Корни Японии. От тануки до кабуки

Религиозные верования японцев – тема весьма сложная. И уже на подступах к ней появляется беспокойство: насколько это вообще возможно сформулировать и описать словами, ничего при этом не упустив и не исказив своим видением важные особенности веры, тонкие нюансы трактовок, сложности и загадки мировосприятия, связанные с религиозными чувствами. Говорить приходится о вещах невидимых и необъяснимых, а там, где начинается территория веры, как известно, логика становится бессмысленна, а здравый смысл бессилен.

Однако рассказывать обо всех этих незримых и не всегда объяснимых нюансах чужеземных верований всё равно следует – потому, что они способны объяснить то, что по-другому понять не получается. Для того, чтобы лучше узнать японцев, разгадать некоторые загадки их поведения и объяснить причины непохожести нашей и их культур, имеет смысл обратиться в первую очередь именно к религии, которая зародилась и сформировалась очень давно, но имеет огромное влияние на современность. Без этого анализ японской культуры обречён на однобокость – да и вообще на провал.

Именно там – в глубинах японской истории, в первобытных верованиях и попытках постичь смысл окружающего мира, в древних обрядах и ритуалах – и скрывается что-то истинное, а поэтому очищенное от последующих культурных наслоений. Возможно, где-то там и лежат ответы на многие вопросы и ключи к загадочному японскому сознанию.

Перед тем как рассматривать японскую религию в деталях и подробностях, следует заранее проговорить несколько её ключевых особенностей, которые расходятся с нашими представлениями о том, как религия должна быть устроена.

Во-первых, понятия единого Бога, столь очевидного для нас, тут никогда не было, и оно совершенно непереводимо на японский язык. Богов в Японии очень много, и каждый отвечает за что-то своё: монотеизм победил в подавляющем большинстве регионов мира, но тут оказался совершенно бессилен. За прошедшие столетия первобытные верования обрели форму государственной идеологии, но идея единобожия так и не прижилась.

Тут переплетено несколько религий: грань между традиционным местным синто и пришедшим с материка буддизмом тонка и размыта, кроме того, на первых порах идеологическую основу японского государства помогло сформировать конфуцианство, да и вообще все религии, попадавшие в Японию, вписывались в местный культурный ландшафт (пока европейцы в XVI веке не перешли тонкую грань, отделяющую веру от политики). Религиоведы называют это красивым понятием «религиозный синкретизм», но для нас важнее самого этого термина то, что наполняет его содержанием: открытость японцев новым богам и религиям (в противоположность религиозной нетерпимости, столь часто проявляющей себя в других культурах) многое говорит о характере этого народа.

По этой причине весь наш предыдущий религиозный опыт при изу-чении Японии оказывается не слишком полезен: там всё совершенно не так, как мы привыкли. Все наши представления о религии следовало бы отбросить на подступах к этой главе: только очистив сознание от ненужных стереотипов и предубеждений, можно понять, во что верят японцы и почему знание этого даст нам возможность лучше понять эту страну.

Глава 1

Дорога богов

• Там, в краю Идзумо
• Восьмислойные тучи клубятся:
• Над грядою гряда —
• Я для милой палаты построю,
• Восьмиярусный терем построю!

Сусаноо-но микото

Традиционная религия японцев носит название синто (神道)[1],что можно перевести как «путь богов» или «путь божеств». Впрочем, синто можно называть религией только с некоторыми оговорками, поскольку нескольких важных формальных признаков религии у неё нет. В частности, тут нет основателя, нет верховного божества, нет священного текста: если объективно на это посмотреть, перед нами скорее набор верований, нежели полноценная религия.

Подобные религии в научной литературе часто называют примитивными: они распространены среди аборигенов Африки или Южной Америки – в тех местах, куда цивилизация не слишком добралась. В Японию же она добралась ещё как, однако первобытная религия пережила череду эпох меняющегося мира и сохранилась до наших дней, став не только основой японского государства, но и причиной убеждённости в её собственной исключительности.

Немецкому философу Карлу Ясперсу принадлежит понятие «осевое время» (800–200 гг. до н. э.): когда на смену мифологическому первобытному мировоззрению пришло рациональное мышление, которое определяет нашу жизнь и сегодня. В то время, как можно заметить из мировой истории, действительно наблюдались значительные изменения в социальном устройстве, внутри огромных людских масс стала осознаваться важность отдельного индивида, формировались религии, которые к этому индивиду обращены.

Синто же представляет собой образец мифологического мировоззрения: в отличие от монотеистических авраамических религий, оно обращено не к конкретному человеку, а скорее, ко всей общине. Человек тут не выделен как отдельный объект, а является частью огромного мира: границы между ним и природой очень размыты. Можно согласиться с отечественным японистом Андреем Накорчевским в том, что в Японии «восприятие себя как отдельной от природы сущности, столь характерное для западных обществ, происходит гораздо позднее и связано в основном с влиянием христианства».

В основе синто лежит на первый взгляд довольно примитивная и архаическая идея о том, что мир населён невидимыми божествами, которых нужно уважать и почитать, потому что они оказывают влияние на нашу жизнь. Божества эти называются ками (神), этот иероглиф и появляется в названии религии.

Это можно в самом общем виде называть анимизмом: идея того, что природа одушевлена и за природными объектами скрываются божественные силы, является одной из основополагающих в японской цивилизации. Однако ставить знак равенства между этой ключевой идеей синто и анимизмом кажется не слишком оправданным: вполне может быть, что этими простыми словами мы очень упрощаем то сложное чувство, которое этот островной народ испокон веков испытывал по отношению к окружающей природе.

Второй иероглиф в слове «синто» – (道 – «дорога», «путь») – не менее важен, чем первый. Дело в том, что для большинства мировых религий (буддизм, ислам, христианство и т. д.) используется иероглиф кё (教 – «учение»). В данном же случае никакого учения нет. То есть само это название подтверждает высказанную ранее мысль: в синто нет никаких священных текстов, и для следования этой религии совершенно не нужно читать умные книжки; надо просто идти с богами по одной дороге – и всё будет хорошо.

Изначально это сочетание иероглифов было взято японцами из Китая, впрочем, без оглядки на его оригинальное значение. В знаменитой «И Цзин» («Книге перемен») слово 神道 (шеньдао) применяется в значении оккультных практик и ритуалов, но японцам так понравилось сочетание, что они решили взять его и использовать так, как им казалось более подходящим.

Впрочем, первое время у этой веры вообще не было никакого названия. Cлово «синто» впервые упоминается лишь в VIII веке в историко-мифологическом своде «Нихон сёки». В отрывке про императора Ёмэя (который правил в 585–587 гг.) сказано: «Император верил в Закон Будды (буппō) и почитал синто». Это, во-первых, говорит о том, что необходимость в назывании этой веры хоть каким-либо словом возникла лишь тогда, ко-гда в Японию пришла какая-то другая вера – чтобы не путаться. Таким образом, пока никаких других религий в Японии не было, название для этой тоже было необязательным элементом.

Во-вторых, из этого предложения можно сделать и тот вывод, что вера Ёмэя в Будду была вопросом личных пристрастий, в то время как синто играло роль объединяющего государственного элемента. Как мы увидим дальше, эта роль у синто будет всегда, а в некоторые периоды японской истории будет проявляться особенно сильно.

Не до конца понятно, когда и в связи с чем в Японии зародилась религиозная идея, которая легла в основу синто, но по всей видимости это произошло в период Яёй и было связано с необходимостью выращивать рис. Хороший и обильный урожай явно не может быть дарован людям просто так, он связан с тем, насколько природа к ним благоволит, а значит, следует уважать и ублажать природные силы. Тогда же начинают появляться священные места – скалы, деревья, водопады и рощи, куда, как считалось, спускаются божества, если их вызвать и пригласить. Находки бронзовых колоколов и зеркал в этих местах позволяют предположить, что они играли центральную роль в ритуалах призвания божеств. Если боги обращают внимание на эти обряды и благосклонно спускаются с небес, значит, можно надеяться на хороший урожай.

Важной чертой этой первобытной веры было то, что боги не представлялись антропоморфными или обитающими в определённых местах: они были бесформенными и невидимыми. В этом ещё одно существенное отличие японских ками от древнегреческих и древнеримских богов (как, впрочем, и от буддийских): они лишены человеческого облика, нам нельзя их увидеть и почти невозможно представить.

О древних ритуалах, обрядах и верованиях японцев известно не так много, однако исследователи особенно выделяют практику укэи, представлявшую собой способ коммуникации между людьми и богами. К ним обращались с просьбами, просили о богатом урожае или смерти врагов, старались заручиться поддержкой и пытались узнать будущее. Для этого требовалось совершить определённый ритуал, произнести клятву и ждать реакции богов: если ничего не происходило, значит, просьба осталась без ответа.

