Переселенцы. История рода Вальтер

Глава 1

Южная Германия. Местечко Зульцфельд в земле Баден-Вюртемберг.

Вторая половина XVIII века/ Год 1756.

На протяжении XVII и XVIII веков Европа стаей дворовых собак беспрестанно грызлась в междоусобных войнах.

В последней семилетней войне 1756–1763 годов Англия сцепилась с Францией за обладание индийскими и американскими колониями. К Франции присоединились Испания, Саксония и Швеция.

Ленивая зажравшаяся Европа, привыкшая всегда жить за чужой счёт, беспощадно истребляла менее развитые страны, провозглашая их своими колониями.

Пруссия, подогреваемая политикой Великобритании и Португалии, испугавшись, что не успеет урвать лакомый кусочек, без объявления войны напала на Саксонию, принадлежавшую Польше. Россия была вынуждена начать военные действия против Пруссии из-за союзнических обязательств перед Австрией. В результате в войну втянулись все великие европейские державы.

Начался очередной передел мира.

Пруссии в этой драке не повезло больше всех.

12 августа 1759 года русская армия под командованием Салтыкова разгромила прусские войска в битве при Кунерсдорфе.

Разгром армии Фридриха Второго был полным. Из сорока восьми тысяч солдат немецкой армии в строю остались три тысячи человек, а сам Фридрих Второй едва не был пленён казаками.

Ранним утром 26 сентября (по старому стилю) 1760 года из Берлина в расположение русских войск прибыли прусские парламентёры, чтобы подписать договор о капитуляции с выплатой контрибуции в 1,5 миллиона талеров и добровольной сдачей всех видов оружия, находящегося в гарнизоне.

В тот же день русские войска вошли в Берлин. В результате этой войны Великая Пруссия оказалась на краю гибели.

Тысячи разорившихся ремесленников и крестьян бродили по её дорогам в поисках работы.

Страшные эпидемии завершили опустошение страны.

Большинству регионов Пруссии потребовалось больше века, чтобы восстановиться от последствий войны. Лишь треть населения южной Германии пережила войну и голод.

Эрнст Фридрих Михаэль Вальтер с невесёлыми мыслями шёл по тихой улочке Зульцфельда.

Домой идти не хотелось. Сегодня, впрочем, как и вчера, он не смог заработать на еду ни одного пфеннига. Последние годы окончательно разорили его семью.

Ему с каждым днём всё труднее было выдерживать вопросительный взгляд жены, которой он четыре года назад поклялся на библии, что будет ей и их будущим детям до конца жизни надёжной защитой и опорой.

– Бедная моя Германия, – вздыхал Эрнст, возводя глаза к серому неприветливому небу.

Вспомнился сентябрь 1759 года, когда он после тяжёлой контузии, полученной в Кунерсдорфском сражении, брёл в толпе солдат по улицам небольшой деревушки Зульцфельд с величественно возвышающейся на склоне холма крепостью Равенсбург увитой виноградником. Измученный жаждой и длительным переходом Эрнст искал место, где можно было остановиться для отдыха. Неожиданно жесточайший приступ головной боли, отголосок тяжёлой контузии, выбил почву из-под ног.

Теряя сознание, парень схватился за низкий штакетник палисадника и рухнул вместе с ним на весёлую цветочную клумбу у опрятного домика. Очнулся он от холодного и мокрого прикосновения. Молоденькая миниатюрная девушка, похожая на неоперившегося птенца, старательно протирала его лицо влажной салфеткой.

– Дядя, Вы живой? – На Эрнста с испугом смотрели серые глаза, опушённые густыми ресницами.

«Вот уже и дядя, – с усмешкой подумал парень. – Сколько ей? Пятнадцать? Девятнадцать? Ну да, в свои тридцать два года да с недельной щетиной я ей в отцы гожусь».

– Я Эрнст, – морщась от тупой боли в затылке, промычал он.

Маленькие пальчики проворно положили на лоб прохладную салфетку.

– А меня зовут Эдит. – Завораживающий искренностью и участием мелодичный голос постепенно снимал приступ боли. – Я сирота, и меня воспитывает тётя, – доверчиво проговорила девушка. – Только Вы ничего плохого не подумайте, я не жалуюсь, тётя меня любит.

Серые беззащитные глаза заставили его остаться в Зульцфельде.

За неделю до свадьбы Эдит исполнилось двадцать два.

Пастор, венчавший молодых, посмотрев на невесту, с сомнением покачал головой, Эдит никак не соответствовала заявленному возрасту.

Тётка, поймав его взгляд, со словами: «Война проклятая, всех не прокормишь», для приличия обронила слезу и с лёгким сердцем передала племянницу в надёжные солдатские руки.

День свадьбы совпал с праздником молодого вина.

С незапамятных времён жители крохотного городка Зульцфельд, расположенного в небольшой долине, окружённой виноградными плантациями, отмечали этот праздник. Отмечали ярко, с выбором винной королевы и шествием виноделов в сопровождение оркестра.

Для местных виноделов праздник был часом икс. Дегустируя едва добродившее новое вино, хозяева плантаций решали, стоит ли сотрудничать с этим виноделом в будущем году.

В день свадьбы, выбежав на звонок дверного колокольчика, Эдит увидела на крыльце небольшую корзину, украшенную цветами. В Зульцфельде было принято делать подарки на свадьбу, даже если люди не приходили на торжество. Крикнув вслед удаляющейся от дома женщине: «Спасибо», Эдит, откинув салфетку с корзины, обнаружила в ней крохотную мирно спящую беленькую козочку. Рядом с ней лежала бутылочка с молоком. Эдит в восторге захлопала в ладоши, а Эрнст снисходительно, улыбнувшись, подумал: «Боже, какая она ещё маленькая и наивная девочка». На его предложение отдать козочку ближайшим соседям молодая жена ответила категорическим отказом и с чисто материнской заботой принялась хлопотать над подкидышем.

Козу назвали Марта. Первая брачная ночь, а за ней и весь медовый месяц пошли козе под хвост. Марта истошно блеяла, требуя еду, по её козьей прихоти молоко, которое Эрнст покупал у соседей, должно было быть обязательно тёплым. Эдит, вскакивая среди ночи с постели на ледяной пол, растапливала маленькую печурку, чтобы покормить любимицу. Печка разгоралась медленно. Коза ждать не хотела и лужёной глоткой орала на всю округу, напрочь убивая децибелами ушные перепонки Эрнста. Эдит хватала её на руки, а Эрнст Фридрих Михаэль тихо сходил с ума, терзая зубами подушку до утренней зари под вой козлиной сирены. Когда печь остывала, Марта, запрыгнув к приёмным родителям в кровать и отвоевав копытами тёплое местечко между ними, беспардонно заваливалась спать. Своих хозяев высокомерная и тупая коза принимала за обслуживающий персонал. Если Эдит не кормила её по первому требованию, Марта, полыхая злобными голубыми глазками, наносила удар по ногам хозяйки своими острыми рожками. Объяснять ей, что скоро придёт Эрнст и принесёт много моркови, было бесполезно. Марта объявляла хозяйке войну, устраивая погром в маленьком домике. Она мистической Горгоной носилась по дому, исполняя невероятные каскадные трюки по неподдающейся человеческому разуму траектории; печь, стол, буфет, стена, шкаф. Предугадать её действия было равносильно метеосводке о прогнозе погоды. На пол летела и вдребезги билась посуда, с подоконников грохались глиняные горшки, приземляясь на пол готовыми для посадки грядками. Завершив разгром, успокоившаяся Горгона подходила к Эдит и, ласково уткнувшись в её колени упрямым лбом, ложилась у ног хозяйки.

Весной 1761 года Эдит родила Жюстин, и только с рождением малышки родители оценили дальновидную перспективу свадебного подарка по имени Марта. Козье молоко спасало малышку от голодного детства.

Марта с появлением Жюстин по необъяснимой причине в корне изменила своё поведение и чаще всего спокойно стояла рядом с Эдит, пощипывая мягкими губами лодыжки её ног.

Глава 2

Вторгшийся в воспоминания набат церковного колокола, собиравший жителей Зульцфельда на общий сход, заставил Эрнста Фридриха Михаэля изменить маршрут.

На небольшой площади перед ратушей незнакомый господин в дорожном костюме о чём-то беседовал с мэрами Зульцфельда. Мэры, внимательно слушая незнакомца, в такт его словам одобрительно кивали головами. Поодаль от них, осматривая толпу оценивающим взглядом, стояли два молодых человека, одетых в городские платья, в простонародье прозванных вызывателями. Их абсолютно не интересовали нравственные качества вербуемых и пригодность переселенцев к труду, на вербовке колонистов вызыватели совершенствовали новую модель бизнеса.

Россия была заинтересована в эмиграции переселенцев из Европы; её незаселённые южные земли требовали человеческого ресурса, а Германии не нужны были толпы голодных безработных. Переселение было обоюдно выгодным для обеих сторон.

Жители Зульцфельда, по сложившейся традиции собравшись двумя отдельными группами, в ожидании смотрели каждый на своего мэра. С последним ударом колокола к незнакомцу подошёл писарь, благоговейно держа двумя руками свиток с государевым указом. Господин, который представился комиссаром из Бадена, сорвав сургучную печать со свитка, хорошо поставленным голосом начал зачитывать документ.

Манифест Екатерины Второй от 22 июля 1763 года, приглашая немцев переселиться в Россию для освоения земель в южных губерниях страны, сулил колонистам многочисленные льготы: освобождение от воинской службы и налогов, беспроцентные ссуды и бесплатное наделение землёй. Желающим селиться на порожних землях колониями разрешалось строить церкви и колокольни по их уставам и обрядам, имея потребное число пасторов и прочих церковнослужителей. В этом месте чтения толпа неожиданно заволновалась и стала требовать ещё раз прочесть последний абзац. Комиссар с недоумением посмотрел на мэров:

– Почему они кричат?

