Эринии и Эвмениды

Размер шрифта: 13

Автор обложки Kateshi Kittano

Иллюстратор Риган Хэйс

Внимание: в тексте содержатся упоминания наркотических средств. За незаконный оборот наркотиков предусмотрена ответственность, в том числе пожизненное лишение свободы, а их потребление вызывает зависимость и непосредственно угрожает жизни и здоровью человека.

Сам Дьявол держит нить судеб и правит нами; В предметах мерзостных находим прелесть мы И к Аду каждый день спускаемся средь тьмы На шаг, без ужаса, зловонными ходами.
Ш. Бодлер «Цветы зла»(пер. с франц. А. А. Ламбле)

Пролог

Холод обжигает меня. Прежде чем ледяные воды реки смыкаются над головой, я успеваю набрать воздуха в легкие. И погружаюсь в темный омут.

Пытаюсь разглядеть хоть что‑то в этой впавшей в зимнюю спячку тьме. Пальцев уже не чувствую, хотя прошло лишь мгновение – секунда, превратившаяся в вечность, в зацикленный эпизод последнего трагического действа, главные роли в котором отданы нам. Мне и тонущей Даньел.

Вот она, рядом со мной, словно повисшая на нитях кукла-марионетка. Одно движение хозяина – и кислород выпорхнет из нее ускользающими вверх пузырьками. Глаза ее расширены от ужаса, как и мои собственные; руки судорожно хватают пустоту. Но вес воды так тяжел, что нас обеих камнем утягивает на дно.

Еще вчера мы готовы были свернуть друг другу шеи. Но сейчас, в объятиях ледяной реки, мы обе желаем лишь одного – спастись. Дэнни смотрит на меня и беззвучно кричит, глотая воду. Одна рука успевает ухватиться за рукав моей блузки, но затем отпускает, не в силах удержать. Веки Дэнни начинают смыкаться, словно сон наконец одолел ее. Разве не этого я хотела? Увидеть, как испустит последний вздох та, что уничтожила мою жизнь?

Мой бывший друг. Мой мстительный враг.

Должна ли я спасти тебя, Даньел?

I. Эринии

Месяц назад

У всех есть темные пятна в прошлом, которые невозможно стереть. А некоторые невозможно скрыть, являя всему миру вопиющее уродство.

Такие грехи мы носим, точно алые буквы, вышитые на груди. Они как напоминание, предупреждение для остальных, чтобы нас обходили стороной и бросали в спину насмешки, не давая забыть о несмываемом позоре. Если такое вообще забывается.

Ах, если бы можно было, как в старину, купить пару-тройку индульгенций и облегчить душу от тяжести прегрешений! Но, в отличие от великодушной церкви, миряне не спешат прощать чужие ошибки. И пока одни брезгливо сторонятся, другие берут в руки кнут.

И никакие индульгенции тут не помогут. Не спасут от холодных глаз Даньел Лэнфорд, в которые я смотрю – и вижу в отражении не себя, а лишь тени прошлых ошибок. Грехов, которые она и не думает мне отпускать.

Потому что отпустить можно лишь те грехи, в которых раскаялись.

– Ты ведь знаешь, что в Уэст-Ривере везде есть мои уши, правда, Би?

В ее голосе – лязг металла. Конечно, я осведомлена о том, что за мной неустанно следят, донося о каждом неосторожном шаге. Я примечаю клочок бумаги, торчащий из кармана синего форменного пиджака Даньел.

«Директору Остину Хайтауэру…»

Получаю резкий толчок в грудь. Лицо Даньел перекошено злостью из-за моего молчания. Мэй Лин подзуживает подругу, трогая за острый локоток.

– Ты думала, что так легко покинешь Уэст-Ривер? – Даньел издевательски щурится, ее лицо кажется позеленевшим в отсветах стен туалетной комнаты. – Просто настучишь на нас Хайтауэру и тебя тут же заберут?

Мэй Лин скептически фыркает и ковыряет под ногтем.

Я мотаю головой, уверяю, что не понимаю, о чем она говорит, но мне не верят. В ответ Даньел вынимает из кармана свернутый вчетверо мятый лист, на котором отчетливо проступает мой почерк. Теперь не отвертеться.

– Это нашли в твоем столе, Би. Все еще хочешь врать мне?

«…от мисс Беатрис Беккер, учащейся выпускного класса “бета”. В связи с участившимися случаями издевательств от сверстников прошу…»

Мэй Лин гаденько улыбается, пока я ломаю голову, кто меня сдал. Кто‑то из ее подружек-фрейлин прокрался в мою комнату? Неужели Ханна, соседка, рылась в моих вещах?.. Оставив прошение вылеживаться и дозревать в ящике стола, я совершила ошибку и подставила себя под удар. Вот же дура.

– Нет, дорогая, так просто ты отсюда не уедешь. Ты будешь здесь, с нами. Если тебя заберут, с кем нам играть?

«…прошу отстранить меня от занятий и сообщить моему опекуну, мисс Мариетте Чейзвик…»

Даньел, ласково прозванная друзьями Дэнни, показательно рвет черновик моего прошения на мелкие кусочки, а затем бросает в унитаз. Мэй Лин довольно таращится на меня, но мой взор устремлен ей за плечи, туда, в узкое оконце, за которым виднеется территория кампуса. Ученики Уэст-Ривера беззаботно прогуливаются по вытоптанным тропинкам, обедают под сенью большого дуба, обмотавшись шарфами. Их жизнь идет своим чередом. Они знать не знают, что меня ждет.

Нам твердят, что мы здесь одна семья и должны заботиться друг о друге. Но на деле всем наплевать. Даньел страстно не желала меня отпускать, но это отнюдь не было проявлением дружеской поддержки, к которой нас призывали. Я лишь девочка для битья. Удобная боксерская груша.

Когда‑то мама сказала: «Лишь раз дай свободу своей ненависти, и ее будет не остановить». Даньел и ее прихвостни не просто дают свободу ненависти – они возводят ее в абсолют. В застенках академии, в стороне от любопытных глаз, они творят настоящие злодеяния, и главной их жертвой значусь я. И, если я исчезну, кто же станет терпеть эти муки? Этого Дэнни допустить не может никак.

«…о случаях насилия, совершенных надо мной Даньел Лэнфорд, Мэй Лин, Сэйдлин Джонс и Честером Филлипсом…»

Ох, Дэнни. Это прошение не помогло бы мне вернуться домой. Потому что у меня нет дома в привычном смысле слова, как нет и родителей, которые приедут меня забрать. Опекунша, тетя Мариетта, ни за что не допустит, чтобы я вернулась в ее имение и мешалась под ногами, как вертлявая собачонка. Ей куда приятнее держать меня здесь, точно на цепи, вдали, и как можно дольше не отягощать свою жизнь. Мое прошение было жестом слепого отчаяния, последней соломинкой, за которую я ухватилась. Но я едва ли рассчитывала, что кто‑то протянет мне руку помощи.

Даньел это словно не убеждает, хотя ей все известно. Ей хочется гарантий, что никто не узнает о ее преступлениях и не оспорит непогрешимый образ звезды Уэст-Ривера. Она нажимает кнопку смыва, и мои мольбы уносятся в никуда.

«Прошу также принять меры против указанных лиц и довести информацию до их родителей, иначе…»

Когда бачок пустеет, Даньел резко разворачивается, хватает меня за запястья и скручивает их так, что хрустят мои тонкие кости.

– Мэй, запри дверь!

Фрейлина Мэй в мгновение ока подлетает к входной двери и задвигает щеколду. Я в ловушке. В их полной власти.

Мэй Лин у двери не задерживается и присоединяется к отвратительной задумке Даньел. Она подскакивает со спины и, не давая мне вырваться и отпрыгнуть, толкает прямиком в туалетную кабинку.

«…иначе я, Беатрис Беккер, буду вынуждена подать иск в суд и требовать соответствующего наказания и возмещения морального ущерба».

Меня силой ставят на колени, голова окунается в унитаз. В ноздри набивается несвежая вода, воздух пузырями ускользает из легких, меня охватывает животный ужас. Рука Даньел держит за шею крепко, натренированная игрой в сквош и теннис. Но игры с моей жизнью куда интереснее, чем приевшиеся развлечения богачей.

На секунду хватка ослабевает, и мне дозволяют вынырнуть, даруют спасительный вдох.

– Если ты еще хоть раз попробуешь написать что‑то подобное и положить на стол Хайтауэру, так легко не отделаешься, дрянь.

Плевок. Слюна Дэнни растворяется в туалетной воде, и меня окунают снова. Высший акт унижения, хуже только оказаться раздетой на глазах у публики. Руки Даньел и Мэй отпускают меня, и я задираю голову, вдыхая воздух, слаще которого теперь сложно вспомнить. По волосам, одежде струится вонючая вода, а до слуха доносится быстрый топот ног – мои истязательницы уходят, едва опережая прогремевший звонок.

Звон тает за оглушительным стуком крови в ушах. Я безвольно сажусь на мокрый пол, опершись спиной о перегородку кабинки, и даже не нахожу сил заплакать. Внутри простирается пустота.

«…прошу отстранить меня от занятий и сообщить моему опекуну, мисс Мариетте Чейзвик, о случаях насилия, совершенных надо мной Даньел Лэнфорд, Мэй Лин, Сэйдлин Джонс и Честером Филлипсом…»

Горькая правда исчезает в недрах канализации, так и не дойдя до главы академии. Мои мольбы не будут услышаны Богом, не будут получены директором. И уж тем более никогда они не достигнут тети Мариетты.

Я все еще здесь, в Уэст-Ривере – образцовой академии графства Ланкашир. Академии, воспитавшей жестоких чудовищ, которые однажды погубят меня.

Если я не найду способ их одолеть.

«Почему?»

Я часто задаю себе этот вопрос. И всякий раз у него новое продолжение:

«Почему это началось?»

«Почему никто не видит?»

«Почему они меня не оставят?»

«Почему я все это терплю?»

«Почему…»

Сидя на эркерном подоконнике облюбованного пыльного чердака и глядя с высоты на муравьев-людишек, снующих туда-сюда по территории кампуса, я задаюсь созвучными вопросами и сама же отвечаю на них. Пытаюсь отвлечься стихами Кристины Россетти, но ее печальная песнь, звенящая в каждой строчке, только сильнее волнует меня и отсылает к укоренившейся в груди боли. Упрямое «почему» перебивает поэтическую мелодию натужным скрежетом, скрипом двери в благоговейной тиши.

Один вопрос повисает в воздухе без ответа, потому что я боюсь узнать правду. Боюсь, что ответ меня разрушит и лишит надежды, на которую я все еще уповаю.

«Почему я все это терплю?»

Может, потому что я заперта здесь, в стенах Уэст-Ривера? Академия держит меня в своей выложенной мрамором тюрьме с дозволения мисс Чейзвик, и покуда тетя не переменит настроения, оковы с меня не падут.

Все начало прошлых рождественских каникул я с завистью провожала взглядом счастливых учеников, спешащих к машинам с личными водителями, которые увозили их в роскошные имения, загородные виллы или прямиком в аэропорт – их ждали лавандовые поля Франции или жаркие греческие пляжи. И вместо того чтобы, подобно этим молодым умам, путешествовать по Европе или островам, я путешествовала по ссылкам в интернете, где и натыкалась на свежие селфи одноклассников с видом на пальмы или итальянские базилики. Я ютилась на чердаке (ключ от которого выкрала однажды у смотрителя Барри Роуча) в обнимку с книгами и учебником по французскому, заточенная до лета во чреве Уэст-Ривера без права хоть ненадолго вырваться из затхлых стен и сделать глоток свежего воздуха во внешнем мире.

Здешний же мир был столь невелик, что ограничивался увитым паутиной чердаком, выложенными сверкающей плиткой коридорами, обитой бархатом гостиной и готической библиотекой с винтовыми лестницами. Пока одноклассников ласкало солнце где‑нибудь на Санторини, я скиталась по Уэст-Риверу, как призрак, заглядывала в пустующую без учеников комнату отдыха, распивала чай в столовой, где образовавшаяся тишина давила и угнетала. Иногда я сталкивалась там с Барри Роучем и болтала о всякой ерунде от скуки. Однажды я предложила ему сыграть партию в шахматы, но он не знал, как ходят фигуры, и понятия не имел, что такое «дебюты». Я научила его основам, но все чаще играла в одиночестве, воюя против себя самой же. На моей шахматной доске всегда побеждали белые, но за ее пределами все захватывала чернота одиночества.

Ветер за окном срывает последние листья и вращает их над землей. Я касаюсь холодного стекла пальцами и снова натыкаюсь взглядом на синяки вокруг тонких запястий. Напоминание, о котором хочешь забыть, но не можешь. Даже когда следы расползутся на коже и исчезнут, я буду прокручивать воспоминания, как заевшую пластинку. Зацикленный акт трагедии, в которой жестокие фурии безнаказанно чинят расправу и упиваются сладостью мести.

Могла ли я противостоять этому злу? Всего пару месяцев назад я полагала, что сумею. Против желания я мысленно перемещаюсь в последнюю неделю августа, в имение тети Мариетты Чейзвик, где ежегодно провожу лето.

Меня обступает богато обставленная гостиная, от летнего ветерка с веранды позвякивают хрустальные подвески на люстре. Тетя сидит передо мной в бордовом кресле и выжидательно смотрит. Вместе с ней на меня смотрит и Вакх с репродукции Караваджо, висящей прямо за тетиной спиной. В его томной полуулыбке мне видится то ли издевка, то ли приглашение к праздной жизни, которую я понять неспособна.

С легким нетерпением тетя наполняет бокал и отпивает бренди.

– О чем же ты хотела поговорить, Беатрис?

Я снова чувствую, как потеют ладони, вижу, будто со стороны, как переминаюсь с ноги на ногу, никак не решаясь наконец признаться в страшном. Но холодный взгляд понуждает меня к ответу, и я выпаливаю:

– Хочу перевестись в другую школу.