Существовали и другие любопытные практики: например, обряд кугадачи, согласно которому истинность слов человека проверяли, погружая его руку в кипяток: если человек говорит правду, с его рукой ничего не случится. Ещё любили гадать на панцирях черепах и обожжённых на огне оленьих лопатках: по их узорам и проявленным образам делали предположения о том, что ждёт человека в будущем.

Как и у подавляющего большинства народов на ранних этапах развития общества, самыми почитаемыми людьми в древней Японии были шаманы, поскольку они умели общаться с богами и слышали их голоса. Как известно, первой исторически достоверной правительницей Японии была принцесса-шаманка Химико: по всей видимости, это было примерно во II веке. Жила она в огромном дворце и имела около тысячи прислужниц, но видеть её мог лишь один мужчина, который носил ей еду и напитки – и оглашал людям её приказания. Её дворец был окружён высокими башнями и вооружёнными стражниками, чтобы не подпускать посторонних близко к той, что говорит с богами.

Хочется обратить внимание на один момент, важный и для истории этой страны, и для религиозного сознания её жителей. Это была принцесса-шаманка – а не король-шаман. Именно женщина, а не мужчина говорит с богами и узнаёт их волю. Мужчина для этого, видимо, недостаточно тонко развит.

Верховным божеством Японии также стала женщина – богиня Солнца Аматэрасу (а не бог Солнца, как в большинстве мировых культур). Кроме того, в ходе нашего рассмотрения японской религии будут неоднократно встречаться примеры того, что женщины в местных представлениях о божественном являются более подходящими проводниками священной энергии, нежели мужчины. Неслучайно важную роль в древних обрядовых плясках играли шаманки мико, которые своим танцем призывали богов, и те входили в их тело.

Это можно считать достаточно уникальным явлением: как правило, в большинстве мировых религий верховными божествами были мужчины. К какой бы культуре мы ни обратились, бог Солнца – гораздо более частое явление, чем богиня Солнца. С чем это связано, сложно сказать наверняка; существуют разные версии и объяснения. Согласно одному из них, культ женского божества – богини-матери, которая ассоциируется с плодородием и рождением новой жизни, является, наоборот, более древним, чем культ мужских божеств. А верховное мужское божество – признак более поздних стадий развития общества, связанных с военными захватами и расширением собственной территории: женщина не могла бы столь убедительно мотивировать войска идти в атаку и завоёвывать новые территории. В Японии же, по всей видимости, во времена укоренения этих верований не было идеи о необходимости захвата новых земель, и первоначальный культ дошёл в сохранности до наших дней.

Утагава Кунисада. Богиня Аматэрасу выходит из пещеры. 1856 г.

Но само по себе шаманское правление продолжалось не так долго. На смену ему вскоре приходит институт императорской власти, а вместо гаданий на оленьих лопатках и черепашьих панцирях всё чётче оформляется идея божеств-духов ками, обитающих повсюду в нашем мире.

Идея ками скорее всего интуитивно вполне понятна, но всё же заслуживает некоторых пояснений. Их очень-очень много: японцы называют это яоёродзу-но ками (八百万の神), что обычно переводится как «великое множество богов». Точнее, если переводить буквально, то получится «восемь миллионов», но кто же говорит о божественном буквально?

Их можно встретить повсюду в окружающей нас природе: в скалах, деревьях, рощах и водопадах. Кроме того, они проявляются в некоторых животных, в озёрах и оврагах, в звёздах, загорающихся на ночном небосводе, и в громе, который гремит ночью в лесу. Боги незримо присутствуют повсюду и следят за тем, что ты делаешь и как себя ведёшь.

Помимо божеств, обитающих вокруг нас в природе, существует ещё огромное множество других ками, однако внятного определения, что же это такое, найти не удаётся. Возможно, это связано ещё и с тем, что сами японцы никогда не отличались склонностью к абстрактному философствованию: та часть религии, которая связана со сложными метафизическими объяснениями, их особо не увлекала. Можно даже вспомнить знаменитую историю о том, как одного синтоистского священнослужителя спросили, что в синто думают о Боге. Тот лаконично ответил: «Мы танцуем»[2].

Впрочем, знаменитый мыслитель эпохи Эдо и теоретик синто Мотоори Норинага (1730–1801 гг.) давал ответ на этот вопрос. В своём комментарии к «Кодзики» (в буквальном переводе – «Записи о деяниях древности») он писал так:

«Словом “ками” именуются многочисленные божества неба и земли, о которых говорится в древних писаниях, а также их духи-тама, пребывающие в святилищах, в которых они почитаются. Именуют так также и людей. Птицы и звери, поля и травы, и вся другая природа, всё, что редко и необычно, то, что обладает удивительными качествами и внушает трепет, называется ками. Исключительное – это не только то, что почтенное, хорошее и благое. Дурное и странное тоже, если является исключительным и внушающим трепет, называется ками».

(Перевод А. Накорчевского)

Иными словами, если верить классику, оказывается, что любой объект, вызывающий у нас благоговейное чувство, может считаться божественным. Поэтому ставить знак равенства между идеей ками и обожествлением природы, как это часто делают при первом знакомстве с синто, означает сильно упрощать эту концепцию.

Хочется прокомментировать ещё одно важное понятие, звучащее в словах Норинаги: некие «духи-тама». Тама – одно из важнейших понятий синто, которое сложно перевести на русский язык, поскольку при переводе мы неизбежно наделяем это слово теми конкретными значениями, для которых оно не создано. Можно, наверно, представить тама в виде духовной энергии, которая пронизывает всё сущее и лежит в основе всего живого на земле. Неслучайно японское слово, обозначающее человеческую душу (тамасии), тоже производное от этого понятия.

При этом тама есть не только у тех природных объектов, которые нам представляются живыми с биологической точки зрения: внутри камней и скал также сокрыты сгустки этой энергии. Слова японского государственного гимна «Кимигаё» о том, что Век императора должен продолжаться, пока «маленький камушек не станет скалой, покрытой мхом», убедительно говорят о том, что камни тоже могут расти, подобно другим биологическим видам. В японской религиозной традиции скалы вообще часто являются сакральными и божественными объектами, так как очень наглядно выражают идею сгустившейся энергии.

При этом, что характерно, тама есть не только у людей и у божеств, но даже у слов[3]. Это называется котодама. Древние японцы были убеждены, что слова обладают особой силой, а в «Манъёсю», составленной в VIII веке, Японию даже называют кототама-но сакивау куни – «страной, которой душа слов дарует благо».

Есть мнение, что понятие тама – более древнее, чем ками, а идея многочисленных божеств появилась позже, вместе с переселенцами из Полинезии. Так, там есть похожая природная сила, которую называют атуа: под этим словом подразумеваются различные сверхъестественные силы, духи природы и души умерших предков. Сравнивая эти понятия из двух разных регионов, историки приходят к выводу об их несомненной общности.

Попытка классифицировать и упорядочить волшебный мир японских ками неизбежно связана со множеством сложностей: учёные приводят различные мнения, и единой системы обнаружить не удаётся. Впрочем, в общих чертах можно выделить несколько основных групп.

1. Природные ками: те самые многочисленные божества, обитающие в природе: в камнях, деревьях, водопадах и скалах. У них обычно нет имён, у них нет устоявшихся изображений, они просто незримо присутствуют вокруг нас. Например, если вы встречаете в лесу могучее дерево, перевязанное священной верёвкой симэнава, – это наверняка божество.

2. Ками – духи предков. Одна из важнейших черт синто – обожествление умерших людей. Однако если в древние времена любой скончавшийся предок оказывался божеством, то со временем правила стали куда строже. Лишь выдающиеся исторические личности увековечиваются в статусе божеств (как, например, учёный Сугавара Мичидзанэ, ставший божеством по имени Тэндзин).

Эту концепцию умело использовали японские милитаристы, набирая молодых солдат для участия в самоубийственных атаках камикадзэ: этим ребятам было обещано, что после смерти они станут божествами, а их имена будут увековечены в святилище Ясукуни. Стать после смерти божеством – это ли не наивысшая награда для человека, сражающегося за свою страну?

3. Мифологические ками. Это все те божества, которые появляются в официальной мифологии: им посвящены многочисленные храмы и святилища по всей стране, их имена известны и почитаемы, они являются наивысшей ступенью в иерархии японских ками. К этой же группе можно отнести и тех божеств, которые пришли из других стран, но стали частью японской религии (о них будет рассказано подробнее в главе про буддизм).

