. А это главное.

– Встречаться у меня мы не можем, – говорит Надя. – Дочери уже двенадцать, и одного я с ней уже знакомила. Полгода назад.

– А зачем ты его приводила?

– Где-то встречаться – это не для меня. Я люблю свой дом и хочу, чтобы меня любили дома, а не в чужих постелях.

Но Золушка неожиданно заставляет Надю изменить своим принципам. Великодушно предлагает нам свою квартиру. Только просит назвать дни недели, когда ей надо будет где-то погулять.

– Давай во вторник и среду, – предлагаю я.

– Во вторник, среду и четверг, – поправляет Надя.

Я не торгуюсь.

Пока Надя кувыркается со мной, Золушка должна где-то быть и чем-то заниматься. А Золушка не любит музеи, театры, выставки и спортивные соревнования, предпочитая валяться на софе, смотреть телек и болтать по телефону. Короче, через две недели она объявляет Наде, что лимит ее великодушия исчерпан.

Продолжить чтение