Незнайка и космос капитализма

Глава 1

Травма непризнания

«Незнайка на Луне» предписывает биографию, в том числе и по причине отвержения этой книги первой учительницей. – Вопрос «Ты что, с Луны свалился?» предписывает внесуществование. – Эмпирика и Эмпиреи. – Профессор Фрейд и профессор Звездочкин о теории и практике. – Нехватка, или Не-всё тут.

Думаю, и вам нередко встречаются люди, которые говорят, что одно дело полной жизнью жить, другое – книги читать. Книгочеи, они как бы не совсем живут. Глядя на книжные полки, жизнелюбы не видят жизни. Мертвая бумага, мертвые буквы, мертвые слова. Даже индийский гуру однажды меня убеждал, что чтение Нагарджуны не имеет ни малейшего отношения к жизни. Отчасти сторонники чистой эмпирики правы, но не совсем. Я, конечно, согласен с тем, что одно дело читать Жюля Верна, другое – самому погружаться в океанские глубины. Но глубины океана после погружения в глубины книги, и глубины океана без чтения – разные глубины, – и здесь мое одно-единственное, но, думаю, существенное возражение противникам книгочтения: никакого непосредственного доступа к океанским глубинам нет. Нет эмпирики без эмпирей. С книгой ли, без нее, а вне теории никакого погружения нет, и потому можно сказать, что книга все равно есть, даже если кто-то ее в руках не держал, а таких людей нам видеть доводилось. В общем, я клоню к тому, что книга – тоже жизнь. И не обязательно в том смысле, что жизнь априори вписана в Книгу Бытия.

Книга прописывает биографию, причем порой так, что биография превращается в био-библио-графию и, согласимся отчасти с противниками книжного знания, в био-библио-танато-графию, ведь вторжение «танато-» тоже, скорее, от Книги. Так или иначе, а три тома приключений Незнайки прописали мое воспитание, формирование, образование, короче говоря, они стали моим Bildungsroman. Особенно запоминающимся оказался третий том, «Незнайка на Луне». В общем, моя биография была бы, думаю, совсем иной, если бы не эта книга. А вот стала бы она столь значимой, не случись у меня с ней травматичной истории, этого мне, конечно, не узнать. Возможно, именно травма вывела на первый план третий том приключений. Вполне возможно, что в течение так сказать всей жизни я отстаиваю книгу «Незнайка на Луне» еще и по той причине, что доказываю ее великое значение своей первой учительнице.

Вот какая, собственно говоря, травматичная история приключилась. В первом классе учительница попросила каждого учащегося принести на урок внеклассного чтения свою любимую книгу[1]. Я был в восторге от этой затеи. Мы будем читать любимые книги! Я смогу разделить свою любовь с одноклассниками!

И вот с «Незнайкой на Луне» в портфеле я бегу в школу. И вот долгожданный урок. И вот очередь доходит до меня. И вот я объявляю свою любимую книгу…

…До меня не сразу доходят слова учительницы: «Эту книгу мы читать не будем. Она нам не подходит»… Этого не может быть… Так не бывает… Ведь еще Листик из Солнечного города говорил не просто об удовольствии от чтения, но о необходимости им делиться с другими коротышками. Удовольствие поддерживается через другого. Разве не так?

Теперь я, конечно, могу учительницу понять, но, впрочем, не оправдать. Да, действительно, «Незнайка на Луне» – книга серьезная, можно даже сказать, она представляет собой фундаментальный университетский труд, посвященный критике капиталистического дискурса, и в этом отношении она вовсе не детская, совсем не для первого класса, кто-то ошибся, написав на ней, что она предназначена «для детей младшего школьного возраста»[2]. И начинается она сразу с вопроса о времени и его относительности для людей больших и маленьких. Вот они, эти самые первые строки:

С тех пор как Незнайка совершил путешествие в Солнечный город, прошло два с половиной года.

Хотя для нас с вами это не так уж много, но для маленьких коротышек два с половиной года – срок очень большой [1, c. 5][3].

