«Благо разрешился письмом…» Переписка Ф. В. Булгарина
© Н. Н. Акимова, предисловие, комментарии к письмам, 2025
© А. И. Рейтблат, составление, предисловие, комментарии к письмам, 2025
© Е. Поликашин, дизайн обложки, вкладка, 2025
© ООО «Новое литературное обозрение», 2025
Составитель А. И. Рейтблат, подготовка текста и комментарии к переписке с А. А. Воейковой, А. Ф. Воейковым, Ф. Н. Глинкой, А. С. Грибоедовым, М. Н. Загоскиным, А. О. Корниловичем, Н. В. Кукольником, А. С. Пушкиным, К. Ф. Рылеевым, А. Я. Стороженко, В. А. Стороженко, B. А. Ушаковым и подготовка текста писем П. С. Усову Н. Н. Акимовой; подготовка текста остальных писем, комментарии к ним и к письмам П. С. Усову, а также перевод с польского писем А. Г. Киркору, М. Малевскому, Ф. С. Малиновскому и А. В. Старчевскому А. И. Рейтблата
Ф. В. Булгарин. Литография А. Минстера на основе рисунка В. Ф. Тимма с рисунка И. П. Раулова. 1853 г.
Переписка Булгарина: прагматика, поэтика, сохранность
I
Первую треть своей жизни Фаддей Венедиктович Булгарин посвятил армии (учился в кадетском корпусе, а затем воевал, причем сначала в российских, потом во французских войсках). Но потом он нашел свое истинное призвание в журналистике и остальные две трети жизни печатался в газетах и журналах. При этом он ориентировался прежде всего на публику, а не на круг немногих избранных. Такая ориентация объясняет, почему его публикации представляли собой, по сути, письма, обращенные к читателям. Булгарин стал первым русским фельетонистом, в фельетонах он беседовал с читателями, а нередко включал их письма в свои фельетоны или отвечал на их вопросы. Кроме того, он часто обращался к письму как журнальному жанру. Это могли быть литературные тексты, стилизованные под письма и подписанные псевдонимом[1], но чаще они представляли собой статьи в форме писем, нередко обращенные к конкретному адресату[2].
Помимо писем, предназначенных для печати, Булгарин писал массу писем делового и дружеского характера. Прежде всего, это было связано с его работой: в течение многих лет редактируя газету, он должен был постоянно общаться с сотрудниками редакции. Однако в 1828 г. он купил имение под Дерптом и уезжал туда в конце весны, а возвращался в начале осени (а в 1831–1837 гг. жил там почти безвыездно). Но и в Петербурге он переписывался с членами редакции либо с помощью посыльных, либо (с 1833 г.) с помощью городской почты. Он посылал свои тексты, отредактированные чужие статьи, обсуждал публикации в газете, давал советы, как лучше провести материал через цензуру, выбирал статьи для перевода и т. д. Переписывался он и с авторами, материалы которых принимал либо отказывал в публикации. Велась переписка и с читателями.
Кроме того, Булгарин печатался в других изданиях, выпускал книги и т. п. Соответственно, нужно было переписываться с составителями, цензорами и издателями. Особенно активной была переписка с цензурными инстанциями: Булгарин убеждал пропустить ту или иную статью, либо минимизировать цензурные замечания, либо не наказывать за ту или иную вызвавшую нарекания публикацию. Много приходилось писать в III отделение, добиваясь поддержки в том или ином вопросе или согласуя печатание того или иного материала.
Нужно отметить и многочисленные просьбы Булгарина за других людей, чаще всего за земляков из Великого княжества Литовского (в просторечии называемого Литвой), где Булгарин родился и где посещал Виленский университет, или за знакомых по Дерпту. Приходилось писать и по бытовым вопросам: хозяину дома, где он жил, чайному фабриканту с просьбой прислать чай и т. п.
Наконец, Булгарин служил (сначала в Министерстве народного просвещения, потом в Комиссии коннозаводства), и хотя его обязанности там были минимальны, но все же время от времени он получал задания, а потом отчитывался в их выполнении.
Булгаринские письма дают богатый материал для понимания ситуации журналиста в Николаевской России, работы цензуры, редакционной кухни «Северной пчелы», взаимоотношений Булгарина с коллегами (историками, писателями, журналистами), его личности и т. д.
Однако переписка Булгарина сохранилась в очень небольшой части. Особенно это касается писем ему. Архив его, где он хранил полученные письма (копий своих он, судя по всему, не оставлял), находился в его имении Карлово. Ряд материалов из булгаринского архива в 1870-х – начале 1880-х его сыновья Болеслав и Владислав предоставляли для публикации в «Русской старине», но это были публикации, не связанные с самим Булгариным[3]. Его письма постоянно печатались в различных изданиях, сложнее обстояло дело с письмами ему. Н. К. Пиксанов, учившийся в Дерптском университете в 1898–1904 гг. (с перерывом), получил разрешение внука Булгарина Вячеслава Болеславовича на копирование материалов из булгаринского архива и опубликовал в «Русской старине» две подборки писем Булгарину[4]. До этого там была помещена еще одна большая подборка, в которой публикатор не был указан[5]. Вероятно, ее тоже подготовил Пиксанов, но в это время он находился в ссылке, поэтому его фамилию могли опустить.
После смерти Булгарина имение унаследовала жена, а после ее смерти (1889) его сын Болеслав, который через год умер. Библиотека и архив Булгарина хранились в семье, в Карлове, но в 1870 г. наследники продали 139 томов Дерптскому университету, а в 1919 г., после захвата города красными, часть библиотеки была разграблена, а часть передана на хранение в университетскую библиотеку и в дальнейшем приобретена ею. Книги (около 2000 томов) и сейчас находятся в фонде библиотеки Тартуского (бывшего Дерптского) университета[6]. Библиофил Юлий Генс, который участвовал в спасении булгаринской библиотеки и передаче ее университету[7], ничего не пишет о судьбе архива, хотя вряд ли он тогда не подумал о нем. Так или иначе, позднее письма Н. И. Греча всплывали и приобретались собирателями (в частности, Ю. Г. Оксманом) и государственными архивохранилищами.
Летом 1940 г., когда Эстония была присоединена к СССР, а «буржуазные элементы» подвергались репрессиям, внук Булгарина Вячеслав Болеславович, который владел имением, был 7 августа арестован, а 5 ноября 1940 г. Верховным судом ЭССР приговорен к высшей мере наказания за участие в белом движении[8]. Дальнейшая судьба булгаринского архива неизвестна.
Эстонская исследовательница Малле Салупере писала в 2000 г., что «молодое поколение [Булгариных] личностью прадеда и старыми бумагами не интересовалось, не имело даже представления о существовании какого-то архива. Ныне живущие дети помнят только, что в комнате был небольшой шкаф, в ящике которого были какие-то старые бумаги и письма. Они предполагали, что их мог забрать КГБ при аресте отца, Вячеслава Болеславовича (1881–1941), летом 1940 г. Так об этом неоднократно писали, в т. ч. и я. Однако следов об этом изъятии в личном деле В. Б. Булгарина нет, там перечислены только его личные документы (копию этой части следственного дела В. Б. Булгарина мне в 1989 году предоставили из таллиннского отдела КГБ)»[9].
Один из авторов этого предисловия, А. И. Рейтблат, тоже отправлял запрос по этому поводу в 1996 г., но получил ответ, что «Центральный архив ФСБ РФ сведениями в отношении Булгарина и о судьбе его архива не располагает. <…> Рекомендуем обратиться в соответствующие органы Республики Эстония»[10]. Круг замкнулся.
К счастью, многие письма Булгарину сохранились в виде копий (отпусков), которые оставляли себе авторы писем. Любопытно, что в основном это были историки (К. Ф. Калайдович, И. Лелевель) или чиновники, которые писали Булгарину по долгу службы, а их переписка оставалась в канцелярских делах.
II
Эпистолярное наследие Булгарина несет черты переходной эпохи, которая характеризуется, с одной стороны, унаследованным от риторической практики XVIII в. строгим разграничением типа эпистолярных текстов по назначению, а с другой – вследствие карамзинской реформы языка и стиля – вовлечением в сферу литературы явлений быта, среди которых одно из важных мест заняло письмо, из бытового документа переместившееся, по словам Ю. Н. Тынянова, «в самый центр литературы»[11].
Для переписки Булгарина, человека, реализовавшего в своей жизни целый набор различных социальных ролей: русский, а затем польский офицер, ходатай по делам, журналист, критик, издатель, популярный писатель, консультант III отделения, прибалтийский помещик и проч., – характерна многонаправленность эпистолярных стратегий. Его письма принадлежат разным уровням коммуницирования: официальному и профессионально-деловому, дружескому и бытовому. Прагматика булгаринского эпистолярия соответственно обусловила не только большое число адресатов, но и широкий жанровый репертуар: наряду с развернутыми дружескими и профессионально-деловыми письмами – письма-просьбы и письма-поручения делового и бытового характера, жалобы на оппонентов и цензоров, ходатайства о помощи друзьям и родственникам, сообщения с информацией по тому или иному поводу, ответы на просьбы и т. д.
При этом письма Булгарина в значительной степени определяются личностью адресата, что существенно влияло на стиль писем и постановку (в терминологии русских формалистов) авторского лица. Так, зачин письма Пушкину выдержан в узнаваемом арзамасском стиле: «Писал я к Вам на обертке “Талии”, а наконец решился написать на особой бумажке, и начинаю благодарностью за присылку стихов на зубок “Пчеле”. – А где зубы у Пчелы? спросите – у Хвостова, который сотворил голубей с зубами <…>»[12]. Выразительный пример – два письма А. Я. Стороженко с интервалом в один день, от 14 и 15 мая 1844 г., которые реализуют две различные стилистические стратегии: первое носит подчеркнуто официальный характер, второе, по обыкновению дружеское, поясняет причины появления первого, а вместе – создают некий единый эпистолярный сюжет.
Прививку культуры переписки Булгарин получил в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе, обучение в котором предполагало овладение эпистолярными навыками с помощью письмовников и справочников, включавших образцы писем разных типов. Эта методика оставалась актуальной еще несколько десятилетий и была хорошо знакома Булгарину: вновь поселившись в Петербурге после окончания Наполеоновских войн, он заново осваивал русский литературный язык с помощью Н. И. Греча, ставшего для Булгарина главным авторитетом в русском языке. За год до их знакомства Греч выпустил учебник словесности, содержащий в том числе правила сочинения писем и образцы[13], а Булгарин позднее опубликовал на него рецензию[14]. Как любой образованный дворянин, к тому же начитанный, Булгарин владел правилами и навыками создания эпистолярных текстов с неизменным набором формул приветствия и прощания и проч. Нельзя не заметить при этом значительную свободу Булгарина в пользовании правилами, умение подчинять их себе для достижения авторской цели.
Так, письма Булгарина властям, в официальные инстанции подчиняются риторическим правилам, диктующим стиль подобных писем. Тем не менее вряд ли можно утверждать, что в них выдержан необходимый нейтральный тон. Темперамент Булгарина нередко находил выход в подобных признаниях: «Ваша доброта, Ваше снисхождение, Ваша деликатность со мною – совершенно поработили меня – и нет той жертвы, на которую бы я не решился, чтоб только доказать Вам мою привязанность!» (Л. В. Дубельту: Видок Фиглярин, с. 476). Особенно выразительна эмоциональная шкала в письмах, связанных с вопросами цензуры, – проводя публикации в печать, Булгарин мог доходить до мольбы и самоуничижения: «Отец родной! Молюсь: “Господи, спаси люди твоя и благослови достояние твое!”» (А. В. Никитенко, с. 343). Однако письмо в цензурный комитет с жалобой на критику, подрывающую его репутацию, несмотря на именование «покорнейшей просьбой», полно ничем не сдерживаемых гневных обличений и требований защиты. Грубое письмо цензору П. И. Гаевскому, в котором Булгарин признавался, что обида и гнев не позволяют ему не только выдержать требуемые правила деловой переписки, лишая его «присутствия духа», но и «писать связно и высказать все, что бы хотел» (с. 324), заставило Гаевского просить освободить его от обязанностей цензора «Северной пчелы» и «Сына Отечества».
Таким образом, согласно классификации Греча, стиль булгаринских официальных писем, в том числе его записок в III отделение, допускающих эмоциональную раскованность, близок к художественно-публицистическому, или стилю «литературных писем», – во всяком случае очевидно, что это стиль, отражающий личность профессионального литератора.
Профессиональная переписка Булгарина составляет основной массив его эпистолярия, при этом она реализуется чаще всего в жанре дружески-профессионального письма – оба начала тесно переплетены, поскольку дружеский круг Булгарина в значительной мере литературный. Стилистическая манера таких писем сложилась не сразу.
Любопытно в этом отношении написанное не ранее сентября 1820 г. письмо к А. Ф. Воейкову – оно дает возможность увидеть начало поисков Булгариным не только эпистолярного, но и литературно-критического стиля, поскольку текст письма представляет собой развернутый критический отзыв на опубликованный Воейковым отрывок из его поэмы «Искусства и науки». Такое письмо, вписываясь по своей установке в эпистолярную арзамасскую традицию, совмещавшую дружеское письмо и письмо профессиональное, предназначалось для чтения в дружеском кругу и могло быть опубликовано[15]. Отличительной чертой булгаринского критического опуса является четко обозначенная авторская идентификация: «…я поляк, пишу не для публики, а единственно для вас» (с. 99). Собственно, с этим и связана главная авторская интенция, несмотря на, казалось бы, сугубое внимание к вопросам поэтики и стиля. Свой разбор Булгарин погружает в европейский литературный контекст: наряду с Делилем, которому подражал Воейков, в булгаринский критический отзыв вовлекаются имена Мольера, Буало, Расина, А. Тома и Ш. Колардо, в этом же контексте оказывается и А. Нарушевич, чью оду при анализе Булгарин дает в своем вольном прозаическом переводе, восклицая: «Вот поэзия!» На этом этапе Нарушевич – важный элемент самоидентификации Булгарина как польского литератора в имперской столице.
Профессиональная самоидентификация – один из устойчивых мотивов булгаринской деловой и дружеской переписки на протяжении всей его жизни: «Издаю журнал для того, чтоб приготовить для себя имя во Франции, чтобы по приезде моем, представляя, сказали: “C’est M-r de Bulg[arin] Redacteur des archives du Nord et du feuilleton litteraire[16], etc.[17]”» (с. 169); «Вы не можете определить: кто я таков в литературе? беллетрист и только» (с. 127).
Проделав путь от польского офицера и журналиста до известного русского писателя, Булгарин сохранил декларируемую в письмах и печатно приверженность к просвещенному европеизму, предполагающему ведущую роль прессы в формировании общественного мнения, профессионализм в литературно-журнальном деле. Иллюстрирующий эти положения богатый материал содержится в письмах Булгарина к сотрудникам «Северной пчелы». Так, в письмах к театральному рецензенту газеты Р. М. Зотову, предостерегая от ошибок, способных повредить газете (суждений о вопросах, находящихся в ведении Дирекции императорских театров, критических оценок постановок, получивших высочайшее одобрение и проч.), Булгарин, не соглашаясь с Зотовым, терпеливо разъясняет свою позицию, при этом не прибегая к запретам. Опровергая суждение Зотова, что «только художники могут судить художников», он констатирует, что этим ниспровергается «все здание критики», которое он, Булгарин, «лепил в течение 20 лет!», и здесь же возражает против антиевропейской позиции Зотова (с. 189).
Стилистическую поддержку позиция Булгарина получает в опоре на европейские культурные авторитеты и на так называемое чужое слово: цитатность, стремление «подпирать» (О. И. Сенковский) свой текст иностранными словами, нередко тут же приводя русскоязычный эквивалент, – устойчивые приметы булгаринского эпистолярного стиля, характерные и для его критики и журналистики. В. А. Мильчина справедливо полагает, что «эта “словарная” стратегия – индивидуальная булгаринская форма европеизации. Стратегия оригинальная и редкая»[18]. Диапазон цитат и реминисценций в письмах Булгарина – от Античности, Библии и Шекспира до ходящей в списках сатиры Воейкова «Дом сумасшедших». Игра с «чужим словом», цитатой и реминисценцией корреспондирует с главной стилистической тенденцией в культуре переписки первой половины XIX в. – ориентацией письма на свободную разговорную речь. В то же время в деловой переписке цитата могла быть источником аллюзий, создающих необходимый подтекст. Такова цитата из любимого Булгариным Тацита[19] в письме о цензурных запретах: «Особенно велик Елагин! – Он всеми силами стремится к тому, чтоб с нами сбылось то, что Тацит говорит о римлянах (в “Жизни Агриколы”, на 1 стр.): “Memoriam quoque ipsam cum voce perdidissemus”[20] etc.» (М. С. Куторге, с. 510).
Деловая переписка Булгарина охватывает широкий круг вопросов, связанных с организацией профессионального литературно-издательского дела: от споров о концепции газеты или журнала, характера помещаемых материалов, обсуждения цензурных и финансовых вопросов до технических вопросов о качестве печати, доставке материалов (Булгарин и Греч называют весь этот комплекс вопросов по изданию газеты и журналов одним словом – «механизм») и, наконец, личностных взаимоотношений участников, в которых есть место претензиям, обидам, сплетням – всему, что принято называть «литературным бытом».
Комплекс писем к многолетним сотрудникам «Северной пчелы», таким как Р. М. Зотов (1842–1847) и П. С. Усов (1850–1859)[21], позволяет увидеть «внутреннюю кухню» издания газеты и в то же время выявить устойчивые элементы профессионально-деловой переписки Булгарина. Главное место в письмах Булгарина занимает обсуждение границ возможного – отношение к цензурной, эстетической и проч. норме, то есть «проходимость» газетных текстов. Иногда его письма носят характер своего рода редакторских совещаний, в которых он дает профессиональные советы. Профессионализм Булгарина сказывается в конкретности и точности его советов. Так, говоря о претензиях к фельетонам В. Р. Зотова – начинающего журналиста, сына Р. М. Зотова, Булгарин кратко определяет жанровую специфику фельетона и дает буквально пошаговую инструкцию по созданию фельетонной статьи (с. 206).
По сути, профессионально-деловая переписка все время возвращается к двум важнейшим темам: публика и цензура.
Булгарин не устает напоминать своим адресатам об ориентации газеты на публику, ее предпочтения. За требованиями разнообразия материалов, внимания к пусть незначительному, но своему прочитывается позиция Булгарина-журналиста, его представление о месте частной газеты на журнальном рынке: «…хоть мелочи да свои, и их-то надобно побольше» (там же). Он убежден, что конкурентоспособной частную газету могут сделать наполнение оригинальными материалами (а не взятыми из других изданий), помещение литературных и критических статей, полемическая острота и легкость стиля: «Ах, боже мой! – Надобно же движение, трение, качка – чтоб не было застоя!» (Р. М. Зотову, с. 205). Переписка Булгарина с соредакторами Гречем и Усовым обнажает весь драматизм ситуации, обусловленный столкновением различных концепций периодического издания. Любопытно, что в последние годы своей профессиональной деятельности Булгарин, несмотря на «просвещенный европеизм», конфликтуя с Гречем, репрезентирует себя в письмах как русофила, поскольку такова, по его мнению, публика: «Аз же, грешный, принадлежу к русопетам, к лапотникам, то есть к 99 частям читателей (платящих) “Северной пчелы”» (с. 228).
Цензурные препятствия – не только постоянная, но и, пожалуй, самая болезненная тема деловой переписки Булгарина, в особенности (в силу степени ответственности) с Гречем. В письмах видны осторожность и здравомыслие Греча и стремление идти на риск Булгарина: редактировавший «Северную пчелу» в последние годы Усов отмечал, что Булгарин «вообще действовал смелее Греча по отношению к цензуре, отстаивая статьи, жаловался председателю цензурного комитета, шел напролом тогдашних цензурных препятствий»[22]. Сохранившиеся письма Зотову, Гречу, А. Ф. Орлову свидетельствуют, как тяжело воспринял Булгарин арест А. Н. Греча (выполнявшего редакторские обязанности), спровоцированный булгаринским фельетоном. Гнев и обида Булгарина вызваны и тревогой за слабого здоровьем сына Греча, и чувством невольной собственной вины, и сознанием профессиональной незащищенности журналистов.
Эмоционально-стилистическая шкала профессионально-деловой переписки Булгарина довольно велика. Несмотря на неоднократные заверения в толерантности к чужому мнению, он непоследователен и не всегда бывает верен декларируемым в письмах к сотрудникам советам и рекомендациям. В профессиональной переписке Булгарин весьма эмоционален, любит вычурные сравнения и энергичные фразы: «Вы меня так мало знаете, как я мало знаю меккского имама! На меня может действовать [директор императорских театров] Гедеонов!!! Тьфу ты пропасть – до чего я дожил – что меня можно подозревать в этом! <…> Черт побери! Стоит ли честным людям ссориться и расставаться из-за литературных дрязгов!» (Р. М. Зотову, с. 191–192). Взвешенно оценить резкую эмоциональную реакцию Булгарина, его позицию и порой рискованную редакторскую тактику можно лишь при контекстуальном учете конкретных обстоятельств. К примеру, такой комментарий, проливающий свет на обстоятельства, обусловившие столь резкую эмоциональную реакцию, сарказм и грубость («подлейшая интрига», «чистое сводничество», «дрянь и сволочь»), необходим к письму, в котором Булгарин, грозя гневом публики, раскрывает, как он полагает, глаза Зотову на историю с приглашенной выступать в Петербурге певицей Ассандри (с. 195–196), которой покровительствовал сам Николай I.
