Два писателя и две утопленные калоши

«История – это гвоздь, на который я вешаю свою картину»

А.Дюма

Глава 1

В первых числах апреля 1890 года от рождества Христова в сибирском городе Томске творился хаос – впрочем, как это всегда в девятнадцатом веке бывало по весне.

А именно: речушка Ушайка, протекающая через город, разлилась и топила Сенную слободу, почти подступая к ресторану «Славянский базар», что одинокой красной кирпичной башенкой торчал на берегу – аккурат в том месте, где вредная речушка впадала в Томь. Обыватели Сенной слободы, собравши в узелки нехитрый скарб, ютились на чердаках и крышах своих бревенчатых домишек – оттуда их снимали полицейские, подплывая на лодках. При этом, в той же Сенной слободе, несмотря на обилие воды, ухитрился приключиться еще и пожар. Как вы понимаете, в ситуации, требующей героического преодоления обстоятельств, непременно должен явиться миру герой – и он, разумеется, явился.

– Вот он! Сам Мараулов! – восторженно прошептал приличного вида старичок, и, снявши картуз, приготовился поклониться почтительнейше.

Его внучки, две симпатичные юные барышни, с любопытством созерцали означенного Мараулова. То был видный, бравый мужчина с аршинными черными усами, торчащими строго параллельно земной поверхности: правый ус – направо, левый ус – налево. Сверкая форменными пуговицами мундира, он любезно кивнул в ответ на почтительный поклон старичка и, ступая по скрипучим половицам деревянного тротуара, вошел в дверь полицейской управы города Томска.

– Орел! – старичок потряс пальцем в воздухе. – Видал его вчерась, как на пожар ехал. Повозка летит, а он в ней стоит, а за ним конные пожарные скачут, вроде как эскорт! Ну, прям патриций в Колизее, ни дать ни взять!

– Да уж, куда там, патриций, – хихикнули девушки.

– А патриций и есть: ни перед кем не гнется! – старичок поднял палец. – Кухтерина-миллионщика, и того не боится! Кухтерин-то раз кассиршу обидел в театре по пьяни, пощечин ей надавал – так Мараулов его, как босяка последнего, в участке продержал, а потом заставил кассирше той аж тыщу рублей заплатить, за обиду – каков?!

– Хм, – хором отвечали барышни, заинтересованно глядя в спину уходящего «патриция».

Глава 2

Меж тем, в полицейской управе…

– Итак, пожар в Сенной Слободе потушен, – констатировал полицмейстер г. Томска, постукивая пальцем по стопке исписанной бумаги.

– Так точно, я же написал об этом служебный рапорт, – отвечал ему Мараулов.

Тут надо пояснить, что Павел Петрович Мараулов был по должности помощником полицмейстера. Потом он будет и полицмейстером, но это будет несколько позже. А пока….

– Я читал, – полицмейстер пытался выглядеть строгим, но не удержался и хихикнул. Смех душил его; взявши со стола канцелярский документ о потушении пожара, он прочел вслух с выражением:

– «Море огня бушевало, крики спасавших свое имущество, команды брандмейстеров – все это сливалось в один гул. По крышам, объятым пламенем в густом дыму , мелькали каски пожарных, языки огня и дыма охватывали работавших, от жары трещали головы, от едкого дыма резало глаза. Пожарные работали в самой гуще огня, редко обливаемые водой… Кто выскакивал из пламени, кого ударило доской или отвалившимся бревном… Это был сущий ад. А пожарные продолжали работать, исполняя свой долг до самоотвержения, несмотря на получаемое ими маленькое содержание, рискуя ежеминутно отправиться к праотцам и забывая совсем себя, они надеялись, что если умрут, то семьи их будут обеспечены городом, что жизнь их застрахована от всяких случайностей…»

– Точно так-с, именно так и было – подтвердил Мараулов.

– Павел Петрович, да вы поэт, батенька! – всплеснул руками полицмейстер. – Такой штиль, да в канцелярском документе – каково! ей-Богу, поэт!

– Никак нет-с, стихов отродясь не писал, – возразил, смущенно потупившись, обладатель шикарных усов и даже зарделся по-девичьи, – я все больше прозу-с… Недавно вот пьесу сочинил!

– Прекрасно. Собственно, я вызвал вас по другому вопросу.

Мараулов глянул вопросительно.

– Я понимаю, сейчас у вас дел невпроворот – Сенную слободу опять топит, – продолжал полицмейстер.

