Пляска демонов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Рапсодия шотландских равнин

Он вянет, а ему заря бывала рада.

В нем сока жизни нет. От смерти где ограда?

Чем выше вырос он, тем клониться сильней.

Уильям Драммонд «Не верь времени»

– Запомни самое главное, Франсуа, – говорил своему сыну сэр Арчибальд Максвелл, барон Дандренан, немолодой уже мужчина, выглядевший старше своих лет из-за седых, а ведь некогда рыжих, волос, обрамлявших его суровое чело, хранившее отпечаток жестоких обид и горьких разочарований, – твоя главная задача привести поместье в такое состояние, чтобы оно предстало перед оценщиками в самом выгодном свете. Денег не жалей, но торопись.

– Однако, разузнай хорошенько, – вмешалась в разговор мать, очень миловидная и хорошо выглядящая для своих лет брюнетка, бывшая в пору расцвета своей молодости живой и смышленой лореткой, известной на place Pigalle под шаловливым прозвищем Красотки Адель, а теперь сидевшая за столом в небольшом кабинете и что-то считавшая на тех огромных счетах, которыми пользуются в бухгалтерских конторах, – не найдется ли способов увеличить оценочную стоимость имения.

– Разумеется, – призадумался сэр Арчибальд, потирая пальцем изборожденный морщинами гордый лоб, – даже если Ротшильды оценят поместье высоко, все равно сделают дисконт.

– Вот было бы хорошо, если можно было продать это старьё, – совершенно безобидно, без какого-либо упрека в чьей-либо персональный адрес заметила леди Аделаида Максвелл, но сэр Арчибальд почему-то принял это на свой счет и с некоторым высокомерием парировал:

– Ты отлично знаешь, дитя мое, что продать его нет никакой возможности.

В ответ на это замечание леди Аделаида разразилась отборной французской бранью, на которой изъясняются в дешевых парижских борделях.

Разговор, как мы сказали, происходил в небольшом кабинете, бывшим одновременно – очевидно, из-за бедности хозяев, – и библиотекой, правда, довольно хорошей. Леди Аделаида сидела за столом, об край которого она теперь нарочито громко стучала своими счетами, производя оглушительно-раздражающий звук. Сэр Арчибальд с бутылкой вина в одной руке и бокалом в другой стоял у окна и отбивал яростную атаку жены, воспринимая её как изощренное возмездие за Абукир и Трафальгар вместе взятые. Их сын, к которому они обращались прежде, чем начали ругаться, что уже давно было их привычкой, сидел в кресле со слишком толстой для его лет книгой. А было Френсису Максвеллу, баронету Дандренан, от силы 17 лет, более того, в отличие от своего отца, он выглядел моложе своих годов, отчасти из-за болезненности души и тела, отчасти от того, что отец, проживший слишком тяжелую жизнь, полную борьбы и страданий, всячески оберегал сына от любых превратностей судьбы. В детстве Франсуа любил наряжаться в женские платья и, по правде говоря, носил их с большим изяществом, каковые пристрастия отразились не только на его совсем не мужественном облике, но и на очень женственной манере поведения. Его можно было бы принять за чахоточную барышню, если бы нежный пушок на щечках и над верхней губкой, крайне раздражавший застенчивого лорда, не порождал неприличных вопросов.

Увидев, что его родители затеяли очередную ссору на пустом месте, Франсуа, закрыл «Критику политической экономии», встал и вышел из кабинета, исказив тонкие, надменные, отшлифованные аристократическим происхождением и воспитанием черты бледного, осунувшегося лица со впалыми щеками, той гримасой недовольства, которая выражала глубокое сожаление, что ему и на этот раз не дали что-либо понять в «Капитале». В детстве его забавляли ссоры родителей, случавшиеся порой из-за одного ничтожного слова, он даже подбрасывал им темы и поводы для них, невинно и открыто доносил одному на другого, но теперь постоянные скандалы немало раздражали Франсуа. Скоро он должен будет превратиться в такого же неврастеника, как и его мать. Что связывало вместе его родителей – английского лорда и французскую красавицу легкого поведения? Только то, что когда-то они произвели равноценный обмен – она подарила его очерствелой душе, озлобленной на весь человеческий род и потерявшей всякую надежду, жизнь, полную приключений, а он разглядел в ней – авантюристке по происхождению и образу жизни, – серьезную женщину, которая теперь основательно вела дела старинной семьи из графства Гэллоуэй. У обоих было одно единственное мгновение счастья за всю жизнь, когда 17 лет назад в результате совершенного обмена в Париже на свет появился Франсуа. Теперь Максвеллы жили в Лондоне на ренту от былого счастья. Что же касается любви, то её никогда и не было. Была страсть, безумная, безудержная, была ненависть к общественным устоям, наконец, была безмерная жалость каждого из них к самому себе. И отказываться от этой себялюбивой жалости они не хотели – каждый слишком дорого заплатил за право быть самим собой, чтобы отказаться теперь от самого себя, т.е. полюбить кого-то иного. Они уважали друг друга, они помогали друг другу, они были самыми близкими людьми на земле, но никто не хотел уступать другому ни единой привычки, ни единого приема в общении. Они были бы прекрасными, лучшими и вернейшими друзьями, если бы не жили как муж с женой, но у них было их майоратное, нераздельное владение, в котором каждый из них видел себя и которое любил, как себя, даже больше, т.е. готов был пожертвовать собой. Вот они и жертвовали собственным душевным благополучием ради своего Франсуа.

Таким образом, Франсуа вырос в атмосфере порочных страстей, не присущих английскому образу жизни. Он нигде не учился, поскольку сэр Арчибальд не хотел, чтобы над болезненным ребенком издевались сверстники, старшекурсники и садисты-педагоги. К нему приставили гувернеров, потом он брал кое-какие уроки, но все больше читал – сначала ему читали родители, споря из-за того, какая книга больше подходит их сыну, потом он сам стал выбирать книги. Тематика была вполне естественная для той манеры, в которой он воспитывался, – исторические трагедии Шекспира, романы сэра Вальтера Скотта и поэмы лорда Байрона. К описываемому времени, т.е. к 1874 году, Френсис Максвелл вполне овладел тем набором умений, которые его отец почитал необходимым для молодого человека аристократического круга, – верховой ездой, фехтованием, обращением с огнестрельным оружием, карточными играми, танцами, игре на рояле и прекрасным французским. И для этого не нужно было никаких Итонов и Кембриджей, достаточно было любящих отца-игрока с матерью – уроженкой деревни Гондревиль, что в Иль-де-Франсе. Кроме того, молодой лорд Максвелл среди немногочисленных знакомых семьи слыл выдающимся знатоком Готского альманаха и генеалогии благородного шотландского дворянства.

Френсиса не планировали устраивать ни на какую службу – а зачем? У него должно было быть столько денег, чтобы он ни в чем не нуждался, особенно в жалованье, а мог бы жить в свое удовольствие, а там уж он сам выберет, чем ему интересно заниматься. Только вот одна беда – денег становилось все меньше и меньше. Максвеллы переехали из особняка на скромную съемную квартиру из 5 комнат, не считая людской и кухни; распустили всех слуг, оставив только горничную, исполнявшую обязанность кухарки. Они распродали все свои благоприобретения, и теперь жили на 500 фунтов в год, которые приносил Дандренанский манор в графстве Голлоуэй, и это была почти нищета, поскольку прежде Максвеллы тратили в 2 ½ раза больше. Дандренан был майоратным владением той ветви клана Максвелл, которая происходила от сэра Джона Кэрлверокского, незаконнорожденного сына IV лорда Максвелла и леди Джанет Дуглас. Сэр Джон Кэлверокский, женившись на леди Агнесс Хэрис, дочери и наследнице лорда Вильяма Хэриса и леди Кэтрин Кеннеди, в свою очередь принял титул лорда Хэриса. В силу майората нынешний владелец Дандренана был жестко ограничен в правах распоряжения, включая отчуждение, поскольку по тогдашним английским законам, охранявшим устои буржуазного общества, а вовсе не интересы личности, включая права частной собственности, в случае бездетной смерти Франсуа, Дандренан в нераздельном виде должен был отойти к кузенам сэра Арчибальда, сыновьям его покойного дяди Алана Максвелла, баронета. А что делать с имуществом, которое нельзя продать? Только заложить. И то даже не сам манор, а доходы будущих периодов.