Тетя и бровью не поводит, куда больше увлеченная распадом алкоголя на тона и полутона во рту, чем моим волеизъявлением.

– И чем же вызвано это желание?

Я нерешительно мнусь и гляжу под ноги.

– Тем, что в Уэст-Ривере я… В Уэст-Ривере надо мной издеваются.

Тетя Мариетта смотрит сквозь меня. Будто мои слова абсолютно пусты и ничего не значат.

– Дорогая, школа – это большой аквариум с пираньями, где тебе предоставляют выбор: ты либо становишься их добычей, либо поедаешь своих собратьев, чтобы выжить.

«Они избивают меня, тетя, – хочу я добавить, но язык немеет и не слушается. – Они забрали у меня все».

– Если ты позволяешь им кусать тебя, задевать своими мерзкими языками, значит, ты слаба и бесхребетна, – продолжает тетя, подливая себе бренди. – По-твоему, я должна потворствовать твоей слабости?

– Нет, тетя Мариетта, просто…

– Идя на поводу у своих капризов, ты рискуешь уронить достоинство! – грубо одергивает меня она. – Представь только, как это будет выглядеть, если ты с позором покинешь одну из самых престижных академий Соединенного Королевства! Неужели ты думаешь, что в новой школе что‑то поменяется? Вот что я тебе скажу: не поменяется абсолютно ничего, покуда ты не отрастишь в себе твердый стержень, юная леди. Перевод не решит твоих проблем, пока ты распускаешь сопли из-за кучки недоростков в острой стадии пубертата.

Мисс Чейзвик осушает бокал одним махом и звонко возвращает его на стеклянный столик, словно ставит жирную точку в нашем разговоре, который больше напоминает ее монолог.

Наружу так и рвется отчаяние, но я знаю, что тетя меня не услышит. Она непременно отыщет миллион аргументов, чтобы заточить меня обратно в башню Уэст-Ривера еще на годик, так стоит ли тратить время, разубеждая ее? Мои жалобы для нее не более чем пшик, всего лишь досадная мелочь, как муха на лобовом стекле.

Моя доля незавидна, а ситуация не так проста, как представляется тете, но в одном она права: я растеряла свое достоинство. Оно растоптано каблучками моих дорогих эриний [1], и мне до́лжно бы собрать его осколки, дабы выдержать последний год.

Скрепя сердце я киваю и говорю:

– Хорошо, тетя Мариетта, я больше вас не побеспокою этой просьбой. Я сама стану пираньей.

Тетя натянуто улыбается, являя мне высшую степень благосклонности. Наполняет новый бокал и поднимает его, до смешного становясь похожей на юного Вакха с картины на стене.

– Другое дело, дорогая. Захвати весь аквариум, Беатрис. Стань в нем королевой.

Стоит ли уточнять, что никакой королевой я и близко не стала? Разве что королевой-неудачницей. Пираньей с откушенным хвостом и беззубой пастью.

«Директору Остину Хайтауэру от…»

Не прошло и трех месяцев после разговора с тетей, как я, глотая слезы, снова и снова выцарапываю на бумаге позорное прошение на имя директора. Мысленно я адресую письмо и Мариетте Чейзвик, которую заверила, что все выдержу и не посрамлю имени. Где же моя храбрость, где выдержка?..

«…прошу освободить меня от занятий…»

Нет, все не так. Резким движением сминаю лист в ком и выбрасываю в мусорное ведро под столом. Бесполезно. Безнадежно. До тошноты трусливо.

Директору попросту нет до нас дела. Хайтауэру интересны лишь запах денег и престиж академии, который, несмотря ни на что, должен оставаться непогрешимым. Он и слушать меня не станет, сколько бумагу ни марай. Наш психолог, мистер Падалеки, с октября на больничном после операции, а значит, и он мне не поможет.

А затем меня осеняет. Амалия Хартбрук!

Уж наша чуткая хаусмистресс [2] не оставит меня в этой беде, правда? Ее задача – наблюдать за паствой и вести ее по праведному пути. Так не проще ли достучаться до той, чьи глаза не закрыты шорами?

Я вновь склоняюсь над бумагой и выписываю набившие оскомину слова, меняя только имя в начале прошения. И имя это разжигает во мне огонек надежды.

Позади хлопает дверь, и я машинально прячу листок в блокнот.

– Ну в столовке и очередь сегодня! Думала, пока доберусь до съестного, умру от голода. Будешь круассан? Ты какая‑то бледная…

Ханна Дебики, соседка по комнате, окидывает меня любопытным взглядом, как будто знает, что совсем недавно произошло в женском туалете. Если она и ждет каких‑то признаний или жалоб, то ничего не получит. Я еще не знаю точно, не ее ли руки копались в моем ящике, и потому не решаюсь посвящать во все подробности своих приключений.

– Я не голодна, спасибо.

– Как знаешь, – говорит она, подергивая плечами, и впивается зубами в круассан. Комната наполняется ароматом ванили, но даже он не соблазняет меня. Жуя, Ханна добавляет: – Представляешь, сегодня Дастин Мюррей чудом не спалился на уроке классической литературы – такой был обкуренный, просто вусмерть…

Она еще долго трещит, не умолкая, но мысли мои далеко, а в ушах – белый шум. Какое мне дело до Дастина, чья голова забита приличной дозой дури, когда есть проблемы куда значимее? Когда на кону стоит моя жизнь.

Перерыв окончен, а я даже не обедала, отдав все свободное время на бумагомарание. Жду, что желудок взвоет, требуя пищи, но он молчит. Кажется, за последние две недели я сбросила еще пару фунтов и скоро стану похожа на анемичное привидение. Я беру учебники и выхожу из комнаты.

Комната отдыха в женском крыле академии полна оживления и шума. Рабочие места заняты тараторящими младшеклассницами. Несколько девушек полулежат в мягких креслах и что‑то черкают в тетрадках, ученицы из «альфа»-класса выстроились у кофейного автомата. От запаха кофе меня скручивает, и я спешу к коридору.

Вдоль лекционных залов и классов снуют ученики: кто еще сонный, проспавший первые три урока, а кто энергичный, точно под действием кофеина или иных бодрящих веществ. Тут же замечаю Эдриана Пули с широкой блаженной улыбкой на пол-лица и зрачками размером с пуговицу. Этот вечно взлохмаченный парень не кто иной, как главный поставщик колес и прочих волшебных пилюль в Уэст-Ривере. Он давно носит прозвище Аптекарь: к нему обращаются за снадобьями, притупляющими мозги. Никто толком не знает, где именно он умудряется доставать дурь при всей строгости и закрытости академии от социума. Я и сама однажды стучалась среди ночи в его дверь, чтобы… Впрочем, это дело ушедших дней, и нечего их ворошить. Все мы здесь полны пороков и запретных страстей.

Поворачиваю за угол и вдалеке вижу их. Даньел с лоснящейся темно-карамельной кожей и пышными локонами, собранными в хвост, а рядом – Мэй Лин, атлетичную и коротко стриженную. Они о чем‑то щебечут и смеются, а затем замечают меня.

Холодный взгляд Даньел подобен удару хлыста, и я почти ощущаю, как тот рассекает лицо. Всем своим видом она шлет сигнал: меня не должно быть рядом с ней даже в одном коридоре. Она не желает дышать одним воздухом с той, кого нарекла своим злейшим врагом. А ведь когда‑то мы держались за руки и клялись в вечной дружбе…

Тогда еще Даньел не знала горя, подобного моему, и сердце ее не было таким черствым, как сейчас; оно впустило меня и окружило любовью, наивной, детской и еще не отягощенной обидами. Да и откуда им было взяться, этим обидам? У Даньел было без малого все: огромный дом, любящие и успешные родители-предприниматели, восхищение сверстников и влюбленные взгляды мальчишек – хватай любого, кто понравится. Учеба давалась ей легко, без единого препятствия или проваленного экзамена. Даньел Лэнфорд – гордость, лицо Уэст-Ривера, так о ней отзывались учителя, единодушно сделав главной звездой академии.

Словом, в такой компании, как я, Дэнни не нуждалась, и все же именно меня она выбрала. Разбавила собой тоску по родным, которых я не могла ни увидеть, ни обнять…

Когда погибли мои родители, мне шел двенадцатый год. «Они разбились», – сообщили мне полицейские в канун Рождества, чем навсегда отравили любимый праздник. С того момента он стал траурным днем, а я возненавидела Бога. Как он мог допустить такое, если я с раннего детства молилась перед сном каждый вечер? Я разуверилась в нем и три месяца кряду вместо молитв ежевечерне лила в подушку слезы, проклиная его.

Из всех живых родственников была лишь Мариетта Чейзвик, приходящаяся моему отцу сестрой. Но они с папой были не в ладах при его жизни (тетя даже решила сменить родовое имя Беккеров на псевдоним), и потому новость о предстоящем опекунстве тетю нисколько не обрадовала. До сих пор вспоминаю ее скривившееся лицо при встрече с соцопекой, и делается тошно. Можно подумать, я светилась от радости, отправляясь к ней под крылышко! Ни огромное имение, ни розовый сад, ни кровать с балдахином не могли утешить моего горя и заставить полюбить женщину, которая даже не пыталась хоть сколь‑нибудь полюбить меня. Или сделать вид, что я имею ценность чуть большую, чем недавно затушенная сигарета. Моя ценность приравнивалась исключительно к пеплу, серым ковром устилавшему ее хрустальную пепельницу. Даже своего весьма скромного наследства я не увижу до совершеннолетия, а значит, буду прикована к своей тетушке еще несколько лет, исполняя любое ее волеизъявление.

В Уэст-Ривер меня отправили тоже не из любви, а из желания подчеркнуть статус дома Мариетты Чейзвик. Тетя, привыкшая окружать себя роскошью, не допустила бы просчета, распоряжаясь моим будущим. Что же будут говорить, отправь она меня в захолустную школу где‑нибудь в Хакни [3]? Тетю не смущала ни цена за обучение, ни удаленность академии; ее заботили лишь рейтинг заведения и то, какие пытливые умы выпускались из ученых недр. Каждое решение произрастало из прагматичного расчета: лучше вложить в мою черепную коробку побольше «умностей», чтобы после я не села на шею, а обеспечила себе достойное будущее собственноручно. Уэст-Ривер показался мисс Чейзвик неплохим вариантом, чтобы впоследствии отослать меня подальше на полный пансион, и я вынужденно согласилась.

С похорон родителей прошло лишь несколько месяцев, и, переведясь в академию посреди последнего триместра, я ощущала себя пришибленной, потерянной и бесконечно чужой. Каменные своды Уэст-Ривера давили на меня и угнетали, а ученики казались особенно заносчивыми по сравнению с коллективом прежней, менее претенциозной школы. Пускай мисс Чейзвик известна и влиятельна в среде состоятельных граждан-небожителей, на мне лично это никак не отражалось. Мне не досталось ни крупицы ее статуса и покровительства, и уэстриверцы это чувствовали. Я выделялась, и, увы, не в лучшую сторону. Меня то и дело хотели задеть, растормошить, как будто от чьей‑то встряски все порочное и «элитарное» могло вылезти наружу и помочь вписаться в круг золотой молодежи.

И только одной ученице я была интересна сама по себе. Только она разглядела во мне меня.

Как же далеки мы обе сейчас от тех версий нас, которые вспоминаются при взгляде на Даньел… Невинность, присущая детям, испарилась, коротко остриженные ногти отросли в опасные коготки. Нам стало слишком тесно вдвоем в стенах Уэст-Ривера, блистать могла лишь одна. Лучшие подруги превратились в охотницу и жертву.

Еще с мгновение Даньел хищно изучает меня и отворачивается, уходит в компании смеющейся Мэй Лин на урок классической литературы. И я смотрю ей вслед без сожаления. Даже после стольких воинственных столкновений, попыток сломить мою волю я все еще сопротивляюсь и не раскаиваюсь в содеянном когда‑то. Напротив, я истово верю, что непроходимый терновник между нами взращен не только из моего семечка, но и ее тоже.

Раздается звонок, и я иду в класс биологии, где сажусь за парту и отрываю клочок бумаги из блокнота. Пока учитель не видит, я пишу по памяти несколько стихотворных строчек Россетти – верной спутницы моей меланхолии. Она поможет сделать укол ощутимо больнее, напомнит Даньел приспустить нимб.

Стыд – это тень греха.
И больше: стыд —
Кому‑то честь и слава…
Или милость,
Коль от стыда лицо переменилось
И вид его нам больше не претит… [4]

Эту игру придумала Даньел, впервые подкинув мне в библиотеке открытку с изображением картины Антониса Ван Дейка с Сатурном, обрезающим маленькому Амуру крылья. [5] Обратная сторона была пуста, но пояснения и ни к чему: даже ребенок догадался бы о сквозящей в картине угрозе. Столь явственный выпад в мою сторону я не могла оставить без внимания и с той поры повадилась отвечать на ее колкости своими, не менее изощренными, добавляющими в нашу игру щепотку интеллектуального соревнования. Словно на фехтовальной дорожке, я билась, вооружившись истертым до дыр томиком Россетти, Дэнни – излюбленными стихами Дикинсон. Поэтический батл, очевидно, пришелся Дэнни по вкусу, – как она могла упустить шанс похвастать своими литературоведческими познаниями? – так что теперь мы обмениваемся отрывками, изобличающими наши слабости и червоточины. Извращенный вид боли, что приносит мазохистское наслаждение. Последняя связующая нить – и та исполнена яда.

Мои поддевки, бесспорно, раззадоривали ее, что было рискованно и опасно, но молча сносить еще и стихотворные нападки Даньел я бы не смогла. Стихи Россетти, сочащиеся печальной иронией и тихой грустью, были моим единственным оружием на поле брани. Все, что я могла противопоставить врагу, не утратив жалких остатков достоинства.

Прячу клочок бумаги обратно в блокнот до поры до времени. Позже улучу момент и подброшу его в столовой или под дверь комнаты, как делаю на протяжении долгих месяцев нашей борьбы. И знаю, что Дэнни, как и много раз прежде, охотно ответит в своей манере, разбавив дикинсоновские четверостишья ударами под дых.