– Да, – вздохнул Мараулов, – а мне опять тащи обывателей из воды вместе со скарбом! Эх, заработаю я себе ревматизм…

– Да, да, – вздохнул полицмейстер, – но у меня к вам поручение вот какого свойства: получил я намедни по телеграфу депешу, – он повертел в руках бумагу, – от надворного советника Полежаева, Аристарха Модестовича, из Санкт-Петербурга. У него к нам – к томскому департаменту полиции – один важный вопрос…

Глава 3

Вопрос к томскому департаменту полиции возник у Полежаева не сразу, однако, все началось в то утро, когда в петербургский департамент полиции вбежала молодая дама в шляпке, похожей на диковинную чалму, и украшенную пышным, свисавшим книзу перышком неведомой птички. Пушистые белокурые кудряшки (стриженые коротко!), торчащие так трогательно из-под шляпки, были перехвачены на лбу цепочкой с медальончиком. Ее манто, с претензией на элегантность, было слегка потрепанным, однако еще сохраняло свой силуэт и свои претензии. Тихо попискивая, как испуганная птичка, дама просеменила между столов и влетела в кабинет Полежаева.

– Мадам, без доклада нельзя, – вскричал секретарь. Однако дама уже впорхнула в кабинет, рухнула на стул подле массивного канцелярского стола, за которым сидел хозяин кабинета, и убедительно изобразила обморок. Манто распахнулось, под ним обнаружилось ярко-пунцовое шелковое платье с невероятным декольте. И длинная, очень длинная нитка стеклянных алых бус, многократно обмотанная вокруг шеи, и, тем не менее, свисающая почти до пояса.

Судебный следователь Полежаев был широкоплечий, поджарый господин, с тонкими чертами лица, чем-то похожий – и внешностью, и повадками – на добермана-пинчера. Глядя на даму в обмороке, он нервно потянул воздух носом, нахмурился, и попытался понять, к какому слою общества принадлежит сия особа с декольте; результат размышлений был никаким, ибо он ничего не понял. Поэтому он обратился к секретарю:

– Васильчиков, воды принесите!

Васильчиков примчался с кувшином немедленно и захлопотал вокруг бедняжки.

Дама выпила воды, пришла в себя, и, прошептав «Как у вас душно», сбросила манто. Тут обнаружилось, что вырез ее платья сзади еще глубже, чем спереди, и намного.

– Что у вас стряслось, мадам? – осведомился Полежаев.

– Мне страшно выговорить, – пролепетала она затравленно, глядя умоляюще в лицо Полежаева. Что это был за взгляд! То был взгляд нежного ребенка, безвинного, как ангел. Он, этот взгляд, взывал о помощи – и помилуйте, возможно ли отказать, когда тебя молит такое святое дитя? И эти глаза, бездонные, как озера, нежные, как фиалки!

Сочетание вызывающе-откровенного наряда соблазнительницы и выражения святой невинности на полудетском личике создавало весьма пикантный контраст; отметив это, Полежаев вежливо осведомился:

– Итак?

– Убийство, – шепнула она. И трагически прикрыла глаза рукою. Не забыв изящно оттопырить мизинчик.

– Где именно и кого убили? – Полежаев деловито обмакнул перо в чернильницу, подвинул к себе чистый лист бумаги и воззрился на даму вопросительно.

– У меня на квартире, – ее губки задрожали. – «Кабаре Золотой Арлекин», это недалеко отсюда…

– Так где убили-то? – у вас дома или в каком-то кабаре? – не понял Полежаев.

– Ах, это одно и то же, – она порылась в карманах, достала дешевый дамский портсигарчик, длинный мундштук, зарядила его пахитоской и глянула на Полежаева вопросительно. Так как Полежаев не торопился ей на помощь, вид ее стал удивленно-растерянным.

– Я не курю, – вздохнул он, а затем крикнул, – Васильчиков, у вас есть спички?

Когда, наконец, вопрос с огоньком для дамы был решен, она изящно затянулась. И объяснила следующее.

Идея устроить мини-кабаре, этакий миниатюрный приют для богемы, пришел ей в голову случайно. Сперва она – в прошлом танцовщица кордебалета – просто сняла для себя квартирку из двух крошечных каморок, в которую попасть можно было по винтовой лестнице – пройдя к ней через коридорчик, отделенный от захламленного подвальчика перегородкой – с такой, знаете, большой, красивой аркой.