В утро отъезда в Лондоне шел мерзкий дождь, и весь город был погружен в тягучий туман, из-за которого всё зловоние гниющих на улицах нечистот, весь чад дымящих паровозов, фабрик и печных труб, одним словом весь тлетворный смрад английской столицы копошился у самой земли и с отталкивающей отчетливостью бил прямо в нежный носик Франсуа. Мама проводила его на вокзал и поцеловала в дорогу, оставив на щеке юноши следы вызывающей кроваво-красной помады, к которой она имела пристрастие. Завтра сама леди Аделаида отправлялась в Швейцарию готовить тылы для отступления, ведь Максвеллы не хотели повторить ошибок капитана Байрона, отца великого поэта Шотландии.

Как нетрудно догадаться по стилю Максвеллов – отказ от изысканной роскоши, но не от комфорта – Франсуа ехал в вагоне первого класса поезда Лондон-Ливерпуль-Глазго. Всю дорогу он просидел у окна в меланхолической задумчивости, однако когда рядом с ним, или напротив, оказывались попутчики – не важно – мужчины, женщины, молодые или средних лет – он каждый раз напускал на себя такой отстраненно-неприступный вид, так напряженно приосанивался, что никто не решался побеспокоить его. Именно это и было нужно юному скучающему лорду. На душе у него было так грустно от расставания с папой и мамой, а все мысли были так заняты предстоящим делом, что ему совсем не хотелось с кем-то общаться или думать о чем-то ином, более веселом и радостном, никоим образом не хотелось отвлечься. Его нисколько не восхищала даже картина золотой осени за окном поезда и трогательные английские пейзажи с безобидными овечками, ненасытно пожравшими в свое время английских крестьян.

Наконец проехали Гретну – пограничную станцию между английским Камберлендом и Нижней Шотландией. На следующей станции – в Локерби – Френсис должен был делать пересадку на поезд до Дамфриса. Пока он ждал поезда, его успели оскорбить – какой-то дурно воспитанный ребенок спросил у своей гувернантки, тыча пальцем по направлению Френсиса:

– А это кто – дядя или тётя?

Френсис отлично расслышал вопрос, но сделал вид, что вовсе ничего не слышал, отвернулся, но не покраснел, а скорее побледнел от гнева. Подобные вопросы он часто слышал в свой адрес, и они его ужасно бесили, так же как и юношеский пушок на лице. Дело было даже не в том, что он считал свою принадлежность к мужскому полу вполне очевидной и не нуждающейся в специальных пояснениях. Его жестоко обижало то, что люди – совершенно чужие, ничтожные – без стеснения лезут в его жизнь и чуть ли не освидетельствуют его половые органы для того, чтобы, удовлетворив свое нездоровое любопытство, забыть о нём через минуту. И тогда спрашивается – какая тебе разница? Ладно – дети, но когда подобные вопросы позволяло себе презренное мужичье из лондонских трущоб, хотелось перестрелять их всех на месте, но здравомыслие требовало смирения.

Вот с этими мыслями Френсис и доехал до столицы графства Голлуэй. Дамфрис уже не был тем глухим углом Нижней Шотландии, каким представлялся еще лет 10 назад, до того как сюда проложили железнодорожную ветку и провели телеграф. Летом, когда Френсис приезжал в Дамфрис с папой и мамой, здесь все благоухало зеленью и дышалось так легко и свободно, как жители чумного Лондона не могли представить даже в самых светлых мечтах. На зеленеющих лугах тогда пасся невозмутимый в сознании собственной значимости рыжий шотландский скот. Каждое лето лохматые коровки с телятами приводили Френсиса – обитателя столичных городов – в настоящее умиление и вызывали неподдельный детский восторг. Но теперь, когда Френсис остался совершенно один, всеми забытый и брошенный ночью посреди пустой станции в провинциальном городке, уныние, владевшее им всю дорогу от Лондона, превратилось в томительную тоску. Никто его не встречал. Однако юный лорд строго сознавал свои обязанности перед семьей, наследником которой был, а потому, собрав последние силы своего совершенно разбитого долгим путешествием не просто худого, но тощего тела, наподобие тех, что влачат жалкое существование в богоугодных работных домах, он направился к постоялому двору, где надеялся нанять извозчика до Дандренанского манора. Впрочем, это ему удалось безо всяких приключений и трудностей. Скорости решения вопроса с транспортом немало поспособствовало то обстоятельство, что Френсис назначил лондонскую, а не шотландскую цену за те 6 миль, которые отделяли Дамфрис от Дандренана. Уже через ¾ часа юный лорд стоял перед сложенной еще в древние времена каменной стеной в половину человеческого роста, которой было обнесено старинное, эпохи Плантагенетов, аббатство, ставшее последним пристанищем 26-летней Марии Стюарт перед тем, как она навсегда покинула землю родной Шотландии и отправилась на встречу с эшафотом. «Боже мой! – с пророческим ужасом подумал Френсис, – а ведь она, так же как и я, любила прекрасную Францию, но ей так и не довелось её снова увидеть. А если та же судьба ожидает и меня»? С этими нехорошими предчувствиями Френсис вступил в свои владения, усыпанные мертвой листвой. Здесь, в 300 милях от Лондона, золотая осень уже закончилась, все листья давно облетели, и деревья стояли теперь, будто средневековая стража, ожесточенно наставив на чужаков свои голые пики.

Френсис прошел в бывший братский корпус, теперь обветшалый, поросший кое-где плющом, и везде – лишайником и мхом, служивший для Максвеллов жилым домом. Навстречу молодому лорду с услужливой поспешностью выбежали экономка и мажордом – муж с женой, – жившие в Дандренане еще со времен леди Маргариты Хатчинсон-Максвелл, бабушки Френсиса, которую он почти не помнил.

За ужином лорду Дандренана прислуживал мажордом, тогда как его жена – Маргарет – занималась на кухне, готовя для Френсиса филе херлинга. Дункан – так звали мажордома – пытался расспрашивать баронета о его планах, стоя над душою, но Френсис грубо стукнул кулаком по столу:

– Отстань, Дункан, дай поесть спокойно!

Дункан, совсем не обиженной, поскольку уже привык к феодальной манере обращения Максвеллов со своими вассалами, отошел, встал в дверях, откуда можно было видеть и кухню, и господина. Если бы Френсис предупредил о своем приезде, успели бы найти колокольчик, которым летом господа призывали слуг для перемены блюд, тогда бы не пришлось следить за тем, с какой быстротой благородный лорд поедает все, что ему подавалось, и не от того, что у него был хороший аппетит, наоборот, от того, что ему хотелось побыстрее закончить с нудной процедурой приема пищи. Вообще вся жизнь Френсиса Максвелла подчинялась сознанию долгу – не перед королевой или Империей, но перед папой, мамой, своим родом и собственной честью. Во всем остальном, что лежало за пределами этих понятий, он мог быть совершеннейшим самодуром. Он мог бы заморить себя голодом, если бы не сознание того, как горько будет его матушке. А потому с обреченным вздохом приходилось есть каждый день и в день по несколько раз. Хорошо если два, а то ведь часто бывало и три. Очевидно, Англия была счастливейшей страной на свете – в ней дети из благородных семей были настолько сыты, что хотели бы поголодать.

В силу той быстроты, с которой Френсис без аппетита закончил свой ужин, Дункан так и не успел воспользоваться своим правом феодального слуги и, с упрямством преодолевая грубость лорда, выяснить у него цель визита в Дандренан накануне зимы. Зато после ужина Френсис обосновался в кабинете – он не назывался кабинетом отца или матери, но был кабинетом всей семьи, поэтому молодой лорд совсем не испытывал никакой гордости от того, что самостоятельно вершит в нём дела, – так вот, обосновавшись здесь, Френсис пригласил обоих слуг и без специальной напыщенности и многозначительности сказал:

– Мы решили заложить имение…. – Френсис взглянул на старых слуг.

– Оно уже заложено, милорд, – учтиво напомнил Дункан.

