В стальных грозах

Размер шрифта: 13

Ernst Jünger

In Stahlgewittern

* * *

Посвящается павшим

В меловых окопах Шампани

Эшелон прибыл в Базанкур, маленький городок в Шампани. Мы выгрузились. Не веря своим ушам, с почти благоговейным трепетом вслушивались в тягучие такты железного громыхания фронта, в мелодию, которой на долгие годы суждено стать нашей обыденностью. Вдалеке в сером декабрьском небе растекался белый шар шрапнели. Повеяло дыханием сражения; оно заставило нас содрогнуться от странного чувства. Догадывались ли мы, что наступают дни, когда очень многих из нас поглотит нараставший до раскатистого грома рокот фронта – одних раньше, других позже?

За плечами мы оставили университетские аудитории, школьные парты, верстаки и за считаные недели боевой подготовки сплотились в огромное, воодушевленное целое. Выросшие в эпоху надежного мира и спокойствия, все мы тосковали по необычному, по великой опасности, и война опьянила нас. Мы выступали в поход, осыпаемые дождем цветов, нас дурманил аромат роз и запах крови. Ведь война одарит нас величием, силой, торжеством. Она представлялась нам мужским делом, веселой перестрелкой на цветущих, окропленных кровью лугах. «Нет смерти прекраснее в мире…»[1] Ах, только бы не остаться дома, только бы нам позволили участвовать!

– Поотделенно в колонну становись!

Трудный марш по глинистой почве Шампани быстро унял разгоряченную фантазию. Ранец, подсумок и винтовка давили на плечи свинцовой тяжестью.

– Короче шаг! Задним подтянуться!

Наконец мы добрались до места отдыха 73-го пехотного полка, деревни Оренвиль, одного из убогих населенных пунктов тех мест – пять десятков домов, сложенных из кирпича или известняка и теснившихся возле окруженной парком господской усадьбы.

Для глаз, привыкших к порядку городов, деревенская улица выглядела совершенно чуждо. Лишь кое-где мелькали немногочисленные, робкие, оборванные штатские; повсюду одетые в поношенную форму солдаты с обветренными, по большей части бородатыми лицами; они либо неторопливо куда-то брели, либо кучками стояли в дверях домов, приветствуя нас, новоприбывших, солеными шутками. В подворотне, источая запах горохового супа, дымила полевая кухня, окруженная разносчиками пищи и дребезжанием котлов. Казалось, жизнь здесь течет довольно тупо и медленно. Это впечатление только усугублялось видом ветшающей деревни.

Ночь мы провели в огромном амбаре, а наутро начштаба полка, обер-лейтенант фон Бриксен, распределил нас по подразделениям. Я попал в девятую роту.

Первый день на войне не обошелся без инцидента, который произвел на нас неизгладимое впечатление. Мы сидели в отведенной нам на постой школе, завтракали. Как вдруг неподалеку ударила череда глухих сотрясений, а из всех домов высыпали солдаты и бросились к въезду в деревню. Мы последовали их примеру, толком не зная зачем. Над нами снова грянул незнакомый вибрирующий шум, утонувший в оглушительном грохоте. Меня поразило, что люди вокруг, словно страшась какой-то ужасной угрозы, на бегу пригнулись, втянув голову в плечи. Все это казалось немного смешным – люди вели себя совершенно непостижимо.

Сразу после этого на опустевшей деревенской улице появились темные группки, тащившие черные свертки на брезентовых носилках или на скрещенных в замок руках. Со странно гнетущим ощущением нереальности, я неотрывно смотрел на окровавленного человека с безвольно повисшей неестественно согнутой ногой; он непрерывно хрипло кричал: «Помогите!», будто неминуемая смерть уже схватила его за горло. Человека унесли в дом, над входом которого вился на ветру флаг Красного Креста.

Что это было? Война показала свои когти и сбросила дружелюбную маску. Так загадочно, так безлично. Едва ли кто-нибудь думал в тот миг о противнике, о таинственном коварном существе, скрытом где-то там, вдалеке. Доселе невиданное событие произвело настолько сильное впечатление, что понять взаимосвязи стоило немалых усилий. Происшедшее поразило нас, как явление призрака при ярком полуденном свете.

Один снаряд разорвался наверху, у ворот замка, обрушив в их створ тучу камней и осколков, как раз когда напуганные первыми выстрелами обитатели устремились к выходу. Тринадцать убитых, в том числе военный дирижер Гебхард, хорошо мне знакомый по публичным концертам на набережной Ганновера. Привязанная лошадь учуяла опасность раньше людей, за несколько секунд до взрыва она вырвалась на волю и, не получив ни одной царапины, галопом поскакала во двор замка.

Хотя обстрел мог повториться в любую минуту, неодолимое любопытство тянуло меня к месту несчастья. Рядом с тем местом, куда ударил снаряд, болтался щиток, на котором какой-то остряк написал: «У снарядного угла». Значит, и до этого было известно, что замок при артобстреле наиболее опасен. На улице краснели большие лужи крови; кругом валялись пробитые каски и поясные ремни. Тяжелые железные ворота замка изрешечены осколками, придорожная тумба забрызгана кровью. Все это магнитом притягивало мой взгляд, и одновременно во мне происходила глубокая перемена.

В разговоре с товарищами я заметил, что у многих этот инцидент уже здорово поубавил воинственное воодушевление. О том, что он сильно подействовал и на меня, говорили слуховые галлюцинации, превращавшие дребезжание проезжающей телеги в смертельно опасный вибрирующий свист шального снаряда.

Впрочем, оно преследовало нас всю войну, это вздрагивание от каждого внезапного и неожиданного шума. Грохотал ли проезжающий мимо поезд, падала ли на пол книга, раздавался ли среди ночи крик – сердце на мгновение замирало в предчувствии большой и неведомой опасности. Ничего удивительного, ведь четыре года мы пребывали в густой тени смерти. При каждом нарушении обыденности это предчувствие, таившееся в глубокой тьме бессознательного, выскакивало наружу в образе смерти, словно предостерегающий привратник, – как в часах, над циферблатом которых в окошке ежечасно появляется смерть с песочными часами и косой в руках.

Вечером того же дня настала долгожданная минута: мы с полной выкладкой выступили на боевую позицию. Через развалины деревни Бетрикур, казавшиеся в сумерках фантастическим видением, дорога вывела нас к одинокому, скрытому в ельнике дому лесничего, «Фазанарию», где располагался полковой резерв, куда до этой ночи входила и девятая рота под командой лейтенанта Брамса.

Нас встретили, распределили по отделениям, и уже вскоре мы очутились в окружении бородатых, перемазанных глиной парней, которые приветствовали нас с известной долей благодушной иронии. Нас спрашивали, как дела в Ганновере и не знаем ли мы, скоро ли кончится война. Потом разговор, к которому мы жадно прислушивались, превратился в однообразный обмен короткими репликами об окопах, полевой кухне, участках траншей, артобстрелах и других делах позиционной войны.

Через некоторое время перед дверью лачуги, служившей нам квартирой, послышалось: «Становись!» Мы выстроились поотделенно и по команде «Заряжай! На предохранитель!» с тайным наслаждением вставили в магазин обойму боевых патронов.

Потом все шли в молчании, один за другим, словно наугад, вперед по ночной, испещренной темными перелесками местности. То и дело гремели одиночные выстрелы, яркими кометами, шипя, взлетали ракеты, после коротких, призрачных вспышек которых тьма казалась еще гуще. Монотонное дребезжание винтовок и саперных лопаток нарушил предупредительный оклик:

– Внимание, проволока!

Потом вдруг лязг падения и брань:

– Дьявол, хоть бы предупредил, что воронка!

Вмешивается капрал:

– Тихо, черт побери! Думаете, у француза уши дерьмом залеплены?

Дальше марш ускоряется. Неизвестность ночи, мерцание трассирующих пуль, тягучие вспышки винтовочного огня вызывают возбуждение, странным образом поддерживающее бодрость. Временами слышится холодный тонкий свист наугад выпущенной пули и стихает вдали. Как часто после того первого раза я в наполовину меланхолическом, наполовину взвинченном состоянии шагал по мертвой местности к передовой!

Наконец мы нырнули в один из ходов сообщения, которые белыми змеями вились в ночи к позициям. Там я, одинокий и озябший, очутился меж двух стенок, напряженно всматриваясь в раскинувшийся перед линией окопов еловый перелесок, где воображение рисовало мне всякие тени, меж тем как то одна, то другая шальная пуля с шумом пробивала листву и со свистом летела наземь. Единственное разнообразие в эту бесконечную тягомотину внес пришедший за мной старший товарищ, и вместе с ним я поплелся на выдвинутый вперед пост, где мы снова занялись тем же – наблюдением за ничейной полосой. Два разрешенных часа я, совершенно измученный, пытался забыться сном в этой голой меловой яме. Когда забрезжило утро, я был бледен и перемазан глиной, как и все; казалось, я живу этой кротовьей жизнью уже много месяцев.

Позиции полка извилистой линией пролегали в меловом грунте Шампани напротив деревни Ле-Года. Справа эта линия примыкала к искореженному взрывами перелеску, Снарядному лесу, далее зигзагом шла через громадные поля сахарной свеклы, где яркими пятнами виднелись красные штаны убитых французов, и заканчивалась у ручья, за которым начинались позиции 74-го полка; связь между полками обеспечивали ночные патрули. Ручей с шумом падал с запруды разрушенной мельницы, окруженной угрюмыми деревьями. Уже много месяцев его воды текли по черным пергаментным лицам погибших солдат французского колониального полка. Жуткое местечко, особенно по ночам, когда луна, проглядывая в разрывы облаков, создавала причудливые тени, а к журчанию воды и шелесту камыша примешивались диковинные звуки.

Служба была тяжелой и утомительной. Жизнь начиналась с наступлением сумерек, когда всему личному составу надлежало стоять в окопах. С десяти вечера до шести утра солдаты каждого отделения спали в очередь по двое, так что всяк мог за ночь насладиться двухчасовым сном, хотя из-за ранней побудки, поисков соломы и других мелких дел эти два часа большей частью превращались в короткие минуты.

Караульную службу несли либо в траншее, либо в одиночных укрытиях, связанных с основной позицией длинными и глубокими ходами сообщения; эти укрытия создавались ради безопасности, но, как выяснилось, в позиционной войне они были как раз опасны, и вскоре от них отказались.

Нескончаемые, изнурительные ночные караулы можно было кое-как выдержать в ясную погоду и даже в мороз, но они становились сущим мучением, когда шел дождь, а он сыпался с неба почти весь январь. Когда влага пропитывала натянутую на голову плащ-палатку, а потом шинель и форму и часами текла по телу, настроение катастрофически падало, и улучшить его не могли даже чавкающие по грязи шаги смены. Рассвет освещал утомленные, перепачканные мелом фигуры с бледными лицами, которые, стуча зубами, валились на гнилую солому в протекавших блиндажах.

Ох уж эти блиндажи! Просто открытые в траншеи, вырубленные в мелу ямы, прикрытые сверху слоем досок и присыпанные землей. После дождя с этой «крыши» в блиндаж еще долго капала вода, немудрено, что черный юмор снабдил их табличками с соответствующими надписями: «Сталактитовая пещера», «Мужская купальня» и проч. Если там устраивались на отдых несколько человек, они поневоле выставляли ноги в траншею, и все мимоходом о них спотыкались. В такой ситуации поспать и днем толком не получалось. К тому же на два часа мы заступали в дневной караул, а кроме того, чистили окоп, ходили за едой, кофе, водой и так далее.

Понятно, непривычная жизнь давалась нам очень тяжело, в особенности оттого, что большинство из нас в прежней жизни знали о настоящем физическом труде только понаслышке. Вдобавок на передовой нас встретили без той радости, на какую мы рассчитывали. Бывалые старики пользовались любой возможностью изрядно нас «помуштровать», и каждое скучное или неожиданное поручение неизбежно доставалось нам, «юным добровольцам». Впрочем, этот прихваченный из казарм на войну обычай, отнюдь не поднимавший нам настроение, исчез после первого совместного боя, когда мы тоже стали считать себя «стариками».

Время, когда роту переводили в резерв, было ненамного лучше. Отдыхали мы в «Фазанарии» или в лесу, в землянках, крытых еловым лапником; пропитанный гнилью пол хотя бы распространял приятное тепло. Иной раз там можно было проснуться в луже дюймовой глубины. До тех пор я знал ревматизм только по названию, но всего через несколько дней пребывания в этой вечной сырости ощущал боль во всех суставах. Во сне мне чудилось, будто в конечностях перекатываются вверх-вниз железные шары. Здесь ночью тоже не спали, а углубляли многочисленные ходы сообщения. Если француз не светил ракетами, то идти приходилось в полной темноте, буквально наступая на пятки идущему впереди, иначе будешь потом до утра блуждать в лабиринте траншей. Впрочем, обрабатывать грунт было легко: мощный меловой пласт, скрытый под тонким слоем глины и перегноя, легко поддавался ударам кирки. Порой кирка выбивала сноп зеленоватых искр – когда сталь натыкалась на вкрапления кристаллов железного колчедана, большие, размером с кулак. Они состояли из множества сплавленных в шар кубиков, сколы которых блестели как золото.

Просветом в невыносимом однообразии было ежевечернее появление полевой кухни на опушке перелеска. Когда с котла снимали крышку, по округе разносился восхитительный аромат гороховой каши с салом или других прекрасных деликатесов. Но и тут обнаруживалась темная сторона – сушеные овощи, каковые разочарованные гурманы язвительно окрестили «проволочными заграждениями» или «потравой полей».

Я даже нашел в своем дневнике сердитую запись от 6 января: «Кухня сегодня вечером привезла какую-то свинячью жратву из мороженой брюквы». Зато в записи от 14 января значится: «Чудесный гороховый суп, четыре порции, муки насыщения. Мы лопали наперегонки и спорили, в каком положении можно больше в себя впихнуть. По-моему, больше всего можно съесть стоя».

Нас щедро снабжали бледно-розовым шнапсом. Разливали его в крышки котелков; он сильно отдавал спиртом, но для холодной и сырой погоды был в самый раз. Табак нам выдавали только крепчайший, зато много. Типичный солдат тех дней, каким он врезался в мою память, выглядел так: часовой в островерхом шлеме с серым чехлом, руки в карманах длинной шинели, стоит в амбразуре и курит трубку, выпуская дым по прикладу винтовки.

Самыми приятными были дни отдыха в Оренвиле, когда мы отсыпались, стирали одежду, чистили оружие и амуницию и занимались строевой подготовкой. Рота квартировала в огромном амбаре; две крутые приставные лестницы служили входом и выходом. Хотя там было полно соломы, внутри стояли печки. Как-то ночью я во сне подкатился слишком близко к одной из них и проснулся оттого, что товарищи изо всех сил старались меня потушить. Я с ужасом осознал, что мундир на спине изрядно обгорел, так что мне потом долго пришлось ходить как бы во фраке.

После недолгого пребывания в полку мы окончательно расстались с иллюзиями, с какими шли в армию. Вместо чаемых опасностей нас ждали грязь, тяжелый физический труд и бессонные ночи, и все это требовало совершенно другого героизма. А еще хуже была скука, которая нервирует солдата больше, чем близость смерти.