Оба мэра стали горячо посвящать его в религиозные проблемы жителей Зульцфельда. По итогам Вестфальского мирного договора протестанты и католики должны были жить только на территориях своих конфессий. По головотяпству чиновников противоборствующие конфессии в Зульцфельде оказались на одной территории, и чтобы предотвратить религиозные распри, раздиравшие в то время Германию, власти в каждую из них назначили своего мэра.

Комиссар, мгновенно сориентировавшись, ещё раз зачитал последний абзац и, закончив его пафосными словами: «Россия. Вера. Свобода», пригласил желающих подойти к вызывателям для составления договора. Два молодых человека, приподняв для приветствия котелки и покинув свой наблюдательный пункт, заняли место у стола с письменными принадлежностями. Толпа замолчала, почёсывая затылки. Один из вызывателей, посоветовавшись с комиссаром, вышел вперёд и, подтолкнув сомневающихся, прокричал в толпу.

– Не имущим средств на переезд от казны будет презент, по восемь шиллингов на пропитание на каждого члена семьи.

Возможность получить в потомственное владение земельный надел, не заплатив ни гульдена, и ежедневные выплаты по восемь шиллингов на каждого члена семьи вскружили головы практичным швабам. Протестанты в едином порыве кинулась записываться в колонисты. Католики, не веря собственному счастью, возносили благодарные молитвы к небесам, а Эрнст Фридрих Михаэль по укоренившейся с детства привычке решил посоветоваться с Богом.

Пусть моего читателя не коробит эта фраза. В конце 18 века люди были более религиозными и всегда обращались к Богу в сложных ситуациях. Эрнст, посмотрев на небо, мысленно спросил Бога, как ему следует поступить. Задрав голову к небесам, он терпеливо ждал ответа, и чудо явилось ему: из-под тяжёлых беспросветных туч, накрывших Зульцфельд неожиданно брызнули лучи солнца. Бог указал ему верный путь, подтвердив слова пастора о втором пришествии Христа на восток, где находились пустующие земли юга России.

Не дослушав дебаты, парень направился домой. В голове радужной мелодией колокольчика звучала незатейливая песенка. Восемь шиллингов на каждого, восемь шиллингов на каждого… Ноги были готовы пуститься в пляс. Он уже заочно влюбился в эту загадочную Россию, которая неожиданно ворвалась в его жизнь.

Распахнув настежь двери небольшого домика, Эрнст услышал безудержный плач жены. Маленькая Жюстин, обняв Марту, со страхом смотрела на Эдит.

– Что случилось, моя маленькая, птичка?

Эдит, захлёбываясь слезами, бессвязно ответила:

– Марта, она… – и безутешные рыдания не дали договорить начатую фразу. – Она… – и слёзы вновь брызнули из глаз.

При имени Марта Эрнст, облегчённо выдохнув, спросил.

– Что опять натворила эта чёртова коза?

– Мама била Марту дровами, – пролепетала испуганная Жюстин, – смотри вот, кровь.

На носу козы красным флагштоком сияла боевая рана.

– Так ей и надо. Она… она… съела мою лучшую юбку, – не удержав очередной поток безудержных рыданий, выпалила Эдит.

Глава 3

Воскресное утро не предвещало скандала. Эдит разбудил солнечный зайчик, пытающийся сосчитать её веснушки. Рядом сладко посапывала дочка.

– Хорошо-то как, Господи: солнце, весна, воскресенье. – Не открывая глаз, Эдит протянула руку к рядом лежащей подушке, чтобы взъерошить на голове мужа непослушные волосы.

В полудремоте утренних грёз этот жест означал: я проснулась и хочу кофе. Эрнст умел прекрасно заваривать кофе из перетёртой в пыль сушёной моркови. Но вместо мягких, слегка вьющихся волос мужа её ладонь упёрлась в жёсткую короткую щетину. Эдит, моментально проснувшись, открыла глаза. Проклятая коза, заняв место Эрнста, что-то дожёвывая во сне, похрюкивала от удовольствия.

С площади долетел удар колокола, призывающий жителей на собрание.

– К чему бы это? Пойду навстречу Эрнсту и обо всём узнаю.

Выперев наглую козу с постели и стараясь не разбудить Жюстин, она схватила со стула приготовленную с вечера свою лучшую юбку и, с удовольствием поглядывая на себя в зеркало, стала подбирать соответствующую шляпку. Марта, как обычно, крутилась под ногами. Следующий удар колокола заставил её поторопиться. Эдит бросилась к двери, но юбка, за что-то зацепившись, мешала движению. Эдит непроизвольно дёрнулась. Раздался зловещий треск разрываемой ткани. Она оглянулась на звук. Марта, зажав в пасти подол юбки, смотрела на неё злобными голубыми глазами.

– За постель мстишь, зараза. Отпусти, кому сказала.

Эдит с силой дёрнула юбку и к своему ужасу увидела, как огромный кусок подола исчезает в пасти у козы. Это был крах. Это был конец всей её жизни. Это была единственная юбка, в которой можно было встретить любой праздник. Шторм в девять баллов накрыл её с головой. Эдит, рыдая от козлиной подлости, в истерике швыряла в неё поленья и стулья. Проснувшаяся от грохота Жюстин с криком: «Мамочка, не убивай Марту!» встала на защиту козы. Марта, глядя на хозяйку тупыми глазами, продолжала жевать завоёванную добычу. Разгоревшиеся шекспировские страсти, сотрясающие маленький домик, её не интересовали. Выслушав сбивчивый рассказ жены, Эрнст, рассмеявшись, с нежностью вытер её заплаканные глаза.

– Я ругалась как пьяный кучер, теперь ты не будешь любить меня?

– Я всегда буду любить тебя и обязательно куплю тебе новую юбку, моя маленькая птичка. Мы спасены, ты больше не будешь плакать по ночам. У меня для тебя есть прекрасная новость. Мы едем в Россию, – и, подбросив на руках завизжавшую от радости Жюстин, Эрнст завалился в пыльных башмаках на диван.

– Какая Россия? Говори! – нетерпеливо топнула ножкой маленькая птичка.

Заснуть в эту ночь он так и не смог. Строгий и практичный разум говорил: «Надо ехать. Везде живут люди. Иначе мы здесь погибнем». Осторожная душа от страха неизвестности взывала к разуму: «На край света, в чужую страну, с маленьким ребёнком? Не сходи с ума, ты их погубишь». На таких качелях Эрнст Вальтер прокатался всю ночь.

Утром с мыслями вразброс и с раздвоенной душой он пошёл в Ратушу, чтобы всё досконально узнать о переезде. На площади уже толпился народ, ожидая выхода мэров. Никто ничего толком не знал. Вокруг носились самые невероятные слухи об этой загадочной земле из не выговариваемых букв По-вол-жь-е. Ожидание затянулось. Толпа гудящим пчелиным роем мигрировала по маленькой площади.

Наконец в сопровождении мэров появились вызыватели. Окинув взглядом будущих колонистов, вызыватель начал зачитывать постановление.

– Собраться споро, дабы успеть до распутицы. При себе иметь: повозку с домашним скарбом, имеющихся в хозяйстве животин; малых и великих, плуг, деревянную молотилку, косу, а также посевной материал – белотурку (сорт яровой пшеницы), картофель, семена льна, табака и конопли. Оформление документов, записавшихся в колонисты будет проводиться в канцелярии, вместе с выдачей по восемь шиллингов на душу. Отплытие в Россию из порта Любек.

Переселенцы, пересилив первый страх, собрались довольно быстро. Главное, что они ехали не вразнобой, а сформировавшейся колонной. Люди из одного города уже близкие соседи, а на чужбине это практически родня. Многие знали друг друга с самого детства.

Эрнст уступил желанию жены и взял с собою Марту. Сено ей запасать не надо, практично рассудил он, коза сама себя прокормит, а молоко ребёнку не помешает. Эдит целыми днями что-то укладывала, вытряхивала, перебирала, выбрасывала, украдкой смахивая слезу. Эрнст только диву давался, откуда в этой маленькой женщине, почти девочке, столько сил и жизненной энергии.

Через несколько дней в Зульцфельд прибыл гужевой транспорт для колонистов, оплаченный русскими властями.

– Видите, девочки, как русский царь нас любит, – успокаивая себя, рассуждал вслух Эрнст, раскуривая на маленьком крылечке очередную трубку. – Пастор говорит, что в его жилах течёт немецкая кровь, значит, он не бросит нас в беде в своей огромной России.

Глава 4

Утро выезда на чужбину выдалось солнечным, Зульцфельд хотел навсегда остаться в памяти переселенцев тёплым родительским кровом. Очень дисциплинировано, без суеты и криков, колонисты грузили свои пожитки на огромные багажные подводы. Для безлошадных семей были поданы крытые повозки. Ждали пастора, чтобы получить благословение в дальнюю дорогу. Возницы нервничали: путь был неблизкий, солнце стояло уже высоко.

– Го-то-всь, – нараспев по слогам прозвучала команда с первого обоза.

– Го-то-всь, го-то-всь, – эхом полетело от одного обоза к другому.

Дружно натянулись вожжи, застоявшиеся лошади фыркнули, нетерпеливо роя землю передними копытами.

Неожиданно раздался пронзительный крик, перекрывший гомон выступающего обоза.

– Стойте, стойте, подождите. Остановитесь!

К Ратуше, где сформировался обоз, толкая перед собою тележку со скарбом, бежало огородное чучело. Несуразное существо с лицом цвета кумача, размахивая длинными руками-оглоблями, просило задержать отправление обоза. Услышав команду «Го-то-всь», чучело на секунду остановилось, чтобы перевести сбившееся дыхание, и, дико вращая глазами, вновь пронзительно закричало:

– Стойте, – и, подхватив тележку, теряя на ходу казённое имущество, побежало к обозу.