– Ах, именно эта арка навела меня на мысль поистине гениальную! И еще потолки – не обычный потолок, а такими сводами полукруглыми, как в старину… И тут меня осенило! Такая отличная идея!

В подвальчике раньше хранилось вино, теперь он пустовал. Она договорилась с хозяином, заняла немного денег у друзей – таких же безденежных, как она сама, по несколько рублей, – наняла рабочих, подвальчик почистили, побелили, а один ее приятель-художник даже расписал стену, сделав что-то вроде пестрой экстравагантной фрески. Поставили дешевые столы, соломенные стулья – и стали там собираться поэты и писатели, танцоры и артисты; но суть ее идеи была в том, чтобы рассылать пригласительные билеты всяким «фармацевтам».

– Кому? – удивился Полежаев, а при чем тут фармацевты?

– Ах, вы не поняли, – она рассмеялась, словно зазвенел тихий, нежный колокольчик, – всяким богатеньким прожигателям жизни, ну, мы так их называли между собой… Они платили за билет по двадцать рублей – вы представляете? Им было лестно познакомиться с артистами, поэтами. Им же скучно, а мы умели в нашем кабаре создать обстановку веселую, необычную – поэты читали стихи, артисты пели, или даже играли капустники, но главное – атмосфера, ах, атмосфера…

– То есть?

– Ну, атмосфера праздника, вольность непринужденного общения… у нас можно было, не стесняясь, обсуждать любые темы. Вы же понимаете, в нашем ханжеском обществе табуировано все! – она закатила глазки к небесам, – Любая тема под запретом. А у нас можно было, не стесняясь, говорить обо всем, что вас волнует… самые пикантные темы…

– Дальше, прошу вас.

– Ну, вот. Я стала зарабатывать недурные деньги, и даже скопила небольшую сумму… О, поверьте, у нас было прилично; разумеется, было вино – но все было в меру… Мы собирались ради искусства и веселья, а не ради чего-то «такого»…

Взгляд Полежаева изобразил скепсис; он спросил:

– Но, в конце концов, услышу ли я от вас, кого же убили?

– Одну даму…

– Что за дама?

– Я ее не очень близко знаю, я видела ее всего несколько раз, и да! – как-то даже пила с ней однажды кофе… когда столько народу, с каждым близко не познакомишься, – с извиняющимся видом посетительница повертела рукой с пахитоской в воздухе. – Так вот, вчера все было хорошо, потом народ начал расходиться, но ушли не все. Кое-кто, – она мило улыбнулась, – немного перебрал и приходил в себя, и тут начался ливень, жуткий ливень! Это была стена воды. Было решено переждать. И знаете, пока мы ждали, потихоньку стали задремывать на диванах…

– Там есть диваны?

– Ну да, я купила недавно на заработанные деньги. Стало уютнее. Я даже рояль купила по случаю… И поскольку я не хотела оставлять гостей, я не стала подниматься к себе, и сама задремала на диване… А поутру я проснулась, решила посмотреть, какая погода, вышла в прихожую и буквально споткнулась об ее тело… А когда я осознала, что она мертва… Мне так стыдно, я так кричала…

Она закрыла лицо рукой и тихо застонала.

– Потом сбежались все остальные, кто проснулся. А я оделась и побежала сюда. Вот и все…

– Ладно, давайте по порядку, – Полежаев обмакнул перо в чернильницу, – ваше имя?

– Ариадна Ивановна Белопольская…

– А убитую как звали?

– Ксения Васильевна Лютич…

Глава 4

Как оказалось, попасть в кабаре «Золотой Арлекин» – не совсем простая задача; его еще надо было найти. Помещался он в глубине петербургских дворов. Чтобы попасть в сей приют богемы, требовалось преодолеть подворотню, двор-колодец, еще подворотню и обойти (миль пардон) помойную яму, свернуть налево, выйти в крошечный переулок – а с переулка, через узкую, готической формы дверь, спуститься вниз по лестнице. Десять ступеней, ведущих в подземелье, отделяли пристанище актеров от «земной» жизни; все это Полежаев выяснил, шагая за мелко семенящей мадемуазель Белопольской в сопровождении двух жандармов.

Наконец, они вошли в прихожую, где и лежало тело несчастной Ксении Лютич. В прихожей было натоптано; стул опрокинут, поверх кучи мужских калош валялась почему-то одна только женская калошка, сырая и изрядно испачканная, второй было не видно; вешалка-тумба, на которой висели пальто и шляпы, покосилась – видимо, ее толкнули, но она не упала только потому, что вершиной уперлась в стену.