Мы надеялись на наступление, но попали на фронт в самое неблагоприятное время, когда всякое движение замерло. Мелкие тактические вылазки тоже прекратились по мере того, как укреплялись позиции и огонь их защитников набирал силу. За несколько недель до нашего прибытия одна рота после слабой артподготовки отважилась на частную атаку, в ходе которой надо было преодолеть считаные сотни метров. Французы, как в тире, расстреляли атакующих; лишь единицы сумели дойти до их проволочных заграждений. Немногим уцелевшим, укрывшимся в воронках, пришлось дожидаться темноты, чтобы под ее покровом доползти до своих позиций.

Постоянное перенапряжение личного состава было обусловлено еще и тем, что позиционная война, которая требовала по-иному распоряжаться силами и средствами, стала для командования явлением совершенно новым и неожиданным. Огромное число караульных постов и бесконечные земляные работы большей частью были не нужны и даже вредны. Главное не в мощных инженерных сооружениях, а в мужестве и бодрости солдат. Углубление траншей, вероятно, спасало от ранений в голову, но оно же заставляло цепляться за оборонительные укрепления и претендовать на безопасность, от которой трудно отказаться. Вдобавок все больше усилий уходило на ремонт построенного. В противном случае могло произойти наихудшее – в оттепель схваченные морозом меловые стены траншей и окопов превращались в жидкую кашу.

Сидя в окопах, мы, конечно, слышали свист пуль, время от времени прилетали и снаряды с Реймсских фортов, но эти мелкие события войны были очень далеки от наших ожиданий. Тем не менее судьба порой напоминала нам, что за мнимыми случайностями таится кровавая и серьезная реальность. Так, 8 января в «Фазанарии» разорвался снаряд, убивший начштаба нашего батальона, лейтенанта Шмидта. Кстати, ходили слухи, что французский офицер, командовавший обстрелом, был владельцем этого охотничьего домика.

Артиллерия покуда стояла вплотную за позициями; даже на переднем крае располагалось полевое орудие, кое-как замаскированное брезентом. В разговоре с «пушкарями» я с удивлением узнал, что свист винтовочных пуль тревожит их гораздо сильнее, чем возможное попадание снаряда. Вот так всегда и бывает: опасности собственного военного ремесла кажутся более оправданными и не такими страшными.

В ночь на 27 января мы прокричали в честь кайзера троекратное «ура», а весь длинный фронт грянул «Славься в победном венце!»[2]. Французы ответили винтовочным огнем.

В те дни со мной произошла неприятность, которая едва не положила преждевременный и бесславный конец моей военной карьере. Рота располагалась на левом фланге, и под утро, после бессонной ночи, мне с товарищем пришлось отправиться к ручью, на парный пост. От холода я вопреки запрету накинул на голову одеяло и привалился к дереву, а винтовку поставил рядом, в кустах. Как вдруг сзади послышался шорох, я протянул руку за винтовкой, но схватил воздух – оружие исчезло! Оказывается, ко мне подкрался дежурный офицер и незаметно забрал винтовку. В наказание он послал меня, вооруженного киркой, в направлении французских позиций, до которых было метров сто, – замысел поистине индейский по коварству, едва не лишивший меня жизни. Пока я стоял на этом штрафном посту, патруль из трех добровольцев продирался сквозь высокие камыши на берегу ручья, двигались они так беспечно и с таким шумом, что французы мигом заметили их и обстреляли. Один, по имени Ланг, был ранен, и с тех пор его никто не видел. Так как я находился в непосредственной близости от них, мне тоже кое-что досталось от весьма популярной тогда групповой стрельбы. Отсеченные пулями ветки ивы, под которой я стоял, буквально свистели у меня над ухом. Я стиснул зубы и из упрямства не двигался с места. На рассвете меня оттуда забрали.

Мы страшно обрадовались, узнав, что наконец-то покинем эти позиции, и отметили прощание с Оренвилем пивной вечеринкой в амбаре. Сменил нас Саксонский полк, и 4 февраля 1915 года мы пешим маршем выступили назад в Базанкур.

От Базанкура до Атоншателя

В Базанкуре, унылом шампанском городишке, роту расквартировали в школе, которая благодаря любви наших людей к порядку очень скоро приобрела вид мирной казармы. У нас был дежурный унтер-офицер, пунктуально будивший нас по утрам, назначались дневальные, а капралы каждый день проводили вечернюю поверку. Каждое утро роты выходили на окрестные заброшенные поля, чтобы по нескольку часов усиленно заниматься строевой подготовкой. Через считаные дни я избавился от этой муштры; полковое начальство направило меня на учебные курсы в Рекувранс.

Рекувранс оказался отдаленной, спрятавшейся среди красивых меловых холмов деревушкой, где собрали группу молодых людей из всех полков нашей дивизии, чтобы под руководством опытных офицеров и унтер-офицеров основательно обучить их военным премудростям. В этом отношении – и не только в этом – мы, солдаты 73-го, были многим обязаны лейтенанту Хоппе.

Жизнь в отрезанной от мира глухомани являла собой странную смесь казарменной муштры и студенческой свободы, да, именно студенческой, ведь подавляющее большинство личного состава всего несколько месяцев назад заполняло аудитории немецких университетов. В течение дня воспитанников муштровали по всем правилам искусства, а вечерами они вместе со своими учителями собирались вокруг привезенных из армейской лавки в Монкорне огромных бочек, чтобы столь же основательно покутить. Когда в предрассветные часы подразделения вываливались из «кабачков», аккуратные известняковые домики деревни становились свидетелями поистине студенческого буйства. Кстати, начальник курсов, капитан, имел похвальную воспитательную привычку на следующее утро исполнять службу с удвоенным усердием.

Однажды мы оставались на ногах сорок восемь часов кряду – и вот по какой причине. У нас был похвальный обычай после пирушки под надежной охраной доставлять нашего капитана на его квартиру. В один прекрасный вечер эту важную миссию доверили безбожно пьяному парню, напомнившему мне магистра Лаукхарда[3]. Очень скоро он вернулся и радостно доложил, что до кровати начальника не довел, уложил его ночевать в коровнике.

Наказание не заставило долго себя ждать. Только мы добрались до школы и уже хотели пойти на боковую, как от гарнизонной караулки донесся барабанный сигнал тревоги. Мы оделись и бегом помчались к месту сбора. Там уже стоял наш капитан, явно в более чем дурном настроении.

Он встретил нас возгласом:

– Пожарная тревога! Горит караульное помещение!

На глазах у изумленных местных жителей мы выкатили из водокачки пожарный насос, навинтили на него шланг и принялись искусно окатывать караулку воображаемыми струями. Стоя на каменных ступенях крыльца, злющий капитан командовал учением и окриками подгонял нас, чтоб не ленились. Временами он обрушивался на какого-нибудь солдата или гражданского, который вызывал у него особый гнев, и приказывал увести его с глаз долой. Несчастного немедля оттаскивали за дом. Когда начало светать, мы, едва держась на ногах, все еще стояли у рычагов насоса. Наконец капитан дал команду разойтись и готовиться к строевым занятиям.

Когда мы явились на плац, он был уже там, гладковыбритый, бодрый и свежий, готовый с особым усердием взяться за наше воинское обучение.

Отношения между нами, курсантами, были в высшей степени товарищескими. Здесь я завязал тесную дружбу, упроченную на полях многих сражений, с такими чудесными парнями, как Клемент, позднее убитый под Монши, художник Теббе, погибший при Камбре, братья Штайнфорт, павшие на Сомме. Жили мы по трое или по четверо и вели общее нехитрое хозяйство. Особенно хорошо я помню ужины с яичницей и жареной картошкой. По воскресеньям мы баловали себя обычной в этих местах крольчатиной или курочкой. Так как я отвечал за продукты к ужину, хозяйка однажды показала мне несколько расписок, полученных от занимавшихся реквизициями солдат; эти расписки – настоящая антология народного юмора – имели большей частью такое содержание: «Рядовой Н. оказал кой-какие любезности дочери хозяйки дома и для укрепления здоровья реквизировал дюжину яиц».

Местные жители очень удивлялись, что мы, простые солдаты, более или менее бегло говорим по-французски. Иногда в связи с этим возникали весьма забавные ситуации. Так, однажды утром мы с Клементом сидели в деревенской цирюльне, когда кто-то из очереди на малопонятном диалекте шампанских крестьян крикнул цирюльнику, который как раз в это время брил Клемента: Eh, coupe la gorge avec![4] – и провел ребром ладони по горлу.

К его ужасу, Клемент, не изменившись в лице и выказав хладнокровие, достойное воина, ответил: «Quant à moi, j’aimerais mieux la garder»[5].

В середине февраля нас, солдат 73-го, настигла весть о больших потерях нашего полка под Пертом, и мы крепко горевали, что в эти дни находимся далеко от наших товарищей. Благодаря ожесточенному сопротивлению на обороняемом участке в «Ведьмином котле» полк заслужил почетное наименование «Пертские львы», которое сопровождало нас на всех участках Западного фронта. Кроме того, мы были известны как «гибралтарцы», поскольку носили на манжетах голубую ленту «Гибралтар» в память о Ганноверском гвардейском полке (впоследствии он и стал 73-м), который в 1779–1783 годах оборонял эту крепость от французов и испанцев.

Горестная весть пришла поздним вечером, когда мы во главе с лейтенантом Хоппе, как обычно, бражничали. Один из собутыльников, долговязый Беренс, тот самый, что уложил капитана спать в коровнике, оправившись от испуга, хотел было уйти, «потому что пиво не лезет ему в глотку». Хоппе, однако, остановил его замечанием, что это несовместимо с солдатскими обычаями. Хоппе был прав; сам он через несколько недель погиб у Лез-Эпаржа, перед стрелковой цепью своей роты.

21 марта мы после несложного экзамена вернулись в полк, который снова стоял в Базанкуре, но через несколько дней после большого парада и прощального напутствия генерала фон Эммиха, командира Десятого корпуса, отбыл оттуда. 24 марта мы погрузились в эшелон и направились в окрестности Брюсселя, где вместе с 76-м и 164-м полками влились в состав 111-й пехотной дивизии, в составе которой и служили до конца войны.

Наш батальон разместили в городке Эринн, окруженном уютным фламандским пейзажем. 29 марта я благополучно отметил там свой двадцатый день рождения.

Хотя бельгийцы живут в просторных домах, нашу роту определили в продуваемый сквозняками амбар, где в холодные мартовские ночи свистел суровый озерный ветер. В остальном пребывание в Эринне позволило нам отдохнуть и набраться сил; мы, конечно, постоянно занимались строевой и боевой подготовкой, но снабжение было хорошее, а еда – дешевая.

Население, состоявшее наполовину из фламандцев, наполовину из валлонов, относилось к нам очень дружелюбно. Я часто беседовал с владельцем маленького кафе, рьяным социалистом и вольнодумцем, что в Бельгии являют собой совершенно особый сорт людей. В пасхальное воскресенье он пригласил меня на праздничный обед и решительно пресек мои попытки расплатиться хотя бы за выпивку. Мы все очень скоро обзавелись знакомствами и в свободные вечера слонялись по разбросанным в округе крестьянским дворам, чтобы посидеть в до блеска вычищенной кухне возле низенькой печки, на круглой конфорке которой обычно стоял большой кофейник. Приятные беседы велись на фламандском и нижнесаксонском наречии.

К концу нашего пребывания установилась теплая погода, располагавшая к прогулкам по красивым окрестностям с множеством водоемов. Всюду вокруг расцвели желтые калужницы, но пейзаж украшали не только они – он был живописно усеян множеством раздетых вояк, которые, сидя на окаймленных тополями берегах ручьев и держа на коленях нижнее белье, старательно охотились на вшей. До тех пор избавленный от этой напасти, я помогал своему товарищу Припке (в прошлом гамбургскому торговцу экспортным товаром), чья шерстяная жилетка кишела этими тварями, как одежда легендарного Симплициссимуса[6], завернуть в нее тяжелый камень и опустить на дно ручья в надежде заодно утопить и вшей. Поскольку же мы отбыли из Эринна быстро и неожиданно, жилетка благополучно осталась гнить под водой.

12 апреля 1915 года в Хале мы погрузились в эшелон и, чтобы обмануть вражеских шпионов, отправились в объезд северного фланга фронта в окрестности поля битвы Марс-ла-Тур[7]. Роту разместили в уже привычном амбаре в деревне Тронвиль, богом забытой дыре с кучей домишек под плоскими крышами – типичная лотарингская глухомань. Из-за аэропланов нам приходилось большей частью сидеть в переполненной деревне; тем не менее мы несколько раз посетили расположенные поблизости памятные места – Марс-ла-Тур и Гравелот. В нескольких сотнях метров от деревни дорогу на Гравелот перерезала граница, возле которой валялся разбитый французский пограничный столб. Вечерами мы частенько отваживались совершить ностальгическую прогулку в Германию.

Амбар наш был настолько ветхим, что передвигаться по трухлявому дощатому полу приходилось с величайшей осторожностью, чтобы не провалиться на гумно. Однажды вечером, когда наше отделение во главе с честным капралом Керкхофом делило еду на порции, сверху сорвался и с треском рухнул огромный дубовый брус. К счастью, он застрял между двумя глинобитными стенками прямо у нас над головой. Мы отделались легким испугом, только вот наши распрекрасные порции мяса остались на столе под слоем пыли и обломков. Не успели мы заползти в солому после этого дурного предзнаменования, как раздался громкий стук в дверь и тревожный голос фельдфебеля сдернул нас с места. Сначала, как всегда бывает в таких неожиданных ситуациях, повисла тишина, потом началась суматоха и ругань:

– Где моя каска?

– Где мой сухарный мешок?

– Сапоги никак не налезают!

– Это ты спер мои патроны!

– Август, заткнись!

В конце концов все уладилось, и мы выдвинулись к вокзалу в Шамбле, откуда нас через несколько минут повезли в Паньи-сюр-Мозель. Утром мы въехали на Мозельские высоты и остановились в Прени, прелестной горной деревушке, над которой высились руины старинного замка. На сей раз отведенный нам амбар оказался каменной постройкой, полной ароматного горного сена; через слуховые окна мы могли любоваться виноградниками Мозельских гор и лежащим в долине городком Паньи, который часто подвергался артиллерийским обстрелам и воздушным бомбардировкам. Несколько раз снаряды падали в Мозель, взметая в воздух высокие смерчи воды.

Теплая весенняя погода действовала на нас благотворно, побуждая в свободные часы к долгим прогулкам по роскошной холмистой местности. Мы до того расшалились, что шутки не прекращались еще и некоторое время после отбоя. Излюбленное развлечение – плеснуть из фляжки водой или кофе в рот храпящего товарища.

Вечером 22 апреля мы пешим порядком вышли из Прени и прошагали больше тридцати километров до деревни Атоншатель; несмотря на полную выкладку, все легко перенесли марш, а затем разбили палаточный лагерь в лесу справа от знаменитой Большой траншеи. Судя по всему, завтра нам предстоит бой. Мы получили индивидуальные перевязочные пакеты, по второй банке мясных консервов и сигнальные флажки для оповещения артиллерии.

Вечером меня не оставляло то исполненное самых разнообразных предчувствий настроение, о каком обычно рассказывают воины всех времен; я долго сидел на заросшем синими анемонами пне, прежде чем ползком пробрался в палатку, на свое место между спящими товарищами. Ночью мне снились путаные сны, где главную роль играл оскаленный череп.