Следом за ним, крестясь и творя земные поклоны, брёл пастор Олаф. Зрелище было настолько необычным, что готовая к отъезду колонна застыла на месте. Не переставая вопить, задохнувшись от быстрого бега и хватая воздух широко открытым ртом, чучело остановилось у ближайшей повозки, и только по свисающим рыжим патлам жители деревушки Зульцфельд узнали в нём клирика пастора Олафа. Не имея дорожного баула для далёкого путешествия, Тобас, так в миру звали клирика, оделся, используя принцип детской пирамиды. На своё большое нескладное тело он сначала натянул нижнее летнее бельё белого цвета, на него осеннее бязевое бельё в серых тонах. Зимнее чесучовое бельё неопределённой расцветки завершало модельный ряд коллекции. Поверх белья листьями неразобранного кочана капусты выглядывали несколько пар рубашек, пригодных на все случаи жизни, от свадьбы до тризны, увенчанных жилетом. За жилетом следовали синий полукафтан и узкие по колено брюки. Кафтан, не сумевший вместить и утрамбовать в себе разномастный гардероб Тобаса, расписавшись в собственном бессилии, болтался на ветру распахнутыми деревенскими ставнями. Дополнял эту пирамиду тряпья русский овчинный тулуп, из-под воротника которого болтались две пары крепких башмаков, связанных бечёвкой. На низкий скошенный лоб Тобаса по самые брови была надвинута соломенная шляпа, оседланная кавалеристской двууголкой французского солдата. Двууголка для надёжности была завязана на макушке женским платком, концы которого, топорщась смешными рожками, завершали образ нашего героя.

С трудом добравшись до ближайшей подводы, Тобас остановился. Его глубоко посаженные глаза с белесыми ресницами с возрастающим смятением и тревогой перебегали от одного лица к другому. Но вот взгляд, споткнувшись, остановился на знакомом лице, из груди вырвался вздох облегчения, и широкая, радостная улыбка стала расползаться по веснушчатому лицу парня. Несуразное чучело под широким мазком гениального художника по имени Любовь превратило Тобаса в обаятельного простодушного хлопца. Навстречу его улыбке горящей стрелой купидона полетел взгляд чёрно-вишнёвых глаз и тут же стыдливо спрятался от любопытных за длинными ресницами. «Тобас, я здесь», – радостью вспыхнули вишнёвые глаза. «Я люблю тебя, Фрида», – полетел навстречу взгляд серых глаз. Мимолётный обмен взглядами, и бренный мир зазвучал волшебными звуками тайной любви. Любви, которую как птицу счастья завтрашнего дня нужно держать в закрытой клетке, чтобы не потерять навсегда.

Косолапя короткими ножками и путаясь в длинном облачении, к обозу подошёл пастор прихода отец Олаф.

– Тобас, имей в виду. Сколько раз я из-за твоего головотяпства нагнулся за твоими потеряшками, столько же ты отобьёшь покаянных поклонов Господу за нерадивость в богоугодном деле.

Сделав внушение клирику, пастор, вывалив в его тележку потерянный им реквизит, орлиным взглядом окинул готовый к отправлению обоз. Дождавшись внимания прихожан, он приосанился, втянул в себя обвисшее пивное брюшко и, подняв над головой священное писание, неожиданно сильным и мелодичным голосом произнёс:

– Братья и Сёстры! – Гомонящий обоз мгновенно затих. К слову пастора как к наместнику Бога на земле прихожане относились трепетно. – Мне сегодня во сне явился Ангел Господень. – С этими словами пастор назидательно указал крестом на небеса. «Олаф, сказал он мне; – ты послан Богом на землю с великой миссией быть пастухом для его овец. И как отец духовный ты должен сопровождать своих чад к месту переселения». – По обозу волной прокатился шёпот изумления. – И я выполню обет, данный Богу, – прогремел обращённый к небесам голос пастора. – Чада мои, я не оставлю вас.

Отец Олаф, благословив крестом обоз, с возгласом: «С Богом!» вкатился в ближайшую повозку.

– Трогай! Трогай! – из уст в уста полетело по обозу.

Одновременным выстрелом щёлкнули бичи по крупам застоявшихся лошадей, и обоз, благословясь, выдвинулся в Любек.

Католики до последнего мгновения, не веря своему счастью, молча стояли в стороне. И только когда обоз скрылся за городской водокачкой, они, облегчённо перекрестившись слева направо, рассеялись по домам. Протестанты покинули город всем приходом во главе с пастором, значит, они сюда больше не вернутся. Конфликт между двумя враждующими конфессиями был исчерпан. Протестантский мэр под прощальный звон церковного колокола направился в ратушу, дабы составить рапорт о переселенцах, выехавших в Россию.

Глава 5

Германия. Любек. Середина 18 века. 1765 год

Растянувшийся обоз, пересекая Германию, двигался с юга на север. После незатейливого ужина в придорожной корчме близлежащего города Эдит забросала мужа бесконечными почемучками.

– Эрнст, почему мы едем в Любек? – нетерпеливо спрашивала она.

– Это порт, моя маленькая птичка, – проваливаясь в сладкую дрёму, отвечал он. – Там море, и мы поплывём по нему в Россию на корабле.

– А какой он, Любек, большой? – Эдит нетерпеливо дёрнула за рукав засыпающего мужа.

Эрнст, отгоняя навязчивый сон, начал свой рассказ о городе.

– В далёком 1226 году сенат выкупил у императора Священной Римской империи для Любека статус вольного имперского города. Спустя сто пятьдесят лет Любек становится центром немецкого Ганзейского союза.

Равномерное покачивание повозки вводило в транс. Не услышав очередного вопроса, Эрнст посмотрел на погружающиеся в дымку сна глаза жены. Опустив историческую справку о дальнейшем развитии города, он неожиданно спросил:

– А как появился в Любеке марципан, знаешь?

– Что такое марципан? Расскажи.

– Однажды накануне дня Святого Марка городские власти приказали булочникам испечь хлеб для голодающих. И услышали в ответ, что в городе не осталось муки. Не поверив булочникам, власти города обыскали продуктовые хранилища, но обнаружили в них только миндаль и сахар. По приказу бургомистра булочники испекли хлеб из миндаля и сахара и раздали его всем голодающим. Белое золото Любека – марципан – прославило город на весь мир. Спи, моя маленькая птичка, спи – ещё чуть-чуть терпения, и ты всё сама увидишь.

Эдит его уже не услышала, прижав к груди маленькую дочь, она видела цветные сны о волшебном городе.

Он был старше и опытнее её, с более широким мировоззрением и житейским опытом. Для неё он был всем: мужем, отцом, другом и учителем. А она? Эта маленькая хрупкая девочка с широко открытыми доверчивыми серыми глазами, которую лишь с большой натугой можно было назвать женщиной, была смыслом всей его жизни. Эрнст Фридрих Михаэль Вальтер был твёрдо убеждён, что он появился на свет лишь с одной миссией и для одной цели: беречь и любить эту маленькую женщину до своего последнего вздоха.

Через три недели утомительного пути в густом тумане, спрятанный за высокими крепостными стенами, появился Любек. Воинственный символ Любека, знаменитые Голштинские (Хольстенские) ворота, с обеих сторон соединялись двумя симметричными остроконечными башнями, возведёнными как часть городских укреплений. На арке, украшающей ворота, была выбита надпись на латинском языке: «Согласие в доме – мир вокруг».

Обоз остановился на центральной площади. Город празднично галдел на всех языках. Предприимчивые горожане, смешав словечки и обороты моряков и торговцев, приплывающих в Любек, вплели их разноцветными бусами в тяжеловесный венок немецкого языка и создали свой городской язык, который понимали все. Среди ярко одетой и шумной толпы отдельными островками выделялись подвыпившие матросы. Они двигались обособленными группами, отпуская грубоватые комплименты молодым хорошеньким горожанкам. Последние, нисколько не смущаясь и блестя лукавыми глазами, отвечали им весёлым смехом и были совсем не против пропустить с новыми дружками пару пинт баварского пива.

Эдит, успокаивая раскапризничавшуюся Жюстин, забилась в глубь повозки. По её мнению, женщины вели себя на площади просто вызывающе. Попавшие в такую неординарную ситуацию колонисты растерянно озирались по сторонам.

И вот тут неожиданно для всех раскрылся с совершенно другой стороны пастор Олаф. Он словно очутился в родной стихии. Где-то очень глубоко запрятанная под чёрной сутаной авантюрная жилка в нужный момент хлынула из него упругой фонтанной струёй.

– Чада мои, прошу Вас не расходиться и ждать меня здесь, – обратился пастор к растерянным прихожанам и лихо нырнул рыбкой в пёструю толпу со ступенек повозки.

Мощный людской поток подхватил его, и, алчно проглотив дармовую добычу, двинулся дальше. Толпа, приняв новую жертву и аппетитно чмокнув, сомкнула свои ряды. Буквально через секунду Олаф чёрным поплавком вынырнул на поверхность людского моря и, под одобрительный смех горожан раздавая остроты на тарабарском языке, двинулся в сторону ратуши. Его сутана мелькала, пропадала и вновь появлялась в самых разных уголках площади. Колонисты внимательно следили за его передвижениями, пока не потеряли из виду.

Над площадью в церкви Святой Девы Марии одновременно зазвучали два колокола, призывая горожан к ежедневной молитве о мире. Словно извиняясь за опоздание, кружевным ответом с весёлым перезвоном к ним присоединились колокола Романского кафедрального собора, монастыря Святой Анны, и церкви Святого Якоба. Начиналась обеденная служба. Люди стали расходиться по своим делам, и редеющая толпа откатившейся волной выплюнула Олафа к месту дислокации обоза.