– Частично, – с хитрой усмешкой заметил Френсис, – и в банке Шотландии, а теперь мы его заложим полностью в банке Ротшильдов. Для этого пригласите вашу дочь с зятем, других людей из деревни, пускай все вычистят, выдраят, чтобы паркет и позолота, где осталась, блистали, чтобы нигде паутины, плесени, пыли не было, чтобы ничего не скрипело, а только все блистало. Всю утварь, посуду, столовое серебро – все выставить на обозрение оценщиков. Только никому ни слова, даже дочери с зятем, пускай все думают, что я решил устроить рождественский прием, и на нём буду подыскивать себе невесту. Только и об этом прямо никому не говорите, только намеками. Я могу на вас рассчитывать? – произнес Френсис и протянул слугам обе руки ладонями кверху.

Маргарет и Дункан переглянулись.

– Наша семья издавна служила в Дандренанском аббатстве, – вдохновенно начала Маргарет, – я начинала горничной вашей бабушки – да упокоит Господь её душу – и никто никогда не жаловался на нашу службу.

Френсис немного смутился от такой проницательности.

– Ну, что ты так печально, Марго? Мы же не прощаемся. Мы всегда были верны своим королям и никогда не забывали своих подданных. Поэтому вам не о чем беспокоиться. Я просто прошу вас мне помочь…. К кому мне еще прикажите обращаться?! – Френсис начинал раздражаться от того, что не мог говорить откровенно с честными людьми.

– Милорд, мы выполним любое ваше приказание, – успокоил молодого баронета Дункан.

– Ну, вот и хорошо. Денег я привез достаточно, так что обещайте всем хорошее вознаграждение за хорошую работу. Но и кошелек своего лорда тоже поберегите. В конце концов, мы же все…. – Френсис не закончил фразы, а лишь сделал круговое движение руками, означавшее пэрство членов одного клана. – Ну, ладно, уже поздно, я устал, отведите меня спать.

Смерть скрепила их верность монарху печатью,

Напоила их кровью пустые поля.

Байрон «При отъезде из Ньюстеда»

На следующее утро Френсис Максвелл проснулся очень рано от холода, забиравшегося под два одеяла. Он вспомнил, что отец рассказывал, как детей в английских интернатах мучат ночным холодом. Ощущение, что теперь и сам Френсис попал в подобное заведение, усугублялось мрачным, неприветливым видом опочивальни с массивной, но грубой мебелью, выцветшими гобеленами и крысиными дырами в углах. Все хотя и было своим, но каким-то далеким и неживым. К счастью еще вчера вечером нашелся колокольчик. Но напрасно Френсис исступленно звонил в него, а потом кричал во всё горло – никто из слуг его не услышал, юный лорд только охрип. Пришлось вставать в холод, одеваться самому – это уже было безобразие в высшей степени. Он достал вязаную телогрейку, которую еще его бабушка – баронесса Дандренан – сшила для его папы, а мама теперь положила в его саквояж, зная, какая мерзлая сырость даже летом господствует в Дандренане. От воспоминаний о маме и папе на душе немного потеплело, и Френсис пошел искать своих верных вассалов. На минуту ему показалось, что они его бросили в этом холодном крысином углу Нижней Шотландии. Крыс в Дандренане действительно было много, и Максвеллы всегда относились к ним спокойно, а оттого и крысы их не трогали. «Если Природа не чует опасности от тебя, то и сама тебе вредить не будет, а иной раз и поможет» – таковы были убеждения отца и сына Максвеллов. Тем Нехорошие предчувствия снова овладели душой юного лорда, но он, как и прежде, смело пошел навстречу неизбежному.

Встретив Дункана и Маргарет, Френсис на них накричал, велел принести себе умыться, и положить в спальню еще одно одеяло, потом передумал и решил, что одеял должно быть два. Когда Маргарет накормила его завтраком – яичницей с беконом – настроение немного улучшилось. К чаю была какая-то пошлая деревенская выпечка, которую Френсис терпеть не мог, потому как знал вкус тех настоящих кондитерских шедевров, которые в Париже продавались на каждом углу.

После завтрака Френсис разделил деньги между слугами и собой и отправил их пешком в деревню Шамбелли. В деревне Маргарет должна была нанять женщин для уборки дома, а Дункан сторговать для лорда верховую лошадь. Сбруя и все необходимое имелось в поместье – лошадей брали в наем каждое лето.

Оставшись совершенно один в огромном аббатстве, Френсис впал в черную, как воды Лох-Киндар, меланхолию. Он бродил по коридорам, заглядывал комнаты, казалось вот-вот должно произойти какое-то чудо из тех, которые обычно случается в глухих замках, хранящих кровавые тайны эпохи Реформации и войн короля Карла с Парламентом. Но, нет, никакого призрака или чего-то в этом роде не появилось. Френсис лишь убедился как много в Дандренане работы и как много рухляди, которая ничего не стоит. Это было обидно. Он радел за дело семьи и понимал, что здесь ему не удастся его поправить. Его с самого детства посвящали в семейные дела, которые заменяли для него те проблемы и заботы, которые обычно терзают детей в отрочестве и юности. Он почти не общался со сверстниками, а все больше со взрослыми. Давно прошли те времена, когда его привозили поиграть с детьми других лордов. После каждой такой поездки он напрочь отказывался когда либо снова бывать у этих господ, пока, наконец, не осталось никого, кто приглашал бы Максвеллов и к кому Френсис готов был ездить. Одним словом детства у Френсиса не было, была только жизнь – в Монтрё, в Венеции, Флоренции, Неаполе, в Париже и Риме. Вот где, оказывается, Максвеллы спустили всё своё состояние.

Пришел пастор местной англиканской церкви, располагавшейся на территории поместья. Это был сухой и жестокий пуританский инквизитор, который за неимением возможности вырывать ногти еретикам-папистам и сжигать их на кострах, до смерти запорол и заморил голодом половину из дюжины своих детей, а после недавнего закона Форстера и Гладстона о всеобщем начальном образовании в каждодневное ведение этого страшного человека были отданы все дети деревни. Максвеллы терпеть его не могли, а Френсис так и вообще его боялся в прежние годы, поэтому пастора никогда не приглашали в господские покои, отчего лорды и прослыли в округе безбожниками (хвала Господу, не колдунами). Пастор отвечал им взаимностью: мальчишку он презирал даже более, чем его мать – французскую блудницу. Только викторианское фарисейство, цепкое как когти Святой Палаты, заставили пастора придти теперь и засвидетельствовать молодому лорду Максвеллу почтение всего прихода. По обычаю манора прихожане обладали правом сервитута на располагавшиеся в Дандренанском аббатстве приходскую церковь и кладбище. На кладбище же располагался и склеп Максвеллов, в котором были захоронены 5 поколений предков Френсиса. Пять еще более древних поколений были захоронены в склепе замка Кэрлаверок на другой стороне реки Нит.

До восшествия короля Иакова I на Английский престол Дандренан был родовым аббатством Максвеллов, из клана которых выбирались настоятели. При короле Иакове католическое аббатство было отписано в собственность Короны и прекратило существование. Действовать продолжала только монастырская церковь, ставшая теперь приходской и к тому же англиканской. Во времена Реставрации Дандренан с баронским титулом был пожалован внуком короля Иакова, носившим тоже имя, сэру Роберту, младшему сыну лорда Роберта Максвелл-Хэриса, графа Нитсдейла, в качестве награды за вековую преданность клана Максвелл дому Стюартов. Местный приход стал уплачивать баронам Дандренан баналитет за беспрепятственный доступ к церкви и кладбищу. Кроме того, приход пользовался луговыми пустошами Максвеллов в качестве альменды для выгона своих коз и овец, за что уплачивал полевую подать, называвшуюся во Франции шампар. Так же местные крестьяне на болотах Максвеллов добывали торф для собственных нужд, за что платили талью. Еще полвека назад торф в Дандренане добывали в промышленных масштабах, отправляя его в Глазго и Карлайл, но со временем запасы иссякли, выработки заболотились, и теперь торф шел только для отопления местных жилищ. Из этих трех источников и складывался нехитрый доход Дандренанского манора и во всех случаях посредником между приходом и лордами выступал пастор. Но у нынешнего владельца с нынешним пастором отношения были самые натянутые, что не могло не отражаться на своевременности и размере поступлений.

Пастор не стал утомлять юного Максвелла своим присутствием и вернулся обратно в деревню, где и жил, не удосужившись даже полюбопытствовать о причинах неожиданного приезда Френсиса – настолько ему были безразличны дела лордов, главное, что он соблюл приличия. А Френсис, довольный, что быстро отделался от жуткого прислужника королевы и Церкви, пошел дальше оценивать состояние аббатства. Оно являло жалкий вид. Помимо бывшего братского корпуса в Дандренане обжита была только монастырская гостиница, причем частично – отапливались и убирались лишь несколько комнат для очень, очень редких гостей Максвеллов, которых с каждым летом становилось все меньше и меньше, покуда и совсем не стало. Старинный скрипторий – центр культуры и книжного дела в Голлоуэе в Средние века – давно разрушился, удалось спасти лишь немногие старинные манускрипты. Максвеллы даже не озаботились разобрать завалы. В лучшем состоянии были покои отца-настоятеля и трапезная, к которой были пристроены старинные пекарня и кухня. Хотя все эти помещения были не обжиты, давно заброшены, а оконные проемы забиты досками, но зато здания крепко стояли на своих древних каменных фундаментах и использовались исключительно для игр молодого лорда. Огромные внутренние пространства оставляли столько свободы для размахивания клейморами и алебардами, что юный Френсис отдавался этим занятиям с самозабвенным упоением, а гулкие отзвуки эха под высокими сводами переносили его в гущу сражений рыцарских времен. Весь пол был усыпан покрошенными в щепки скамьями, столами и прочей никому не нужной мебелью, которая изображал врагов Шотландии, Трона и Римской церкви. Беззаветно отдавая солнечные летние дни играм под мрачными сводами, куда едва проникали лучи света, Френсис будто хотел изменить неумолимый ход истории. О, если бы стойкий и преданный своей королеве, воспетой Шиллером, не знающий обмана и бесчестья, как про него говорила сама Мария Стюарт еще находясь в заточении в замке Лохливен, лорд Хэрис не потерпел поражение при Лэнгсайде!… О, если бы граф Мар одержал победу при Шериф-муре над предателем Родины Аргайлом!… Тогда бы судьба Шотландии сложилась по-другому, и народы по обе стороны Солуэй-Ферта не оказались бы в рабстве у мелких лавочников и жадных торгашей, отравивших своей людоедской чопорностью и пуританской бесчеловечностью весь прежде свободный мир, ставший теперь колонией Британской империи. Не об этом ли еще лет 300 назад тому мечтал проклятый чернокнижник Фауст, как о том написано у Марло:

И Африку с Испанией заставлю

Быть данниками трона моего.

Германский император и другие

Державы будут впредь существовать

Лишь с моего на то соизволенья?

И если все эти маниакальные мечты сбылись теперь у Френсиса пред взором, так ли уж наивны, его собственные должны были казаться? И посему до самого последнего мгновенья лета, ушедшего совсем недавно, когда уж Френсису исполнилось 17, под сводами старинного аббатства еще звучали боевые кличи:

– Вперед, Гордоны! Не робей, Стюарты! Смерть вигам! Да здравствует король!

Даже сейчас, обнаружив позабытый с лета палаш, он с удовольствием исполнил несколько фехтовальных приемов, однако от этого занятия его отвлек зять Дункана и Маргарет. Он с женой каждое лето поселялись в поместье и обслуживали господ. Теперь зять мажордома привел милорду коня, которого Френсис именовал Лэм. Они хорошо знали друг друга – последние пару лет именно эту лошадь каждый раз по приезде Максвеллов в Дандренен нанимали для юного барона. Лэм был своенравен и упрям: когда его пытались подгонять стеком, она начинал лягаться, будто дикий мустанг на техасском родео, о которых Френсису рассказывал папа. Поняв, что Лэм не потерпит подобного обращения, Френсис выбросил стек и попытался управляться одними поводьями и коленками. Поначалу Лэм не оценил этого гуманизма и понес Френсиса, надеясь и вовсе сбросить с себя седока. Но юноша судорожно вцепился в луку седла, и после двух часов безумной скачки животному пришлось смириться. На том и порешили: Лэм терпел на себе Френсиса, а тот терпел его своеволие и капризы. Со временем они привыкли друг к другу и, встретившись теперь снова, Лэм узнал милостивого лорда, а Френсис обрадовался старинному знакомому. Пока зять Дункана седлал Лэма, Френсис с ним помиловался, а потом, лихо вскочив в седло, галопом помчался по вересковым пустошам, навстречу чахлому Солнцу. Весь день он ездил по торфяным болотам и унылым лесам, испещренным ручьями и канавами, в которых прежде добывали торф, и которые теперь заполнились гнилой стоячей водой. Френсис любил эти дальние прогулки – и пешие, и конные – с мамой и папой. В Голлоуэе у него были свои, близкие сердцу, места, которые он непременно посещал каждый раз, когда приезжал сюда. Это было подобно какому-то обычаю рыцарских времен – душа Френсиса была связана с суровой и бесплодной шотландской землей какими-то вечными, нерасторжимыми узами. И если бы его спросили, какое у него самое любимое место на свете, он бы, не задумываясь, ответил – Париж, но если бы встал вопрос, где его родимый край, он бы после мгновения раздумья, тихо и робко сказал, стесняясь своих чувств: посреди березовых рощ Каледонии, поющих на ветру старинную и заунывную песню многих поколений его предков.

В тот первый день юный баронет успел побывать и на озере Киндар, и на берегу реки Нит, протекавшей по живописной долине, некогда целиком принадлежавшей предкам Френсиса, а ныне отделявшей Дандренанский манор от родового Гнезда Жаворонка, отобранного после поражения якобитского восстания 1715 года у сэра Уильяма Максвелла и переданного во владение побочной ветви клана вместе с титулами графов Нитдсейлов и лордов Хэрисов. За свою преданность Стюартам лорд Уильям был наказан еще и тем, что после смерти не обрел упокоения в Кэрлавероке, как все его предки, а был похоронен в Вечном Городе, где жил в изгнании. После пресечения его ветви уже в следующем поколении, Гнездо Жаворонка могло бы перейти по наследству к внучатому племяннику Вильяма Максвелла – Арчибальду, внуку сэра Роберта, первого барона Дандренан, и прадеду нынешнего барона Дандренан, носящего то же имя. Однако по воле Ганноверских узурпаторов дандренанские Максвеллы не могли теперь именоваться даже лордами Хэрис и графами Нитсдейл. Бросив полный смиренной тоски и обреченной грусти взор на Кэрлаверок и пожухшую, по-осеннему серую и невзрачную долину Нита, Френсис Максвелл поскакал на песчаную отмель Солуэй-Ферта, в то место, где, как ему представлялось, Мария Стюарт, еще будучи королевой, отбросив последние колебания, сделала роковой шаг в лодку, которая доставила её на предательский английский берег. С бушующего залива дул ледяной соленый ветер, чуть ли не выбивавший хрупкого лорда из седла. Однако из надменной гордости, унаследованной от спесивых средневековых баронов, Френсис специально подставил порывам вихря свое нежное, по-детски милое личико. Ему даже доставляло удовольствие терпеть хлесткие удары соленых брызг. Когда Френсис уже к вечеру вернулся в Дандренан, все лицо его было красным и опухшим. У него был вид безвкусно нарумянившейся престарелой кокотки, но люди, усердно работавшие в аббатстве, не были знакомы с этим явлением, а потому юный лорд произвел на них жалостливое впечатление ребенка, изощренно побитого за свою строптивость. Все они почтительно кланялись баронету Дандренан, а за спиной его хихикали. Он милостиво принимал изъявления преданности, а про себя раздраженно думал: «Как много чужих и посторонних людей. И главное смотрят, как мы живем, всё замечают, а потом будут обсуждать». Как можно понять, Френсис не любил публики и стеснялся посторонних людей, а потому, то обстоятельство, что весь дом вытрясали, вычищали, и работа кипела, нисколько не порадовало юного лорда.

Чем дольше морская соль оставалась на лице Френсиса, тем сильнее она производила раздражение. Всю жизнь юный лорд Максвелл страдал только от собственной глупости, упрямства и тщеславия. Он признавал одни свои ошибки, а потом совершал другие. Но никогда не жаловался, а лишь терпел. Характер, которые его родители воспитали в себе в силу обстоятельств жизни, их сын воспитал в результате собственных капризов. Он велел Дункану отпустить на сегодня людей, а Маргарет приказал подать умыться и сказал, что нужно чем-то помазать лицо, которое все горело и щипало. Он не сожалел о своем приключении на побережье, а просто хотел, чтобы посочувствовали его горю. Маргарет, знавшая Френсиса с рождения, знавшая, что читать ему нотации бесполезно, хотя еще несколько лет назад она и пыталась это делать, за что получила очень резкую отповедь от юного баронета, теперь просто запричитала, заохала и намазала лицо Френсиса сметаной. Перед ужином Фрэнсис смыл эту маску и почувствовал, что лицо уже не так жжет.

После ужина, когда все работники уже разошлись, лорд Максвелл пошел к себе в опочивальню и обнаружил там деревенского парня, румяного, пышущего здоровьем, очень непосредственного, можно даже сказать невоспитанно в обхождении, но веселого. Мы уже сказали, что со взрослыми, над которыми довлели приличия викторианской Англии, Френсису было находить общий язык легче, чем со сверстниками, тем более иного социального круга. Молодой лорд просто испугался парня, прыгнул как пантера из индийских джунглей к своему саквояжу, и выхватил оттуда 6-зарядный револьвер системы Кольт. Парень испугался еще больше и спрятался за одной из резных деревянных колонн, поддерживавших балдахин над кроватью Френсиса.

– Умоляю вас, сэр, не стреляйте! – пронзительно заверещал парень.

– Ты кто такой? – возмущенно спросил Френсис.

– Меня зовут Алистер Дарлинг, я внук Дункана. Он прислал меня к вам в услужение, сэр.

– А-а…. – выдохнул Френсис и опустил револьвер. – А какого черта он присылает ко мне комнатного мальчика, не спросив меня, нуждаюсь ли я в нем?! А может, я хочу la femme de chambres.

Алистер стоял, тупо и непонимающе глядя на заносчивого лорда, а Френсис продолжал:

– Прислуга совсем страх Божий потеряла, никакого уважения к своим благородным сеньорам!

Видя, что его ирония совсем не доходит до сознания Алистер, а лишь вызывает в нём еще больший страх и безотчетное сознание собственной вины, Френсис махнул рукой:

– Ладно….

Алистер понял этот жест совсем не так, как его разумел виконт, и даже не соизволив поклониться, двинулся к выходу. Френсис понял, что если и дальше продолжит играть дурного средневекового лорда, то завтра утром снова останется один. Поэтому совсем милостиво пояснил смысл своего последнего слова:

– Ладно, оставайся, служи честно, деньги зарабатывай, – оставив Алистера в полном недоумении относительно того, чего же все таки хочет молодой лорд и как следует понимать его резкие и как будто ничем не мотивированные смены настроения.

Френсис убрал кольт под свою подушку, а про себя подумал: «Вот так веками люди и не понимали друг друга».

– Значит, говоришь, тебя зовут Алистер? – пристально разглядывая нового слугу, спросил Френсис.

– Да, милорд.

– Когда отвечаешь или обращаешься, надо кланяться.

– Виноват, не обучены.

Френсис усмехнулся. Алистер ему совсем не нравился – широкие, мясисто-грубые черты лица выдавали самую примитивную душевную конституцию, не лишенную однако искренней доброжелательности. Эдакий неумный, а от того добрый деревенский великан. Френсис давно уже заметил, что чем больше человек думает, тем меньше он находит в других людях оснований для любви к ним. У Френсиса никогда никого не было рядом, кроме мамы и папы, и он вполне привык к этому состоянию. У него не возникало потребности чем-либо делиться с кем-то другим, скрыв это от родителей. Иначе говоря, ему не нужны были друзья, но теперь, пребывая совсем один в угрюмом северном графстве, он ощущал, что неплохо иметь рядом не друга, но компаньона или верного слугу, в любом случае, человека ниже себя по достоинству, однако связанного с тобой, как Лепарелло с Дон-Жуаном. Вот только чем связанного? Деньгами, возможностями или безысходностью? Что вообще связывает людей друг с другом?

Френсис не хотел сейчас думать об этом. Он лишь дал слуге инструкции, как ему следует вести себя, а главное всегда быть так близко, чтобы до него можно было дозвониться или докричаться, и лег почивать.

Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!

Нам скучен этот край! О Смерть, скорее в путь!

На дно твоё нырнуть – в Ад или Рай – едино! -

В неведомую глубь – чтоб новое обресть!

Бодлер «Плавание», 8

Однако, как это было ни странно, после целого дня в разъездах на свежем воздухе, Френсис никак не мог уснуть. А когда сон не приходил к нему он начинал фантазировать. После некоторого знакомства с юным лордом любезный читатель уже вполне может себе представить, что это были вовсе не те фантазии, которые столь часто одолевают обычных молодых людей в 17 лет – Френсис был еще сущим ребенком для мечтаний о шатобрианосвких сильфидах или эльфийских девах Гир-Карлинг или Скэнтли Мэб. Не были эти фантазии и примитивными условностями «вот хорошо было бы стать лордом-канцлером или даже вице-королем Индии», нет, Френсис сочинял про себя вполне сюжетные истории с персонажами, диалогами, приключениями, иногда сам он не был их участником, а происходили они с кем-то иным в прошлом или настоящем, с кем-то, кому в ином, зазеркальном мире, посчастливилось в жизни больше, чем самому Френсису в этой реальной действительности. Каким бы сумасбродным играм и фантазиям Френсис не предавался, сколько бы не наносил себе увечий старинным оружием, складировавшемся в аббатстве Дандренан, сколько бы он не провел бессонных бдений, куда бы он не оправлял героев своих сказаний – в Эдинбургскую темницу или в дебри Индостана, Френсис всегда оставался прожженным реалистом, циничным скептиком, никогда не позволявшим своим фантазиям брать верх над рассудительностью и помыкать собою. Он мог верить в прошлое, но нисколько не верил в будущее. Единственным приключением, которое ему предстояло в жизни, как он отчетливо понимал, глядя на своих родителей, могла быть изнурительная борьба за честь и достоинство с тем обществом, в котором эти понятия уже давно продавались и покупались за пенсы и сантимы.

Сон уже очень долго не приходил к Френсису, ему это порядком надоело и на ум пришла история, будто некая группа людей находиться под властью некоего тирана, и он – Френсис – участвует в подавлении свободы. Отрицательные персонажи, всякие злодеи и предатели, гонимые, презираемые и всегда одинокие неудачники, одним словом те, кто находил в себе душевные силы, чтобы бросить вызов тем нравственным условностям, которые якобы всеми одобряются, но никем не соблюдаются, привлекали Френсиса с 11 лет, когда мама впервые прочитала ему «Королеву Марго» и Френсису почему-то больше прочих пришелся по душе образ герцога Франсуа Алансонского. Однако вернемся к ночной истории самого баронета Дандренан. Расправа с патриотами происходила на некой поляне, поросшей нежной зеленой травкой, своего рода арене амфитеатра, как будто окруженной зрительскими трибунами, на одной из которых восседал тиран. И вот сделав для него подлое дело, Френсис решил подняться на трибуну, но обнаружил, что зеленая поляна вся окружена водной преградой, наподобие рва вокруг замка Кэрлаверок. И никак не перейти. Отступив, Френсис обнаружил, что вода уже полностью залила поляну, и он стоит по щиколотку в прозрачной воде и видит под ней нежную зелень трав. Френсис бросился по воде на некую стрелку, выступ, полуостров и там ему на шею накинули петлю, но не затянули, так что он ещё успел грозно протянуть палец в направлении тирана и послать ему проклятие, пообещав, что оно исполниться через 30 дней. После этого, Френсис сам, подобно Мюрату, дал отмашку палачу, сидевшему где-то наверху – то ли на перекладине виселицы, то ли на помосте эшафота, – и тот, повинуясь приказу Френсиса, затянул петлю и тело юного лорда Максвелла безжизненно повисло над водой. В этот момент Френсис почувствовал, что Алистер трясет его за плечо и что-то говорит. Френсис открыл глаза в темноту.

– Тебе чего? – недовольно спросил он слугу.

– Вы кричали, милорд…. Я так испугался!

– Когда я кричал? о чем ты говоришь?

– Да, вот только что, милорд. С минуту назад. Я сразу бросился к вам.

– Не может быть, я не кричал сейчас.

– Это, верно, вы во сне.

– Да, я не спал!.... – убежденно воскликнул Френсис и тут же подумал: «Так это был сон»?

А вслух спросил:

– Так я действительно кричал?

– Именно так, милорд, иначе я не стал бы вас беспокоить.

– Я не помню, чтобы я кричал.

– Так это было во сне, вам, верно, причудилось что-то страшное.

– Я был уверен, что я не сплю, не сплю с самого вечера. Когда же я уснул?.....

Френсис встал, совершенно озадаченный.

– Вы куда? – беспардонно спросил Алистер.

– По нужде!.... – недовольно ответил юный лорд.

Сны ему снились редко, даже очень редко, и никогда не запоминались. А тут такое!....

Вернувшись в свою опочивальню, Френсис лег, укутался в одеяла, но Алистера не отпустил, а принялся с ним болтать о том, о сём, хотя очень скоро выяснилось, что общих интересов у молодых людей нет. Новый премьер Дизраэли был прав: в Англии действительно существовало две нации, одна та, про которую писал Диккенс, другая та, которая была в состоянии купить его книги. Как и положено разным национальностям, они говорили на разных языках, одни не умели читать по-английски, другие слишком много писали и мало делали. Глядя теперь на Алистера, Френсис не стал судить, плохо ли это или хорошо. За добродушие он даже готов был со снисходительностью простить деревенскому парню косность мысли. Обидно было другое: казалось, вот он, шанс, чтобы подружиться, вот он, человек, над которым можно господствовать всю жизнь, и сам Алистер был податлив и вполне расположен к милорду, как, впрочем, и ко всем людям, но Френсис был слишком разборчив, щепетилен и требователен. Звать Алистера посмотреть мир, означало предложить проехаться до ближайшей станции железной дороги, а краем света для него был Карлайл или Глазго. Пускай – решил для себя Френсис – Алистер остается на ферме своего отца, дальше границ которой не простирался его кругозор, а он, Френсис, когда закончит с делами, уедет далеко-далеко от Голлоуэя и вернется ли сюда снова, неведомо никому. А при таком раскладе, зачем какие-то теплые отношения, расставания и разочарования? Довольно и того, что этот человек, так близко сидевший к его постели, совсем не тот….. На этом мысль Френсиса оборвалась, и предрассветный сон одолел его сознание.

Проснувшись утром, Френсис обнаружил в кресле возле себя Алистера, мирно и беззаботно посапывающего, будто дородный поросенок. И слуга стал лорду еще более отталкивающе несимпатичен.

За завтраком Маргарет всячески расхваливала своего внука, говорила, что он очень смышленый и богобоязненный….

– Смышленый и богобоязненный, – как будто про себя, но все же вслух повторил Френсис, у которого в голове не укладывалось, как такое может быть.

Он уже окончательно для себя решил, что этот человек, с которым свела его судьба, ему совершенно неинтересен, безразличен, хотя, может быть, его родители и надеялись, что у сына и внука есть какое-то будущее при юном лорде.

После завтрака Френсис поехал по окрестным имениям. Все следующие дни он только тем и занимался, что наносил визиты местным лендлордам. Хотя визиты вежливости юного баронета Дандренан с целью свидетельствования почтения скорее походили на насмешку, а потому воспринимались местными с некоторой настороженностью. Как нетрудно догадаться у семьи Максвелл отношения с людьми своего круга были очень сложные. Аристократия вообще отказывалась знать сэра Арчибальда после его брака с парижской куртизанкой, брака, который мог быть признан недействительным по английским законам, с последующим установлением опеки над потерявшим голову лордом и отдачей его шлюхи в работный дом, если бы мать сэра Арчибальда – баронесса Маргарита Дандренан – вопреки всякому здравому смыслу не согласилась с выбором сына. Бабушка Френсиса была из матерей, еще хранящих дикие нравы Горной Шотландии, для которых зов крови и родственные чувства были сильнее викторианских приличий. Даже если бы пришлось выбирать между любовью к сыну и преступлением закона, она бы, не испугавшись, выбрала любовь. К счастью для процветания Британской империи таких людей, которые были преданы кому-то другому более, чем самому себе, оставалось все меньше и меньше.

Со своей стороны Максвеллы ненавидели самодовольное светское общество Лондона пуще гнойного сифилиса. Чтобы продемонстрировать ему своё пренебрежение сэр Арчибальд даже отпустил густую, окладистую рыжую бороду a la апостол Петр, как выразились бы раньше, но с некоторых пор все чаще можно было услышать сравнение с Карлом Марксом. В Лондоне Максвеллы знались только с 3 домами. В Голлоуэе и Дамфрис-шире они поддерживали отношения только с различными ветвями клана Максвелл. Но отношения эти никак нельзя было назвать дружественными в силу замкнутого и отчужденного характера лордов Дандренан, а так же тех вольнодумств, которые они себе позволяли. Позапрошлым летом, например, сэр Арчибальд на ужине в Кэрлавероке заявил:

– Главное правило хорошего тона нашей победоносной эпохи – это молчать. Не рассуждать, не анализировать, не говорить о том, что видишь: как дети мрут от голода, как женщин превращают в скот, как множиться нищета и бесправие рабочего люда. Если будешь молчать обо всех болезнях нашего просвещенного общества, сможешь прослыть уважаемым гражданином и…. un farfait honnête homme.

Если бы разговор происходил где-нибудь во Франции, за столом обязательно нашелся бы остроумник, который с насмешливым видом назвал сэра Арчибальда социалистом. Но в сумрачном Голлоуэе в подтверждение слов Максвелла за столом установилось гробовое молчание. В следующее лето 1874 года Максвеллов из Дандренана больше не приглашали в Кэрлаверок. Не больно-то было и нужно. Вся беда английской аристократии и даже мелкопоместного джентри состояла в том, что все их богатства были заключены в земле, как заклятые клады гномов. Они были повязаны многочисленными мертвыми обычаями, которым по ходатайствам многочисленной родни английские суды всегда придавали видимость законности. В итоге даже простое пользование доходами от имения предков оказывалось под неусыпным общественным надзором, и в случае потери общественного уважения любой с легкостью мог лишиться достатка и состояния, поскольку суд исходил не из равенства сторон, а из общественного мнения об истце и ответчике. Страх общественного осуждения был так велик, что напрочь лишал людей гордости, совести и личной свободы, превращая их в рабов буржуазных устоев.

В Дамфрисе Френсис побывал у тетки своего отца – миссис Джанет Джек-Максвелл и её сына, баронета Джона Максвелла, – первого претендента на Дандренанское аббатство после Френсиса. Миссис Максвелл была строгая, глупая и упрямая женщина 66 лет, настолько сильно затянутая в корсет пуританских условностей, что ни единый вздох свежей мысли не мог проникнуть в её рассудок. У неё был один сын и 4 дочери, из которых только одна была замужем. Остальным не нашлось приданого, а любовь в Викторианскую эпоху была неприлична. Семья была бедна, баронету Джону Максвеллу было уже 46, но ни одна приличная семья в Голлоуэе не собиралась выдавать свою дочь за бесперспективного мелкого государственного служащего. Незамужние сестры его давали уроки, а их мать считала, что судьба к ним несправедлива, и винила во всем сэра Арчибальда с его расточительностью.

В Дамфрисе Френсис встретился и с другим двоюродным дядей – сэром Джеймсом Максвеллом. Он был всего на 4 года постарше Френсиса, и родился, как поговаривали, от горничной миссис Джанет, но достопочтенная госпожа во избежание скандала признала ребенка родившимся из своего 45-летнего чрева. У Джеймса был старший брат, родившийся и узаконенный аналогичным способом. Его звали Алан в честь отца – баронета Алан Максвелл, который спустя два года после рождения самого младшего сына погиб на охоте при загадочных обстоятельствах. Титул баронета унаследовал законный и старший сын Джон, Алан стал зваться сквайром, а самый младший в семье Джеймс должен был довольствоваться званием рыцаря. Баронет Джон годился своим единокровным братьям в отцы, будучи старше одного на 23 года и другого – на четверть века. Оба приемыша были люто ненавидимы Джоном и его матерью, и в детстве подвергались всяческим унижениям, избиениям и гонениям, разумеется, в рамках викторианских приличий с видимостью заботы о благочестии подрастающего поколения. Сквайр Алан вырос терпеливым лицемером и приспособленцем, доносчиком и льстецом, учтиво кланяющимся и уничижающимся, внешне благодарным своим мучителям и гонителям за школу жизни. Таких презирают, но люди высокого положения, начальники и господа в них весьма нуждаются, потому что иначе пришлось бы делать всю грязную работу самим. Теперь Алан ждал прихода, надеясь стать преподобным пастором.

Джеймса выгнали изо всех пансионов, потому что, чем сильнее его наказывали, тем больший поджог он потом устраивал. А когда приходиться выбирать между склонностью к садизму, за которую еще получаешь плату, и риском потерять всё имущество, ни один самый жестокий содержатель исправительного учреждения не станет медлить с выбором. Хулиганистого мальчишку отдали на воспитание бывшей горничной, как будто его настоящей матери, начав выплачивать кое-какое содержание. Джеймс вырос наполовину уличным хулиганом, наполовину рыцарем Максвеллом. Он был позором семьи, безалаберным шалопаем, мотом и волокитой. Миссис Максвелл вынуждена была терпеть все это, поскольку сама же признала его своим сыном, а если не оплачивать долги и не платить девицам и акушеркам, скандалы могли дурно сказаться на служебной карьере и брачных планах её единственного сына баронета Джона. Так что последние лет 9, примерно с 12-летнего возраста, сэр Джеймс только тем и занимался, что с удовольствием мстил своим названным матери и брату за предшествующие годы издевательств.

Сэр Арчибальд не любил всех своих кузенов, хотя к Джеймсу относился наиболее мягко, скорее нейтрально, чем недоброжелательно, и это чувство передалось Френсису. Они встречались с Джеймсом не так часто, но у них установились вполне ровные отношения. Они даже придумали в шутку называть друг друга дядюшкой и племянничком, иногда добавляя эпитет «любезный». Френсис смотрел на Джеймса и видел вихрастого, неопрятного, но вполне привлекательного молодого человека с открытым, веселым лицом, носившим печать фамильного благородства или самостоятельно приобретенного интеллекта. В любом случае его физиономия не была тупа, груба, а скорее выражала какое-то храброе мальчишество, будто Джеймс не наигрался в детстве, а на все общественные условности и правила приличия ему было плевать. Может поэтому, они и могли общаться с Френсисом. Но Френсис был испорченным ребенком. Он всегда сознавал, что стоит на неизмеримо более высокой ступени социальной лестницы, чем Джеймс, и что он оказывает ему большую честь, удостаивая его своим вниманием. Другой, более самолюбивый и кичливый, на месте Джеймса, верно, не стал бы терпеть подобной заносчивости и порвал с Френсисом, но Джеймс был свободен от грехов тщеславия и гордости, а потому совершенно естественно тянулся к своему ровеснику и родственнику, и не обижался, когда тот позволял себе высокомерные и неодобрительные высказывания относительно занятий, забав и образа жизни Джеймса. Два года назад дядюшка попытался совратить племянничка, показав ему неприличные картинки с обнаженными девицами, каковая фамильярность вызвала у Френсиса такой приступ гнева, что с той поры до последнего лета они не общались, Френсис не хотел больше видеть Джеймса и только, когда прошедшим летом вся семья Максвеллов Дамфрисских приехала в Дандренан и остановилась в бывшей монастырской гостинице, дядюшка с племянничком сумели восстановить приятельские отношения. Тем не менее, Френсис держал Джеймса на расстоянии, будто прокаженного. Хотя на самом деле, Френсис, наверное, ему завидовал, завидовал его цветущей и располагающей к себе юношеской внешности, его вьющимся кудрям и лучащимся задором глазам, никогда не меркнувшими из-за сумрачных раздумий; завидовал той легкости, с которой Джеймс общался с людьми любого социального круга, заводил знакомства, не стесняясь себя и даже не задумываясь, как он выглядит со стороны, в отличие от Френсиса, который мечтал быть свободным от предрассудков, но только мучился размышлениями, как окружающие к нему относятся и что про него подумают; одним словом, завидовал той легкости, с которой Джеймсу в крайне тяжелых материальных условиях удавалось жить. Может, Френсис даже завидовал, что Джеймс совершенно свободен от детской привязанности к родителям, к той горничной, которая его воспитывала, в том смысле, что любить-то он её любил, как родную мать, но эта любовь нисколько не ограничивала его жизнь, полную приключений. Он не был привязан к материнской юбке, а ходил с друзьями по кабакам, по девицам, по ярмаркам, ездил летом на пляж – и все это было совершенно обычным делом, не требовавшим никакого душевного усилия и угнетения воли или чувств. Нет! Френсис не хотел с этим соглашаться! Он был предан своим родителям – а кому еще можно быть преданным в этом подлом мире? И вся его жизнь принадлежала не ему самому, а семье и это называлось ответственностью – понятием, незнакомым Джеймсу Максвеллу. И что он вообще мог знать о приключениях? Парижские катакомбы, гондолы на Венецианских каналах, Шильонская тюрьма – вот настоящие приключения!

Встретившись теперь, посреди осени, со своим двоюродным племянником Джеймс приятельски позвал его выпить в пабе, потом погулять в борделе, где они сели играть в карты. То ли от того, что Френсис ничего не пил в кабаке, а только делал вид, то ли от того, что во время игры Джеймс больше обращал внимание на проходивших мимо него проституток, чем на свои карты, Френсис вскрыл его на 50 фунтов. Поскольку наличных денег у рыцаря не было, он отдал в залог отцовские часы, взяв с баронета слово, что тот будет их держать у себя, пока у Джеймса не появляться деньги, чтобы их выкупить, т.е. до греческих календ, как выражались в Античные времена, или до морковкиных заговенок, как выражались на русском флоте, ходившем под Андреевским флагом Шотландии.

Уже на следующий день Френсис отправился в Карлайл, чтобы заложить выигранные часы в ломбарде. Ожидая в Локерби поезда из Глазго, Френсис обратил внимание на толпу молодых людей одного с ним возраста, собравшихся со всего графства Голлуэй для службы в британской армии. Им уже выдали красные мундиры, но еще не нашили никаких опознавательных знаков. Было забавно наблюдать, как они не могли усидеть на месте то ли от нервозности ожидания, то ли от буйства молодой крови, ходили по вокзалу, знакомились, смеялись, устанавливали иерархию. Френсис вглядывался в их лица и проникался презрением, смешанным с некоторой долей страха. Презрение проистекало от того, что все они были добровольцами – все они могли избежать участи подвергаться самым изощренным телесным наказаниям, которые заносчивые английские офицеры-аристократы только могли выдумать, и никто не заставлял их отправляться кормить москитов в Капскую колонию или ядовитых змей в Индию. И все же они продали себя королевской армии от бедности, из желания помочь своим семьям, по крайней мере, избавив их от прокорма лишнего рта. Продать своё человеческое достоинство – это все, на что у этих прыщавых юнцов хватило ума, тупость которого была запечатлена на их грубых лицах. А страх Френсиса одолевал от того, что он не знал, как ему поступить, если эта толпа молодежи пристанет к нему, что было вполне вероятно – этим парням из шотландских деревушек теперь надлежало учиться самой безумной, бездушной и агрессивной жестокости, которую в гражданской жизни называют хулиганством, а в армии считают солдатской доблестью и стремятся убить ею всё человеческое. Ведь с чего-то надо начинать, и почему бы не начать прямо сейчас с него, с Френсиса, кажущегося таким слабым и беззащитным?

К счастью подошел поезд из Глазго, и юный лорд, бросив горделиво-надменный взгляд на толкающуюся возле вагонов третьего класса толпу новобранцев, пошел в первый класс. Да, он считал себя умнее, лучше и достойнее всех этих ничтожных мальчишек. Да, он не мог изменить образ жизни в Англии, но и служить ей он не стал бы.

В столице Камберленда Френсис договорился с антикварами и старьевщиками о покупке всей мебели, утвари и прочей рухляди из Дандренанского аббатства. Легенда была вполне пристойная – он хотел обставить дом по последнему слову лондонской моды. Еще он занял под собственноручно выписанный вексель сумму равную 400 фунтам стерлингов, но не наличными деньгами, а опять же векселем на Credit de Lyon на сумму 10 000 франков. Ростовщик наивно полагал, что очень удачно обманул несмышленого лорда, сбыв с рук вексель, который он мог обналичь только в Лондоне. Он не знал, что Френсис уже наделал долгов в Дамфрисе на общую сумму 200 фунтов наличными, а леди Аделаида Максвелл, уезжая из Лондона на континент, заняла на свою поездку 1000 гиней. Таким образом, вся семья Максвелл была в долгах как в горностаевой мантии. И никакие доходы будущих периодов от Дандренанского манора не могли покрыть эти ничем не обеспеченные долги. Френсиса Максвелла неотвратимо влекло на встречу с неумолимой судьбою.

После этой поездки в Карлайл, Френсис окончательно уверился в правильности выбранного пути. За последние лет 10 этот город из провинциального захолустья превратился в промышленный центр Камберленда и всей Нижней Шотландии с заводами и фабриками, проститутками на грязных и вшивых улицах, гнилыми и тифозными кварталами рабочих трущоб. За весь этот смрад и гниль Френсис ненавидел Лондон, но Карлайл – это была самая Англия, настоящая, бесчувственная и немилосердная, но спесиво зазнавшаяся в превосходстве собственного интеллекта и цивилизованности. Да, скорее всего, он просто ненавидел Англию и мечтал поскорее из неё сбежать.

В Дандренане все приготовления были закончены и, проезжая Дамфрис на обратном пути из Карлайла, Френсис послал папе, остававшемуся в Лондоне, лаконичную телеграмму: «Все готово, приезжай». Это означало, что сэр Арчибальд может отправлять в аббатство оценщика из банка Ротшильдов. Френсису оставалось только ждать его приезда.

Делать вдруг стало нечего. Однажды утром Френсис и Алистер пошли гулять по поместью. Алистер вообще считал, что они уже вполне подружились с юным лордом, хотя Френсис держал его на приличном расстоянии и сам не искал его общества. Вот и теперь Алистер просто навязался Френсису, а тот, повинуясь временной слабости, не стал гнать слугу прочь. Беседуя о сущей ерунде, молодые люди прошли насквозь весь Алан-вуд, названный так в связи с тем, что именно здесь 19 лет назад во время охоты сломал себе шею баронет Алан Максвелл, дядя сэра Арчибальда. Вообще большую часть Дандренанского манора составляли охотничьи угодья – лес Шамбели, Лох-вуд, Мэби-форест, населенные многочисленными цаплями и жаворонками. В густых камышах, которыми зарастали берега бесчисленных ручьев и речушек, на гиблых, непроходимых торфяниках, у дичи были самые раздольные гнездовья. Френсис и Алистер не заметили, как вышли к ручью Гленсон-Берн, являвшемуся естественной границей Дандренанского манора. Френсис, как и его предки, участвовавшие в набеге Дугласов на Северные графства, за которым воспоследовала кровавая бойня при Чеви-Чейс, не считал для себя зазорным нарушить естественную границу и погулять по чужой земле. В этом было даже какое-то хулиганское издевательство над освящённым буржуазной нравственностью правом собственности. Он уже начал задумываться над переправой, но Алистер стоял на Дандренанском берегу как вкопанный с видом самым предостерегающим. Когда же Френсис позвал его с собой, слуга менторски погрозил пальцем:

– Никак нельзя, милорд, отсюда начинаются владения Озерной Ведьмы.

– Какой ведьмы, о чем ты говоришь? – сморщился Френсис, которого всегда раздражала человеческая глупость.

– Самой, что ни на есть настоящей ведьмы, сэр, – белой, маленькой, страшной, – весь дрожа от подобных мыслей, ответил Алистер и суеверно перекрестился.

Френсис знал, что на западе его манор граничит с землями Гамильтонов из Березовой Долины, а дальше лежат земли той ветви Дугласов, с которыми всегда роднились Максвелл-Хэрисы. Ни о какой ведьме, Ниневен или Кэллэх Бхёр, он никогда не слышал, может потому, что никогда не разговаривал ни с кем из местных. Как он ни пытался заставить Алистера пойти с ним, как ни убеждал его в беспочвенности любых опасений, слуга упрямо отказывался повиноваться благородному лорду. Наконец, Френсис смирился и пошел домой с Алистером. Всю дорогу слуга убеждал лорда, что все предания про Озерную Ведьму – сущая правда, что между озерами Артур и Локаберн часто пропадают люди, что ведьма является заплутавшим путникам в ночную непогоду и заманивает их к себе. Френсис слушал все эти россказни, и смертная тень все более густым покрывалом ложилась на его чело.

Пообедав, юный лорд велел оседлать Лэма, проверил, заряжен ли кольт, и, лихо вскочив в седло, поскакал в самую гущу Мэби-форет. Он доехал до Гленсон-Берн и смело пересек его.

Мы скоро в холоде очутимся печальном,

И наших кратких лет, прощай, о свет живой!

Бодлер «Осенняя песнь»

Часа два Френсис ездил по чужому лесу, по хитросплетению незнакомых троп, часто оканчивавшихся болотным тупиком, пока, наконец, не выбрался к Лох-Артуру. Берега озера были совершенно заболочены, к воде пробраться было никак нельзя, разглядеть, что-то на противоположном берегу тоже не представлялось возможным, разве что с риском быть поглощенным метановой трясиной. Свинцовые тучи сгущались на осеннем небе и отражались в водах озера какой-то непроницаемой, зловещей тайной. Френсис спешился, прошел взад-вперед вдоль берега, и вдруг обнаружил тропинку – гать из березовых поленьев, проложенную между торфяных кочек. Осторожно ведя коня под уздцы, Френсис пошел по этой гати, она утопала у него под ногами и сапоги по щиколотку оказывались в черной грязной жиже. Следовало бы вернуться, но самодурский характер Френсиса уже довольно знаком читателям.

Наконец, вышли на твердую землю, Лэм радостно заржал, а Френсис увидел на пригорке сквозь голые ветви деревьев небольшой коттедж, построенный лет эдак 10 назад, не более, – от того Френсис о нём ничего и не знал – на старинных картах Голлоуэя, которые он в доскональности изучил, этого строения не было.

Чем ближе Френсис подходил к загадочному коттеджу, тем отчетливее становились его очертания – это было 2-х-этажное, сложенное из местного серого гранита здание в английском сельском стиле, довольно удаленное, как теперь понимал Френсис, от дороги Дамфрис-Далбити. В силу того, что коттедж стоял на некоторой возвышенности, из окон второго этажа должен был открываться чудесный вид на Лох-Артур, хотя подхода к берегу, вероятней всего, не было и здесь, однако Френсис мог и ошибаться. Летом, под сенью березовой листвы, колышущейся от легкого морского ветерка, долетающего с Солуэй-Ферта и защищающей от солнечного зноя, вдали от посторонних глаз, этот приют надежды и покоя должен был быть самым чудесным местом во всей Нижней Шотландии. Френсис невольно сравнил сказочный коттедж с открытым всем ветрам Дандренанским аббатством посреди голой вересковой пустоши. За этими мыслями Френсис не заметил, как подошел к заборной решетке, окружавшей коттедж. В беседке перед домом Френсис увидел ту, которую называли Озерной Ведьмой. Это была закутанная в белую вязаную шаль восхитительная девушка лет 16, чьи волосы были белее первого снега, выпавшего на вершины Камберлендских гор, а кожа настолько прозрачна, что под ней видны были сосуды, голубые как воды Нита. Такой потусторонней красоты Френсис не встречал еще и даже представить себе не мог, а потому принял девушку за фею, принцессу эльфов, настолько она была бесплотна и далека от реальности.