Определенная конвенциональная рамка для обсуждения общественно-политических и литературных тем способствовала созданию специфического условного языка участников переписки – возникшие в профессиональной среде наряду со сленговыми словечками окказионализмы и клички: «я неспособен к воейковщине» (с. 169); «просто смешно – или, говоря языком “Отеч[ественных] записок”, ридикюльно» (с. 205); «Песец дурак – но добрый малый!» – об И. П. Песоцком (с. 201–202); в письмах Н. И. Шенигу император упоминается как «папенька» (с. 480), а С. С. Уваров – как «Увар-паша» (с. 479). Язык умолчаний и намеков, выработанный в профессионально-дружеской переписке, перекочевал в письма собственно литературные. В «Ливонских письмах» Булгарин, намекая на историю с неудовлетворенными жалобами Греча на обер-полицмейстера С. А. Кокошкина (из-за ареста А. Н. Греча), обращался к своему соредактору: «Вот мы снова на руле нашей утлой ладьи! Вполне доверяю твоему искусству и опытности, но грунт на дне нашего моря изменчив <…> Встречая в плавании ластовые суда с огромным грузом мусора, не задевай их, они тяжело нагружены, следовательно, имеют вес и могут повредить нашей легкой ладье. Бывало, встречаясь с ними, мы кричали весело: “Посторонись, мусор!” А теперь советую самому посторониться»[23]. Намек был услышан – и Булгарин получил через Дубельта выговор от А. Ф. Орлова.
III
Дружеское письмо Булгарина, нередко тематически и стилистически близкое к профессионально-деловому, как правило, многотемно и многоаспектно. Таково, к примеру, письмо Шенигу от 7 февраля 1844 г. В нем целый спектр общественно-политических тем: догадка о грядущей отставке министра финансов Е. Ф. Канкрина; борьба Булгарина против цензурных притеснений (которые исходили от попечителя Петербургского учебного округа Г. П. Волконского, министра народного просвещения С. С. Уварова, А. Х. Бенкендорфа и императора); низкий моральный облик столичного студенчества; сообщение о заказанном новом издании Кюстина и заверения, что хранение этого издания не несет никакой опасности адресату письма. И все эти сообщения прослаиваются вестями о жестоких петербургских морозах, об эпидемии гриппа в столице и болезни детей Булгарина, о масленичном вечере с живыми картинами и танцами у великого князя Михаила Павловича, о предстоящем выходе статьи Булгарина, о жизни в Дерпте и проигрыше в преферанс. В итоге в письме встречаются министр финансов и гастрономический рецепт по приготовлению посылаемой наваги.
Казалось бы, перед нами типичная модель дружеского письма, восходящая к арзамасской традиции. Тем не менее, при всей близости, дружеская переписка Булгарина имеет и существенные отличия от сложившихся в литературоведении представлений о дружеском письме первой половины XIX в., материалом для изучения которого служили письма Вяземского, Пушкина, А. Тургенева, реже Гоголя.
Булгарин откровенен и эмоционален в профессиональных вопросах, критических баталиях и тем более в дружеских взаимоотношениях, открыто демонстрируя в письмах чувства. Это одно из существенных отличий булгаринских писем от писем пушкинского круга, для которых характерна закрытая внутренняя жизнь. Л. Я. Гинзбург полагала, что внутренняя жизнь Батюшкова, Вяземского, как и «бурная эмоциональная жизнь Пушкина почти не оставили следов в их обширной переписке. Люди пушкинской поры в письмах легко сквернословили и с упорным целомудрием скрывали сердечные тайны. Они с удивлением и брезгливостью отвернулись бы от неимоверных признаний дружеской переписки 1830–1840-х годов»[24]. Письма Булгарина, напротив, хранят следы многочисленных эмоциональных заверений и признаний в приязни, в дружбе-любви. Перед нами любопытный пример «литературной эволюции» приема (в терминологии Ю. Тынянова), перекочевавшего из сентименталистской традиции в эпистолярий более поздней эпохи, минуя новации пушкинского круга. (Вспомним существенное влияние сентиментальной традиции на раннюю прозу Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого.) Булгарин льстит, когда просит Глинку о помощи: «…не откажите тому, который до гроба не перестает гласить, что я горжусь тем даже, что люблю вас столько, как ни один в целой России» (с. 94); дружески иронизирует, сравнивая себя с античной богиней Дианой, влюбленной в прекрасного Эндимиона (там же), однако это не помешало ему отправить довольно сухое письмо ссыльному Глинке, возможно, в силу сложившихся обстоятельств (предполагаемая перлюстрация). Еще более драматичен и выразителен, как известно, финал его многолетних дружеских взаимоотношений с Гречем, утешая которого в период неудач, Булгарин заверял: «Фаддей никогда не изменит тебе. Скорее солнце переменит течение, нежели я изменюсь в моих к тебе чувствах. В нужде постою за тебя жизнью и именем…» (с. 172–173).
В то же время неуживчивость и переменчивость булгаринского характера совмещались с умением при желании и необходимости восстанавливать и укреплять отношения, о чем свидетельствуют письма к М. Н. Загоскину. Дружеская переписка Булгарина с Н. И. Гречем, А. С. Грибоедовым, А. О. Корниловичем, Н. В. Кукольником, К. Ф. Рылеевым дает возможность увидеть готовые сюжеты человеческих отношений: восторженных обещаний, разрывов, ссор и примирений. Среди корреспондентов дружеской переписки Булгарина его знакомые со времен юности А. Я. Стороженко и В. А. Ушаков. Именно в переписке с ними можно видеть стремление Булгарина к рефлексии, исповедальности, попытку выстроить некий завершенный психологический характер. Таково, к примеру, носящее исповедальный характер письмо Булгарина Ушакову от 21 февраля 1827 г., восстанавливающее отношения спустя десять лет после их знакомства. Один из важнейших мотивов, включенных в построение авторского эпистолярного образа и в целом «литературной личности» в письмах Булгарина, – мотив зависти и вражды литературного окружения, в письме Ушакову он признается в желании завершить литературную карьеру. После этого письма они на долгие годы становятся друзьями и сотрудниками. Через год Ушаков соберется в Петербург, и Булгарин, приглашая друга остановиться у себя в доме, создает в письме заманчивый образ семейного дружеского круга, отделенного тем не менее от внешнего столичного мира, несмотря на его спокойствие и социальную гармонию: «Мы живем в Питере, как у Христа за пазухой. Тихо, смирно, взяточники и мошенники кроются во мраке; честным и добрым защита. Только я решительно отказался от света и обществ светских. Я счастлив дома, в полном смысле слова. Несколько приятелей навещают меня – и время проходит в трудах и отдыхе» (с. 144). Способность увидеть в этом лишь «упоенную песнь торжествующей свиньи, которая съела правду без остатка»[25] выглядит все-таки изрядным преувеличением. Восстанавливая дружеские отношения с А. Я. Стороженко спустя много лет после знакомства, Булгарин вновь, как и в письме Ушакову, признается в безотрадных переменах, произошедших с ним за эти годы: «Живу, как живет осина и береза, с той разницей, что они молчат и не чувствуют, а я чувствую, глотаю желчь и молчу» (с. 428).
Письма к друзьям позволяют увидеть не только смену жизненных обстоятельств и настроений Булгарина, но и выработку принципов самовыражения человека постромантической эпохи. Нельзя не заметить, как отличаются, становясь эмоционально сдержаннее и точнее, процитированные исповедальные самохарактеристики Булгарина конца 1820-х – начала 1830-х гг. от более раннего признания: «Я весь составлен из недостатков и слабостей; чувствую и плачу иногда» (с. 169). Сохранившаяся переписка Булгарина с Гречем позволяет восстановить контекст их взаимоотношений, в том числе довольно бурных реакций Булгарина по разным поводам, дает богатый материал для наблюдения над складывающимися в письмах принципами самопрезентации, поисками языка, для фиксации «внутреннего плана» дружеских взаимоотношений. Взаимные обиды и оправдания составляют содержание писем не только темпераментного и эмоционального Булгарина, но и сдержанного Греча, дававшего в своем учебнике профессиональный совет в дружеских письмах «избегать излишней чувствительности, которая легко может сделаться приторною»[26]. Любопытной и редкой чертой самохарактеристики Булгарина в письмах Гречу предстает образно называемое им «пуделевским проницанием» умение разбираться в людях, в хитросплетениях интриг (с. 172). Эту собственную черту позднее в своих мемуарах он атрибутирует Савари – главе наполеоновской тайной полиции. Симптоматична лексико-семантическая парадигма, в которую включается в мемуарном тексте «пуделевское проницание»: ловкость, полицейский ум, шпионство – то есть те самые качества, которые приписывались Булгарину его недругами.
На фоне переписки пушкинского круга отличительным моментом булгаринской эпистолярной саморепрезентации в дружеской переписке является открытое выражение семейных привязанностей, любви к жене и детям. Говоря о детях (и не только о своих), Булгарин сентиментален до приторности, его «купидончики», «ангельчики», «милушки» и «персички» заставляют вспомнить Макара Девушкина Достоевского. Однако порой трудно игнорировать реальный контекст подобных «сентиментальностей»: Булгарин и Греч поддерживают и утешают друг друга, когда первый «был в сумасшествии», узнав о тяжелой болезни своего трехлетнего сына Владислава, а второй в эти дни похоронил сына Николая; именно Булгарин забил тревогу в связи со смертельной болезнью другого сына Греча (Алексея) и вызвал друга в Петербург. Тема семьи в дружеской переписке Булгарина тесно связана с темой малого дома-усадьбы, «любезного Карлова», противопоставленного большому дому-отечеству, для которого он так и остался чужаком. Говоря о любви Греча к путешествиям, Булгарин признается: «…страсть для меня непостижимая и необъемлемая умом моим <…>. Расхаживая и разъезжая по Европе, я всегда думал: “Господи, дашь ли ты мне угол, где бы я мог сидеть спокойно!” <…> повторяю – что нигде не могу быть счастливым, как с семьей в моем Карлове» (с. 175).
Неудивительно, что в письмах Булгарина почти нет ни арзамасской словесной игры на эротическую тему, ни обсценной, табуированной лексики и рискованных эвфемизмов сексуального характера, самое большее, что он себе позволяет, – шутливый эротический парафраз без излишней откровенности: «Вместо гор книг в богатых переплетах, которыми он окружен, желаю я ему хотя одну немочку в ситцевом переплете, но тепленького содержания, чтоб разогреть его сердечко…» (с. 476–477), и польскую поговорку в оправдание слабости покойного Бенкендорфа к женскому полу: «Поляки говорят: lubi fartuszek (т. е. любит передничек) – да и мы с тобой не гнушаемся под него заглядывать!» (Гречу, с. 175).
В построении эпистолярного автообраза место эротизма занимает «рыцарство» в польской оркестровке. Свидетельство тому – особая страница дружеской переписки Булгарина, его письма к А. А. Воейковой (по свидетельству Греча, Булгарин оказался в числе тех, кто был очарован Воейковой[27]). Сохранившиеся два письма к ней хранят следы подчеркнутой эмоционально окрашенной почтительности. Пожалуй, именно в этих булгаринских письмах наиболее отчетливо дает о себе знать авторская интенция, названная Л. Я. Гинзбург «автоконцепцией»: «Человек знает, осознает все то, что в его душевной и физической жизни не подходит к идеальной модели, но он как своего рода художник отбирает и соотносит нужные ему элементы этой жизни, отодвигая другие, хотя и не изгоняя их до конца из сознания. Подобные автоконцепции с их скрытой эстетической потенцией не являются ни обманом, ни самообманом. <…> совершается не обман, а построение нужного образа»[28]. В булгаринском письме Воейковой от 13 февраля 1821 г. выстраивается именно такой авторский образ – верного «рыцаря и вместе с тем почтительного и покорного слуги» прекрасной дамы, самой Александре Андреевне придаются идеальные черты: она «ангел доброты», вносящий в жизнь «веселье, утешение и счастье». Булгарин вряд ли оригинален (что не отменяет искренности): сравнение Воейковой-Светланы с ангелом в это время было общим местом в поэтических посланиях, посвященных ей. Вписывая отношения с адресатом в литературный контекст, Булгарин вносит определенные обертоны в «автоконцепцию», призванные передать его смущение, смятение и восхищение, «почти божественное поклонение» той, чье внимание и доброту он, по собственному признанию, «не заслужил». «Святое имя дружбы» кодирует стиль второго письма, выстраивает авторский образ и образ адресата. Любопытно, что Булгарин подписывается как «ваш почитатель и ваше творение», что может вызвать недоумение, которое помогает понять признание другого поклонника Воейковой – Н. М. Языкова: «Забуду ль вас когда-нибудь / Я, вами созданный?» (К А. А. Воейковой (1824)). В итоге Воейкова – идеальный адресат письма и поэтического послания – обретает черты Музы и Пигмалиона, пробуждающего к творческой жизни своих поклонников. Однако Булгарину, как не раз случалось в его жизни, не удалось удержаться на высоте «рыцарского» и дружеского общения.
При всем многообразии тем булгаринской дружеской переписки можно обозначить некую семантическую и стилистическую доминанту, кодирующую эпистолярий, – это травма идентичности и связанные с ней мотивы предательства, зависти, неприятия чужака. Восходящие к ней вопросы национальной принадлежности проходят через всю дружескую переписку Булгарина: это обсуждение и польской идентичности в русском мире, и своего «руссизма» в немецком окружении Лифляндии. Тема национальной самоидентификации никогда не исчезает из переписки Булгарина и Греча: даже в ранние (лучшие) годы их дружбы, расстроенный и обиженный отношением к нему как к чужаку, Булгарин восклицал: «Я помню, что я живу между Вислою и Волгою, и довольно» (с. 171). Время от времени Греч язвительно отзывается о поляках, объясняя характер Булгарина его «сарматской башкой»[29] и называя «польским маньяком»[30], а Булгарин отвечает выпадами против немцев: «…как вещь немец бесподобен, как человек – дрянь. – Есть исключения, this is exception! Но как редки эти исключения!» (с. 175). Эти споры обрели хотя и не явный, но публичный характер в полемике Булгарина и Греча о польских музыкантах братьях Контских, высоко оцениваемых Булгариным, – по крайней мере «немузыкальная» подоплека полемики была очевидна. Польский вопрос после восстания 1831 г. – сложная, болезненная и тем не менее самая устойчивая по своей частотности тема дружеской переписки Булгарина с А. Я. Стороженко. Защита польских интересов – языка, культуры, открытости для других регионов России, методы смягчения и привлечения поляков на правительственную сторону – все время в поле зрения булгаринских писем к Стороженко[31].
IV
Отмеченные тематически-мотивные особенности дружеской переписки Булгарина корреспондируют с особенностями эпистолярной стилистики. По сравнению с профессионально-деловым письмом значительно расширяется диапазон включенной в дружеское письмо иноязычной лексики: наряду с преобладающими французскими словами и выражениями Булгарин активно пользуется заимствованиями из латыни, немецкого и польского языков. Немецкий язык нередко служит для характеристики остзейцев, воссоздает их живую речь. К польскому (поговорки, формулы вежливости и проч.) Булгарин обычно обращается в письмах к корреспондентам, в той или иной степени понимающим польский язык, – Кукольнику, Стороженко. В письмах корреспондентам, не знающим польского языка, Булгарин, как правило, дает перевод или русский эквивалент: «У поляков есть пословица: “Kraść milione, a kochać się w królewnie”, т. е. уж если красть, то миллионы, а влюбляться, так в королевну!» (Гречу, с. 176).
Функции иноязычных включений многообразны – нередко в одном письме Булгарин может обращаться к разным языкам и разным культурным контекстам. Так, в попытке культурной и профессиональной самоидентификации он стремится отделить европейское в себе и в адресате от непросвещенного – восточного: «Но я неспособен к воейковщине и мелочам азиатским (verstehen?[32]) <…> чтобы по приезде моем, представляя, сказали: “C’est M-r de Bulg[arin] Redacteur des archives du Nord et du feuilleton litteraire[33], etc.[34]”» (Гречу, с. 169). Культурно-идентификационную функцию выполняют и апелляции к цитатам на языке оригинала, и французские поговорки. Потрясенный арестом А. Н. Греча, Булгарин обращается к Библии, немецкому и французскому языкам, обосновывая свою позицию как норму для европейца и христианина (с. 206–207).
Более сложным по составу по сравнению с профессионально-деловой перепиской оказывается и паремиологический и цитатно-реминисцентный план дружеской переписки, как и круг вызываемых им ассоциаций. Библеизмы и отсылки к Священному Писанию используются Булгариным как в иронической функции, подобно арзамасскому письму, так и в прямом смысле, в том значении, какой они имеют в источнике. Многочисленные литературные реминисценции в зависимости от установки создают свободный, близкий к разговорному, ироничный или обличительный стиль. (О лифляндцах: «Я им, как король Лир своим дочерям: отдал мое царство – т. е. сердце, а они в него просто накакали!» (с. 473).) Среди любимых цитат – неверно приписанные кронштадтскому знакомцу (возможно, впервые услышанные от него) А. Ф. Кропотову строки из В. К. Тредиаковского («Плюнь на суку, / Морску скуку!») и пословица «Варвара мне тетка, а правда сестра»; по словам П. А. Каратыгина (с неверным указанием в качестве источника романа Свифта), это была любимая поговорка Булгарина[35], он приводил ее в разных вариантах, в том числе перефразируя: «Я вас очень люблю, но Варвара мне тетка, а “Сев[ерная] пчела” – сестра!» (с. 191).
Наряду с хорошо известными идиоматическими выражениями, в письмах Булгарина встречаются и более редкие. Так, он с обидой и ревностью пишет о новых друзьях Греча: «Я уже не умею говорить с тобой! – Сижу в горохе!»[36] (с. 176). Искушенный в русском языке, Греч оценит образность этого выражения, подхватит и не раз повторит в своих письмах. Не менее «выисканным» выглядит и устаревшее просторечное выражение в характеристике дерптского общества: «Все эти служаки на один солтык!» (с. 483). Точно так же, как в дружеской переписке пушкинского круга, при включениях чужого слова в эпистолярии Булгарина мы имеем дело со стилистической игрой, художественным приемом, направленным на создание ассоциативного эмоционально-смыслового поля. Смысловая емкость нередко достигалась сменой стилистических регистров в тексте письма. Стиль писем Булгарина энергичный и выразительный, допускающий ироническое обыгрывание пафоса или обрыв возвышенной риторики в иронию. Какие бы эмоции у нас ни вызывал отклик Булгарина на дуэль и смерть Пушкина, но ему нельзя отказать в экспрессии и запоминающейся лапидарности: «Корчил Байрона, а пропал, как заяц» (с. 439).
Влияние булгаринской эпистолярной манеры (близкой к стилистическому самоопределению его постоянного оппонента Вяземского как «наездничество пера»[37]) на стиль Булгарина-критика и журналиста, автора газетных фельетонов несомненно. Главной приметой фельетонного стиля стала свободная форма письма, композиционно воссоздающая беседу, переходящая с одной темы на другую, дающая мимолетные, но запоминающиеся оценки явлениям и людям, с включением цитат и даже собственных поэтических импровизаций (к примеру, так откликнулся Булгарин на сообщение о смене руководства в департаменте Министерства просвещения (с. 483–484)).
Переписка Булгарина существенно дополняет картину литературы своего времени, восстанавливая существенные детали литературных взаимоотношений и позволяя уточнить некоторые историко-литературные реалии.
Очевидно, что в предложенной русскими формалистами и их последователями типологии эпистолярия, выделяющей в качестве основных типов письма «архаистов» и письма новаторов-арзамасцев, письма Булгарина ближе к арзамасскому письму. С новаторским типом эпистолярия его письма сближает такое же «культивирование профессионального подхода к литературе, значение, придаваемое остроумному разговору, удачному каламбуру, экспромту и т. п., – атмосфера пародии (и на врагов, и на друзей)»[38]. Немало точек соприкосновения в стилистике и поэтике писем Булгарина и с хорошо изученными письмами литераторов пушкинского круга более позднего этапа: это и «широкая ассоциативность повествовательных форм»[39]; и «сознательное литературное отношение к материалу, выработка принципов самовыражения, <…> включение точки зрения адресата в структуру письма, <…> важность цитации, стилизации, иноязычия, пародирования, игры на столкновении нескольких контрастирующих тематических и стилистических планов»[40]. По всей видимости, отмеченные тенденции не ограничиваются лишь дружеским кругом «Арзамаса» или пушкинским кругом и следует вести речь о большей подвижности эпистолярного стиля эпохи и большем диапазоне наметившихся стилистических тенденций в письмах первой половины XIX в. Очевидно, что письма Булгарина в неменьшей мере выполняли функции, сближающие их с журналистикой, критикой и публицистикой, точно так же активно участвуя в выработке литературного языка, значительно расширяя наши представления о том, как «стихия интеллигентской речи разрушала и сменяла книжную словесную семантику»[41].