Время учительницы и мое не совпадали. В своем времени она, вероятно, была права, но в моем я был отвергнут. Если вы объявляете мою любимую книгу вне внеклассного чтения, то и я вместе с ней тоже оказываюсь вне, вне вашего класса. Внешний я человек, внесуществующий, как сказал бы Лакан. Типа с Луны свалился. Мы пребываем с учительницей в разных временны́х интервалах. Таков один из уроков урока внеклассного чтения.

Сколько раз мне предстояло в жизни слышать этот вопрос: «Ты что, с Луны свалился?!» Его задавала мама, учителя и даже друзья. Обычно вопрос этот означает, что человек не знает самых простых вещей. А кто вам, скажите, пожалуйста, разъяснил, что они простые? А кто утвердил, что данность дана, и всё тут? В духе того же Лакана, можно сказать: не-всё тут. Нет, не всё. Или даже: да не-всё тут, не-всё Dasein.

«Ты что, с Луны свалился?!» – так могла сказать из своего времени учительница. Свалился? Падение, даже если и мгновенное, связано со временем. Лакан, рассуждая об экспериментальной науке, которая определяется вводимой в реальное мерой, называет часы Гюйгенса «органом, реализующим гипотезу Галилея о гравитации тел, т. е. о равномерном ускорении, которое, будучи всегда одним и тем же, определяет закон всякого падения» [49, c. 56]. Лакан вообще нередко говорит о небесах, Луне и звездах, ведь он уверен, что именно с наблюдения за небом, звездами, созвездиями берет начало человеческая наука. Падение с Луны, впрочем, относится не столько к научному знанию, сколько к интерсубъективному времени, учреждающему порядок между людьми, в том числе, между учителями и учениками. Даже если ученики поют прямо на уроке The lunatic is in my head, The lunatic is in my head.

Да, вполне возможно, учительница была права. Недетское это дело рассуждать о времени, теории и практике, эмпирике и эмпиреях. Впрочем, почему бы не почитать сейчас, пока есть время, о том, что будет понятно потом, лет через двадцать благодаря профессору Фрейду. О чем почитать? Ну, скажем, о полемике двух ученых, Знайки и профессора Звездочкина. Профессор в восторге:

– Вы, мой друг, великий ученый! Вам принадлежит честь открытия не только лунита, но и антилунита: так я и предлагаю назвать это новое вещество.

– Вещество это, однако, еще не открыто, – возразил Знайка. – Открыто, мой дорогой, открыто! – закричал Звездочкин. – Вы открыли антилунит, так сказать, теоретически. Нам остается только практически доказать его существование. Так ведь делались многие открытия в науке. Теория всегда освещает путь практике. Без этого она ничего не стоила бы! [1, c. 429]

С профессором Звездочкиным соглашаются и профессор Лакан, говорящий, что «условия науки не могут быть созданы эмпиризмом» [45, с. 149][4], и профессор Фрейд, которому весьма близка мысль о невозможности чисто эмпирического знания:

– Уже при описании нельзя не применить к материалу некоторые абстрактные идеи, которые берутся, конечно, не только из нового опыта <…> об их значении договариваются, постоянно ссылаясь на эмпирический материал, из которого они вроде бы берутся, но который на самом деле им подчиняется [73, с. 86].

Вот и получается, что теория не только освещает путь практике, но и подчиняет ее; так сказать, освещая, подчиняет. Как ни печально, но и это тоже плоды просвещения, равно как и культ факта. Эмпирический факт – не что иное, как фетиш, поддерживаемый верой и правдой поклонения. Ладно, никак нам не развести в стороны теорию и практику, и об этом отдельный разговор, но не в этот раз. В этот раз – не-всё; и мы переносимся на долгие годы вперед.

Глава 2

Двадцать пять лет спустя: обретение друзей Незнайки в журнале «Кабинет»

Незнайка во времена перестройки объединяет друзей вокруг журнала «Кабинет». – Незнайка вместе с Лаканом успокаивают знанием, которое всегда остается не-всем. – Лиотар рассказывает о нарративном незнании. – Фигура Незнайки проглядывает сквозь дискурс. – Сознание Незнайки и пробуждение совести.