– Сегодня мы поговорим об инстинктах. Что есть инстинкт?

Рука мистера Марбэнка выводит черные буквы заглавной темы на электронной доске. Кабинет биологии на удивление тих, и причиной тому либо искренняя заинтересованность учащихся в предмете разговора, либо – что более вероятно – их потянуло в сон. Я же внутренне напрягаюсь, как будто во мне сжимается тугая пружина.

– Комплекс безусловных рефлексов в одинаковой степени движет зверем и человеком, уравнивая их в своей изначальной природе. Мы отдернем пальцы от горячего утюга, почувствуем себя неуютно в темной подворотне, подспудно предвосхищая угрозу. Мы прикроем лицо, когда нас захотят ударить, чтобы смягчить урон, как и травоядное животное не станет бродить там, где побирается хищник.

Невольно вспоминаются лица моих гарпий, скалящиеся, полные удовлетворения от проделанной пакости. Можно ли считать их ненависть инстинктивной реакцией на мои… прошлые провинности? Или их ненависть давно перешла все допустимые границы и перестала казаться объяснимой?

– Инстинкты наравне с рефлексами даны живым существам для выживания в большом и опасном мире. Но где же зарождается этот механизм, способствующий нашей с вами живучести? Давайте посмотрим…

Мистер Марбэнк чертит маркером на белой доске схему мозга, когда я слышу позади себя оклик:

– Эй, пс-с!

На биологии мне всегда особенно неуютно, потому что в соседнем ряду сидит Честер Филлипс, нынешний бойфренд Даньел, разбавляющий общество моих зловредных гарпий природным мужским обаянием.

Впрочем, чем шире бывала улыбка Честера, тем большей подлости следовало от него ожидать. Этот урок я давно усвоила. В то время как взгляды всех девчонок в классе с вожделением устремлялись к его персоне, я старалась даже не оборачиваться в его сторону.

Честер – типичный сынок богатеньких родителей, с холеной копной волнистых темно-русых волос и модной стрижкой, фамильными запонками и безупречно выглаженными рубашками. Десяток развеселых веснушек на носу придают его лицу некоторую детскость и предлагают наблюдателю обманчивую невинность: стоит только разозлить этого лиса, и пасть его тотчас же оскалится, готовая вонзиться в плоть. Наверное, потому Даньел и выбрала Честера – вдвоем они могут разорвать всех в клочья.

Сам Честер Филлипс почти не трогает меня, в пику ненавистным мне эриниям, но и их злодеяниям не препятствует. Даже не знаю, что хуже: наносить удары или стоять в сторонке и любоваться зрелищем? А именно это Честер любит более всего – стоять чуть поодаль и смотреть, как Даньел, Мэй и Сэйди истязают меня вместе и поодиночке, не давая выбраться из нескончаемого адового круга. И смотреть, надо признать, с истовым наслаждением, лелея глубоко запрятанные пороки.

Будто выступая прямым доказательством слов Марбэнка, я рефлекторно оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с Честером. Он тянет мне руку и пытается что‑то передать – я замечаю в его пальцах смятую записку. Какого черта?.. Наученная горьким опытом, я игнорирую его и отворачиваюсь, не желая больше смотреть злу в лицо.

Но Филлипс донельзя упрям, если желает кому‑то насолить, и потому, пока мистер Марбэнк стоит к классу спиной, записка прилетает ко мне на стол.

С минуту я раздумываю, следует ли вообще знакомиться с посланием. Какой прок в тысячный раз читать оскорбления и глупые издевки, когда я могу перечислить их все наизусть, без запинки, как на экзамене? Вряд ли Филлипс чем‑то удивит меня на сей раз, с фантазией у него обычно туго. Говорят, он страшно богат, но вместе с тем и страшно банален.

– Беатрис!

Шепот Честера ударяется о мою спину. Я оглядываюсь и читаю по его губам: «Прочти!» Закатив глаза, я все же подчиняюсь. Уже готовясь к новому обидному прозвищу или даже угрозе, незаметно разворачиваю записку и читаю содержимое:

«Встретимся в перерыве между физикой и французским в Аттическом коридоре. Я хочу поговорить о Даньел».

II. Инстинкты

Под кожей нестерпимо зудит. С того момента, как я прочла записку, весь урок проходит для меня как в тумане. Мистер Марбэнк твердит что‑то про синапсы и нервные импульсы, но мыслями я далеко от причуд человеческого мозга.

«Я хочу поговорить о Даньел».

Что он мог поведать мне о той, о ком я знаю без исключения все и даже больше? Даньел была рядом со мной задолго до появления Честера, задолго до нашего раскола. Она составляла большую часть моей жизни, служила остовом корабля, на котором все мы счастливо плыли какое‑то время – я, Даньел, Мэй и Сэйди. Ах да, еще был Гаспар, с него‑то все и началось. Но об этом хотелось вспоминать меньше всего.

С трудом дождавшись окончания урока, я молниеносно кидаю учебник с тетрадью в наплечную сумку и выбегаю из класса, чтобы как следует обдумать предложение Филлипса. Минуя поток учащихся, высыпавших из кабинетов и хаотично разбредшихся по коридору, я как будто плыву против течения. Еще не решив, точно ли хочу этого, все же сворачиваю в Аттический коридор, прочь от гомона уэстриверцев, и стою в тени, нервно посматривая на наручные часы.

Аттический коридор, названный так из-за выраженного ионического стиля в виде колонн и парочки русалоподобных кариатид, подпирающих своды потолка, уже несколько лет пустует и перекрыт предостерегающей желтой лентой. Занятия перенесли на второй этаж, а в здешних кабинетах затеяли ремонт после того, как однажды во время лекций потолок в одном из классов дал длинную трещину. Она протянулась по всей длине коридора, сделав непригодными еще пять классов, и руководство академии забило тревогу. С тех пор здесь можно было созерцать красоту древнегреческого искусства в полной тишине и одиночестве. Главное – не попасться на глаза учителям или коменданту; находиться в Аттическом коридоре все еще считалось опасным.

Интересно, почему Честер выбрал именно это место для встречи? Впрочем, у Даньел повсюду имеются глаза, следящие за мной, а уж за ним и подавно. Кого-кого, а Честера она ко мне и на пушечный выстрел не подпустит; скорее наглотается таблеток, чем позволит ему заговорить со мной без ее ведома.

Минуты летят, душа мечется в сомнениях. Филлипс, в общем‑то, пока не опаздывает, но мне хочется поторопить время, чтобы утолить голод любопытства. К счастью, Филлипс вскоре показывается вдали. Опасливым шагом движется ко мне, заходит под тень неосвещенной части коридора и подныривает под ленту, игнорируя предостережения.

Кажется, он совсем спокоен, но в подергивании его пальцев я улавливаю плохо скрытое волнение. Зеленые глаза смотрят внимательно, пристально, отчего становится неловко, как будто я поврежденный экспонат в музейной галерее, покрытый сколами, царапинками и патиной, убивающей первозданную красоту искусства.

Наконец Филлипс нарушает тишину:

– Привет, Би.

Начало вполне дружелюбное, и все же ладони мои потеют.

– Привет, Честер. Так что ты хотел сказать?

Филлипс устало прислоняется к холодной стене рядом со мной и потирает пальцами наморщенный лоб.

– Да, я хотел поговорить о Даньел. Знаю, между нами всеми пролегла приличная такая пропасть…

«И ты тоже внес в это свой вклад», – хочу я добавить, но с усилием сдерживаюсь.

– И все же я пришел с предложением перемирия.

Неожиданно.

– Даньел подослала тебя?

Это не слишком‑то похоже на ее методы. Но, испытывая ко мне глубочайшую неприязнь, она едва ли отважится заговорить со мной лично.

– Нет, инициатива моя. Дело в том, что я слишком устал от этого дерьма.

Он говорит вполне искренне и с чувством, но ушам не верится. Даньел любит свои игры, равно как и ее сестры-фурии, да и Честер никогда не выглядит обделенным – когда ему тоже перепадает косточка, он вгрызается в нее со звериным рвением, отпуская в мой адрес неприятные эпитеты.

– Долго же ты продержался.

В голосе моем звучит издевка, и он, разумеется, распознает ее.

– Ауч. Больно, но справедливо. Но я серьезно, Би. Пора бы положить конец этой вражде.

Можно подумать, я сознательно продолжала ее! Все, что я делала на протяжении последнего года, – так это защищалась и выживала. Задействовала все свои инстинкты, о которых рассказывал нам мистер Марбэнк, чтобы дотянуть выпускной год и навсегда распрощаться со змеиным логовом.

– И что ты предлагаешь?

– Я мог бы поговорить с Даньел насчет вас и… вашей непростой ситуации. Уверен, что смог бы убедить ее остудить пыл. Друзьями вы вряд ли вновь станете, это очевидно, но ваша грызня… Она меня доконала, признаться. Пора ее прекратить.

Честер поворачивает ко мне голову, осторожно касается плечом моего плеча и впивается взглядом, как будто подцепляя на крючок. Может, и правда он сумел бы выступить вестником мира? Меня Даньел бы и слушать не стала, но к своему возлюбленному она наверняка прислушается.

– Как‑то слишком просто, Филлипс, – говорю с недоверием я. Инстинкты подстегивают мой скептицизм, оспаривают каждое услышанное слово. Таков мой личный закон выживания. – А что ты с этого поимеешь?

И здесь инстинкты Честера проявляются четко, как под стеклом микроскопа. Он резко отлипает от стены – и вот его руки упираются в нее по обе стороны от моей головы. Честер нависает надо мной громадой, а его губы тихо произносят:

– Тебя.

Не успеваю я среагировать, как он наваливается на меня всем весом и прижимает к стене плотнее. Руки его дают себе волю: расстегивают ворот форменной блузы, движутся по бедру под юбкой, которая все ползет и ползет вверх…

– Честер, какого черта…

Пытаюсь вырваться, но властные руки впиваются в предплечья, не отпускают.

– Не рыпайся, Беккер, – рычит он мне на ухо и прижимается губами к моей шее. Стена вдруг кажется мне вытесанной изо льда, по телу пробегает дрожь ужаса. – Ты что думала, я альтруист? Нет, Беатрис, бескорыстие – это не про Филлипсов. Мне требуется плата.

Когда его губы замирают прямо над моими, я предпринимаю новую попытку освободиться, но безуспешно. Честер приглушенно смеется и добавляет:

– Если так сильно хочешь, чтобы травля прекратилась, отдайся мне, Би. Я что, так много прошу?

Тело бьется в конвульсиях, меня колотит от нахлынувшего отвращения. Его парфюм с острыми сандаловыми нотками набивается в ноздри.

– Чего ты сопротивляешься, Би? – спрашивает он уже со злостью, когда я начинаю колотить его в грудь. – С Гаспаром ты же позволяла себе такое, а сейчас что? Резко стала монашкой? Ну же, не ломайся, Би, я слышал, тебе такое нравится…

Я ощущаю себя совсем беспомощной. Инстинкты, будь они неладны, дали осечку и не спасли от нападения хищника. А ведь когда‑то хищником была я сама… Почему они не подсказали, не предупредили меня о надвигающейся опасности по имени Честер Филлипс?

На мое счастье, в Аттический коридор любил захаживать еще один человек, среди инстинктов которого затесался и один необязательный – благодеяния. Этот‑то человек меня и спас.

– Эй!

Это Рори Абрамсон. Краткий возглас отвлекает Филлипса, и я незамедлительно хватаюсь за возможность выпустить когти. Резко поднимаю колено и ударяю Честера в пах. Тот придушенно охает, сгибается пополам и отпускает меня. Едва не плача, я выскакиваю из его душных объятий и устремляюсь прямо по коридору. Кариатиды смотрят на меня с застывшей в камне скорбью.

– Ты пожалеешь об этом, Би! – кричит Честер вдогонку.

И я не сомневаюсь, что так и будет. Уж он позаботится об этом.

Я выхожу из темноты коридора, и в глаза из окон бьет слепящий свет. Под ребрами нещадно колет, щеки пылают, когда я проношусь мимо растерянного Абрамсона. Краем уха слышу, как тот плетется следом, и еле слышно бранюсь.

Рори чуть ли не единственный, кто хоть изредка заговаривает со мной, пускай и в своей пространной манере – растягивает слова и делает мучительные паузы между частями фраз, испытывая терпение собеседника. Многим Рори кажется слегка двинутым, одержимым; эта одержимость быстро сделала его изгоем. Внешне его можно найти даже симпатичным, хоть и несколько неряшливым, но даже милая мордашка не спасает Абрамсона от остракизма среди сверстников. Собственно, как и меня. Когда за плечами котомка с прегрешениями, о которых помнят все без исключения, трудно скрыться за привлекательным личиком. Ты – это ты, вместе с красотой и вместе с гнилью, что прячется за ней.

Я спешно сворачиваю за угол и пытаюсь не думать о тошнотных позывах. Живот так и скручивает в спазмах, когда шаги Рори позади становятся громче и ближе.

– Беатрис, подожди…

Он касается моего плеча, и я вздрагиваю, словно от удара. Я не выдерживаю и бросаю ему в лицо:

– Ну чего тебе нужно от меня?

Голос с надрывом гремит на весь коридор и эхом отлетает от серых стен и сводчатого потолка. Рори оправляет взлохмаченную челку, одинокая конусовидная серьга покачивается в его ухе.

– Я просто видел… Просто хотел спросить, ты в порядке?

«Мне хочется умереть».

– Да, в полном, – лгу я и упираюсь взглядом в пол, скрывая настоящие чувства. Только исповеди перед Рори мне сейчас не хватает.

– Если хочешь, мы можем сообщить Хайтауэру об этом. Я выступлю как свидетель…

– Никому ничего не нужно сообщать! – почти рычу я и тычу пальцем ему в грудь. – Не смей ничего никому говорить, слышишь? Все, что ты видел… – я сглатываю ком в горле, – все, что ты видел, – забудь. Ничего не было, ясно?