В письмах Булгарина существенную роль играет самовыражение, стремление к авторской самоидентификации, которая имеет по преимуществу профессиональные характеристики: его эпистолярное лицо – образованный и европейски ориентированный русский литератор, журналист. Вместе с тем если модели исторического и литературного характера, нашедшие отражение в письмах, были основательно изучены на примере писем пушкинского круга и некоторых русских критиков первой половины XIX в., позволив увидеть в этих письмах «памятник тех процессов умственной жизни русской интеллигенции 1830–1840-х годов, которые предсказывали метод и подготовили материал для русского романа второй половины века»[42], то эпистолярий Булгарина, Греча, Полевого и других литераторов-профессионалов, имевших в эти годы огромную читательскую аудиторию в России, оказался вне филологического интереса и ждет своего часа.
V
Обычно письма писателей (если это не классики, у которых они включаются в полные или приближающиеся к ним по составу собрания сочинений) печатаются очень выборочно, отбираются те, которые написаны литераторам, родственникам или близким друзьям. Однако Булгарин представляет интерес не столько как писатель, сколько как журналист и издатель, поэтому особенно важна его переписка с коллегами по редакции, авторами, цензурой и т. д. Исходя из этого в сборнике публикуются письма лицам разного общественного положения и разных профессий. Однако в него включены далеко не все известные письма Булгарина. Было отдано предпочтение большим подборкам писем одному автору, ранее не печатавшимся письмам и, разумеется, письмам, ценным для характеристики условий, в которых действовал тогда журналист и писатель. За пределами книги остались многочисленные письма в III отделение, опубликованные в сборнике «Видок Фиглярин: Письма и записки Ф. В. Булгарина в III отделение» (М., 1998), деловые письма, связанные со службой Булгарина в Министерстве народного просвещения и Комиссии коннозаводства, письма, написанные Булгариным в связи с процессом его двоюродного дяди, которым он долго занимался и обращался при этом к разным влиятельным людям, а также малозначительные письма с мелкими просьбами или по очень частным поводам (см. в приложении список всех известных нам писем). В случае публикации писем какому-нибудь адресату мы приводили также письма ему от этого человека, если они сохранились (исключение было сделано только для многочисленных писем Булгарину Грибоедова и Греча, которые недавно печатались в научных изданиях[43]). Но Булгарин вел переписку и со многими другими людьми, письмами Булгарина которым мы не располагаем и письма которых поэтому в книгу также не включены. Это А. А. Бестужев, Д. В. Веневитинов, В. А. Вонлярлярский, Н. И. Гнедич, Д. В. Дашков, И. И. Дмитриев, В. А. Жуковский, М. Т. Каченовский, Ф. Ф. Кокошкин, К. П. Масальский, А. Н. Оленин, Е. Ф. Розен, Е. П. Ростопчина, Н. П. Румянцев, П. П. Свиньин, О. И. Сенковский, И. Н. Скобелев, А. Ф. Смирдин, В. И. Туманский, Н. И. Тургенев, А. С. Хомяков и другие отнюдь не рядовые литераторы, журналисты, историки, государственные деятели, а также многие читатели, на письма которых Булгарин отвечал.
Письма в сборнике печатаются не в общей хронологии. Они разбиты на восемь подборок (письма историкам, литераторам, сотрудникам газеты «Северная пчела», цензорам, чиновникам, книгопродавцам и издателям, друзьям, знакомым), внутри каждой подборки адресаты даны в условной хронологии.
Письма печатаются в основном по подлинникам, если для публикации была использована копия, это оговаривается в комментариях. Ряд писем был ранее опубликован, а в дальнейшем утрачен, тогда была использована публикация, кроме того, в ряде случаев, если письмо было напечатано в авторитетном издании, мы тоже печатали по публикации, а не по оригиналу.
Орфография писем приведена в соответствие с современными нормами, однако написание слов того времени, особенно отражающих особенности булгаринского написания (ценсура, механисм, нумер, ералашь, гошпиталь, бог (нередко со строчной буквы) и др.), сохранено. Недописанные автором части слов даны в прямых скобках, в такие же скобки взяты слова, добавленные нами. Подчеркивание в оригинале одной линией передается при печатании курсивом (как и во времена Булгарина), подчеркивание тремя линиями – полужирным шрифтом.
Вместо слов, которые не удалось прочесть, стоит: [нрзб.].
Булгарин был непоследователен в написании названий периодических изданий, статей и книг, он мог использовать курсив (заменявший тогда кавычки), мог писать просто с прописной буквы, а мог (в поздний период своей деятельности) применять и кавычки. В настоящем издании написание унифицировано: названия статей, книг и периодических изданий взяты в кавычки.
Благодарим Екатерину Георгиевну Вожик, Ольгу Валерьевну Гусеву, Тимофея Ивановича Животовского, Светлану Алексеевну Ипатову, Веру Аркадьевну Мильчину, Андрея Михайловича Ранчина, Михаила Львовича Сергеева, Татьяну Кузьминичну Шор, Манфреда Шрубу, Петра Валерьевича Шувалова и Василия Георгиевича Щукина за помощь в подготовке сборника.
Н. Н. Акимова, А. И. Рейтблат
Переписка с историками
Переписка Ф. В. Булгарина и К. Ф. Калайдовича
Приступив в 1822 г. к изданию «журнала истории, статистики и путешествий» «Северный архив», Булгарин стал устанавливать связи с историками, археографами, палеографами и архивистами. Помимо него, активное участие в журнале приняли многие его петербургские знакомые: А. О. Корнилович, В. Н. Берх, П. Г. Бутков, В. М. Головнин, П. А. Муханов, А. И. Левшин, Е. Ф. Тимковский, П. А. Цеплин. Привлек Булгарин к сотрудничеству в журнале и ряд ученых из Виленского университета, с которыми познакомился во время длительного пребывания в Вильне: И. Лелевеля, И. Снядецкого, О. Сенковского, И. Онацевича и др.
Но профессиональных историков явно не хватало. В Петербургской академии наук преобладали немцы, которые нередко плохо владели русским языком, да к тому же могли печататься в отечественных и зарубежных академических изданиях. Булгарин обратил свой взор к Москве, где было немало специалистов, прежде всего среди выпускников Московского университета. Он завязал знакомство с П. М. Строевым, М. П. Погодиным, А. Ф. Малиновским, но первым был авторитетный историк и археограф Константин Федорович Калайдович (1792–1832), собиратель и публикатор средневековых рукописных сочинений. Он служил в Московском архиве Коллегии иностранных дел, был членом кружка Н. П. Румянцева, а с 1822 г. (за месяц до первого письма ему Булгарина) стал главным смотрителем Комиссии печатания государственных грамот и договоров. Калайдович охотно согласился сотрудничать в «Северном архиве» и напечатал в 1823–1825 гг. 7 статей, переводов и публикаций документов. Письма Булгарина датируются 1822–1824 гг., однако и позднее Калайдович не прервал контакты с ним, в 1826–1827 гг. поместив в журнале еще две публикации [44]. В 1827 г. он тяжело заболел и прекратил научную работу, а в 1832 г. умер.
1. К. Ф. Калайдович Ф. В. Булгарину
С особенным удовольствием препровождаю к вам «Список русским памятникам» Петра Ивановича Кеппена[45], который возложил на меня сие приятное поручение. Также, согласно его желанию, посылаю записку о славянских древностях в Сирмии, сообщенную мне в письмах[46]. Если статья сия удостоится вашего внимания, то Петр Иванович покорнейше просит отпечатать оной особенно до 30 экземпляров в его распоряжение.
Сей случай, доставляющий мне полное удовольствие начать с вами приятнейшую беседу, дает мне повод прибегнуть к вам, милостивый государь, и с собственною моею просьбою. С сею почтою препровождаю к государственному канцлеру графу Николаю Петровичу Румянцеву четыре мои письма к тайному советнику Малиновскому относительно археологических исследований в Рязанской губернии. Его сиятельству угодно, по особенному к вам благорасположению, поместить сии отчеты в вашем любопытнейшем «Северном архиве». Не откажите, милостивый государь, в отпечатании десяти экземпляров оных в особенности для меня, тем более, что сия просьба моя согласна с вашим намерением, изъявленным перед публикою[47].
Поручая себя вашему ко мне расположению, приму с чувством признательности дозволение иногда беспокоить вас моими письмами.
С совершенным к вам почтением честь имею быть вашим, м[илостивый] г[осударь, покорным слугою].
Москва. 13 ноября 1822 года.
P. S. Адрес мой: Главному смотрителю Комиссии печатания государственных грамот и договоров при Московском архиве Коллегии иностранных дел.
Сегодня, написав к вам письмо, я имел удовольствие видеть у себя Петра Александровича Муханова. Он приглашал меня от имени вашего принять участие в «Северном архиве».
2. Ф. В. Булгарин К. Ф. Калайдовичу
Письмо ваше получил я с неизъяснимым удовольствием, а статью с благодарностию[48], сожалея единственно, что она не ваших трудов, потому что я за особенную честь себе поставлю видеть ваше почтенное имя в моем журнале. Предложение ваше начать со мною корреспонденцию принимаю с живейшею радостию и готов исполнять все ваши препоручения. Археологических изысканий в Рязанской губернии ожидаю с нетерпением и помещу, как скоро получу, в журнале. Отпечатков можете получить от меня сколько вам угодно. Г-н Плавильщиков препроводит к вам по моему препоручению «Северный архив» на 1822 год, а на 1823 вы будете получать чрез почту. Примите благосклонно сию слабую дань вашим дарованиям и будьте милостивы, не оставляйте своими пособиями сего нового издания, коего эпиграфу[49] вы давно следуете с похвалою.
С совершенным к вам почтением честь имею пребыть, милостивый государь, вашим покорным слугою Ф. Булгарин
26 ноября 1822. СПетербург
3. К. Ф. Калайдович Ф. В. Булгарину
Благодарю усерднейше за благосклонное письмо, которым меня удостоили, и за приятнейший подарок Вашего наставительного журнала. Первые досуги буду посвящать ревностному содействию в Вашем благом предприятии, которое в полной мере питает знания и любопытство. На сей раз сообщаю только археологическую записку.
Количество оттисков разысканий моих в Рязанской губернии будет зависеть от вашей благосклонности.
В непродолжительном времени, если служба и другие заботы не удержат, получить изволите известие о весьма редкой книге[50], напечатанной под защитою гетмана Ходкевича нашим Гуттенбергом Иоанном Федоровым, когда он с своим товарищем бежал от гонений зависти, невежества и суеверия, окруживших его по издании первой в России книги «Апостола»[51].
Вместе с тем приготовляю домашнюю записку князя Шаховского[52], любопытный памятник начала XVII века. С искренним к Вам почтением честь имею пребыть, м[илостивый] г[осударь], вашим покорным слугою.
18 декабря 1822. Москва.
P. S. Николай Федорович Грамматин намерен послать вам экземпляр объяснений песни Игоревой, с прозаическим и стихотворным переводом[53], книгу важную по многим отношениям, которая скоро появится в публику. При том же обещал доставить и стихотворный перевод одной пиэсы из древней Краледворской рукописи[54].
4. Ф. В. Булгарин К. Ф. Калайдовичу
Благосклонное ваше внимание к моему журналу доставляет мне истинное, душевное удовольствие. Единственная цель моя состоит в приобретении уважения подобных вам людей и польза для наук, могущая произойти от возрождения в публике охоты к историческому чтению, ибо публика охотнее читает отрывки в журналах, нежели большие сочинения, а со временем вкус может созреть и перемениться.
Статью Кеппена я поместил в 1[-й] книжке на 1823 год. За сообщение археологической статейки благодарю покорно. Все, что выходит из-под вашего пера, есть перло для моего «Архива». За обещание присылки известия о древней книге[55], а более записок Шаховского душевно и стократ благодарю, ожидая сего с нетерпением. Ваше искреннее участие в моем журнале заставляет меня поговорить с вами искренне. Я знаю, что литературные занятия такого рода, каковы наши, т. е. исторические, сверх потери времени вовлекают иногда в необходимые денежные издержки за переписку, иногда за покупку материала и проч., и проч. Принимая с благодарностию ваши труды, мне будет совестно, если вы при сем будете претерпевать убытки, а потому и прошу вас покорнейше при сообщении мне статей, если при сем будут издержки или нужны с моей стороны какие пожертвования, без околичностей уведомить меня, а я, с благодарностию, честно и аккуратно буду платить. Я не из числа тех людей, которые хотят одни всем пользоваться, и готов делиться барышом (хоть не великим) с благородными и трудолюбивыми людьми. Посему-то со свойственною мне откровенностию и уведомляю вас о сем, прося скорого ответа и присылки статей – которыми дорожу как золотом, почитая вас душевно и уважая ваши познания.
Зориан Ходаковский погиб навеки со своими городищами. Представленный им отчет о его трудах не удостоился одобрения Ученого комитета и Главного правления училищ[56]. Карамзин также вооружился противу него – и решено отказать ему в денежном пособии[57]. Он еще не знает о сем, ибо это дело свежее.
Ожидая вашего ответа, с истинным почтением имею честь пребыть, милостивый государь, вашим покорным слугою Ф. Булгарин
2 генваря 1823. СПетербург
5. К. Ф. Калайдович Ф. В. Булгарину
Посылаю вам одну из обещанных статей, присоединяя к оной известие о портрете царя Федора[58]. О Шаховском приготовляю, вместе с тремя драгоценными письмами Алексея Михайловича к Никону[59].
В последнем ласковом письме вашем от 2 января, за которое благодарю душевно, вы [писали, что] щадите и мое время, и мои издержки. С тою же откровенностию, с какою вы писали, доложу, что для человека семейного и живущего жалованием, конечно, такие отвлечения соединяются с некоторою утратою, то вы, которые так хорошо умеете ценить время и труды ученых, вы единственно можете дать и существенную цену (если угодно) тем пожертвованиям, которые приношу я в дань истинного к вам почтения и полного внимания к вашему журналу, по всем отношениям того достойного.
Жалею, что мои письма об археологических исследованиях в Рязанской губернии не войдут в «Северный архив». Канцлер[60] переменил свое намерение и решился напечатать оные отдельною книжкою[61]. Там большая статья против городищ, ныне разрушающихся. Но я собираюсь сделать замену, если провидение подкрепит мои силы.
1-й № вашего журнала на нынешний год я прочел с особенным удовольствием, только в чужих руках. Своего экземпляра, вами по благосклонности мне подаренного, я не нашел ни в почтамте, ни у Ширяева.
Объяснительная надпись Звенигор[одского] колокола весьма любопытна[62], но, пожалуйста, скажите нам, почему, и не в одном месте, разнообразные буквы имеют силу одинаких звуков. В Синод[альной] библиот[еке] есть азбука, сходная с звенигородскою; но, кажется, канцлер, получивши оную без меня, уже доставил Александру Ивановичу. – Подпись Самозванца и Марины, та же самая, помещена в наших грамотах[63].
При сем повторяю мою просьбу, буде возможно, не отказать в отдельных экземплярах пяти, шести пиес, мною вам доставляемых, которые удостоятся помещения в «Северном архиве». Я разумею, без перемены счета листов и сигнатуры.
С особенным к вам почтением честь имею быть вашим[64]
Москва 15 января 1823 года
P. S. Опечатки в «Северн[ом] архиве» № 8. Стр. 103. [ «]Заглавный лист Еванг[елия], напечатанного в Вильне 1515 года, утрачен[»]. – Его никогда и не было; сие обстоятельство касательно издания объяснено в послесловии. Стр. 105, строка 10. От читай о (ω)[65]. № 22, стр. 260 и 263, строки 5 и 22. Нолна (т. е. дар) в обеих случаях должно напеч[атать] малою буквою[66]. № 1 1823. Стр. 6 в примеч. 20 строка 5 (род. 1203, сконч. 1583)[67]. А в статье Кеппена и много таких погрешностей. Извините, что такими мелочами вас занимаю.
6. Ф. В. Булгарин К. Ф. Калайдовичу
Грамотку вашу с посылкою любопытных статей получил и приношу вам чувствительную полную мою благодарность. Из них две – о медалях и о портрете Феодора – уже тиснуты. Цензор переменил несколько в статье о медалях, где вы говорите, что прежде верили, будто амулеты или талисманы имели такую силу, как ныне кресты и образа. Но смысл не испорчен, и статья по-прежнему осталась дельная. Я удивляюсь, что вы не получили «Архив». Я справлялся в почтамте, там записано, но вместо Константину Федоровичу сказано по их ошибке Константину Яковлевичу. Я просил, чтоб послано было сообщение в Москву. В рассуждении наших условий, поскольку вы во всем полагаетесь на меня, то подождите, пока кончится подписка, дабы я по мере доходов мог располагать расходами, как следует благоразумному человеку. Впрочем, вы не должны сомневаться, ибо подписка идет лучше прошлогодней. С нетерпением ожидаю о Шаховском и кончу письмо, ибо иду в Сенат, где слушают мое дело[68], которого я дожидался три года.
Ваш верный до гроба Ф. Булгарин.
СПетер[бург]. 28 генваря 1823
7. Ф. В. Булгарин К. Ф. Калайдовичу
Статейки ваши я все перепечатал и ожидаю с нетерпением о Шаховском.
Журнал мой, кажется, примет другое образование с воли Министерства просвещения[69], тогда и дела, и сношения наши примут другой оборот. Скажите, пожалуйста, откуда г. Доленга-Ходаковский узнал о наших сношениях? Я клянусь вам богом, честию, совестию и всем, что есть священного в мире, что никогда и никому не говорил, да и не имею в том нужды, чтобы изъясняться с кем-нибудь, а тем более с Ходаковским, а он пишет ко мне из Москвы! Господи Исусе! Что это значит?
Пишет также ко мне Ходаковский, что вы печатаете свое путешествие в Рязань[70]; весьма нетерпеливо ожидаю оного. От Граматина я получил книгу и статью литературную, которую напечатаю не прежде нового преобразования «Архива» – утешьте меня своею грамоткою, почтенный Константин Федорович, что у Вас в Москве нового на поприще литературы?
Я теперь занят процессом, и трудно мне заняться «Архивом», а потому идет кое-как. Теперь всякое пособие почитаю благодеянием. Лелевеля критика лежит у меня, некогда заняться[71].
Прощайте, почтеннейший! Нам надобно поставить себя в такое положение, чтоб никакие сплетни не могли нас расстроить. Почта отходит.
Вам преданный навсегда Ф. Булгарин.
17 февраля 1823. СПетерб[ург]
8. К. Ф. Калайдович Ф. В. Булгарину
Я виноват перед вами; но у меня и сильное оправдание. Домашние заботы отца не давали времени думать о делах ученых. Бог послал мне в утешение к двухлетнему сыну еще дочь Людмилу[72]. Вчера она присоединена к Церкви, и теперь только могу отвечать на два приятнейшие ваши письма.
Из Шаховского выйдет две отдельные пиесы: первая будет содержать его записку о современных происшествиях и собственной службе; вторая о его сочинениях. Приготовляю ту и другую; но, поверите ли, что иногда одно слово заставляет рыться там и сям, справляться с библиотеками прежде, нежели откроется точный его смысл.
Мои письма об археологич[еских] исследованиях в Ряз[анской] губ[ернии] вы скоро получите и увидите, прав ли я пред г. Ходаковским. Я лично читал ему некоторые места, как человеку, который, по его собственным словам, сам еще учится, не зная, что выйдет из городищ, и которого никогда не могут оскорбить разноречия в мнениях. Не скрыл и того, что, может быть, отчет поместится в вашем «Архиве», – и с той поры друг к другу ни ногой![73] Так-то, почтеннейший Фаддей Венедиктович! Все ладно и дружно дотоле, пока слушаешь и молчишь. К чему ж все наши разыскания, когда при нынешнем свете исторической критики мы не можем подвинуть своих сведений ни на шаг вперед? – Еще недавно я противоречил мнению о церковном языке словенском, на котором мнении основывалась вся ученая слава[74]; усумнился, только слегка, в тализманах[75], и пошел дым коромыслом! Но пусть мои противники поставят меня под жестокую историческую и критическую батарею; назло им я, может быть, выйду невредимым. Неприятель тайный для меня опаснее! Любезнейший наш гость, Александр Александрович[76], пояснит вам последнее дело.
Пусть оно идет своим чередом, а у нас и без того много занятий. Я собираюсь описать вам мою поездку с канцлером из Москвы до Ржева Владимирова[77]. Она может быть приятною для ваших исторических читателей. Но нет! Нет! Лучше не обещать, а исполнить. Душа моя полна совершенными желаниями возможного блага вашему журналу, обещания невольно срываются.
Дай Бог окончить вам скорее к благополучию ваш процесс и с новым образованием «Архива» утешить нас новыми приношениями для отечественной Клио.
Простите[78], спешу в Патриаршую библиотеку с собратиями по литературе, в числе их наш гость г. Бестужев.
Ваш преданный навсегда[79]
Москва
26 февраля 1823
9. К. Ф. Калайдович Ф. В. Булгарину
Спешу исполнить мое обещание, препровождая на сей раз две статьи: одну по желанию моего почтенного начальника[80], другую в доказательство того усердия, с которым я читаю ваш изящный «Архив»[81].
Вы очень одолжите Алексея Федоровича, если доставите несколько особых оттисков писем Ломоносова и Сумарокова вместе с образцами их почерка.