С тех пор как первая учительница отвергла Незнайку, прошло двадцать пять лет, срок весьма значительный не только для коротышек. И двадцать пять лет – не двадцать пять равных отрезков. Время разгонялось. Оно приобретало ускорение; к тому же, как всем известно, «когда чем-нибудь занят, время течет быстрее» [1, c. 412]. И вот, размышляя над искусством переходного периода, известного как перестройка, мы решили с друзьями основать журнал. Журнал для себя, журнал для друзей. А что нас объединяло? Интерес к современному искусству в самом широком контексте и жажда его понимания, для которого не хватало слов. Широкий контекст нашего безудержного познания включал критическую теорию, поэзию, философию, психоанализ, шизоанализ, психиатрию, семиотику, лингвистику, этнологию и многое другое. Новое время требовало нового искусства, а новое искусство – нового понимания. Горизонты расширялись, и росла опасность того, что времени на понимание не хватит никогда. Чтобы хоть что-нибудь в этом времени понимать, нужно было из него выпадать. Тут-то и возник призрак вечно выпадающего Незнайки и успокоил всех: «Ну, не страшно, что вы даже не знаете того, чего не знаете. Это – то самое не-знание, которое поддерживает поиск знания».

Призрак Незнайки, конечно, был не только литературным героем, но и представителем нарративного знания, которое для научного знания, есть незнание. У фантазера Незнайки с точки зрения науки вечно все получается шиворот-навыворот. Бюрократические стандарты и позитивистские таблицы университетского дискурса не для его вольного духа. Он выпадает.

Наше обращение к Незнайке, этому «мастеру присочинить», было поддержано той мыслью Жан-Франсуа Лиотара, согласно которой, по крайней мере со времен Платона, научное знание «не может узнать и продемонстрировать свою истинность, если не будет прибегать к другому знанию – рассказу, являющемуся для него незнанием» [52, с. 74]. Так нам стало понятно, что одним из выходов из пространства университетского дискурса является нарративное незнание.

Кстати, обращение к Жан-Франсуа Лиотару в связи с Незнайкой никак не случайно. Именно его теории постсовременности послужили одним из дискурсивных оснований того самого журнала «для себя, для друзей», о котором идет сейчас рассказ. В 1993 году по приглашению журнала к нам приехал Жан-Франсуа Лиотар и получил в подарок небольшую книгу с переводами его текстов на русский язык. Книгу мы издали в качестве приложения к журналу тиражом девяносто девять экземпляров, которые роздали друзьям. На авантитуле летал логотип – Незнайка. Жан-Франсуа, конечно же, заинтересовался им. Что это за тип предваряет его статьи? Что это за сочетание дискурса и фигуры? Разумеется, мы достаточно подробно рассказали об агенте нарративного незнания, коротышке по имени Незнайка, прилетающем в космическом корабле, построенном под руководством Знайки, из коммунистического Цветочного города на капиталистическую Луну, чтобы своим настойчивым незнанием подрывать идеологические устои местных порядков, а точнее, – беспорядков. То, что является для лунных коротышек данностью, Незнайке не дано. Не-всё тут!

Кстати, об этом не-всём. В своем знаменитом катабасисе, книге «Толкование сновидений», Фрейд пишет, что самое сложное при объяснении принципов психоаналитического толкования, – это мысль о том, что задача никогда не будет выполнена полностью. Сколько ни старайся, а всего не получишь. Сколько ни усердствуй, а выйдет не-всё. Впрочем, Незнайке это и объяснять не нужно. Он понимает профессора Фрейда с полуслова.

Возможно, самым главным в этой нашей затее с журналом оказалось то, что все его сотрудники, Ирена Куксенайте, Тимур Новиков, Сергей Бугаев Африка, Олеся Туркина и я, – были символическими детьми Незнайки. Понятно, что каждый из нас любил в детстве еще и другие книги, но «Незнайка на Луне» занимал у каждого из нас на полке совершенно особое место и, главное, особенное место в памяти. Если моя первая учительница оказалась противницей такого нарративного незнания, то друзья по журналу с детства были восторженными поклонниками героя книги Николая Николаевича Носова. Кстати, раз уж мне вновь вспомнилась травматичная сцена урока внеклассного чтения, то стоит предположить, что ситуация тогда могла сложиться следующим образом: учительница пробежала глазами по первым абзацам, прочитала об архитектурных преобразованиях в Цветочном городе и о начавшейся там масштабной индустриализации, дошла до промышленных предприятий, фабрики по производству разнообразной одежды, «начиная с резиновых лифчиков» [1, c. 6], и решила, что это – очень странная книга для самых маленьких.

Вернемся к журналу. Он был назван «Кабинет», и Незнайка сразу же стал его логотипом. И мы не с Луны свалились, хотя, конечно, кому-то так покажется, в первую очередь, пожалуй, тому, кто не сумел понять коллегу Звездочкина, представителя, между прочим, университетского дискурса. Можно сказать, тогда в самом начале 1990 года, мы готовы были в ответ на все тише звучащий призыв Ленин – Партия – Комсомол! воскликнуть Незнайка – Дружба – Кабинет! Тем более что и в книге есть эпизод, когда лунатик Клюква, глядя на Незнайку и Козлика, признает: «Смотрите, братцы, значит, есть дружба на свете!» [1, c. 399].

Что, кстати, значит, – Незнайка стал логотипом «Кабинета»? – спросите вы. В каком смысле «логотипом»? Отпечатком слова, – ответим мы. А кто-то добавит: оттиском образа. Незнайка – тип оттиска, отпечаток не-знания. Он представляет нам ту мысль Лиотара, согласно которой дискурс и фигура соприсутствуют в любой репрезентации, но при этом остаются несоизмеримыми друг другу и несводимыми друг к другу. Кстати, о фигуре Незнайки. Она нам хорошо известна не только по описанию Николая Носова, но и благодаря иллюстрациям Генриха Валька. Незнайку отличает широкополая шляпа, из-под которой выбиваются резкие пряди волос, брюки, рубашечка с закатанными рукавами и галстук. Коротышки Цветочного города узнают его издалека, ведь одежда его бросается в глаза своими экстравагантными цветами – желтыми, канареечными брюками, оранжевой рубашкой, зеленым галстуком и голубой шляпой. Будем мы обращать внимание на всю эту пестроту, или не будем, – не важно, а важно то, повторим еще раз, что фигура эта не сводима к дискурсу, она оказывается всегда уже ему внеположенной, откуда мысль Лиотара о подрыве дискурсивного фигуральным; и даже по одной этой причине дискурс не может замкнуться, не может не стать не-всем. Фигура как бы торчит из дискурса, или, скажем, из него выбивается голубая шляпа. Видимое выглядывает из читаемого. Такова фигура речи. Истина при этом «обнаруживается не в порядке познания, она встречается в его беспорядке как событие» [82, c. 135]. Фигура разрывает дискурс, Незнайка совершает прорыв. Его явление – Событие.

Впрочем, для логотипа нашего журнала была выбрана другая фигура Незнайки, скажем, более технологическая – космическая, в скафандре и гермошлеме. Главное, однако, то, что Незнайка – фигура дискурса, основанная на отрицании. Можно сказать, он отрицает знание, а можно, что возвращает фигуру вытесненного знания, делая ее достоянием со-знания. Того знания, которое предполагает, как сказал бы Лакан и другого с маленькой буквы, и Другого с буквы большой. Сознание оказывается всегда уже совместным, разделенным, интерсубъективным. Похоже, об этом нам тоже говорит его имя – Незнайка.

Здесь, в связи с сознанием Незнайки, уместно вспомнить историю, произошедшую с ним во время путешествия в Солнечный город; историю которую можно назвать «Пробуждение совести». Начинается она с того, что Незнайка с помощью волшебной палочки превращает одного коротышку, кстати, невероятного любителя книг, в осла. Эпизод этот, кажется, не оставляет в сознании Незнайки никакого следа. Однако, когда он, лежа в номере гостиницы «Мальвазия», слушает сказку о сестрице Аленушке и братце Иванушке, превратившегося в козленочка, бессознательное восстает, совесть пробуждается. Такое с Незнайкой происходит впервые: «Он мысленно разговаривал сам с собой, и от этого ему казалось, что с ним разговаривает какой-то находящийся внутри него голос» [2, c. 283]. Этот голос упрекает, обвиняет, угрожает измучить так, что жизнь сахаром не покажется. Голос приходит в ночной тиши, когда стихает дневная суета, когда не слышен шум дня. И надо же, голос этот еще и усмехается, да к тому же уверяет, что Незнайка сам свою вину знает, вот только не знает, что знает:

«Ничего я не знаю!»

«Знаешь, знаешь! От меня, братец, не скроешь!»

«А кто ты, что от тебя даже ничего не скроешь?» – насторожился Незнайка.

«Кто? – с усмешкой переспросил голос. – Будто не узнаешь? Ведь я твоя совесть» [2, c. 283].

С этого момента и до конца книги совесть то и дело будет приходить к Незнайке в ночной тиши. Он, пытаясь хоть как-то уменьшить ее давление, прибегает к разным уловкам, в том числе и к своему «говорящему имени»:

«Я не знал, что все так плохо получится».

«А почему не знал? Ты должен был знать. Почему я все знаю?» – твердила совесть.

«Ну, то – ты, а то – я. Будто не знаешь, что я – незнайка!» «Не хитри, не хитри! – с насмешкой сказала совесть. – Ты все понимаешь прекрасно, только прикидываешься дурачком – незнайкой».

< … >

«Нет, я дурачок!» – упрямо твердил Незнайка.

«Неправда! Ты и сам не считаешь себя глупым. На самом деле ты гораздо умней, чем кажешься. Я тебя давно раскусила, поэтому и не старайся меня обмануть – все равно не поверю» [2, c. 444–445]

Глава 3

Психо-техно Не-знайка выводит на сцену Голема Со-знания

Незнайка как психо-техно субъект. – Смещение знания от психического регистра субъективации к технологическому. – Ракета знает и не только. – Техносфера и плоды Просвещения. – Истина, Буква, Смерть. – Истина и Знание. – Лакан, просматривая сферы, обнаруживает неучтенную алетосферу, до отвала заполненную латузами. – Микрофон помогает Незнайке, Пончику и Нилу Армстронгу оставаться в алетосфере.

Незнайка, не только лого-тип, но и психо-техно-тип, тот еще тип, совсем, кстати, не кабинетный, непоседа, так сказать. При этом он пролагает в «Кабинете» маршрут «Психо-Техно». Именно эти два греческих слова – ψυχή τέχνη – стали появляться на авантитуле журнала вместе с фигурой Незнайки.

Почему Незнайка – психо?

Потому что у него есть душа [ψυχή], о нем не скажешь, что он не одушевлен, или не одухотворен. Это понятно и первой учительнице, и кабинетным друзьям, и детишкам, и даже их родителям. Он пока еще живет в воображении немалого множества коротышек.

Почему Незнайка – техно?

Не потому что он устремлен к техническим изобретениям, подобно Винтику и Шпунтику, а потому что одержим бессознательным влечением к познанию, скорее художественному, чем научному. Его метод, если о таковом можно говорить, это – искусство [τέχνη]. К тому же понятно, что сам он продукт техники, воображения писателя и художника. Да и три тома его приключений – плод Просвещения, производное университетского дискурса. Без техно-прогресса, модернизации, индустриализации здесь никак не обойтись. Девиз таков: «У кого ума достаточно, тому и волшебная палочка не нужна» [2, c. 492]. Приключения Незнайки связаны с невероятным множеством техногаджетов, этих, как называл их Фрейд, человеческих протезов. Незнайка обитатель техносферы, и у себя на Земле, и на Луне. В земном путешествии в Солнечный город он встречается с великим множеством научно-технических объектов. «У Незнайки, который страшно интересовался разными машинами и механизмами, разбегались глаза» [2, c. 263]. Еще бы им не разбегаться!

В Солнечном городе он знакомится с мотоциклами на резиновых гусеницах; реактивными роликовыми труболётами; спиралеходами; автоматическими кнопочными такси, управляемым ультразвуковым локаторным устройством; прыгающей, плавающей и летающей машиной; солнечными батареями, преобразующими световую энергию в электрическую, накапливаемую в аккумуляторах; комбайнами, работающими на электромагнитной энергии и управляемыми на расстоянии через зеркальные шаровидные экраны телевизионных передатчиков; машинами рассказывания сказок с зеркалом-экраном для их показа; управляемой дистанционным пультом сельскохозяйственной машиной «Радилярия»; новейшим усовершенствованным пешеходным радиолокатором (НУПРЛ) для защиты от ветрогонов; усовершенствованными шкафами-пылесосами и подметающей машиной «Кибернетика» в гостиничном номере; экранами, с которых малышка-администратор полностью автоматизированной гостиницы «Мальвазия» приветствует посетителей; пятьюдесятью двумя шаровидными телеэкранами наблюдения за городскими перекрестками в отделении милиции[5]; шахматными автоматами, снабженными электро-вычислительными устройствами и магнитофонной лентой; автоматическими навигаторами в автомобилях; вращающимися домами архитектора Вертибутылкина и домами архитектора Арбузика, сделанными из прессованной пенорезины, гидрофобного картона, синтетического пластилина, пенопластмассы и светящегося пенофеногороха; универсальными круговыми самоходными комбайнами, каждый из которых идентифицирован не номером, а именем собственным, отмечающим его сингулярный, а не серийный характер – Эксцентрида, Циркулина, Рондоза, Орбита, Вертушка, Планетарка и другие.

В путешествии на Луну Незнайка узнает: и скафандры, и гермошлемы, и радиотелефоны, и приборы невесомости, и гравитонные телескопы, и гравитонные локаторы, и целлофановые трубочки, и трубочки хлорвиниловые, и саморегулирующиеся космические духовые шкафы, и термостаты, и космические зонтики из тугоплавкого алюминия, и усовершенствованные резиновые дубинки с электрическим контактом (УРДЭК), и красные язычки, высовывающиеся из всех приборов, дабы получить сантик, и, наконец, электронную вычислительную машину. И это, конечно, далеко еще не всё. Не-всё тут!

В общем, Незнайка показывает: он – не псюхе [ψυχή] и не техне [τέχνη], а псюхе-техне, или, позволим мы себе говорить – психо-техно. Душа его искусна, а искусство [τέχνη] всегда уже предполагает причастность души, которая не выживает без буквы, без письма, без писателя. Мертвая, казалось бы, буква одухотворяет, – отмечает Лакан. Нет психо без техно, – напоминают Фрейд и Деррида. Более того, именно техно, а не психо теперь обладает знанием. Незнайка объясняет Пончику: «Ракета лучше тебя знает, что нужно делать. Она знает, что ей нужно лететь на Луну» [1, c. 109]. Да, интеллектом наделены приборы, откровенно те, что появятся в недалеком будущем: умные ракеты, компьютеры, программы которых как бы сами себя рекомендуют обновлять, навигаторы, айфоны, смартфоны… Кстати, умная ракета работает вот как. Она

приобрела такой угол наклона, что в поле зрения оптического прибора, оборудованного фотоэлементом, попала Луна. Свет от Луны был преобразован фотоэлементом в электрический сигнал. Получив этот сигнал, электронная управляющая машина ввела в действие самонаводящееся устройство, в результате чего ракета, совершив несколько колебательных движений, стабилизировалась и полетела прямо к Луне. Благодаря самонаводящемуся устройству ракета, как принято говорить, оказалась нацеленной на Луну [1, c. 92].

Впрочем, в нашей истории важно, что Пончик не останавливается на перепоручении функций сознания техническому объекту, он идет еще дальше и изымает авторизацию субъекта психо из программы техно-ракеты. Он говорит Незнайке: «А ты за ракету не расписывайся! Ракета сама за себя отвечает» [1, c. 109]. И не-всё тут!

Там, где есть душа, там с ней не могут не приключаться удивительные происшествия. Она может выходить из себя, пребывать вне себя. Душа не может не переселяться. К вопросу выхода за пределы своей орбиты мы, думаю, еще вернемся, а пока скажем, что порождение воображения способно выходить из-под контроля, превращаясь в Голема Со-Знания, в то, что исходит из знания, обретая автономию существования.

Так от Незнайки через Знайку приходим мы к автономному творению знания [τέχνη] – к Голему, одухотворенному то ли вложенным в уста Словом, то ли Словом, начертанным на лбу. Словом, которое оживило Голема, по преданию, было истина («эмет»). И истина эта была истиной жизни и смерти, искусственного и естественного. Стоило стереть первую букву, алеф, в «эмет», как наступала смерть, «мет». Словом, Истина – Буква – Смерть: таков урок Голема. И прямо во время урока раздается громоподобный голос Лакана:

претензии духа так и остались бы неколебимыми, не сумей буква доказать, что всё, имеющее отношение к истине, производит в человеке она сама, без какого бы то ни было вмешательства со стороны духа. Откровением это было Фрейду, и открытое им он назвал бессознательным [44, c. 67].