Однако всё это – попытки современной классификации, с учётом нашего знания истории Японии и развития её религии. Изначально классификация была куда более простой: все божества делились на небесных и земных. Подобное деление было установлено ещё в VII столетии, когда японцы перенимали у Китая систему административного управления, бюрократический аппарат и другие государственные элементы.

Оно едва ли требует дополнительных объяснений: небесные божества – те, кто обитает высоко на небесах, земные – те, кого можно встретить вокруг нас. Впрочем, в итоге всё оказалось сложнее, и положение божеств в этой иерархии со временем стало определяться их «политической» близостью к верховной богине Аматэрасу.

Тогда же появилось отдельное министерство – Дзингикан («Департамент по делам небесных и земных божеств»), отвечавшее за выстраивание отношений с теми верховными силами, которые не видны глазу. Характерный момент был в том, что если вся система управления была взята из Китая, то эта организация была создана японцами как уникальное политическое учреждение.

Главная его задача заключалась в том, чтобы проводить сакральные ритуалы в соответствии с Дзингирё – «Законом небесных и земных божеств». Этих ритуалов в году было двадцать – от Тосигои-но мацури в начале весны до Оохараи («Большого очищения») в конце 12-й луны, – и половина была связана со сбором урожая (либо молитвы и просьбы, либо благодарности божествам). Тогда же появляется слово о-мацури, о котором мы будем говорить в связи с современной обрядностью.

Обряды и ритуалы – вообще испокон веков самая главная часть синто. Поскольку, как уже было сказано выше, моральные законы и философские обоснования никогда не являлись сильной стороной этой религии, весь фокус внимания был сосредоточен в большей степени на красивых танцах, нежели на умных словах. Однако ритуалами всё не ограничивается. Знакомство с моральными догмами синто может таить в себе немало интересных черт, в которых отчётливо звучат элементы как первобытной жизни японского народа, так и его современного мироощущения.

Следует признать, что синто в плане морали – довольно простая и интуитивно понятная религия. Тут нет никаких затейливых заповедей или суровых морально-этических норм: всё же чувствуется, что это верование было создано на более раннем этапе развития цивилизации и культуры, чем привычные нам монотеистические религии, формировавшиеся отчасти как попытки контролировать и воспитывать общество в связи с развитием государства.

Один из важнейших принципов крайне прост: правильным является всё визуально привлекательное. Синто любит всё белое (отсюда сакральное отношение к белому рису или сумоисты, посыпающие ринг солью для того, чтобы отогнать злых духов), прямое, чистое и красивое.

Именно по этой причине в Японии испокон веков такое внимательное отношение к чистоте – она тут оказывается сакральной. Ещё португальские миссионеры, жившие в Японии в XVI веке, с удивлением отмечали в своих дневниках и письмах, как там чисто на улицах и какой там живёт чистоплотный народ. Учитывая, что в Европе того времени ситуация с чистотой и гигиеной оставляла желать лучшего[4], удивление миссионеров легко объяснимо. Характерно и то, что прошло пять столетий, а туристы, приезжающие в Японию, до сих пор удивляются чистоте на улицах. Некоторые вещи не меняются, поскольку заложены очень глубоко на ментальном и религиозном уровне.

Плохим же, наоборот, здесь считается всё грязное, старое, засохшее, согнутое и т. д. Кровь – это плохо, поскольку она даёт загрязнение – кэгарэ, и нечистота внешняя неизбежно проникает внутрь. В древних сводах законов мы встречаем большое количество запретов, связанных с этим суеверием. Например, в «Энгисики» («Уложении годов Энги») было написано, что нельзя участвовать в религиозных церемониях:

«В течение 30 дней после контакта с умершим (со дня похорон), в течение 7 дней после родов, в течение 6 дней после смерти домашнего животного, в течение 3 дней после рождения такового (не распространяется на цыплят[5]), а употреб-ление мяса в пищу следует прекращать за три дня».

Для женщин были и дополнительные условия:

«Всегда, если придворные дамы зачали, они покидают дворец до начала неполного поста, если у них месячные, они должны удалиться в свои дома за день до начала празднества и не должны являться во дворец. Во время очищения и поста в третий и девятый лунный месяц они должны удаляться за пределы дворца».

Но кровь – это ещё полбеды. Самым сильным загрязнением была, разумеется, смерть. Синто – это религия жизни и её всепобеждающей силы, смерть была слишком некрасивой и страшной, чтобы стать для него объектом интереса. Синтоистские священнослужители не слишком занимались похоронами: судя по всему, трупы простых людей зачастую выбрасывали на улицы без проведения должных ритуалов, поскольку контакт со смертью для всех означал серьёзную опасность «загрязниться».

Разумеется, для знати и императоров делались исключения. Если и эти смерти оставлять без внимания, риск загрязниться всей страной был бы слишком серьёзным. Как мы уже говорили, когда умирал император, потенциальное загрязнение для всей страны оказывалось таким сильным, что нужно было переносить столицу: продолжать жить на старом месте считалось очень опасным. Именно поэтому до VIII века столицы в Японии переносились так часто: это суеверие существовало довольно долго, несмотря на все практические сложности, неизбежно с ним связанные.

Желание японцев избежать всего нечистого доходило и до вербальных нюансов. Вместо слова «кровь» следовало говорить «пот», вместо слова «умирать» использовать глагол с противоположным значением – «поправиться, выздороветь» (наору). До прихода в страну буддизма, который объяснил, что смерть – это не конец, а всего лишь переход к следующему этапу, страх соприкоснуться с нечистотой в каком бы то ни было виде оказывал большое влияние на жизнь людей.

Что же делать, если от загрязнения скрыться не удалось и оно всё же попадало на человека? Существовало несколько основных способов решить проблему.

Первый – это омовение (мисоги). Это одна из самых распространённых практик, которая наложила огромный отпечаток и на современную жизнь в Японии. Горячие ванны о-фуро, фонтанчики тэмидзуя для омовения рук перед храмами – всё это проявления культа чистоты, издревле существовавшего в Японии. Иными словами, с загрязнением кэгарэ, как и с любым соприкосновением с нечистотой, японцы боролись так же, как мы боремся с грязью, когда испачкались: шли и мылись. Если воды поблизости не было, можно было использовать соль: поскольку она белого цвета, то может выполнять ту же очистительную функцию.

Тэмидзуя в синтоистском храме

Существовала и практика хараи, которая подразумевала выплату определённого материального штрафа (неслучайно в японском языке глагол харау также означает «платить»), после чего жрец произносил очистительное заклинание. Так расплачивались за самые разные проступки и нарушения: например, в 469 году к штрафу приговорили аристократа, соблазнившего придворную даму: ему пришлось уплатить восемь лошадей и восемь мечей – вполне себе цена за ночь любви.

Ещё одним важным методом очищения было ими – воздержание. Этот метод достижения чистоты, практикующийся до сих пор, предполагает соблюдение определённых запретов, но распространяется скорее на священнослужителей, чем на простых людей. Запреты могут быть разными, но самое стандартное – это отказ от употребления в пищу определённых продуктов, потенциальных источников скверны. Также распространено требование готовить еду только на «чистом» огне – то есть добытом с помощью трения. Часто запрещается общение с женщинами, пребывание в шуме и ношение любой другой одежды, кроме специально «очищенной». Длительность этого воздержания определяется важностью последующей церемонии и в некоторых случаях может доходить до 81 дня.

Область плохого в синто, однако, не ограничивается загрязнениями. Существовали и недопустимые нарушения общественного порядка, которые назывались цуми.

В первую очередь следует оговорить самое важное: в Японии нет такого понятия, как «грех». Вышеназванные цуми при переводе называют «нарушениями» или «прегрешениями», хотя, разумеется, любые попытки вместить значение этого понятия в знакомое нам русское слово обречены на неизбежное искажение смысла. Но ключевая идея в том, что здесь никогда не существовало таких привычных нам запретов, как «не убий», «не укради», «не возжелай жены ближнего своего»: идея греховного совершенно не распространялась на эти действия. Когда иезуиты в XVI столетии стали знакомить с ними японцев, те были весьма удивлены, что такие запреты вообще могут существовать.

Цуми можно разделить на две категории – куни-цу цуми («земные» цуми) и ама-цу цуми («небесные» цуми): последние больше похожи на грехи в нашем понимании этого слова. Впрочем, даже беглое прочтение этих небесных цуми неизбежно приводит к осознанию того, насколько сильно наши плохие поступки отличаются от японских.