Молчание ваше меня удивляет. Нередко припоминаю собственные ваши слова: «Нам надобно поставить себя в такое положение, чтоб никакие сплетни не могли нас расстроить». Прощайте! Почта отходит.
Всегда вас почитающий, преданный слуга[82]
Москва
16 апреля 1823 г.
10. Ф. В. Булгарин К. Ф. Калайдовичу
Начинаю приношением и изъявлением чувствительнейшей благодарности за присылку статей, а за сим предлагаю мое оправдание на ваш упрек в том, будто бы я не писал к вам. Во-первых, у меня обыкновение с ходу отвечать на все письма, писанные людьми почтенными и благосклонными ко мне. А как я нахожу в вас все качества ума и сердца, чтоб заслуживать мое истинное почтение, равно как и всех благонамеренных людей, также имея явные доказательства вашего ко мне благорасположения, я бы погрешил противу моей совести, если б не отвечал на ваше письмо. Крайне удивляюсь, что вы не получили моего письма, и приписываю той же самой причине, как и неполучение первых книжек «Северного архива», о чем вы ко мне писали. Ваш почтамт слишком, кажется, беззаботен. Пожалуйте, уведомите меня, получаете ли исправно «Север[ный] архив», чтоб я мог принять свои меры. Книжку вашу «Путешествие в Рязань»[83] я получил, прочел, благодарю за доставленное удовольствие и не премину вскорости уведомить моих читателей о сем ученом произведении, достойном показаться в Париже и Лондоне[84]. Говорю без лести, ибо ненавижу всякое притворство. Как скоро окончу мое дело по журналу с казною, тогда войду с вами в счетные дела, а между тем прошу покорнейше похлопотать о записках Шаховского, которые должны быть весьма интересны. Я столь много обязан вам, что не смею просить о присылке оных, а прошу только приготовить, чтоб в известном случае я мог вскорости получить оные. Я, по несчастию, имею весьма много начатых работ: списываю старые грамоты, из Польши полученные[85], сочиняю биографии[86] и проч. Но мой проклятый процесс в Сенате отвлекает меня от дела и убивает утро. Вечером приятели не дают покою, и так время летит, а работа лежит. Что делать? Иначе нельзя.
Между тем я повторяю мои прежние уверения в истинном моем к вам почтении, благодарности и уважении, с коими пребуду навсегда, милостивый государь, вашим покорным слугою Ф. Булгарин.
3 мая 1823. СПетербург
11. К. Ф. Калайдович Ф. В. Булгарину
Вручитель сего Павел Михайлович Строев, чиновник здешнего Архива Государственной коллегии старых дел, известный своими историческими трудами, по препоручению нашего Общества[87] отправляется для обозрения Новгородской Софийской библиотеки. Он несколько времени пробудет в Петербурге для сношений по сему предмету с духовным начальством. Примите его как заезжего гостя и моего давнишнего приятеля в ваше дружеское расположение.
При сем случае вместе со всеми любителями приятного и наставительного чтения приношу и мою благодарность за ваши «Литературные листки», которыми вы дарите нас в придачу к «Северному архиву». Я всегда читаю журнал ваш с особенным удовольствием. В одном из нумеров (13, стр. 22) вы обещаете изыскать, в каком именно году изданы были медицинские регулы о лечительных водах, сысканных в Липецке[88]. Туманский отыскал сии же самые правила, данные на имя коменданта олонецкого Геннинга на Петровских заводах марта 1, 1719 года за собственноручным надписанием Петра Великого, помещая все 13 пунктов в том самом виде, в каком они у вас напечатаны. Собр[ание] запис[ок] о жизни Петра Великого. Ч. IX. Стр. 202–208[89]. Несходство состоит в перемене некоторых слов и в недостающем пред правилами указе г. Геннингу. Одни и те же врачебные наставления при употреблении вод олонецких и липецких кажутся мне сомнительными: достоверность вашей бумаги может только утвердиться при виде самого подлинника.
Предлагая замеченное мною обстоятельство на ваше рассуждение, честь имею быть с истинным к вам почтением, вашим, м[илостивый] г[осударь, покорным слугою]
Москва. 1 августа 1823
12. Ф. В. Булгарин К. Ф. Калайдовичу
По множеству разнородных занятий я не успел поныне отвечать на благосклонное ваше письмо. Благодарю за память обо мне и прошу помнить о сиром и беспомощном «Архиве», который давно ожидает вашего имени[90]. С графом Федором Андреевичем[91] я познакомился и пользуюсь его милостивым расположением. Хочу просить на время перечитать «Историю русского театра» г. Малиновского для справок единственно, в чем и к вам прибегну[92].
Не забывайте меня и почтите иногда грамоткою, чем принесете истинное удовольствие с истинным высокопочитанием и преданностью пребывающему, милостивый государь, вашему покорному слуге Ф. Булгарину.
29 марта 1824. СПетербург
13. К. Ф. Калайдович Ф. В. Булгарину
Пользуясь свободными минутами после утомительных коррект[ур] «Ексарха Болгарского»[93], благодарю за приветливое письмо ваше и спешу препроводить экземпляр Лаврентьевской летописи[94] для вашей библиотеки, с покорнейшею просьбою вручить другой Н. И. Гречу при свидании с выражением моего истинного почтения.
Я просил П. И. Кеппена заверить вас, что всегда получаю «Сев[ерный] арх[ив]», с особенным удовольствием его читаю и готовлю статейку о возвращении в Россию праправнука Курбского; не я, а обстоятельства виною, что до сих пор не могу кончить.
С совершенным почтением честь имею быть вашим, м[илостивый] г[осударь], покорнейшим слугою.
3 июня 1824
14. К. Ф. Калайдович Ф. В. Булгарину
Посылаю «Ексарха Болгарского» для вашей библиотеки и статейку для «Северного архива»[95]. Понравится – напечатайте, не понравится – возвратите пребывающему к вам с истинным почтением вашему, м[илостивый] г[осударь], покорному слуге.
14 сентября 1824
Письма А. О. Корниловичу
Александр Осипович Корнилович (1800–1834) – историк, писатель, декабрист, близкий знакомый Булгарина. В Петербург приехал в 1820 г., служил сначала в канцелярии генерал-квартирмейстера Главного штаба, в 1821 г. был переведен в Гвардейский Генеральный штаб. В 1822 г. за отличие по службе произведен в штабс-капитаны; преподавал статистику и географию в Корпусе военных топографов и в Петербургском училище колонновожатых (1823–1825). В 1822–1825 гг. Корнилович помогал Булгарину в редакционной работе по «Северному архиву», поместил в журнале много своих статей, публикаций, рецензий и переводов. После восстания декабристов был арестован и по суду приговорен к каторге на 15 лет с последующим поселением в Сибири навечно. Записка Булгарина в III отделение о связях Корниловича с австрийским посольством (в период его работы в секретных архивах Коллегии иностранных дел) послужила причиной возвращения Корниловича в 1828 г. в Петербург, где он был заключен в Петропавловскую крепость, откуда в 1832 г. отправлен рядовым на Кавказ.
1
Я нахожусь в самом затруднительном положении. 1-й номер на 1823 год уже в печати, а статистики нет[96]! – В надежде на тебя я не работал, и теперь Бог знает, чем кончится история «Сев[ерного] архива». Я бегал два дни по городу, и нигде нет Грамот[97] – нельзя ли забежать в Публ[ичную] библиотеку.
Спаси меня!
Твой друг Булгарин
8 декабря 1822[98]
2
Суббота, 11 ч. вечера[99]
Ты меня совершенно расстроил не только на сегодняшний день, но и надолго. Я не знал, что ты такая недотрога, и не думал обижать тебя, смеявшись на суету твоего богомолья. Я чувствую, что с моим характером мне вовсе не надобно ходить в компании молодых людей, где в старые годы шутили и подшучивали друг над другом, смеялись и не сердились. Ты напрасно сравнивал себя и свое положение со сценою, бывшею между мною и Гречем. Греч, прихвастывая насчет моих сочинений, утверждал клевету моих врагов, что все лучшее у меня написано Гречем. Тебе же известно, что Греч кроме ѣ и запятых ничего не поправляет, как было и с твоим переводом истории[100]. Следовательно, у меня вышло дело чести и репутация. А твое богомолье с первого взгляда принято за шутку, ибо всякий мальчик имеет довольно ума, чтоб рассудить, что ни ты, ни Гладков[101] не могут говеть в армянской, католической и русской церквах[102]. Разве вы все и ты не шутили насчет моих знакомств с Руничем, Магницким, Милорадовичем[103]? Разве я сердился? (Это)[104] говорят и на улицах, а я смеюсь, уверен будучи, что меня никто из знакомых не почтет шпионом или наушником. Даю формальную клятву никогда, никак не шутить с тобою, и буду держаться с тобою твоего собственного правила, чтобы не быть ни с кем фамильярным и ни с кем не дружиться: не только с тобою одним, а с прочими буду жить, как меня создала мачеха природа. Ты, выходя, сказал, что со мною нельзя жить близко и на этикетах. Если это было сказано искренне, то сожалею, что ты не знал меня. Без сомнения, общество князей и графов этикетнее моего[105], а дружба с (Цеплиным[106]), Шторхом, Френом и Корсаковым[107] не доведет до фамильярности. Но не знаю, найдешь ли у них более привязанности к себе и дружбы, сколько ты всегда имел в моем фамильярном сердце. Впрочем, я обещаю тебе торжественно исправиться и быть столь же холодным, как ты и друзья твои. Не заходить иначе, как по дороге или когда надобно просидеть четверть часа, чтоб идти за делом: словом, буду жить с тобою по-немецки, но никогда не забуду, что ты для меня сделал, как я много тебе обязан по журналу, и всегда тайно буду любить тебя[108].
Ф. Булгарин.
[Февраль или март 1825 г.?]
Переписка Ф. В. Булгарина и И. Лелевеля
Иоахим Лелевель (1786–1861) – польский историк. В 1820 г. в одной из первых своих публикаций на русском языке Булгарин писал: «Иоахим Лелевель, ученый критический исследователь в исторических предметах, будучи еще в молодых летах, умел сделать свое имя почтенным между учеными» (Краткое обозрение польской словесности // Сын Отечества. 1820. № 32. С. 253). В 1821 г. он опубликовал перевод статьи Лелевеля «Известие о древнейших историках польских, и в особенности о Кадлубке, в опровержение Шлецера» (Соревнователь просвещения и благотворения. 1821. № 5), позднее по просьбе Булгарина Лелевель написал обширное «Рассмотрение “Истории государства Российского” г. Карамзина», которое Булгарин перевел на русский язык и опубликовал в «Северном архиве» (1822–1824).
1. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
Петербург. 15 октября 1821 г.
Хотя я не имею чести знать его милость, милостивого государя, лично, но неоднократно оглашая на все российское государство заслуги его в литературе и таким образом приобретенную славу, ныне осмеливаюсь обратиться к вам с наипокорнейшею просьбою. Г[осподин] Казимир Контрым уже с год льстит меня надеждою, что вы поместите в моем журнале «Северный архив» критику на Карамзина. Г. Контрым объяснит Вам, какую честь это принесет вам и как украсит мой журнал, потому что вся партия в министерстве[109], которая называется Dominante[110], весьма сочувственно смотрит на выставление ошибок человека, почитающего себя выше всех писателей, называющего и Тацита, и Фукидида шутами[111], а греков и римлян – дикими людьми. Я просил бы, если вы желаете оказать мне это благодеяние, чтобы прислали критику по-польски, потому что Лабойко, который так кичится в Вильне, переведет плохо и будет тянуть несколько месяцев, ему трудно дается составление фраз. Простите, милостивый государь, мою смелость, но будьте уверены, если пожелаете исполнить обещание Контрыма и мою просьбу, я записываю на целую жизнь мою шубравскую душу[112] на ваше прославление и уважение и все минуты на отыскание средств отблагодарить вас.
С глубочайшим и истинным уважением имею честь быть Вашим, милостивый государь, нижайшим слугою, Тадеуш Булгарин.
2. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
22 октября 1822 г.
Не нахожу выражений для высказания моей благодарности за присылку начала критики на Карамзина, которая доставит вам славу, возвысит и утвердит мой журнал на долгое время[113]. Это содействие уважаемого земляка буду помнить в продолжение всей жизни и назову себя самым счастливым, если встретится возможность каким-либо образом отблагодарить Вас. Большей услуги не мог бы мне оказать никто в свете. Г. Казимир Контрым писал мне, что я получу из уважаемых рук Ваших исследование о славянах. С нетерпением жду этого драгоценного подарка. Смею просить вас о скорейшем продолжении начатой критики, которую я обещал в моем журнале; если бы мог получить ее к новому году, это была бы для меня особая милость. Критика на предисловие печатается в № 23 «Архива» и выйдет 1 декабря. Цензура подписала. Я осмелился сделать некоторые поправки, которых требует дух русского языка, весьма бедного философическими выражениями. Смею еще просить уважаемого земляка об одной милости, т. е. чтобы он не подарил гордому историографу ни малейшей ошибки в исторических фактах. Здешняя публика по преимуществу обращает внимание на это и жадно ловит ошибки человека, которого приверженцы почитают безгрешным, как католики папу. Министерство просвещения и все значительные лица в государстве давно уже желали и ожидали дельной и ученой критики, и имя ваше сделается славным в России и, наверно, эта критика доставит вам еще более и во всяком значении окажет помощь; будут говорить: это тот Лелевель, который писал критику на Карамзина, и, живя в столице и имея различные связи, могут быть в чем-либо вам полезными. Прошу Ваших приказаний, я ваш вернейший слуга; выражая затем искреннее сердечное уважение, имею честь остаться на всю жизнь благодарным и готовым к услугам
Тадеуш Булгарин.
NB. Прошу Вас, милостивый государь, будьте так добры уведомить меня с первой почтой: 1) о дне и годе рождения Марины Мнишех, жены царя Димитрия (самозванца); 2) как было имя Хржановской, которая избавила Трембовль, мне помнится – Элеонора; мне это очень нужно[114].
3. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
8 декабря 1822 г.
Критика, или лучше вступление к критике произвело здесь сильный шум[115]. Все не могут ею нахвалиться. Имя Ваше переходит из уст в уста самых высокопоставленных лиц, как Голицын, Сперанский, Оленин etc.[116], отдающих дань Вашим учености и таланту и вместе со всей публикой нетерпеливо ждущих продолжения[117]. Где я ни покажусь, ко мне обращаются с вопросами о вас и просят поскорее продолжения. Несколько фанатичных поклонников Карамзина морщатся, хотя и они отдают вам справедливость. Карамзин молчит, ибо нечего сказать. Я для уврачевания его раны печатаю в 24-м нумере глупейшую похвалу ему, взятую из немецких газет, присланную мне его горячим приверженцем[118], а потом разобью эти глупости, чтобы очистить от пятна мой журнал[119]. Милостивый государь и мой уважаемый земляк, постарайся осчастливить меня и вышли без замедления продолжение. Сооружая собственную славу, вместе с тем выдвигаешь и меня, делаешь журнал мой классическим и упрочиваешь его существование. Что могу я сделать, чтоб отблагодарить тебя? Скажи – а я готов на все. Я предложил вас в члены двух здешних ученых обществ[120]. Вы окажете нам честь, если согласитесь вступить в наше общество, где все вас прославляют. В ожидании благоприятного ответа, до самой смерти остаюсь с глубочайшим уважением и благодарностью нижайшим и искренним слугою
Тадеуш Булгарин
4. И. Лелевель Ф. В. Булгарину
31 декабря 1822 г. Вильно.
Из писем г. Сенковского[121] я вижу, что вы негодуете на меня за то, что я не отвечал на ваши неоднократные ко мне обращения. Ваше негодование справедливо, но все-таки я полагал, что на время может успокоить ваше нетерпение то, что я принялся за разбор Карамзина, равно как и письма г. Контрыма, и мое письмо к г. Сенковскому. Поэтому-то я и не торопился с ответами даже на заданные мне вопросы. Я не надеюсь, чтобы мне удалось где-нибудь найти о времени рождения Марины. На это надо случай или разыскания в семейных документах. Точно так же не могу вам ничего определенного сказать об имени трембовльской героини. Мне кажется, что Элеонора. Искал я и там и сям, но напрасно: не могу вспомнить, где я читал о ней. Пожалуй, я и отыскал бы ее имя, если б не холод в библиотеке и не ежедневные занятия, которые делают решительно невозможными разыскания и писание писем без существенной надобности.
Разбор Карамзина будет – только, милостивый государь, терпение. Напоминайте мне, чтобы я сдержал слово, но, впрочем, и это не весьма нужно, только не выдумывайте бесполезных поощрений. Я стараюсь ознакомиться с довольно обширным трудом Карамзина, с трудом, содержащим столько подробностей, столько мелочей, да и написанным на малознакомом мне языке. Для этого нужно немало времени, и тем больше, что этим я могу заниматься только урывками, так как у меня есть постоянное и ежедневное занятие, которое для меня не так легко, как вы себе можете полагать. Уже давно я задумал познакомиться с Карамзиным и взяться за его разбор. Разбирал я много наших сочинений, но все они были короче Карамзина. Надеюсь, что справлюсь и с бо́льшим. Принялся я за разбор из тех же побуждений, из каких брался за рассмотрение стольких иных трудов, то есть для собственного удовольствия, потребности, наконец, для того, чтобы чем-нибудь поделиться с публикой. Будьте уверены, милостивый государь, что не иные побуждения склонили меня к этому. Ускорил я свою работу и ускоряю, потому что вы этого желаете. От души и сердца я рад бы угодить вам, и особенно вашему усердию, – не для славы, которою вы мне уже сильно надоели, а еще менее для того, чтобы вызвать у автора какое-нибудь горькое чувство. Я знаю и сильно убежден, и г. Контрым согласен в этом со мною, что г. Сенковский рассказывает вымыслы о худом расположении духа автора; но, с другой стороны, помимо этих шуточек г. Сенковского, не только наблюдая человеческую природу, но и зная по опыту и разным отношениям, в каких мне приходилось находиться с разными личностями, я сильно убежден, что отзыв щелкопера из присоединенного края ни в каком случае не может быть приятен знаменитому и столь много значащему в России писателю. Я бы поступил против своих желаний, если бы мне вдруг пришлось вызывать у кого-нибудь неприятные чувства. Время их охлаждает и делает людей более снисходительными. Надеюсь, что, медленно продвигаясь, я заслужу лучшее отношение у Карамзина, в котором я тем более нуждаюсь, чем более осмеливаюсь о нем говорить. Месяц один, другой промедления ничего не значат при постоянном существовании вашего столь важного предприятия. Будьте только снисходительны. Я не удивляюсь, что г. Сенковский горячится, так как он посетил Египет, согретый холодными мумиями[122]. Если действительно могу сделать вам какое-нибудь одолжение разбором Карамзина, то извольте же, милостивый государь, проявить снисхождение к моей немощи. Что касается меня, то я благодарен за милостивое принятие моего разбора в «Северный архив» и, по возможности, буду стараться удовлетворить вашим желаниям.
Перевод хвалят все[123]. Лобойко, читая его вслух, постоянно прерывал чтение, говоря, что ясен, легок, чист, что отличен и в словах и в строе, что невозможно, чтобы так писал по-русски иностранец, что, должно быть, помогал кто-нибудь из природных русских.
Много вам обязан за присылку экземпляра «Архива»; не помню, в каком журнале и в каких номерах был разбор Ходаковского[124]. В Петербурге должно быть известно, вышел ли IX том Карамзина на французском языке?[125]
Может быть, через месяц, может, быстрее пришлю следующую часть заметок о Карамзине. Я намерен сравнить его с нашим Нарушевичем и остановиться на характере его сочинения и истине, насколько он ей удовлетворяет. Дальше, не указывая прямо автору, чего бы следовало желать, чтобы было в его сочинении, думаю рассмотреть характер и свойства той части истории, о которой он писал в 8 томах[126]. Уже под конец приступлю к отдельным подробностям, в которых и критические возражения, разумеется, без отдельных колких замечаний, вполне могут появиться. Объем неопределенен. Будете торопить, выйду из терпения, не хватит мне времени, сокращу и быстро закончу. Медленнее двигаясь, я найду возможным дополнить, а тогда будет и несколько лучше, и точнее, и обширнее. Во всяком случае (если не помешают сверхчеловеческие препятствия) все окончу к пасхе[127]. – Прошу только терпения, доверия и спокойствия. На этот раз пусть будет достаточно написанного. Поручаю себя благосклонному вниманию, взаимному доброжелательству и доброму сердцу.
Ваш слуга Лелевель.
Вот вам доказательство, что надоедаю и надоедать не перестаю; кстати, сколько стоит в Петербург издание Карамзина на французском[128]? Будьте здоровы.
Ваш К. Контрым.
Надоедать напрасно. Напрасно этим хвастается г. Казимир[129]. Чаще всего он должен радоваться, когда я упоминаю Карамзина, так как сам боится надоедать. Так сильно надоедал, что стал искать значение этого слова в словаре Линде[130]. Впрочем, обыкновенно молчит спокойно и тихо ведет себя. Пусть бы?! Но он хвастается. Онацевич вам кланяется.
5. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
2 января 1823 г.