Такова истина. Истина Незнайки и Лакана. Кстати, истина и знание, для Лакана, отнюдь не одно и то же, ведь иначе он принадлежал бы не психоаналитическому, а университетскому дискурсу. Истина – то, чего знанию не достает для полного осуществления. Истина ускользает; она «есть то самое, о чем знание не может узнать, знает оно его или нет, не задействовав собственное незнание» [45, c. 152]. Знание благодаря истине пребывает в движении, оно отличается незавершенностью, неполнотой, и вопреки всем своим обещаниям, оно – не-всё. И разве можно было бы говорить о Знайке, не будь – даже если и в отсутствии – Незнайки?

Поле истины говорящего субъекта, то есть субъекта бессознательного – область психоанализа. И истина, напоминает Лакан, – всегда уже не-вся. По крайней мере, так она понимается в психоаналитическом дискурсе. Размышляя о другой истине, о научной, принадлежащей университетскому дискурсу, Лакан вводит понятие алетосферы. Он предостерегает:

Здесь главное не запутаться. Алетосфера – ее можно записать. Если у вас есть с собой маленький микрофончик, считайте, что вы к ней подключены. Поразительно то, что находясь в космическом корабле, который несет вас к Марсу, вы все равно сможете к алетосфере подключиться. Более того, когда двое или трое людей отправляются погулять на Луне – поразительный структурный эффект – не случайно, поверьте мне, остаются они, совершая этот подвиг, в алетосфере [43, c. 203].

Комментарий, конечно же, весьма уместный к путешествию Незнайки и Пончика на Луну. Экспедиция двух коротышек, к слову неполного и полного, действительно производит поразительный структурный эффект в алетосфере, в этом пространстве – незабвенной возвращающейся – истины. И связан в данном случае этот эффект с психо-техно, или, иначе, с психо-техно-логическим подключением к шару истины, причем – с возможностью записи голоса, его сохранения, переживания им смерти своего носителя. Потому Лакан и указывает на маленький микрофончик, позволяющий оставаться на связи с миром, с миром научной истины. Голос поддерживает космос. Да, да, это не оговорка – именно космос, алетосферу, сферу, воображаемую замкнутую форму, в которой нет нехватки, никакого тебе ни-всё.

Кстати, писатель из Солнечного города, Смекайло, записывает свой голос и голоса других коротышек с помощью микрофона на специальный прибор, известный как бормотограф. Можно сказать, он если и выходит из алетосферы, то в фантазмосферу: «Я, так сказать, незримо отсутствовал, перенесясь воображением в другие сферы…» [2, c. 118], – сообщает он Винтику и Шпунтику.

Голос между тем, будучи не локализуемым в пространстве подобно образу, оказывается «закадровым» объектом-ориентиром. Будь то Пончик с Незнайкой, или Армстронг с Олдрином, «эти так называемые астронавты справились бы гораздо хуже, не сопровождай их все время маленькое а человеческого голоса» [43, c. 203][6]. Объект-голос, объект а, вот что позволяет Незнайке и Пончику оставаться в алетосфере. Не без помощи микрофончиков в гермошлемах, разумеется.

Технический объект, микрофон, воспринимает голос, преобразует звуковые колебания в электрические и распространяет их по алетосфере. Алетосфера – «место, где располагаются создания науки» [43, c. 202], сфера истины науки, недаром она встраивается в другие сферы – атмосферу, стратосферу, ионосферу, техносферу и даже дромосферу. Впрочем, важно здесь, как отмечает Лакан, не то, что наука расширяет или усовершенствует представления людей о мире, а то, что она привносит в него вещи, которых раньше не существовало, которые не даны землянам в их восприятии. Примером такого рода «вещей» служат, например, колебательные и волновые процессы, магнитные и гравитационные поля. Такова формализованная истина науки. Пространства пребывания плодов научного творчества описываются Лаканом в негативных терминах: как не-материя [insubstance