Японское молитвословие Оохараэ котоба («Слова великого очищения») приводит следующий любопытный список: «разрушенье межей, засыпка канав, желобов разрушенье, повторный посев, вбивание кольев, сдирание заживо шкур, сдирание шкур сзади к переду, нечистот оставление».

Как можно заметить, бо´льшая часть запретов связана с нарушением общественного порядка, в первую очередь применительно к земледелию: нельзя делать то, что может помешать людям вести сельскохозяйственную деятельность и собрать урожай. В этом как раз и состоит важнейшая особенность японских прегрешений – это действия, мешающие окружающим и нарушающие общественную гармонию.

Может удивить та часть запретов, что связана со сдиранием шкур, – их истоки будут объяснены ниже, когда речь пойдёт о мифологии. Однако для лучшего понимания идеи, которая лежит в основе этого запрета, следует расширить понятие «шкуры» на все другие оболочки природных объектов. Так, в древней Японии нельзя было заниматься свежеванием животных или сдирать кору с деревьев: те, кто занимался этим (пусть и в силу своей работы), становился неприкасаемым, которому запрещено было приближаться к другим людям – чтобы никого не загрязнить.

Поскольку, как мы помним, синто – религия общинная, то на первый план тут выходит обеспечение комфорта и спокойствия общества, а интересы индивида остаются вне сферы внимания. Поэтому никаких запретов на действия, которые могли бы навредить какому-то конкретному человеку, в древней Японии не существовало. Убивать и воровать тоже никто и никогда не запрещал[6].

В связи с этим вспоминается теория американского антрополога Рут Бенедикт, которая в своей знаменитой книге «Хризантема и меч» (1946 г.) ввела ныне часто цитируемое в этнопсихологии деление на «культуры вины» и «культуры стыда» (более подробно рассмотренное в предыдущей книге).

Согласно этой теории, среди европейских народов распространена «культура вины». Когда человек совершает что-то неправильное, он без внешних напоминаний и осуждений чувствует, что виноват, и осознает свою греховность. Именно на осознании вины за совершённые плохие поступки и основывается европейская система морали.

«Культура стыда», свойственная японской традиции, предполагает, что человек переживает лишь в том случае, если кто-то оказался свидетелем его прегрешения. Внутренне он не слишком беспокоится по поводу того, что совершил, но больше всего на свете боится общественного внимания и стыдится осуждения. Поэтому если о прегрешении никто не узнал, – то его как будто и вовсе не было. В Японии испокон веков идёт оглядка на общество и на окружающих, ибо только их мнение является мерилом правильного и неправильного.

Если осмыслить в этом плане вопрос формирования зла и доб-ра как общественных моральных норм, можно обнаружить довольно необычный, с нашей точки зрения, феномен. Получается, что какую бы страшную вещь человек ни совершил, главное – никому не помешать, никого не побеспокоить и чтобы никто об этом не узнал. И всё – нет никакой вины, нет никакого греха, который бы пожирал изнутри, не давая спать, нет излишних моральных терзаний. Покуда о твоём поступке не узнало общество, ты абсолютно безгрешен.

Нам подобная логика может казаться странной и несколько неуютной. Если руководствоваться этими принципами, то есть если плохое становится плохим, лишь став общественным достоянием, это тем самым снимает моральные вопросы о допус-тимости/недопустимости того или иного поступка: можно тайком совершать самые немыслимые злодеяния и оставаться при этом хорошим человеком.

Однако эту особенность японской морали нужно учитывать, поскольку она тесно связана со многими особенностями страны. Поэтому тяжело поспорить с английским японистом Джорджем Сэнсомом, который писал, что при анализе японской истории надлежит помнить о том, что понятия о добре и зле у нас совершенно различны.

Среди земных цуми встречаются не менее удивительные, которые порой даже не поворачивается язык назвать прегрешениями, такие как: «люди, больные проказой», «опухоль», «беда от насекомого ползающего», «беда от птиц с высоты», «порча на скотину чужую». Впрочем, также запрещается «надругательство над собственной матерью», «надругательство над собственным дитятей», «надругательство над матерью и её же дитятей» и «грех соития с животными», что приоткрывает жуткую картину японских нравов того времени, в которую страшно погружаться слишком глубоко.

Список этот – несколько странный и на первый взгляд лишённый внутренней логики – тоже заслуживает внимательного рассмотрения. Обращает на себя внимание в первую очередь то, что многие из этих цуми совершенно не связаны с деяниями человека, а могут происходить совершенно независимо от него, но при этом наносят вред жизнедеятельности общества. Так, мы снова видим перенос с личной ответственности за совершённый проступок на результат для общества.

Кроме того, учитывая, что в этом списке соседствуют как человеческие прегрешения, так и природные катаклизмы, можно предполагать, что особого различия между ними не делается. И в этом снова проявляется та черта древней Японии, о которой было сказано выше: человек совершенно неотделим от окружающего его мира, и не так важно, по чьей вине зло пришло в этот мир; важнее, что теперь людям нужно как-то с этим справляться.

Теперь, когда рассмотрены моральные догмы, обратимся к ещё одному важному аспекту синто, который позволил этому верованию перерасти бережное почитание природы и стать основой японского общества. Если совсем просто, синто можно разложить на два ключевых элемента: благоговейную любовь к природе и почитание предков.

И если анимизм и одушевление природы при описании этой религии лежат на поверхности, то отношения японцев с предками, лёгшие в основу синто, удостаиваются анализа значительно реже, хотя можно полагать, что именно это явилось основой, которая позволила этой религии обрести такую силу и народную поддержку. Любовь к природе – это, конечно, хорошо, но на одном этом государственную религию не построить.

Наверное, не будет большим преувеличением тезис, что многие религиозные верования и переживания берут своё начало в связи с идеей неминуемой смерти – знанием о том, что она неизбежно придёт, – и уважением, граничащим со страхом, к тем, кто уже её познал. Поэтому появляются захоронения и кладбища, поэтому люди начинают задумываться о том, что же происходит после неё.

В европейских культурах господствует идея, что души умерших какое-то время ещё находятся где-то рядом с нами, а потом улетают в другой мир (как правило, воображение рисует движение вверх, в противоположность тому, что при захоронении они отбывают в другом направлении). Японцы же с самого начала были уверены, что мёртвые никуда не деваются: они превращаются в духов и приобретают сверхъестественные силы, но остаются жить среди нас.

Это важно, потому что в соответствии с японскими представлениями не имеет значения, каким ты был человеком – плохим или хорошим: духами со сверхъестественными способностями станут после смерти абсолютно все, просто если человек при жизни был плохой, то и его дух окажется недобрым.

Процесс превращения человека после его смерти в ками связан с понятием тама, о котором мы рассуждали выше. Человеческая душа может стать либо нигимитама («успокоенная душа»), либо арамитама («буйная душа»), и в последнем случае она может причинять немало неприятностей тем, кто остался жить. Именно поэтому так важны обряды, направленные на успокоение, или усмирение, души.

Поскольку все эти всемогущие духи после смерти остаются вокруг нас, они могут внимательно наблюдать за тем, кто и что делает, а если им что-то не понравится, будут проявлять своё недовольство. А вот гневить богов не следует. В стране, где так часто случаются землетрясения, цунами и другие природные катаклизмы, древние японцы могли жить в перманентном страхе: неизвестно, что может прогневать умерших, но гнев их явно был и непредсказуем, и суров.

Напротив, богатые урожаи, удачные рыбные уловы, везение в повседневной жизни также были делом рук умерших. Всё – и хорошее, и плохое – вызывали к жизни именно они, и именно поэтому было так важно воздавать им почести, ставить домашние алтари и воздвигать маленькие лесные часовенки хокора – ещё до того, как появились большие храмы. Как пишет Лафкадио Хёрн, «почти всё в японском обществе, прямо или косвенно, проистекает из этого культа предков; во всех отношениях мёртвые, гораздо в большей степени, чем живые, были правителями этой нации и творцами её судьбы».

Великий классик японского синто Мотоори Норинага солидарен с этой позицией: действительно, говорит он, все японские ками, даже самые верховные и мифологические, изначально были удзигами – то есть божествами того или иного рода (удзи), а значит – живыми людьми.

В этой системе, где главой клана является верховное божество, его члены называются удзико («ко» по-японски означает «ребёнок»), что подчёркивает семейно-божественные связи, лежащие в основе японского государства. Постепенно многочисленные верования в умерших, которые покровительствовали каждому конкретному роду, сформировали единую религию с верховным божеством и строгой мифологической иерархией.