Неподалеку от трупа валялся треснувший стакан с каплями недопитого вина на дне, и рядом – крошечная дамская сумочка, украшенная вышивкой.

– Ничего не трогали? – осведомился Полежаев, глядя на тело дамы в черном платье странного фасона.

В ответ ему неожиданно и крайне неуместно раздались звуки рояля; кто-то играл что-то бравурно-радостное, невероятно сложное, и делал это, надо признать, виртуозно…

– Что это за музыка? – удивился гениальный сыщик.

– Ах, это там, – небрежно отвечала Ариадна, снимая с ног миниатюрные калошки, – там господин Краснопёров… он без этого не может…

Заглянув за занавеску, Полежаев увидел пятерых скучающих мужчин. Кто-то с неприкаянным видом бродил по залу, кто-то в томно-расслабленных позах лежал на диванах, потягивая вино, а еще один худощавый господин – тонкий профиль, огромные глаза, окруженные серыми трагическими тенями, черные кудри до плеч – упоенно музицировал на рояле; увидев Полежаева, он оскорбился его скептическим выражением лица. В знак протеста, он, закатив глаза, пропел томным пьяным тенором:

Наша жизнь, ты кружишься летучею мышкою,

Так причудлив, изыскан твой дивный полет,

Ах, ночные огни, вы как пестрая вышивка

На канве серых дней… и всю ночь напролет

Наши тени кружатся в магическом круге,

Исполняя зловещий, причудливый danse,

Но коварная ночь протянула к нам руки,

И как черный бемоль, в нашем сердце звучит декаданс…

Отметив про себя, что певец, похоже, изрядно надрался и протрезвеет еще не скоро, Аристарх Модестович вернулся обратно в прихожую.

– Задушена, – констатировал он, обращаясь к городовым. – Душили ее руками, судя по отпечаткам – это был мужчина. Отвезите в морг, отчет о результатах вскрытия – мне на стол… Стакан с вином – на анализ, проверьте на яды…

Затем он заглянул в сумочку, подобранную с пола. Сумочка являла собой небольшой мешочек из черного бархата, вышитый черным же бисером, и по краям – серебристым шелком. В ней было немного мелочи, носовой платок и пара шпилек – словом, ничего интересного; он сунул сумочку в саквояж.

После этого, войдя в зал кабаре, он расположился за столом, достал из саквояжа папку с надписью «Дело», чернильницу, ручку с перышком, и, обведя взглядом присутствующих, пригласил их жестом подойти поближе.

– Итак, господа, что вы можете сообщить мне о погибшей? Давайте начнем хоть бы с вас, господин Красноперов. Что вам известно об этой даме?

– Мне? Да помилуйте, что бы я мог о ней знать? Ничего, – высокомерно вздернул подбородок пианист, – Я с ней не знаком.

– Но она часто появлялась здесь, вы могли хотя бы наблюдать за ней?

– Сударь, здесь очень много интересных дам, наблюдать за которыми куда приятнее…

– А за Ксенией Лютич было неприятно?

Он пожал плечами.

– А вы что – сами не видели ее? Вульгарна, глупа, и с претензией на «демоническую женщину».

– Я видел только труп, – возразил Полежаев, – этого недостаточно, чтобы судить об умственных способностях покойной.

– Недостаточно? Ха! – повертев длинным пальцем в воздухе, пианист наставил его на Полежаева и объяснил заплетающимся языком, – Умная женщина не наденет на себя платье в виде бархатного подрясника, с какой-то рыболовной сетью сверху. А эти жуткие серьги – о, мон дьё… А эта повязка на голове из какой-то тряпки, скрепленная прабабушкиной брошью. А эта сумочка на поясе с вышитым черепом! Собственно, это все, что мне о ней известно.

– Понятно, – Полежаев повернулся к другому господину, молодому и упитанному. – Ну, а вы, господин… как вас, простите?

– Волощук, Симеон Петрович. Сахарозаводчик, да-с, к богеме отношения не имею.

