НОЧНИК ПИСАТЕЛЯ

В ГОСТИ К МАМЕ

Все мы поначалу часто ходим к родителям. Затем всё реже и реже, и реже. Так и он ходил к ней чуть было не каждый день, а потом всё реже и реже, и реже.

– Ты прости меня, мам, – говорил он. – Я так редко захожу к тебе. Но ты так часто снишься мне, что я всегда чувствую твоё присутствие рядом.

Листва завалила и столик, и скамеечку, и мамину могилку. Он встал на колени. И начал аккуратно разгребать листву с земли.

– Мне поначалу тяжело было. Вот и ходил каждый день. А теперь ты ко мне заходишь каждый день. Так что ты не думай, я не забываю про тебя. Даже наоборот. Только чаще стал думать о тебе.

Он встал и небрежно сбросил всю листву со стола и со скамейки прочь между оградок. Сел. Достал из сумки чекушку водки, жестяной шкалик, заранее нарезанные ломтики домашнего сала и кусочки бородинского хлебушка.

– Знаешь, мам, я тут как-то на днях пообщался с ребятами. Беспокоился, что это всё неправильно. Что я не должен видеть тебя так часто. Боялся, что тебе на том свете плохо, поэтому ты приходишь. Что ты хочешь мне сообщить о чём-то.

Стопочка горячей быстро осела на животе. Пару секунд поморщился. Он не стал сразу заедать. Терпел. Выпить для него не было чем-то, что должно было притупить боль. Это были удары по больному сердцу, что кровоточит. На! Получай, дура!

– Не хотел другим об этом признаваться. Только потом узнал, что это нормально. Что всем снятся их матери. И это не от того, что тебе там плохо может быть. А от того, что мне тут плохо. На этом свете. Без тебя.

Перетерпев, он взял кусочек сала и начал долго его жевать. Как лекарство от неприятного привкуса во рту, который возникает когда болит сердце.

– Рано или поздно все мы становимся сиротами. И будь тебе пять лет, двадцать или шестьдесят – неважно. Мама есть мама. В любом возрасте. К такому никогда не бываешь готов. Как бы не убеждал себя в обратном.

Он глядел по сторонам. Русское кладбище – ветхие надгробия с облупленной краской и неухоженные могилки. Как мало живых и как много всеми забытых усопших.

– Ребята стали признаваться, что стали забывать голос мамы. Их мамы просто приходят к ним и молчат. Потому что не помнят голос мамы. Не помнят, каково это, когда мама говорит. Но не я, мам. Они сами лишили их голоса.

Он достал из сумки старенький потрёпанный телефон-раскладушку бежевого цвета со стёртыми боковинами, царапинами и сильно расшатанным гнездом зарядки.

– Всё это время, я считал, что я дурак. Или безумец. Даже не знаю. Марина говорила, что мне стоило его выкинуть и отпустить тебя. Друзья тоже самое говорили. Хотя я в них искал совсем иной поддержки. Я даже почувствовал сомнения. Теперь же, мам, я думаю, да пошли они все на хуй. Я всё правильно сделал.

Он достал из сумки второй телефон. Чёрный смартфон. Поновее. На нём он открыл записную книжку и нашёл номер записанный как «Мама». Позвонил. Пара гудков, после чего услышал голос. Её голос:

– Здравствуйте. Вы позвонили Оле. Если вы слышите это сообщение, значит, я не могу сейчас подойти к телефону. Можете не оставлять сообщение, я его не буду слушать и просто удалю. Не беспокойтесь, как только я освобожусь, обязательно перезвоню. Всего хорошего!

ВОЙНА – АД КАЖДОГО

С тех пор, как я вернулся домой, меня все спрашивают:

– Ну расскажи, – говорят, – что там, как там?

А что я скажу? Война – это ад. Но есть такая профессия – убивать.

Мы не называли это войной. Она была у других. У правительственных войск, у революционеров, у сепаратистов и даже у соседних стран, решивших аннексировать чужой кусок земли.

Мы это называли «миротворческая операция на территории братской республики». Мы были не военные, мы были миротворцы.

Точно также нельзя было называть пропагандой то, что творилось в учебке. Это агитация. Но права на собственное мнения у нас не было.

Когда я подписывал контракт, – где, кстати, ни слова не было сказано о том, что я, оказывается, миротворец, – активные военные действия уже практически прекратились. Но всё равно было страшно.