Происходило это в первую очередь благодаря политическим изменениям, когда более слабые роды и сообщества объединялись под эгидой более сильных, и таким образом переходили под защиту их божеств. Так, любое расширение территории определённого клана автоматически влекло за собой увеличение власти его верховного божества. Поэтому есть все основания предполагать, что богиня солнца Аматэрасу стала верховным божеством Японии благодаря исключительно политическим причинам: по всей видимости, племя, поклонявшееся ей, оказалось сильнее, чем все остальные.

Хотя, возможно, дело было в том, что самое сильное племя, придя к власти, выбрало в качестве верховного божества богиню Солнца, ибо какой ещё природный объект может быть более почитаем древними людьми? Как бы то ни было, постепенно происходит объединение всей страны под эгидой богини Солнца, а все остальные родовые божества оказываются на более низких ступенях этой иерархии.

Главный мифологический свод Японии – «Кодзики» («Записи о деяниях древности») – предлагает читателям, разумеется, несколько иную картину. Там, как и подобает собраниям мифов, появляются эффектные схождения с небес, гигантские ящеры, ведьмы в подземельях, битвы между разными божествами и воцарение небесного порядка на земле. Книга и правда крайне любопытна и рекомендуется к прочтению тем, кому интересно погрузиться в глубины японской истории и японского сумасшествия (в самом положительном из возможных смыслов этого слова). Но перед тем, как пересказывать ключевые моменты из этого свода мифов, следует вспомнить исторический контекст и остановиться на том, как и почему этот сборник вообще появился: так должны стать немного понятнее его важные особенности.

Хокора в синтоистском храме Цуругаока Хачимангу. Камакура, преф. Канагава, Япония

В VII веке Япония уже ощущает свою самостоятельность и важность: это теперь не просто непонятное отсталое племя, которое с восхищением смотрит на мощный Китай, раскинувшийся по соседству, а сформировавшаяся страна – со всеми элементами, которые этой стране полагаются. К тому моменту у неё было название (да ещё какое: «страна, где восходит солнце» – шутка ли, такое заявить великому Китаю?), правящий род (причём тот, который будет править непрерывно аж до нашего времени и, видимо, сильно переживёт наше время) и даже флаг (по некоторым версиям, знаменитый красный круг на белом фоне впервые появился именно тогда). А значит, пришло время придумать красивую историю о том, как эта страна по-явилась и какие сильные боги её охраняют.

Этой целью и задалась императрица Гэммэй: она дала задание придворному ученому О-но Ясумаро собрать воедино разные мифы, которые в то время ходили по стране, и объединить их в единое повествование, а получившуюся историю изящно подвести к тому, что верховным божеством стала великая богиня Солнца Аматэрасу, а её потомки правят страной и поныне. Вообще, тезис о божественном происхождении императора – один из краеугольных моментов японской истории. «Кодзики» начинается мифом о происхождении Неба и Земли, а заканчивается хрониками правления реальных исторических личностей, и понять, где заканчивается мифология и начинается история, совершенно невозможно: грань тонка, размыта и почти невидима.

Главное было сделано – в итоге появилась книга, объяснявшая, откуда происходит Япония и почему ею правят те люди, которые правят. Именно поэтому, когда мы спустя много столетий читаем «Кодзики», следует помнить: сквозь красивую вереницу ярких мифов и удивительных богов проступает политический заказ, холодный расчёт, призванный легитимировать правящую силу. Это, безусловно, не умаляет ни ценности произведения, ни таланта сказителя, ни тем более мощности японской фантазии; просто это стоит держать в голове, чтобы можно было разглядеть в этих неожиданных образах реальный ход японской истории.

На самом деле японцы в то время создают даже две книги со своими мифами: первую на собственно японском языке (для внутреннего пользования, она и называется «Кодзики»), вторую – на китайском (экспортный вариант, его назовут «Нихон сёки»). Содержание примерно одно и то же, хотя и с некоторыми существенными отличиями. Например, само слово «синто» не встречается в «Кодзики» ни разу, только в «Нихон сёки».

О чём же повествуют японские мифы?

В начале, если верить «Нихон сёки», «когда Небо-Земля были не разрезаны, и инь-ян не были разделены, мешанина [эта] была подобна куриному яйцу, темна и содержала почку.

И вот чистое-светлое истончилось-растянулось и стало Небом, а тяжёлое-мутное удержалось-застряло и стало Землей. [Стало так потому, что] соединение-свёртывание тонкого и превосходного происходит легко, сгущение-затвердевание тяжёлого и мутного – трудно. Поэтому сначала установилось Небо, а Земля сделалась потом. И тогда между ними родились божества».

Но это – лишь красивая прелюдия к захватывающему повествованию. Всё самое интересное начинается с того момента, как главными действующими лицами становятся богиня Идзанами и бог Идзанаги (важно учитывать, что несмотря на характер отношений между ними, они при этом были братом и сестрой). Идзанаги с небес погружает в воду длинное копьё, и, когда вынимает его, с кончика копья падают капли, которые, застывая, образовали первый японский остров (это Оногородзима – «сам собой сгустившийся остров»[7]).

Кобаяси Эйтаку. Идзанаги и Идзанами. Ок. 1885 г. Музей изящных искусств, Бостон, США

Стоит привести этот миф целиком, поскольку он один из ключевых для понимания японской культуры:

«На этот остров [они] спустились с небес, воздвигли небесный столб, возвели просторные покои. Тут спросил [Идзанаги] богиню Идзанами-но микото, свою младшую сестру: “Как устроено твое тело?”; и когда так спросил – “Мое тело росло-росло, а есть одно место, что так и не выросло”, – ответила. Тут бог Идзанаги-но микото произнес: “Мое тело росло-росло, а есть одно место, что слишком выросло. Потому, думаю я, то место, что у меня на теле слишком выросло, вставить в то место, что у тебя на теле не выросло, и родить страну. Ну как, родим?” Когда так произнёс, богиня Идзанами-но микото “Это [будет] хорошо!” – ответила».

(Перевод Е. Пинус)

Когда мы удивляемся мультфильмам жанра хэнтай и про себя думаем, какие всё-таки эти японцы извращенцы, следует помнить: даже их страна, согласно мифу, появилась в результате сексуального акта (причём между братом и сестрой).

Это – весьма немаловажный момент. Хотя в нашей культуре некоторые темы являются табуированными и о них нельзя свободно говорить или писать (как изящно заметил Иосиф Бродский, «любовь как акт лишена глагола») – все эти запреты существуют лишь в нашем видении мира, ограниченном строгой христианской моралью, идеей первородного греха и вообще греховности всего телесного. В синто же этого никогда не было: там, наоборот, считалось, что всё телесное – совершенно естественно и потому прекрасно, ибо это – религия, воспевающая радость жизни во всех её проявлениях.

Один из любопытных эпизодов, связанных с этой разницей в восприятии телесного и сексуального, относится к XIX веку, когда европейцы, попавшие в Японию, отправляясь в путешествия в дальние края и глухие деревушки, то и дело по обеим сторонам дороги видели огромные каменные фаллосы.

«Что это?» – в некотором недоумении спрашивали они. Японцы удивлялись: как что? Вроде должно быть понятно.

Вызывающе огромные символы культа мужской силы, стоящие вдоль дорог[8], – для древней культуры ещё понятно, но для цивилизованной страны едва ли самый подходящий элемент. Однако простые японцы совершенно не могли понять, почему они кому-то могут казаться некрасивыми, и с недоумением слушали проповеди о том, что в современной стране, которой Япония собиралась стать, это совершенно неприемлемо.

До сих пор в городе Кавасаки в первое воскресенье апреля проводится праздник Канамара-мацури (по-русски его поэтично называют «праздник железных пенисов»), во время которого японцы радостно носят по улицам огромные фаллосы (самый огромный, высотой в два с половиной метра, носят в паланкине о-микоси, созданном для того, чтобы носить в нем божеств), а повсюду продаются леденцы и сладости соответствующих форм.

Этот праздник вполне может кому-то показаться странным (неслучайно он часто появляется в интернете в подборках фотографий с названием «Эти сумасшедшие японцы»), если не знать, что синто позволяет относиться к этому совсем по-другому, нежели привыкли мы с нашими ханжескими предрассудками.

Подобное восторженное отношение к сексу, радость телесного и свобода в его изображении были с японцами очень долго, на протяжении всей их истории – до того момента, как американцы в XX веке не привнесли в это общество идею того, что это неправильно и постыдно. На самом деле это было очень серьёзное потрясение устоявшихся общественных и моральных канонов – гораздо серьёзнее, чем мы можем себе представить. Возможно, все те извращённые проявления сексуальной фантазии, которыми известны японцы всему миру сегодня, также результат того, что источник главной радости оказывается постыдным – и под запретом.