– Чада мои, – отдышавшись от спринтерской гонки, начал докладывать пастор, – до прихода кораблей нас определили на постой в больницу при церкви Святого Духа с великолепными росписями 14-го века. – Пастор поднял глаза к небесам, приготовившись к проповеди. Но уставшие переселенцы вежливо попросили его заткнуться с информацией о росписях храма. – В таком случае попрошу всех ознакомиться с распорядком пребывания в городе, – моментально перейдя на деловой язык, продолжил пастор. – Первое. Обязательное посещение утренней службы. Второе. Ежедневное получение суточного пособия в канцелярии городской Ратуши. Третье. В приюте на соседней улице будут выдаваться бесплатные благотворительные обеды.

Выслушав распорядок пребывания в городе, измученные переселенцы, услышав, что постель и пропитание им будут обеспечены, с повеселевшими лицами отправились к месту приюта.

Утром следующего дня за прибывшими колонистами пришёл форштегер, (староста), чтобы сопроводить их в Ратушу, находившуюся в центре старого города. Красота Ратуши настолько потрясла Эдит, что она, забыв обо всём на свете, замерла столбом посреди Рыночной площади. В великолепном здании сочетались черты разных архитектурных эпох, о которых она ничего не знала, но они были прекрасны. Больше всего её воображение поразили пять изящных башенок со шпилями, украшенных разноцветными флажками. Ничего не видя и не слыша, Эдит зачарованно смотрела на застывшую в камне красоту, забыв о времени и пространстве. Марта, воспользовавшись потерей бдительности хозяйки, задумчиво жевала подол её юбки. В реальность её вернул голос мужа:

– Эдит, ты почему там стоишь?

Мираж распался на мелкие пазлы. Очнувшись от сказочного небытия, она увидела пред собою разгневанное лицо Эрнста с сидящей на его плечах Жюстин.

– Догоняй нас, иначе мы опоздаем в Ратушу.

Эдит, сделав шаг в сторону мужа и уловив знакомое натяжение готовой разорваться ткани, в ужасе закричала:

– Эрнст, опять Марта! О Боже, моя юбка…

От её истошного крика толпа расступилась. Эрнст бросился на помощь жене. Коза, упираясь копытами в щербатые неровности булыжной мостовой и сжав крепкими челюстями подол юбки, стояла высеченным гранитным монументом. На её упрямой козлиной морде огромными буквами было написано: «Не отдам. Хоть расстреляйте. Не отдам». Эрнст в бешенстве подлетел к козе и, схватив её за рога, попытался вытащить из её пасти подол злосчастной юбки. Коза, оказывая нешуточное сопротивление, пошла на абордаж и острыми рогами наносила удары противнику, защищая законную добычу. Теряя последнее терпение, парень врезал ей кулаком по упрямому козьему лбу.

– Не трогай Марту! – закричала Жюстин, вцепившись в волосы отца. – Я тебя тоже бить буду, когда вырасту.

Марта, почувствовав поддержку маленькой хозяйки, наклонила голову и, сомкнув крепким замком не в меру развитые челюсти, возмущённо по-коровьи замычала. Блеять она не решалась, боясь остаться без лакомства.

– Проклятая коза! – в исступлении вскричал Эрнст и, дав ей хорошего пинка, пошёл к Ратуше.

Толпа с криками «Браво!» наградила победительницу неравного поединка пучком сладкой моркови. Эдит, робко шагнула за мужем. И, о чудо, Марта послушно тронулась за хозяйкой. В таком составе они и вошли в Ратушу. Сурового вида господин, измерив презрительным взглядом комичную пару, пришедшую в Ратушу с козой, вцепившейся в подол хозяйки, сделал им внушение на предмет дисциплины. В конце тёмного коридора за распахнутой настежь дверью кряжистый дядька крепкими кулачищами перебирал бумаги. Мельком взглянув на вошедших, он открыл ящик письменного стола и, достав из него чистый формуляр, ткнул указательным пальцем в сторону Эдит.

– Как твоё и-мь-я?

– Эдит Жюстина Хильда Сабина Вальтер – стала испуганно перечислять Эдит свои имена.

– Хватит, хватит, – замахал обеими ручищами чиновник.

За последние дни от такого количества имён, принадлежавших одному человеку, его голова трещала как переспевший арбуз, готовый в любой момент треснуть. В соответствии с законом; у ребёнка, германского поданного могло быть неограниченное количество официально зарегистрированных имён. Русский считал это европейской блажью.

– Называйтесь там как хотите, – рассуждал он, – а в России вам и одного имени хватит, чай, не баре.

И чиновник, старательно проговаривая по слогам имя Эдит Вальтер, занёс его в список. Так юная колонистка с лёгкой руки русского чиновника стала носителем единственного имени.

– Ты, – перевёл он взгляд на Эрнста и, для большей наглядности показав один палец, предупредил: – один и-мь-я.

Упрямо сжав губы, парень чётко произнёс:

– Эрнст Фридрих Михаэль Вальтер. – Предавать имя отца и деда даже за бесплатный надел земли в России он не собирался.

Чиновник глубоко вздохнул и, уступив настырному немцу, записал его имена полностью. От усердия высунув кончик розового языка, он старательно заносил в списки неудобоваримые слова с названием местности, откуда прибыли колонисты. Капли крупного пота скатывались со лба и струились по его рыхлым щекам. Закончив этот сизифов труд, он внятно прочитал записанные данные. Супруги дружно закивали головами, подтверждая правильность написанного. Поднявшись со стула, писарь, по-волчьи подвывая, зевнул щербатым ртом, с хрустом сладко потянулся и, сотрясаясь всем телом, словно пёс, вышедший из воды, подойдя к сейфу, выдал супругам суточные и, заставив расписаться их в финансовой книге, устало пробурчал:

– Завтра сюда, не опаздывать, за…

Не зная, как произнести слово «деньги», он показал его языком жеста, прибегнув к помощи пальцев, которое не требовало перевода.

В приподнятом настроении Эрнст и Эдит покинули Ратушу. В карманах мелодично позвякивали крейцеры. На сегодня они были сказочно богаты. У них была крыша над головой, бесплатный обед в приюте и горсть свободных крейцеров в кармане.

– Марципан? – коротко спросила Эдит.

– Нет, сейчас мы с тобой пойдём в порт.

Эдит, впервые в жизни увидев море, была потрясена его красотой. Откинув все условности правильного воспитания, она, сбросив башмачки, с детским визгом радости вслед за Жюстин бросилась в прибрежную волну, а потом долго сидела на берегу, наблюдая, как по зеркальному брюху моря заводными игрушками безостановочно носятся рыбачьи баркасы. Уставшее за день море, решив наконец-то избавиться от надоедливых нахлебников, с силой швырнуло волну в рыбацкие лодки. Испуганные судёнышки послушно заторопились к берегу. Ненасытные чайки в последних лучах уходящего солнца торопливо набивали свои резиновые желудки стёртыми в пыль ракушками, чтобы переварить съеденную за день падаль. Спрятавшись в синих сумерках уходящего дня, вытесняя запахи разогретого песка и свежей жареной рыбы, на опустевший берег из морских глубин выползал йодистый запах водорослей. На Любек опускалась ночь.

Глава 6

Невидимая рука осторожно поскребла по стеклу.

– Фрида, – прошелестел любимый до боли голос.

Сброшено одеяло. Женская фигурка с распущенными волосами на секунду застыла, потом метнулась к окну и, распахнув его, позвала шёпотом:

– Тобас, ты?

Из чернильной темноты появились две руки и, запутавшись в тёмных кудрях, ласково прикрыли готовый сорваться с губ крик:

– Тихо, тихо. Оденься и иди ко мне.

Фрида, замерев на долю секунды, рывком сгребла в охапку одежду и, перегнувшись через низкий подоконник, упала в объятья мужских рук. «Боже, как же долго эти руки не обнимали меня», – подумала она. «Господи, спасибо тебе за этот подарок, за эту женщину, которую я держу в своих объятиях», – пронеслось в его голове.

Община строго следила за нравственностью молодого поколения, поэтому Тобас и Фрида виделись очень редко, оберегая свою тайную любовь от любопытных глаз. Фрида в шестнадцать лет была сосватана и выдана замуж за бравого солдата Гюнтера Брауна. Через год бравый Гюнтер, оставив молодую жену, ушёл на одну из многочисленных войн, которые терзали Европу последние тридцать лет. Через два года пришло извещение, что солдат Гюнтер Браун сложил свою голову в неравном бою где-то в горах Австрии. Фрида, как все немецкие женщины, была немного консервативна и после гибели мужа осталась в его семье, наивно полагая, что до конца жизни обязана хранить верность погибшему мужу, с которым она так и не успела вкусить полную сладость женской радости.

Крепко взявшись за руки, они шли по ночному городу.

– Фрида, когда мы перестанем прятаться?

– Потерпи, немного осталось.

– Сколько?

– Всё решится в России.

– Ты не должна быть вечной вдовой.

– О Тобас, молю тебя, не будем об этом.

Месяц, выглянув из-за туч, весело подмигнул влюблённым и, испугавшись своей фамильярности, тут же спрятался, прикрывшись шторкой тучи. Они вышли к ночному морю. В нос ударил запах прибитых к берегу водорослей.

– Искупаемся? – предложил Тобас. – Ведь это последние дни лета на родине, и мы никогда не вернёмся к этому морю. Я так хочу тебя любить прямо здесь, моя Фрида.

– Нет, нет, только не это, не сейчас лучше купаться.

– Я помогу тебе раздеться. Идём к лодке, там сухо, и ты не испачкаешь своё платье.