Припке, которому я утром рассказал об этом, выразил надежду, что череп был французский.

Лез-Эпарж

Молодая лесная зелень ярко поблескивала в утренних лучах. Едва заметными тропками мы пробирались к узкому оврагу позади передовой. Нам объявили, что после двадцатиминутной артподготовки в атаку пойдет 76-й полк, а мы должны в готовности стоять в резерве. Ровно в двенадцать наша артиллерия открыла сильный огонь, мощным эхом отдававшийся в лесистых ущельях. Здесь мы впервые услышали весомое словосочетание «ураганный огонь». Мы сидели на ранцах, в бездействии и возбуждении. К командиру роты подбежал вестовой и торопливо выпалил:

– Три передовые линии в наших руках. Захвачено шесть орудий!

Мы ответили громким «ура». В нас взыграло боевое безрассудство.

Наконец пришел долгожданный приказ. Длинной шеренгой мы двинулись вперед, туда, откуда доносилась трескотня ружейной пальбы. Дело принимало серьезный оборот. В стороне от лесной тропинки, в гуще ельника, раздавались глухие разрывы, с шумом сыпались сучья и земля. Один оробевший солдат под вымученные смешки товарищей бросился наземь. Потом по рядам пронесся клич смерти:

– Санитары, вперед!

Вскоре мы миновали место, где только что разорвался снаряд. Раненых уже унесли. Вокруг свежей воронки на кустах висели окровавленные клочья обмундирования и человеческой плоти – странное, гнетущее зрелище; в воображении возник образ сорокопута, насаживающего добычу на шипы терновника.

У Большой траншеи жуткая неразбериха. Раненые, умоляя дать им воды, сидели на обочине; пленные с носилками во весь дух бежали в тыл; ездовые на передках артиллерийских орудий галопом гнали лошадей сквозь огонь. Справа и слева снаряды глухо били в мягкую почву, с деревьев падали тяжелые сучья. Посреди дороги лежала убитая лошадь, вся в огромных ранах, из брюха вывалились дымящиеся внутренности. Среди этих величественных и кровавых картин царило неожиданное бурное веселье. Привалившись к дереву, бородатый ландверовец кричал:

– Ребята, поднажмите, француз бежит!

Наконец мы достигли места неистовой пехотной схватки. Лес по окружности рубежа атаки был вчистую уничтожен артиллерийским огнем. На изрытой разрывами ничейной полосе лежали жертвы атаки – головой к противнику; серые мундиры едва выделялись на земле. Огромный пехотинец с залитой кровью рыжей окладистой бородой лежал, устремив в небо остекленевший взгляд, вцепившись руками в рыхлую землю. Молодой парень, корчась, метался в воронке; лицо уже тронуто желтоватым смертным оттенком. Казалось, наши взгляды были ему неприятны, он натянул шинель на голову и затих.

Наш строй рассыпался. То и дело, описывая длинную резкую дугу, с шипением подлетали снаряды; молнии разрывов высоко взметали землю в этом голом месте. Пронзительный визг гранат полевых орудий я не раз слышал еще в Оренвиле; он и здесь не казался мне чересчур опасным. Порядок, в каком теперь двигалась под обстрелом наша рота, развернувшись повзводно, действовал успокаивающе, и я подумал, что боевое крещение оказалось менее страшным, чем я ожидал. Странным образом не осознавая реальность, я внимательно выискивал цели, по которым могли метить снаряды, и не догадывался, что противник уже изо всех сил лупит именно по нам.

– Санитары!

У нас первый убитый. Рядовому Штёльтеру шрапнелью разорвало сонную артерию. Три индивидуальных пакета в мгновение ока пропитались кровью. За несколько секунд парень истек кровью. Мимо пронеслись две упряжки с орудиями, вызвав на себя еще более яростный огонь. Лейтенанта-артиллериста, который искал на предполье раненых, швырнуло на землю взметнувшимся столбом взрыва. Он медленно поднялся и с подчеркнутым спокойствием пошел назад. Мы смотрели на него во все глаза.

Уже темнело, когда мы получили приказ выдвинуться дальше вперед. Путь проходил сквозь густой, искореженный снарядами подлесок к бесконечному ходу сообщения, где убегающие французы побросали снаряжение. Вблизи деревни Лез-Эпарж, хотя войск впереди не было, пришлось долбить позиции в твердом каменистом грунте. В конце концов я рухнул в кусты и уснул. Иногда в полудреме я видел, как высоко надо мной, искря взрывателями, пролетали чьи-то снаряды.

– Приятель, подъем, выступаем!

Я проснулся в мокрой от росы траве. Под треск пулеметной очереди мы бросились обратно в ход сообщения и заняли покинутую французами позицию на опушке леса. Сладковатый запах и висевший на колючей проволоке тюк пробудили мое любопытство. Я вылез из окопа в предрассветный туман и очутился перед скорченным французским трупом. Похожая на рыбью, гниющая зеленоватая плоть просвечивала сквозь изорванное обмундирование. Я отвернулся и в ужасе отпрянул: рядом со мной под деревом сидела человеческая фигура в блестящей французской портупее, на спине ранец, увенчанный круглым котелком. Пустые глазницы и пучки слипшихся волос на черно-коричневом черепе подсказали, что это не живой человек. Еще один сидел, нагнувшись далеко вперед, так что тело казалось переломленным пополам – торс буквально лежал на вытянутых ногах. Вокруг еще десятки трупов, разложившихся, обызвествленных, мумифицированных, застывших в жуткой пляске смерти. Должно быть, французы месяцами сидели в окопах подле своих мертвецов, но так их и не похоронили.

Незадолго до полудня солнце рассеяло туман и принесло приятное тепло. Я довольно неплохо выспался возле окопа, и теперь мной овладело любопытство – осмотреть брошенную противником и захваченную накануне траншею. Дно было завалено кучами провианта, боеприпасами, снаряжением, оружием, письмами и газетами. Блиндажи напоминали разграбленные лавки старьевщиков. Среди этого разгрома лежали трупы доблестных защитников, чьи винтовки по-прежнему глядели в амбразуры. В разбитых бревнах наката застряло мертвое тело без головы и шеи, хрящи и кости белели в красновато-черной плоти. Уму непостижимо. Рядом – молоденький солдат, руки его сжимали оружие, остекленевший взгляд устремлен в прицел. Со странным ощущением я смотрел в мертвые вопрошающие глаза – с содроганием и ужасом, так и не покинувшим меня окончательно всю войну. Карманы убитого были вывернуты, рядом лежал опустошенный кошелек.

Я не спеша шагал по разоренной траншее, огонь меня не донимал. То было короткое предполуденное время, которое еще не раз в боях служило мне благословенной передышкой. Я воспользовался ею, чтобы более-менее беззаботно и спокойно все осмотреть. Чужое вооружение, темнота блиндажей, пестрое содержимое ранцев – все было новым и загадочным. Я рассовал по карманам французские патроны, отстегнул полотнище шелковистого мягкого брезента и даже прихватил обшитую синей тканью фляжку – чтобы через три шага все выбросить. Красивая полосатая рубашка, валявшаяся рядом с распотрошенным офицерским багажом, так меня соблазнила, что я скинул форму и с головы до ног облачился в новое белье. Как же меня радовало приятное щекотание чистой льняной ткани.

Принарядившись, я отыскал освещенный солнцем уголок, уселся на бревно и штыком вскрыл консервную банку, чтобы позавтракать. Потом набил трубку и принялся листать разбросанные вокруг французские журналы, привезенные на позиции, как я понял по дате, накануне Вердена.

Не без содрогания я вспоминаю, как во время этого завтрака пытался разобрать какой-то странный маленький аппарат, лежавший на дне окопа и по совершенно необъяснимой причине принятый мною за полевой фонарик. Лишь много позже до меня дошло, что предмет, которым я тогда беспечно забавлялся, был снятой с предохранителя ручной гранатой.

Из леса, вплотную подступавшего к линии окопов, с нарастающей силой заработала немецкая батарея. Очень скоро в ответ заговорили и вражеские пушки. Внезапно за спиной раздался грохот, я обернулся и увидел взметнувшийся в небо столб дыма. Пока еще плохо знакомый с шумами войны, я не умел отличить свист, шипение и хлопки наших пушек от звуков учащавшихся разрывов вражеских снарядов и составить из этого картину происходящего. Прежде всего, я не мог объяснить себе, почему на нас сыпалось со всех сторон и почему свистящие трассы снарядов как бы беспорядочно перекрещивались над лабиринтами окопов, где врассыпную лежали мы. Впечатление, которому я не видел причин, тревожило меня и заставляло задуматься. Я столкнулся с механикой боя как неопытный новобранец – проявления воли, направляющей сражение, казались мне странными и бессвязными, будто все происходило на какой-то другой планете. При этом я не испытывал страха; полагая, что меня никто не видит, я не мог поверить, что кто-то в меня целится и может попасть. Вернувшись во взвод, я совершенно равнодушно смотрел на ничейную землю. То было мужество неопытности. В записную книжку я заносил – как и позднее – время, когда обстрел стихал либо усиливался.

К полудню артиллерийский огонь обернулся безумной вакханалией. Вокруг непрерывно полыхали разрывы. В воздухе смешивались белые, черные, желтые тучи дыма. С особенной силой рвались снаряды, выпускавшие черный дым, – бывалые солдаты называли их «американцами» или «угольными ящиками». Десятками сыпались снаряды с детонаторами, звенящий свист которых напоминал пение канарейки. Воздух флейтой вибрировал в их прорезях, когда они, этакие медные куранты или механические насекомые, пролетали над полосой разрывов. Поразительно, но лесные птички, казалось, не обращали ни малейшего внимания на этот тысячеголосый грохот; они мирно сидели среди расколотых ветвей над пеленой дыма. В коротких паузах между взрывами слышалось их призывное щебетание, их беззаботная радость, больше того, лавина звуков вокруг словно только возбуждала их ликование.

Временами, когда обстрел усиливался, солдаты призывали друг друга к бдительности. В видимой мне части траншеи из ее глиняных стен местами уже выбило порядочные куски, однако и здесь царила полная готовность. Снятые с предохранителей винтовки выставлены в амбразуры, солдаты внимательно всматривались в затянутый дымом участок перед линией окопов. Порой они поглядывали вправо и влево, чтобы убедиться, на месте ли соседи, и улыбались, встречаясь взглядом со знакомыми.

Однажды я с товарищем сидел на врезанной в стену траншеи глиняной скамье. Как вдруг что-то громко стукнуло в доску амбразуры, через которую мы вели наблюдение, и в глину между нашими головами ударила винтовочная пуля.

Мало-помалу появились раненые. Невозможно было увидеть происходящее в лабиринте траншей и окопов, но участившиеся крики «Санитары!» указывали, что обстрел начал действовать. То и дело возникали торопливые фигуры с белыми, издалека заметными повязками на голове, шее или руке и исчезали в тылу. По старинному солдатскому поверью, людей с легкими ранениями надлежало отправлять в безопасное место, потому что легкое ранение зачастую лишь предвестник тяжелого.

Мой товарищ, вольноопределяющийся Коль, сохранял то пресловутое севернонемецкое хладнокровие, которое, пожалуй, и создано именно для таких ситуаций. Он лениво жевал сигару, которая все время гасла, и вообще сидел чуть ли не с сонным видом. Его не вывел из равновесия даже грянувший за спиной жуткий треск – словно одновременно пальнули из тысячи ружей. Оказалось, в лесу вспыхнул пожар. Трескучие языки пламени ползли вверх по древесным стволам.

Меня тем временем охватила странная тревога. Надо сказать, я страшно завидовал «Пертским львам», сумевшим пережить «Ведьмин котел», от которого меня избавило пребывание в Рекуврансе. И когда в наш угол стали очень уж часто залетать «угольные ящики», я несколько раз спросил Коля, который побывал в том котле:

– Скажи, здесь сейчас как в Перте?

К моему разочарованию, он каждый раз отвечал, небрежно махнув рукой:

– Пока еще и близко нет.

Когда же обстрел усилился настолько, что от разрывов черных чудовищ наша скамейка начала трескаться и вибрировать, я снова рявкнул ему в ухо:

– Ну, теперь-то так, как у Перта?

Коль был весьма добросовестным солдатом. Он привстал, пытливо огляделся и, к вящему моему удовлетворению, прорычал в ответ:

– Скоро будет так же!

Этот ответ наполнил меня дурацкой радостью – он удостоверил, что я участвую в по-настоящему серьезном сражении.

В этот миг на углу нашего участка траншеи возник какой-то человек:

– Следуйте влево!

Мы передали приказ дальше и зашагали вдоль затянутой густым дымом позиции. Недавно вернулись разносчики пищи, и на бруствере исходили паром сотни оставленных котелков. Кто мог сейчас думать о еде? Мимо нас едва протиснулась толпа раненых в пропитанных кровью бинтах, на свинцово-бледных лицах читалось возбуждение боя. Наверху, по кромке окопа, торопливо уносили носилки за носилками с ранеными товарищами. В душе нарастало тяжелое предчувствие.

– Осторожно, парни, моя рука, рука!

– Вперед, вперед, не отставать!

Я узнал лейтенанта Зандфоса, он с отсутствующим видом, не мигая, торопливо спешил вдоль траншеи. Широкая белая повязка на шее придавала ему странно беспомощный вид, и, наверно, поэтому он в тот миг напомнил мне утку. Я видел все будто во сне, где жуткое и пугающее прячется под маской смехотворного. Минутой позже мы быстро прошагали мимо полковника фон Оппена, который, засунув одну руку в карман френча, давал указания своему адъютанту. «Ага, дела идут по уму и по плану», – мелькнуло у меня в голове.

Траншея кончилась в перелеске. В нерешительности мы столпились под могучими буками. Из густого подлеска вынырнул наш взводный, лейтенант, и крикнул старшему унтер-офицеру:

– Рассыпаться цепью и идти на заход солнца. Там займете позицию. По готовности доложить. Я буду в блиндаже на поляне.

Чертыхаясь, унтер принялся командовать.

Мы рассыпались цепью и в ожидании залегли в череде мелких углублений, вырытых в земле какими-то предшественниками. В шутливую перепалку внезапно вторгся леденящий душу рев. В двадцати метрах позади из белого облака разрыва в кроны деревьев взлетели комья земли. По лесу несколько раз прокатилось гулкое эхо. Застывшие глаза испуганно смотрели друг на друга, тела, ощущая полную свою беспомощность, припали к земле. Разрывы следовали один за другим. Удушливые газы расползались по подлеску, густой дым окутал макушки деревьев, стволы и ветви с шумом валились на землю, повсюду слышались громкие крики. Мы повскакали на ноги и, подгоняемые вспышками и ударными волнами, сломя голову побежали, ища укрытия и, словно затравленные звери, пытаясь найти спасение у огромных древесных стволов. Блиндаж, куда бежали многие, в том числе и я, раскурочило прямым попаданием, взрыв поднял в воздух накат, взметнул вверх тяжелые бревна.

Мы с унтер-офицером, с трудом переводя дух, забежали за могучий бук, как белки, прячущиеся от летящих в них камней. Совершенно машинально, подстегиваемый новыми и новыми разрывами, я бежал за начальником, а он порой оборачивался, сверлил меня диким взглядом и кричал:

– Да что ж такое? Что ж это творится?