Дальнейший разговор шел в таком же ключе. Остальные господа подтвердили, что Ксения Лютич была особой какой-то не вполне адекватной, вечно нелепо одетой, и вечно играющей какую-то трагическую роль «одинокой души, не понятой этим жестоким бессердечным миром» – но никакого серьезного мотива Полежаев не мог выудить из их слов. По их словам судя, некоторые вообще даже не знали, как зовут эту женщину…

Немного ясности внесла мадемуазель Ариадна, объяснив, что Ксения Лютич была, кажется, замужем, но что там случилось дальше – она не знает, так как в ответ на прямой вопрос, куда делся ее муж, Ксения закатывала глаза и изрекала что-то ужасно философское. В настоящее время она была, по сути, без средств к существованию, промышляя чем можно, в частности, играла в театре роли без слов или с парой реплик; сочиняла сентиментальные рассказики, которые иногда печатали дамские журналы, или писала заметки о неких скандальных событиях для желтых газет. Отчаянно пыталась найти хоть кого-то, кто бы ее содержал, но, увы – безрезультатно…

Осмотр квартиры по указанному адресу только подтвердил слова Ариадны: голые стены, обшарпанные полы и расстроенная хозяйка, причитающая, что жилица ей не платила уже третий месяц…

Глава 5

– Однако! – пробормотал Полежаев через два дня, созерцая свой кабинет. На его столе громоздились штабелями папки с надписью «Дело». Так как на столе места не хватило, несколько штабелей расположились прямо на полу.

– Это что?! Васильчиков, это что такое?

– Это Дмитрий Сергеич вчера принес, – пояснил секретарь невозмутимо. – Вы же сами его попросили, он так сказал.

– Вот как, – только и мог произнести Полежаев.

… Позавчера Аристарху Модестовичу наконец-то принесли заключение о результатах вскрытия госпожи Лютич. Из него следовало, что эта дама, похоже, не ела несколько дней, зато буквально за минуту до смерти выпила стакан вина с растворенным в нем опием… Кстати, опий обнаружился и в каплях вина на дне разбитого стакана.

– Опий… вот это да, интересно, – пробормотал Полежаев.

– Вы правы, это как-то не очень… типично, – отвечал из своего угла его помощник, Дмитрий Сергеевич Кошечкин.

Плотно сбитый, круглолицый и румяный, Кошечкин своей внешностью оправдывал свою фамилию. В нем и впрямь было что-то от кота: то ли по-кошачьи круглые, честные глаза, то ли кошачья мягкость в движениях, то ли кошачья способность просочиться туда, куда обычный человек пробраться не сможет.

– В смысле – нетипично? – поднял брови Полежаев.

– Да вот, извольте видеть, Аристарх Модестович! Вся эта актерская братия сидит на кокаине, и только на нем.

– Вся? – недоверчиво переспросил Полежаев, – так-таки вся?

– А помните, год назад у нас было дело? Я тогда его сам вел: ограбление театральной кассы. Ну, я и столкнулся с их… пристрастиями, скажем так. Я знал, что кое-кто этим балуется, но вот чтобы буквально все! У каждой актриски – пудреница с порошком, актеры тоже пузырьки с собой носят, такие аптечные, в виде коричневых бочонков – и каждый раз перед выходом на сцену заправляются… ужас просто. Иные так и выходят на сцену с белым носом! – он хихикнул. – Ну вот что это такое, Аристарх Модестович? Моя бы воля – я бы какой-нибудь закон ввел, против этого. А то этот кокаин во всех аптеках продается, прям как касторка, бери и покупай! Сорок копеек за грамм! И даже без рецепта…

– Значит, говорите, опий не очень популярен?

– Я как-то не очень сталкивался. По крайней мере, в артистической среде.

– А посмотрите-ка в архивах, Дмитрий Сергеич. Хотя бы только за последний год. Я хочу знать, какие уголовные дела были так или иначе связаны с этим… с этой дрянью…

И вот теперь Полежаев созерцал штабеля папок на своем столе. Открывши одну из них, он прочитал историю преступления некоего достойнейшего молодого человека, который, пристрастившись к опию, пошел на растрату казенных денег, дабы получить доступ к вожделенному снадобью. Профессор-эксперт, выступавший на процессе, разжалобил присяжных, доказывая, что, одержимый этим пристрастием человек, становится невменяемым, теряет волю… Следующая папка. Дама из высшего общества, которую все считали воплощением респектабельности, будучи одержима желанием опия, обокрала мужа… Еще одна папка. Девица, дочь чиновника, в поисках опия ушла из дома, занималась черт знает чем, опустилась до панели и в итоге покончила с собой…