Если только об этом станет известно, Даньел попросту уничтожит меня. В том, что Честер выкрутится и выйдет из воды сухим, сомнений нет никаких. А вот мою жизнь превратят в еще больший кошмар, окончательно обнажат ее плоть и выставят перед всеми, как в анатомическом театре.

– Я знаю, что видел, – отвечает Рори сухо, после чего еще раз прочесывает взлохмаченные каштановые пряди, натянуто улыбается и делает шаг назад, словно обжигаясь об меня. Или это я обжигаю его. – Ладно, Би, не буду тебе мешать. Увидимся на химии.

Рори расстроенно плетется по коридору, а я чертыхаюсь себе под нос и без сил опускаюсь на эркерный подоконник, чувствуя себя последней скотиной. Он, можно сказать, спас меня, а я повела себя как свинья. Каким бы странным ни казался Рори, он был куда порядочнее Честера, на чью уловку я так глупо повелась. Наверное, стоило сказать Абрамсону спасибо, но слова благодарности так и застряли у меня в глотке, задушенные подступающими рыданиями.

Вскоре на меня обрушивается рев звонка. Уэстриверцы суетливо разбегаются по кабинетам. Я добредаю до толпы и растворяюсь в ней, будто и была здесь, а не в темном коридоре, прижатая к стене. Среди сутолоки никто не заметит, как порозовели мои щеки от стыда; не узнает, как под одеждой горит кожа в тех местах, где он смел ее трогать, и как от отвращения сворачивается в трубочку желудок.

Но на химию я не иду. Просто не могу заставить себя зайти в кабинет и встретиться лицом к лицу со своим зеленоглазым чудовищем; увидеть Рори, который застал мой позор и которого я несправедливо отвергла; слушать, как скрипит по магнитной доске маркер, пока в ушах все еще звучит мерзкий голос Филлипса.

«С Гаспаром ты же позволяла себе такое…»

Вместо этого я выхожу во внутренний двор академии в одном пиджаке и вдыхаю мерзлый ноябрьский воздух. Он унимает жар в легких, остужает разгоряченную прикосновениями кожу. Отчаяние от невысказанных слов, от зарождающегося в горле вопля ведет меня под сень засыпающего леса за кампусом: я незаметно пробираюсь к ограде, ныряю в проделанную кем‑то давно дыру и захожу в подлесок.

Опавшие листья уже превратились в перегной, покрылись первым и тонким одеяньем снега – весточкой подступающей зимы. Внутри с такой силой бьется о стенки сердца тоска, что хочется стряхнуть ладонью снежный пепел, разворошить листву, забраться под их покров и спрятаться там, словно под одеялом; не видеть больше ухмыляющихся лиц, не ощущать чужие руки на своем теле и не слышать сплетен и издевательских смешков за спиной.

Уснуть, навек уснуть…
Сон наполняет грудь
И не дает взглянуть… [6]

Хочется набить листьями глотку, чтобы удушающий крик не вырвался наружу, не выдал моих чувств и больше не впустил кислород. Хочется задохнуться и остаться погребенной в этом лесу. Никто и не поймет сразу, что меня нет в постели после отбоя. Никто не забьет тревогу после моего исчезновения… А может, и тело искать не станут, и лежать ему среди палых листьев до грядущей весны, когда паводки унесут всю древесную гниль и омоют оголившиеся кости.

Колени мои подгибаются, и я безвольно падаю на заснеженную листву. Хочу остаться наедине с собой и слушать шепот земли. Пусть лишь она знает, о чем плачет моя душа.

На другой стороне лишь долгие безответные гудки.

Вот уже минут пятнадцать я мучаю телефон в попытках дозвониться до тети Мариетты. Грешу на плохую связь в комнате и подхожу к окну, надеясь, что уж теперь‑то меня услышат и осчастливят ответом. Но протяжные гудки не исчезают. Моего звонка не ждут.

Только на двадцатый раз что‑то щелкает в динамике. Грудной, посаженный сигаретами голос тети отзывается на линии безмятежным «алло».

– Тетя Мариетта, это Беатрис.

Она отвечает не сразу, будто решая: подавать ли признаки жизни или дождаться, когда я самовольно испарюсь.

– Беатрис? Господь милостивый. – Я слышу, как она делает затяжку, и почти ощущаю запах ее сигарет, наполняющий мою комнату, как если бы тетя была здесь. – Что‑то опять стряслось? Только говори быстрее, я жду гостей.

Ну конечно. Гости из Франции, гости из Греции, гости из Штатов… Дом тети Мариетты всегда полнился разными людьми, сплошь состоятельными, будто сошедшими с обложек глянцевых журналов. Как всякий известный продюсер, Мариетта Чейзвик обожала устраивать приемы, проводить деловые встречи в просторном белом зале имения или убегать в собственную студию, из которой произрастали десятки современных молодежных звезд. В этом гламурном мире для меня никогда не найдется даже самого скромного угла.

– Да, кое-что случилось, – произношу я, и горло сдавливают воспоминания вчерашнего дня. В комнате вдруг становится нечем дышать, и я распахиваю форточку, впуская ноябрьский ветер. – Вчера меня пытались…

Молчание. Я стопорюсь, так и не заканчивая мысль.

– Что-что, дорогая? Говори громче, я плохо тебя слышу.

Но я попросту не знаю, как вытолкнуть эти чертовы слова из глотки. Они встают костью намертво и не хотят быть произнесенными. Пальцы взволнованно теребят кончики волос, наматывают их кольцами.

– Честер Филлипс… – только и могу выдавить я. – Он… вроде как напал на меня.

– Что значит «напал»?

Господь всемогущий, почему это так сложно? Просто скажи это, скажи…

«Меня. Пытались. Изнасиловать».

Вдруг на другом конце слышится странная возня, а следом – приглушенные команды тети, отданные прислуге.

– Глория, поставь цветы там, – распоряжается тетя, нисколько не заинтересованная в разговоре со мной. – Беатрис, прости, мне нужно бежать. Это что‑то неотложное? С тобой ведь все в порядке?

Мне ясно дали понять, что я со своей бедой по-прежнему один на один.

– Да, тетя. Я жива-здорова. Простите, что отвлекаю от дел, я справлюсь.

– Хорошо, Беатрис, поговорим позже. Я тебе перезвоню на выходных.

Еще один щелчок – разрыв связи. Перезванивать тетя Мариетта, конечно, не планирует, как и во все предыдущие разы, когда это обещала. Да я и не надеюсь. Ее участие в моей жизни ограничивается переводом средств: хватает на ежеквартальную плату за обучение и еще немного на карманные расходы (хотя бы на них она не скупится). Но сейчас мне не нужны деньги, мне необходимо чье‑то тепло. Забота, защита и желание выслушать правду, такую, какой я ее вижу и чувствую. Но я лишена подобных привилегий. Мариетте Чейзвик больше по душе лицезреть страдания на экране кинотеатра, чем в реальной жизни. В реальности ее день состоит из пары бокалов хереса, блока «Честерфилд» [7] и мусса из авокадо на завтрак с парочкой восходящих актрисок вприкуску. Мои стенания о школьной травле не входят в список рутинных дел.

С горечью я швыряю телефон на постель. Как раз в этот момент в комнату входит Ханна.

– Все в порядке? – Глаза ее округляются, прослеживая траекторию падения и приземления смартфона. – Выглядишь разбитой.

«Так и есть. Я рассыпаюсь на части».

Я плюхаюсь в кровать и отвечаю Ханне:

– Да все нормально. Просто сложные выдались последние деньки.

Еще больше смягчить попросту невозможно – я приуменьшаю события в невообразимых масштабах, – но следует оставаться верной надетой карнавальной маске. Чем больше боли прячется внутри, тем шире на маске должна быть улыбка, чтобы не вызывать подозрений.

– Ну как скажешь.

Тут у нас обеих пиликают телефоны. Ханна молниеносно хватается за свой, залипает в экран, в компании которого проводит большую часть дней в году, а затем присвистывает и смотрит на меня ошеломленно.

– Би, это какая‑то шутка?..

Не понимая, о чем речь, я тянусь к своему смартфону, тычу в уведомление из академического чата, после чего сердце пропускает удар.

– Скажи, что это розыгрыш!

В чате анонимное лицо закрепило фотографию, на которой перед всем честным народом предстают двое. Честер и я.

Нет, это не розыгрыш, не злая шутка. Это настоящий акт моего грехопадения, инсценированного против моей воли.

– Вот же срань…

Я лихорадочно пролистываю все-все сообщения, комментирующие картину из Аттического коридора. От каждого резкого словца вздрагиваю, словно меня тычут спицей под ребро.

«Я всегда знала, что Би шлюха».

«Что за?..»

«Филлипс, красавчик, ха-ха… Так держать!»

«Дэнни будет в бешенстве… Берегись, Би!»

– Не понимаю, вы что, всерьез…

– Нет! – вскрикиваю я, не выдерживая шквала вопросов Ханны. – Я не… Он сам пристал ко мне. Сказал, что хочет поговорить о Даньел, а потом полез мне под юбку.

Только после того, как произношу это вслух, я задумываюсь, а стоит ли говорить об этом с Ханной. Пусть Ханна Дебики и моя соседка, мы едва ли доверяем друг другу. Однако она обожает собирать сплетни, а в умелых руках даже слухи можно сделать мощным оружием. Я хватаюсь за эту мысль и надеюсь, что соседка быстро разблаговестит о моей – правдивой – версии событий, создав тем самым хоть какой‑то щит от нападок и общественного порицания. Если, конечно, сама мне поверит.

– Вот же засранец! – выдыхает Ханна, подаваясь вперед. – Би, ты как?

– Он ничего не успел, к счастью, – говорю я, избегая смотреть ей в глаза. – Рори Абрамсон оказался неподалеку и увидел нас. Он окликнул Честера, и я вырвалась, когда тот замешкался.

Ханна снова присвистывает.

– Ну и ну… Интересно, что об этом подумала Дэнни, когда увидела фото?

Ярость? Гнев? Ревность? Даже представить страшно, какую бурю эмоций испытала Дэнни Лэнфорд, увидев Честера в объятиях со мной. Не зря говорят, что история циклична. Наша с ней трагедия повторялась; она сделала второй виток, но в этот раз Дэнни не станет ждать моего раскаяния. Она просто расщепит меня на молекулы, и плевать, что наплетет ей Честер.

Тут Ханна прерывает мои размышления и задает вопрос, который вводит меня в ступор:

– А тебе не кажется странным, что Рори был рядом, когда это произошло?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, все ведь знают, Би. Он таскается за тобой по пятам с седьмого класса. Не мог ли он…

Я вновь хватаюсь за смартфон и кликаю на иконку отправителя. Анонимный аккаунт. Имя, сотканное из набора рандомных символов. Тот, кто меня подставил, мог оказаться кем угодно, не исключая саму Даньел. Но Рори?..

Родерик Абрамсон, чокнутый художник, как его называют, и правда преследует меня последнюю пару лет. Ханна как‑то говорила: «У Рори на лице написано, что он покончит с собой до двадцати из-за неразделенной любви», – и мне остается надеяться, что если это и случится, то не из-за меня.

Типичный непонятый гений, он любил просиживать в библиотеке, закапываясь в философские трактаты, которые, как он, видимо, полагал, сделают его умнее, а великий ум, в свою очередь, возвысит над остальными, некогда отвергнувшими его персону. Но стоило мне появиться в библиотечном зале, как он напрочь забывал и о Дидро, и о Монтене и только сверлил меня взглядом, не решаясь заговорить. Как я поняла потом, он запоминал черты лица, чтобы после изрисовывать блокноты моими портретами. Часть набросков он подкладывал мне под дверь, как подношение богине. Портреты были красивыми, хотя и несколько небрежными, и все же в них всегда угадывалась я. Он видел меня не так, как остальные: резкими штрихами он выхватывал боль, сокрытую глубоко внутри, спрятанную ото всех, и именно тем Рори и пугал. Он видел меня насквозь.

Но мог ли Абрамсон быть участником инцидента, уличающего меня в порочности? Мог ли захотеть моего внимания настолько, чтобы, не получив его, жестоко отомстить?

Мысль о Рори не дает мне покоя и ведет в библиотеку. Нет сомнений, что он там, сидит и почитывает Сартра, пытаясь найти ответы на экзистенциальные вопросы. Впрочем, я иду за тем же – получить ответы.

Больше всего сейчас хочется придушить его. Почему‑то, как только Ханна посеяла во мне зерно сомнения, я мигом уверовала в виновность Рори. Наверное, так удобнее думать, когда хочется кого‑то обвинить. Просто возьми того, кто подвернулся под руку, и спиши на него все грехи человечества. Разве не так они все поступали со мной?

Библиотека окутывает сладостным ароматом состаренной бумаги с примесью пыли. Мне везет: учеников здесь не так много в это время, и я проскальзываю почти незамеченной.

Обычно Рори сидит за столиком с зеленой лампой, но сегодня он задумчиво шатается по второму этажу у стеллажей с прозаиками эпохи романтизма. Я взлетаю по винтовой лестнице. Когда Абрамсон поднимает глаза, то едва ли не пугается и не роняет томик Кольриджа – такой разъяренной я, видимо, кажусь сейчас.

– Нужно поговорить, – цежу сквозь зубы и грубовато тяну его за руку к безлюдному уголку между стеллажами. Там я прижимаю его к полкам так, что несколько книг с грохотом падают на пол. – Какого черта, Родерик Абрамсон?

Застигнутый врасплох моим напором, Рори теряет дар речи на минуту-другую, а потом бормочет с искренней растерянностью:

– Ты о чем?

– Только не строй из себя невинность! – говорю я, щурясь, а затем показываю ему экран телефона. Рори глядит на фото, где изображены я и Честер, и в глазах его мелькает понимание. – Хочешь сказать, не твоих рук дело? Признайся, это ведь ты сделал фото, прежде чем разыграть из себя героя, и отправил в чат академии?