Рыбачья лодка призывно покачивалась на небольшой волне. Трясущимися руками Тобас вступил в неравную битву с ордой мелких пуговиц на корсете Фриды, стоящих на страже её целомудрия.

– О Боже, ну зачем ты придумал эти проклятые пуговицы? – вскричал Тобас.

Голова от мощного желания была пустой и звонкой, он еле держался на ногах. Кровь, отхлынув от всего тела, собралась в паху единым пульсирующим комком. Тобас был на грани обморока. Спазмы клещами сдавили горло, он задыхался, как рыба, выброшенная на берег, ждущая спасительной волны.

– Фрида, Фрида, – бессвязно срывалось с губ.

Женщина слабо сопротивляясь, стараясь держать оборону против этого большого неуклюжего парня с глазами ребёнка. Но, увидев его расширенные зрачки, она вдруг с чисто женской интуицией поняла; что Тобас в бешенстве желания или порвёт на ней платье, или умрёт у её ног.

– Подожди, успокойся, – дрогнувшим голосом проговорила Фрида.

Пробежав виртуозным пассажем по пуговицам корсета, она выбила на них тему снятия осады.

Тонкая фигурка в замедленной съёмке кинопроектора, на ходу распуская копну вьющихся волос, поплыла над землёй в поднимающемся от моря тумане. За ней, с нетерпением срывая на ходу одежду, путаясь в собственных руках и ногах и кособоко подпрыгивая, двигался мужчина. Женщина обернулась вполоборота, неуловимым движением перекинула со спины волосы, прикрыв ими обнажённую грудь. И, мягко улыбнувшись, раскрыла объятия для любви. Крепостные стены, тщательно возводимые в течение года, рухнули разбитым Карфагеном. Огромное цунами накрыло их с головой. Низовой бриз, поднявшись вверх, разогнал облака. Ошалевшие от увиденного, звёзды с жадным любопытством изучали анатомию интимных отношений между мужчиной и женщиной на планете Земля. Месяц улыбался во весь перевёрнуто-кривой рот, а море, точным метрономом педантично отсчитывая такты, раскачивало лодку любви. Они долго парили над землёй, поднимаясь вместе с волной к самому пику любви и низвергаясь в бездну нечеловеческой страсти. Она была его первой женщиной, и в её глазах загадочно отражался мерцающий Млечный Путь. Последняя конвульсия, последний предсмертный вдох, и в ночное небо двумя бестелесными белыми чайками взлетел Гимн Любви.

Уставшая лодка задремала на зеркальной поверхности под колыбельную песнь моря. Тобас и Фрида, две незнакомые и радикально противоположные вселенные, слились воедино всеми цепочками ДНК; молекулами, атомами, клетками, хромосомами и, взорвавшись во вселенной, образовали новую планету, которую в течение всей жизни им придётся изучать и осваивать через Боль, Труд, Прощение, Терпение, Ссоры и Примирения, через Ненависть и Любовь до прощального Смертного Вдоха. Он и Она. Мужчина и Женщина. Она пойдёт за ним на край света, а он за неё – на костёр.

Любопытные звёзды, сонно зевая, прикрыли лучами-ресницами тусклые засыпающие глаза. Месяц, отвернувшись от надоевшего за ночь звёздного гарема, прихорашиваясь, ожидал свою утреннюю возлюбленную – прекрасную Венеру, готовую появиться во всей своей красе на троне утреннего небосклона. На горизонте в предрассветной дымке появились нечёткие контуры двух фрегатов. Земля, нежась в полудрёме начинающегося дня, старательно оттягивала пробуждение, а просыпающийся город, подгоняя уползающую ночь, будил море звуками трудового дня.

Фрида очнулась первой.

– Тобас, вставай быстро, корабли, рассвет, община, бежим.

Из всего сумбурного потока слов до ушей спящего Тобаса долетело только последнее: «бежим». И всё, как в киноленте, понеслось в обратном порядке.

– Башмаки, юбка, корсет, – командовала Фрида.

Тобас лихорадочно выуживал со дна лодки требуемые вещи, одновременно натягивая на себя штаны и рубаху. Короткий приказ: «Бежим», и большой мужчина инстинктивно подчинился маленькой женщине, вернее, её природной вековой мудрости по спасению рода человеческого. Они, сцепив руки, бежали по обратному маршруту: Порт, Ратуша, Собор, Богадельня, церковь Святого Духа. Настежь распахнутое окно больницы. Сильные мужские руки, с нежностью опустившие её на подоконник. Торопливый поцелуй. Закрытое окно. Постель. Всё. Выдох.

Глава 7

Габриэль Кристиан Лемке по устоявшейся многолетней привычке любил встречать зарождающийся день на берегу утренней Балтики. Под монотонный шелест волн мысли лучше выстраивались в смысловые цепочки, быстрее находя выход в запущенных и порой казусных делах юриспруденции. Но в последние дни он приходил в порт совершенно по другой причине. Лемке ждал документы из Санкт-Петербурга о своём назначении на должность комиссара города Любека. Предыдущий комиссар Любека купец Кристофер Генрих Шмидт, страдавший туберкулёзом в тяжёлой форме, умер 30 мая, и на его должность, по слёзной просьбе бургомистра, временно согласился заступить юрист города Габриэль Лемке, предварительно озвучив бургомистру условия, при которых он согласится на данный пост. В связи с коротким навигационным периодом и скопившейся в городе огромной массой переселенцев Лемке в довольно категоричной форме потребовал от Канцелярии Опекунства иностранных Санкт-Петербурга качественно поднять свой оклад содержания в связи с увеличением объёма работы и открыть дополнительный штат вакансий из четырёх бухгалтеров и нескольких писарей. Канцелярии Опекунства иностранных пришлось согласиться на его условия, ибо любая задержка с отправкой колонистов в Россию несла за собой серьёзные проблемы; только на питание колонистов, находившихся в Любеке в июне, канцелярия тратила ежедневно более десяти тысяч марок. Власти города требовали скорейшей отправки в Россию колонистов, превративших уютный город в мусорную свалку. Среди почтенных крестьян и ремесленников попадались и лихие людишки, которые, получив ссуду, тут же бесследно исчезали. Оборванные, дурно пахнувшие, сбежавшие от долгов, они, как правило, пьянствовали и воровали. Насилие, раздоры, драки, непринятие городских правил вызывали недовольство горожан. Однако доходы, приносимые колонистами, окупали временные неудобства города. По прогнозам вызывателей, в ближайшее время городу следовало ожидать наплыва переселенцев в количестве двадцати четырёх тысяч человек, и власти, дабы предотвратить недовольство своих горожан, спешно построили несколько бараков за городской стеной, каждый из которых вмещал 450 человек. Любимые Габриэлем Лемке Голштинские ворота, символ города Любека, были обезображены уродливыми строениями.

Задумавшись, Лемке вздрогнул от пушечного выстрела. Пакетбот (трёхмачтовое парусное почтовое пассажирское судно), вооружённый несколькими пушками, вынырнув из тумана, пришвартовывался к пирсу. Брошены сходни на берег, и по ним лёгкой походкой спустился поджарый человек, служитель диппочты в чёрном дорожном сюртуке с небольшим багажом в руках. Габриэль облегчённо вздохнул, неизвестности, бередившей ему душу, наконец-то пришёл конец. После официального назначения юриста Габриэля Лемке на должность комиссара города Любек бургомистр заселил его в дом умершего Кристофера Шмидта и, получив указания в полдень собрать купцов для аудиенции, откланявшись, неслышно прикрыл за собой массивную дверь.

По европейским меркам, сезон навигации в Россию, с учётом её географического расположения, был коротким, и времени у нового комиссара, чтобы разрулить катастрофически складывающуюся ситуацию, было в обрез.

Габриэль, скептически осмотрев своё теперешнее жилище, неодобрительно хмыкнул. Купеческая аляповатая роскошь всегда раздражала его. По своей природе он был аскетом. Распахнув настежь огромные окна, завешанные тяжёлыми пыльными портьерами, он, с удовольствием вдохнув пьянящий морской воздух, внимательно осмотрел площадь. Город, просыпаясь, готовился к рабочему дню. Вошедший слуга принёс на подносе чай. С удовольствием выпив бодрящий напиток и приняв освежающий душ, Габриэль принялся за разбор бумаг, лежащих неопрятным ворохом на бюро и чайном столике покойного комиссара. Документы, написанные наспех неряшливым почерком Шмидта, были в ужасающем состоянии, с неполной информацией о людях, собирающихся в эмиграцию. Сведения были скудными и не соответствовали полным требованиям манифеста. Работы было невпроворот. Будучи юристом, он не мог допустить такого безобразного отношения к делу.

Обречённо вздохнув от неизбежной рутинной работы, Габриэль принялся составлять заново формуляр списков с дополнительными сведениями о переселенцах; профессиональную принадлежность с указанием профессии, семейное положение с отдельно выделенной строкой; незамужние женщины, неженатые мужчины и вдовы, вероисповедание и принадлежность к определённой конфессии. Около семидесяти процентов переселенцев были лютеранами, менее трети составляли католики. За каждого отправленного колониста комиссар получал 1/2 талера. По такому же тарифу переселенцам выделялись кормовые на 14 дней дороги от Любека до Кронштадта.

Колокол церкви Святой девы Марии возвестил о начале обедни. Габриэль, аккуратно сложив бумаги, приготовился к аудиенции.

Вошедший слуга доложил о прибытии купцов.

– Проси, – бросил Лемке, и слуга, распахнув двойные двери, пригласил собравшихся в комнату.

Габриэль, сухо поздоровавшись, проинформировал вошедших о сложившийся ситуации и, предваряя ненужные вопросы, зачитал составленный план для скорейшего решения задач.

1. Создать комиссию по исправлению и дополнению списков.