Как вдруг в переплетении выступавших из земли корней что-то сверкнуло, и сильный удар по левому бедру свалил меня наземь. Я было решил, что меня стукнуло комом земли, но тепло обильно текущей крови подсказало, что я ранен. Позже выяснилось, что рана поверхностная – удар острого осколка ослабил лежавший в кармане бумажник. Прежде чем рассечь мне мышцу, осколок, как острая бритва, вспорол целых девять слоев плотной кожи.

Я бросил ранец и побежал к траншее, из которой мы вышли. Туда же, будто лучи, со всех сторон стекались раненые из обстреливаемого леса. Ужасные минуты – путь преграждали тяжелораненые и умирающие. Один, по пояс голый, лежал с развороченной спиной на краю траншеи. Другой, у которого с затылка на лоскуте кожи свисал треугольный осколок черепа, все время пронзительно, душераздирающе кричал. Здесь было царство великой боли, и я впервые заглянул через щелочку в глубины ее демонического ада. А разрывы не прекращались.

Я совершенно потерял голову. Бесцеремонно расталкивая всех и вся, в спешке несколько раз упал, но в конце концов выбрался из адской неразберихи на волю. И, как обезумевшая лошадь, помчался по густому подлеску, по тропинкам и полянкам, пока не рухнул без сил в каком-то перелеске у Большой траншеи.

Уже смеркалось, когда меня случайно заметили двое санитаров, осматривавшие окрестность. Они положили меня на носилки и отнесли в крытый бревнами санитарный блиндаж, где я провел ночь, со всех сторон стиснутый другими ранеными. Усталый врач стоял среди стонущих людей, перевязывал раны, делал уколы и спокойным голосом давал указания. Я укрылся шинелью умершего раненого и провалился в сон со странными сновидениями – от начавшейся лихорадки. Один раз ночью я проснулся и увидел, что врач продолжает работать при свете фонаря. Какой-то француз не переставая кричал, и кто-то рядом со мной проворчал:

– Ох уж эти французы. Пока не накричатся всласть, не успокоятся.

Потом я опять заснул.

Когда наутро меня понесли дальше, шальной осколок продырявил парусину носилок между моими коленями.

Вместе с другими ранеными меня погрузили в санитарный фургон; они курсировали между передовой и дивизионным лазаретом. Мы галопом понеслись прочь от находившейся под сильным обстрелом Большой траншеи. Спрятанные под брезентовым верхом, вслепую мчались сквозь опасность, преследовавшую нас своей оглушительной поступью.

Среди нас, задвинутых на носилках в фургон, как буханки хлеба в печь, был солдат, раненный в живот. Рана причиняла ему страшные мучения. Он по очереди просил каждого из нас взять пистолет санитара, висевший под тентом, и положить конец его страданиям. Никто не отвечал. Мне же еще только предстояло познакомиться с ощущением, какое испытывает раненый, для которого каждый дорожный ухаб или колдобина словно удар молотком по тяжелой ране.

Лазарет развернули на лесной поляне. Там длинными полосами расстелили солому, а на соломе поставили шалаши. По множеству раненых было сразу понятно, что идет значительное сражение. При виде генерала медслужбы, который инспектировал лазарет посреди всей этой кровавой суматохи, у меня снова возникло то с трудом поддающееся описанию чувство, какое возникает, когда видишь человека, окруженного стихийными ужасами и сумятицей, но с муравьиным упорством занятого наведением своих порядков.

Утолив голод и жажду, покуривая сигарету, я лежал в длинном ряду раненых на соломенной подстилке и пребывал в том легкомысленном расположении духа, какое охватывает человека, когда он хоть и не вполне безупречно, но, во всяком случае, выдержал экзамен. Подслушанный короткий разговор заставил меня призадуматься:

– Что у тебя, приятель?

– Мочевой пузырь прострелили.

– Очень больно?

– Да не в этом дело. Дело в том, что я уже негоден к службе…

Еще до полудня нас переправили в большой сборный пункт в церкви деревни Сен-Морис. Там уже стоял под парами санитарный эшелон, который через два дня доставил нас в Германию. По пути я смотрел на поля, где весна уже полностью вступила в свои права. В поезде за нами добросовестно ухаживал спокойный, немногословный человек, приват-доцент философии. Первым делом он перочинным ножом освободил мою ногу от сапога. Некоторым людям дан особый дар заботы о других; мне становилось легче, уже когда я просто видел, как он сидит у ночника и читает книгу.

Поезд привез нас в Гейдельберг.

При виде цветущих вишен, венчавших горы по берегам Неккара, я ощутил сильнейшее чувство родины. Как же прекрасна эта страна, она достойна, чтобы за нее проливали кровь и умирали. Этого колдовского чувства я прежде в жизни не испытывал. В голове рождались добрые и серьезные мысли, и впервые у меня забрезжила догадка, что эта война не просто великое приключение.

Сражение при Лез-Эпарже стало моим боевым крещением. И оказалось не таким, как я думал. Я участвовал в крупной боевой операции, но так и не встретился с противником лицом к лицу. Лишь много позже пришлось мне пережить прямое столкновение, кульминацию схватки, когда на поле боя эшелон за эшелоном устремляется атакующая пехота, когда на решающие смертоносные минуты прерывается рутинная хаотическая пустота позиционной войны.

Души и Монши

Через две недели рана зажила. Меня направили в резервный батальон в Ганновер, а там, чтобы я привык к самостоятельной ходьбе, дали краткосрочный отпуск домой.

– Можешь теперь представляться фанен-юнкером, – предложил отец, когда мы в один из первых дней моего отпуска прогуливались по фруктовому саду, глядя, как на деревьях завязываются плоды; я исполнил его желание, хотя в начале войны предпочитал быть просто рядовым, отвечающим только за себя.

После отпуска командование полка направило меня в Дёбериц, на шестинедельные учебные курсы, по окончании которых я получил звание фенриха. Судя по сотням молодых людей, собранных на курсы из всех германских земель, страна покуда не оскудела бравыми воинами. Если в Рекуврансе я прошел индивидуальную подготовку, то здесь нас обучали различным способам командовать на местности малыми подразделениями.

В сентябре 1915 года я вернулся в полк. Сошел с поезда в деревне Сен-Леже, где располагался штаб дивизии, откуда во главе небольшого резервного подразделения направился в Души, где наш полк стоял на отдыхе. В это время уже полным ходом шло французское осеннее наступление. Фронт обозначался на огромном пространстве как длинный кипящий бурун. Над нами трещали пулеметы авиационных эскадр. Порой, когда низко над головой пролетал один из французских аэропланов, украшенных яркими эмблемами, которые походили на хищные глаза, зорко осматривающие местность, я прятал свое подразделение под придорожными деревьями. Снаряды зенитных пушек один за другим рвались в вышине белыми облачками, после чего тут и там во вспаханную почву со свистом падали осколки.

Этот небольшой переход сразу дал мне возможность применить новые знания. Вероятно, нас заметили с одного из многочисленных привязных аэростатов, желтые оболочки которых виднелись в небе на западе, ведь прямо на повороте к деревне Души перед нами вырос черный конус разрыва. Снаряд угодил в ворота местного кладбища, рухнувшие возле самой дороги. Здесь я впервые осознал важность той секунды, когда в ответ на неожиданное событие необходимо быстро принять решение.

– Рассыпаться цепью, налево бегом марш!

Колонна рассыпалась по полю, быстро перемещаясь влево; затем я снова собрал людей и обходным путем повел их в деревню.

Души, место отдыха 73-го пехотного полка, представляла собой средних размеров деревню, покуда мало пострадавшую от войны. За полтора года позиционной войны это место среди холмов Артуа стало для полка вторым гарнизоном, местом отдыха и восстановления сил после многодневных тяжелых боев и работ на передовой. Как часто мы с облегчением вздыхали, когда сквозь дождливую ночную мглу различали одинокий огонек у въезда в деревню! Ведь там вновь будет крыша над головой и скромная постель в сухом помещении. Можно спокойно выспаться, не надо каждые четыре часа выходить в ночь, не надо постоянно ждать нападения, хотя это ожидание преследовало нас даже во сне. В первый день на отдыхе словно заново рождаешься на свет, когда наконец-то помоешься и отстираешь форму от окопной грязи. На лугах все занимались строевой подготовкой и гимнастикой, чтобы размять кости и возродить дух товарищества, ослабевший из-за одиноких ночных караулов. Все это придавало сил для новых тягостных дней. Первое время роты ночью по очереди выходили на передовую, строили дополнительные укрепления. Позже эту двойную утомительную нагрузку отменили, по распоряжению нашего благоразумного полковника фон Оппена. Надежность позиции определяется бодростью и неистощимым боевым духом ее защитников, а не протяженностью ходов сообщения и глубиной окопов.

В свободные часы Души предлагала своему солдатскому населению немало возможностей отдохнуть. Многочисленные столовые пока что щедро снабжались провизией и напитками; в деревне имелись читальня и кофейня, а позже появился даже оборудованный в большом амбаре кинозал. У офицеров были превосходное казино и кегельбан, устроенный в саду местного священника. Часто проводились ротные праздники, когда командиры и личный состав, по старинному немецкому обычаю, соревновались в выпивке. Нельзя не упомянуть и праздники по случаю забоя, когда резали ротных свиней, откормленных отходами полевой кухни.

Поскольку население все еще проживало в деревне, мы всеми способами использовали территорию. В садах построили жилые бараки и блиндажи; большой фруктовый сад в центре деревни превратили в церковную площадь, другой сад, так называемый Эммихплац, – в парк развлечений. Там, помимо прочего, разместились в двух крытых бревнами блиндажах цирюльня и зубной кабинет. Большой луг рядом с церковью служил местом погребения, куда почти ежедневно приходила одна из рот, чтобы под звуки хорала проводить в последний путь павших товарищей.

Так за год на теле обветшалой крестьянской деревушки, словно громадный паразит, вырос целый военный городок. Прежний мирный образ уже едва угадывался. В деревенском пруду драгуны купали лошадей, в садах пехота занималась боевой подготовкой, на лугах загорали солдаты. Местные постройки разрушались, в полном порядке содержалось лишь необходимое для военных нужд. Так, заборы и живые изгороди ликвидировали для обеспечения лучшего сообщения, зато на всех углах установили большие дорожные указатели. Крыши проваливались, домашний скарб шел на дрова, но появились телефонные станции и было проведено электричество. Подвалы углубили, превратили их в подземные помещения, где местные жители могли укрыться от обстрелов; вынутый грунт беззаботно сваливали в садах. Во всей деревне исчезли границы между владениями; да, собственно, и самих владений не осталось.

В конечном счете французское население определили в казармы у выезда на Монши. Дети играли у порога ветхих домов, сгорбленные старики неприкаянно бродили посреди теперешней сутолоки, по́ходя лишившей их крова, под которым они прожили всю жизнь. Молодым людям надлежало каждое утро являться в комендатуру, где обер-лейтенант Оберлендер распределял их на общественные работы. Мы сталкивались с местными, только когда отдавали им в стирку белье или покупали у них масло и яйца.

Необычной приметой этого солдатского городка стало вот что: к нашим военным прибились двое маленьких осиротевших французов. Оба мальчика – один лет восьми, другой лет двенадцати – носили нашу форму и бегло говорили по-немецки. Своих земляков они называли подслушанным у солдат словом «оборванцы». Больше всего им хотелось когда-нибудь отправиться на позиции со «своей» ротой. Они безупречно овладели строевой подготовкой, на поверках стояли на левом фланге, лихо приветствовали старших по званию и просили об увольнительной, чтобы вместе с помощником по кухне съездить в Камбре на закупку продовольствия. Когда второй батальон на несколько недель отправили в тренировочный лагерь в Кеан, одному из мальчиков, по имени Луи, надлежало по приказу полковника фон Оппена остаться в Души; на марше никто его не видел, но по прибытии в пункт назначения он вдруг выпрыгнул из багажного фургона, где прятался. Старшего мальчика потом послали в Германию, в унтер-офицерскую школу.

В часе езды от Души находилась Монши-о-Буа, деревня, где квартировали две резервные роты полка. Осенью 1914 года за эту деревню шли ожесточенные бои; в итоге немцам удалось ее удержать, а схватки вокруг развалин некогда богатого селения постепенно утихли.

Дома были сожжены и разрушены артобстрелом, одичавшие сады перепаханы снарядами, деревья поломаны. Окопы, колючая проволока, баррикады и бетонированные опорные пункты превратили каменный хаос в оборонительные укрепления. Улицы легко простреливались из пулеметов такого вот бетонного бункера на центральной площади, «Крепости Торгау». Другой опорный бункер – «Крепость Альтенбург», сооружение справа от деревни, – служил пристанищем одному из взводов резервной роты. Важной для обороны была и шахта, где в мирное время добывали меловой камень для строительства домов; шахту эту мы обнаружили по чистой случайности. Ротный повар уронил в колодец ведро, спустился за ним и обнаружил обширное подземное помещение, похожее на пещеру. Место внимательно осмотрели, а потом пробили туда еще один вход, после чего шахта стала большим надежным убежищем при обстрелах и бомбардировках.

На одиноком холме по дороге на Рансар находились развалины какого-то трактира, откуда открывалась панорама фронта, и мы назвали эти руины «Бельвю». Несмотря на опасность, они были моим любимым местом. Всюду, насколько хватает глаз, простиралась мертвая земля, вымершие деревни связаны дорогами, по которым теперь не ездили телеги и не ходили люди. Далеко у горизонта тонули в дымке контуры Арраса, покинутого жителями города, а дальше справа белели меловые воронки от мощных минных разрывов близ Сент-Элуа. Опустели и заросшие бурьяном поля, по которым гуляли тени облаков и бежала густая сеть окопов, чьи желто-белые ячеи вплетались в ближние дороги, словно в длинные тяговые тросы. Лишь изредка то тут, то там устремлялся в вышину дымный шлейф снарядного разрыва и медленно рассеивался на ветру или повисал над пустошью шар шрапнели, большой, белый, мало-помалу таявший в воздухе. Облик пейзажа был мрачным и одновременно сказочным, война отняла у него природную прелесть, запечатлев свои железные черты, пугающие одинокого наблюдателя.

Заброшенность и мертвую тишину, временами нарушаемую глухим рокотом орудий, еще усиливало печальное зрелище разрушения. Разодранные ранцы, сломанные винтовки, обрывки обмундирования, рядом, как жуткий контраст, детская игрушка, снарядные взрыватели, глубокие воронки мощных разрывов, фляжки, косилки, порванные книжки, разбитая домашняя утварь, ямы в земле, ведущие в загадочную темноту подвалов, где, может статься, лежат трупы несчастных обитателей, обглоданные полчищами крыс, персиковое деревце, лишенное поддержки стены и, словно в мольбе о помощи, протягивающее ветви-руки, в хлевах еще висящие на цепях скелеты домашней скотины, в разоренных садах могилы, а среди них – зеленеющие глубоко в бурьяне лук, полынь, ревень и нарциссы, на соседних полях – скирды хлебов, на вершинах которых буйно прорастало зерно, и все это прорезано полузасыпанным окопом, пропитано запахом гари и тлена. Печальные мысли посещают солдата в таких местах, если он вспоминает о тех, кто мирно жил здесь совсем недавно.