Но вернёмся к мифологии и к двум божествам, которых мы оставили на Небесном мосту заниматься важным делом. Идзанаги и Идзанами, освоив этот незатейливый и приятный способ создания страны и рождения богов, предаются процессу с большим энтузиазмом; но всё заканчивается печально, когда Идзанами рожает божество огня, которое опалило её изнутри. После этого происшествия она удаляется в Ёми-но Куни («Страну Жёлтых Вод», её также называют «страна корней») – в то место, что мы зовём загробным миром.

Опечаленный Идзанаги, разумеется, идёт за ней и умоляет её вернуться; на это она говорит, что смущена, так как уже отведала местной пищи[9]. В итоге Идзанами всё же соглашается пойти вслед за мужем, но только при одном условии: он должен подождать её снаружи и не заходить в её покои.

Идзанаги послушно ждёт и ждёт, но потом его терпение заканчивается. И тут лучше вновь дать слово О-но Ясумаро:

«И вот, [он] выдернул толстый зубец из священного сияющего гребня, что держал пучок волос у него над левым ухом, зажёг огонь и взглянул, войдя, а [у неё в теле] несметное количество червей копошилось-шуршало, в голове Громадина-гром сидел, в груди Огонь-гром сидел, в животе Тьма-гром сидел, в тайных местах Разрыв-гром сидел, в правой руке [в Землю] Ударяющий гром сидел, в левой ноге Грохот-гром сидел, в правой ноге [Травы] Пригибающий гром сидел – всего восемь богов грома явилось-было».

В общем, можно сообразить, что раз обещал ждать, значит, надо было ждать, и заходить не следовало: нарушенное обещание разрушает все надежды на благополучное разрешение ситуации[10]. Нарушение запрета, как будет ещё раз показано в следующей главе, не является отличительной чертой японского фольклора, но в этой культуре нарушенный запрет не предполагает надежды на исправление и означает моментальное крушение всех надежд.

Идзанами кричит: «Ты мне стыд причинил!» – и пускает за ним в погоню фурий, тех самых богов грома, и в придачу «воинство Страны Жёлтых Вод, в тысячу пятьсот числом». Идзанаги удаётся благополучно убежать от всех, и тогда сама разъярён-ная супруга пускается за ним – но он уже успел выбежать из пещеры и в последний момент загородил вход огромным тяжёлым камнем.

Стоя по разные стороны этого камня, они произносят слова, которые ещё аукнутся всем обитателям Японии. Она говорит ему: «Если так поступишь, я поросль людскую в твоей стране по тысяче в день душить стану». А он ей в ответ: «Моя возлюб-ленная жёнушка-богиня! Если ты так поступишь, я по тысяче пятьсот домиков для рожениц в день возводить стану». Так и повелось после той ссоры двух богов, что люди рождаются, умирают, а количество новых жизней должно превосходить количество смертей.

Исследователи обращают внимание на один любопытный момент: если до этого в тексте подразумевалась вертикальная космогония – с равнины Высокого Неба боги спускались на землю, создавая острова, – то в описанном эпизоде нет никакого упоминания о подъёме или спуске. Напротив, тут появляется горизонтальная космогония: мы можем предположить, что страна мёртвых находится не внизу и не вверху, а просто где-то дальше.

Эту странность учёные объясняют тем, что древний японский этнос был образован разными народностями со своими религиозными представлениями; подобное смешение приводит к тому, что мифология японцев содержит черты разных верований и космогоний: вертикальная космогония приходит с материка, горизонтальная – является мифологическим наследием австронезийских племён.

Но вернёмся к нашим героям. Расстроенный Идзанаги первым делом идет к реке умыться – это первое упоминание в японской мифологии сакральной роли чистоты. Идзанаги своим поступком показал хороший пример и научил все последующие поколения жителей страны простой непреложной истине: если случилось что-то плохое – помойся, и всё пройдет.

Во время омовения происходит нечто совсем невероятное: из правого его глаза появляется бог по имени Цукиёми-но микото («Читающий луны», божество луны), из левого глаза – богиня Аматэрасу оомиками («Освещающая небо», богиня солнца – главное божество японского пантеона), а из носа – Сусаноо-но микото («Яростный бог-муж из Суса»).

Цукиёми, посланный ведать страной, «где властвует ночь», почти сразу исчезает из повествования: чувствуется, что составители «Кодзики» не испытывали никакого интереса к его фигуре (а помня, что эта мифология – ещё и политический заказ, причины могут быть самыми разными и лишь в последнюю очередь – композиционно-литературными).

Зато Аматэрасу почти сразу же занимает верховное место, поскольку ей наказали ведать Равниной Высокого Неба – Такамагахара. Там она и будет пребывать впредь, находясь выше всей земной суеты.

А вот Сусаноо-но микото, которого попросили властвовать «страной моря», ведёт себя совершенно неподобающим образом: начинает плакать, «пока борода его, в восемь пястей, не достигла середины груди». И при этом «таков был тот плач, что зелёные горы плачем [его], словно горы сухие, иссохли, все реки-моря плачем [его] иссякли. Из-за этого злые боги, как летние мухи [жужжанием], своими голосами все заполнили, во всех делах происходили разного рода бедствия».

Он выражает желание править «Страной Жёлтых вод», но перед уходом туда испрашивает разрешения попрощаться со своей сестрой – и направляется прямо на небо, к Аматэрасу.

Там, на Равнине Высокого Неба, происходит ещё один бесхит-ростный японский диалог.

Она спрашивает его обеспокоенно: «Однако как я узнаю, что намерения твои чисты и светлы?»

А он ей отвечает прямо и просто: «Обменяемся клятвой и родим детей».

Нужно ли говорить, что от такого предложения сложно отказаться, и Аматэрасу, конечно, соглашается.

Последующие действия описаны изящно и образно, и автору тут не изменяет высокая поэзия языка любви. «Великая священная богиня Аматэрасу оомиками первым делом попросила меч в десять пястей, что бога Сусаноо-но микото опоясывал, разломила его натрое, со звоном [его] поболтала-омыла в небесном колодце, раздробила-разгрызла и выдула». Он в ответ «попросил длинную нить со множеством магатама (каплеобразные украшения из яшмы. – Прим. ред.), что была намотана на левый пучок причёски мидзура великой священной богини Аматэрасу оомиками, со звоном [её] поболтал-омыл в небесном колодце, раздробил-разгрыз и выдул». То же самое он проделал с жемчужинами на правом пучке, на обеих руках и на сетке кадзура. От этого появляются восемь божеств – трое женских и пятеро мужских, которых сразу же назначают правителями в разные провинции страны.

А вот потом начинается что-то совсем невообразимое – Сусаноо-но микото как будто бы кто-то подменил: он стал буянить, снёс межи на рисовых полях, засыпал оросительные каналы, а «в покоях, где отведывают первую пищу, испражнился и разбросал испражнения». И даже на этом не остановился. Апофеозом стало то, что «когда великая священная богиня Аматэрасу оомиками, находясь в священном ткацком покое, ткала одежду, что положена богам, бог Сусаноо-но микото крышу тех ткацких покоев проломил и небесного пегого жеребчика, с хвоста ободрав, внутрь бросил» (вот они – истоки запрета на сдирание шкур с животных).

Это, конечно, был уже перебор. «Небесные ткачихи, увидев это, испугались, укололи себя челноками в тайные места и умерли», – изящно комментирует составитель «Кодзики». А Аматэрасу, не то обидевшись, не то вдобавок просто испугавшись, скрывается в Небесном скалистом гроте – и мир погружается во тьму.

Сокрытие Аматэрасу в небесном гроте – один из важнейших эпизодов японской мифологии, при этом не слишком оригинальный: у разных народов мира этот миф также присутствует, правда со своими национальными элементами. Когда Крокодил у Корнея Чуковского глотает солнце, он на самом деле поступает в соответствии с древней традицией, которая существовала в разных культурах. В чукотской легенде солнце похищает ворон, у калифорнийских индейцев солнце было скрыто внутри медведя, в легендах племени майду солнце и луна скрываются в «восточном гроте». Характерно, что во всех этих легендах солнце помогает вызволить танец (иногда эротического характера). Поэтому особенно любопытно увидеть развитие этого мифа у японцев.

Собравшиеся во тьме божества подумали и разработали план. Они добыли деревья с небесной горы Кагуяма, повесили на них длинные ожерелья из магатама, собрали подношения, добыли железо и изготовили из него зеркало, а затем заняли исходные позиции. Пришло время переходить к главному действию.