– Что? Беатрис, я даже не состою в этом отвратном чате. Мне неинтересно перемалывать по десятому кругу чужие сплетни, и ваши с Честером игры в том числе.

Мне как будто дали пощечину.

– Нет у нас с Честером никаких игр, ясно? – рычу я, задыхаясь от гнева. – Но если ты приложил к этому руку, то, клянусь, я…

– Я бы никогда так не поступил с тобой, – выпаливает Рори с чувством, после чего вздыхает и добавляет, как будто вынужденно: – И ни с кем вообще.

Я убираю телефон в карман и отстраняюсь, складывая руки на груди.

– И почему я должна тебе верить? Ты ведь был там, совсем рядом. Кто, кроме тебя, мог сделать это фото?

Он как‑то вымученно усмехается, брови его складываются в саркастическую дугу, и меня словно окатывает ледяной водой, когда он спрашивает:

– Можно подумать, у тебя мало врагов, Беккер?

Нанеся болезненное туше, Абрамсон уходит с нашей метафорической фехтовальной дорожки, слегка задев меня плечом. А я теряю почву под ногами, потому что понимаю: Рори здесь ни при чем. В голове словно складывается наконец пазл из тысячи кусочков.

Наверняка Честер сам состряпал это представление, заранее подговорив кого‑то из своих дружков по крикету. Кто‑то мог следить за всем из другого конца коридора, чтобы зафиксировать доказательство, как Беатрис снова отбивает парня у Дэнни Лэнфорд.

Честер вовсе не собирался выступать вестником мира между нами, нет. Он хотел посеять еще бо́льшую вражду, чтобы упиваться зрелищем, как древние римляне в Колизее. И когда Даньел ниспровергнет меня, он не задумываясь опустит палец вниз. [8]

Библиотека так и остается моим пристанищем на этот вечер. Я коротаю его в одиночестве, спрятавшись в самом дальнем и неприметном закутке в обнимку с учебником французского (только он дарит мне душевное спокойствие и упорядочивает мысли). Остатки кофе в чашке остывают, и я морщусь, допивая холодную взвесь на донышке. Гляжу на часы – без пятнадцати одиннадцать. Скоро отбой.

Выключив торшер, я спускаюсь на первый этаж и покидаю библиотеку, где сразу же за мной миссис Холлоуэй гасит общий свет и запирает двери.

Холл Уэст-Ривера пуст, свет приглушен. Сквозь стеклянные вставки входных дверей я вижу, как снаружи тихо падают хлопья снега. Я поднимаюсь по лестнице на третий этаж, где располагаются комнаты женского общежития, и слышу неясный шорох позади себя. Оборачиваюсь – никого. Снедаемая тревогой, сжимаю учебник покрепче, будто тот может меня спасти от любой напасти, и ускоряю шаг. Лампы уже приглушили, и свет их так тускл, что я почти не вижу мыски своих ботинок.

Не замечаю я и тень, прошмыгнувшую позади, а за ней вторую и третью. А когда слышу чьи‑то шаги, уже поздно: что‑то обрушивается на меня со всей силы, бьет под колени, и я рефлекторно сгибаюсь, падаю на пол.

Крик не успевает сорваться с губ, потому что мне закрывают ладонями рот. В нос ударяет аромат «Карон Пуавр», подсказывая, с кем я имею дело, а впрочем, я успеваю догадаться прежде.

– Решила увести еще одного моего парня, Беатрис?

Весь вечер я обреталась в библиотеке, надеясь, что меня не видят и не рассматривают через лупу, но самое главное, что меня не найдет Дэнни Лэнфорд. Но вот она здесь вместе с эриниями Мэй и Сэйди, которые удерживают крепкой хваткой. Удобное же местечко они избрали для атаки – здесь слишком темно, а камера под потолком чуть отвернута в сторону.

Я стою перед ней, темной королевой, которая все‑таки настигла меня, готовая вершить свое правосудие. Над нами звучит динамик, из которого льется привычная Clair de Lune [9] Дебюсси, что всегда знаменует отбой.

– Ты хоть понимаешь, как унизила меня перед всем Уэст-Ривером? – Даньел приближается вплотную, заглядывая в самые глаза. – Честер сказал, ты давно окучиваешь его, но то, что я увидела на фото, Би, это уже чересчур, не находишь? Он, конечно, как многие парни, склонен поддаваться соблазнам, но чтобы выбор пал на тебя? Признаться, я даже не сразу поверила, когда увидела, но это действительно была ты. Чем ты притягиваешь их, а, крошка Би? С такой охотой раздвигаешь ноги?

«Не верь ему, – хочется мне сказать, но я молчу. – Это все он… В этот раз все иначе!»

– Как бы там ни было, ты замахнулась на святое. Никто не смеет выставлять Даньел на посмешище. За это придется ответить.

В тот же миг кто‑то из них поднимает надо мной ведро – из него выливается дурно пахнущая вода и покрывает меня всю. Колено Дэнни бьет в живот, и я складываюсь пополам, сдавленно вою, но мелодичное звучание Дебюсси заглушает мои стоны. Я лежу ничком на мокром полу, окруженная бешеной стаей. Их ярость опаляет меня, округлые мыски начищенных оксфордов врезаются в ребра снова и снова. По всему телу прокатывается волна боли. Я крепче сжимаю челюсти, чтобы не дать крику сорваться с губ, ведь тогда я проиграю. Тогда они придут снова и сделают мне еще больнее. Никто не должен услышать ни звука, даже я сама, иначе я просто рассыплюсь.

Кто‑то – кажется, Сэйди – хватает меня за волосы и грубым движеньем состригает намокшие пряди. Я дергаюсь в знак протеста, но после очередного удара коленом под грудь обвисаю тряпичной куклой.

Напоследок Дэнни плюет мне в лицо.

– И больше не смей лезть к Честеру, дрянь, ты поняла меня? Кивни, если поняла.

«Он никогда не был мне нужен… Он сам приставал ко мне», – проносится в мозгу, но произносить вслух не имеет никакого смысла – мне не поверят. Потому, как мне это ни противно, я все же киваю, чтобы эта агония поскорее закончилась.

– Так‑то лучше.

Меня наконец оставляют в покое, лежать в луже выплеснутой из ведра помойной воды. Я долгие минуты собираюсь с силами, чтобы встать, буквально заставляю себя вспомнить, зачем я живу на этом свете, чтобы пробудить волю. Она возвращается с трудом, пробираясь сквозь ноющие от пинков ребра, сквозь стонущее израненное сердце. И я даже не рада ей. Уж лучше бы испустить дух от побоев, чтобы напоследок подпортить безупречную репутацию обидчиков. Хотя, вероятнее всего, даже тогда они найдут способ отвертеться, остаться непричастными к моей гибели. «Она ведь была такой неуклюжей, – скажут обо мне в кабинете директора. – Вы и сами знаете, какой тщедушной она была… На ней читалась печать скорой смерти».

К счастью или сожалению, смерть ко мне немилостива, и потому я с трудом встаю. Вонючая вода стекает с моей одежды, следует за мной позорным шлейфом до подсобки, где меня в прошлом году заперли в полной темноте. Но ее мрак больше не пугает – он изучен вдоль и поперек. Я нахожу швабру и принимаюсь вытирать пол, чтобы скрыть следы надругательства, пока никто не заметил. Уничтожаю улики преступления, жертвой которого стала.

И все, чтобы выжить. Выжить и однажды отплатить обидчикам той же монетой.

Сырая и всклокоченная, я спускаюсь, пошатываясь, по лестнице, так и не дойдя до своей комнаты. Дебюсси отзвучал, и если изначально руководство Уэст-Ривера надеялось, что медитативное звучание Clair de Lune выработает у учеников рефлекс и поспособствует быстрейшему отходу ко сну, то у меня теперь, вопреки задумке, с первыми нотами будут приходить кошмары, а под ребрами будет растекаться знакомая боль. Комендантша проходится по коридору, проверяя, всё ли в порядке, а я прячусь в подсобке, чтобы не попасться ей на глаза и не получить выговор.

Вернуться в комнату я попросту не нахожу сил. Уверена, Ханна лежит в обнимку с ноутбуком и очередной серией «Доктора Кто», которого пересматривает раз в четыре месяца. Предстать перед ней в таком виде я не могу. Что я ей скажу? Что она предпримет, узнав, как далеко все зашло? Мне не хочется обременять себя еще бо́льшими проблемами, и потому я стыдливо прячусь в темноте засыпающей академии.

Ноги сами несут меня к крылу, где располагается мужское общежитие. Здесь я выныриваю из окошка прямиком на крышу, чтобы миновать коменданта, и спускаюсь по пожарной лестнице ровно на один этаж. Этот ход я обнаружила, когда… в общем, пару лет назад, и активно его использовала, но и подумать не смела, что он пригодится мне еще хоть раз.

Пробираясь в восточное крыло, я мерзну, ведь голова так и не успела высохнуть, но, на счастье, окошко второго этажа до сих пор не заперто – видать, кто‑то по сей день практикует обходную дорогу к постелям своих возлюбленных и знает, что этот угол находится вне зоны вездесущего ока камеры. Тихонько опускаю ставни и чуть ли не на цыпочках прохожу вдоль ряда комнат с табличками.

Пули, Чэтэм, Филлипс… От последней по коже пробегает морозец. Я спешно прохожу мимо и наконец добираюсь до Абрамсона. Сама не понимаю, почему вдруг подумала о нем, ведь несколько часов назад я обвинила его в мерзком поступке, которого он, по всей вероятности, не совершал.

Набравшись смелости, стучу в дверь. Я помню, что Рори живет один: его сосед съехал еще до летних каникул, перевелся в какую‑то французскую школу.

Рори распахивает дверь, и я готовлюсь к тому, что он ее тут же без разговоров закроет, на что, к слову, имеет полное право. Я вела себя как стерва, а теперь заявилась к нему, мокрая, растрепанная и замерзшая, с потеками от слез и туши, чтобы каяться и просить защиты. Жалкое зрелище.

Вопреки моим умозаключениям, Абрамсон не захлопывает дверь, не гонит меня прочь. Он с ужасом смотрит на то, что со мною сделалось, и только беззвучно хватает ртом воздух, как рыба.

– Можно войти?

Рори воровато озирается, удостоверяясь, что никто нас не видит, и только тогда запускает меня в комнату. На самом деле я невольно могу его подставить: мальчикам воспрещается водить девочек в свое общежитие, равно как и наоборот. Если нас застукают, то простым выговором Рори уже не отделается, – за такой проступок вполне могут и отчислить. Уэст-Ривер – академия крайне консервативная и гордится сводом своих драконовских правил, среди которых значится, судя по всему, и воздержание. Однако студенты не евнухи, да и пубертат к подросткам крайне безжалостен, потому учащиеся то и дело прошмыгивают в чужие комнаты в поисках удовольствий или запрещенных веществ.

И все же Рори Абрамсон впустил меня, что немало говорит о его смелости. В комнате он и правда один и, разумеется, вовсю наслаждается уединением: почти каждый сантиметр общажных побеленных стен увешан его рисунками, и часть из них – мои портреты. Застигнутый врасплох, Рори спешно срывает рисунки с моей физиономией и прячет их в стол, чтобы не казаться маньяком. Но сейчас мне так паршиво, что даже общество повернутого художника кажется куда приятнее и надежнее, чем мир, оставленный снаружи.

Я присаживаюсь на кровать отбывшего соседа и шмыгаю носом. Рори подвигает стул и садится напротив меня.

– Что случилось, Би? Ты вся мокрая…

– Даньел случилась, – только и говорю я, не в силах пояснить, что именно произошло, хотя мой видок куда красноречивее любой истории.

– Думаю, тебе все же стоит обратиться к Хайтауэру.

Тут я вскипаю. Внутри меня словно задевают натянутую струну, и та с треском лопается.

– Думаешь, я не пыталась? Никто не услышит меня. Не пожелает слышать, чтобы не создавать проблем. Даже моя тетка. Даже если я обо всем доложу директору Хайтауэру, это ничего не изменит, как ты не понимаешь? Уэст-Ривер ни за что не допустит репутационного скандала, а значит, постарается замять очередной инцидент, чтобы честь школы не поносили охочие до подобных историй газеты…

Думаю, Рори сразу понимает, что я имею в виду печально известный инцидент тридцатилетней давности, когда академии грозило закрытие из-за убийства, прогремевшего в ее почтенных стенах. Легенды о том происшествии ходят среди учеников до сих пор, правда в искаженном варианте, а настоящих обстоятельств теперь не дознаться. Дело тогда замяли стараниями толкового спин-доктора [10] – он утряс разразившийся скандал, который вполне мог похоронить репутацию Уэст-Ривера, всегда прежде державшего марку уважаемого в Соединенном Королевстве заведения.

– Да и не нужно ничего делать, – добавляю сдавленно. – Я заслужила это.

– Никто не заслуживает такого обращения, Беатрис.

– Я, я заслуживаю! – говорю и бью себя в грудь, сдерживая стоящие в глазах слезы. – Я сама натравила на себя их гнев, сама виновата…

Рори встает, находит полотенце. Он садится ближе, вытирает им мое заплаканное лицо, затем сушит словно обгрызенные зверем волосы. Осторожно потрогав их неровные кончики, он спрашивает:

– И что будешь с этим делать?

Молча встаю и, немного прихрамывая, начинаю рыскать по его комнате в поисках ножниц. Когда нахожу их, протягиваю Рори и безапелляционно заявляю:

– Постриги меня.

– Что?! Но я не умею…

– А я тем более. Черт возьми, Рори, не будь слюнтяем! Давай же, просто подровняй их, ты же художник. Твоя рука всяко верней, чем моя, я вся дрожу…

Абрамсон стягивает со своей постели одеяло и накрывает мои плечи. Затем ставит меня напротив круглого зеркала у двери и принимается за дело. Сначала нерешительно, а затем все смелее он состригает неровные пряди, и они падают на пол одна за другой. Я с безразличием смотрю на свое отражение, доверившись его шустро снующим вокруг головы рукам. Когда Рори заканчивает, на меня из зеркала смотрит совсем другой человек: чуть асимметричное удлиненное каре делает меня старше и как будто опаснее. Новая Би выглядит живой и не такой беззащитной, как раньше. И мне это нравится.