Боевая позиция, как уже сказано, тесным полукольцом окружала деревню, с которой ее соединял ряд ходов сообщения. Позиция разделялась на два участка – Монши-Юг и Монши-Запад, а они в свою очередь делились на шесть ротных участков от A до F. Дугообразная форма позиции позволяла англичанам вести фланкирующий огонь; умело его используя, они наносили нам тяжелые потери. Для этого применялось замаскированное прямо за английским рубежом орудие, стрелявшее мелкой шрапнелью. Выстрелы и разрывы сливались для нас в один звук. Затем, словно гром с ясного неба, на нашу позицию сыпался рой свинцовых пулек и довольно часто не обходилось без жертв.

Прежде всего мы прошлись по окопу, чтобы посмотреть, каков он теперь, и воочию увидеть то, о чем знали по описаниям.

Чтобы попасть на передовую, коротко именуемую окопом, мы заходим в один из множества ходов сообщения, или траншей, предназначенных для обеспечения прикрытого выхода на позицию. Зачастую очень длинные, эти траншеи выводят непосредственно к противнику, а чтобы их не накрыло огнем по всей длине, прорыты они зигзагом или змеей. Через четверть часа мы пересекаем вторую линию, параллельную первой, где можно продолжить сопротивление, если противник возьмет передовой окоп.

Сам боевой окоп даже на первый взгляд отличается от слабых укреплений, характерных для начального периода войны. Это отнюдь не простая траншея; он уже имеет глубину в два или три человеческих роста. Обороняющиеся перемещаются, стало быть, как бы по дну шахты; когда же им надо наблюдать за предпольем или открыть огонь, они поднимаются по земляным или по широким деревянным лестницам на огневую точку, длинный уступ, отрытый так, что голова стоящего на нем оказывается над краем окопа. Стрелок стоит на своей позиции, в более-менее укрепленной нише, где его голова прикрыта мешками с песком или стальным щитком. Наблюдение осуществляется через узкие амбразурные щели, куда выставляют ствол винтовки. Вынутую при рытье окопа землю насыпают за линией в виде вала, прикрывающего стрелка с тыла, и в этом валу устраивают пулеметные гнезда. Землю с лобовой стороны тщательно разравнивают, чтобы не заслонять поле обстрела.

Перед окопом, часто в несколько рядов, тянется проволочное заграждение – переплетение колючей проволоки, которое должно задержать атакующих, чтобы наши стрелки могли спокойно взять их под обстрел.

Заграждение проросло высокой травой, ведь на заброшенных полях вообще всегда расселяется новая и совершенно другая растительность. Полевые цветы, которые в мирное время лишь кое-где виднелись средь культурных растений, теперь воцарились повсюду; тут и там уже буйно разрастаются низкие кустарники. Дороги тоже заросли, но пока что отчетливо выделяются, поскольку сплошь покрыты округлыми листьями подорожника. В этой дикой растительности вольготно чувствуют себя птицы, так что по ночам можно частенько услышать своеобразное курлыканье куропаток или на рассвете многоголосое пение жаворонков.

Чтобы обороняющихся не поразил фланкирующий огонь, окоп проложен меандром, то есть с регулярными отступами назад. Эти отступающие назад участки образуют траверсы-поперечины, перехватывающие продольный огонь. Таким образом, сзади стрелок прикрыт тыльным траверсом, с боков – поперечинами, а передняя кромка окопа служит бруствером.

Для отдыха предназначены блиндажи, в которые мало-помалу превратились давние простенькие землянки, теперь это настоящие блиндажи – с бревенчатыми накатами, со стенами, обшитыми досками. Высотой они приблизительно в человеческий рост, а их пол находится на одном уровне с дном траншей. Накат засыпан слоем земли, защищающим от пуль и даже от легких снарядов. При массированном артобстреле блиндаж, правда, оборачивается мышеловкой, и люди охотнее укрываются в глубоких узких туннелях.

Такие туннельные щели укреплены мощными деревянными рамами. Первая рама врыта на уровне дна окопа в переднюю его стенку и служит входом в туннель; каждая следующая встроена на две ширины ладони глубже, чем и обеспечивается укрытие. Таким образом строится туннельная лестница, и у тридцатой рамы над головой находится слой земли толщиной в девять метров, а с учетом глубины окопа вообще в двенадцать. Дальше чуть бо́льшие укрепленные рамами туннели ведут – прямо или под прямым углом – к лестнице, это жилые помещения. За счет поперечных соединений возникают подземные ходы сообщения; ответвления, ведущие по направлению к противнику, могут использоваться как для прослушки переднего края, так и для минирования.

Все вместе надо представлять себе как мощную, с виду необитаемую земляную крепость, внутри которой производят разнообразные работы и несут службу, а по тревоге личный состав в течение нескольких секунд занимает свои посты. Не следует, однако, рисовать себе общий настрой в слишком романтических красках; скорее здесь царят сонливость и медлительность, возникающие при тесном контакте с землей.

Меня определили в шестую роту, а через несколько дней по прибытии назначили командиром отделения и направили на позицию, где мне было уготовано приветствие в виде шаровидных английских мин. Это снабженные черенком и начиненные взрывчаткой снаряды из хрупкого железа, по форме точь-в-точь как шар стофунтовой гантели. Минометный выстрел негромкий, глухой и часто маскируется треском пулеметного огня. Потому-то на меня произвело зловеще-призрачное впечатление, когда внезапно совсем рядом вспышка пламени осветила окоп, а нас едва не сбила с ног взрывная волна. Солдаты быстро втащили меня в блиндаж нашего отделения, к которому мы как раз подошли. Уже внутри мы ощутили еще пять или шесть минных разрывов. Собственно говоря, мина не врезается, а просто «садится», и этот неторопливый стиль разрушения оказывает на нервы куда более сильное воздействие. На следующее утро, когда в первый раз при свете шел по окопу, я всюду видел большие разряженные шары с черенками, словно тревожные гонги вывешенные у входа в блиндажи.

Участок C, где находилась наша рота, был выдвинут вперед дальше всех других. В лице нашего ротного, лейтенанта Брехта, который с началом войны поспешил на родину из Америки, мы нашли самого подходящего человека для обороны такого места. Он любил опасность и погиб в бою.

Окопная жизнь была строго упорядочена; сейчас я набросаю распорядок одного дня, ведь в течение восемнадцати месяцев одно и то же повторялось изо дня в день, если только не возрастала огневая активность противника.

Окопный день начинается с наступлением сумерек. В семь часов один из солдат будит меня от послеполуденного сна, которому я неукоснительно отдаю дань в предвосхищении бессонной ночи. Надеваю ремень, затыкаю за него ракетницу и ручные гранаты и покидаю более или менее уютный блиндаж. Для начала прохожусь по участку взвода, убеждаюсь, что все мои люди на своих местах. Мы шепотом обмениваемся паролями. Между тем уже ночь, ввысь взлетают первые серебристые осветительные ракеты, и стрелки на позициях пристально всматриваются в предполье. Между сваленными на укрытии консервными банками шебаршит крыса. К ней, посвистывая, присоединяется вторая, и скоро вокруг кишмя кишат полчища этих тварей, стекающихся из обвалившихся деревенских подвалов и разрушенных снарядами туннелей. Охота на крыс – любимое развлечение, отвлекающее от скуки окопной службы. На дно окопа выкладывают кусок хлеба, наводят на него ружье и ждут. Или насыпают порох в их норы, поджигают, и они, визжа, выскакивают оттуда с опаленной шерстью. Мерзкие создания, при виде их я всегда думаю о тайном надругательстве над трупами в подвалах деревенских домов. Однажды теплой ночью, когда я шел по развалинам Монши, они высыпали из своих укрытий просто в несметных количествах – земля стала похожа на живой ковер, на фоне которого тут и там отчетливо выделялись белой шкуркой крысы-альбиносы. Привлекают окопы и немногочисленных кошек из разрушенных деревень; им нравится близость людей. Один большой белый кот с простреленной передней лапой часто бродит по ничейной земле и, кажется, навещает обе стороны.

Однако я отвлекся от окопной службы. Но парни не прочь отвлечься и легко становятся разговорчивы, чтобы заполнить темную ночь и бесконечно пустое время. Потому и я с удовольствием останавливаюсь поговорить со знакомым солдатом или унтер-офицером и с напряженным вниманием выслушиваю тысячу всяких пустяков. Как фенриха меня частенько вовлекает в благосклонный разговор дежурный офицер, которому тоже неуютно. Он даже держится совершенно по-товарищески, говорит тихо, взволнованно, выбалтывая секреты и желания. И я охотно иду на такие разговоры, потому что и на мою психику давят тяжелые черные валы окопа, в этом жутком одиночестве мне тоже хочется тепла, чего-то человеческого. Ночами ландшафт дышит странным холодом, и этот холод имеет духовную природу. Так, начинаешь мерзнуть, очутившись в безлюдном участке окопа, где лишь изредка появляются патрули; озноб усиливается, когда выходишь за колючую проволоку, на ничейную землю. От дурного самочувствия легонько стучат зубы. Романисты трактуют это ощущение неверно, оно ни к чему не принуждает, скорее похоже на воздействие слабого электрического тока. Часто его вовсе не замечаешь, как не замечаешь, что разговариваешь во сне. Впрочем, все прекращается, как только дело принимает по-настоящему серьезный оборот.

Разговор становится вялым. Мы сильно устали. Сонно опираемся на траверс, не сводя глаз с огонька сигареты в темноте.

На морозе, зябко топая ногами, быстро ходишь туда-сюда, так что шаги гулко отдаются от промерзлой земли. В холодные ночи слышен нескончаемый кашель, разносящийся далеко вокруг. Когда солдат ползает по ничейной земле, этот кашель – первый знак приближения к неприятельской линии. Иногда дозорный на посту что-то насвистывает или напевает, и как же это мурлыканье контрастирует со смертоносными намерениями подползающего. Часто идет дождь, и тогда солдат, подняв воротник шинели, печально стоит под брезентовым пологом, прикрывающим вход в туннель, прислушивается к монотонному ритму падающих капель. Заслышав шаги командира по раскисшему дну окопа, он быстро выходит из-под полога, делает поворот кругом, шагает навстречу начальству, щелкает каблуками и докладывает: «Дежурный унтер-офицер. На участке без перемен!» Ведь он знает, что стоять у входа в туннель запрещено.

Мысли блуждают. Смотришь на луну и думаешь о счастливых днях в родном деревенском доме или в далеком городе, где люди сейчас толпой выходят из кафе и множество дуговых ламп освещает оживленную ночную сутолоку городского центра. Эти картины так далеки, что кажутся сном.

Перед окопом раздается тихий шорох и позвякивание колючей проволоки. Грезы рассеиваются в мгновение ока, все чувства до боли обостряются. Солдат взбирается к амбразуре, выстреливает осветительную ракету: все спокойно. Должно быть, пробежал заяц или закопошилась куропатка.

Иной раз слышно, как противник орудует у своих проволочных заграждений. Тогда часовой стреляет в ту сторону, пока не опустошит весь магазин. Он делает это не только по приказу, нет, при этом он испытывает известное удовлетворение: «Пускай почешутся. Может, я даже кого-нибудь зацепил». Мы тоже почти каждую ночь протягиваем новые заграждения, и нередко кого-нибудь ранят. Тогда мы принимаемся ругать сволочей-англичан.

В некоторых местах позиции, например в сапах, до неприятеля каких-нибудь тридцать шагов. Иногда здесь завязываются личные знакомства; узнаёшь Фрица, Вильгельма или Томми по кашлю, насвистыванию либо тихому пению. Солдаты коротко перекликаются, не без грубоватого юмора:

– Эй, Томми, ты еще тут?

– Ага!

– Спрячь голову, сейчас пальну!

Время от времени после глухого гула раздается свистящий вибрирующий звук. «Внимание, мина!» Бросаешься к ближайшему туннелю и замираешь, затаив дыхание. Мины взрываются совсем не так, как снаряды. В них вообще есть нечто яростное, коварное, лично враждебное. Вероломные твари. Ружейные гранаты – их миниатюрные копии. Словно стрелы, они летят из вражеского окопа; корпус у них из красновато-коричневого металла, а чтобы он легче разлетался на осколки, на металл нанесены насечки, как квадратики на плитки шоколада. Если в определенных местах ночной горизонт освещает вспышка, дозорные мгновенно срываются с мест и исчезают. По долгому опыту все знают, где стоят орудия, пристрелянные к участку C.

Наконец светящиеся стрелки часов показывают, что два часа истекли. Теперь быстро разбудить смену – и в блиндаж. Может быть, разносчики тем временем принесли письма, посылки или газету. Странное чувство – читать весточки с родины, узнавать о мирных заботах близких, когда неверный огонек свечи бросает бегучие тени на низкие балки наката. Счистив щепкой и об ножку неуклюжего стола налипшую на сапоги грязь, я укладываюсь на нары и натягиваю на голову одеяло, чтобы четыре часа «всхрапнуть», как теперь говорят. Снаружи монотонно гремят выстрелы, по лицу и рукам снует мышь, которая, впрочем, совершенно не мешает мне спать. В общем, и прочая нечисть не причиняет мне особого беспокойства; несколько дней назад мы основательно «продымили» блиндаж.

Еще дважды я просыпаюсь, чтобы исполнить свои обязанности. Во время последнего дежурства полоска света на восточном горизонте, в нашем тылу, возвещает новый день. Контуры укреплений набирают четкости; в сером утреннем сумраке они производят впечатление несказанного запустения. В воздух взмывает жаворонок; его трели действуют на нервы. Прислонясь к поперечине, я с чувством великого отрезвления смотрю на мертвое, обрамленное проволочными заграждениями предполье. Черт побери, последним двадцати минутам конца нет! Но вот слышится дребезжание – возвращаются разносчики кофе: семь утра. Ночное дежурство окончено.

Иду в блиндаж, пью кофе и умываюсь из селедочной жестянки. Это взбадривает, желание лечь меня покидает. В девять мне предстоит снова построить отделение, распределить людей на работы и проследить за выполнением. Мы теперь мастера на все руки, окоп ежедневно предъявляет нам тысячу требований. Мы роем туннели, строим блиндажи и укладываем бетонные бункеры, возводим проволочные заграждения, копаем водоотводные канавы, обшиваем досками, укрепляем, выравниваем и скашиваем стенки, засыпаем выгребные ямы – короче, своими силами выполняем любые работы. Почему бы и нет, ведь у нас представлены все сословия и профессии! Чего не умеет один, сумеет другой. Например, недавно один шахтер забрал у меня кирку, когда я долбил породу в туннеле нашего отделения, и наставительно произнес: «Бить всегда надо в основание, господин фенрих, сверху упадет само!» Удивительно, что эта простая истина не приходила мне в голову. Но здесь, посреди голого ландшафта, где ты вынужден защищаться от обстрела, беречься от ветра и непогоды, сколачивать себе стол и топчан, строить печи и лестницы, быстро учишься работать своими руками. Здесь постигаешь ценность физического труда.

В час дня из кухни, расположенной в одном из подвалов Монши, доставляют обед в больших посудинах – бывших молочных флягах и ведрах из-под варенья. Провиант отличается армейским однообразием, но пока что обилен, если, конечно, разносчики по дороге не попадут под обстрел или не расплещут половину. После обеда можно вздремнуть или почитать. Мало-помалу близятся два часа, отведенные на дозорную окопную службу. Они проходят намного быстрее, чем ночью. За хорошо знакомыми вражескими позициями наблюдают в бинокль и стереотрубу, часто стреляют по головам из винтовок с оптическим прицелом. Но внимание! У англичан тоже острый глаз и хорошие бинокли.

Один дозорный вдруг падает, истекая кровью. Ранение в голову. Товарищи быстро извлекают из его кармана индивидуальный пакет и перевязывают рану.

– Все бесполезно, Виллем.

– Э, нет, он же еще дышит.

Потом приходят санитары, уносят раненого на перевязочный пункт. Носилки бьются об острые углы поперечин. Едва санитары исчезают из виду, как все снова успокаивается и идет по-старому. Кто-то бросает несколько лопат земли на лужу крови, и все возвращаются к прежним занятиям. Только новичок еще прижимается бледным как мел лицом к дощатой обшивке. Изо всех сил старается осмыслить случившееся. Все произошло так внезапно, до ужаса неожиданно, невероятно жестокое нападение. Немыслимо, никак не может быть реальностью. Бедняга, в будущем тебя подстерегают куда более страшные вещи.

Часто, впрочем, обходится без инцидентов. Многие впадают в охотничий азарт. С наслаждением знатоков наблюдают артиллерийские разрывы на вражеских позициях.

– Вот это меткость!

– Черт возьми, глянь, как разлетелось! Бедный томми[8]! Жалко до слез!

Солдаты любят пострелять из ружейных гранатометов и легких минометов, к большому неудовольствию робких душ.

– Хватит уже этих глупостей, вам что, мало обстрела?

Правда, это никому не мешает смекать, как приладить ручную гранату к самодельной катапульте или как досадить противнику, забросив в предполье какую-нибудь адскую машинку. То кто-нибудь прорежет узкий проход в проволочном заграждении перед вражеским окопом, чтобы этим удобным лазом завлечь обрадованного разведчика под винтовочный прицел, то охотники выползут на ничейную землю, привяжут к вражескому заграждению колокольчик, от которого протянут длинную веревку к нашим позициям. Чтобы английским дозорным служба медом не казалась. Таким людям война в удовольствие.

Час вечернего кофе бывает порой по-настоящему приятным. Фенриху часто приходится составлять компанию кому-нибудь из ротных офицеров. Эти кофейные церемонии проходят по всей форме, на столе, покрытом мешковиной, даже поблескивают две фарфоровые чашки. Потом денщик ставит на шаткий стол бутылку и два стакана. Разговор становится доверительнее. Как ни странно, и здесь самый желанный предмет беседы – окружающие люди. Пышным цветом расцветают окопные сплетни, обильно и ревностно питаемые вечерними визитами, – как где-нибудь в заштатном гарнизоне. Командиры, товарищи, подчиненные подвергаются основательной критике, а любой новый слух в мгновение ока облетает блиндажи командиров взводов всех шести боевых участков от правого до левого фланга. И тут не без вины офицеры-наблюдатели, лазающие по позициям со своими стереотрубами и топографическими картами. Позиция роты не вполне замкнута; через нее идет постоянное сообщение между всеми остальными участками обороны. В тихие утренние часы просыпаются и развивают бурную деятельность штабы – к великой досаде фронтовой братии, которая едва успела прилечь на отдых после ночного дежурства и вдруг слышит отчаянный вопль: «Прибыл командир дивизии!» Хочешь не хочешь, одевайся по форме и выбегай из туннелей. Потом заявляются инженеры, саперы, гидротехники, и все ведут себя так, будто окоп создан только для назначенных ими работ. Очень недружелюбно принимают артиллерийского наблюдателя, которому надо проверить наш заградительный огонь, ведь, как только он отбывает, чтобы в других местах выставлять свою стереотрубу, похожую на антенны насекомого, тотчас дает о себе знать английская артиллерия, а расплачивается, как всегда, пехотинец. Дальше являются командиры разведотрядов и инженерных подразделений. Эти до глубокой темноты сидят в блиндаже комвзвода, пьют грог, курят, играют в польское лото и, словно крысы, сожрав и выпив все подчистую, отваливают восвояси. Поздно вечером в окопе призраком бродит маленький человечек, подкрадывается к часовым, кричит им прямо в ухо «газы!», а потом считает, за сколько секунд бедолага напялит противогаз. Это офицер службы химической защиты. Посреди ночи снова стук в дощатую дверь блиндажа: «Уже дрыхнете? Быстренько распишитесь в получении двадцати рогаток и шести туннельных рам!» Доставщики матчасти. Вот так, во всяком случае в спокойные дни, народ постоянно снует туда и обратно, вызывая горестные вздохи у несчастных обитателей туннелей: «Господи, хоть бы обстрел – мы бы пожили спокойно». В самом деле, прилет одного-двух тяжелых «чемоданов» приносит с собой некоторый уют; людей оставляют в покое, и они избавляются от бумажной волокиты.

– Господин лейтенант, разрешите идти, у меня через полчаса дежурство!

За дверью блиндажа в последних лучах заходящего солнца блестят глиняные валы траншей, окоп уже тонет в густой тени. Скоро взлетят первые осветительные ракеты, и первые дозорные потянутся на свои места.

Начинается новый день окопных солдат.

О повседневности позиционных боев

Вот так проходили наши дни – в утомительной размеренности, прерываемой короткими периодами отдыха в Души. Но иногда и на позициях нам выпадали приятные часы. Нередко я с ощущением уютной защищенности сидел за столом своего маленького блиндажа, чьи корявые, увешанные оружием стенки напоминали о Диком Западе, пил чай, курил и читал, пока денщик возился у печурки, наполнявшей помещение ароматом поджаренных гренок. Кому из окопных солдат незнакомо это блаженство? Снаружи, от постов, доносились тяжелые мерные шаги часового, а не то монотонный оклик, когда часовые встречались в траншее. Притупленный слух уже почти не воспринимал безостановочный ружейный огонь, короткие сотрясения перекрытий от ударов артиллерийских снарядов, шипение осветительных ракет, гаснущих у входа в туннель. Тогда я доставал из планшета записную книжку и кратко записывал события дня.

Так со временем – как часть моего дневника – возникла добросовестная хроника участка C, маленькой, угловатой частицы длинного фронта, где мы чувствовали себя как дома, где давно знали каждый заросший тупик, каждый заброшенный блиндаж. Вокруг в нагромождениях глиняных валов покоились тела павших товарищей; на каждой пяди земли в свое время разыгрывалась какая-то драма, за каждым траверсом днем и ночью караулил злой рок, без разбора хватавший свои жертвы. И все-таки мы чувствовали сильную привязанность к этому участку, крепко срослись и сжились с ним. Мы знали его и когда он черной полосой тянулся по заснеженной местности, и когда буйное цветение трав в полуденные часы наполняло его умопомрачительными запахами, и когда бледный свет полной луны заливал его темные уголки, где с писком сновали полчища крыс. На его глиняных приступках мы, весело болтая, сидели долгими летними вечерами, и теплый ветерок уносил к противнику деловитые хлопки и песни нашей родины; мы падали на бревна и разорванную колючую проволоку, когда смерть лупила по траншеям своей стальной дубиной, а густой дым лениво выползал из трещин в глиняных стенах. Полковник не раз хотел перевести нас в более спокойное место полковой позиции, и каждый раз рота, все как один, просила его оставить нас на участке C. Здесь я приведу отрывок из наблюдений, которые записывал ночами в Монши.

7 октября 1915 года. На рассвете стоял рядом с дозорным моего отделения на стрелковой ступени, когда винтовочным выстрелом ему распороло головной убор, но сам он остался невредим. В тот же час у проволочного заграждения были ранены два сапера. Одному осколок снаряда рикошетом пробил обе ноги, другому задело ухо.

Ближе к полудню дозорному на левом фланге прострелили обе скуловые кости. Из раны толстой струей хлынула кровь. В довершение всех бед, сегодня на наш участок пришел еще и лейтенант фон Эвальд, чтобы принять сапу N в пятидесяти метрах от окопа. Когда он уже отвернулся, намереваясь сойти со стрелковой ступени, ему выстрелом снесло затылок. Мгновенная смерть. На ступень упали большие куски черепа. Позже один солдат получил легкое ранение в плечо.

19 октября. Участок центрального взвода был обстрелян 150-миллиметровыми снарядами. Одного солдата взрывной волной швырнуло на столб обшивки. Он получил тяжелые внутренние повреждения, а кроме того, осколок пробил ему плечевую артерию.

В утреннем тумане, ремонтируя проволочное заграждение на правом фланге, мы обнаружили французский труп, который висел там не меньше месяца.

Ночью на прокладке проводов были ранены двое наших солдат. Гутшмидту прострелили обе руки и бедро, Шеферу – колено.

30 октября. Ночью после проливного дождя целиком обвалились все траверсы и поперечины. Глина, смешавшись с дождевой водой, стала вязкой жижей, превратившей окоп в глубокое болото. Единственное утешение: у англичан дела обстоят не лучше, мы же видели, как они лихорадочно вычерпывают воду. Мы располагаемся чуть выше, а потому, вычерпывая воду из своего окопа, еще добавили им водички. Вдобавок мы пустили в ход винтовки с оптическим прицелом.

Рухнувшие стенки окопа обнажили трупы солдат, погибших в боях прошлой осенью.

9 ноября. Стоял рядом с ландштурмистом Вигманом перед «Крепостью Альтенбург», когда шальная пуля пробила ему штык, висевший на ремешке через плечо, и тяжело ранила в область таза. Английские пули с хрупким наконечником – это настоящие пули «дум-дум».

В остальном пребывание в этом небольшом, спрятанном среди ландшафта земляном укреплении, где стою я со своим полувзводом, обеспечивает бо́льшую свободу передвижения, чем передовая. От фронта мы прикрыты пологой возвышенностью; в тылу местность поднимается к лесам Аденфера. В пятидесяти шагах позади позиции – с тактической точки зрения весьма неудачно – расположен сортир, представляющий собой уложенный на козлы насест, под которым вырыта глубокая канава. Солдату нравится подольше посидеть там либо с газетой, либо общаясь с товарищами. Этот нужник – источник разнообразных темных слухов, которые гуляют по фронту под общим названием «сортирная молва». Однако в данном случае комфорту очень мешает, что место это, хотя его и не видно, можно поверх пологого возвышения накрыть непрямым огнем. Когда гребень возвышенности накрывает особенно низко, пули в лощине пролетают на уровне груди, а потому, если заляжешь, будешь в безопасности. Иной раз человеку на насесте приходится – в разной степени одетости – дважды, а то и трижды бросаться ничком на землю, чтобы пулеметная очередь музыкальной гаммой промчалась у него над головой. Конечно, такие ситуации служат предметом разнообразных шуток.

К числу развлечений, предлагаемых нашим участком, относится охота на всяких зверушек, особенно на куропаток, которых в заброшенных полях великое множество. За неимением дробовиков мы вынуждены подкрадываться к непуганым «кандидатам в жаркое» поближе, чтобы пулей снести им голову, иначе жарить будет просто нечего. В любом случае надо остерегаться в пылу охоты выйти из лощины, не то охотник легко станет дичью, попав под неприятельский огонь.

На крыс мы ставили мощные пружинные капканы. Эти животные такие сильные, что норовят под шумок улизнуть вместе с капканом; поэтому, когда ловушка срабатывает, мы выскакиваем из блиндажей, чтобы прикончить крыс палками. Для охоты на мышей, которые обгрызают нам хлеб, мы тоже придумали особый способ: винтовку заряжают почти пустой гильзой, в которую вместо пули вставляют бумажный катыш.

Наконец, я и еще один унтер-офицер изобрели волнующий, хотя и не вполне безопасный вид стрелкового спорта. Под покровом тумана мы собираем крупные и мелкие неразорвавшиеся снаряды – иногда чушки весом килограммов под пятьдесят, – в которых здесь нет недостатка. Мы расставляем их на некотором отдалении, как кегли, один подле другого, а потом, укрывшись в амбразурах, открываем по ним огонь. Считать попадания нет нужды, ведь удачное попадание – то есть во взрыватель – сопровождается жутким грохотом, который еще усиливается, если разрывается «вся девятка», то есть детонируют все поставленные рядком неразорвавшиеся снаряды.

14 ноября. Ночью мне приснилось, что я ранен в руку. Поэтому днем я всячески берегся.

21 ноября. Я привел инженерный отряд из «Крепости Альтенбург» на участок C. Ландштурмист Динер взобрался на окопный выступ, чтобы подсыпать земли на перекрытие. Едва он поднялся наверх, как выстрел из сапы пробил ему голову. Динер мертвым рухнул на дно окопа. Он был женат, имел четверых детей. Его товарищи потом долго караулили у амбразур, пылая жаждой кровавой мести. Даже плакали от ярости. Похоже, видели личного врага в англичанине, сделавшем смертельный выстрел.

24 ноября. Солдат пулеметной роты получил на нашем участке тяжелое ранение в голову. А через полчаса рядовому нашей роты распороло щеку.

29 ноября наш батальон на две недели отвели в тыл дивизии, в городок Кеан, который в недалеком будущем приобретет кровавую известность; нам предстояло там заниматься строевой подготовкой и наслаждаться благами тыловой жизни. В Кеане я узнал, что произведен в лейтенанты и переведен во вторую роту.

В Кеане и окрестных городках местные коменданты часто приглашали нас на разгульные посиделки, и мы имели возможность воочию увидеть почти неограниченную власть этих деревенских князьков над подчиненными и населением. Наш ротмистр величал себя королем Кеана; вечером, когда он появлялся, всем собравшимся за столом надлежало вскинуть правую руку и громовым голосом грянуть: «Да здравствует король!» За столом он, подобно капризному монарху, правил до рассвета, внеочередной кружкой пива карая гостей за всякое нарушение этикета и свода своих в высшей степени мудреных правил. Нам, фронтовикам, понятно, приходилось хуже всех. На следующий день после обеда все видели, как он, еще слегка подшофе, катит через свои владения, чтобы с вакхическими приношениями нанести визит соседям-королям и тем самым достойно подготовиться к вечернему застолью. Эти визиты он называл набегами. Однажды у него случилась ссора с королем Энши, которому он через конного полевого жандарма объявил междоусобную войну. После нескольких стычек, когда два отряда конюхов забрасывали друг друга комьями грязи из мелких, укрепленных проволочными заграждениями окопов, король Энши по неосторожности завис в одной из столовых Кеана с баварским пивом, где его настигли в нужнике и взяли в плен. Пришлось платить выкуп – бочку доброго пива. На том война двух повелителей и закончилась.

11 декабря я прибыл на передовую, чтобы представиться лейтенанту Ветье, командиру моей новой роты, которая посменно с моей бывшей шестой обороняла участок C. Я хотел было спрыгнуть в окоп, но в ужасе замер, увидев перемену, произошедшую за время нашего двухнедельного отсутствия. Окоп превратился в огромную, заполненную грязью канаву, где солдаты, утопая в жиже, влачили поистине жалкое существование. Уже чуть не по пояс в грязи, я с тоской вспомнил круглый стол короля Кеана. Бедные мы окопники! Почти все блиндажи обвалились; туннели затопило. Все следующие недели пришлось вкалывать не покладая рук, чтобы под ногами снова была мало-мальски твердая почва. На время я поселился в одном туннеле с лейтенантами Ветье и Бойе; там с потолка, несмотря на натянутый под ним брезент, постоянно, как из лейки, капало, и денщикам приходилось каждые полчаса ведрами выносить воду.

На следующее утро, когда, насквозь мокрый, выбрался из туннеля, я просто глазам своим не поверил. Место, отмеченное печатью смертельного одиночества, ожило, словно ярмарка. Обитатели окопов с обеих сторон вылезли из грязи на брустверы, и между проволочными заграждениями началось оживленное движение и обмен сигаретами, шнапсом, форменными пуговицами и другими вещицами. Множество фигур в хаки, хлынувших с дотоле безлюдных английских позиций, буквально сбивало с толку, как вид призрака в ясный день.

Внезапно раздался выстрел, сразивший одного из наших, после чего солдаты обеих сторон, будто кроты, мгновенно исчезли в своих норах. Я вышел на участок наших позиций, самый близкий к английской сапе, и крикнул, что хочу поговорить с английским офицером. В самом деле, несколько англичан повернули назад и вскоре привели из главного окопа молодого человека, который, как я видел в бинокль, отличался от них изысканной фуражкой. Сначала мы общались по-английски, а затем – более бегло – по-французски, солдаты внимательно прислушивались к нашему разговору. Я упрекнул его в том, что один из наших убит коварным выстрелом, и он ответил, что это сделал солдат не его, а другой роты.

– Il y a des cochons aussi chez vous![9] – заметил он, когда несколько пуль, выпущенных с наших соседних участков, просвистели возле его головы. Я уже подумывал об укрытии. Однако мы высказали друг другу еще много чего, демонстрируя поистине спортивное взаимное уважение, а под конец договорились обменяться подарками на память.

Чтобы расставить все точки над i, мы торжественно заявили, что война возобновится в течение трех минут по окончании переговоров, когда он произнесет по-немецки «добрый вечер», а я скажу «до свидания» по-французски. Но потом я, к явному сожалению моих людей, пальнул по их защитному щитку, после чего сразу же последовал ответный выстрел, едва не выбивший у меня из рук винтовку.

Пользуясь случаем, я впервые смог осмотреть пространство перед сапой, поскольку в иных ситуациях здесь даже шишак каски высунуть опасно. И заметил прямо перед нашим заграждением скелет, чьи белые кости местами выглядывали из обрывков синего обмундирования. В тот день по кокардам на английских фуражках мы выяснили, что нам противостоит Индостанско-Лестерширский полк.

Вскоре после этого «перемирия» наша артиллерия выпустила несколько снарядов по вражеской позиции, после чего по ничейной земле мимо нас пронесли несколько носилок с ранеными; к вящей моей радости, с нашей стороны по ним никто не стрелял.

На войне я всегда старался относиться к противнику без ненависти и ценить его как человека, за мужество. Стремился встретиться с ним в бою, чтобы убить, и от него не ожидал ничего иного. Но никогда не думал о нем уничижительно. Позднее, когда мне в руки попадали пленные, я чувствовал себя в ответе за их безопасность и пытался сделать для них все, что в моих силах.

Ближе к Рождеству погода стала совсем безрадостной; нам пришлось установить в окопе насосы, чтобы хоть как-то справляться с водой. В этот слякотный период сильно возросли и наши потери. Так, 12 декабря я записал в дневнике: «Сегодня в Души мы похоронили семерых наших, и уже погибли еще двое». А вот запись от 23 декабря: «Тонем в грязи и дерьме. Сегодня около трех часов утра у входа в мой блиндаж рванул крупнокалиберный снаряд. Пришлось позвать троих солдат, и они лишь с большим трудом вычерпали воду, которая мощным потоком хлынула в блиндаж. В окопе нет спасения от воды, жидкая грязь доходит до пупка; мы в полном отчаянии. На правом фланге участка из земли вымывает мертвеца, пока что видны только его ноги».

Рождественскую ночь мы провели на позиции, где, стоя в грязи, пели рождественские песни, заглушаемые, правда, очередями английских пулеметов. В рождественский день мы потеряли солдата: прямым попаданием ему пробило голову. Сразу после этого англичане сделали дружелюбный жест, выставив на бруствере елку, но наши ожесточившиеся солдаты сбили ее несколькими выстрелами, на что томми ответили ружейными гранатами. Так что Рождество у нас прошло безрадостно.

28 декабря я снова стал комендантом «Крепости Альтенбург». В этот день одному из лучших моих солдат, рядовому Хону, осколком снаряда оторвало руку. Другой солдат, Хайдёттинг, был тяжело ранен в бедро одной из шальных пуль, постоянно свистевших в низине вокруг нашего земляного укрепления. Мой верный Август Кеттлер погиб по дороге в Монши, откуда хотел принести мне обед; это был первый из моих денщиков, ставший жертвой шрапнели, свалившей его наземь с пробитой трахеей. Помню, когда он уходил с котелком, я еще сказал ему: «Август, дай бог, чтобы по дороге с тобой ничего не приключилось», на что он ответил: «Да что вы, господин лейтенант!» Мне сообщили о беде, и я нашел его недалеко от блиндажа; он хрипел, лежа на земле, воздух со свистом проходил в грудь через рану на шее. Я приказал унести его. Кеттлер умер через несколько дней в лазарете. В этом случае, как и во многих других, я переживал горе особенно мучительно, потому что раненый не мог говорить, а санитары смотрели на него беспомощно, как на подбитого зверя.

Дорога из Монши к «Крепости Альтенбург» стоила нам большой крови. Проходила она вдоль заднего склона незначительной высотки, расположенной шагах в пятистах за нашей передовой линией. Противник, который по данным воздушной разведки знал, что движение по этой дороге довольно оживленное, считал своим долгом время от времени прочесывать ее из пулеметов или обстреливать шрапнелью. Хотя вдоль дороги вел окоп и солдатам было строго-настрого приказано им пользоваться, каждый с равнодушием, присущим старым солдатам, проходил по угрожаемой местности, не прячась. Как правило, благополучно, но судьба все-таки ежедневно забирала одну-две жертвы, и со временем потери стали весьма чувствительными. Вот и на сей раз шальные пули, летящие со всех сторон, назначили себе встречу у сортира, так что бедолагам-солдатам часто приходилось со спущенными штанами, размахивая газетой, выскакивать в чистое поле. Однако необходимое заведение спокойно оставили на месте.

Январь не избавил нас от тяжелой изнурительной работы. Для начала каждое отделение лопатами, ведрами и насосами удаляло грязь в непосредственной близости от своего блиндажа, а добравшись до твердой почвы, восстанавливало сообщение с соседними подразделениями. В Аденферском лесу, где стояла наша артиллерия, команды дровосеков обрубали с молодых деревьев сучья и раскалывали на длинные поленья. Стенки окопа скашивали и обшивали прочной древесиной. Сооружались также отстойники для воды, дренажные колодцы и водоотводы, так что в конце концов мы мало-помалу снова обеспечили себе сносное существование. Особенно эффективны оказались дренажные колодцы, куда стекала вода, впитываясь затем в пористую меловую породу.

28 января 1916 года один из солдат моего взвода был ранен в живот осколками снаряда, разорвавшегося при ударе в щиток. 30-го другой рядовой получил пулю в бедро. Когда 1 февраля нас сменили, все пути подхода находились под довольно сильным обстрелом. Шрапнельный снаряд упал под ноги бывшему штукатуру из шестой роты, рядовому Юнге, не взорвался, но полыхнул высокими языками пламени, – солдата унесли в лазарет с тяжелыми ожогами.

Тогда же был смертельно ранен и один хорошо мне знакомый унтер-офицер из шестой, брат которого погиб несколькими днями раньше; этот унтер-офицер подорвался на найденной осколочной мине. Он отвинтил взрыватель и, заметив, что высыпанный оттуда зеленоватый порох горит ровно, воткнул в отверстие тлеющую сигарету. Мина, естественно, взорвалась, результат – пятнадцать ран. Вот таким и подобным образом мы нередко несли потери от легкомысленного обращения со взрывчатыми веществами. Очень неприятным соседом в этом отношении был лейтенант Поок, занимавший отдельный блиндаж на левом фланге траншейного лабиринта. Он собрал там целую коллекцию неразорвавшихся крупнокалиберных снарядов и для развлеченья разбирал взрыватели как хитроумные часовые механизмы. Каждый раз я делал изрядный крюк, лишь бы не приближаться к его блиндажу. Довольно часто большие неприятности случались также, когда солдаты сбивали с неразорвавшихся снарядов медные направляющие кольца, чтобы сделать из них нож для бумаги или браслет для часов.

В ночь на 4 февраля мы, отбыв положенное время на позициях, снова расположились в Души. На следующее утро я весьма комфортно и в безоблачном настроении сидел в своей квартире на Эммихплац и пил кофе, когда здоровенный снаряд, предвестник мощного обстрела, разорвался перед моей дверью, выбив окна прямо в комнату. В три прыжка я спустился в погреб, куда уже с удивительной скоростью переместились другие обитатели дома. Так как погреб наполовину выступал над землей и лишь тонкая стенка отделяла его от сада, все сгрудились в узком горлышке короткого тесного туннеля, строительство которого началось несколько дней назад. Жалобно повизгивая, моя овчарка продралась сквозь клубок человеческих тел и, ведомая животным инстинктом, забилась в самый темный угол. Вдалеке регулярно громыхали глухие артиллерийские выстрелы, затем, если досчитать примерно до тридцати, раздавался свистящий вой, сопровождавший подлет тяжелых снарядов, которые с оглушительным грохотом рвались вокруг нашего домишка. Всякий раз по погребу прокатывалась ударная волна, швыряя на черепичную крышу и в окна комья земли и осколки, а в конюшнях тревожно храпели и топтались лошади. К тому же выла собака, а толстый музыкант, едва заслышав вой снаряда, пронзительно вскрикивал, будто ему рвали зуб.

Обстрел наконец закончился, и мы рискнули вылезти на свежий воздух. Опустошенная деревенская улица походила на разворошенный муравейник. Моя квартира выглядела ужасно. У стены погреба земля была во многих местах изрыта, фруктовые деревья повалены, а в воротах издевательски лежал неразорвавшийся снаряд. Крыша превратилась в решето. Половину печной трубы снесло. Рядом, в канцелярии, вездесущие осколки пробили стены и большой платяной шкаф, в клочья изодрав мундиры, висевшие там в ожидании отпуска на родину.

8 февраля участок подвергся мощному обстрелу. Уже ранним утром неразорвавшийся снаряд нашей собственной артиллерии угодил в блиндаж моего правого фланга; к вящей досаде обитателей, он высадил дверь и опрокинул печку. По случаю этого благополучно закончившегося происшествия кто-то нарисовал карикатуру: восемь солдат всем скопом ломятся через дымящую печку в разбитую дверь, а в углу зловеще поблескивает невзорвавшийся снаряд. Позднее, ближе к вечеру, нам раздолбали еще три блиндажа; к счастью, только один человек получил легкое ранение колена, поскольку все, кроме часовых, укрылись в туннелях. На следующий день при фланговом обстреле рядовой моего взвода Хартман был смертельно ранен в бок.

25 февраля нас весьма опечалила смерть, отнявшая прекрасного товарища. Незадолго до смены с дежурства я, сидя в блиндаже, получил донесение, что в соседнем туннеле погиб вольноопределяющийся Карг. Я тотчас поспешил туда и, как бывало часто, обнаружил группу солдат, обступивших неподвижное тело, которое со скрюченными руками лежало на пропитанном кровью снегу, уставясь остекленевшими глазами в темнеющее зимнее небо. Еще одна жертва фланкирующей батареи! Первые выстрелы застали Карга в траншее, и он сразу прыгнул в туннель. Снаряд разорвался высоко на противоположном гребне окопа, причем так неудачно, что большой осколок влетел в, казалось бы, полностью прикрытый вход в туннель. Карг, считавший себя в безопасности, был ранен в затылок; его настигла быстрая, неожиданная смерть.

В эти дни фланкирующая батарея вообще действовала очень активно. Примерно каждый час она производила единственный внезапный залп и била точно по окопам. За шесть дней – с 3 по 8 февраля – эти залпы стоили нам троих убитых, троих тяжело- и четверых легкораненых. Хотя стояла эта батарея всего в полутора километрах от нас на горном склоне против левого фланга, наша артиллерия не могла ее подавить. Мы пытались за счет увеличения высоты и числа поперечин ограничить дальнобойность ее снарядов минимальными участками окопа. Те места, которые хорошо просматривались сверху, маскировали сеном или обрывками ткани. А позиции часовых укрепляли деревянными балками или плитами из железобетона. Однако усиленного перемещения по ходам сообщения было достаточно, чтобы англичане без излишнего расхода боеприпасов кого-нибудь да «уложили».

С началом марта стало подсыхать, сезон самой невылазной грязи остался позади. Дожди прекратились, обшивка окопа оставалась чистой. Каждый вечер я сидел в блиндаже за маленьким письменным столом, читал или, если приходили гости, вел разговоры. В роте, считая командира, было четверо офицеров, и между собой мы поддерживали поистине товарищеские отношения. Каждый день мы в блиндаже то одного, то другого офицера пили кофе или ужинали, не без того чтобы осушить бутылку-другую, курили, играли в карты и по-солдатски беседовали. Селедка, картошка в мундире и смалец – просто пир горой. Эти приятные часы уравновешивают в памяти иной день, полный крови, грязи и тяжкого труда. Да и возможны они были только в долгий период позиционной войны, когда мы тесно сжились друг с другом и завели прямо-таки привычки мирного времени. Больше всего мы гордились своей строительной деятельностью, в которую начальство практически почти не вмешивалось. В ходе неутомимой работы в глинистом меловом грунте один за другим прокладывались тридцатиступенчатые туннели и соединялись поперечными коридорами, чтобы глубоко под землей мы могли добраться до наших подразделений от правого до левого фланга. Мое самое любимое детище – туннель длиной в шестьдесят шагов, соединявший мой блиндаж с блиндажом командира роты, откуда, как от подземной площади, вправо и влево ответвлялись жилые ячейки и ячейки с боеприпасами и снаряжением. В будущих боях эти сооружения очень нам пригодились.

После утреннего кофе – нам даже почти регулярно доставляли свежие газеты – мы, умытые, со складным метром в руках, встречались в окопе и сравнивали свои успехи в обустройстве участков, неизменно разговаривая о туннельных рамах, образцовых блиндажах, сроках работ и тому подобном. Излюбленным предметом бесед было строительство моей «берлоги», маленькой спальной ниши, которую предстояло пробить в сухой меловой породе от подземного хода сообщения как этакую «лисью нору», где можно проспать даже конец света. В качестве матраца я приготовил мелкую проволочную сетку, а для обшивки стен – плотную мешковину.

1 марта, когда я с рядовым ландвера Икманом (он вскоре погиб), стоял за брезентовым пологом, прямо рядом с нами рванул снаряд. Осколки, к счастью, нас не задели, пролетели мимо. После, осмотрев брезент, мы увидели, что эти куски железа, чертовски длинные и острые, буквально исполосовали его. Такие начиненные картечью снаряды мы называли погремушками; они подлетали неслышно, образуя тучу осколков, которая вдруг со свистом кишела вокруг.