С нетерпением ожидаю исполнения обещания Вашего, почти с отчаянием просматриваю почту. Не откажитесь осчастливить меня и еще более себя прославить. Пришлите хоть печатный лист критики, чтобы публика не приняла моего объявления за самохвальство[131]. Имею честь уведомить Вас, что общество любителей словесности, состоящее под председательством Глинки[132], единогласно избрало вас почетным членом[133]. Диплом получите после праздников. С глубочайшим уважением имею честь быть Вашим, милостивый государь, покорнейшим слугою
Т. Булгарин.
6. И. Лелевель Ф. В. Булгарину
[Январь 1823 г.[134]]
Г. Контрым, хотя и не хорошо исполняет свою обязанность надоеды, говорит, однако, что в Петербурге желали бы, чтобы я действовал относительно Карамзина наскоком, цитировал его страницы, его слова, противоречия, якобы незначительные отступления от истины. Убеждает меня, что вы сами этого желаете, и не перестает убеждать, хотя я и говорил ему, что на такое наездническое отношение я вовсе не думаю посвящать мой труд, что это вовсе не в моем вкусе, что если только этого от меня требуют, я сожалею, что так много обо мне разболтали. – Подробностей не пропущу, по ним у меня много заметок, но ими придется воспользоваться в той степени, в какой они находятся в связи с тщательным разбором. То, что посылаю теперь, является плодом спешки. Если вы желаете получить мои заметки о мелочах, то известите об этом, сохраните эту часть на дальнейшее время, а я труду моему придам иной порядок; но для того, чтобы получить хотя бы часть наезднических мелочей, вам придется подождать до пасхи. – Пока посылаю вам продолжение моих заметок. Они являются плодом спешки, как это показывают помарки более частые, чем в первой части, а эти помарки доказывают, что мои мысли не были как следует додуманы. – Я бы предпочел, чтобы не было такой спешки, но что ж делать! – Если угодно, можете этим немедленно воспользоваться, а можете и несколько придержать, по крайней мере, с месяц, так как предупреждаю, что до пасхи не успею ничего приготовить. Помните это хорошо и напрасно не настаивайте, не стремитесь бесполезно надоедать, не печальтесь и не сердитесь, ибо трудно сердиться на дождь, когда он идет. Может быть, посланная вам статья покажется слишком обширною, может быть, при спокойном размышлении я нашел бы, что выбросить, но ваша торопливость не позволяет мне ограничиться должным пределом. По крайней мере, займет более места. Перевод этой статьи будет труднее первой, между тем многое зависит от хорошего понимания моих мыслей и слов и от удачной передачи многих мест. На перевод первой статьи, насколько я понял, мне нечего пенять. Я надеюсь, что у вас с этой тоже получится. Два приведенные текста, немецкий и французский, если придется перевести, пожалуй, не дурно было бы сохранить в подлиннике в примечании. Написав их, я хотел вычеркнуть, но Онацевич и другие наши, которым я читал, велели оставить, говоря, что важны и уместны. Может быть, у вас есть кому сообщить эту статью до напечатания, именно кому-нибудь из русских, знакомых с сочинением Карамзина, чтобы узнать его мнение: может быть, сообщенное мне пред напечатанием, оно позволило бы уточнить некоторые мои мысли. Мне бы это было очень приятно. В одном месте этой статьи есть указание на выноску (а), выноски же нет. Это предоставлено на ваше усмотрение, если пожелаете от вашего редакторского имени прибавить, что об этих столбах Болеслава Храброго я писал и царствование этого Болеслава объяснял в сочинениях: 1) «Завоевания Болеслава великого, с двумя географическими картами», соч[инение] это помещено в 1816 г. в «Тыгоднике виленьском», напечатанном в типографии Жулковского, во II томе, в номерах 27–34[135]. 2) Об отношениях польских королей к немцам и о королевском титуле до времени раздела между сыновьями Кривоустого. Сочинение помещено в 1820 г. в варшавском «Паментнике науковом»[136].
Что это вы[137] написали обо мне в «Северном архиве»[138] (так как г. Сенковский большую часть этого приписывает себе), жаль, что не по более верным сведениям и не с большею достоверностью); я скорее готов был бы прочесть, что я ученик Гроддека, так как я ему немного обязан, чем то, что я прочитал, что я ученик Чацкого, который устно мне ничем не помог и никого никогда не учил. Для вашего сведения присоединяю здесь две-три заметки о себе.
Родился я в Варшаве в 1786 году, в марте; сначала я получил домашнее воспитание в доме родителей. Высшие классы прошел в Варшаве в конвикте[139] collegii nobilii[140] пиаров[141], откуда отправился в Вильно в университет с целью посвятить себя наукам и учительскому званию. В продолжение моего четырехлетнего пребывания в Виленском университете история сделалась моим единственным занятием. Прибыв в Вильно, я еще застал последний год чтений по истории старца, ксендза Томаша Гусаржевского, который, насколько у него в эти два года оставалось еще жизни, охотно мне помогал своими советами. Среди многих благосклонных ко мне в Виленском университете лиц особенною благосклонностью и дружбою почтил меня Эрнест Готфрид Гроддек, проф[ессор] литер[атуры] греческой и латинской, ныне статский советник. Он был моим руководителем и учителем не только в дружеских беседах, но и в многолетней переписке. Тад[еуш] Чацкий, новогродский староста, с геройским самопожертвованием преданный просвещению земляков, слыша, что я упражняюсь в истории, призвал меня в Кременец. Несколько помедлив, я явился в Кременец, где в 1810 году недолго преподавал историю географии. Во время моего пребывания на Волыни я познакомился с упомянутым мужем. Он всегда готов был осуществлять надо мною руководство; в открытом им для меня собрании его книг я быстро их просматривал, но и одно уже наблюдение за ним могло побудить к службе обществу. Однако стечением обстоятельств я был перенесен в Варшаву, где в частной домашней жизни наука делалась для меня развлечением. Некоторые сведения об этом есть в моих «Исследованиях древности в географич[еском] отношении» на стр. 22 и 23[142]. В 1815 г. весною я был прислан в Вильно для занятия кафедры истории, которая была вакантною со смерти Гусаржевского; курс этот я читал три года с лишком. В 1818 году я был приглашен на должность библиотекаря в Варш[авский] унив[ерситет], а также для преподавания библиографии, и потом специальных разделов истории. В 1821 году по конкурсу я получил кафедру ист[ории] в Вил[енском] унив[ерситете], а с 1822 года вступил в должность, которую исполняю до сих пор.
Перечисление сочинений в 3-м номере[143] могло бы пополнить известие, что замечания на Холеву[144] были первым отделом наблюдений моих в отношении народной истории, что второй отдел был закончен в «Тыгоднике виленьском», выходившем в 1816 г., и содержал следующие сочинения:
1. Просвещение и науки в Польше до введения книгопечатания.
2. Разбор шести рассуждений Яна Викентия Бандтке по вопросам польского права.
3. Надгробная надпись Болеслава Великого в Познани.
4. Приобретения Болеслава Великого.
5. Винульские славяне по Баварскому Географу[145].
Может быть не лишняя и та заметка, а при ней и поправка, что в 1818 г. вышло более всего моих сочинений и притом самые обширные; помещенные под № 7 исследования заключают 591 страницу, 19 географических карт в пол-листа и одну маленькую[146]. С этим отделом в связи сочинение:
Открытия карфагенян и греков на Атлантическом океане. Изд. в Варшаве в 1821 г. в пиарской типографии 8°, стр. 177 с географическою картою в пол-листа[147].
Что помещено под № 8, Древняя история… до XVI века[148], то это не так, ее заглавие: Древняя история от начала исторических времен до второй половины шестого века христианской эры. Вильно 1818 г., 505 стр., 16 исторических гравированных карт и четыре литографированные гравюры, изображающие развалины построек разных народов[149].
В этом же году вышло: Теодора Ваги Ист[ория] князей и королей польских, вторично просмотренная и дополненная. Вильно 1818, 8°. Первую половину этого сочинения я сильно переделал. К ней относится:
Прибавление к Теодора Ваги Истории князей и королей польских. Царствование Станислава Августа. В Варшаве 1819. Небольшая брошюра в 66 стр.[150]
Не известно ли вам: сохраняет ли Гауеншильд в немецком переводе Карамзина примечания целиком[151] или отрезает их подобно французским переводчикам?
Выражение прагматическая история, которое употребляю, есть техническое в науке истории. Не знаю, переведено ли оно на русский язык. «История медицины в России» Рихтера названа историей прагматической, не знаю, как это переведено в русском издании[152]. Но это не та прагматическая история, про которую я говорю в моей рецензии. Это злоупотребление словом «прагматический», которое употребляется для общего обозначения причин и следствий, равно как и некоторого философствования. Прагматическая история, о которой я упоминаю, есть именно история, известная грекам и римлянам, то есть с политическим характером… Полибий первый развил свои замечания и наблюдения, на которые стали обращать внимание позднейшие писатели. Итальянские историки XV века – прагматические. Полибий считается первым прагматическим историческим писателем, хотя до него были такими Фукидид и другие. Одним словом, прагматическая история есть политическая история[153].
И статья, приложенная к этому письму, и письмо готовы почти месяц, и я хотел их сейчас послать, чтобы сделать вам сюрприз. Когда, однако, я собирался их отправить, я получил письмо Сенковского, в котором в числе мотивов к ускорению выставлен тот, что друзья Карамзина, которые не очень мною довольны, говорят, что я испугался. Задержал я отправление, чтобы они получили большее удовольствие от моего испуга. В примечании или где-нибудь мимоходом можете предупредить публику, что по крайней мере три или четыре раздела рецензии на Карамзина вы без спешки, совершенно без спешки поместите в своем «Архиве», а рецензия все еще не будет окончена… Г. Контрым в эти времена худо себя вел, так как не только не надоедал, но даже часто ударял себя в грудь, потому что провинился, но не говорит, в чем…
Поручая себя вашим памяти и благосклонному сердцу,
Ваш слуга Лелевель Иоахим.
Уже здесь, в Вильне, приходилось мне слышать, как говорили, что это за рецензия (говорят о введении), которая не ссылается на русских писателей! После этой части предчувствую, что и в Петербурге появятся подобные упреки. Это ничего, хотя б и долго продлилось.
7. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
20 января 1823 г.
Прошу извинить, что надоедаю Вам, публика мне надоедает еще более, со всех сторон получаю письма с вопросами. Посылаю вам уведомление президента о принятии вас членом общества. «Историю» Карамзина получите при случае, который вскоре представится; жду, жду с болью в сердце в надежде, что вы не подведете меня под удары.
Остаюсь с глубочайшим уважением к Вам, милостивый государь, нижайшим слугою
Т. Булгарин.
8. И. Лелевель Ф. В. Булгарину
30 января 1823 года. Вильно.
Сильно меня мучит то, что во второй статье о Карамзине, которую я вам послал[154], слишком разделяю мнения Карамзина и тем самым становлюсь сопричастным к некоторым его недостаткам. Поэтому я спешу с этим письмом и просьбою, чтобы вы в русском переводе соблаговолили исправить два места, которые указываю по памяти и присовокупляю проект перемены:
1. Где говорится о придаче современного тона, конец этого параграфа: «Если кому кажется, что истина не совсем верно передана, тот пусть не… приписывает, но ищет иных причин» (или как там в этом роде иначе выражено), этот конец надо выбросить и вместо него поместить:
«Придавать давним событиям тон новых обыкновенное свойство писателей. Самые опытные писатели не были достаточно способны избежать этого, более же всего при этом подвергаются опасности те, которые являются с более изящным и высшим изложением. Известно, как тщательные трезво-рассудительные критики стараются затушевать правду, заменяя ее блеском выражений Ливия; какое к этому чувствовал отвращение резкий Шлецер[155], чей тон, при его критических дарованиях, совсем не исторический. Он скорее способен оскорбить историческое достоинство, чем удовлетворить честную правду. Проникнуться духом минувших веков и изложить это новыми словами – вот одна из самых главных и самых трудных обязанностей. Сколь много поэтому мы должны быть обязаны Карамзину, это видит любой читатель, когда, читая, – постепенно начинает дышать выражениями минувших веков»[156].
2. Второе место, которое надо изменить, находится дальше, поближе к концу, где речь идет о придании политического характера, какой придает Карамзин… Там в одном месте нечто вроде… «Я этого не считаю оскорблением истины, а тем более ее искажением». Вместо этого я хотел бы поместить нечто вроде следующего: «Не считая этого оскорблением истины» – и довольно: слова «искажение» не надо. Впрочем, хорошо не помню, как там. Будьте столь любезны на этот манер повернуть так, чтобы не было столь явной моей собственной снисходительности, но характер общего снисхождения[157].
Надеюсь, что эта моя просьба поспеет вовремя и что упомянутая статья еще не напечатана.
Если вы увидитесь с г. Блотницким, искренне поблагодарите от меня за присылку мне гравировальных досок[158]. Поблагодарите его за все его хлопоты и столь старательную пересылку, пока я соберусь к нему написать и прямо от себя поблагодарить. Несколько лет назад Подчашинский присылал без стольких хлопот, обвязал бечевкой, обшил клеенкой и отдал на почту.
Если вам приятна досылка моей рецензии, то сообщите мне, пожалуйста:
1. Есть ли надежда, что скоро появится немецкий перевод Карамзина, и будут ли в этом переводе примечания?
2. Сколько стоит в Петербурге французский экземпляр? Хотя я взял для моего употребления экземпляр у Завадского и заплатил, но мне весьма необходимо знать петербургскую цену. И это мне нужно знать весьма скоро.
Г. Контрым убедительно вас просит соблаговолить надоедать и надоедать Сенковскому: отчего он не присылает своего рассуждения о турецком происхождении славян или лехов? Я хотел письмо г. Сенковского, извещающее меня об этом рассуждении о лехах, поместить в «Дзеннике виленьском». Черт послал какого-то старого пройдоху шубравца[159], не знаю, не адского ли отродья, из тех, кто поважней, который прокомментировал письмо г. Сенковского следующим образом: «Относит заявление против этого в замок», когда нет замка ни в Петер[бурге], ни вблизи Каспийского моря. «Находится народ лех, носит одежду, ничем не отличающуюся от польской» (неясно сказано – или нынешнее новое, сюртуки, фраки синие с малиновыми воротниками, или старинное, которое ныне носят евреи – с ермолками и пейсами, точь-в-точь какое носили при короле Локетке). «В главных чертах характера сходны с польской шляхтой…» – в ногтях, бородавках, коренастости и т. д.? «Теперь составляю словарь, который легче всего составить из словарей Линде и Троца[160], из которого явствует, что слова собственные польские, как хам (взятый из еврейского), пан, жупан, был, будут из этого же общего начала, из которого происходят слова, известные в других славянских наречиях». И с такими заметками возвращено мне письмо[161]. Лобойко счастливее меня, так как его письма принимают[162], а мое отклонено.
В свободное время я пришлю г. Сенковскому еще одну легенду с монеты. На той, которая у него есть и он хочет криптографически прочесть, пусть не ищет Витовта, так как он жил [в] 1400, а монета – несомненно со штампом 1500[163].
9. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
13 февраля 1823 г.
Становлюсь пред вами на колена и извиняюсь, что не писал. Наш семейный процесс, от которого зависит участь моя и моих родных, в настоящее время уже в докладе[164]. Кажется, что он вскоре кончится, в настоящее же время я летаю как шальной с утра до вечера, пишу просьбы, экстракты и черт знает что. Только вчера взялся за перевод Вашей статьи и то, уверяю Вас, по ночам. Не знаю, выдержит ли это мое здоровье, историку должно быть известно, что такое процесс в России.
Французский экземпляр получите вскоре. Немецкого перевода вовсе не будет, так как Гауеншильд потерял место в России и выехал из нее, вероятно навсегда. Он сердит на Россию и поэтому колеблется, переводить ли далее. Он имел виды при дворе, надеялся на многое и теперь, вероятно, не захочет рисковать. Я уверен, что за перевод статьи вы не будете сердиться. Переводил я сам, а глупец Лабойко лжет, говоря, что ее переводил природный русский. Я шести лет был привезен в Россию, воспитывался в кадетском корпусе[165] и знаю русский язык лучше польского, которому выучился в польском войске. Прошу Вас, не верьте этому пискуну петербургскому. По похвалам Карамзину, рассеянным в статье, явно вижу, что он что-либо вам налгал. Здесь г. Воейков, издатель «Инвалида»[166] и туфля Карамзина, хвастает, что он велел Лабойке настращать вас. Клянусь честью, что это правда. Не знаю, писал ли вам кто-нибудь, что мой «Архив» будет официальным журналом Министерства просвещения[167]. Тогда-то я покажу, что такое г. Лабойко. Нельзя ли дознаться каким-либо образом, в котором году родилась Марина Мнишех, жена царя Димитрия, это мне очень нужно, и я нигде не могу найти. Ожидаю Вашего подробного разбора и надеюсь, что вы перестанете хвалить Карамзина, в котором я ничего не вижу, кроме трескучих фраз. Но это как вам угодно, я беру, что вы мне даете, и за все благодарен.
Тысячи раз благодаря вас и поручая себя вашей памяти, имею честь быть до смерти Вашим верным слугою
Т. Булгарин.
NB. Отца моего, г. Казимира[168], сердечно обнимаю и поручаю себя его памяти. Лечу в Сенат! О, вей мир[169].
10. И. Лелевель Ф. В. Булгарину
12 февраля 1823. Вильно
Я вижу, что из-за г. Сенковского мне придется ломать голову. Впутал меня в такое несносное положение, что трудно из него выйти. Умоляю его черной китайкой[170], которую отец Поклюс[171] носит на пальце, чтобы исполнил хотя бы одно свое обещание. Будь, пан, столь любезен и надоедай ему. Я разболтал, что лишь только найдет ключик, объяснит ту литовскую монетку, с которой я ему послал легенду, и до сих пор нет ничего. Право, придется поседеть с досады. Вся Литва и Рудзский, усердный консерватор нумизматического кабинета в Кременце, настаивают, чтобы я из зависти не скрывал того, что г. Сенковский так торжественно обещал. Между тем от г. Сенковского ни словечка. Но еще хуже. По поводу турок оскорблены г. Сенковским не только Литва и Волынь, но и все Царство Польское, расположенное по Висле, и его столица Варшава и отличный санскритолог Скороход-Маевский[172]. Лишь только узнали, что будто происходят от турок, таким воспламенились любопытством, что пишут об этом и против этого во всех журналах, которые издает в Варшаве Гурхо Гжимала[173], и бранят меня за то, что не очень надоедаю г. Сенковскому. Я прошу, я плачу, ночью плохо сплю, наполовину оплешивел, а г. Сенковский молчит. Видите, господа, как вы поступаете с людьми более честными. Я не хочу никого упрекать, но вообще-то о г. Сенковском, именно о г. Сенковском и говорю. Однако я полагаюсь на вас, господа, и, надеясь на ваше столичное внимание, прилагаю при этом письмо к г. Блотницкому, которое, полагаю, пожелаете как можно скорее передать.
Когда я был занят этим письмом и прервался, получил ваше письмо от 13 февраля[174]. Сообщил я его г. Казимиру, который посылает вам свой поклон и поцелуй.
Я хорошо понимаю, как вас могут утруждать ваши заботы. Я догадывался, что должно было что-нибудь случиться, когда после больших неприятностей и даже бурь все как-то утихло[175]. Лишь бы счастливо кончилось.
Прошу мне не присылать французского экземпляра Карамзина, так как у меня есть собственный и в другом не нуждаюсь. Об этом пишу уже во второй раз, прошу это хорошо заметить.
Так как мы лично не знакомы‚ то я не могу оскорбляться вашими подозрениями в том, что вам хочется явно видеть и клясться честью, что меня глупец Лобойко (как его величаете) склонил к похвалам Карамзину. Я за себя не стою, но за что же бедняга Лобойко должен страдать? Вижусь я с ним часто; но если вы так цените честь, что это так торжественно подчеркиваете, то тою же честью и простым словом, если оно заслуживает доверия незнакомого, уверяю, что ни я не советуюсь с Лобойко, ни он мне не советует. О труде Карамзина ничего я с ним не говорил и только слышал, как он читал перевод моего введения и восхищался им[176], да показывал он мне письмо поляка, который в грязь втаптывал Карамзина[177].
Вы думаете, что в этой моей второй статье есть большие похвалы Карамзину? Мне кажется, что Карамзин почешет затылок. Конечно, не мешало бы прибавить там и сям несколько фраз для более точной отделки части, но зачем слишком оскорблять. Я говорю о чувствительности, что могло бы быть заменено выражением романтический писатель, а это сразу бы исключило Карамзина из числа историков. Пусть себе читатель это определение точнее пояснит. Что изложение, повествование, сохранение в чистоте правды, без придачи ненужного лоска, у Карамзина не отвечает требованиям истинного историка, это должно бы чувствоваться; а кто недостаточно чувствует, пусть прочтет приведенную главу из Блера[178]. Надеюсь, что в него заглянет Карамзин. Я хотел вежливо говорить обиняками. А когда вы считаете похвалами некоторый подбор слов, надеюсь, что не забудете тех двух изменений и прибавки с цитатою из Шлецера, которую вам потом отправил в особом письме. Если пришло вовремя, весьма для меня важно; не забудьте об этом прибавлении с цитатою из Шлецера и о малой поправке. Сильно обязываю вас не забыть.