2. Арендовать нужное количество судов в порту для отправки колонистов в числе 7000 фамилий в сжатые сроки.

3. Составить списки кораблей, готовых к перевозке колонистов, к обеду завтрашнего дня.

– Аренду кораблей правительство России оплатит полностью, – закончил своё короткую речь комиссар. – Встретившись глазами с бургомистром, Лемке добавил: – Вызывателей или старост переселенцев, прибывших в город, собрать сюда к 17 часам пополудни. Убедительно прошу всех поторопиться, времени на раскачку не осталось, иначе 7000 семей, а это примерно около 30 000 переселенцев, останутся зимовать в городе. – Скользнув холодным взглядом по присутствующим, он выдержал паузу и произнёс последние слова по слогам: – Ос-танут-ся на зиму в го-ро-де за ваш счёт. На сим аудиенция окончена. До свидания, – и, откланявшись, демонстрируя идеальную осанку, комиссар вышел в соседнюю комнату.

Пастор Олаф сыскной собакой, пущенной по горячему следу, слонялся по периметру Ратуши, ожидая новостей. Свежие новости для его чрезмерно любопытной натуры были глотком свободы, который может понять лишь приговорённый к пожизненному заключению арестант.

Увидев бургомистра с выходящими купцами, Олаф, мелькая полосатыми гетрами, кинулся ему навстречу:

– Я всё знаю, Ваша Светлость. Я готов к любой помощи, – вертясь юлой вокруг бургомистра, затараторил пастор, заглядывая ему в глаза.

За неделю пребывания в Любеке пастор по неуёмности своего характера был не только в курсе, но и в центре всех событий, происходящих в городе. Обладая, каким-то невероятно обострённым собачьим чутьём, он всегда оказывался в нужном месте, в нужный час.

«Вот ты-то мне и пригодишься, голубчик», – с радушной улыбкой подумал бургомистр, раскрывая объятья навстречу пастору. Ему смертельно не хотелось таскаться по бесчисленным отрядам прибывших колонистов. Посмотрев на пастора сверху вниз, бургомистр вкрадчиво пояснил.

– Сегодня в 17:00 всем вызывателям прибывших отрядов необходимо явиться в Ратушу к комиссару. Понятно?

Олаф подобострастно закивал головой. Бургомистр облегчённо вздохнул. Неприятная ноша была благополучно пристроена на чужие плечи, и эти плечи, а бургомистр был неплохим психологом, вылезут из своих суставов, но обязательно донесут ношу до конца. Для своих прихожан пастор был строг и властен, для начальства услужлив и подобострастен – эту черту характера Олафа было видно невооружённым глазом. Довольный таким поворотом событий, бургомистр в отменном расположении духа направился к ближайшему пабу пропустить пару пинт баварского пива. Олаф, подхватив сутану, с воодушевлением покатился выполнять государево поручение.

Солнце перевалило за полдень. Чайки на берегу, готовясь к Обеденному Жору, ждали нужную волну. Альбатросы, высматривая желанную добычу, зависли над морем. Но море лениво гоняло к берегу лишь пустопорожние мелкие волны. Альбатросы терпеливо ждали. И вот она, удача. Порывистый ветер длинным пенным языком вышвырнул на берег глубинную волну, её тотчас же с характерным шипом накрыла вторая. И в гребне следующей волны ослепительной россыпью засверкал серебром рыбный косяк. Чайки со сварливым криком взлетели за альбатросами по обозначенному ориентиру, заглатывая в пике рыбёшек с гребня волны. Жор начался. Невозмутимые рыбаки растягивали сети, готовясь принять в них выброшенный морем косяк. В благодушном настроении после выпитого прохладного пива отдохнувший душой и телом бургомистр размышлял о сложившейся ситуации в городе. Его абсолютно не радовала перспектива взвалить на свою шею обузу из 30 000 тысяч зимующих переселенцев. «Надо что-то делать. Хоть наизнанку вывернуться, но помочь комиссару надо». Где-то глубоко в душе назойливый молоточек выстукивал тему тревоги. Вдруг эта лиса пастор подведёт его под монастырь и не выполнит своих обещаний. Совесть настойчиво напоминала о себе двумя выпитыми пинтами пива. «О грехи мои тяжкие, Господи, помилуй и пронеси», – бургомистр истово перекрестился на золотой купол собора и, грузно поднявшись с уютного места, поспешил к Ратуше. И Господь услышал его. Бургомистр вообще был уверен, что Господь больше слышит грешников, а не праведников. «Чего их, праведников, слушать, – рассуждал бургомистр, – праведники они и есть праведники. А вот грешники совсем другое дело, они же как больные дети, а больных детей, как известно, любят больше. Вот и получается, что Господь больше любит сирых и убогих, то есть грешников». Придя к такому своеобразному умозаключению о Господской притче про Сирых и Убогих, сложившейся в его сознании кривым перевертышем, бургомистр навсегда закрыл для себя тему грешников и праведников.

Выйдя на центральную площадь, он с облегчением увидел вызывателей и пастора, поднимающегося по лестнице Ратуши. Остановившись в центре площадки, Олаф эффектным дирижёрским затактом призвал всех к порядку.

– Чада Господни, – прогремел он, обращаясь к собравшимся. От неожиданных властных нот в его голосе вызыватели замолчали. – Чада мои, по воле божьей началось великое переселение народов, и Господь призывает вас на благое дело – создать новые подорожные для первых переселенцев, идущих к месту второго пришествия Господа. Старые списки неугодны Господу, в них не указаны конфессии, к которым принадлежат переселенцы. Да исполним волю Господа, уничтожив происки лукавого, пытавшего обмануть Создателя.

С этими словами пастор, подняв над головой устаревшие списки, белыми голубями выпустил их на свободу. Бумажные птицы, покружившись, послушно упали к его ногам. Олаф, подняв благочестивый взор к небесам, воспарил над толпой. В своих потаённых мечтах он уже видел себя новым избранником Бога, способным повести за собой целые народы. Но, увы, бурных оваций на его пламенную проповедь не последовало. Спустившись с небес на грешную землю, вместо благодарных глаз своих последователей несчастный увидел, что вызыватели, все как один, смотрели на подходившего к ратуше бургомистра. Поймать Славу Великого Проповедника, в очередной раз вильнувшую щучьим хвостом, ему снова не удалось. При гробовом молчании толпы, потерявшей к нему всякий интерес, Олаф моментально уменьшился в размере. Путаясь в длинной сутане, он лихорадочно начал собирать разлетевшиеся листы.

– Сию минуту, господин бургомистр. Сию минуточку-с, – поедая глазами начальство, забормотал он с заискивающей улыбкой.

По бордовому апоплексическому лицу крупными каплями катился пот. Великий ловец человеческих душ, пастор Олаф при виде бургомистра лопнул как мыльный пузырь в самой начальной стадии полёта.

Глава 8

Любек. Германия. Вторая половина 18 века.

Прошло несколько дней. Переселение буксовало. Нужного количества кораблей в Любеке не оказалось, и Габриэль сел за расчёты.

На сегодняшний день удалось договориться с купцами об аренде лишь 20 судов, способных переправить в Россию не более 2300 человек. Значительную помощь в этом вопросе обещали оказать небольшие российские суда: пакетботы и пинки. Но, не приспособленные для перевозки людей, они были в состоянии вывезти из Любека только 3076 человек. А что делать с остальными? Выход один: временно приостановить эмиграцию и закрыть город до особого распоряжения.

Габриэль встал из-за стола, потирая виски от разыгравшейся мигрени. «Думай, – приказал он себе, подходя к окну. – Выход есть всегда, нужно только суметь его найти».

Время поджимало. Лето подбиралось к самой макушке. В сроки не укладывались. Мелькнула неожиданная и на первый взгляд бредовая идея попросить помощи у англичан. Но, увы, эти переговоры были не в его компетенции. Послать нарочного с донесением в Петербург? Две недели туда, столько же обратно плюс бумажная круговерть по разным инстанциям. Многотонная, неуклюжая и погрязшая в бестолковости и лени государственная машина будет медленно перекручивать свои жернова. Итого месяц.

Габриэль, вздохнув, отошёл от окна. Сейчас на дворе вторая половина июня, значит, последнюю партию можно отправить в конце сентября. В первейшую очередь необходимо составить самый жёсткий график отправки переселенцев.

Приняв решение, он, вернувшись к письменному столу, начал составлять служебный рапорт в Санкт-Петербург. В тот же день на русском пакетботе (небольшое двух-трёхмачтовое пассажирское судно) донесение было отправлено в Россию. Оставался только один выход – ждать. А сколько ждать, одному богу известно.

Но неожиданно судьба сделала Габриэлю подарок. Ровно через две недели благодаря хорошей погоде и расторопности офицера фельдфебельской службы рапорт Лемке, минуя канцелярские препоны, был вручён лично графу Воронцову. Энергичный и амбициозный граф, используя свои связи, пройдясь тяжёлым тараном по кабинетам коллежских асессоров, добился рассмотрения данного вопроса у правительства в самые сжатые сроки. И вот она, Виктория. Правительство обратилось за помощью к Англии, и бредовая идея Лемке была воплощена в жизнь благодаря настойчивости и честолюбию графа Воронцова. Русским правительством были зафрахтованы два крупных английских фрегата серии Лав энд Юннате под командованием Томаса Фаерфакса и Адама Беерфейера.