14 марта прямым попаданием 150-миллиметрового снаряда накрыло соседний участок справа; в результате трое солдат были тяжело ранены, а еще трое – убиты. Один просто исчез, второй обгорел до черноты. 18-го возле моего блиндажа осколком снаряда ранило часового – ему распороло щеку и оторвало кончик уха. 19 марта на левом фланге тяжелое ранение в голову получил рядовой Шмидт-второй. 23 марта справа от моего блиндажа от ранения в голову погиб рядовой Ломан. Вечером того же дня мне доложили, что вражеский патруль подобрался к проволочным заграждениям. Я взял с собой несколько человек и проверил позиции; мы никого не обнаружили.

7 апреля на правом фланге осколком разрывной пули был ранен в голову рядовой Крамер. Ранения такого рода случались нередко, поскольку даже при касательном попадании английские боеприпасы разлетаются на множество осколков. Во второй половине дня территорию возле моего блиндажа обстреляла тяжелая артиллерия. Разбило световую шахту, и при каждом попадании в отверстие градом сыпались комья закаменевшей глины, что, правда, не помешало нам пить кофе.

Потом у нас была дуэль с неким храбрецом-англичанином, голова которого виднелась над кромкой окопа в сотне шагов от нас; он чрезвычайно метко стрелял по амбразурам, сильно нам досаждая. Я и еще несколько наших ответили на огонь, но по нашей амбразуре тотчас ударила метко направленная пуля, запорошив нам глаза песком и оцарапав мне шею мелким осколком. Но мы не сдавались – быстро прицеливались, стреляли и снова прятались. Одна неприятельская пуля попала в винтовку рядового Шторха, не меньше десяти осколков впились ему в лицо и вызвали нешуточное кровотечение. Следующий выстрел выбил изрядный кусок глины из амбразуры, еще один разбил зеркало, с помощью которого мы вели наблюдение, но все же мы были довольны, потому что после нескольких удачных попаданий в бруствер прямо у его лица, наш противник бесследно исчез. Я сделал еще три выстрела и разнес защитный щиток, из-за которого все время появлялся этот буйный парень.

9 апреля над нашими позициями опять кружили на малой высоте два английских аэроплана. Весь личный состав высыпал из блиндажей и принялся беспорядочно палить в воздух. Не успел я сказать лейтенанту Сиверсу: «Только бы не проснулась фланкирующая батарея!» – как вокруг засвистели железные осколки и мы рванули в ближайший туннель. Сиверс задержался у входа; я посоветовал ему отойти подальше, и тут – ба-бах! – дымящийся осколок величиной с ладонь врезался в сырую глину прямо у его ног. Жа́ру добавили шрапнельные снаряды, чьи черные шары с грохотом рвались у нас над головой. Одного солдата ранило осколком в плечо; осколок был не больше булавочной головки, но причинял сильную боль. В отместку я бросил в английский окоп несколько «ананасов», пятифунтовых метательных гранат, формой напоминавших сей изысканный фрукт. Пехота соблюдала негласное соглашение – ограничиваться ружейным огнем, а за применение взрывчатки усиливать его вдвое. К сожалению, обычно боеприпасов у противника было предостаточно, так что он держался дольше.

Пережив весь этот ужас, мы в блиндаже Сиверса выпили несколько бутылок красного вина, от которых я неожиданно так осмелел, что, невзирая на яркий лунный свет, пошел к своему блиндажу, не прячась. Скоро я потерял направление, угодил в громадную воронку и услышал, что поблизости, в английском окопе, противник занимается какими-то работами. Нарушив эту идиллию двумя ручными гранатами, я поспешно вернулся в наш окоп, умудрившись поранить руку о шип одного из наших распрекрасных капканов. Состояли они из четырех заостренных металлических шипов, расположенных так, что один непременно торчал вертикально вверх. Мы устанавливали их на подходах к своим позициям.

Вообще в те дни перед заграждениями наблюдалась оживленная деятельность, которая порой оборачивалась кровавым черным юмором. Так, одного из наших патрульных подстрелили свои же, потому что он был заикой и мог недостаточно быстро произнести пароль. В другой раз солдат, до полуночи бражничавший на кухне в Монши, перелез через заграждение и открыл огонь по своим. Когда он опустошил всю обойму, его затащили на позицию и хорошенько отколотили.

Канун сражения на Сомме

В середине апреля 1916 года меня направили в Круазиль, городок в тылу дивизии, на учебные курсы, которыми руководил командир нашей дивизии генерал-майор Зонтаг. Там проводили практические и теоретические занятия по ряду военных дисциплин. Особенно увлекательны были выездные тактические занятия под руководством майора фон Яроцкого, маленького, полноватого штаб-офицера, который порой относился к службе с чрезмерной горячностью. Мы называли его «самовзводом». Частые ознакомительные поездки по тыловым организациям, размещенным большей частью в земляных сооружениях, дали нам – привыкшим свысока смотреть на происходящее позади линии окопов – возможность получить представление о гигантской работе, которая совершается в тылу воюющей армии. Мы посетили скотобойню, продовольственный склад, ремонтную мастерскую в Буайеле, лесопилку и саперный парк в лесу под Бурлоном, молочное хозяйство, свиноферму, завод по утилизации павших животных в Энши, авиационный парк и пекарню в Кеане. А по воскресеньям ездили в близлежащие города Камбре, Дуэ и Валансьен, «чтобы не забыть, как выглядят женщины в шляпках».

С моей стороны было бы нечестно в этой книге, буквально пропитанной кровью, умолчать о приключении, в котором я сыграл весьма комичную роль. Зимой, когда наш батальон гостил у «кеанского короля», мне, молодому офицеру, довелось в первый раз проверять караулы. На выезде из города я заплутал и, чтобы разузнать дорогу к маленькому посту на железнодорожной станции, зашел в стоявший на отшибе домик. Единственным тамошним обитателем оказалась семнадцатилетняя девушка по имени Жанна, отец ее недавно умер, и Жанна осталась на хозяйстве одна. Ответив на мой вопрос, она рассмеялась и сказала: Vous êtes bien jeune, je voudrais avoir votre devenir[10]. Это было сказано таким воинственным тоном, что я тотчас окрестил ее Жанной д’Арк, а потом, уже на позициях, иногда вспоминал о том домике на отшибе.

Однажды вечером в Круазиле мне вдруг захотелось съездить туда. Я приказал оседлать лошадь и скоро оставил городок позади. Стоял майский вечер, словно созданный для верховой прогулки. Клевер тяжелыми темно-красными подушками устилал окаймленные боярышником луга, а перед въездами в деревни горели в сумерках огромными канделябрами цветущие каштаны. Я проехал через Бюлькур и Эку, не догадываясь, что через два года, участвуя в наступлении, пройду здесь по совершенно иному ландшафту, через зловещие развалины деревень, сейчас мирно раскинувшихся среди прудов и холмов. На станции, охрану которой я тогда проверял, гражданские еще выгружали газовые баллоны. Я поздоровался и некоторое время смотрел на разгрузку. Вскоре я увидел домик с красно-коричневой, испещренной пятнами мха крышей и постучался в уже закрытые ставни.

«Qui est la?»

«Bon soir, Jeanne d’Arc!»

«Ah, bon soir, mon petit officier Gibraltar!»[11]

Девушка, как я и надеялся, встретила меня очень дружелюбно. Привязав лошадь, я вошел в дом, где меня угостили ужином: яйцами, белым хлебом и маслом, аппетитно лежавшим на капустном листе. В таких ситуациях долго не ломаются, а садятся за стол.

Все бы хорошо, но потом, уже на дороге, меня остановил полевой жандарм, посветил фонариком в лицо и спросил, кто я такой. Мой разговор с гражданскими, интерес к газовым баллонам и незапланированное появление в этой малолюдной местности возбудили подозрение в шпионаже. Конечно, я забыл захватить с собой солдатскую книжку и был доставлен пред ясные очи кеанского короля, который по своему обычаю сидел за круглым столом.

Уж там-то знали толк в подобных приключениях. Мою личность тотчас удостоверили и радушно приняли в круг пирующих. На сей раз король предстал передо мной в ином свете; в этот поздний час он рассказывал о тропических лесах, где когда-то руководил строительством железной дороги.

16 июня генерал отпустил нас в войска, с кратким напутствием, в котором сообщил, что противник готовит большое наступление на Западном фронте и левый фланг наступления будет развернут примерно напротив наших позиций. Речь шла о грядущем сражении на Сомме. Оно завершит первый и самый легкий период войны и ознаменует переход в новую фазу. Пережитое до сих пор, хотя мы даже не догадывались, было попыткой вести боевые действия по старому образцу, и эта попытка заглохла в позиционной войне. Теперь нам предстояла война на истощение, требующая мобилизации огромных сил и средств. К концу 1917 года она в свой черед сменилась битвой техники, которая, однако, уже не получила полного развития.

По возвращении в полк мы тоже заметили, что что-то назревает, ведь однополчане рассказывали о растущем напряжении на передовой. Англичане дважды, правда безуспешно, совершали вылазки к участку C. Мы отплатили хорошо подготовленной атакой трех офицерских групп на так называемый траншейный треугольник и взяли троих пленных. В мое отсутствие Ветье был ранен шрапнелью в плечо, но вскоре после моего возвращения уже снова командовал ротой. Изменился и мой блиндаж: попадание гранат уменьшило его вдвое. Англичане забросали его ручными гранатами во время упомянутой атаки. Моему заместителю удалось через световую шахту выбраться наружу, но его денщик погиб. На досках обшивки еще виднелись бурые пятна запекшейся крови.

20 июня я получил приказ разведать, что делается на переднем крае противника и не занят ли он минированием. Около полуночи я вместе с фенрихом Вольгемутом, ефрейтором Шмидтом и рядовым Партенфельдером перелез через наше довольно высокое проволочное заграждение. Сначала мы шли пригнувшись, потом поползли по густо заросшей ничейной полосе. Прижимаясь животом к росистой траве и чертополоху, я вспоминал Карла Мая, читанного в пятом классе гимназии, и старался не производить ни малейшего шума, ведь в полусотне шагов от нас черной полосой проступала линия английских окопов. Вокруг кучно и почти отвесно зашлепали пули стрекотавшего вдалеке пулемета; время от времени взлетали осветительные ракеты, бросая холодный свет на этот неуютный клочок земли.

За спиной вдруг раздался отчетливый шорох. Между укреплениями прошмыгнули две тени. Пока мы готовились на них напасть, они бесследно исчезли. И сразу же на английских позициях громыхнули две гранаты; стало быть, нам встретились свои. Мы медленно поползли дальше.

Как вдруг фенрих судорожно схватил меня за плечо:

– Внимание вправо, совсем близко отсюда, тихо, тихо!

В тот же миг в десяти шагах справа в траве послышался довольно сильный шум. Мы отклонились от направления и ползли вдоль английских заграждений; вероятно, противник заметил наше присутствие и вышел из окопа проверить предполье.

Незабываемые мгновения ночных вылазок! Зрение и слух напряжены до предела, шорох чужих шагов в высокой траве будто страшная угроза. Дышишь прерывисто, всеми силами держишь себя в узде. С коротким металлическим щелчком сдвигаешь предохранитель пистолета; этот щелчок ножом режет нервы. Зубы скрипят на запальном шнуре гранаты. Стычка будет короткой и смертоносной. Дрожишь от двух могучих чувств – возбуждения охотника и страха жертвы. Ты – целый мир, насыщенный темным, жутким настроем, гнетущим это место.

Перед нами возникли несколько расплывчатых фигур, донесся шепот. Мы повернули к ним голову; я слышал, как баварец Партенфельдер стиснул зубами лезвие кинжала.

Англичане сделали еще шаг-другой в нашу сторону, но затем занялись проволокой, не заметив нас. Мы поползли назад, медленно, не спуская с них глаз. Смерть, что уже незримо в напряженном ожидании стояла меж нами, удалилась несолоно хлебавши. Немного погодя мы встали в полный рост и благополучно вернулись на свой участок.

Раззадоренные успешным исходом, мы надумали взять пленного и решили следующим вечером повторить вылазку. Поэтому после полудня я прилег отдохнуть, но заснуть не успел, так как грянул громоподобный взрыв. Англичане обстреливали нас осколочными минами, которые на лету производили мало шума, но были настолько тяжелыми, что их осколки начисто срезали сваи обшивки толщиной в доброе бревно. Чертыхаясь, я слез со своей «лежанки» и вышел в окоп только затем, чтобы, увидев на подлете черный шар с ручкой, крикнуть «Мина слева!» и ринуться в ближайший туннель. В последующие недели мины всех калибров и типов сыпались на нас так щедро, что мы взяли в привычку, передвигаясь по окопу, одним глазом всегда смотреть вверх, а другим – на ближайший вход в туннель.

Ночью я в сопровождении трех солдат снова полз меж окопов. По-пластунски, отталкиваясь от земли носками сапог и локтями. Добравшись до английского заграждения, мы залегли за высокими кустами густой травы. Немного погодя появились несколько англичан, тащивших рулон колючей проволоки. Они остановились прямо перед нами, положив рулон на землю, щелкая ножницами и тихонько переговариваясь. Мы подползли вплотную друг к другу и шепотом коротко посовещались:

– Шарахнем гранатой – и на них!

– Ты что, их же четверо!

– Мигом все в штаны наложат!

– Не ерунди!

– Тише, тише!

Мое предостережение опоздало. Англичане, словно ящерицы, нырнули под заграждение и исчезли в окопе. Мы изрядно встревожились. При мысли о том, что сейчас они выдвинут на позицию пулемет, во рту у меня возник противный привкус. Остальные опасались того же. Под лязг оружия мы быстро поползли на брюхе восвояси. В английском окопе зашевелились. Топот, шепот, беготня. Шшших! – осветительная ракета. Стало светло как днем, и мы старались спрятать голову в клочковатых пучках травы. Еще одна ракета. Страшные мгновения. Хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть, а еще лучше – очутиться где угодно, только не в десяти метрах от вражеских часовых. Еще одна. Бах! Бах! Резкие оглушительные хлопки близких винтовочных выстрелов, которые ни с чем не спутаешь.

1 Цитата из стихотворения немецкого поэта Якоба Фогеля (1584 – ок. 1640).

2 Эта обработка английского «Боже, храни короля», принадлежащая перу Бальтазара Шумахера (1755 – после 1801), при Вильгельме II была в Германии своего рода императорским гимном.

3 Лаукхард Фридрих Кристиан (1757–1822) – немецкий писатель, философ, теолог; служил мушкетером в прусской армии, из-за распущенного образа жизни вскоре приобрел весьма печальную известность.

4 Эй, перережь-ка ему глотку! (фр.)

5 Я бы на твоем месте поостерегся (фр.).

6 Симплициссимус – герой гротескно-сатирического романа «Похождения Симплициссимуса» Г. Я. К. Гриммельсгаузена (1622–1676).

7 Марс-ла-Тур – место сражения, состоявшегося 16 августа 1870 г. в ходе Франко-прусской войны; французы признали свое поражение.

8 Томми – прозвище английских солдат.

9 Свиньи есть и среди вас! (фр.)

10 Вы так молоды, мне бы хотелось, чтобы вы остались (фр.).

11 «Кто там?» – «Добрый вечер, Жанна д’Арк!» – «А, добрый вечер, маленький офицер Гибралтар!» (фр.)

Продолжить чтение