Одна часть в этой второй статье наброшена несколько наудачу, пожалуй, уж слишком вежливо – это там, где говорю о критике. Незнание мое русского языка главною тому причиною, так как вследствие этого я не так легко сразу могу понять критические дарования Карамзина.
Я подметил, что он, цитируя в обилии слова, хорошо не знал, что исключить, что оставить. В некоторых случаях, пожалуй, он с умыслом не совсем точен, да и взгляд его не совсем верен, но из всего этого я не мог заключить о его слабости. Кажется, у него нельзя найти той прославленной проницательности и таланта; только хорошо цитирует страницы, широко выписывает тексты и т. д., и т. д. Не поблагодарил бы я, если б получил такие похвалы.
О перемене судьбы вашего журнала мы уже слышали несколько времени тому назад.
Если б я мог где найти год рождения Мнишех, не замедлил бы известить вас, но мало надежды. И Онацевич в этом ничем не может помочь. Я советовался с Онацевичем насчет Карамзина, и он меня сильно побуждал против историографа. Что там случилось с г. Сенковским? Точно провалился в Эбсамбольскую пропасть[179].
11. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
4 апреля 1823 г.
Четыре недели продолжалось в Сенате слушание моего дела, от которого зависит участь моя и моего семейства, поэтому не только не имел времени заниматься литературой, но и совершенно прекратил писать письма. Нынче, имея больше свободного времени, принялся за перевод Вашей критики, так как мне не дают покою: не могу показаться ни в домах, ни на улице – первый вопрос; что же ваш Лелевель? что умолк? Извините, милостивые государи, мой Лелевель не молчит, но Сенат связал мне руки. Вчера получил с почты 63-е письмо от подписчиков, упрекающих меня, что я не держу обещания; письма эти я пришлю вам, чтобы вы их сохранили на память. Говорят, что и августейшему монарху понравилось ваше вступление. Правда, что статья, которую я перевожу теперь, вообще-то не будет так интересна для русских, поскольку разбор Карамзина перемешан здесь с замечаниями на Нарушевича, которого здесь совершенно не знают, а поэтому выставление его свойств и недостатков, сравнение с Карамзиным – есть вещь двусмысленная, все равно если бы кто, критикуя Нарушевича, сравнивал его с китайским историком Фу-ки-сан. Но ваши мысли о Карамзине и общие исследования об истории, без сомнения, найдут сочувствие и похвалы. Я должен несколько отступить от научных предметов, чтобы вам высказать мои мысли, опасения и надежды. Я на седьмом году жизни был привезен в Россию. Любовь к старой Польше и надежда, что край этот воскреснет, завели меня во Францию, любя все-таки Польшу comme une être methaphysique qui n’existe que dans l’histoire[180]. Я никогда не полагался на моих земляков, так как никто на свете не изменяет так скоро своих убеждений, как поляки, никто так скоро не разрывает связей, не отказывается от начатого труда, как наши любезные земляки. Поэтому, при глубочайшем к вам уважении, при сильнейшем энтузиазме, возбуждаемом вашими литературными трудами, я все был в тревожном состоянии духа со времени обещания вашего прислать мне критику на Карамзина, то есть с ноября 1821 г. до настоящего времени. Вы это заметили и справедливо сделали мне выговор; но, полагая, что лучший способ действия есть откровенность, я поэтому высказываю мои мысли, уверенный в Вашем благородстве, что вы не примете этого в дурную сторону. Таким образом, получивши теперь письмо ваше, в котором вы требуете возвращения Вашего оригинала, я до смерти испугался, не какие-нибудь ли подкопы моих врагов и завистников побудили вас к этому шагу. Издатель «Инвалида», мой главный враг, мог побудить креатуру свою Лабойко, чтобы тот что-либо вам ложно сообщил. Я же присягаю, что князь-министр[181] и императорский двор (что мне известно от Лонгинова, состоящего при молодой императрице[182]) нетерпеливо ожидают превосходного разбора Вашего.
Это эпизод в письме моем!
Оригинал ваш отсылаю с первой почтой. Перевод продолжаю и нетерпеливо ожидаю общих исследований. Выписок французских и немецких переводить не буду, если не следует переводить старого языка летописей, мне так кажется. К г. Контрыму, моему отцу и доброжелателю, обращаюсь с просьбою, чтобы он попросил Твардовского исполнить предложение Главного правления училищ выписывать мой журнал для университета и окружных школ, – предписание это от 10 числа февраля этого года. Неужели ваш земляк не заслужил того, чтобы вы взяли несколько экземпляров для гимназий? Меня удивляет, что г. Марциновский не скажет ни слова в своем журнале[183] о существовании моего «Архива». Переводит из «Инвалида» выдержки с немецких газет и с журнала департамента[184] переводы с немецкого, перевел далее статью о Таганроге из здешнего «S[aint]-Peters[burgische] Zeitschrift», который взял ее у меня, умолчав, что она из «Архива», и обозначил из «Zeitschrift», это называется mauvaise foi[185]. Однако же «Annales des voyages»[186], «Journal des voyag[es]», «Geogr[aphische] Ephemerid[en]», «Revue encyclopédique» etc. перепечатывают статьи и хорошо отзываются об «Архиве», а Польша не хочет упомянуть: стыд и срам. Поэтому и пала Польша, что чувства зависти и неприязни вечно управляли делами работников на одном поприще; никогда не думал, чтоб Марциновский вдавался в такие мелочи.
Прощайте, поручаю себя вашей памяти и приязни, я же остаюсь всегда таким же, то есть искренним и преданным,
Тадеуш Булгарин
NB. Сенковский окончил свое исследование о ляхах[187]; я вам его пришлю, хотя рисунки еще не все готовы. Читая, едва не умер со смеху. Польская шляхта по Сенковскому есть леты[188] или лезгины с Кавказа, а крестьяне – немцы. Таким образом, славяне не существуют. Славянин происходит от слова «человек». Кто ты? Szlowak, то есть человек, то есть подданный. При этом в исследовании много остроумия, но ни слова истины.
12. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
11 апреля 1823 г.
Послушный Вашему приказанию, отсылаю оригинал, при этом честь имею уведомить, что перевод уже готов; позавчера я читал его Оленину, Гречу и Гнедичу, нашли, что превосходно и хорошо, и сопоставление Нарушевнча с Карамзиным кстати. На мои опасения не обращайте внимания, ибо я боюсь, чтобы меня не обвинили в излишнем поляцизме, тогда придется проститься с доверием публики и пасть без восстания как Анастасевич, который фигурирует в известной сатире Батюшкова:
Прочь с музой польскою своей
Холоп Анастасевич[189].
Со страхом и надеждою ожидаю вашего письма с продолжением и разрешением печатать то, что уже готово. Не думаю, чтобы вы желали скомпрометировать меня пред публикой, которой я обещал, по вашему слову, к Святой выпустить критику. Клянусь честью, что я не переживу, чтобы меня называли мошенником.
Ваш верный слуга до смерти
Т. Булгарин
13. И. Лелевель Ф. В. Булгарину
Вильно. 19 апреля 1823 года.
Два ваши письма от 4 и 11 апреля я получил; из них, из вашей откровенности и продиктованного чувством чести заявления, что вы не переживете того рода оскорблений, когда вас называют обманщиком, я мог понять, что меня самого подозревают и трактуют как предпринявшего обман. Нетрудно было бы пояснить, насколько странны и неприличны подобные ваши измышления. Но будьте уверены, что ни излишние напоминания, ни подозрительность, оскорбляющая честь, не могут ни побудить меня писать, ни возбудить во мне какое-то чувство обиды. Впрочем, можете и дальше меня обижать, если вам угодно, но не пеняйте на меня за то, что я об этом писать более не буду – ни в шутку, ни серьезно. Перехожу к делу. Пожалуйста, обратите внимание на следующие места: в них надо там прибавить, там убавить, там изменить так:
В части о критике [190]. Во-первых: Такова судьба исторических писателей, что, при величайшем их критическом усердии и усиленном трудолюбии, они не в силах избегнуть недосмотров и неточностей. В исследованиях Карамзина, когда вникнем в подробности, нам не всегда покажется верным то, что вероятно. Из числа исторических источников мы редко осмелились бы предпочесть летописи актам и грамотам, так как нам кажется, что летописные повторения не могут оправдывать явного несоответствия. Некоторые возникающие от этого затруднения нам придется рассмотреть, когда перейдем к подробностям[191].
В части о рассказе и изложении [192] . Во-вторых: Также и польский писатель[193]‚ не изображая ясно отдельные картины, постоянно обращает внимание на внешнее политическое положение, ясно рассматривает, насколько оно находится в связи с политической ситуацией внутри страны, и не забывает внутренней политики, обращая особое внимание на усиление аристократии. Русский писатель, полагая, что читатели знакомы с внешнею политикою, изображает только одну внутреннюю и излагает ее только в исключительных случаях и описывает без исследования, не трактуя ее изменения как явление постоянное. Политику соседей затрагивает не во всей целости, но насколько она в связи с внутренней, etc.[194]
В-третьих: Также и Нарушевич не избегает приводить противоположные мнения и слова, хотя он при этом экономнее и в каждом случае придает цитатам свойственный им характер. При изложении подробностей одним из главных затруднений является описание характеров. Искренно сознаюсь, что в этом отношении меня не удовлетворяет талант историографа, достойный удивления во многих случаях. Предлагающие правила писать историю советуют избегать подобных картин, так как есть средство ознакомить с личностью посредством описания ее действий. Даже, по большей части, историк знакомится с характером и наклонностями лиц по их делам. Что же, если описание характера будет противоречить действиям? Появляется тогда неразгаданная загадка, или нестройное сочинение, которому недостает ясности и правды. Когда на одной странице восхваляется добродушие, а на другой мелькнет строгость, тогда надо чего-нибудь более, чем восхваление добродушия, чтобы это добродушие не подверглось сомнению. Когда на одном листе описываются дипломатические происки с целью обмануть трактатом, и объясняются цели, по которым трактаты были заключены, чтобы их не сдержать и нарушить, то никак не поможет при описании характера уверение, что это лицо верно соблюдало трактаты. Различных подобных несообразностей не избежал историограф. К общего рода замечаниям нужно прибавить и частное: в характеристике и описании дел Андрея Боголюбского и Даниила Романовича Галицкого нахожу не совсем изящное изложение и неясное понимание их великих подвигов. Но среди огромной массы разнообразных происшествий легко впасть в противоречия. Случается, что писатель забывает о том, что́ сказал, и не вполне предвидит то, о чем будет говорить. Охватить целое и везде быть господином его – немалое искусство. Наши историки, так разнообразные в рассказе и изложении и столь замечательные в этом отношении, в целости изложения и т. д.[195]
В-четвертых: «…и присоединениями увеличилась Польша. Как она была ослаблена и поколеблена в домашних раздорах, так начинает новый рост новым соединением. Но вся связующая нить исторического единства у Карамзина становится идеальною, у Нарушевича это прямая последовательность.
Любовь к истине, несомненно, обоими и т. д.»[196]
В части о сохранении истины. В-пятых: российский историограф не заботился о сильном беспристрастии и потому изображает действительность не в наготе, а в некотором убранстве. Несомненно, что в нравственном отношении она всякому понравится, но, по другим причинам, необходимо должна произвести различные впечатления. Случается, что этот покров сохраняет в целости выражение и силу правды, несмотря на яркость красок, какими иногда прикрываются события[197].
В-шестых: …рыцарская честь не безызвестна Рюрикам. От этого места следующие слова (здесь обращая речь к тому, как они разукрашены понятиями времени) выбросить и сразу перейти к следующему параграфу, начиная от 2. Национальное чувство[198].
На этот раз пусть этого будет довольно, только еще поручаю вашей благосклонной памяти то прибавление с заметкой и цитатами из Шлецера и кого-то еще, что в прежнем письме послал. Этой заметки наскоро не могу найти у себя, но надеюсь, что вы ее не забросили.
Промедлением напечатания второй статьи моей рецензии я весьма доволен, так как я до сих пор не мог подготовить третьей. Помимо многочисленных размышлений, помимо образов, заранее возникших в моем воображении, я едва написал один лист; столько явилось затруднений в проверке, разысканиях, что никаким образом я не мог поспеть – так я занят работами по службе. Хотел было как-нибудь освободиться от них, чтобы закончить и забыть про эту рецензию, как явились непредвиденные затруднения, и вот опять они побуждают меня к более медленному и старательному продолжению работы над нею. Приходится затрагивать щекотливые вопросы! Постоянно опровергать мнения Карамзина. А увязнув, нужно продираться дальше.
Вероятно, г. Сенковский ожидает ответа на свое длинное письмо и еще бо́льшую книгу, но, однако, не скоро дождется. Пока же объявляю, что я никогда не слышал, чтобы Хвалынское море было Азовское; я всегда знал, что это Каспийское; во-вторых, никогда я не писал, что славяне пришли из Азии, разве тогда, когда вышли из Ноевого ковчега, что меня не касается. Я знаю славян оседлых на одном месте, носящих шаровары так, как носили в Персии и Ассирии, под названием сарабари, и играющих на бандуре, похожей на ту, какую под именем бандуры употребляли в Ассирии. Об этих любопытных вещах не нахожу у г. Сенковского. Но теперь не так делаются исследования о начале народов, есть совсем другие приемы, не те рецепты, которыми полна книга г. Сенковского и которые иначе должны быть понимаемы и ничего не могут свидетельствовать против истины и существования народа. Постараюсь сообщить г. Сенковскому мое исследование о начале славян; не найдет он в нем никакого хвастовства, но искреннее разыскание истины[199].
Взаимной нашей памяти доброжелательный слуга
Лелевель Иоахим.
14. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
21 апреля 1823 г.
Тадеуш Булгарин поздравляет вас, милостивый государь, с праздником и осмеливается напомнить обещание, что на Святой критика на Карамзина будет окончена. Как трава дождя, как жиды Мессии, так Булгарин ожидает критики. Этот же Тадеуш Булгарин посылает тысячи просьб, падает на колена и, возводя руки к небу, молит и просит о критике. Сжальтесь надо мною!
15. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
[15 ноября 1823 г.][200]
Имею честь вас уведомить, что продолжение критики Вашей принято с большим энтузиазмом, как и первая часть. Философские и научные замечания Ваши и глубокое изучение труда Карамзина доставили вам всеобщую известность. Не знаю, понравилось ли вам мое разделение критики, я делал так, как нужно для публики, которую я хорошо знаю.
Я не изменил ни одной Вашей мысли, не прибавил ни одной своей. Из писем я включил прибавления, как мог их понять, – это был ужасный труд, и мы с Сенковским едва могли отыскать надлежащие места. Цензура вычеркнула только «не стало Польши и Нарушевича» и еще пару фраз об участи Польши. Вы, вероятно, прочитали в обществе мои извинения, польская честь и наша исключительность дозволяют мне надеяться, что вы будете продолжать критику, которую, согласно желанию Вашему, обещал я дать своим читателям. После всего того, что я писал в своем журнале о Ваших трудах и направлении, надеюсь, что вы не захотите моей погибели, так как в случае недоставления критики я прекращаю издание журнала, но слава Ваша, честь и любовь к наукам утверждают меня в надежде скоро увидеть продолжение, которого ожидаю как жиды Мессии.
С глубоким уважением и искренней преданностью до гроба Ваш, милостивый государь, нижайший слуга Т. Булгарин
16. И. Лелевель Ф. В. Булгарину
25 ноября 1823. Вильно.
Когда я уже собирался отправить мои дальнейшие опусы, получил ваше письмо, которым извещаете о благосклонном принятии моих заметок единственно с целью побудить продолжать критику.
Опущенные места я посмотрел и не предвидел, что заслужат то, чтобы их выбросили. Но что ж делать, когда иначе нельзя? В результате моя мысль стала немного куцей. Прибавления, посланные после, вошли в свои места. Что я читал до сих пор, вполне отвечает моим мыслям, по крайней мере, не могу судить, насколько перевод мог уклониться. Жалею только одного слова – когда я говорил о слоге Нарушевича, сначала сказал о силе слога, а затем о мужественном языке, им употребляемом, а слово мужественный исчезло в переводе и заменено словом сила. Но и это ничего не значит.
Разделения и заглавия, которые вы сделали, не вполне меня удовлетворяют. Но и это ничего не значит. Я все-таки вам благодарен за благосклонное принятие моих писаний и столь серьезное к ним отношение.
Теперь вам посылаю, как недавно с Волыни, два сочинения о сарматах и аланах – не для вас, но для г. Юзефа[201], автора лехов-лезгин. О сарматах не кончено: я потерял последнюю главку. Ожидаю мнения г. Юзефа об этих двух маленьких из моих обширнейших и несравненно обширнейших исследований. Но только не такого а priori[202], какое я получил о славянах, а по прочтении и при более свободном для этого времени.
Третий кусок о Карамзине назовите как вам угодно, так как я не умею хорошо подбирать названия. Последующие мои статьи будут озаглавлены, как это видно из окончания этого третьего куска. Видишь, господин мой, что я думаю продолжать и что задумал я что-то весьма большое, пожалуй, и бесконечное. Если для вас неудобна слишком обширная рецензия, то напишите о своем неудовольствии, и я, согласно вашему желанию, сожму в более тесные пределы. Примечание, о котором вы говорите в своем письме, я читал и не понял. Читали и другие и хорошо мне не объяснили. То или иное объяснение будет в примечаниях – это пустяки. Скажите мне только, пан, не надоест ли «Северному архиву» слишком обширная рецензия, или скажите мне, когда надоест.
Лобойко много трудился для г. Юзефа, чтобы собрать ему полный комплект. Хорошо бы, однако, было, если б об институте и дальнейших обязанностях и судьбах были сообщены более верные сведения[203]. Много самых даровитых устрашаются поспешностью и неясностью условий службы. Хорошо бы знать, будут ли вакансии на следующий год после замещения их в нынешнем году? Сообщите это г. Юзефу и соблаговолите известить в письме ко мне.
И то заметил, что Нарушевич ославянен[204].
Мое почтение и поклон, благосклонному мне сердцу покорнейший слуга
Лелевель.
Окончив это письмо, я дочитал другой кусок, помещенный в № 20, и не могу промолчать, что был озадачен переводом на с. 160 слов – от ослепления политическими мнениями[205]. В определении я выделяю три пункта и не хотел быть критиком. Такой перевод может причинить мне неприятности.
17. И. Лелевель Ф. В. Булгарину
22 декабря 1823. Вильно.
№ 22 за 1823 г. «Северного архива» получил, повторяю мою благодарность за перевод, и за добавление цитат вам обязан. Жаль мне несколько мест, выпущенных в переводе, а именно тех, удаление которых привело к тому, что упомянуты не все характеристики Карамзина, которые я мог подметить.
Хотя я и читаю, что это «окончание», но надеюсь, что это «окончание» повлечет за собой обширные замечания[206], и полагаю, что вы получили присланный месяц тому назад кусок, в котором я так много написал о Ладоге и Новгороде.
Теперь посылаю четвертый кусок, прося: 1) мои рукописи, как третью, так и четвертую, вернуть мне назад; 2) уведомить меня – хорошо ли я делаю, что так широко распространяюсь? Может быть, вы желали бы, чтобы я писал более сжато? Прошу откровенно сообщить мне ваше желание. Несколько лиц, занимающихся древнею историей, как здесь в Вильне, так и в Варшаве, обрушились на Карамзина за времена короля Даниила[207]. Об этих временах уже и я хотел очень много писать. Пожалуй, они доставят мне больше материалов. Это наши ксендзы.
По поводу нового года посылаю мои пожелания всякого благополучия вам и дорогому г. Юзефу, которому кланяюсь.
Жалею, что там, где различаю civitates от castrów[208], не привел: 1) заглавия Софийского временника, недавно изданного канцлером[209], стр. … 2) места, которого теперь найти не могу, в котором говорится, что в городе Великого Новгорода есть два дворца. Эти места доказывают, что у славян город есть castron, и слово «место» употребляется не в нынешнем русском значении, но в старинном, которое сохранилось доныне и в польском[210]. Если найду цитаты, то, может быть, пришлю вовремя, но их ожидать нечего.
Г. Онацевич напоминает вам о Волынском летописце[211]. Как бы он мне был необходим для рецензии. Подбивает меня Онацевич не писать дальше, пока не исполните своего обещания. Не знаю, какое там у вас заключено условие. Если б, однако, оно могло быть исполнено, я бы очень этим воспользовался. Много ли стоило бы труда получить копию Волынского летописца?
Лелевель
18. И. Лелевель Ф. В. Булгарину
8 июня 1824. Вильно.
Слишком уже давно я к вам не обращался. Не знаю, сердитесь ли на меня за это или нет, но так как не получаю обратно моих посланных вам кусков, да притом последнего отрывка не нахожу в «Северном архиве»[212], то думаю, что нет ничего такого, что побуждало бы писать скорее. Вы мне обещали (может, в шутку) 60 писем (о них я вспомнил здесь в шутку). Но, может, дальнейший мой труд над Карамзиным сделался ненужным. Во время приближающихся вакаций я мог бы вам прислать значительную часть. Может быть, вы сердитесь на меня из-за проволочки, но если бы меня лучше знали, то простили бы. О том, что Погодин написал и меня на сем хотел поймать[213], в свое время и в своем месте будет сказано.
Г. Сенковскому я должен ответ и различные благодарности, но потому, что мне надо к нему писать много, то едва соберусь во время вакаций; пока посылаю поцелуй.