– Ну вот, надеюсь, ты не захочешь убить меня, как тех парикмахеров, которые обычно отрезают больше, чем им показываешь.

– Спасибо, Рори. Так намного лучше. Давно надо было отрезать их к хренам собачьим.

Я ловлю взгляд Абрамсона в отражении. На меня впервые за долгое время смотрит человек, а не хищник. Как жаль, что Рори не знает, какая я на самом деле… Если бы он только знал чуть больше, то ни за что не пустил бы на порог своей комнаты, не смотрел с немым обожанием и не спасал от Филлипса в Аттическом коридоре. Он дал бы мне утонуть в пороках, а портреты разорвал на мелкие кусочки.

Но я не скажу ему, нет, чтобы эти благородство и теплота не погасли в его глазах. Чтобы хоть у кого‑то здесь не зияла черная дыра внутри и не засасывала остальных.

Вместо этого я говорю ему «прости» и выхожу тем же путем, каким пришла.

III. Погружение во тьму

Придя среди ночи, я едва успеваю закрыть глаза, как уже звенит будильник и разлучает меня со сном. Стиснув зубы, я насилу поднимаю себя с постели и принимаюсь за сборы. Еще один день в логове дракона, где я должна держаться достойно.

Ханна Дебики, проснувшаяся еще до будильника, носится по комнате как заведенная и не в пример мне бодра и весела. Выходя из умывальной комнаты с зубной щеткой во рту, она всматривается в меня и округляет глаза.

– Погоди, ты что‑то сделала с волосами?

– Решила обновить стрижку, – бросаю я небрежно, укладывая учебники в наплечную сумку.

– Зачем, Би? – жалостливо тянет она, коверкая слова из-за пенящейся зубной пасты, брови ее взлетают на аккуратный лобик. – У тебя были такие роскошные локоны! И как ты…

– Кончики секлись, – бурчу я кратко и выхожу из комнаты. Еще не хватало на пару с Ханной скорбеть об отрезанных волосах и делиться контактами нового стилиста.

Романская галерея почти пуста в это время. В лекционной классической литературы я ожидаю быть первой, но, к своему разочарованию, вижу Даньел.

Зато Дэнни не сразу видит меня. Погрузившись в книгу, она словно отключилась от мира – только пальчик водит по строчкам, а губы чуть заметно подрагивают, шепотом ведя диалог с автором. Я прокашливаюсь, и читательское опьянение сходит с Дэнни мигом. Она резко задирает голову; кудрявый локон у лица подпрыгивает, точно пружинка. В темных глазах разливается любопытство.

– Тебе идет каре, – едко замечает она, прекрасно зная, что новая стрижка была вынужденным решением, а не моим выбором. – Сама постаралась или кто помог?

Вопрос явно риторический. Я демонстративно игнорирую ее ядовитые выпады, сажусь за свою парту и отправляюсь в приключение по страницам романа Джордж Элиот, готовясь к дотошным расспросам мистера Фишберна. Класс вскоре наполняется учениками, наводняется смесью приторных духов и пота, бьющей в ноздри и бодрящей не хуже крепкого кофе. Звонок – и все затихают на местах. Даже Дэнни отводит хитрый взгляд: меня более не существует, пока мистер Фишберн занимает ее пытливый ум.

Поговаривают, что Дэнни пару классов назад была влюблена в Терри Фишберна. В такое легко поверить: учитель литературы еще достаточно молод, а голос его способен очаровать самого невосприимчивого слушателя. И только я знаю правду: сердце Дэнни до сих пор отдано Гаспару Молине. Ни мистер Фишберн, ни Честер Филлипс не могут затмить Гаспара, которого я у нее украла. По крайней мере, так считает сама Даньел. Мне даже жаль, что на деле все не так просто.

Многим ученикам наверняка непонятно: что Беатрис Беккер забыла на одном курсе с Дэнни Лэнфорд, которая ее ненавидит? И правда, курс литературы не был для меня обязательным, его я выбрала как факультативный еще задолго до размолвки с Дэнни. Но после ссоры отказываться от него равносильно поднятию белого флага, а я не хотела представать в роли поверженного врага, вот уж дудки. Да и на что мне заменить лекции Терренса Фишберна – на театральное мастерство? Я ходила в драмкружок с восьмого класса, но уже год как бросила. Несмотря на сценические успехи, я поняла, что терпеть не могу актерское искусство, – в жизни и без того много притворства. К тому же вот так наблюдать за хищником, находясь в полуметре от него, по-своему притягательно.

Смотрю на Дэнни искоса – она ведет себя невозмутимо, как будто не она вчера истязала ученицу Уэст-Ривера. Такая примерная, такая способная… И такая жестокая. Жаль, мало кто может заглянуть к ней под маску. Никто, кроме меня, не увидит ее настоящую.

Звонок обрывает лекцию мистера Фишберна, забывшего о времени. Он даже в смятении сверяется с наручными часами, после чего пожимает плечами и отпускает нас, не дав домашнего задания. Когда собираю вещи, холеная ручка опускается на мою парту и оставляет на ней сложенный вдвое лист, после чего вспархивает и исчезает из поля зрения.

Мне снова выставили шах.

Нетерпеливо раскрываю лист и читаю, что же припасла для меня Дэнни на сей раз. Она, конечно, осталась верна своей любви к Эмили Дикинсон:

Когда внезапно пред тобой
Я появлюсь – блистая
Орлом – на Пряжке золотой —
И Мехом Горностая —
Скажи – узрев меня такой —
В моей Короне звездной —
Раскаешься – мой дорогой? —
Но будет слишком поздно. [11]

Столько времени прошло, а она все еще ждет моего раскаяния. Что ж, Дэнни, пора бы уже признать: этого никогда не будет.

Я не крала у тебя Гаспара. Он был в меня влюблен.

– Чем могу вам помочь, мисс Беккер?

За окнами стеной валит снег, и кабинет Амалии Хартбрук погружается в таинственный полумрак. Хаусмистресс сидит, сцепив пальцы в замок над отчетными документами; настенные часы отмеряют счет ускользающему времени, заполняя тишину кабинета мерным «тик-так».

В полном молчании я протягиваю мисс Хартбрук многострадальное прошение. Хаусмистресс пробегается по листу глазами, хмурит гладкий лоб. Закончив, она снимает очки и серьезно спрашивает без каких‑либо лирических отступлений, в которых я, к слову, и не нуждаюсь:

– Давно это происходит?

Даже не знаю, с чего начать. С инцидента в женском туалете? С избиения после отбоя? Начиналось все вполне невинно, даже по-детски: разгулявшиеся слухи, пофыркивания за спиной и опустевшее вокруг меня пространство в столовой, будто я была разносчицей чумы. А потом все превратилось в сущий кошмар, беспросветный тоннель, по которому я иду и все никак не нахожу выхода.

Слова сами льются из меня потоком вперемешку со слезами, а я даже не успеваю удивиться своей говорливости. Так долго держала в себе эту тайну, что счастлива наконец разделить с кем‑то ее непомерную тяжесть.

Когда рассказ подходит к концу, я поднимаю глаза на мисс Хартбрук и ожидаю встретить понимание. Однако вижу лишь холодную замкнутость, через которую едва-едва пробивается профессиональный интерес, и только.

Передо мной словно хлопают дверью.

– Очень грустно слышать, что вам пришлось столкнуться с подобным, мисс Беккер, – говорит она, протирая очки батистовым платочком. – Вот уж не думала, что кто‑то из почетных учеников Уэст-Ривера опустится до откровенного рукоприкладства.

Все сказанное просеиваю сквозь сито и перевожу как «спасибо, что поделились, мы обязательно вам перезвоним».

– Вы ведь мне поможете, правда?

Спрашиваю уже без особой надежды; сквозящее равнодушие убивает ее во мне, вытравливает напрочь. Амалия Хартбрук, слыша звенящие нотки бессилия в моем голосе, как‑то смущается, водружает на нос очки и натянуто улыбается.

– Ну конечно, мисс Беккер. Вы поступили правильно, рассказав обо всем мне. Надеюсь, что получится разрешить эту… проблему наиболее щадящим способом.

Что бы ни крылось за ее словами, я ей не верю. Мисс Хартбрук все еще держит мое прошение в руках, когда я, вытирая потекший нос рукавом, выхожу вон. Дверь плотно не закрываю, оставляю узкую щелочку, чтобы увидеть подтверждение своим мрачным догадкам. Все случается согласно моим предсказаниям: хаусмистресс, выслушав мольбы о помощи и воздаянии по заслугам всем обидчикам, бросает последний взор на листок, после чего отправляет его в шредер. Тот сжирает прошение за считаные секунды, и мне кажется, что вместе с бумагой он кромсает и мое сердце.

Нет, Остину Хайтауэру не суждено получить моей жалобы. Никто не станет устраивать скандал и порочить имя престижной академии из-за какой‑то Беатрис Беккер, да еще и накануне выпуска, и хаусмистресс дала мне это понять. Родители упомянутых лиц слишком важные персоны, а главное, ведущие спонсоры и благодетели Уэст-Ривера, чтобы нарываться на их немилость.

Благодаря мисс Хартбрук вывожу для себя новое правило, которое, если б могла, выгравировала на табличке у ворот академии: когда оказываешься на разных чашах весов с громким именем Уэст-Ривера, знай, что перевес обязательно случится не в твою пользу.

Меня предавали много раз. Раньше думалось, что, повзрослев, ты переместишься в совсем иной мир, где тебя окружат исключительно здравомыслящие и мудрые люди. Но я ошибалась. И подростки, и взрослые вращаются в одной вселенной, где чистота помыслов не зависит от возраста. Даже умудренные годами люди способны предать, и их предательство ранит во сто крат сильнее.

Перешагивая порог библиотеки, намереваюсь хоть ненадолго забыться в тишине и сдать давно залежавшиеся книги, но и тут меня не ждет ничего, кроме новых неприятностей.

Я сразу же замечаю троицу эриний за столом, за которым обычно люблю заниматься.

Мэй и Сэйдлин тихо переговариваются, сидя рядом друг с дружкой, а у стола стоят Дэнни и… Честер. Как только Даньел замечает меня в дверях, то спешит прервать разговор и поцеловать Честера на прощание. Так она показывает мне, что между ними все лучше не бывает, а то фото… Что ж, с кем же не случаются промашки, правда?

Проходя мимо, Филлипс одаривает меня взглядом, полным торжества. Двери звучно закрываются за ним, и только тогда я вспоминаю, как дышать.

Внутренне подобравшись, все же иду к своему месту и сажусь на свободный стул у зеленой лампы. Но как только я выкладываю учебники, Сэйди одним махом сбрасывает их на пол. Грохот от падения вещей кажется оглушительным не только мне, но и остальным ученикам, ищущим здесь покоя. Я чувствую, как на нас взирают с любопытством. Теперь они ждут представления, и Дэнни непременно утолит их жажду.

Я нагибаюсь, чтобы собрать опрокинутые вещи, и голос Даньел предупреждает меня:

– Не советую этого делать, Би. Тебе тут не рады.

И что они только забыли здесь, эти гарпии? Неужели им не нужно обновлять тушь на ресницах, вертясь у туалетного зеркала, или наводить страх на первогодок?

Упрямо поднимаю побитые книги, сдуваю упавшую на глаза челку и почти нагло спрашиваю:

– С каких пор у Даньел Лэнфорд есть право распоряжаться собственностью Академии и указывать мне, где проводить время?

– С каких пор у тебя появилось право клеветать на учеников Уэст-Ривера Амалии Хартбрук?

Мое дыхание сбивается. Откуда она узнала?.. Параноидальные когти вновь впиваются в кожу и провоцируют нестерпимый зуд. Все‑таки кто‑то и правда пристально следит за мной и докладывает Дэнни о каждом шаге. Или Амалия решила поговорить с троицей и Честером в обход директора?..

– Клеветать… – фыркаю я, пытаясь сохранить самообладание. – Так ты это называешь?

Мэй противно ухмыляется в ожидании ответа своей властной подруги.

– Неважно, как я это называю, – отвечает Дэнни, подавшись вперед. Тон ее становится угрожающим. – Важно то, как это воспримут остальные. Думаешь, кто‑то поверит в твои россказни без доказательств?

Хаусмистресс я могла показать лишь оставшиеся следы синяков, но, кроме них, бумаги и слез, мне нечем было подкрепить свои слова. Разве что Рори мог вступиться за мою честь – единственный свидетель, – но мне не хочется впутывать его в наши распри.

– Наша репутация идет впереди нас, – вставляет Сэйди, со скучающим видом наматывая светлый локон на палец. – Мы в топе самых успевающих учеников академии, нас уже хотят заполучить все лучшие университеты Соединенного Королевства. И никакая букашка вроде тебя, Беатрис, не сможет помешать нам урвать свой лакомый кусочек.

Я впиваюсь ногтями в мякоть ладоней так, что, кажется, протыкаю их до крови. Только не цепеней, только не молчи, Беатрис… Скажи хоть что‑нибудь!

– Как там Честер, Дэнни?

Вопрос явно сбивает Даньел с толку. Вспоминать о поступке Честера мне тошно и больно, но для Дэнни – еще больней. Заостренное жало вонзается прямо в цель.

– Все прекрасно, – отвечает она, хоть и без прежней уверенности. – Если ты думала, что он вспоминает о тебе, то ошибаешься. Он просто хотел пошутить… и немного заигрался. Если тебя это ранило… – Она театрально вздыхает. – Тем лучше. За это я готова многое простить.

Сэйдлин мерзко хихикает, и я не выдерживаю. Не имея больше сил смотреть на них, напитываться сочащейся злобой, я вскакиваю со стула так, что он падает – еще один взрыв в библиотечной тишине. Не потрудившись поднять стул, я направляюсь на выход, а вслед бросают:

– До новых встреч, Беатрис. Будем ждать тебя здесь.