Богиня Амэ-но Удзумэ-но микото запрыгивает на перевёрнутую бочку и приходит «в священную одержимость»: танцует, «груди вывалив» и спустив одежды до пояса, а увидев это, боги, разумеется, не могут оставаться равнодушными и держать себя в руках – начинают радоваться и веселиться. «Равнина Высокого Неба ходуном заходила – все восемьсот мириад богов разразились хохотом».

Тут Аматэрасу становится немного обидно. Когда она скрывалась в Небесном гроте, она рассчитывала немного на другую реакцию: скорее на плач и мольбы о возвращении, а не на радость и веселье. Она даже спрашивает: что, мол, веселитесь? А ей отвечают: «Есть высокое божество, превосходит тебя – богиню. Вот мы и веселимся-потешаемся».

Женское любопытство, конечно, пересиливает обиду: Аматэрасу приотворяет дверь грота – и ей тут же показывают специально подготовленное зеркало. Пока она удивляется и пытается сообразить, что к чему, её аккуратно и технично вытягивают из грота, а у входа протягивают верёвку, чтоб нельзя было вернуться. И в одно мгновение гнетущая мёртвая тьма рассеивается, и мир озаряется ярким солнечным светом.

Плетёная верёвка симэнава, которую можно сегодня встретить в синтоистских храмах и у других сакральных объектов, включая многовековые деревья, связана с этим мифом и символизирует выход Аматэрасу из Небесного грота и возвращение солнца на землю.

К этому же мифу восходят японские религиозные обрядовые пляски кагура и празднества мацури. С древнейших времён в Японии повелось: если хочешь сделать богам приятно – танцуй, веселись и радуйся. Боги наверняка узнают об этом и захотят принять участие, поскольку, как мы уже говорили, синто лишено привычной нам строгости и дистанции между человеческим и божественным.

В нашем сознании религиозные действа – это в первую очередь серьёзные мероприятия, в которых излишнее веселье недопустимо; подобное отношение является в целом общей чертой монотеистических религий, и христианство не исключение. Это связано и с восприятием божественной силы, к которой направлены все эти обряды: шутить с ней не принято. «Бог» в нашем понимании тоже неслучайно всегда пишется с прописной буквы, как бы возвышаясь над другими явлениями (как будто даже само написание его со строчной буквы могло бы как-то его оскорбить): он представляется большинству недостижимо далёким, взирающим откуда-то сверху на нашу грешную землю.

Японцам такое восприятие совершенно непонятно и незнакомо, поскольку местные божества во многих своих проявлениях очень похожи на людей, и ничто человеческое им не чуждо, включая любовь к праздникам и увеселениям. Весёлые и порой разнузданные танцы, горячительные напитки – те праздничные элементы, которые могли бы в иных культурах казаться постыдными и греховными, – здесь, судя по всему, любимы богами не меньше, чем людьми. Поэтому бочонки с сакэ, которые можно обнаружить у входа в некоторые святилища, не должны нас удивлять. Если люди пьют и им это нравится, это также должно понравиться и их богам.

А пока вернёмся к событиям, которые разворачиваются у Небесного грота. После успешного выполнения операции по вызволению богини Солнца боги решают наказать виновного: Сусаноо-но микото обрезают бороду, срывают ногти на руках и ногах – и изгоняют с Равнины Высокого Неба.

Но на этом его история не заканчивается, даже наоборот. «Кодзики» следует за героем дальше, и тут мы становимся свидетелями его трансформации – из хулигана и нарушителя общественного спокойствия Сусаноо вдруг становится спасителем и защитником слабых: как будто бы в одну мифологическую историю вплетены следы другой, в которой он – герой, а не злодей (есть основания полагать, что это – мифы рода Идзумо, который в итоге покорился роду Ямато). В одном из своих самых известных приключений он даже бросает вызов огромному восьмиглавому дракону.

Дело было так.

Идёт Сусаноо-но микото вдоль реки и видит: сидят на берегу старик со старухой и горько плачут.

«В чем дело?» – спрашивает он их.

А в ответ слышит ужасную историю о том, что к ним в деревню повадился прилетать огромный змей по имени Ямата-но Орочи, пожирающий их дочерей, и вот уже совсем скоро он снова должен прилететь за очередной их дочкой.

Сусаноо поинтересовался, как выглядит чудище, и ответ получил не самый обнадёживающий: «Глаза у него словно красные плоды кагати, а из тела восемь голов – восемь хвостов выходят. А ещё на теле мох и кипарисы с криптомериями растут. А длиной оно долин – на восемь долин, вершин – на восемь вершин простирается[11]. На брюхо его взглянешь – все кровью сочится».

Но нашего героя этим не испугать; тем более у него была очень необычная стратегия. Это в русских народных сказках богатырь выходит на Калинов мост, обнажает меч и кричит: «Выходи, Чудо-юдо, биться будем!» Сусаноо-но микото был японцем, и сражаться с чудом-юдом не входило в его планы. Вместо этого он приказывает старикам: «Вы восьмижды очищенное сакэ сварите, а ещё кругом ограду возведите, в той ограде восемь ворот откройте, у каждых ворот помост сплетите, на каждый тот помост бочонок для сакэ поместите, в каждый бочонок того восьмижды очищенного сакэ полным-полно налейте и ждите». Так в японской мифологии появляется этот любимый японцами напиток.

Характерно, что такой способ борьбы со змеем оказывается вполне эффективным: Ямата-но Орочи, прилетев за добычей, выпил всё сакэ, захмелел и заснул. Сусаноо же взял меч и методично отрубил пьяному чудовищу вначале все восемь голов, а затем и все восемь хвостов, в одном из которых находит меч Кусанаги-но цуруги («Пригибающий траву»), который сегодня входит в число трёх священных императорских регалий Японии[12].

Тоёхара Чиканобу. Сусаноо-но микото спасает Кусинаду-химэ от дракона. 1886 г. Художественный музей Сан-Диего, Сан-Диего, США

После этого подвига Сусаноо-но микото заслужил отдохновение, почести и покой. Он приходит в страну Идзумо, находит себе жену и начинает заниматься продолжением рода: в тексте появляются причудливые имена богов (бог Воды, брызжущей на цветы, бог Небесных зимних одежд, богиня Тяжёлое ухо и т. д.), за которыми внимательный читатель может почувствовать конкретных людей, стоявших во главе тех или иных родов.

А после того, как грозный Сусаноо остепенился, следующим главным героем, за которым следит рассказчик «Кодзики», становится его внук по имени Оокунинуси (буквально «Правитель большой страны»). С ним происходит целый калейдоскоп приключений, наполненных динамикой в той же степени, что и скрытым глубоким религиозным смыслом. Он спасает голого зайца, с которого содрали шкуру крокодилы, успевает несколько раз умереть и воскреснуть, ночует в пещере со стоножками и пчёлами, укрывается в мышиной норе от огня и, разумеется, производит значительное потомство.

Но своё гордое имя он получает не за эти деяния, а за то, что вместе с лилипутом по имени Сукуна Бикона, который приплыл из-за моря, «сидя в небесной лодочке из стручка каками, в платье, что соорудил себе из кожицы трясогузки» (что, как не это, можно назвать экстравагантным появлением!), они начали искусственно увеличивать территорию страны.

Хроника «Идзумо Фудоки» говорит о том, что он взял заступ, «широкий и плоский, как грудь молодой девушки» и стал им притягивать к себе куски соседних земель. Автор-составитель «Кодзики» описание инструмента деликатно опускает, но заслуги Оокунинуси в увеличении страны остаются неоспоримы. Учитывая мечты японцев о геополитическом могуществе, это мифологическое повествование как бы описывает их самые смелые фантазии.

Казалось бы, и его разнообразные деяния, и даже само его имя должны говорить нам о том, что вот он – бог, достойный править Японией. Но всё было не так просто. Каким бы значительным ни был вклад Оокунинуси в создание Японии и каким бы обширным ни было его потомство, род Сусаноо-но микото эту землю в итоге вынужден был уступить потомкам Аматэрасу.

Дело в том, что богиня Солнца, которая, пока описывались захватывающие приключения Сусаноо-но микото и его внука, полностью выпала из повествования, вдруг возвращается и в единоличном порядке решает: «страна обильных тростниковых равнин, тысячеосенних, долгих пятисотенных молодых ростков» должна принадлежать её потомкам – и никому другому.

Однако те посланники, которых она одного за другим отправляет в эту страну, чтобы усмирить «буйствующих земных богов», в лучших сказочных традициях не возвращаются: один вошёл в милость у Оокунинуси, другой сочетался браком с его дочерью и пропал на целых восемь лет. Она даже послала фазана со странным «нефазаньим» именем – Плачущая женщина – узнать, что случилось, – но не вернулся и фазан.