Габриэль, покусывая кончик гусиного пера, напряжённо, до рези в глазах всматривался в девственно чистый горизонт Балтийского моря. «Значит, что-то не сложилось, что-то пошло не так», – назойливым дятлом долбила мысль воспалённый мозг. В последнее время Мигрень и Бессонница закадычными подругами шли рядом с ним рука об руку и с изощрённым искусством палача терзали голову Габриэля денно и нощно. Надо послать к провизору за пилюлями и хоть ненадолго вздремнуть, иначе, как любят говорить русские; весь день пойдёт коту под хвост. Собственно говоря, почему коту, а не собаке, и почему именно под хвост? Ох уж эти непонятные русские с их непонятными пословицами. Глаза нестерпимо болели, словно в них кто-то со злостью швырнул горсть песка. Всё, баста, закрываю окна от всего мира – и спать, спать, спать. Слуга принёс от провизора пилюли и склянку с успокоительной болтушкой. Поморщившись от отвращения, Габриэль выпил микстуру. «Из чего он намешивает такую гадость, – мелькнула тупая мысль, – или перестарался с опиумом»? (в 17–18 веках от многих болезней медики прописывали наркотики – даже детям.) Закрывая жалюзи, Габриэль без всякой надежды бросил взгляд на море. В утренней дымке зарождающего дня возникли размытые силуэты двух фрегатов. «Откуда фрегаты? Мираж. Блажь. От бессонницы или от микстуры схожу с ума», – решил Лемке. Но два красавца фрегата, подсвеченные солнцем, с поднятыми парусами, наполненными утренним бризом, белыми лебедями выкатывались из-за горизонта.

Выпитое снадобье, в полном смысле этого слова, выбило землю из-под ног. Пол качнулся. Стена вместе с открытым окном поплыла за фрегатами. Голова стала пустой и чистой. Мигрень и Бессонница, насытившись его болью, ухмыльнувшись кровавыми губами, наконец-то покинули его истерзанную голову. Боль ушла, исчезнув в невесомости сознания. «Благодарю тебя, Святая Мадонна», – последние слова сухими листьями сорвались с потрескавшихся губ. Маленьким здоровым мальчиком пришёл Сон и, голосом мамы спев колыбельную песню, присел у изголовья постели, оберегая его покой.

Проснулся Габриэль внезапно, как от толчка. Комната накренившейся каретой, опрокинутой в обочину, медленно вставала на место. Потолок старинной сарабандой кружился перед глазами в ритме вальса.

– Эко я вчера накушался? Или не вчера? – Спутанное сознание, потерявшись во времени и пространстве, медленно возвращалось из небытия.

Едкий дым от выстрелов артиллерийских пушек вползал в открытые настежь окна. «Значит, не померещилось, и фрегаты на горизонте – не воздействие микстуры на воспалённый мозг. Значит, не ‘’накушался‘’ я с бургомистром любимого красного рейнского.

Скосив глаза на столик для бумаг, Габриэль обнаружил свежую депешу, спеленатую сплошь сургучными печатями. В послании на вежливом английском языке комиссара города Габриэля Лемке уведомляли, что король Англии Георг Уильям Фредерик Третий ангажирует Русскому правительству два английских фрегата для вывоза переселенцев из порта Любек в Россию 4 июля и 12 сентября сего года, после чего, согласно договорённости, Его Превосходительство обязан незамедлительно отправить оные фрегаты в порт приписки. Новость была настолько хороша, что выбила слезу из совсем не сентиментальной души Лемке. Он с нежностью погладил гербовый лист депеши. Это был воистину царский подарок. Оставалось главное – правильно и толково организовать отправление людей, спаять весь процесс переселения в крепкую единую структуру. А это Габриэль умел делать как никто другой. Настало Время собирать Жатву. Наскоро выпив крепкого чая, Габриэль вынул из дубового письменного стола два чистых формуляра. На одном из них каллиграфическим почерком написал: «ПЛАН», на другом – «ДЕЙСТВИЕ». И принялся за рутинную работу, которую, кстати говоря, очень любил, так как при определённом порядке и правильно поставленных задачах любое дело было обречено на успех без лишних казусов. ПЛАН – определить количество кораблей, готовых к отплытию. ДЕЙСТВИЕ – отправить посыльного за капитанами, сбор через два часа в канцелярии. ПЛАН – с учётом вместимости кораблей составить список отъезжающих колонистов. ДЕЙСТВИЕ – вызвать вербовщиков или старост для составления новых списков, в которых подробнейшим образом указать, откуда колонист прибыл в Любек, дату отправления в Россию, название корабля и имя капитана. Рапорты отправить в Канцелярию Опекунства Иностранных города Петербурга и составить их неукоснительно на каждого переселенца, отправляющегося в Россию. Гусиное перо бойко бежало по бумаге, оставляя после себя мелкий бисер ровнёхоньких букв. На глаза попалось прошение от колонистов, прибывших из местечка Зульцфельд, с просьбой отправить их в Россию единой партией на одном транспорте. На прошении – подпись от 60 семей. Завизировав прошение, Лемке занёс его в формуляр.

После титанических усилий к концу июня принять на борт переселенцев были готовы: английский фрегат Лав энд Юннате (шкипер Томас Фаерфакс) – 1.101 человек; английский фрегат (шкипер Адам Беерфейер) – 903 человека; русский пакетбот (мичман Манкенсеем) – 145 человек; русский пакетбот с лейтенантом Петром Малинковым – 50 человек; любекский корабль Дер Юнге Маттиас (шкипер Давид Воллерт) – 273 человека.

Ранним утром попавшие в первую очередь на отплытие в Россию колонисты молча грузились на пришвартованные корабли. Переселенцы из Зульцфельда, так же молча стояли на песчаной косе, провожая первую партию соотечественников на чужбину. С первой партией в Россию были отправлены 2472 колониста.

Глава 9

Группы переселенцев, прибывшие из ближайших земель Германии, покидали Любек. Пастор, забрасывая бургомистра прошениями об отправке своей общины, получал вежливый отказ. Педантичный комиссар брал за точку отсчёта отправки колонистов в Россию их день и месяц прибытия в Любек. Колонисты, предоставленные сами себе, необременённые заботой о хлебе насущном, вели праздношатающееся бытие. Разобранные и растасканные по жилым углам вещи, посиделки в многочисленных кабачках грозили закончиться катастрофой. Нужна была крепкая рука. Пастор в конце очередной проповеди предложил выбрать старосту общины для лучшей организации переселения. По мнению Олафа, на эту должность больше всего подходил Отто Вебер – крепкий, кряжистый прихожанин, не обременённый семейными узами. Основательный, немногословный, с хозяйственной жилкой, он как никто другой мог взвалить на свои могучие плечи заботы о быте переселенцев. Предложение было дельным. Разные по возрасту и по характеру люди, вынужденные эмигрировать вместе, должны были стать единым ядром, и их выживаемость напрямую зависела от умной организации быта. Лучшей кандидатуры было не сыскать. Отто Вебер единодушно был выбран форштегером. Неорганизованная толпа с этого момента становилась единым организмом. Это было рождение общины.

Утром, перед очередным посещением ратуши, Эрнст Фридрих Михаэль после позорного выхода в город, устроенного взбрыкнувшей козой, решил больше не брать Марту с собой, а просто привязать её на выпас к дереву в небольшом садике при больнице. Коза приняла его решение в штыки и, используя рога и копыта, вступила в бой с хозяином. С каким-то изощрённым вандализмом, сопровождающимся утробным воем, который с большой натяжкой можно было назвать блеянием, Марта крушила и разрубала корни молодых деревьев своими острыми копытами. В Ратушу опаздывать было нельзя, выяснять отношения с козой у Эрнста не было никакого желания, и Марта, под плач Жюстин и заступничество Эдит, получила от взбешённого хозяина то, что должна была получить. От неожиданности содеянного над ней насилия коза жалобно мекнула и, засунув в известное место своё упрямство и гордыню, начала смиренно щипать траву. Оставив дочь на попечение соседей, супруги отправились в Ратушу за денежным пособием. Они не спеша шли по извилистым улочкам города, с интересом разглядывая открытые маленькие кофейни с большим изобилием крошечных пирожных на любой вкус. Благодаря бесплатным обедам у Эдит скопилась определённая сумма денег, с которой они могли безбоязненно расстаться.

– Давай пустим их на ветер, – неожиданно предложила она мужу, – при любых обстоятельствах нас здесь накормят, а в России крейцеры нам не нужны.

Из многочисленных кофеен шлейфом тянулся смешанный густой аромат кофе, ванили, булочек с корицей и кулинарной выпечки. Но над всеми запахами карамельно-яблочным облаком благоухал свежеприготовленный штрудель. Эрнст, поймав соскучившийся по лакомству взгляд жены, грозно произнёс:

– Что может быть желаннее и вкуснее для добропорядочного немца, чем чашечка кофе и яблочный штрудель?

Эдит, подхватив на лету шутку, смеясь ответила:

– Вкуснее для порядочного немца могут быть только баварские жаренные колбаски с хорошей пинтой баварского пива.

– Чревоугодие потерпит, – не поддаваясь греху соблазна, ответил Эрнст. – Сегодня выходной. В порт зашла русская Шнява (небольшое парусное торговое или военное судно различного назначения), и там будет ярмарка. Вот туда мы сейчас с тобой и отправимся.