Это короткое письмо пишу наскоро, чтобы вновь положиться на вашу благосклонность.
Всегда с истинным почтением искренно доброжелательный и преданный
покорный слуга
Лелевель Иоахим
19. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
15 июня 1824 г.
Не имею слов благодарить за продолжение критики. Я так вам обязан, что не хватит целой жизни отблагодарить. В доказательство, какое впечатление производит ваше сочинение, прочтите в альманахе «Полярная звезда» на 1824 г. то, что сказано о вашей критике[214]. «Полярная звезда» раскуплена в три недели в числе 1500 экземпляров. Что же касается обширности сочинения, которой вы боитесь, честь имею уведомить, что чем больше, тем лучше, так как каждое ваше слово имеет цену и вес. О Волынском летописце, которым меня мучит Онацевич около двух лет, не могу сказать, откуда он взял, что его печатают и что его легко достать, даже у Румянцева его нет, есть только один экземпляр в Публичной библиотеке[215], но там запрещен доступ к рукописям. Онацевич чудак, вобьет себе что-либо в голову, не давая труда проверить. Я решительно нигде не видел Волынского летописца, а он меня осаждает требованием выслать его. Рукопись его возвращаю при случае: на этих днях один господин отправляется в Вильну. Я весьма уважаю и очень люблю достойного уважения и доброго Онацевича и рад получать его письма, но очень прошу, чтобы он не вкладывал в свои письма стихов Кохановского и чтобы не разогревал их патриотизмом, так как это вовсе не согласуется с моим образом жизни и с моим жребием. Я смотрю только в книги, а что делается на свете, не хочу знать. С нетерпением ожидаю вашего продолжения и прошу также разрешения кое-что, важное для края и обычаев, перелагать в иную форму. Я опустил цитату о слабом писателе Нехачине, так как она не имеет ни малейшего значения[216], в остальном перевод, кажется, верен[217].
С глубоким уважением имею честь быть навеки вечный слуга
Т. Булгарин
NB. Прошу уведомить Контрыма, Онацевича, Шидловского, чтобы они мне не рекомендовали виленской молодежи, потому что с виленской молодежью больше беды, чем толку. Я решительно ни одного из студентов принимать у себя не буду, Бог с ними, а нам, спокойным литераторам, следует от них сторониться.
20. И. Лелевель Ф. В. Булгарину
[Конец 1824 г. (после 14 августа)]
Писать, что тут делается! Писать рецензию! Я не сдержал свое обещание, потому что предвидел, что настанет минута, когда у меня будет больше свободного времени, чем хотелось бы, а у меня было много неотложных дел, которые нужно было сделать. Теперь будет какой-никакой отдых, так как мало возможностей продолжать работу. Ничто не сможет компенсировать мне утраченную должность. Лобойко похвалялся, что говорил обо мне в Петербурге; но догадываюсь, что это басни[218]. Повторяю, я остро переживаю потерю своей должности не из-за положения, не из-за почестей, но из-за того, что найденные пути в работе отрезаны, что, потратив лучшую часть своей жизни, вижу, что открывшиеся предо мной пути перекрыты, что единственные в моей работе удовлетворение и утешение исчезли. Я чуждался посторонних дел; только из-за неотменимых обязанностей я сотрудничал с другими; только из-за необходимости я присоединялся к другим университетским интересам; только наука была моей целью. И, повторяю, утрата моей должности в Вильно ничем не может быть заменена и ничем иным вознаграждена быть не может. Но все же я не перестану читать и анализировать Карамзина. Пока могу, хочу сдержать свое обещание. Только на мои писания найдется другой Погодин, который будет обвинять меня в незнании каких-либо русских сочинений, как он обвинял в том, что я не упомянул о некоторых из них, изданных в Москве, которых не было в Вильно. В Варшаве их будет еще меньше! Но я буду писать, только подбодрите меня и сообщите, хотите ли, чтобы я продолжал писать. Вы однажды обещали прислать мне 60 писем; их, видимо, никогда не существовало! Я надеюсь, что вы напишете мне несколько слов, если захотите продолжения, и пришлете обратно мои статьи, которые у вас и уже напечатаны. Пожалуйста, отправьте их в книжный магазин пана Завадского, и я обязательно их получу. Теперь будет важный кусок, возможно, слишком обширный, – о феодализме. Я думаю, что смогу отправить его из Варшавы. Разорение моего хозяйства в Вильно, моих мастерских по гравировке, печатанию, письму, а также книг занимает меня в данный момент. Имея все это в виду, из разорения посылаю вам первый том отечественной истории[219], возможно, вы взглянете на него и вспомните, что, когда я покидаю Вильно, я предлагаю Монарху и Литве доказательство моего трудолюбия и усердия.
Кланяюсь и обнимаю уважаемого Сенковского. С искренним уважением, ваш покорнейший слуга
Лелевель
21. И. Лелевель Ф. В. Булгарину
6 января 1829. Варшава
Письмо и два экземпляра вашего сочинения передал обществу и президенту общества[220]. Только я испытывал искушение не дать президенту экземпляр прекрасных ваших сочинений и оставить себе, так как старый наш президент только гравюры в них посмотрел. Дать отчет о ваших сочинениях был назначен Лукаш Голембиовский. Он высказал свое мнение с обыкновенною сладостью, радуясь тому, что в них нашел польского или славянского. Когда наступило время выдвижения кандидатов, я, согласно правилам, написал мотивы и вместе с другими коллегами предложил вас в число кандидатов. 4 января, в воскресенье, происходило избрание, и я спешу вас известить, что громадным большинством, почти единогласно, в число членов-корреспондентов принят Тадеуш Булгарин. Примите это известие от своего коллеги, помнящего о вашем благосклонном внимании. Если есть у вас время, то напишите в общество или к президенту, что об этом узнали от меня, и присовокупите какой-нибудь комплимент обществу. Чем скорее обратитесь – тем скорее вышлют диплом.
Благосклонный коллега и слуга
Лелевель Иоахим
22. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
12 февраля 1829 г.
Первое известие о моем избрании в члены Общества друзей наук получил в Вашем письме. Без лести, Ваше старание немало содействовало и самому выбору. Посылаю вам искреннюю благодарность за это доказательство дружеского расположения, удержать которое далее будет для меня приятным старанием. Выбор общества, столь близкий к единогласному, превзошел все мои ожидания; без лести, на мне вы представили доказательство, что стараетесь поощрить и заохотить к труду и далеко живущих, и пишущих на других языках земляков своих. Сегодня же пишу в общество и к достопочтенному президенту[221], но кроме того прошу вас вторично выразить мою благодарность и уверить, что я не упущу ни малейшей возможности заслужить благосклонность моих новых товарищей и доказать им, как я высоко ценю оказанную мне честь. Г-ну Голембиевскому за его лестное мнение о моих сочинениях приношу также благодарность. Позвольте мне надеяться, дорогой товарищ, что с настоящего времени я буду иметь более возможности возобновить вам выражение истинного почтения, с которым, а равно глубоким уважением и искренней привязанностью имею честь быть уважаемого товарища нижайшим слугою
Т. Булгарин
23. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
28 февраля 1830 г.
Примите благосклонно мое новое сочинение![222] В цитатах найдете свое имя[223]. Это верная картина духа и характера того века, по преимуществу по отношению к России. Историческая часть обработана как история. Роман этот принят с восторгом, в неделю разошлось 2500 экземпляров и печатается второе издание. Русские писатели на меня за это сердятся, – не моя вина.
Свидетельствуя глубокое уважение и поручая себя Вашей памяти, нижайший слуга Т. Булгарин
24. И. Лелевель Ф. В. Булгарину
Варшава. 22 апреля 1830 г.
Любезный коллега.
Дорогой твой подарок я получил. Поздравляю и бесконечно радуюсь, что читатели в России могут оценить твой талант. Пользуйся им, коллега, на славу себе, твоему народу и землякам, которые гордятся тобою. Наши переводчики начинают твое сочинение расхватывать меж собою, жаль, что ты еще не попал на достойного себя – и Радецкий, и Микульский не передали «Выжигина» как следует[224], а от Бучинского[225] невозможно и ожидать, чтобы хорошо исполнил[226]. Впрочем, я уверен, что у нас «Димитрия» будут расхватывать. Но зачем пан сделал его таким негодяем. Благодарен тебе, коллега, за память, храни меня в своем сердце и будь уверен в постоянном моем почтении и доброжелательности.
Слуга покорнейший
Лелевель Иоахим
Письмо А. М. Фадееву
Андрей Михайлович Фадеев (1789–1867) – историк и этнограф; управляющий конторой иностранных поселенцев в Екатеринославе (1817–1834), член Комитета иностранных поселенцев южного края России (1834–1837), главный попечитель кочующих народов (в Астрахани, в 1837–1839), управляющий палатой государственных имуществ в Саратове (1839–1841), саратовский губернатор (1841–1846), член совета Главного управления Закавказского края и управляющий местными государственными имуществами (1846–1867). Автор «Обозрения иностранных колоний в Новороссийском крае», опубликованного в «Северном архиве» в 1823–1824 гг., «Воспоминаний» (Одесса, 1897. В 2 ч.), а также оставшихся неизданными «Очерков статистического описания Саратовской губернии».
Благосклонное письмо ваше (от 15 февраля, из Екатеринослава) я получил и чрезвычайно обрадовался, что узнал почтенного сочинителя статьи, украсившей мой журнал, о котором я относился с похвалою совершенно беспристрастно, ибо не знал имени[227]. Крайне сожалею, что не могу по вашему желанию остановить печатание, ибо у меня все уже набрано вперед, а потому, если вам угодно будет украсить снова и обогатить мой журнал вашими прелестными статьями, то можно напечатать в виде дополнения, с такого-то по такой-то год. Это будет еще замечательнее, ибо публика будет видеть и прежнее и нынешнее положение того края. Статьи вашей ожидаю как жиды Мессии, ибо в истинности оценения ваших сведений вы могли быть удостоверены, когда я вовсе не имел чести знать сочинителя «Обозрения колоний»[228].
С истинным высокопочитанием и совершенною преданностию честь имею пребыть, милостивый государь, вашим покорнейшим слугою
Ф. Булгарин, издатель «Северного архива»
1824 г., 29 марта
СПб.
Письма П. М. Строеву
Павел Михайлович Строев (1796–1876) – историк, археограф, ординарный академик Петербургской академии (1849); печатался в 1825–1827 гг. в «Северном архиве» Булгарина.
1
Не знаю, что делать, сижу, пригорюнившись, и пою, раздумывая о вас: «Чем тебя я огорчила?»[229] От вашего выезду из Питера ни одной грамотки не пустили ко мне. За что гнев и немилость? Я люблю вас душевно и почитаю искренно. Вам я обязан прекрасною статьею[230], но в миллион раз более знакомством В. Д. Сухорукова[231], с которым я искренно подружился[232]. Что это за человек! Что за душа! Что за ум! Ангел, и полно. – Пожалуйста, не забывайте меня и украсьте «Архивец» вашими жемчужинами, сиречь статьями. Тряхните карманом[233]. – У вас, верно, богатый запас, а поделиться, право, не грех. – Не знаю, получаете ли мой «Архив» – но я знаю, что посылаю к вам. Читайте, но не кляните многогрешного.
С истинным почитанием и совершенною преданностью честь имею пребыть, милостивый государь, вашим покорным слугою
Ф. Булгарин
29 марта 1824
СПетерб[ург]
2
Во всех сношениях искренность должна руководствовать людей честных и правдивых: это знак уважения взаимного. По совести должен я вам сказать, что присланные вами статьи, по моему мнению, не имеют той важности, какую вам угодно было дать им в притязаниях на ответ. О челобитной полковника Дейдута – вы говорите: «Акт интересный для будущего жизнеописания сподвижников Петра Великого». – Помилуйте! Что за сподвижник Дейдут? Какое сродство имеет бродяжническая его жизнь с русской историей? – Статистика Владимирского наместничества от 1792 до 1796 годов не имеет никакой занимательности. У меня целые ящики набиты этими статьями историческими, присланными подьячими из разных мест. Печатать этого я не хотел и не стану. Хорошо было бы, если б эта древняя статистика напечатана была бы с новою с нынешнею, но говорить читателям, «что любопытно было бы сравнить эту старь с новыми известиями», значит просто насмехаться над их добродушием. Наше дело сравнивать, а не читателей!
Вот вам, почтеннейший, мое и Н. И. Греча суждения о присланных статьях: мы душевно уверены, что вы о них так же думаете, ибо знаем ваш ум и познания.
Как вы заняты службою и делами, то не угодно ли переменить условия сотрудничества. Мы вам предлагаем 40 рублей за печатный лист оригинальный или за исторические извлечения, примечания, критику и т. п. Этого не даст ни один книгопродавец, а между тем мы не можем поступать иначе. Наши местные сотрудники во всем смысле слова наполняют журналы: за две же или за одну статейку в год мы не можем платить 1200 рублей. Рассудите сами и отвечайте искренно и без гнева: мы вас всегда любили и уважали и потому говорим правду-матку[234].
Статьи имеем честь препроводить обратно.
Надеюсь я, и Н. И. Греч, что искренное объяснение не расстроит нашего доброго согласия: деньги счет любят.
С душевною преданностью честь имею пребыть, милостивый государь, вашим покорным слугою
Ф. Булгарин
24 марта 1826
СПб.
3
Почтеннейший Павел Михайлович! Что вы забыли меня? Приходите, пожалуйста, сегодня обедать. Мне нужно кое-что переговорить с вами.
Ваш верный
Ф. Булгарин
18 января 1830
Суббота[235]
Переписка Ф. В. Булгарина и П. А. Муханова
Петр Александрович Муханов (1799–1854) – историк и литератор, приятельствовавший с Булгариным и печатавшийся в «Северном архиве»; в 1824 г. он поместил там три статьи: «Новейшие статистические сведения о Курской губернии» (№ 10. Подп.: П. М.), «Письмо из Киева о найденных там древностях: (К А. О. Корниловичу)» (№ 11), «Новейшие статистические известия о Могилевской губернии» (№ 19), кроме того, он предоставлял Булгарину архивные документы для публикации.
1. Ф. В. Булгарин П. А. Муханову
Сейчас я получил через Рылеева присланную тобою статью Путешествие Цыкулина и проч.[236][237] Я получил от тебя столько добра, что если б посвятил жизнь Мафусаила[238] на отблагодарение, то и тут бы не успел. Верь, что умею чувствовать цену твоей дружбы и готов тебе доказать как хочешь. К Погодину и Калайдовичу буду писать со следующею почтою. Рад платить за статьи, но верь чести, что доходы «Север[ного] архива» не так велики, как многие предполагают. Я иду без интриг, и меня не поддержит какое-нибудь сословие – а сам же как силою Высшего держуся. Но что могу, сделаю. С Рылеевым мы вчера жестоко поссорились[239] и, кажется, навсегда. Мне кажется, что он виноват противу меня и крепко. Но это мне не помешает почитать его всегда добрым и честным человеком и любить заочно. – Ни говорить, ни писать противу него не стану дурно, ибо во мне есть еще кроха совести. Я не почитаю всех тех дурными, с которыми поссорюсь, ибо я сам болван порядочный, горяч, часто бываю дерзок: это физика – много крови.
Ты у нас записан в книгу[240], а журналы тебе не высланы, потому что ты так окосмополитился, что мы не знаем, куда пересылать – в Москву или Киев?[241]
Ты ко всем пишешь, а ко мне ни слова – пожалуйста, напиши словцо. Пошлю «Талию»[242] и три журнала.
Танта тебе кланяется. – Лена[243] целует заочно. Тебе ее не узнать, похорошела, выровнялась, развилась и всякий день более меня привязывает к себе добротою своею.
Греч тебя всегда любит и вспоминает.
Г. Полевой, не знаю, по каким расчетам, а 1-й нумер своей телеграфической машины[244] крепко задел меня – и неблагонамеренно и непристойно. Сам писал ко мне и Гречу, чтоб наблюдать дружбу и мир, и первый бросил навозом в лицо[245]. Я издавал «Литер[атурные] листки, журнал нравов и словесн[ости]». Я объявил, что не буду помещать переводов. Он решительно сказал, что у нас не было ни одного умного наблюдения нравов, что все это смешно, глупо, незамечательно[246]. – Я не стану ни отвечать, ни писать критик на «Телеграф»[247], который сам издатель называет совершенством в введении, – найдутся и без меня молодцы – ибо первый нумер возбудил чувства негодования несносным самохвальством. Пусть г. Полевой ругает меня сколько угодно в угождение Кюхельбекеру, Одоевскому[248] и достойному своему славителю Воейкову[249]. Кюхельбекера, невзирая на его глупую противу меня эпиграмму[250], всегда почитаю умным и благородным человеком – его излишняя раздражительность вредит более ему, нежели себе. Я бы первый устремился к его благу, если б мог. Об Одоевском слышу тьму хорошего от Грибоедова, уважаю его и надеюсь, что из него будет прок, как молодость прокатит. Воейкова всегда буду почитать гнусным подлецом – извергом – Ванькою Каином литературы – а с Полевым не намерен ссориться ни в журналах, ни на деле. – Он себе лучший враг и без меня составит для себя воейковскую атмосферу. Филимонов порассказал нам здесь об нем чудеса[251] – и верить не хочется для чести человечества.
А «Телеграф» – совершенство и по слогу, и по выбору, и [по] новости новостей.
Прости, мой ангел, люби меня, как я тебя. С Корнилой[252] мы всегда друзья и сотрудники. Кроме того, у нас всего десять человек постоянных сотрудников и лихих работников: спроси у Рылеева, он всех знает, и не думай, что хвастаю. Письма Полевому не показывай и ничего не говори. Я хочу, чтоб он не знал даже о моем существовании. Пусть ругается – теперь не собьет меня с ног, а мне совестно нападать на …..
19 января 1825
СПб.
Ф. Булгарин
2. П. А. Муханов Ф. В. Булгарину
Киев. 16 февраля [1825 г.]
Любезный Булгарин, благодарю тебя за письмо твое, которое, совершив путешествие, подобное добродушному Цыпульскому[253], наконец прибыло в Киев. Подвиги Цыпульского приобрел я партизанским образом в Москве… и если ты хочешь сделать доброе дело, то отпечатай несколько экземпляров особо и пусти в продажу в пользу бедного русского Жоконды[254], у которого отечественными морозами отнято средство странствовать – сиречь… отморожены пальцы… он слишком легко оделся. Отдай Сленину на продажу и, что будет выручено, отошли в Москву Степану Дмитр[иевичу] Нечаеву, который там записной благотворитель.
Благодарю тебя за обещания доставлять мне три журнала журналистов-близнецов[255] и прошу тебя присылать их в Киев, а в знак благодарности к твоим щедротам и к тому, что ты вспоминаешь иногда киевского отшельника, посылаю тебе письмо знаменитого Ломоносова к Ив. Ив. Шувалову. Прошу тебя напечатать оное в одном из журналов и при оном приложи объявление, не именуя меня[256].
В бытность мою в Москве Полевой познакомился со мной, – мы говорили о тебе, – и я знаю, что он совершенно хотел сохранить дружбу и мир с вами, как по доброму прежнему знакомству, так более из политики, из расчета, чтоб его не задели. Я знаю даже, что он много делает, чтобы усмирить гнев издателей «Мнемозины», ибо они сильно восстали на тебя, вооружились перьями и злыми намерениями, – и Полевой старался их унять. Жаль, любезный друг, что от физики своей, от многокровия, – слишком решительно, откровенно и даже дерзко напал на них и из острого словца ты сказал нестерпимую грубость Одоевскому и Кюхельбекеру, привел в насмешку публично его несчастия, которых виною единственно его благородная душа. На кавказского воробья не постыдился напасть кавказский проконсул[257]. Зачем же в литературных битвах напоминать гонения, почти всегда несправедливые, и мщение, всегда отвратительное и постыдное, когда мстит сила на человека беспокровного. Не думай, чтобы я омосковился и хотел тебя укорять, чтобы выставить других. Я знаю их обоих. Одоевский (кн. Вл[адимир] Фед[орович]) молодой человек, любящий учение, без разбору, всякого рода, – философию, литературу, медицину и генерал-бас[258]; у него рано рука зачесалась, – черт дернул, – стал писать, и поэтому часто в его повестях говорится о черепе и жилах… Но Кюхельбекер человек благородный, с душой, с странностями и с горем… вот заслуги и право на уважение, Впрочем, Полевой за все берется, во всех имеет нужду, его, может быть, можно будет осадить, чтобы молчал. И, не открывая ему нашей переписки, посоветую не задевать вас и не дразнить близнецов[259], которые хороши, покуда не раздразнены и не рассердились.
Весьма сожалею о твоей ссоре с Рылеевым; нельзя ли помириться? Жаль мне особенно потому, что ты, сколько я вижу из твоего письма, имеешь о нем справедливое мнение, – и, уважая друг друга, вы ссоритесь.