Тогда был сформирован более серьёзный отряд – из двух богов, которые «спустились на побережье Инаса в стране Идзумо, обнажили меч в десять пястей и поставили его остриём вверх на гребне волны, на кончике того меча, скрестив ноги, уселись» и повели с Оокунинуси серьёзный разговор о том, что, хочет он или не хочет, но страну нужно отдавать.

Дело принимало серьёзный оборот, и тогда на помощь Оокунинуси пришёл его сын Такэминаката – для большей убедительности он поднял на кончиках пальцев скалу, «что только тысяча человек притащить бы могли», и крикнул: «А ну-ка, померяемся силой! Вот, я первый возьму тебя за руку».

Начинается рукопашный бой, который оказался, впрочем, весьма стремительным. Один из посланников Аматэрасу по имени Такэмикадзучи «дал ему взять себя за руку и тут же превратил её в ледяную сосульку, а ещё в лезвие меча её превратил». Затем он взял руку Такэминакаты, «словно молодой тростник обхватил, и смял её, и отбросил от себя». Такэминаката, поняв серьёзность своих врагов, обратился в бегство, но его догнали в стране Синано – в районе современной префектуры Нагано, – где он попросил о пощаде и сказал, что готов уступить срединную страну тростниковых равнин, раз уж так убедительно просят. Его отец тоже не стал перечить, и передача страны торжественно состоялась.

Из уважения к сильному роду, который добровольно согласился уступить своим соперникам управление этой красивой и плодородной страной, и признавая его заслуги, потомкам Сусаноо досталась во владение земля Идзумо (современная префектура Симанэ), выходящая в Японское море. Она до сих пор является одной из самых загадочных в стране (и туда мы ещё вернёмся в этой главе), но сейчас важнее проанализировать описанные события с исторической точки зрения, поскольку «Кодзики» – в такой же степени важный источник информации об истории страны, как и о мифологии (а возможно, даже больше первое, чем второе).

В этом рассказе можно разглядеть политическую ситуацию на архипелаге в древности: один знатный и влиятельный род признаёт владычество другого (который, собственно, и является сегодня императорским), а за это проявление верности ему достаётся во владение определённая территория.

Аматэрасу же, овладев Японией, отправляет туда своего внука по имени Ниниги-но микото, чтобы он засеял плодородную землю рисовыми полями. Характерная черта японской мифологии – и её прочная связь с реальностью – в том, что нам даже известно, в каком месте он спустился на землю: это было в Такачихо, в префектуре Миядзаки.

Указания на конкретные географические места, внимательная к деталям топонимика – эта особенность «Кодзики» обращает на себя внимание, поскольку обычно мифологии несвойственна. Миф – он на то и миф, что происходит где-то в абстрактном месте и поэтому может происходить где угодно. Разумеется, и из текста Библии становится понятно, где было дело, – но, как правило, понятно лишь примерно: с точностью до региона или в лучшем случае города.

Однако японцы предпочитают знать конкретное место происходивших событий с куда большей точностью: в современной Япония много по-настоящему священных мест, где происходили те самые легендарные события из древних мифов, и никто даже не ставит это под сомнение. Мы знаем, где сходили на землю Идзанами и Идзанаги, где находился Небесный грот, где Сусаноо-но микото поил змея сакэ и где сошёл править страной Ниниги-но микото.

Наверное, тут было бы уместно применить такой термин, как «сакрализация пространства»: в этом японцы вполне преуспели. Здесь божественное присутствие, нерушимая связь между мифическим прошлым и настоящим ощущается так сильно, как редко где бы то ни было ещё. Возможно, поэтому интерес японцев к путешествиям по дальним храмам и святилищам не ослабевает, а наоборот, всегда был и остаётся одной из основ внутреннего туризма.

Но вернёмся к Ниниги-но микото, который сходит на землю и начинает там осваиваться, а точнее – к его потомкам: всё ближе мы подходим к фигуре самого императора Японии, но остаётся ещё несколько поколений.

Детьми Ниниги-но микото были боги Хоори и Ходэри, их ещё называют Ямасачи («удачливый в горах») и Умисачи («удачливый на море»). Миф про них также проливает свет на историю страны, хоть и начинается весьма невинно.

Однажды решили они ради интереса поменяться снастями: старший – Удачливый на море – взял копьё младшего брата и отправился в горы охотиться на кабанов, а младший – Удачливый в горах – взял удочку старшего; и отправились они пытать счастья в непривычных ипостасях.

Как и можно было ожидать, ничего хорошего из этой затеи не вышло: оба вернулись с пустыми руками. Вот только младший брат вернулся особенно опечаленным. Когда старший вернул ему копьё, тот в ответ признался, что крючок, похоже, остался где-то в море – в общем, он его, как ни печально, потерял.

Старший брат, услышав об этом, сострадания не проявил: наоборот, рассвирепел и отправил его обратно к морю – искать крючок и ни в коем случае без него не возвращаться.

Младший, понурившись, пошёл к морю и встретил там рыбу, которая, узнав о его беде, забрала его с собой в роскошный подводный дворец, к морскому царю. Тот оказался добрым и отзывчивым: услышав о пропаже, он сразу же объявил поиски – и крючок благополучно нашёлся: оказывается, его проглотила одна красная рыба, из желудка которой его благополучно достали.

И вот тут начинается самое интересное. Когда морской царь отдаёт крючок, то в придачу к нему он вручает и две жемчужины – Жемчужину Прилива и Жемчужину Отлива. И даёт следующее наставление: «Когда будешь старшему брату крючок отдавать, скажи – крючок бедности, крючок гибели, крючок дряхления. А как доскажешь, спиной к нему повернись и брось крючок. Не стой к брату лицом, когда отдавать будешь. Если брат твой будет гневаться и захочет гнев тебе причинить, достань жемчужину Прилива и брось её в воду. Если же он намучается, настрадается и запросит пощады, брось в воду Жемчужину Отлива. Ежели дойдёт он до предела мучений, то по своей воле тебе подчинится».

Странный, конечно, заговор – но что поделать.

Младший брат всё сделал в точности, как было велено: прочитал эти причудливые слова, использовал по назначению обе волшебные жемчужины, и тогда его брат, исполнив странный танец (который мы более внимательно рассмотрим в последней главе), вынужден был извиниться и покориться ему.

Этот несколько необычный миф (удивительное дело: младший, хоть и был изначально неправ, так ведёт себя со старшим, подчиняя себе его, – и это в Японии, где старшинство вообще никем и никогда не оспаривалось) также следует анализировать, обращаясь к историческим перипетиям и борьбе за власть в древней Японии.

Можно предполагать, что это – ещё одно отображение реальной политической истории страны: более молодое и недавно пришедшее на японскую землю племя подчиняет себе то, которое существовало там до этого.

Но у путешествия Ямасачи на дно морское, помимо покорения своего родственника, было и ещё одно далеко идущее последствие: там он нашёл свою будущую супругу. И когда ей приходит время рожать, она выходит на берег – и специально по этому случаю там спешно возводится хижина: не успевают разве что закончить крышу из перьев баклана, но ждать уже было нельзя. Удаляясь в хижину для родов, она строго наказывает своему мужу ни в коем случае не наблюдать за процессом. И, как мы можем догадаться, этот запрет тоже был нарушен.

Заглянув тайком в хижину, он видит шокирующую картину: его прекрасная жена рожает, превратившись в огромного крокодила. Она, заметив, что супруг за ней подглядывает, рассерженно скрывается в морской пучине и оставляет на берегу ребёнка, получившего при рождении незамысловатое имя – Небесный отрок доблестный бог баклановой крыши, не настеленной на морском берегу. Об этом Отроке известно немногое, однако мы знаем, что он женился на своей тёте и произвёл на свет пятерых сыновей. Одному из них суждено будет стать первым императором Японии по имени Дзимму.

И вот так постепенно заканчивается миф – и начинается история императорского рода Японии.

Хотя по официальной версии правление Дзимму продолжалось с 660 по 585 годы до нашей эры, безоглядно верить этому всё же не следует. Эти даты были установлены в XX столетии, когда Японии нужно было убедить себя и весь мир в том, что у неё древняя история – и тем самым оправдать идею создания Великой Восточной Азии под своим главенством. Все археологические источники указывают на то, что в это время по архипелагу бродили разве что редкие переселенцы эпохи Дзёмон, оставляя после себя раковинные кучи – мусорные свалки каменного века. Ни о каком государстве речь, разумеется, не шла, даже объяснить эту концепцию тогдашним обитателям островов было бы весьма проблематично.