Ярмарка в порту была в самом разгаре. Сколоченные наспех деревянные столы были завалены необычным для Европы товаром. Оглушённые людским гвалтом, под натиском толпы Эрнст с Эдит были вынуждены плыть по её течению. Людская река, споткнувшись на очередном повороте и разделившись на два широких рукава, вынесла их к большому прилавку. За прилавком стояла Гора Мяса. Из провала, заросшего длинной всклоченной бородой, где по законам анатомии должен был находиться рот, на весь порт летело всего три слова. Россия. Мороз. Холодно. Увидев прибитых толпой потенциальных покупателей, Гора Мяса оживилась, расчесала густую бороду короткопалыми пальцами, отбросила со лба спутанные космы и глянула на изумлённых покупателей хитрыми, пронырливыми глазами. Затем бесцеремонно выдернула Эдит из толпы, повертела её в разные стороны и, причмокнув от удовольствия, исчезла в груде товара. Купец, перетряхивая свои сокровища и свободной рукой вцепившись в приплывшую к нему золотую рыбку в лице Эдит, пыхтел как тульский самовар. Его огромный живот, вальяжно развалившись праздничным студнем, лежал на товаре, колыхаясь от сиплого дыхания. На волосатой голове, похожей на заросшее сорняками поле, огромной мясистой плюшкой лежало Ухо. О, это было ещё то ухо, которое к тому же жило своей обособленной жизнью. Попади оно на глаз художнику или писателю, о нём можно было бы сложить сонеты. В то время как проворные руки купца искали нужный товар, ухо преданно служило хозяину. Подвижным локатором оно шевелилось, вставало торчком на собачий манер и замирало, реагируя на любой шум. Купец, ещё раз взглянув на свою подопечную, вытащил из-под вороха одежды зимнюю шубейку и, поцокав языком от удовольствия, накинул её на плечи маленькой фрау. Подняв указательный палец, он назидательно произнёс:

– Россия. Мороз. Холодно. – Затем жестом циркового фокусника вытащил из горы наваленного товара пушистый тёплый платок, любовно погладив его, подул на ворсинки и с восхищением нараспев произнёс: – Оренбургский.

Эдит, уловив знакомый слог – бург, улыбаясь, закивала головой. Купец, приняв её улыбку за согласие на покупку, радостно потерев руки, выкатил кругленькую цену. От услышанной суммы глаза Эдит приобрели цвет замороженной трески. Купец, встряхнув покупательницу и обдав застарелым запахом чеснока её хорошенький носик, прошептал:

– Будет подарок.

От застарелого запаха чеснока внутренние органы Эдит запросились на свободу. Она сморщилась от спазм, выворачивающих желудок, а торговец, довольно улыбаясь, вытащил из-под прилавка засверкавшие новенькой кожей зимние сапожки. Эдит была сражена, убита и растоптана таким великолепием. Она с испугом посмотрела на мужа. На хорошеньком личике за несколько секунд пронеслись радость, боль, желание, страх, отчаяние, и глаза, не выдержав бури страстей маленького сердца, брызнули фонтаном слёз. Ошалевшие от подобной реакции мужчины замерли. Первым опомнился купец. Подхватив свой живот с прилавка, он гусиной походкой подошёл к женщине и вопросительно посмотрел на её спутника. Эрнст, поймав его взгляд, стал пробираться к жене через нахлынувшую любопытную толпу. Суетливо толкая друг друга, мужчины забегали вокруг плачущей навзрыд женщины двумя неуклюжими медведями. А она, прикрыв ладошками лицо, беспрестанно повторяла:

– Марципан, марципан.

Бедный купец никак не мог прийти в себя от случившегося инцидента. Он сбросил с себя шапку и, вздыхая с тяжким присвистом, огромным платком вытирал вспотевшие глубокие складки на шее. Его замечательные уши, торчавшие созвездием пса на макушке головы, застыли в ожидании команды. Первым от этого шквала горя пришёл в себя Эрнст.

– Не плачь. У тебя всё будет, моя маленькая птичка, – обняв жену, прошептал он, выкладывая на прилавок купца все имеющиеся в наличие крейцеры.

И Эрнст жестом, понятным всему миру, вывернув перед купцом пустые карманы, развёл пустыми руками. Купец, вернувшись к прилавку, аккуратно возложив на него живот, застыл в недоумении. Любопытная толпа, потеряв всякий интерес к несостоявшемуся скандалу, рассеялась утренним туманом.

Кто-то ласково потёрся о ноги Эдит, и в наступившей тишине послышалось робкое ме-ме-ме. Перед глазами заплаканной женщины стояла Марта с оборванной верёвкой на шее. Она смотрела на хозяйку преданными голубыми глазами, пытаясь прихватить зубами подол её юбки. Горестный плач перешёл в гомерический хохот. Ничего не понимающий купец, глядя на согнувшуюся пополам от смеха пару, покрутил пальцем у виска. Чудной народ эти немцы, верно говорят: что русскому хорошо, то немцу смерть. Пусть сами разбираются, моё дело – торг, и, довольно крякнув от удачной сделки, купец сгрёб в квадратную ладонь выложенные на прилавок крейцеры. Пересчитав деньги, он отделил от неё десятую часть, которую должен был по закону отдать в церковь, минуту подумал, широко перекрестился за своевольное распоряжение господской десятиной и, подойдя к Эдит со словами: «Марципан, марципан» высыпал в её ладошку крейцеры.

– Ну что же, поздравляю тебя, Михайло Гаврилыч, с удачной продажей, – похвалил себя купец, – надеюсь, Господь простит тебя за такое своеволие, уж больно маленькую фрау жаль, ишь ты, как убивалась по какому-то марципану, родителя, небось, так зовут.

Михайло Гаврилыч, достав из-под прилавка холщовую сумку и аккуратно уложив в неё проданные вещи, подошёл к Эдит. Та, засияв розовым бутоном, неожиданно для себя чмокнула купца в колючую щетину. Тот растерянно потоптался на месте с подозрительно заблестевшими глазами развернулся и, махнув рукой, направился к своему прилавку. Счастливые от удачных покупок, Эрнст и Эдит направились к выходу с ярмарки и вскоре смешались с толпой. При выходе из порта до их ушей донёсся требовательный окрик:

– Иван!

Разрезая огромным животом-волнорезом идущую навстречу толпу, купец продирался к колонистам.

– Иван! – рявкнул он, встретившись глазами с Эрнстом, и со словами: – Россия. Мороз. Холодно, – купец, сунув опешившему парню мужской кафтан, подбитый мехом, исчез в толпе.

«Какие смешные эти русские, – с теплотой в душе подумал Эрнст, зарываясь носом в тёплый мех. – Снял со своего плеча кафтан и, не раздумывая, отдал его совершенно чужому человеку. Дивны дела твоя, Господи».

Немного успокоившись от бурных событий, Эрнст с Эдит присели на пирсе полюбоваться летней Балтикой. Небольшая волна преданным псом подобострастно лизала тонкие лодыжки женских ног. Берег опустел. Ярмарка, снявшаяся с места цыганским табором, оставила после себя мусорный полигон. Чайки, горестно причитая, острыми лапками закапывали в песок несъедобные отходы. Закончив уборку, они с криком покружили над морем и, спикировав в его тёплые воды, совершили обряд омовения. Две одинокие человеческие фигурки, подставив лица косым лучам июньского солнца, разложив на пирсе приобретённое богатство, старались заглянуть в ближайшее будущее. Слова купца «Россия, Мороз, Холодно» назойливо звучали в голове.

– Мне страшно, там, наверно, очень холодно, если люди это носят, – промолвила Эдит, показывая на купленные вещи.

– А ты надень сейчас и всё узнаешь.

Маленькая женщина с загоревшимися глазами развязала сумку с обновками.

– Отвернись, – последовал нетерпеливый приказ. Эрнст послушно выполнил просьбу жены. – А теперь смотри.

Странно, но в ней почти ничего не осталось от прежней Эдит. Перед ним стояла незнакомая статная русская красавица из народных сказок. Сбросив с головы традиционный немецкий чепец, Эдит распустила копну рыжеватых волос, которые контрастно оттеняли веснушки, рассыпанные морскими песчинками на её бледном лице.

– Какая ты у меня красивая, – задохнувшись от увиденного преображения, произнёс Эрнст. – Тебе не холодно?

– Наоборот, мне очень жарко.

– Ну вот ты и ответила сама на свой вопрос. Если тебе здесь в этой одежде очень жарко, то в России будет просто тепло.

Эдит рассмеялась и, позвенев в ладошках крейцерами, лукаво спросила:

– Марципан?

– Да, моя крошка, теперь – Марципан.

Тонкий запах лакомства почти не ощущался в воздухе уютного кафе. В огромных зеркальных витринах стояли цветные фигурки разной величины и формы. Чего там только не было: корзины с букетами цветов, домики с гроздьями свисающего винограда, красавицы в ажурных туфельках, фигурки различных зверей. Эдит с восхищением рассматривала всё это великолепие. Просмотрев все витрины, она удовлетворённо вздохнула и, капризно сдвинув брови, строго спросила:

– А где марципан?

Эрнст, подавив смешок, серьёзно ответил:

– Сейчас принесу, идём за столик.

Марта, пригнувшись, чтобы её не выперли за дверь, и стараясь не цокать копытцами, улеглась под столом, свернувшись в кошачий клубок. Эрнст, подойдя к стойке, сделал заказ и вернулся с полным подносом разноцветных фигурок.

– Так это и есть марципан и его можно кушать?

Расширенные от удивления глаза не могли в это поверить, а маленький чувствительный нос уже успел уловить тонкий аромат лакомства. Рот наполнился обильной слюной, руки с нетерпением потянулись к сокровищам. Через секунду дрожащие от нетерпения пальцы срывают с крыши дома гроздья засахаренного винограда и выворачивают из сладкой корзины облитые разноцветной глазурью розы. Шоколадные башмачки и шляпки с нарядных дам в руках маленькой вандалки беспощадно подвергаются разорению. Молодые крепкие зубы голодным оскалом вгрызаются в неведомое доселе лакомство. Вот оно, истинное блаженство. По гортани стекает божественный нектар нового неземного вкуса – белого золота Любека. Одно за другим крушатся, ломаются и исчезают за хорошенькими зубками творения маститых кулинаров. Углеводы, превратившись в триптофан в процессе многоступенчатого синтеза, выбрасывают в кровь серотонин и возносят плоть на вершину блаженства. Отвалившись от стола как сытый младенец от соска матери и зажмурив полусонные от удовольствия глаза, Эдит риторическим тоном произнесла: