Теорема любви

Глава 1, в которой всё только начинается

Общение с девушками доставляет удовольствие лишь в тех случаях, когда достигается через преодоление препятствий.

А. и Б. Стругацкие. «Понедельник начинается в субботу»

Я окинул унылым взглядом стопку заявок – и это всё надо сделать сегодня! – потом посмотрел на часы. На душе чуть-чуть посветлело.

– Девочки, я на обед! – крикнул я своим программисткам и направился в столовую.

Получив тарелку горячего борща, я с удовольствием принюхался и мысленно облизнулся: всё-таки борщ, сваренный на плите, – это вам не материализация идеи борща! Материализацией можно насытиться, но не наесться. Говорят, на последнем Учёном совете отдел Универсальных Превращений предлагал к разработке тему «Материализация пищевых продуктов методом субатомарной сборки», но тему не поддержали.

Я стал оглядываться в поисках интересного сотрапезника.

– Привалов, топай сюда! – раздался на всю столовую голос Витьки Корнеева, и я пошёл на этот зов.

Витька уже приступил к первой из трёх котлет. Ел он левой рукой. Правая была в гипсе.

– Где это ты успел? – спросил я, кивнув на повязку. – Ещё ж утром целый был.

– Да представляешь, под осциллографом полка сломалась, и весь этот гроб…

– Не слушай его, жертва кибернетики! – пропел над моим ухом ласковый голос Эдика Амперьяна. – Подвинься на один стул – и я тебе всё расскажу. Посмотри, Сашка, вон туда, – он ложкой указал на стол в углу. – Знаешь ли ты сих юных фей?

– Нет.

– Естественно, – усмехнулся Эдик. – Это новые аспирантки. У нас ведь в этом году набор в аспирантуру был.

– Ага, – подтвердил с набитым ртом Корнеев. – Вчера приехали.

– А наш уважаемый Виктор Павлович, как известно, назначен в этом году читать в аспирантуре вводный курс по основам метафизики.

– С практическими занятиями, – уточнил Витька.

– И этот гипс нужен ему для привлечения внимания юных фей к своей непривлекательной особе.

– В целом ты прав, – сказал Витька, вытаскивая руку из гипсового муляжа и активно шевеля пальцами. – Но в причинности ошибка.

– Неужели?

– Да. На каком основании ты посчитал мою особу непривлекательной?

– Сопоставил твой образ с усреднённым образом мужского персонажа современных кинофильмов. Совпадений не нашлось.

Витька хотел что-то возразить, но махнул рукой, спрятал её в гипс и перешёл ко второй котлете.

– Сравнивай с кем хочешь, – сказал он Амперьяну, – твоё мнение меня не волнует.

– Разумеется. Тебя волнует мнение юных фей.

– И когда ты начинаешь? – спросил я Витьку.

– Первая лекция сегодня в три. Кстати, заходи, если будет время. У тебя с основами до сих пор не основательно.

Витька и Эдик засмеялись. Я хмыкнул и углубился в борщ. Конечно, моя теоретическая и практическая подготовка в магистике была весьма далека от совершенства. Но всё-таки приглашать меня на лекции для аспирантов было оскорбительно.

– Не обижайся, укротитель ЭВМ! – на моё плечо обрушилась Витькина загипсованная лапа. – Я вот ни черта не смыслю в твоём программировании. Так что каждому своё.

Придя к себе с обеда, я покопался в стопке заявок, выудил оттуда задачу от смысловиков (всё равно придётся решать, какая разница когда?), быстренько составил программу, загрузил в «Алдан» – и вуаля! В половине третьего «Алдан» отключился на середине расчёта и категорически отказался включаться. Сдав своё кибернетическое горе в руки инженеров, я потопал в лекторий.

По сохранившейся с дней студенческой юности привычке я сел на последний ряд и приготовился дремать. К несчастью, Витька Корнеев относился к тому разряду лекторов, которые не то, что дремать – в окно посмотреть студентам не позволяют. Хотя в самом деле, чего пялиться на эти лабазы?

Витька городил заборы из терминов, возводил вавилонские башни определений, чертил на доске левой рукой системные таблицы и концептуальные схемы и иллюстрировал это всё самыми банальными фокусами. Зелёные аспиранты слушали, затаив дыхание и открыв рты. Они ещё не успели узнать, что телекинез, альфа и омега-метаморфозы, ку-прозрачность, левитация и трансгрессия – в этих стенах вещи обыденные и привычные.

– Итак, товарищи аспиранты! – Витька плюхнулся на парящий в десяти сантиметрах над полом стул. – Вам предстоит на собственном опыте убедиться, что грамотно сфокусированная и правильно промодулированная разумная воля суть есть мощная метафизическая сила, действующая одинаково эффективно как на космическом, так и на атомарном уровне. Исследования механизмов действия этой силы на элементарном уровне пока не завершены, но лично я убеждён, что и там человек образованный способен на многое. На этом, товарищи, вводная лекция завершена. А поскольку до конца занятия у нас есть ещё десять минут, предлагаю прямо сейчас перейти к первой теме. Нет возражений?

У меня было, что возразить доценту Корнееву, но я решил не мешать.

– Итак, возражений не обнаружено, а посему записывайте.

Витька спрыгнул со стула и двинулся вдоль первого ряда, диктуя в такт шагам:

– Тема первая. Операции с простыми материальными неживыми неодушевлённым объектами.

Корнеев выдержал паузу, затем обратил к слушателям грозный лик и вопросил:

– Кто может назвать хотя бы один неживой материальный неодушевлённый объект в этом помещении?

Я открыл было рот, но меня опередили.

– Стул!

Висевший в воздухе стул с грохотом встал на пол. Кто-то из девушек ойкнул.

– В целом верно, – гаркнул Корнеев. – Про степени одушевлённости поговорим позже. Ещё примеры?

– Стол!

В аудитории несмело захихикали.

– Великолепно. Ещё?

– Доска! Мел! Тетрадь!

– До-остаточно! – остановил этот поток Витька. – С вами всё ясно. Перечисленные вами объекты действительно материальные и на данный момент времени неодушевлённые. Вы можете видеть, что они имеют плотность выше плотности воздуха, на них действует сила земного тяготения, вследствие этого они обладают весом, что не всегда удобно. Поэтому первая операция, которую мы можем осуществить в отношении этих объектов, это обнуление веса, или, в терминах ОТО, выпрямление пространства. Записывайте определение.

Витька, дошедший к этому моменту до стола, протянул руку, чтобы взять свой конспект. Но действовать левой рукой ему, правше, было всё-таки неудобно, и один лист, будучи объектом плотностью выше воздуха, плавно полетел на пол.

Витька уже собирался нагнуться, чтобы поднять его, как вдруг лист, едва коснувшись пола, так же плавно начал движение вверх. На уровне стола лист завис. Витька повернулся, и по его взгляду я понял, что к полёту листа он не имеет никакого отношения. Он уставился было на меня, но я развёл руками. Вспомнив уровень моей подготовки, Корнеев повёл взгляд дальше. Аспиранты перестали дышать.

– Кто это сделал? – тихо произнёс Корнеев.

Ответом ему было жужжание мухи на окне, мечтавшей вырваться из аудитории не меньше, чем аспиранты.

– Я повторяю мой вопрос, – повысил голос Корнеев. – Кто это сделал?

Муха отчаялась вырваться, и тишина стала поистине абсолютной. И вдруг тихий девичий голос сказал:

– Это я. Извините.

Теперь все взгляды устремились на первый ряд. Там встала девушка… Обычная такая девушка – среднего роста, с тёмно-русыми волосами, не то, чтобы худенькая, но уж точно не пышка. Красивая такая фигурка, крепкая, ладная… Мои созерцания прервал голос Корнеева.

– Лекция закончена. Все свободны. А вы – останьтесь.

Аспиранты, перешёптываясь, заторопились к дверям. Через минуту в лектории остались только Витька, девушка да я на самом последнем ряду. Витька мельком глянул на меня, но ничего не сказал.

Дверь закрылась, стихли голоса в коридоре. Девушка всё стояла, опустив голову. Витька молчал. Наконец он спросил:

– Как вас зовут?

– Смирнова Татьяна, – едва слышно пролепетала девушка.

– А отчество?

– Васильевна.

– Что заканчивали?

– Первый МОЛМИ1, кафедра общей хирургии.

От изумления Витька выпал из своего амплуа гениального педагога.

– Вот это номер, – пробормотал он. – А что, в медицинском институте теперь учат выпрямлять пространство?

– Нет, – ответила Татьяна. – Я сама научилась.

– Са-ма? – ошарашенно произнёс Корнеев.

– Да. Я не знаю, как это произошло. Однажды в детстве попробовала – и получилось. Вот и всё. Извините, пожалуйста.

И она посмотрела на Витьку взглядом чище родниковой воды. Корнеев кое-как справился с изумлением.

– Да, в общем, ничего особенного, науке известны подобные случаи, – он сделал не очень успешную попытку усмехнуться. – Вы можете идти, Татьяна Васильевна.

Девушка обрадованно заспешила к двери. Уже открыв её, она обернулась.

– До свидания.

– До свидания, – ответил Витька. Я посмотрел на магистра и понял, что тот попал. И как вскоре выяснилось, не он один.

Слухи о талантливой самоучке мгновенно разнеслись по всему институту. Уже на следующей неделе директор вызвал к себе сначала Корнеева, потом пригласил Смирнову, а затем отослал Корнеева и долго беседовал с девушкой один на один.

Витька в пылу педагогического энтузиазма, а также (вернее – в первую очередь) преследуя сугубо личные цели, выдвинул идею о занятиях с одарённой девушкой по особой индивидуальной программе. Сам доцент Корнеев был готов вести эти занятия, причём в свободное от работы время и даже на общественных началах. Однако Невструев не оценил корнеевского энтузиазма и, конечно, разглядел его насквозь. Вердикт директора сразил Витьку наповал.

Ему позволили вести индивидуальные занятия с Татьяной Смирновой, но только по его специальности, то есть практической трансфигурации и универсальным превращениям. А вот занятия по теории и математическим основам магии и высшей магистики были поручены – о ужас! – кандидату метафизических наук Роману Петровичу Ойра-Ойре. А читать ускоренный курс халдейского, основы кабалистики и краткую историю магии, астрологии и алхимии было предложено – катастрофа! – Эдуарду Борисовичу Амперьяну.

Впрочем, сначала Витькины опасения казались совершенно напрасными. Роман, который только два месяца назад наконец развёлся со своей второй женой, был озлоблен на всех без исключения особ женского пола. Кроме того, он готовился приступить наконец к докторской диссертации, и педагогическая нагрузка его совсем не радовала. Амперьян хоть ни разу не состоял в браке, но аспирантками не интересовался. Он читал в аспирантуре курс ИМАА, и этой педагогической деятельности ему вполне хватало. Тем более, что Эдик занимался этим не столько по зову души, сколько по требованию кошелька. И если бы он не поставил себе цель – скопить денег на ремонт дома родителей, живших в деревне в Армении, – он бы вообще бросил это дело и целиком посвятил бы себя научным изысканиям.

Так что первые пару месяцев магистры охотно уступали Корнееву «право последнего урока», которое давало возможность провожать Татьяну от института до общежития. Но однажды этому пришёл конец.

Шёл ноябрь. Погода испортилась, уже несколько дней дул холодный ветер и сыпал мелкий колючий снег. Ночью меня разбудили странные звуки. Где-то рядом что-то отчётливо булькало. Я открыл глаза.

– Витька, ты чего?

– Шуп полит, – промычал Корнеев.

– Какой суп в три часа ночи? – разозлился я.

Витька с шумом выплюнул какую-то жидкость в кружку.

– Какой-какой! Мой. Болит, зараза. Хоть на стенку лезь.

Я сел на кровати.

– Так у тебя зуб болит. Так бы сразу и сказал.

– Я так и сказал, – огрызнулся Витька.

– Ты чем полощешь?

– Чем-чем, – проворчал Корнеев, – живой водой, ясно-понятно.

Живая вода была веществом редким и при этом спорным. В институте был живоводоперегонный куб, но свойства искусственной аква вивификантем2 оставляли желать лучшего. Работы по повышению КПД живоводоперегонной установки были одними из основных в институте, но на каждый новый промилле вивификантности уходило всё больше средств и лет. Для экспериментов искусственная живая вода ещё годилась, но реально оживить, как в сказке, конечно, не могла. Чем сложнее был объект, тем слабее был эффект. И если половинки дождевых червей в живой воде иногда даже срастались, то на крыс заметного эффекта она уже не оказывала. И тем не менее сотрудники института то и дело умыкали бутылки с вивификантом для личных целей.

– И как? – спросил я.

– Хреново, – буркнул Витька. – Не помогает.

– Ты водкой попробуй, – посоветовал я.

– Тоже мне, Парацельс нашёлся. Где я тебе водку достану среди ночи, Эскулап соловецкий?

– Но ты же специалист по универсальным превращениям.

– А вы, товарищ Авиценна, позабыли приказ за номером Брут его знает каким, категорически запрещающий сотрудникам НИИ ЧАВО превращать воду в экономически значимые жидкости, а именно в вино, пиво, водку, спирт, дизельное топливо, бензин и керосин, под страхом увольнения с занесением и навсегда?

– Но в научных целях ведь позволено, – возразил я.

– И где тут научная цель?

– Проверить действие водки на твой зуб.

– У-у! – взвыл Корнеев. – Он и так болит, а с твоими рассуждениями вообще невыносимо. Только никому ни-ни, обещаешь?

Я с готовностью кивнул. Витька налил в гранёный стакан воды, достал из-под подушки умклайдет и начал… Первый результат его ментальных воздействий имел какой-то мутный вид, но градус так и остался на нуле. Витька немного подумал, бормоча что-то себе под нос. По комнате распространился аромат сивухи. Корнеев осторожно отхлебнул из стакана, но тут же выплюнул.

– Гадость… Не могу сосредоточиться из-за этого зуба.

На третий раз явственно запахло медициной, а жидкость в стакане обрела исходную прозрачность.

– Ну-ка, ты попробуй, – сказал мне Витька.

Я с опаской взял стакан.

– Вроде получилось.

– Глазами я и сам вижу, – фыркнул Витька. – Ты на язык.

Я выдохнул и сделал маленький глоток. Рот, горло и даже нос изнутри обожгло. Я закашлялся и торопливо поставил стакан на стол.

– Получилось, – просипел я. – Даже слишком. На все сто вместо сорока.

В стакане был чистый спирт. Витька тоже попробовал. Потом вылил из кружки бесполезную трёхпроцентную аква вивификантем, перелил в кружку половину стакана, плеснул обычной воды и снова принялся полоскать зуб.

Я лёг, отвернулся к стене и закрыл глаза. Так и заснул под Витькино бульканье и фырканье.

Утром я обнаружил, что и стакан, и кружка пусты. А у Витьки к больному зубу добавилась ещё и больная голова.

Уже стемнело, когда в электронный зал заглянул Эдик.

– У тебя работы много на сегодня?

– В общем, нет. Надо одну программу дописать, но это не срочно.

– Тогда пошли.

– Куда?

– К Корнееву.

– А что?

– Надо что-то делать с его зубом.

– А он до сих пор?..

Эдик сокрушённо кивнул.

– Пошли. Может, вместе нам удастся уговорить его пойти к врачу.

Корнеев бродил по своей лаборатории, как медведь по клетке. Роман, сидевший на диване Бен Бецалеля, допрашивал его с пристрастием.

– Содой полоскал?

– Угу.

– А шалфеем?

– Угу.

– К Киевне ходил?

– Угу.

– А в медпункт?

Витька ничего не ответил и снова двинулся по траектории стол-окно-диван-стол.

– Есть такое мнение, – сказал Эдик, присаживаясь на край стола, – надо брать этого голубчика под белы рученьки и тащить к стоматологу.

– Идея, безусловно, правильная, – согласился Роман. – Но пока утопическая.

– Не угу! – сообщил от шкафа Корнеев.

– Не пойдёт, – перевёл Роман. – А силовое преимущество, к сожалению, пока на его стороне. Ещё идеи есть?

Я развёл руками. Эдик покачал головой.

Тут дверь приоткрылась, и в лабораторию заглянула Татьяна Смирнова. Увидев всех своих индивидуальных преподавателей вместе, она заметно растерялась.

– Извините, если помешала, я только хотела узнать у Виктора Павловича, будут ли сегодня занятия?

– Боюсь, что нет, Татьяна Васильевна, – ответил за Витьку Эдик. – Виктор Павлович плохо себя чувствует.

Татьяна посмотрела на Витьку и тихо ахнула.

– Зубы болят?

Мы переглянулись. Татьяна тем временем проскользнула в приоткрытую дверь и плотно закрыла её за собой.

– Один зуб, – сказал Роман. – А идти к врачу он наотрез отказывается.

– Отказывается? – переспросила Татьяна.

– Отказывается, – подтвердил Роман.

– Это, конечно, неправильно, Виктор Павлович, – сказала Татьяна, повернувшись к Витьке. – Но я вас понимаю.

Витька шмыгнул носом и вздохнул.

– А может, вы какое-нибудь средство от зубной боли подскажете? – спросил её Эдик. – У вас ведь медицинское образование.

– Соду, шалфей и водку можно не предлагать, – сказал я. – Всё это уже пробовали.

– Понятно, – кивнула Татьяна. – Виктор Павлович, вы не будете возражать, если я вас осмотрю?

Витька замотал головой и замычал, но Татьяна уже шла к нему.

– Надо понять, какого рода лечение требуется, – очень спокойно говорила она, не сводя с Витьки глаз. – Может быть, и не надо в больницу идти.

Она выдвинула от стола стул и повернула лампу.

– Присядьте, пожалуйста, я обещаю вам, больно не будет, я только посмотрю, очень аккуратно посмотрю.

Витька глядел на стул так, словно тот был электрическим. Татьяна всё так же спокойно продолжала:

– Я практически не буду вас касаться, только самый необходимый минимум. Знаете, очень многие люди не любят обращаться к стоматологу, и этому есть объяснение. В нас природой заложено беречь свою голову, свой мозг. Поэтому мы интуитивно стараемся избегать прикосновений чужих людей к нашей голове. Согласитесь, что лечить ногу вы разрешите гораздо охотнее, чем зуб. Верно ведь? Садитесь, пожалуйста.

Витька опустился на стул. Эдик мотнул головой, отгоняя наваждение.

– Зубы заговаривает, – прошептал он.

– Причём буквально, – тихо подтвердил Роман.

Татьяна повернула лампу на столе, Витька зажмурился.

– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, ничего не буду трогать. Только вот вашу руку…

Татьяна осторожно отвела Витькину ладонь от щеки. Магистры вытянули шеи и привстали на цыпочки.

– И рот чуть-чуть пошире, пожалуйста. Болит внизу, правда? Ага, есть воспаление на десне, но это не страшно. Этот зуб вам уже лечили, верно? И вам было неприятно, и вы это запомнили. Тихо-тихо… Вы этот зуб на днях, вероятно, подморозили. Без шапки ведь ходите и без шарфа, верно? Ну ничего, ничего, всё поправимо. Закрывайте рот.

Татьяна выключила лампу, и в лаборатории стало заметно темнее.

– Я попробую вам помочь. – сказала Татьяна Витьке. – Я не причиню вам лишней боли. Вам нужно будет только посидеть несколько минут не двигаясь.

Витька ничего не ответил, даже не кивнул. Можно было подумать, что он впал в транс.

А Татьяна бесшумно обошла стул, встала у него за спиной, протянула обе руки и остановила ладони в нескольких миллиметрах от его щёк.

– Закройте глаза, пожалуйста, – снова тихо и ровно потёк её голос. – Вспомните, какое бывает небо в июле на закате…

Мы смотрели на Татьяну, широко открыв глаза (а я, кажется, даже рот открыл от удивления). Но она словно перестала нас замечать. Свет в комнате ещё немного померк. И тут Татьяна запела.

Её губы почти не двигались, слова были протяжны, мотив казался очень знакомым. Что-то похожее на колыбельную. У таких песен нет ни начала, ни конца, ни особого смысла. Никто никогда их не учит, но приходит время, и оказывается, что ты их знаешь.

Мне показалось, что мелодию ведёт не только Татьянин голос. Где-то в углу запела то ли флейта, то ли скрипка. Не могу сказать точно, сколько это продолжалось. На часы никто из нас не смотрел. Мы вообще забыли о времени. А может, оно само изменило своё русло и текло мимо нас.

Но вот невидимая флейта смолкла, Татьяна перестала петь и опустила руки. В лаборатории сразу стало светлее.

– Всё, – с улыбкой сказала она, заглядывая в лицо Витьке. – Больше не болит?

Корнеев осторожно потрогал щёку и изумлённо уставился на Татьяну.

– А теперь одевайтесь потеплее и идите к дантисту. Моей анестезии хватит на несколько часов, а зуб надо лечить, увы. Но всё будет хорошо. Я провожу вас.

Витька кивнул и стал доставать из шкафа пальто.

– Я сбегаю оденусь, – сказала Татьяна. – Две минуты – и я вернусь.

Она проскользнула мимо нас, опустив глаза, и бесшумно скрылась за дверью. Мы молча смотрели, как Витька тщательно повязывает шарф, надевает пальто, натягивает шапку. Роман подошёл и помахал перед его лицом ладонью.

– Да иди ты, – буркнул Витька и, отодвинув Романа, вышел.

Роман повернулся к нам и развёл руками:

– Это что было, товарищи магистры?

Эдик задумчиво погладил подбородок.

– По-моему, чудо.

Мы вместе смотрели из окна, как Витька и Татьяна вышли из здания института и пошли по улице. Вскоре они исчезли за снежной пеленой. А Роман и Эдик всё стояли у холодного стекла. Я посмотрел на них и понял: на этот раз попали все вместе. И попали крепко.

Глава 2, в которой всё начинает танцевать

Люди, овощи или космическая пыль – все мы исполняем танец под непостижимую мелодию, которую наигрывает нам издали невидимый музыкант.

А.Эйнштейн. «Письмо о Боге»

Чего только не перепробовали потерявшие головы магистры, чтобы подобрать ключик к сердцу Татьяны свет Васильевны! Меня эта эпидемия влюблённости, к счастью, обошла стороной. У меня была моя очаровательная Стеллочка, и мне её хватало выше крыши. Магистрам же я мог только посочувствовать.

Татьяна, конечно, сразу поняла, что произошло. И надо сказать к её чести, повела себя очень благоразумно. Её нейтралитет стал залогом паритета, и только поэтому противостояние магистров не переходило в открытые столкновения. Каждый из них мог похвастать некоторыми успехами, но не большими, чем у других. А столько же – значит ничего.

Год окончательно повернул на зиму, за окнами завыли северные метели, намело сугробы. И в самый короткий день в году, на традиционном ежегодном собрании коллектива по подведению итогов и оглашению планов на будущий год произошло незначительное событие, которое сыграло тем не менее ключевую роль в дальнейшей истории покорения Татьяны.

Завкадрами Кербер Псоевич Дёмин под конец своего нудного доклада сообщил, что коллектив опять проштрафился на всесоюзном уровне. Видите ли, культмассовый сектор подкачал. Ничего не представили на конкурс талантов научной молодёжи, за что лично Кербер Псоевич получил выговор из Москвы.

На галёрке тихо застонали. Попытки Псоевича развить в коллективе массовую культуру год из года наталкивались на скрытое, но упорное сопротивление всех. Категорически никто, даже вечно ничем не занятые сотрудники отдела Абсолютного Знания, не хотел тратить своё время на самодеятельность. Ну что, в самом деле, за глупые идеи петь хором и ставить Шекспира, когда столько задач требуют решения, столько вопросов ждут ответа, столько проблем подняты, как кони на дыбы! Но на этот раз завкадрами был не намерен отступать. И А-Янус под его натиском вроде бы кивнул: мол, да, культурный отдых научным сотрудникам необходим, надо отвлекаться от работы, это помогает посмотреть на задачи свежим взглядом, сплачивает коллектив… Сходить в поход в китежградские леса, попеть под гитару у палатки на берегу Соловейки – не в счёт. Это не вывезти на всесоюзный смотр.

– Я рассмотрел разные варианты, посоветовался с коллегами из других НИИ, – бубнил тем временем завкадрами. – Очень хорошо смотрятся ансамбли национального танца. Коллектив у нас в значительной мере молодой, сильный, стройный. И любой может принять участие: танцевать особых талантов не надо, это же не балет в Большом театре. И опять же – двигательная активность. Ведь научная работа – она чем опасна? Гиподинамией, товарищи! Вот вы все сидите в лабораториях, сидите…

– Таскаем ТДХ3 с этажа на этаж, таскаем, – негромко сказал кто-то. В зале засмеялись.

– Вопрос починки лифта – это, пожалуйста, к Модесту Матвеевичу! – заявил Дёмин. – А в моём ведении организовать ваш культурный досуг и занятия спортом.

– А можно танцы в обе категории отнести? – спросил громко Роман.

– Точно! Верно! – подхватили голоса. – В обе!

– Ну как с вами работать? – развёл руками Кербер Псоевич. – Как я вашими танцами буду отчитываться о развитии физкультуры и спорта?

– Давайте не всё сразу, – вмешался наконец А-Янус. – Танцевальный коллектив – хорошая идея. Проработайте её, товарищ Дёмин, соберите желающих. Есть ведь желающие?

– Есть! Найдутся! – откликнулись сразу с нескольких мест.

– Ну вот и хорошо, – подытожил директор. – Переходим к следующему докладу.

Сразу после Нового года завкадрами мёртвой хваткой вцепился в идею танцевального ансамбля. Он перекопал личные дела всех сотрудников младше сорока лет и вытащил оттуда все сведения о тех, кто имел неосторожность в институте, школе или детском саду посещать кружок хореографии или какого-нибудь танца.

Уже к 10 января на стенде у отдела кадров красовался список участников клуба танцев «Сказка» – так бесхитростно решено было назвать сие начинание. С этим списком и влетел ко мне в зал Витька Корнеев.

– Где Амперьян? – заорал он. – Где этот вертихвост? Сказали, к тебе пошёл!

– Во-первых, – сказал Эдик, выглядывая из-за одного из шкафов «Алдана», – нет такого слова в русском языке – вертихвост. Есть вертихвостка. Во-вторых…

– Ты знал, да?! – налетел на него Витька.

– О чём?

– Об этом! – и Витька ткнул ему в лицо списком.

– Я не понимаю, в чём ты меня обвиняешь, – возмутился Эдик, деликатно, но твёрдо отводя корнеевскую лапу от своего лица.

– Под номером восемь – Смирнова Татьяна, под номером двенадцать – ты!

– С каких это пор занятие танцами стало преступлением?

– Вот с этих самых! Откуда ты узнал, что Татьяна будет в этом клубе?

– Она мне сама сказала, что много лет занималась танцами, и ей это очень нравится.

– И ты молчал?!

– А почему я должен тебе об этом докладывать? Пойди тоже запишись. Псоевич будет в восторге.

В тот же день клуб танцев пополнился ещё двумя членами.

В конце января директор вызвал меня к себе, потребовалось уточнить некоторые пункты сметы на модернизацию «Алдана». Меня принял У-Янус, принял очень благосклонно, мы разговорились о перспективах вычислительной техники, и говорили бы, наверное, ещё долго, но нас прервал гудок селектора.

– Пять часов, Янус Полуэктович, – напомнил голос секретарши. – Все собрались.

– Ах, да-да, попросите зайти.

Тяжёлые двери кабинета бесшумно распахнулись, и воздух дрогнул…

Нет-нет, они вошли просто и спокойно, поздоровались, перебросились короткими фразами, сели на привычные места. Обычные великие учёные, могущественные чародеи, корифеи магической науки: изобретательный руководитель отдела Универсальных Превращений Жиан Ксавьевич Жиакомо, сумрачный властелин отдела Смысла Жизни Кристобаль Хозевич Хунта, радушный хозяин отдела Линейного Счастья Фёдор Симеонович Киврин.

В присутствии корифеев мне всегда становилось не по себе. Я легко общался с каждым из них по отдельности, но когда они собирались вместе, пространство вокруг настолько насыщалось готовностью к чуду, что меня невольно охватывало восторженное оцепенение.

– Я могу идти?

– Да, – кивнул Янус Полуэктович. – Мы ведь всё решили, не правда ли? Впрочем, если хотите, можете остаться.

Не успел я сообразить, почему мне вдруг позволено было присутствовать на этом заседании клуба исключительных умов, как в кабинет вошли Роман, Эдик, Витька – и Таня Смирнова.

Татьяна, впервые увидев столь благородное собрание, растерялась. Роман осторожно взял её за локоть и подтолкнул вперёд.

Высокие тяжёлые двери так же бесшумно затворились за их спинами. Директор молча указал им, и они сели на дальнем конце стола. Взгляды корифеев сразу обратились на Татьяну.

– Вот, товарищи, – сказал Невструев, – это и есть Татьяна Васильевна Смирнова, о которой я вам говорил. Прошу, так сказать, любить и жаловать.

Таня, смущённая и напуганная таким вниманием, сидела, боясь поднять взгляд от полированной крышки стола.

– Роман Петрович, Виктор Павлович и Эдуард Борисович уже около пяти месяцев занимаются с Татьяной Васильевной по ускоренным курсам. И сегодня я предложил организовать промежуточный, так сказать, экзамен, чтобы вы оценили способности и природные таланты Татьяны Васильевны и дали советы по её дальнейшей подготовке. Пожалуйста, задавайте ваши вопросы.

Корифеи переглянулись. Я видел, как разом напряглись мои магистры, – они волновались не меньше Татьяны.

Первый вопрос задал Жиакомо.

– Могу я попросить вас, уважаемая Татьяна Васильевна, назвать основные уравнения материальной трансфигурации?

Татьяна встала и начала отвечать. Жиакомо кивал, слушая её, и, видимо, остался доволен ответом.

– Сформулируйте, п-пожалуйста, все частные с-случаи обобщённой теории мю-поля, – попросил Киврин.

Таня ответила без запинки. Ей задали ещё несколько теоретических вопросов – ни один из них не вызвал особого затруднения. Татьяна справилась с волнением, и теперь говорила громко и чётко, глядя на директора и своих экзаменаторов.

После очередного ответа наступила некоторая пауза, и тут заговорил молчавший до сих пор профессор Хунта.

– Что ж, теорию вы усвоили, это отрадно. А теперь, пожалуйста, продемонстрируйте что-нибудь из практических приёмов.

Витька неуютно заёрзал на стуле – проверяли его часть работы. Но вместе с ним пришлось поволноваться и Амперьяну, потому что продолжил профессор на халдейском.

– Вот вам, уважаемая Татьяна Васильевна, объект для воздействий. Вещь уникальная, постарайтесь не испортить.

Уж не знаю, чем была уникальна перьевая ручка, которую Кристобаль Хозевич извлёк из кармана своего безупречного пиджака, но подвох в его предложении был заложен немалый. Перьевая ручка – предмет составной и неоднородный. Там могут быть детали из металлов, из пластика, резины, возможно, даже из дерева или кости; а зная вкусы профессора Хунты, там можно было ожидать вообще чего угодно: от адамантов из копей царя Соломона до зубов белого китайского дракона Цинь. Я смог лишь определить, и то без уверенности, что корпус сделан из обсидиана, а перо – из какого-то сплава лунного серебра. И, разумеется, там были чернила, и это ещё больше усложняло задачу. А может, и не чернила вовсе. Попробуй догадайся, чем подписывает документы бывший Великий Инквизитор!

Ручка плавно переплыла в руки Татьяны. Она внимательно осмотрела её, даже поднесла к лицу понюхать, сняла колпачок с пера. Затем положила на стол перед собой. Ручка выросла в размерах примерно в пять раз, затем уменьшилась до размера булавки, снова вернулась в исходные габариты. Появился её дубликат, потом ещё и ещё, затем все копии так же быстро исчезли. Появились связанные дубликаты: от кончика пера ручка множилась и разворачивалась, как веер. Около сотни дубликатов сформировали круг, он начал вращаться, как небольшой вентилятор.

Жиакомо наблюдал за происходящим, откинувшись на спинку стула. Его взгляд был заинтересован и благосклонен. Киврин добродушно кивал и как будто посмеивался. Хунта сидел, скрестив руки на груди, и его тёмные глаза пристально следили за Татьяной из-под нахмуренных бровей. Он наблюдал чуть исподлобья, и это добавляло в его и без того тяжёлый взгляд ещё пару килопудов.

Дубликаты ручки свернулись в исходный оригинал. На конце пера появилась чёрная капля и стала быстро расти. Но шаром она не стала, а приняла очертания кроны дерева, стволом которого была сама ручка. На чернильных ветвях раскрылись зелёные листья, пожелтели и опали. Превратились в чёрные волны, над волнами возник парусник. Корабль развернул чёрные паруса, на обсидиановую мачту взлетел весёлый роджер. Паруса наполнил ветер, и я ощутил на лице его дуновение. Но чернильные волны встали стеной, и корабль сгинул в них. Через секунду перед Татьяной парила только ручка. Потом исчезла.

Все обвели глазами кабинет – ручки не было. В этот момент за дверью раздался короткий визг секретарши.

– Ой… – прошептала Таня, прикрыв рот рукой.

Дверь открылась, вошла секретарша и, запинаясь, спросила:

– Же-желаете кофе?

Встретив недоумённые взгляды, она указала пальцем на ручку, витавшую около её уха:

– Мне вот оно сказало, что надо бы предложить кофе…

Жиакомо тихо засмеялся, Киврин прыснул в кулак. От глаз Невструева побежали весёлые морщинки. Хунта неотрывно смотрел на Татьяну.

– Да, сделайте нам кофе, пожалуйста, – сказал директор. Секретарша попятилась, ручка осталась в кабинете. Подплыла к директору и зависла над его столом, покачиваясь в воздухе. Янус Полуэктович положил перед собой чистый лист. Ручка опустилась ниже, перо коснулось бумаги и начало выводить буквы. Директор, подняв бровь, следил, потом усмехнулся.

– Неплохо. Гаудеамус игитур4. Я подумал об этом тексте, верно.

Лист и ручка переместились на середину стола для заседаний. Теперь на бумаге стали появляться геометрические фигуры. Они сразу приобретали объём, откатывались с листа и ложились рядом, как небольшая композиция для упражнений по карандашному рисунку. Затем ручка начала довольно неплохо рисовать розу. И по мере того, как на листе появлялись контуры лепестков, они приподнимались из бумаги, словно цветок всплывал из неё. Послышался лёгкий розовый аромат.

– Достаточно, – резко сказал Хунта. Татьяна вздрогнула, исчезли фигуры и роза, ручка упала на бумагу. Но тут же взмыла и переместилась к хозяину.

– Извините, – прошептала Татьяна. Ручка аккуратно легла на стол перед Хунтой. Татьяна не смела взглянуть в сторону мрачного профессора.

– Ну что ж, по крайней мере, изобретательно, – холодно сказал Хунта, пряча ручку.

– По-моему, так очень весело, – смягчил его оценку Киврин. – Это ведь здорово, что, управляя всеми этими процессами, Татьяна Васильевна не теряет чувства юмора.

– И читает внешний мысленный слой, – прищурившись, заметил Жиакомо.

– Расскажите, какие исследования вы хотели бы провести? – в голосе Хунты по-прежнему был лёд.

– Меня интересует взаимодействие метафизических сил с живыми объектами, – ответила Татьяна.

– А точнее?

– Мне хотелось бы найти научное объяснение феномену биотоковой анестезии.

Хунта пожал плечами.

– Целительство? Не особо оригинально.

– Да п-почему же? – возразил Киврин. – У нас этим никто не занимается. Будет новое направление.

– Не вижу ничего нового. Это известно тысячи лет.

– Известно, но не объяснено, – сказал Жиакомо. – Теории расплывчаты и весьма противоречивы. Рассматривают частные случаи, но не дают общей картины. Там есть, над чем работать. И исторический материал огромный.

– Но зачем? – не унимался Хунта. – Успехи современной медицины уже давно превзошли возможности целителей.

– Позволь с тобой не согласиться. Это вообще явления разного порядка.

– Коллеги, дискуссию вы сможете продолжить позже, – остановил их директор. – Если у вас более нет вопросов к Татьяне Васильевне, давайте её отпустим. И вы тоже можете быть свободны, – обратился он к магистрам. – Благодарю вас, вы проделали большую педагогическую работу в столь сжатые сроки. Это замечательно.

Магистры встали. Витька бросил на Хунту неприязненный взгляд, но профессор и бровью не повёл. Татьяна вежливо попрощалась и вышла. Магистры вышли за ней, я – за ними. До тех пор, пока двери директорского кабинета не затворились за нами, корифеи не произнесли ни слова.

В коридоре магистры наконец выдохнули.

– Курить, – коротко предложил Витька.

– Однозначно, – согласился Роман.

– Немедленно, – поддержал Эдик.

– Ты же не куришь! – удивился я, но никто не обратил на это внимания. Мы вышли в курилку на лестницу. Татьяна пошла с нами.

Роман распахнул форточку, с улицы потянуло приятным свежим морозцем.

– Как вы, Татьяна свет Васильевна? – заботливо спросил Эдик, возведя вокруг Тани защитное поле от дыма.

– Всё хорошо, – быстро ответила она, но можно было заметить, что её слегка знобит.

– Не знаю, как вы, а я считаю, что у Хунты не только сердца, но и совести нет! – горячо заявил Витька. – Изувер. Он ведь вам мешал, Татьяна Васильевна!

– Нет, – удивлённо произнесла Таня. – Я не заметила. Мне кто-то помог на одной трансфигурации, но я не заметила кто.

– Точно не мы, – вздохнул Эдик. – Там такая стена стояла, что…

Он не нашёл подходящего сравнения и только рукой махнул. Все замолчали на полсигареты.

– Послушайте, – прервала наконец молчание Татьяна, – можно вас попросить об одном одолжении?

Магистры встрепенулись.

– Конечно.

– Разумеется.

– Для вас – что угодно, Татьяна Васильевна!

– Не зовите меня, пожалуйста, по отчеству, а то я чувствую себя какой-то старушкой. Я с вами полгода знакома и всё жду, когда вы это прекратите, но, видимо, вы очень хорошо воспитаны.

Магистры потеряли дар речи. Татьяна обвела их взглядом и недоумённо пожала плечиками.

– Так мы договорились?

Роман кивнул за всех.

– Тогда я пойду. И не забудьте, вечером занятие в клубе!

Она помахала всем рукой и легко побежала вниз по лестнице, оставив магистров в полном оцепенении, победившими, но поражёнными.

В клуб танцев меня затащила Стелла. Оказалось, за какие-то пару недель это начинание обрело популярность. Завкадрами выбил у Камноедова два помещения на заброшенном втором этаже, в бывшем отделе Оборонной Магии. Их освободили от хлама, протёрли от пыли и проветрили от остатков разложившейся за годы боевой ярости. На полах обнаружился прекрасный дубовый паркет. Его натёрли, и в нём теперь отражался потолок, а паркет отражался в зеркалах, которые сменили на стенах угрюмые тактические схемы битв прошлого и злобные чертежи разнообразных способов уничтожения будущего. В углу стоял патефон с огромным раструбом и вполне современный магнитофон.

Зная о заморской заразе рок-н-ролла и прочих твистов, Дёмин перестраховался и назначил руководителем клуба седовласого согбенного юношу из отдела Вечной Молодости.

– Филидор Георгиевич Терпсихоров, если кто не знает, – представил его завкадрами на первом занятии.

– Жоржевич, – прошамкал юноша. Дёмин пропустил замечание мимо ушей.

Он относился к Терпсихорову несколько неприязненно: после недавней проверки в архиве отдела кадров выяснилось, что нет приказа о приёме Филидора Жоржевича на работу, хотя тот с незапамятных времён числился лаборантом. Наведя справки, Кербер Псоевич быстро выяснил, что единственной обязанностью Терпсихорова являлась калибровка приборов-таймографов, причём калибровал он их в буквальном смысле слова по себе, выступая в качестве эталонной модели. Дёмин попробовал списать Филидора Жоржевича на баланс музея как устаревшее научное оборудование, имеющее несомненную историческую ценность. Однако этому воспротивился Камноедов, заявив, что на баланс музея можно поставить только чучело или, на худой конец, скелет Терпсихорова, а живая особь должна проходить по виварию. Они бы препирались на эту тему вплоть до колонизации Марса, но Невструев категорично распорядился оставить Терпсихорова в покое, в той же должности и на том же окладе.

– Филидор Георгиевич, – продолжил Дёмин, – между прочим, служил балетмейстером при дворе…

Терпсихоров закашлял – кашель его был трескучий, словно кто-то ломал сухой хворост.

– Ну да, конечно, – спохватился Кербер Псоевич. – В общем, товарищ Терпсихоров будет вашим руководителем и наставником. По крайней мере, на первое время.

Завкадрами ушёл. Любители танцев поникли.

– Что ставить? – спросил киномеханик Сашка Дрозд, который затесался в клуб обеспечивать музыкальное сопровождение. Он перебирал конверты с пластинками. – Менуэт или мазурку?

– Напрасно вы столь отрицательно относитесь к классическим танцам, – прохрипел Филидор Жоржевич. Он подошёл к стоявшим в первых рядах, стуча по паркету тростью и шаркая ногами. – Танец есть способ общения между мужчиной и женщиной, и сказать на языке танца можно то, что не передать словами. – Терпсихоров остановился перед Татьяной. – Вот вы, юная муза, ваш стройный стан и сильные ноги говорят мне о том, что вы знаете этот язык. Прав ли я?

– Да, Филидор Жоржевич, – кивнула Татьяна.

– Так давайте покажем этим молодым нигилистам всю мудрость искусства танца. Что пожелает дама?

– А… – Татьяна растерялась. – Можно вальс?

– Аккомпаниатор? – Терпсихоров подслеповато воззрился на Дрозда и патефон. – Вальс, пожалуйста.

Дрозд поставил, что нашлось, – «Венский вальс» Штрауса. Когда раздались первые аккорды, Филидор Жоржевич вдруг преобразился. Он выпрямился и оказался на голову выше Татьяны. Тряхнул седыми кудрями. Сунул, не глядя, кому-то свою трость и предложил Татьяне руку. Таня ответила полуреверансом, вложила свою ладонь в его морщинистые пальцы. Терпсихоров уверенно обхватил её талию, и со следующим аккордом они закружились по залу.

Все разбежались к стенам. Это казалось невероятным: седой вечник реально помолодел! Он уверенно и грациозно вёл Татьяну. От сутулости не осталось и следа, ноги легко скользили над полом, голова чуть отклонилась назад.

– Вот это номер… – пробормотал Витька.

– Это надо исследовать… – прошептал Эдик.

Остальные восхищённо молчали.

Чудо продолжалось ровно до тех пор, пока звучала музыка. Едва мелодия стихла, на Терпсихорова снова тяжёлым грузом навалились все десятилетия вечной молодости. Ему подали трость, он прошаркал к стулу и опустился на него, шумно дыша. Отдышавшись, сказал:

– Ну что, начнём, пожалуй.

И все начали.

К моему посещению клуба там уже установился свой порядок. Патефон гудел аккордами, как мне показалось, Моцарта. Дрозд сидел на подоконнике, болтая ногами. Трость Терпсихорова отбивала ритм. Коллеги чинно двигались в благородном менуэте.

Стеллочка извинилась за опоздание и заняла своё место среди танцоров. Я подсел к Дрозду.

– Как-то скучно у вас.

– Это разминка, потом веселее будет, – ответил он.

Я отыскал глазами магистров. Корнеев старательно двигался с изяществом бурого медведя после зимней спячки. Роман путался в движениях, видимо, силясь выкинуть из головы работу, но работа упорно не выкидывалась. Размеренные танцы королевских балов пришлись как нельзя кстати для научного коллектива: во время них можно было продолжать думать. Некоторые ухитрялись даже шёпотом дискутировать. Менуэт лучше всех, на мой взгляд, танцевал Эдик. Он двигался точно и изящно и смотрел в глаза партнёрше своим чистым взглядом беспечного праведника.

Сначала все эти мелкие шажки, полуприседания и подскоки в исполнении молодых людей в одежде второй половины ХХ века показались мне смешными. Но лица многих были как-то уж очень серьёзны. Я задумался.

– Достаточно, госпо… Кхм, товарищи! – прошамкал Терпсихоров. – Падеграс, пожалуйста.

Дрозд сменил пластинку, пары перестроились. И тут я начал понимать, что происходит. Падеграс подразумевает обмен партнёрами. И с каждой переменой я видел, как меняются лица магистров. Безмерное, но краткое блаженство, когда в паре оказывалась Татьяна, сменяла горячая ревность, когда нужно было передать её руку другому. Другому!

Похоже, боевая ярость впиталась в стены этого помещения глубже, чем можно было представить, и теперь отравляла танцоров на каждом шаге, каждом вдохе. Тут шли настоящие бои за руки и сердца прекрасных дам.

Я посмотрел на Стеллу и понял, что испытывают магистры. Мне моментально захотелось дать по морде Володе Почкину, когда он приятно улыбнулся Стелле и взял её ладонь. А эта рука за спиной партнёрши! Нет, он не касается её, но ведь понятно же, что имеется в виду!

«Это добром не кончится», – пронеслось тогда у меня в голове. И оно действительно не кончилось.

В феврале я задержался в институте почти до полуночи. Идти в общагу одному по тёмным улицам не хотелось, и я заглянул к Витьке в надежде, что он тоже ещё не уходил. У Витьки я неожиданно обнаружил Ромку, Эдика и бутылку армянского коньяка, видимо, запоздавшую в посылке к Новому году и потому оставшуюся нетронутой.

– Садись, кибернетик, – мрачно сказал Витька. – Четвёртым будешь. А то втроём аж страшно начинать.

– А по какому поводу выпиваем без закуски? – осторожно спросил я.

Роман молча сотворил блюдце с нарезанным дольками лимоном.

– Случилось что? – Я стал догадываться, что повод невесёлый.

– Случилось, – подтвердил Роман.

– У Татьяны теперь есть научный руководитель, – сказал Эдик.

– О, её в отдел назначили? Так это же здорово! – я не понимал их горя. – А к кому?

– Ты не поверишь, – Витька смотрел на коньяк, и я понял, что не к Жиакомо.

– Мы сами поверить не могли, – сказал Эдик, и версия с Кивриным отпала.

– В этом нет никакого смысла, – пробормотал Роман, и я вычеркнул Невструева.

– Смысла? – переспросил я и осёкся. – Да ладно! Не может быть…

Это и в самом деле не укладывалось в голове. Что ей делать в отделе Смысла Жизни? Кому вообще пришла в голову такая странная идея?

– Страннее не бывает, – подтвердил Эдик.

– Однако Невструев одобрил, – сообщил Витька.

– Эрго бибамус5, – подытожил Роман. Витька сотворил четвёртую рюмку для меня и разлил коньяк. Я неуверенно протянул ёмкость, рассчитывая чокнуться. Не поминки же.

Мы всё-таки чокнулись. Выпили. Молча поставили рюмки. И снова уставились на коньяк.

– Слушайте, но это действительно неожиданно, – сказал я, чтобы хоть как-то взбодрить магистров. – Мне показалось, что на том январском экзамене Хунта был совсем не в восторге.

– И тем не менее это даже не факт, а то, что есть на самом деле, – сказал Роман.

В целом я понимал, что так огорчало магистров. Работа Татьяны в другом отделе ограничивала возможности общения с ней, по крайней мере в рабочее время, а рабочее время в нашем институте могло занимать 24,5 часа в сутки. Но все «неурочки» были исключительно добровольными. В чуть более выгодном положении оказывался Корнеев – отдел Универсальных Превращений занимал правое крыло шестого этажа, а отдел Смысла Жизни находился на седьмом.

– Будем, – мрачно сказал Эдик. Мы присоединились.

– Но я всё равно не понимаю, что вас так огорчает, – сказал я, прожевав лимонную корку. – Ну, поработает она у смысловиков, подучится. Это же не навсегда.

– Что-то я не помню, чтобы кто-нибудь уходил от Хунты, – заметил Витька.

«А ведь верно, – подумал я. – На него жалуются, но из его отдела не переводятся. Интересно, почему?» Впрочем, из всех недостатков человеческих за профессором числились разве что повышенная вспыльчивость, слегка превышающий норму педантизм и неразборчивый почерк. Он был требователен к своим сотрудникам, но и к себе тоже. Всегда держал дистанцию, но это всё-таки лучше навязчивости Мерлина или вечного «мон шер» от Выбегаллы6. Был неразговорчив, а когда говорил, то нередко выражался столь витиевато, что чтобы отличить его язвительное замечание от комплимента, требовалась специальная подготовка. Однажды смысловики решили извлечь из своих филологических мучений хоть какую-то пользу и выпустили к 1 апреля «Краткий толковый словарь хунтовщины». Машинописное издание мгновенно разлетелось по институту и стало настольной книгой для желающих вербально уничтожить оппонента. А сотрудники отдела Абсолютного Знания даже включили ссылки на этот словарь в опубликованную статью о совершенной непостижимости истинного смысла слов. Надо отдать должное чувству юмора профессора – он написал на словарь рецензию, но чтобы понять её, требовался уже не краткий, а полный словарь. Как учёный Хунта был безупречен. Безупречность вообще была его кредо.

– Меня терзает одна мысль, – прервал мои размышления Эдик. – Я подозреваю, что Хунта взял её не просто так. Не исключено, что он собирается использовать её…

– Что?! – разом подскочили мы.

– Да подождите, дайте договорить! Использовать её в своих исследованиях. Она ведь необыкновенный человек. Чистая душа.

– Добрая, – согласился Витька.

– Бескорыстная, – подтвердил Роман.

– Наивная.

– Честная.

– Идеальная модель, – закончил Эдик. – Вы понимаете, в какие темы её можно включить, сколько экспериментов на ней можно поставить?

– И несть им числа, – пробормотал Роман.

– Не позволю! – грохнул кулаком по столу Витька. – Завтра же пойду к Невструеву…

– И что? – остановил его Роман. – Что ты ему скажешь? Наши домыслы и предположения? Фактов-то нет.

– Значит, надо их собрать!

– А собрать – значит сначала допустить, – сказал Эдик.

– Никто не поверит тебе, Виктор Павлович По-Уши-Влюблённый, – вздохнул Роман. – Скажут, что свихнулся от ревности.

Выпив ещё по одной, магистры всё-таки собрались и разработали план действий. Поскольку их занятия с Татьяной никто не отменял, было решено их продолжать и не пропускать и не переносить ни одного. Каждый день надлежало узнавать у Татьяны, чем её нагружают смысловики. Витька взялся выяснить, над чем конкретно сейчас работают в отделе Хунты и нет ли в разработке потенциально опасных тем. Мне было поручено следить за заявками от смысловиков и при малейшем намёке на расчёт чего-то светлого и чистого немедленно сообщать в штаб. Ну и танцы, конечно, решено было продолжать с удвоенной энергией.

Прошла неделя, за ней другая. Опасения магистров казались совершенно надуманными. Татьяна выглядела весёлой. Свободного времени у неё, конечно, поубавилось, но она не унывала. В отделе ей дали не особо обременительное задание на обработку результатов, она спокойно им занималась, ей помогали. Она говорила, что ей очень интересно, что исследования смысловиков идут на стыках психологии, социологии, философии, истории и даже лингвистики, и при этом есть масса возможностей для постановки экспериментов и создания моделей.

Хунту за это время она видела лишь однажды. Он ненадолго зашёл в лабораторию, с Татьяной не общался, только спросил завлаба, успевает ли она сдать свою часть работы к сроку. Она успевала.

Магистры приободрились. За окнами зазвенела капель, и солнце надежды снова светило всем. Но чем решительней наступала весна, тем яснее становилось, что Татьяна склоняется наконец сделать выбор.

Танцевальному клубу наскучили дворцовые реверансы, и Терпсихоров охотно отступил, освободив место национальным ритмам. Особый интерес вызвали латиноамериканские танцы, и Татьяна начала разучивать с группой сальсу, румбу и ча-ча-ча. Девушки занялись пошивом костюмов. Для Дёмина была подготовлена отмазка про «зажигательные танцы свободолюбивых жителей бедных окраин Рио-де-Жанейро», где (шёпотом добавлял Корнеев) «все ходят в белых штанах».

Латиноамериканские ритмы лучше всего давались Роману. И Татьяна всё чаще выбирала его, когда надо было показывать парные движения. Румба была освоена наполовину, когда Роман рискнул пригласить Татьяну в кино. Она мило улыбнулась и согласилась. Паритет рухнул. Витька и Эдик вздохнули и отступили.

Завкадрами знал, что теперь танцевальный клуб собирается чуть ли не каждый вечер. Именно это обстоятельство и было заявлено, когда он в категоричной форме намекнул Терпсихорову, что пора продемонстрировать результаты культмассовой работы. Филидор Жоржевич вздохнул и попросил Таню подготовить программу отчётного концерта.

Концерт был назначен на последнюю неделю апреля. Танцоры репетировали каждую свободную минуту, не обращая внимания на косые взгляды коллег. Приплясывали в курилках и в очереди в столовой. Дискутировали в первой и третьей позициях. Боком скакали по коридорам. Грациозно скользили по лабораториям среди столов и приборов. Я лично наблюдал, как Корнеев, сидя за пишущей машинкой, верхней частью тела печатал, а ногами выделывал какие-то па. Отдел Линейного Счастья, среди сотрудников которого было много участников клуба, и вовсе стал походить на бродвейский мюзикл больше, чем на научно-исследовательское подразделение, благо Киврин был не против. Девушки метались между лабораториями, танцполом и швейными машинками. В лабораториях и у швейных машинок всё чаще оказывались дубли. В помещении клуба танцев ночами напролёт горел свет. Директор терпеливо закрывал на это глаза и с улыбкой слушал ворчания Камноедова про перерасход дармовой электроэнергии и протёртый паркет. Сашка Дрозд рисовал афишу.

Наконец назначенный вечер настал. Терпсихоров хотел провести концерт скромно, в помещении клуба. Но завкадрами настоял на большом актовом зале. Сцена оказалась мала для танцев и решили перевернуть всё с ног на голову. Из актового зала вынесли большую часть стульев, а из оставшихся устроили места для пары десятков зрителей на сцене. Ещё было примерно столько же мест вдоль стен. Собственно, большого наплыва желающих посмотреть и не ожидалось, но Дёмин лееял мечту заманить хоть ненадолго директора, чтоб отчитаться о выполнении.

К семи часам вечера танцоры сбежали из лабораторий. К восьми начала собираться публика. В основном это была молодёжь. Те, кто дружил или соседствовал с танцорами, пришли их поддержать. Я пришёл из-за Стеллы, занял условно сидячее место на краю сцены и приготовился фотографировать для стенгазеты.

В восемь Терпсихоров хотел начать, но Кербер Псоевич попросил обождать и исчез. Зрители сначала перешёптывались, потом и вовсе завели разговоры в полный голос, поэтому когда Дёмин вернулся, в зале стоял довольно значительный шум. Но он мгновенно стих – за Дёминым в зал вошёл директор. Завкадрами таки добился своего и оторвал уважаемого Януса Полуэктовича от дел. Псоевич зарезервировал для директора место на сцене, но Невструев категоричным жестом отказался и расположился у стены. Дёмину пришлось сесть рядом. Концерт начался.

Зазвучала плавная неспешная мелодия менуэта, на свободное пространство чинно вышли старшие и младшие научные сотрудники и сотрудницы в париках и костюмах XVII века. Их наградили неуверенными аплодисментами. Среди зрителей прокатился шепоток, что столь оригинальная нудятина, безусловно, возьмёт на всесоюзном конкурсе первый приз с конца.

Но это было только начало. Следующим номером несколько пар исполнили уже гораздо более подвижную мазурку. Я отметил, что Эдику очень идёт костюм гусара. Затем в вальсе я увидел, как вполне уверенно танцует с Татьяной Роман. А после этих благородных танцев, от которых веяло старинными духами и восковыми свечами, программу взорвал весёлый хоровод в ярких сарафанах и Витька, лихо крутивший на обоих плечах, как на карусели, двух визжащих лаборанток. А потом предсказуемые в своём ускорении сиртаки после первой быстрой части вдруг интернационально-дерзко превратились в хава нагила. Это был первый инфаркт Кербера Псоевича, но, увидев, что Невструев после столь неожиданной смены мелодии только улыбнулся, завкадрами тоже натянул на лицо благодушную улыбку: мол, дети неразумные, пусть побалуются. Зрители притопывали и прихлопывали в такт. Этот номер сорвал такую овацию, что казалось, вылетят стёкла.

Наверное, танцы научных сотрудников, наскоро разученные за три месяца, были далеки от совершенства, но всё компенсировалось неподдельным энтузиазмом и искренними улыбками, не сходившими с лиц танцоров. А говорят, что улыбаться танцуя – это уже мастерство.

Был объявлен небольшой антракт, зрители зашептались, выясняя, что ещё из программы не было продемонстрировано. И тут на танцпол вышли девушки в костюмах латины. Одесную директора Дёмин уронил челюсть. Это был второй инфаркт завкадрами за вечер. Он явно не так представлял себе бедные окраины Рио-де-Жанейро, хотя девушки потратили на каждое платье раз в десять больше материи, чем тратят за океаном. Дрозд нажал кнопку на магнитофоне, и жгучие ритмы наполнили зал. Если не ошибаюсь, девушки исполняли ча-ча-ча. Когда казалось, что номер уже закончен, в зал влетели Татьяна и Роман. Девушки расступились, не прекращая танцевать, а в центре пара начала горячую самбу. Танец был энергичным и потому коротким, но впечатление произвёл сногсшибательное. Музыка кончилась. Татьяна, Роман и девушки застыли в грациозных позах, тяжело дыша. На их лицах блестел пот.

Прошла секунда, другая, третья. Зрители не знали, что делать. Роман сильнее сжал руку Татьяны. Стоять дольше не имело смысла. И тут в тишине раздались тихие хлопки. Директор, спокойно улыбаясь, аплодировал танцорам. И зал взорвался. Все бросились поздравлять ребят с невиданным успехом. Под этот шум никто не заметил, как ушёл Невструев, сбежал, вытирая пот со лба, Дёмин и испарился Терпсихоров. А собственно, что ещё им тут было делать?

Я не был свидетелем многих событий, описанных далее, и передаю их по тем скудным и неохотным рассказам, которыми делились их участники. Многое мне пришлось додумать и досочинить. Возможно, многое из этого многого было совсем не так, но Татьяна Васильевна читала мою рукопись и согласилась, что так тоже могло бы быть.

На следующий день после концерта число участников клуба танцев удвоилось. Татьяна, смеясь, записывала всех и договаривалась, когда какая группа будет заниматься. Потом все разошлись. Татьяна задержалась – надо было всё закрыть и сдать ключи. Роман побежал в лабораторию, они условились встретиться у входа через четверть часа.

Таня уже погасила свет, как вдруг услышала в коридоре тихие шаги. По спине пробежал неприятный холодок. Она испуганно щёлкнула выключателем, и лампы снова зажглись.

– Простите, что напугал вас, Татьяна Васильевна, – голос профессора Хунты отозвался в углах низким эхом.

– Да, я не ожидала… – пробормотала Татьяна.

– Янус Полуэктович рассказал мне о вашем вчерашнем успехе и пожурил, что я не почтил сие мероприятие должным вниманием. Я хотел поздравить вас сегодня. Но днём не застал в лаборатории.

Татьяна покраснела.

– Я была там…

– Не сомневаюсь. Я заходил всего один раз, мы просто разминулись. Вы прекрасно справляетесь с работой, мне не в чем вас упрекнуть.

– Спасибо.

Профессор неспеша обвёл взглядом помещение клуба. Татьяна терпеливо ждала, невольно ёжась, словно профессор опять должен был её экзаменовать, а она не подготовилась должным образом. Хунта снова посмотрел на неё и улыбнулся уголком губ.

– Могу я попросить вас об одном небольшом одолжении, Татьяна Васильевна?

У Тани перехватило горло.

– Слушаю вас, профессор.

– Когда-то и я был неплохим танцором. Подарите мне один танец.

Таня растерялась. Скоро спустится Роман, будет ждать её. Но ведь один танец – это не долго.

– Сейчас? – робко спросила она.

– Видите ли, в моём положении руководителя как-то несолидно танцевать при подчинённых. Но если вас смущает, что мы здесь одни…

– Нет-нет, что вы! – поторопилась ответить Татьяна. – Какую музыку подобрать?

Вместо ответа негромко зазвучала мелодия. Она была незнакома Татьяне, но по ритму это было однозначно…

– Танго?

– Честно сказать, не люблю вальсы. Но если…

– Я тоже не люблю, – прошептала Таня.

– Тогда будем считать, что это было кабесео7.

Татьяна с удивлением увидела, что на каблуках она лишь немного ниже профессора ростом. Он предложил ей руку, она шагнула ближе… Нельзя же танцевать танго, не касаясь друг друга. Ладонь профессора была сухой и прохладной. Его рука легла чуть ниже её лопатки, но он не привлёк Татьяну к себе так близко, как мог бы по характеру этого танца. Они остались в открытом абразо8. Музыка с такта зазвучала громче, они сделали первые шаги, и Таня не успела испугаться…

Она сразу почувствовала опытного партнёра. После стольких дней бесконечных повторов и объяснений, после столько раз отдавленных ног и сорванного голоса она могла наконец позволить себе танцевать, а не учить. А танго ей всегда особенно нравилось, ведь это танец-импровизация.

Она даже не заметила, что после первого же очо9 сама сократила дистанцию абразо. Танец стремительно увлёк её. Она и думать забыла, с кем танцует. Партнёр вёл её так непринужденно и легко, что она уверилась: это не первый их танец.

Музыка стала энергичней, движения – раскованнее. В очередном хиро10 Татьяна на мгновенье увидела отражение в зеркалах – и не поверила глазам. Этот стройный черноволосый молодой человек – в зеркале она видела его со спины, – что танцует с ней, кто он? Нет, это была другая пара: на ней ведь простенький сарафанчик, а в зеркале на партнёрше – умопомрачительно шикарный наряд. Таня сочла эту иллюзию замысловатым комплиментом от профессора, почему-то смутилась – и улыбнулась.

А мелодия и танец уносили её всё дальше и дальше. Это было как игра. Профессор уверенно и умело предлагал всё более дерзкие движения, и Татьяна всё смелее отвечала на эти предложения. Сдержанное салонное танго сбросило условности, как красивое, но неудобное вечернее платье, и стремительно становилось всё более страстным и вызывающим.

Прозвучал финальный аккорд, и Татьяна обнаружила себя лежащей плечами на руке, а спиной – на бедре профессора. Его глаза были прямо над ней, она почувствовала на лице его дыхание. Зеркала погасли. Таня опомнилась.

Профессор тотчас отстранился и поставил её на ноги. Они стояли друг перед другом, глубоко дышали и молчали. Хунта отвёл взгляд, Татьяна смущённо потупилась и поправила волосы. И вдруг почувствовала, что они не одни. Она подняла голову – в дверях стоял Роман.

Хунта обернулся. Он не выказал никаких эмоций и спокойно ждал, глядя на магистра.

– Добрый вечер, профессор, – ледяным тоном произнёс Ойра-Ойра.

– Добрый, Роман Петрович.

– Вы закончили?

Хунта посмотрел на Татьяну.

– О, да. Благодарю вас, Татьяна Васильевна, за восхитительные минуты.

– Спасибо, – недвигающимися губами прошептала Таня.

– До свидания. Хорошего вечера.

И Хунта ушёл. Не смерил взглядом Романа, не оглянулся на Татьяну. Просто неспешно вышел. Как будто ничего не произошло, как будто всё так и должно было быть.

Роману стоило немалых усилий сдержаться. Сказать, что его душила ревность, будет отделаться общей фразой. Но он заставил себя думать. Когда первая волна негодования откатила, он взял плащ Татьяны, накинул ей на плечи, вывел её в коридор, погасил освещение и запер двери. В коридоре твёрдо взял Таню за руку и, не говоря ни слова, повёл за собой. Таня не сопротивлялась. На первом этаже Роман сдал ключи домовому-вахтёру и, всё так же не отпуская руки Татьяны, вышел из института.

Он шагал быстро, Таня едва успевала за ним. В конце улицы Роман внезапно остановился и повернулся к ней.

– Ты должна знать, что я не сержусь на тебя. У тебя не было выбора. Ты ни в чём не виновата.

– Он был очень вежлив, попросил разрешения, сказал, что ему неловко танцевать при других, у него должность… Он не настаивал, я могла отказать. Но это было бы как-то… – Таня запнулась.

– Невежливо, – подсказал Роман. – То есть для тебя – совершенно невозможно.

– Спасибо, – прошептала Татьяна. – Спасибо тебе большое, что ты понял. Я обещаю, это не повторится. А если повторится, я откажу.

Роман глубоко вздохнул.

– Ты не можешь отказывать всем своим партнёрам. Я хочу верить, что это был только танец.

– Только танец, – подтвердила Таня. Она не понимала до конца, о чём говорит Роман.

Ойра-Ойра кивнул.

– Он хорошо танцевал?

Татьяна не смогла солгать.

– Фантастически!

Роман стиснул зубы.

– Ну, это мы ещё посмотрим, – пробормотал он как будто не к месту, но Татьяна поняла, что он имел в виду. Они так и стояли, держась за руки. Стояли долго. Тане показалось, что вот сейчас тот самый момент… Она чуть прикрыла глаза, привстала на цыпочки. Но тут Роман потянул её за руку, и они снова зашагали к общежитию.

В ту ночь Татьяна долго не могла заснуть, всё прокручивала в голове разговор с Хунтой и корила себя за то, что так легко согласилась. Потом вспоминала до слова разговор с Романом на улице и восхищалась им. Наконец она уснула, но и во сне танго не отпускало её. Ей приснилось, что она опять танцует, и на ней то платье, которое она мельком видела в зеркале, а партнёр её умел и уверен в себе. Но кто он? На лице чёрная полумаска, как у киношного Зорро. А чёрные волосы, тёмные глаза, нос с горбинкой, узкие губы… «Почему мне везёт на брюнетов?» – подумала Таня и проснулась.

Глава 3, где всё усложняется

Во владениях сиятельного военачальника Ямаути Кадзутоё промышляла губки знаменитая в Тосо ныряльщица по имени О-Гин. Лицом была приятная, телом крепкая, нравом весёлая. В тех местах издавна жил старый ика длиной в двадцать футов. Люди его страшились, она же с ним играла и ласкала его…

«Предания юга»

Утро было солнечным и тёплым. Таня быстро собралась и поспешила в институт, надеясь поскорее увидеть Романа. Заглянула к нему в лабораторию, но его там не было. Она вздохнула и пошла на седьмой этаж.

Но едва она перешагнула порог с лестничной площадки, как тут же отпрянула назад – в коридоре она увидела Кристобаля Хозевича. Он разговаривал с двумя завлабами. Татьяна успела заметить, что он опирается на трость, хотя вчера трости у него с собой не было, это она точно помнила.

Таня отступила на лестницу, готовая в крайнем случае побежать вниз или вверх, лишь бы не столкнуться с профессором. Она переждала немного и снова осторожно выглянула в коридор. Хунта как раз отпустил завлабов, Таня видела, как закрылись двери и профессор остался в коридоре один. Он зачем-то огляделся – Таня тотчас юркнула за косяк – и пошёл к своему кабинету. Таня услышала из своего укрытия его шаги – и в то же мгновение её накрыло волной страдания. Её даром и её наказанием была способность чувствовать чужую боль. И сейчас у неё не было сомнений – кому-то рядом с ней вдруг стало больно.

Таня, позабыв страх, снова выглянула в коридор и увидела, что профессор довольно заметно прихрамывает на правую ногу. На её глазах он остановился, наклонился, сжал пальцами колено, выпрямился, сделал ещё шаг, вздрогнул, выругался по-испански и крепче перехватил трость.

Таня видела, как Хунта хотел решить проблему самым простым для мага способом – левитацией. До двери его кабинета было всего-то шагов десять. Он чуть приподнялся над полом… Но даже без нагрузки колено очень беспокоило его. Великолепно натасканная дверь кабинета открылась, пропуская хозяина, и с тихим ворчанием затворилась. Татьяна поспешила в лабораторию.

Она занялась своим заданием, но работа не шла. Мысли путались и сбивались. Она не могла сосредоточиться, не могла ни о чём думать, зная и чувствуя, что рядом человек страдает от боли. Промучившись полдня, она решилась.

Прихватив для большей уверенности папку со сводными таблицами и прижав её обеими руками к груди, – это давало обманчивое ощущение хоть какой-то защиты, – Таня пошла к кабинету профессора. Она постучала, надеясь и боясь, что он её не примет. Но дверь, утробно зарычав, открылась, и она ступила в кабинет, как в заповедный лес.

Про кабинет Кристобаля Хозевича ходит много совершенно необоснованных слухов. Я долго верил рассказам про чучело штандартенфюрера СС, но это оказалось байкой. Что там точно было – это шкафы с книгами и рукописями вдоль всех стен. Ещё там был большой старинный небесный глобус, кушетка для допросов и введения в транс, кресло гипнотизёра и пустой аквариум или террариум с огромной морской раковиной, занимавшей его почти полностью. Разумеется, был большой письменный стол, удобнейшее кресло для хозяина кабинета, пара полукресел для особо достойных посетителей и ковёр на полу. Вот, собственно, и всё. Чучела и оружие хранились в отдельном помещении.

Когда Татьяна переступила порог, Хунта медленно поднялся из-за стола: он не мог позволить себе встретить даму сидя. На его лице не дрогнул ни один мускул, и на мгновение Таня подумала, что ошиблась в своём ощущении чужой боли. Но когда профессор сделал шаг, её сомнения рассеялись.

– Чем обязан, Татьяна Васильевна? – холодно поинтересовался Хунта. Таня поняла, что забыла придумать предлог.

– Я… хотела… увидела… утром… совершенно случайно… – заикаясь, проговорила она и замолчала. Хунта вскинул бровь.

– Что же так потрясло вас своим видом, что вы решили сообщить мне об этом?

Таня врать не умела.

– Я увидела, что вы хромаете.

Хунта настолько не ожидал прямого ответа, что не смог полностью скрыть удивление и досаду. Он освободил Таню от своего тяжёлого взгляда и потёр лоб.

– Да, вы правы, с утра разболелось колено. Старая травма. Я, с вашего позволения, присяду. И вас прошу, – он указал ей на полукресло. Таня осторожно опустилась на краешек, всё ещё прижимая к груди бесполезную папку. Хунта вернул себе вид холодного превосходства.

– А вы, вероятно, подумали, что причиной моих неприятных ощущений стал наш вчерашний танец?

Отпираться не имело смысла.

– Да, я действительно так подумала, – призналась Татьяна. – Но какова бы ни была причина, осмелюсь предложить свою помощь.

Хунта нахмурился.

– Помощь в чём?

– В лечении.

– Ах, да, вы же врач.

– Нет, я не закончила ординатуру.

– Ну-ну, не преуменьшайте. Ваши педагоги дали вам отличные рекомендации. Но в вашей помощи нет необходимости. У меня есть проверенные лекарства, я знаю себя, к вечеру всё будет в порядке.

Татьяна вздохнула и встала.

– Что ж, прошу извинить мою навязчивость.

– Что вы, Татьяна Васильевна, я ваш должник. Не берите в голову.

Таня ещё раз вздохнула и вышла.

Следующие два дня показались ей сущим адом. Ничто не отвлекало от мыслей о боли в профессорском колене. Ни работа, ни танцы, ни книги, ни кино, ни Роман. Роман, кстати, и не мог её отвлечь. Он должен был сдать в журнал статью, а из-за подготовки к концерту не успел её закончить, и теперь навёрстывал упущенное.

Татьяна видела и чувствовала, что Хунта или солгал, или ошибся. Подвели проверенные лекарства или причина боли была иной природы и требовались другие снадобья, но и через день, и через два колено профессора болело, и болело всё сильней. Теперь Татьяна могла не опасаться случайно столкнуться с Хунтой – она чувствовала его приближение. Приближение боли.

Она перечитала все справочники, какие сумела достать, но что было в них толку, если она не могла даже осмотреть пациента? Она была готова придумать любой повод, только бы не оказываться на этаже отдела Смысла Жизни, но уходя оттуда, продолжала мучиться ещё больше. На третий день она пришла, села за свой стол, посидела полчаса и решила пойти куда глаза глядят, и не важно, что ей за это будет. Она уже встала, чтобы воплотить эту безумную идею в жизнь, когда в лаборатории зазвонил телефон, и завлаб, почтительно выслушав звонившего, подошёл к её столу и негромко сказал, что профессор просит зайти к нему в кабинет.

Первой мыслью Татьяны было послать профессора в Тартар. Второй – только бы не побежать! До самой двери, до последнего шага она сдерживала себя, сдерживала даже когда уже шла по ковру в его кабинете.

Лицо профессора было серым, под глазами лежали тёмные круги бессонных ночей. Он всё-таки попытался подняться, когда она вошла. Судорога боли передёрнула его черты. Хунта тяжело опёрся на стол, стоя на одной ноге.

– Татьяна Васильевна, – произнёс он хрипло, – вы, как я понимаю, догадываетесь…

– Сядьте, ради всего святого! – взмолилась Татьяна. Хунта опустился в кресло.

– Я хотел…

– Позвольте мне осмотреть вашу ногу.

– Именно об этом я и хотел вас просить, но…

Таня не стала дослушивать, он не стал договаривать, потому что договаривать было нечего. Только успел мысленно дать команду двери запереть замок.

Татьяна быстро опустилась на пол и аккуратно закатала брюки на его ноге. Вопреки её ожиданиям, внешних проявлений травмы не было. Ни отёка, ни гемартроза, ни гематомы.

– Почему вы сразу не обратились к врачу?

– Я…

– Нет, простите, я не имею права об этом спрашивать.

Татьяна свела кисти полусферой над его коленом и зажмурилась – сильная боль обжигала, как угли. Хунта скрипнул зубами. Он понял, что Татьяна хочет снять боль, но не знал, как она будет это делать.

Таня не видела причину, не знала, что лечить. Оставалось только одно – сейчас обезболить, а потом разбираться. Сжать в руках горячие угли и терпеть. Терпение должно было победить. Обязано было.

Татьяна закрыла глаза, перестала дышать и замерла. Ей понадобилось время, чтобы огонь боли начал слушать её. А когда это наконец произошло, она тихо запела. Из угла эхом отозвалась то ли флейта, то ли скрипка.

Хунта огляделся. Он много повидал на своём веку, но такое видел и слышал впервые. И впервые испытывал на себе. Он ждал, глядя на склонённую голову Татьяны, и прикидывал шансы неопытной девушки добиться результата. По его оценкам, шансы были невелики. Но он опять ошибся, и это поразило его едва ли не больше, чем ощущение прохлады в колене. Боль гасла, догорала. Несколько раз огонь пытался вспыхнуть вновь, но руки Татьяна пресекли эти попытки.

Когда под ладонями стало прохладно, Татьяна разъяла руки. Флейта смолкла, и в кабинете посветлело.

– Всё, – выдохнула Таня, не поднимая головы. – Сделала, что смогла.