Нас отправили в столицу региона. Второй город страны. Наша задача, как оказалось, была небольшой: просто поддерживать порядок. В какой-то момент я даже поверил, что мы действительно прилетели, чтобы восторжествовал мир. Хотя я и молчал, патриотично помня об отсутствии права на мнение, но никак не мог избавиться от ощущения оксюморона: войной проложить путь к миру.

Большую часть времени мы находились в укреплённой базе в аэропорту. Занимались всем, чем угодно, но только не военными действиями. Тренировки, куда ж без них. Но куда чаще это строительные работы либо обслуживание.

Лично я был помощником повара. Но недобросовестным. В основном я просто чистил овощи. И вот однажды старший повар посмотрел, как я почистил картошку, срезал все ростки, которые я проигнорировал, собрал их в миску и поставил передо мной со словами:

– На, жри.

Я смотрю, удивляюсь, думаю: «Он что, рехнулся?». А потом он добавлял:

– Если ты жрать это не хочешь, зачем других заставляешь?

Ну это армия, – подумал я, – наверное, по другому здесь не получается. Так доходчивее, наверное.

Да и платили мне за это тогда в пределах четырёх тысяч за сутки. Это если не боевые. Если вдруг боевые, то все двенадцать. На то время это были нереально приличные деньги.

Чтобы получить боевые, достаточно просто постоять часовым на посту. Либо поучаствовать в безобидной перестрелке.

Как происходили безобидные перестрелки? Ну например, бывало, местные сумасшедшие перебарщивали с самогоном, доставали из-под пола отцовское ружьё и шли к стенам нашего лагеря судьбу на прочность проверять. Они что-то кричали нам, затем стреляли в воздух. Мы, конечно же, ничего не понимали, потому что не знали языка, и просто кричали что-то аналогично невнятное в ответ и симметрично стреляли вверх.

По итогу: никто не пострадал, а оклад тройной. Не красота ли?

А в остальное время четыре тысячи за то, что ты тупо в картошке колупаешься. Или, например, таскаешь из стороны в сторону измазанную гуталином шину. Почему бы и нет?

И вот настал момент.

Набирали добровольцев в разведгруппу. Рвались все. Во-первых, тройной оклад со возможными дополнительными премиальными. Во-вторых, ты вроде как воевать прилетел, а занимаешься не пойми чем и скучно до невозможности. Меня, к счастью, взяли.

Наша задача была небольшой. В течение нескольких дней нам надо было прочесать территорию вокруг большого укреплённого пункта. Его держала организованная преступная группа. Местные сумасшедшие и бандиты. Сколотили банду на фоне гражданской войны.

Не сказать, что это было угрозой нам. Мы взяли бы штурмом это пункт за сутки. Но командование не стремилось за наградами и терять людей ради этого считалось глупым. Поэтому решили просто осадить этот пункт и ждать, когда они сами там передохнут с голоду и от отсутствия воды и электричества. Ну или сдадутся.

Проблема была в том, что мы ждали, а они всё не дохли. Что-то было не так во всей этой истории. Вот и нас отправили разведать.

В нашей разведке не было ничего фантастического. Мы должны были переходить с одной точки на другую. Если бы видели аванпост противника, не приближались к нему, держали дистанцию, изучали, давали сведения на базу и двигались дальше.

Аэропорт – это всегда край города. С одной стороны мегаполис, с другой бескрайняя площадь пустой земли либо частный сектор, как было в нашем случае.

Все местные деревеньки были оставлены их жителями. Большинство покидало свои дома в спешке. Поэтому что-то оставалось. Чем, конечно, не могли не воспользоваться мародёры. Но это были не только вещи. Были оставлены и домашние животные.

Все существа на этой планете, как и люди, очень разные. Вот посмотришь на котов, ну чем-то похожи между собой, но каждый в отдельности такой уникальный, со своим характером и поведением.

Проходя мимо одной деревни к нам привязалась собака.

Это была очень глупая собака. Самая настоящая сука. Для неё никогда не было одного хозяина. Она готова была увязаться за любым. Достаточно было поделиться с ней едой или приласкать. А могла увязаться и без этого.

Об истории этой собаки можно было только гадать. Её приветливость всем подряд посреди ожесточённой междоусобной войны оставалась для нас загадкой.