Раскатистый смех ударяет мне в спину. Миссис Холлоуэй предупреждающе шикает на девушек, и те замолкают, но отзвук их насмешки еще долго преследует меня по коридору.

Дэнни не любит Честера, это увидит и слепой. Они могут сколько угодно исполнять роль образцовых влюбленных, но «Оскара» за плохую игру не получат. Если Филлипс и нужен ей, то лишь как красивая побрякушка, дополняющая образ. А значит, Честеру простят все, каких бы гнусностей он ни натворил.

Что и говорить, после разрыва с Гаспаром Молиной Дэнни стала заложницей собственной репутации: если бы она рассталась и с Честером, все бы сочли, что она вновь проиграла мне парня, и неважно, что он вовсе не был мне нужен. В отличие от… Ах, неважно, не хочу вспоминать.

От библиотеки меня наглым образом отлучили, и я, убегая в растрепанных чувствах, совсем забыла сдать книги по оккультизму, чтобы миссис Холлоуэй не съела меня с потрохами перед рождественскими каникулами.

Впрочем, книги эти мне не пригодились. Я излазила весь стеллаж с литературой для досуга, но ничего путного не выискала среди тонны низкопробной макулатуры. Сейчас мне и самой смешно: что я вообще хотела там найти? Отчаяние грызло меня с такой силой, что я решила искать ответы в чем‑то сверхъестественном, ибо все рациональное, логичное и правильное не спасло меня от горестной участи жертвы.

Большую часть жизни меня растили в вере и любви к Богу. Но что‑то другое, что не входило в божественную юрисдикцию, находило меня само, словно перетягивая канат на свою сторону. Еще до гибели родителей, будучи маленькой, я частенько проводила время у соседки. Вдова Патнэм отнюдь не была набожной, как многие в ее почтенном возрасте. В ее доме не найти было вышивок на религиозную тематику или светлых напутствий в духе «Благословен будь» [12]. Зато чего хранилось в избытке, так это оберегов, талисманов, которыми она увешала почти всю квартирку, свечей и каких‑то трав, чей острый запах сшибал с ног любого захожего.

Вдова Патнэм и открыла мне мир невидимый, перевернутый. Там, говорила она, действуют другие законы, другие правила. Можно согрешить, говорила она, и ничего‑то тебе за это не будет. Вместе с нею от скуки мы очищали дом от «незваных духов» или гадали на картах Таро, предсказывая повороты судьбы. К тому моменту мне было почти двенадцать, и красивые карты из колоды Уэйта казались невинным развлечением. Но веселью пришел конец, когда карты выдали плохой расклад.

Присцилла Патнэм перевернула карту, которая знаменовала Смерть, и всю комнату вдруг заполнил удушливый гнилостный смрад.

– Ох, нехорошо, птичка, это нехорошо… Грядут серьезные перемены, – сказала Присцилла, поспешив спрятать карту.

Тревожные знаки следовали за мной по пятам, но я была слепа и глуха к ним. Я была ребенком и еще не допускала мысли, что родители могут покинуть меня когда‑то.

В тот день, когда это произошло, душа металась, мучимая предвестием чего‑то страшного, неотвратимого. Родители торопились на какую‑то важную встречу – кажется, с возможными акционерами отца, – и даже семейным застольем у рождественской елки в этот раз пришлось пренебречь. Я крутилась возле мамы и упрашивала остаться, но папа был неумолим. По его словам, сделка «изменит нашу жизнь». Как же ты был прав, папа…

Они не вернулись вечером и не вернулись поздно ночью. К четырем часам утра, в ночь Рождества, вдова Патнэм, что сидела со мной, сняла трубку трезвонящего телефона. Нам принесли роковую весть, и с тех пор моя жизнь не была прежней.

Бог, в которого они так истово верили, не уберег их. Зато некто, в кого верила Присцилла, хотя бы послал мне знамение.

Сидя в полупустой столовой, я вяло обедаю рисом и соцветиями брокколи и перелистываю от скуки «Тайные знаки», будто контрольный раз удостоверяясь: не подкинет ли книга парочку ответов? Но книга за авторством некоего Бернарда Линча молчит. Даже потусторонний мир не желает защитить меня.

Тут из-за спины наползает чья‑то тень. Вижу, как сбоку подсаживается Рори Абрамсон, и нерешительно поворачиваю к нему голову.

Рори, разумеется, молчит, тянет время. Просто так с Беатрис Беккер не поговоришь прилюдно, это знает чуть ли не каждый ученик Уэст-Ривера, – себе дороже вести беседы с изгоями, если не хочешь подмочить репутацию. Даже Рори не настолько отторгнут местным сообществом, чтобы нарушать негласные правила. Когда народ вокруг рассасывается, Абрамсон двигается ближе и говорит простодушно:

– Ты как? Кстати, тебе идет новая стрижка.

Неожиданно он подкрепляет комплимент новым портретом. Рори протягивает мне вырванный из альбома лист, на котором снова я, но обновленная, почти живая: черно-белый рисунок разбавлен нежно-персиковым мазком пастели на скулах, сдабривающим бледную кожу приятным румянцем, а лицо обрамляют укороченные пышные локоны, придавая мне какого‑то задора. И только взгляд затравленный, омертвелый даже больше, чем прежде. Рори, как всегда, ухватил самую суть.

– Что ж, если вдруг вылетишь из академии, можешь смело открывать свой салон – стрижки у тебя полный блеск, – хмыкаю я наконец и подушечкой указательного пальца чуть растираю карандашную пыль в нарисованных печальных глазах. Теперь у моего двойника темные разводы вокруг глаз, точно у мертвеца. – Вот, так больше похоже.

Рори напряженно следит со стороны, но ничего не говорит, будто понимает, что я не нуждаюсь в словах утешения – они для меня больше не имеют ценности. Чтобы избежать неловкой тишины, я разворачиваюсь к Абрамсону и прошу:

– Ты не мог бы занести эти книги мисс Холлоуэй вместо меня? Сама не могу, я… тороплюсь на английский.

Рори участливо кивает, забирает книги и с интересом рассматривает обложки.

– Увлекаешься мистицизмом? – усмехается он. Левый уголок губ криво ползет вверх.

– Так, балуюсь в свободное время, – бросаю я беззаботно, застегивая сумку. – Это не всерьез.

– Жаль, потому что я знаю одно местечко в Брайтуотере…

– Что за местечко? – пожалуй, слишком быстро спрашиваю я.

Улыбка Рори делается еще шире. Знает, что посадил меня на крючок, и рад тому.

– Магазин «Вещицы Аларика Гримшоу». Там продают всякие магические атрибуты: обереги, благовония, книги… – Поймав мой недоуменный взгляд, он спешит оправдаться: – Я просто писал эссе на тему мистики в искусстве, и мистер Гримшоу, владелец лавки, очень мне помог. Правда, он немного странный, нелюдимый тип… С ним нелегко найти общий язык. Но, думаю, ты справишься.

В том, что я полажу с мистером Гримшоу, я не сомневаюсь, а вот в самой поездке в город уверенности ни на грош… Попасть в Брайтуотер не так‑то просто. Посещать городок в получасе езды от академии позволено лишь тем, чьи родители или опекуны предоставили руководству Уэст-Ривера специальное разрешение с подписью, как полагается. Мне, разумеется, не повезло: тетя Мариетта не сподобилась прислать документ в этом триместре из-за недовольства моими отметками. Что и говорить, успеваемость моя действительно сильно просела на фоне изнуряющих издевательств, и, быть может, если бы тетя внимательнее меня слушала, то знала, что причина вовсе не в моем разгильдяйстве. Как бы там ни было, а пропуска в город у меня нет, а значит, придется искать обходные пути, чтобы предпринять вылазку.

– Так где, говоришь, его магазинчик искать?

Чтобы осуществить задуманное, я вынуждена идти на бесхитростное вранье. Каждый первый день учебной недели ученики по столетним правилам академии посещают службу в часовне Уэст-Ривера, но я, сказавшись больной, пропускаю ее вместе с последующими уроками и намереваюсь выскользнуть с территории кампуса.

Форму намеренно оставляю на вешалке: если во мне распознают ученицу академии, то мигом вызовут наряд полиции и вернут в каменные объятия альма-матер. Вместо традиционного темно-синего пиджака и плиссированной юбки чуть выше колена натягиваю теплый свитер из шерсти мериноса и черные джинсы, зашнуровываю сапоги. Хватаю пальто, внимательно осматриваюсь и выныриваю в пустующий коридор.

Холодный воздух обдает меня свежестью. Солнце прячется за хмурыми тучами, сулящими снегопад. Скамьи и стол под старым дубом пусты – теперь, когда температура держится ниже нуля, ученикам не до посиделок вне кампуса. Бросив последний боязливый взор на каменную громаду академии, пробираюсь через замаскированную дыру в заборе и даю деру, пока рядом не нарисовался смотритель Роуч.

Подлесок безлюден и тих. Тонкий наст крошится и проминается под ногами. Едва заметная тропинка вдоль реки верно ведет меня к дороге, и даже отсюда я слышу первые отзвуки проносящихся мимо машин.

Самое главное – ничем не выдать в себе сбежавшую школьницу. Ежегодно один-два ученика предпринимают попытку убежать на волю, но в чем‑нибудь беглецы да прокалываются и смиренно возвращаются в кампус, где получают дисциплинарный выговор и ультиматум от родителей в виде блокировки кредитной карты.

Повторять судьбу неудачников мне не хочется, и потому я стараюсь на ходу сочинить приемлемую легенду, что́ девица моих лет могла забыть одна у дороги.

Пытаюсь вызвать такси к выбранной точке на карте, но связь в лесу так плоха, что я рычу со злости и запихиваю бесполезный телефон в карман пальто. Время внести корректировки в план.

Неохотно я встаю у обочины и выжидаю. Несколько машин проносятся мимо, игнорируя выставленный палец автостопщика, еще две чуть не обрызгивают меня грязью снежной каши. Нервно подсчитываю оставшееся время на экране смартфона – хватит ли его, чтобы вернуться назад, не обнаружат ли моего отсутствия? – и облегченно вздыхаю, когда серый «Фольксваген» тормозит поодаль от меня. Водительское окошко опускается, и наружу выглядывает кудрявая женщина.

– Вам нужна помощь, мисс?

– Спасибо, мэм, вы так добры! – стараюсь придать голосу максимум взрослости. – Не подбросите ли вы меня обратно в Брайтуотер? Я ошиблась и села не на тот автобус, правда вот, поняла слишком поздно… Решила высадиться, пока уехала недалеко, но расстояние оказалось внушительнее, чем мне сперва показалось.

– Конечно, милая, садитесь вперед! – приглашает женщина, и я семеню к пассажирскому сидению. – Вы, наверное, замерзли вся…

Я активно киваю, театрально сокрушаюсь над своей рассеянностью, и женщина увозит меня в Брайтуотер, который я якобы покинула по глупости. Ее добродушию нет конца: всю дорогу она занимает меня милыми историями о своей семье, о планах на Рождество, а я сочиняю что‑то на ходу, подкрепляя собственную сказку правдоподобными деталями. Внутри теплеет от возможности хоть ненадолго побыть кем‑то другим – девушкой-студенткой, гостившей у брата, а вовсе не школьницей, которая настолько отчаялась, что решила обратиться к темным практикам, лишь бы только перестать быть мишенью для чужих злодеяний.

За окном «Фольксвагена» буйствует снежная круговерть, а я нащупываю в голове запретную мысль, которую обычно гоню от себя прочь, чтобы не было так больно. Но она с такой силой вцепляется в мозг, укореняется так, что ее не вырвать, не выполоть. Я вспоминаю полустертые, полузабытые лица матери и отца и гадаю: когда они ехали в той машине, они предчувствовали свой финал? Они думали обо мне?..

В окне начинает мелькать череда однотипных невысоких домиков, и я понимаю, что мы въехали в город. «Фольксваген» плавно тормозит у тротуара, и женщина миролюбиво прощается со мной:

– Так‑то лучше, чем пешком, правда?

Сердечно поблагодарив ее, выбираюсь наружу, несильно хлопаю дверью и смотрю вслед. Только когда машина тает в белой пелене, я осматриваюсь и иду вперед в надежде разыскать центральную площадь.

Брайтуотер – город накатанной до гладкости брусчатки и исконно английских построек с отцветшими придомовыми палисадниками. Лозы побуревшего плюща увивают каменную кладку вдоль всей улицы, а засохшие кусты гортензий заметает снежная крупица. Редкие прохожие не обращают на меня внимания и только плотнее заматываются шерстяными шарфами. Здесь я не чувствую себя чужой, но и своей не ощущаю. Что‑то неуютное и тревожное висит в стылом воздухе; запустение городка бросается в глаза и понуждает ежиться под теплым пальто.

Рори сказал, что магазин мистера Гримшоу располагается рядом с пекарней, и я бреду вдоль торговых лавок, надеясь, что аромат сдобной выпечки станет мне ориентиром. Вот только ноябрьский ветер уносит прочь всяческие запахи и со смехом швыряет снег в лицо.

Я путаюсь и петляю по узким безлюдным улочкам, рассматриваю вывески да витрины, но по описанию, данному Рори, ничего не нахожу. Оккультная лавка начинает казаться вымыслом Абрамсона, как вдруг я и правда натыкаюсь на вывеску с аппетитно блестящим рогаликом, а за ним показывается жестяной указатель с нарисованной стопкой книг и черным котом, что обвивает себя хвостом. Насилу сдерживаюсь, чтобы не завернуть за сладкой булочкой, и прислоняюсь к витрине лавки с магическими безделицами.

За стеклом все темным-темно, никого не видать. Витрина ничем не освещена – только книги, стилизованные под ведьминские гримуары, разбросаны в хаотичном порядке, а сверху на тонких лесках парят чучела настоящих летучих мышей. Я кривлюсь от отвращения и отлипаю от витрины. Самайн уже прошел, а антураж, похоже, остался. Пожав плечами, отворяю дверь и захожу внутрь.