Корниловичу весьма кланяюсь и прошу извинения, что по сию пору не писал, но был весьма занят; в Москве сестру замуж отдавал, Журнал Военный издавал[260], объезжал свои владения, – и другие причины; но моя Herzlichkeit[261] к нему не переменилась. Скажи, чтобы прислали «Старину»[262]. Напрасно ты думаешь, что Полевой с Воейковым в дружбе. Я знаю, что в «Телеграфе» будет даже статья «Литературный Макар» на Оленина и на него[263]. Впрочем, Бог знает…. У Полевого нет оседлости[264], зато его легко оседлать. Т[анте] и Линхен кланяюсь и надеюсь летом на Черной речке есть вашего супу. Преданный тебе Петр Муханов.
Письма М. П. Погодину
Михаил Петрович Погодин (1800–1875) – историк, писатель и журналист. Он познакомился с Булгариным в декабре 1825 г., в 1826 г. печатал свои статьи и переводы в «Северном архиве». С 1827 г., когда Погодин стал издателем журнала «Московский вестник» (выходил по 1830 г.), где печатались отрицательные отзывы о Булгарине, отношения их стали портиться. Тем не менее в конце декабря 1827 г. Булгарин дал обед в честь приехавшего в Петербург Погодина, а в 1830 г. Погодин поместил в «Северной пчеле» «Письмо Москвича к приятелю в С. Петербург, о холере» (№ 142. Без подп.). В дальнейшем неоднократно в переписке высказывался отрицательно о Булгарине [265] , но печатно против него не выступал.
1
Известившись от книгопродавца Смирдина о вашем прибытии в СПбург, я вознамерился тотчас просить вас пожаловать ко мне, как для переговоров в рассуждении публикаций вашего альманаха[266] (о котором объявление я получил поздно), так и по другим делам. Если вы привезли с собою какие-либо исторические рукописи, то, пожалуйте, привезите ко мне, хоть на показ: мы можем сделаться между собою[267]. Как я теперь ужасно занят по причине отъезда некоторых моих сотрудников, то и не могу выезжать со двора, когда мне угодно, а потому и прошу покорнейше пожаловать сегодня утром до 11 часов, чем обяжете с истинным почтением и преданностью пребывающего навсегда, милостивый государь, вашего покорнейшего слугу Ф. Булгарина.
25 декабря 1825. СПб.
Жилище: Большая Офицерская, что у Синего моста. Дом Струговщиковой, второй от угла[268].
2
Письмо ваше от 5 февраля с удовольствием получил, но не получал всех статей, означенных в оном, а именно: «О козарах, из Еверсовых изысканий»[269]. Вы, верно, забыли вложить в пакет.
Все присланные вами статьи прекрасны и будут напечатаны, исключая Шлецеровой статьи «Изменение людей», которая уже была несколько раз напечатана по-русски, а мы помещаем только то, чего еще не было по-русски. К тому ж и нынешняя цензура не поняла бы остроумных шуток Шлецера и его веселого образа изложения. Прикажете ли возвратить сию статью? Что касается до статьи о восточной литературе[270], то это золото, а не статья. Мы[271] с удовольствием соглашаемся заплатить за нее по той же цене, как согласились с вами, и впредь уполномочиваем вас, почтеннейший Михайла Петрович, доставать для нас подобные дельные статьи, за деньги. Только дельные! Эта статья пусть служит образцом. При сем должны вас уведомить, что мы не можем платить за переводы, ибо имеем своих переводчиков слишком много; за повести, ибо за повести платим бывшим издателям литературных прибавлений к СО[272], и это их дело; за критики ни полушки! Словесность (Litterature, proprement dite[273]), изыскания (Forschungen), критические исследования, объяснения, история, статистика, этнография, оригинальные путешествия и прочее сему подобное берем охотно за деньги, если будет так мастерски написано, как статья о восточной словесности.
Письма Суворова не знаю, какие были напечатаны, – справлюсь.
С первою или второю почтою получите уведомление, как и от кого получать деньги, по требованию вашему, в Москве. Мы рады делиться малыми нашими доходами с почтенными литераторами, но только с пчелами, а не с трутнями. Вы лучше знаете московских ученых, и потому надеемся на вас как на каменную стену!
Мы с Гречем часто вспоминаем вас: вы очаровали нас своими познаниями и скромностию. Надеюсь увидеться – я намерен быть в Москве на коронацию нашего доброго царя, чтоб описывать и посылать в «Пчелу» церемонию[274]. – К тому же я ни разу не был в Москве. – Кланяюсь милому нашему Строеву. Он ужасно ленив писать. М. Т. Каченовскому – также челобитье – он забыл обо мне.
С истинным почтением и преданностью честь имею пребыть, милостивый государь, ваш покорный слуга Ф. Булгарин
18 февраля 1826 год. СПб.[275]
3
Условие с вами соблюдается и относительно переводов; но это именно касается до одних вас, потому что вы (как сами изъясняетесь в последнем письме) будете переводить одно важное, любопытное и с примечаниями. Что же касается до других, то мы не можем согласиться, ибо платим и без того множеству переводчиков. С вами другое дело: от вас получим и оригинальное, и к тому же, зная вас, ваш благородный характер и правоту, надеемся, что вы нас более потчевать будете оригинальным, для успеха наших изданий. О статье Шлецера, посмотрим. Нельзя ли перевод статьи Расмуссена о сношениях арабов с скандинавами и Россиею взять за 200 отпечатков?[276] Право, мы не так богаты, чтобы платить по 40 руб. за лист перевода! С сею почтою посылается приказ Ширяеву выдать вам деньги по требованию. Заплатите автору статьи о восточной словесности и попросите его, чтоб он подарил публику, а нам продал еще что-нибудь столь же прекрасное[277]. Цензура напакостила у него в статье несколько, а именно в отношении еврейской словесности, Моисея и Магомета.
О письмах Суворова не имел еще времени справиться, что напечатано. Денег для себя возьмите, сколько надобно: с вами, верно, можно и вперед считаться. В ожидании милых ваших писем и статей честь имею пребыть, милостивый государь, ваш покорный слуга Ф. Булгарин.
24 марта 1826.
NB Корректурных листов Греч не имеет более, но вскоре пришлет 1[-ю] часть «Грамматики»[278]. Журналы будете получать от Ширяева.
4
Я получил ваше письмо с тремя статьями и крайне удивился упреку вашему, что вы не видите статей своих напечатанными в наших журналах. Все, что выходит из-под пера вашего или что одобрено вашим вкусом, для нас драгоценно. Я поныне получил от вас: 1. О Кирилле и Мефодии; 2. О казарах; это напечатано в «Архиве»[279]; 3. О изменении людей; напечатано в «Дет[ском] собеседнике»[280]; 4. О восточной литературе; напеч[атано] в «Сыне Отеч[ества]»; 5. Писем Суворова одних только не напечатано поныне, потому что их взял поверить г. Фукс[281]. – Нынешние три статьи также тиснем и с благодарностью[282].
Я ассигновал вам деньги на имя Ширяева и поныне не получил от вас уведомления о получении оных – о чем прошу покорно для поверки наших счетов с книжниками.
Вы желали, чтобы я прислал что-нибудь вам для вашего альманаха[283]. Признаюсь, хотя я завален работою по четырем журналам и, кроме того, занимаюсь (между нами будь сказано) изданием моих сочинений, в нескольких отдельных томиках[284], для которых кое-что должен приделать новое, хотя сам беден – но с вами делюсь последним. Посылаю к вам пиеску, которую я берег для нового издания моего маранья, пиеску, к которой у меня особенно лежит отеческое сердечко, тем более, что она полюбилась другу моему А. С. Грибоедову, говорившему мне всегда правду в глаза. Надеюсь, что цензура ничего не помарает, потому что у нас эта статья была уже одобрена. Прошу вас об одном: ничего не переменять, сохранить мои знаки препинания, точки и проч. и, наконец, не ошибиться в поправках и перестановке слов, означенных сверху нумерами. Если бы присылка мне корректуры не остановила издания – славно было бы! – Я бы в тот же день отправил назад.
Если статья вам не понравится, благоволите отослать обратно – это меня нимало не оскорбит – но не сваливайте греха на цензуру, как случается с нашею братьею, журналистами. Во всяком случае, прошу вас покорнейше отвечать мне тотчас по получении сего письма и прислать окончание исторической критики[285], которое вы обещали.
Прошу вас покорно узнать, как зовут по имени и отчеству г. Ушакова, который украшает иногда наши журналы прекрасными своими произведениями. Я хотел бы войти с ним в переписку, но, не зная имени и адреса, – не могу это сделать[286].
Что делает добрый, милый, умный и ученый Строев, которого я люблю и который на меня сердится. Несколько присланных им малых, но дорогих статеек лежат у меня без употребления. Старая цензура запретила их. – Жду, что скажет новая[287]. – Новый комитет откроется в половине октября[288]. Обещают благоразумие – боюсь, чтоб конец этого слова не вышел с другим кратчайшим началом[289]. Впрочем, генерал Карбонье человек умный и добрый – мы надеемся, что он полюбит общее благо, славу Государя и отечества и защитит бедную литературу от невежественных когтей цензоров, на которых поныне не было ни суда, ни расправы, ни апелляции! Простите, почтеннейший и любезнейший Михаил Петрович. – Я с первого знакомства полюбил вас душевно и не изменюсь в чувствах – но вы вспоминайте почаще обо мне – и снабдите статьями для «Архива» – крайне обяжете!
Извините меня перед Строевым, что я не писал к нему. Мне писать письма – смерть. И это письмо – кража времени от журналов. Воспользовался головною болью, чтобы напороть к вам – и устал до смерти. Простите!
Весь ваш Ф. Булгарин
СПетербург. Сентября 27 дня 1826.
NB Что Полевой? Утолил ли злобу свою противу меня или все еще пышет местью и бранью?[290] Я для него служу фокусом, в котором сосредоточиваются все лучи его гнева и злобы противу целого мира! Удивительно! – Кто ни пишет противу – я все виноват.
NB NB Если б вам пришлось цензировать мою статью в Петербурге для вашего альманаха – в таком случае перепишите ее, но не подписывайте в рукописи моего имени, а имя тиснете после. Эта статья была одобрена старою цензурою. В новой цензуре у меня есть личный враг, вроде Полевого, Анастасевич[291], который, может быть, захочет мстить мне. Мои журналы не будут у него – но при случае он, верно, захочет потормошить меня.
О сем обстоятельстве уведомьте меня – где будете цензировать.
5
СПб.
Вспомните, почтеннейший, ту минуту, когда я предложил вам сотрудничество. Вспомните, что вы обещали доставлять нам оригинальные статьи по сороку рублей за печатный лист, и между прочим несколько переводов. Я сказал, что во всем полагаюсь на вашу деликатность и надеюсь, что вы не будете помогать нам одними переводами. Теперь, когда нам должно кончить расчет и условия, сосчитайте, почтеннейший, много ли вы прислали оригинального, исключая статьи о восточной словесности г. Ознобишина.
Удерживаюсь от всяких комментариев и честь имею объявить вам на ваше требование о возвращении ваших статей, как писать историю географии[292] и о первых метах Шлецера, что они находятся не у меня, а у Н. И. Греча. Он прямо отвечал мне, что начала статей без конца никогда не печатает, а потому ожидает от вас окончания оных. Он же прибавил, что статьи из Риттера о прозябаемых и проч. вовсе не намерен принимать в счет нашего условия, ибо [за] перевод из старой книги нельзя платить по сороку рублей, и то без нашего выбора. Для переводчика и та выгода, что мы поместили ее предварительно до выхода в свет книги[293]. Что касается до вашей статьи о русских[294], то должно сознаться, что издавать книгу и особенно[295] продавать отпечатанные листы почитаю я таким сотрудничеством, на которое я никогда не решился бы!
Но у всякого свои правила, и я, невзирая на все это, ожидаю от вас окончательного с нами расчета и желаю вам всяческих успехов на поприще журналиста[296], будучи готов содействовать вам всеми зависящими от меня средствами. Я уверен, что вы, будучи журналистом, станете требовать от своих сотрудников гораздо более твердости в слове и в исполнении обещаний. Вы видели, как я с вами поступал; на первое востребование сообщил вам мою статью для альманаха и вовсе не полагал, чтобы наше сотрудничество кончилось присылкою нескольких переводов из книг, вами переводимых. – Но дело сделано, я не ропщу и, будучи чужд всяких неприязненных чувствований, напротив того простираю вам руку для дружеского союза к общему благу на поприще словесности. Только по моей опытности и старшинству в летах осмеливаюсь дать совет, а именно, что аккуратность в денежных расчетах и добрая вера должны быть главными качествами журналиста, который примером своим должен водворять проповедуемую им нравственность и в молодых писателях возбуждать к себе уважение. Объявление ваше, как мне сказывал Кеппен, что вы будете платить по сту рублей за лист – есть несбыточное дело! Поживете, увидите. Извините за откровенность мою. Это господствующее качество моего характера. Я так взрос, так и состареюсь. Я не могу ничего носить на душе неприятного – что думаю, выскажу; душе легче, и я спокоен[297]. Этим я нажил себе врагов, но имею зато истинных, пламенных друзей. Уверяю вас честью, что я противу вас теперь ничего не имею и готов помогать вашему журналу. Да будет проклята зависть и ее поклонники! Будьте здравы!
NB. Портрет Шлецера сделан с гравир[овкой] в Геттингене и находится у Д. И. Языкова.
Ваш преданный Ф. Булгарин
29 ноября 1826
6
СПетербург 29 января 1827
Получив от вас громоносное письмо, в котором вы изволили писать, что приведены в негодование моею искренностью, я заблагорассудил замолчать. Ныне, когда вам угодно, чтобы я писал к вам, – принимаюсь за перо. Вы от меня изволите беспрестанно требовать статьи о Шлецере, хотя, кажется, я имел честь уже писать к вам, что я оной вовсе не получал. Мне кажется, что вы изволили послать оную к Н. И. Гречу, у коего она, без сомнения, хранится, в ожидании окончания. Получив ваше письмо, я немедленно сообщил ему, при моей просьбе отослать вам статьи, что он, вероятно, исполнил. Напрасно вы, милостивый государь, изволили сделать намек, во 2-м нумере вашего журнала, будто бы «Пчела» что-то прожужжала вам неприятное[298]. Объявление ваше напечатано, а Греч сделал примечание на счет г. Воейкова, который, быв с ним в сотрудничестве, обманул его обещанием содействия собратий своих, поэтов[299]. О выходе в свет вашего журнала также сказано было хорошо, а об особе вашей везде с надлежащим уважением[300]. К нам уже успели прислать несколько критик на «Московский вестник», а между прочими поэт, подписавшийся Калистратом Черемохиным из сельца Боевки, прислал жестокую вещь и уведомляет, что писал к вам под сим же именем. Но мы ничего не печатаем в предосуждение ваше, не для того, чтобы критики могли унизить достоинство вашего журнала, но для того именно, что при новорождающемся издании они могли бы произвесть неприятное впечатление и отвлечь некоторых наших старых читателей и почитателей от подписки, а мы сего вовсе не желаем, напротив того, сами рекомендуем и имеем на сие письменные доказательства. Итак, милостивый государь, прошу вас не считать ни меня, ни Николая Ивановича Греча в числе ваших противников или недоброжелателей, а напротив того, надейтесь как на верных сподвижников и союзников в одном общем деле, т. е. распространении истинного просвещения, нравственности и доставлении публике приятного и наставительного чтения. Я человек кабинетный, не мешаюсь ни в какие интриги и не буду никогда игралищем чужих страстей. Вредить вам не имею ни склонности, ни охоты, ни даже силы, ибо вы мне не помешаете, а в России для всех добрых людей просторно. Пример злобного и мстительного Полевого и родного брата его по Сатане Воейкова не должен бы увлекать никого. А потому будем жить в добром согласии и мире, что совершенно от вас зависит. Вы видите, как я живу с почтенным М. Т. Каченовским[301]. Воейков ввел Греча в недоразумения с ним, но я никогда ни словом, ни делом не тронул ученого мужа. Надеюсь, что вы вонмете гласу мира и не станете более намекать о нашем недоброжелательстве. У меня даже в проекте, собравшись с духом, намахать для вас статейку на зубок «Моск[овскому] вестнику»[302].
О перепечатках спрошу Греча при свидании, это по его части.
За сим, желая вам, милостивый государь, всевозможных успехов и большого числа подписчиков, прошу принять уверения в нелицемерном уважении и истинной преданности, с коими честь имею пребыть, милостивый государь, вашим покорным слугою Ф. Булгарин.
NB С избранием вас в корреспонденты Академии наук честь имею поздравить[303]. Весьма жаль, что не все избранные вошли в сие святилище прямым путем – некоторые из наших петербургских корреспондентов – влезли чрез передние – но это бывает всегда и везде – следовательно, надобно смеяться, а не сердиться. Где люди, там и слабости – а это не беда! Все наши журналы прошу получать от Ширяева.
7
Вы сами в письме хвалили «Янычара», посланного вам – а по выходе в свет «Лиры», упоминая о всех статьях, – умолчали о нем[304]. Это предсказывает мне, как вы примете мои Сочинения[305]. Бог с вами! Ругайте и браните! – Посылаю вам экземпляр и прошу откатать по совести. – Простите.
Желаю вам во всем успеха.
С истинным почитанием честь имею пребыть вашим покорным слугою Ф. Булгарин.
30 апреля 1827. СПб.
NB Если можно, поместите цену и объявление в журнале[306].
NB Экземпляр ваш у Ширяева[307].
8
Принимаю с благодарностью предложение ваше сообщать в «Пчелу» горестные, но не менее того любопытные известия, и желаю вам усердно избежать бедствия, свирепствующего в древней Москве[308]. Горе! Вы страдаете, а мы плачем об вас!
Вы пишете об отношениях наших! Кто сделал эти отношения? Мы принимали вас всегда как брата, голубили, лелеяли, и я первый отозвался выгодно о первом вашем литературном детище[309]. Но вас увлекла злодействующая мне партия[310], которая при первом случае выдаст вас, если до сих пор не выдала. Те же самые герои, которые ругали вас, ругают меня и будут ругать каждого, кто им не поддастся. Гордость и невежество – вот их девиз.
Пользуюсь сим случаем, чтобы сказать вам, что я не питаю к вам ни ненависти, ни неприязни. В прошлом году я сам отозвался с похвалою о вашем «Вестнике»[311], невзирая, что меня там бранили беспощадно[312]. Я человек со страстями, это правда, но стараюсь быть справедливым и смело могу сказать, что не так дурен, каким изображают меня знаменитые невежды – называющие себя великими мужами.
Желаю вам всевозможных успехов на поприще литературном, а еще более здоровья при нынешних обстоятельствах, и прошу верить, что не состою ни в каких дурных с вами отношениях. Пока нет с вами ваших демонов Шевырева и Киреевского, то и вы будете справедливы, а как эти гнусные исчадья литературного мира подуют на «Вестник» пламенем и золою – то и пойдет потеха!
Извините, что я не могу не быть искренним; это знак, что я не смешиваю вас с теми скотами, которых презираю – и с которыми никогда не стану объясняться.
С искренним уважением честь имею пребыть ваш покорный слуга Ф. Булгарин
5 ноября 1830. СПбург
Письма А. В. Висковатову
Александр Васильевич Висковатов (1804–1858) – генерал-майор (1852); военный историк, который часто печатался в изданиях Булгарина [313].
1
Вы мне окажете пребольшое одолжение, доставив краткие биографические заметки о Беннигсене и Буксгевдене – годы рождения, главнейшие пункты службы и подвиги – это нужно мне для «Воспоминаний»[314]. Надеюсь на Вас, как на каменную стену. Расчет «Пчела» сделает с Вами на сих днях[315] – а Гурьяловым поманили, да и в карман спрятали! А еще однокашник[316]! За краткие заметки о Беннигсене и Буксгевд[ене] – что следует [за]плачу[317] с благодарностью.
Истинно уважающий и преданный
Ф. Булгарин
9 янв[аря] 1846
2
С того времени, как Вы стали разрабатывать богатую руду военной истории – и извлекать из ней чистое золото – никто более меня не ценил ваших полезных трудов[318]. Дело явное, гласное! Нынешним летом пробежала между нами черная кошка – но мы ее прогнали. В биографии генерала Хереса (сиречь Данилевского) я сказал ясно, что Вы его делали – а военная ценсура вычеркнула[319] – что он только подмазывал и часто замазывал лучшее и оригинальное[320]. Нет сомнения, что Вы доставляли покойному Данилевскому сведения и материалы для истории кампании 1809 года, в Галиции – в которой войне Россия без боя приобрела Тарнопольский округ[321]. Низко Вам кланяюсь и прошу меня уведомить:
1. Какой князь Голицын командовал войском, выступившим в 1809 году противу Австрии – не московский ли: Дмитрий Владимирович? В каком он был тогда чине?[322]
2. Нет ли каких биографических сведений о князе Голицыне?
3. Как велик был корпус?
4. Какие генералы были в корпусе князя Голицына?
5. Нет ли каких резких подробностей о этой экспедиции?[323]
Много обяжете высоко Вас уважающего и душевно преданного Ф. Булгарина
6 дек[абря] 1848
СПб.
3
Благодарю Вас покорно за сообщенное известьице о князе Голицыне, но, как вы обещали мне дать известие о составе войска, вступившего в 1809 году под его начальством в Галицию – то теперь повторяю мою просьбу – потому что именно теперь эта работа у меня под пером.
К сенатору Сиверсу не решился ехать за справками. Мне сказали, что он как-то дурно вел себя в этом походе и за это долгое время был в опале[324]