Магазин заполняется звоном дверного колокольчика. Здесь и правда нет ни души; на прилавках с медными котелками и благовониями скопилась пыль. Если сюда и захаживают посетители, то крайне редко, минуя и полки с амулетами, и стенд с мистическими путеводителями по темным закоулкам Брайтуотера. Из любопытства пролистываю одну из брошюр – чем может удивить меня этот захолустный городишко? – и натыкаюсь на историю о сумасшедшей девочке, одержимой птицами. На лицо наползает ухмылка: каждому уэстриверцу известно, что «девочка, одержимая птицами» жила вовсе не в Брайтуотере, а в кампусе академии много лет назад. Видно, спин-доктор хорошо отработал свои деньги, раз имя этой девушки перестало стоять рядом с именем академии в прессе.

Легенды о той странной девице, которая беспрестанно рисовала птиц в своих альбомах, до сих пор передаются из уст в уста на переменах, за завтраком, обедом и в темноте комнат после отбоя. Мне в свое время рассказала о ней Дэнни. У каждого рассказчика легенда обрастала своими подробностями, преображалась силами развитой фантазии, и в версии Даньел девочка обладала способностями к прорицанию, которые, впрочем, сыграли с ней злую шутку. Она как магнитом притягивала к себе черных птиц – воронов, грачей, галок, – и те следовали за ней по пятам, будто фамильяры. Девица наводила страх на учеников Уэст-Ривера и приобрела дурную репутацию. Именно ее винили в небезызвестном скандале с убийством тридцатилетней давности, хотя доказать ее причастность так и не смогли. Как по мне, бедняжка оказалась жертвой обстоятельств и недоброго умысла сверстников. Я вижу в ней себя: забитую, оклеветанную, вычеркнутую из общего праздника жизни. Жаль, что нас разделяет время. Вместе мы бы справились лучше.

Со вздохом разочарования я возвращаю незатейливую брошюрку на место. Мое внимание привлекает высокий стеллаж у стены, полки которого сплошь забиты подержанными и весьма потрепанными изданиями. Одна из книг – «Пособие по ритуалам вуду» – стоит обложкой к покупателю. Я задумчиво хмыкаю и уже тянусь к ней, как чей‑то грудной, басовитый голос пресекает меня:

– Вам не эта книга нужна, мисс.

С испугу я отдергиваю руку и оборачиваюсь. Передо мной, на почтительном расстоянии, стоит мужчина, настолько высокий, что мне потребовалось бы вырасти вдвое, чтобы достать ему до макушки. Коротко остриженные волосы уже дали седину и теперь серебрятся у висков; глубоко посаженные глаза репьями впиваются в меня, отчего делается до жути неуютно.

– Откуда вы знаете, что я ищу?

Вопрос мой заставляет его немолодое лицо сморщиться в подобии улыбки. Должно быть, это и есть тот самый мистер Гримшоу, владелец лавки, с которым, по словам Рори, нелегко поладить.

Но мужчина не отвечает. Он подходит ближе – по моему телу проносится толпа озверевших мурашек – и тянет руку к полке повыше, извлекая из ее недр другую, еще более древнюю и истрепавшуюся книгу в черном переплете.

– Думаю, эта подойдет вам больше, – говорит он наконец и вручает книгу мне.

Тканевое тиснение с потертостями и царапинами приятно ложится в ладони. Расхлябанный корешок хрустит под нажимом, а на обложке блестит золотистая фольга, чудом уцелевшая у прежних хозяев. Золоченые буквы вписаны в узорчатую рамку в средневековом стиле. Заглядываю внутрь и изучаю титульный лист – 1779 год издания. И как только этот фолиант сохранился?

Следом отыскиваю ценник и не верю своим глазам. Всего пятнадцать фунтов?..

– Это шутка какая‑то? – усмехаюсь я и указываю пальцем на белый стикер-ценник, прилепленный на нахзац. – Наверное, тут какая‑то ошибка… Такое издание должно стоить целое состояние!

– Никакой ошибки, мисс, – невозмутимо возражает мистер Гримшоу и склоняет голову набок. – Такова цена этой книги, и ни фунтом больше.

Мной овладевает недоверие. Неужто меня хотят одурачить? Обуреваемая сомнениями, я пускаюсь в краткое исследование страниц книги и встречаю загадочные символы-сигилы, заклинания на латыни, мудреные схемы пентаграмм, демонических печатей и рецепты невообразимых снадобий. Пальцы сами замирают на странице с заголовком «Воздай врагам своим». Пульс тут же учащается. Должно быть, владельцем лавки руководит шестое чувство, потому что он определенно осведомлен о моих терзаниях и потаенных желаниях.

Судорожно сглатывая, я одобряю выбор мистера Гримшоу и иду на кассу, чтобы оплатить покупку. Да и как устоять, если такое сокровище мне даруют почти за бесценок? На счастье, кредитка действует, хотя пользуюсь я ей крайне редко.

Когда я прикладываю карту к терминалу, мужчина резко хватает меня за запястье и наставительно говорит:

– Будь осторожна со своими желаниями! Они могут исполниться.

От его слов по коже проносится мороз. Глаза-угольки коварно блестят; быть может, я совершила огромнейшую ошибку в своей жизни, забредя сюда. В полном ужасе я выбегаю из магазина, растрезвонив дверным колокольцем на всю округу. Крепко прижимаю книгу к телу, и мне мерещится, что она обжигает грудь и руки.

Я как будто прикоснулась к огню преисподней и впустила в свою душу тьму.

IV. Таинство

– И какая нечистая понесла вас в Брайтуотер без надлежащего разрешения?

Директор Хайтауэр смотрит на меня с осуждением и даже неприязнью, как если бы по моей вине он наступил начищенным ботинком в кучу дерьма. Хотя из нас двоих вляпался определенно не он, а я.

Вернувшись только к сумеркам, я, само собой, не сумела остаться незамеченной. Улицу сковала такая непогода, что ни один таксист не вызвался пуститься в рейд, подло меня подставив. Я до чертиков намерзлась, стоя у обочины в надежде поймать попутку до академии, но, будто назло, никто не желал мне помочь. Обдуваемая шквальным ветром со снегом, я прошла пешком около трех миль, прежде чем достигла знакомого подлеска. И по закону подлости у самых ворот столкнулась с Барри Роучем, который, точно сторожевой пес, ухватился за меня и потащил за шкирку к руководству. Разжалобить смотрителя, несмотря на наше приятельство, мне не удалось – пришлось повиноваться и проследовать на плаху.

До сих пор страшно разуться и взглянуть, во что превратились мои бедные натруженные ступни после сегодняшнего марафона. Однако даже под тяжелым взором директора я убеждаю себя, что все было не зря. Книга приятно оттягивает рюкзак и придает уверенности, что совсем скоро мои труды будут вознаграждены.

Но сначала следует пройти цикл унижения…

– Отвечайте же, мисс Беккер, не тяните резину!

– Простите, директор, вы правы, моему поступку нет оправдания, – набрасываю я на себя мину раскаяния. – Но вы ведь знаете, почему я вынуждена действовать тайно. Моя опекунша отказалась предоставить разрешение, а оно было необходимо…

– Разрешение вам не выдали не просто так, – перебивает мистер Хайтауэр, – а по причине плохой успеваемости. Мисс Хартбрук ознакомила меня с табелем ваших оценок, и я ясно увидел, как вы просели в сравнении со сверстниками. Чем вы можете объяснить такую перемену, мисс Беккер?

«Может, стоит спросить об этом у мисс Лэнфорд?» – хочется мне заявить, но я щипаю себя за локоть под рукавом свитера и сдерживаю пыл.

– Мне кажется это несправедливым наказанием, сэр, – мямлю я неуверенно. – Если бы я обладала равными правами с остальными учащимися Уэст-Ривера, то, может, и успеваемость моя вернулась бы к прежним показателям?

Кажется, Остина Хайтауэра мои речи не слишком вдохновляют. Брови его вздымаются на лоб, а губы сжимаются в тонкую линию. Похоже, он в шаге от того, чтобы взорваться.

– Прошу, поговорите с моей опекуншей, мисс Мариеттой Чейзвик, – уже с мольбой взываю я и корчу страдальческое лицо. – Возможно, вам удастся убедить ее переменить решение? И в таком случае, обещаю, подобных инцидентов вы за мной больше не заметите.

– Это шантаж, мисс Беккер?

– Ни в коем случае! Лишь моя просьба, сэр. Боюсь, меня тетя Мариетта слушать не станет, мы с ней… не в лучших отношениях.

Директор ерзает в кресле, явно недовольный предстоящими хлопотами, которые по какой‑то причине мы с моей бедовой родственницей не можем уладить сами, но все же устало вздыхает и кивает.

– Хорошо, мисс Беккер, я постараюсь донести до мисс Чейзвик вашу просьбу от своего лица. Но и о вашем побеге тоже вынужден ей сообщить, вы это понимаете?

Если бы однажды выпустили книгу с названием «Как лишить человека надежды одной фразой», директор Хайтауэр был бы ее автором, в этом нет сомнений. Вынужденно киваю, заранее понимая, что после доклада директора никакое разрешение мне уж точно не светит, как ты ни проси.

– Что ж, хочу верить, что мы с вами достигли понимания. Надеюсь, подобного более не повторится, мисс Беккер. На сей раз ограничимся выговором и дежурством в столовой каждую среду и пятницу в течение месяца, но, если вы вновь нарушите правила академии, я буду вынужден поставить вопрос об отчислении без лестных рекомендаций. А теперь ступайте, мисс, и позаботьтесь о своей успеваемости – окончание триместра не за горами. Не разочаруйте меня.

Знал бы он, как сильно я мечтаю об отчислении или переводе, то не стал бы угрожать такой мелочью. Но тетя Мариетта ни в жизнь не допустит, чтобы я опорочила ее репутацию подобной выходкой и вернулась в ее имение, чтобы болтаться под ногами. Так что, как бы ни угрожал мне сейчас мистер Хайтауэр, тетя бы нашла способ убедить его оставить меня в ссылке.

– Да, сэр, большое спасибо, сэр, – прощаюсь я и выхожу из кабинета на ватных ногах.

До комнаты несусь стрелой, не обращая внимания на любопытные взгляды и насмешливые оклики уэстриверцев. Все, чем заняты мои мысли, – это гримуар, спрятанный в рюкзаке.

Всю ночь я не смыкаю глаз. Накрывшись одеялом с головой, я включаю фонарик в смартфоне и изучаю гримуар. Наутро меня ожидает контрольная по истории, но экономика и общественная жизнь Британии на закате викторианской эпохи отходят на второй план перед лицом оккультного знания.

Под приглушенное сопение Ханны Дебики я вчитываюсь в сакральные заклинания, вожу подушечкой пальца по сложным сплетениям линий на схемах пентаграмм и ищу, остервенело ищу нечто способное в корне изменить мою судьбу.

Наконец добираюсь до той самой главы, обещающей наказать всех моих врагов. С измятой страницы на меня смотрит скалящееся лицо нарисованного человека-зверя, который не знает пощады. По клыкам и витым рогам стекает чернильная кровь, а в черных глазищах плещется дьявольское неистовство.

«Для призыва Аластора, демона ненависти, разрушения и возмездия, дождитесь полнолуния и тщательно подготовьте место проведения ритуала. Его не должны посещать в течение недели, окроплять чужой кровью или проводить иные ритуалы призыва, хранящие энергетику других сущностей. Осветите место пятью свечами, поместив их на конец каждого луча начертанного пентакля…»

Сразу прикидываю в уме, где разыскать свечи, и прихожу к неутешительной мысли, что придется совершить налет на хозяйственные закрома в пристройке смотрителя.

«Чтобы призвать Аластора, вершителя вашей мести, даруйте ему по вещи каждого врага, коего вы имеете целью изничтожить. Поместите в центр Символ жизни и Символ смерти – жертву, которую надлежит принести как плату за будущие деяния демона. Совершив ритуал в соответствии с вышеизложенным, вы призовете проклятого духа, и он будет служить вам верою и правдой, пока не исполнит данной клятвы сполна».

Ниже автором приводятся слова, которые до́лжно произнести, и их я пока пропускаю. Сладостные обещания гримуара так захватывают меня, что сердце пускается в бесовскую пляску. Однако радость быстро сходит, когда я сознаю, что мне нужно выкрасть по вещи каждого недруга. Кажется, это будет самым сложным испытанием духа за всю мою жизнь.

1 Богини мести и ненависти в древнегреческом эпосе. В римской мифологии – фурии.

2 Педагог, присматривающий за учениками, решающий их бытовые проблемы и социальные конфликты. Хаусмистресс может руководить другим персоналом пансионата: охранниками, комендантами, экономками.

3 Юго-восточный район Лондона, который считается одним из самых бедных и непривлекательных для жизни.

4 Из цикла сонетов К. Россетти «Вторая жизнь» (пер. М. М. Лукашкиной).

5 Речь идет о картине фламандского живописца А. Ван Дейка «Время обрезать крылья Амуру».

6 Отрывок из стихотворения К. Россетти «Край снов» (пер. М. М. Лукашкиной).

7 Марка качественных американских сигарет.

8 Имеется в виду обычай, предусмотренный в гладиаторских боях в Римской империи. Если враг был повержен, победоносец ждал ответа зрителей: пальцы вверх – пощада, пальцы вниз – смерть.

9 «Лунный свет» (фр.).

10 Специалист из сферы PR, призванный исправлять негативный образ клиента или негативное освещение конкретного события, а также создать благоприятное восприятие новостного потока. Особенно популярны в среде политиков и их имиджмейкеров.

11 Здесь и далее по тексту – стихотворения из сборника Э. Дикинсон «Я умерла за красоту…» (пер. Г. М. Кружкова).

12 Be blessed (в пер. с англ.).

Продолжить чтение